Читать книгу Механический человек - Иргали Фарукович Гильфанов - Страница 1

Механический человек

«Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит

всем тому быть, но это ещё не конец».

Евангелие от Матфея. Глава 24.

«И, в обратный отправившись путь,

всё равно не вернешься обратно»

Н. Новиков

Введение

Лицо женщины плавало на поверхности воды, как неестественно бледное нежное пятно пастельных тонов на картинах у старых фламандских мастеров (а может итальянских, черт его точно знает, он в этом не слишком-то хорошо разбирался, хотя когда-то и любил живопись), как гипсовый слепок, слегка покачиваясь и касаясь неровным краем бортика чугунной ванны и отдельно от неё самой, от её бренного, брошенного на произвол судьбы тела, словно бы представляя из себя нечто самостоятельное и обособленное, нечто целое и совершенно особое, поэтически выражаясь (что было ему совсем несвойственно) – одинокий кораблик, а не часть её уставшего от постоянной страха и бесконечной череды стрессов организма. Организм словно бы сбросил с себя это лицо, как надоевшую маску, шелуху, как символ всего навязанного ему, омертвелого, всех проблем, неприхотливо отбросил его в сторону, и оно зажило своей самостоятельной и мертвой жизнью части, потерявшей своё целое, а, следовательно, заодно и всякий интерес к нему. Наверное, тело её сотрясалось в судорожных конвульсиях перед кончиной, пока не замерло окончательно и навсегда, упокоившись на дне ванны. И вот теперь мертвое лицо как символ смерти, только это. Значит, кто-то уже успел побывать тут, в квартире, до них, и добраться до этой женщины. Кто-то, если судить по этому мертвому телу, очень недобрый и агрессивный, и явно не с лучшими намерениями и побуждениями. Наверняка, Крысы, подумал Андрей, больше некому, их рук дело, именно они и только они, окаянные, так поступают с теми, кто с ними в чем-либо не согласен и им опасен, либо претит своими взглядами или поведением, их гнилой почерк и стиль, чувствуется сразу. Душегубы, для них душа человеческая есть только ложь и сказки, а жизнь человека и гроша ломаного не дадут. Видать, она им чем-то не угодила, чем-то серьезно не потрафила, такое бывает, не впервой. А может, просто развлекались и нечаянно, нежданно-негаданно перестарались. У Крыс бывают разного рода развлечения, в том числе и такие, после которых от живого человека остается лишь пустотная его оболочка, не наполненная никаким содержанием, а иногда случается и вот такое, такой казус. Да-а, бывают в жизни огорчения и похуже того, но только редко, заключил Андрей. Это был молодой мужчина тридцати трех лет от роду, среднего роста и среднего телосложения, черноволосый, с задумчивым выражением лица правильных очертаний, одетый в темную кожаную куртку и потертые синие джинсы, почти потерявшие свой цвет в процессе их носки, на ногах – видавшие виды, но все ещё прочные, коричневые кроссовки со шнуровкой, похожие на ботинки, и в подавляющем большинстве случаев с успехом заменявшие их. Лицо его, пожалуй, можно было бы назвать красивым и даже благообразным, если бы не чрезмерная и какая-то застывшая напряженность и усталость, утомленность во взгляде, это был взгляд давно уже жившего и от много уже успевшего устать человека.

Ну что ж, видал он и не такое, не такие виды и картины, всё это было ему не в новинку и не в диковинку, эти мрачные зрелища не для слабонервных и павших духом. Правда, раньше он видел нечто подобное только во сне, а не наяву, но и то хлеб, это тоже был некий, видимо жизненно необходимый для него опыт. Опыт по выживанию человека в нечеловеческих условиях существования. Алле-оп, и прыжок через горящий обруч был сделан, благополучно исполнен и совершён. Жаль, что зрителей было маловато, а если сказать точнее и правдивее – то всего два, да и то, в сущности своей, никудышные были зрители, не бог весть что, но ведь, как говорится, на безрыбье и рак – рыба, а обезьяна – женщина, хотя и не очень красивая и не для всех привлекательная, что называется – на любителя. А он любителем не был, да и профессионалом в этом деле тоже, откровенно говоря, он был всего лишь дилетант, заброшенный неизвестно куда и непонятно зачем, за каким таким лешим. Да уж, абракадабра и ахинея, одним словом – проблема. Причем проблема, которую нужно было решить как можно быстрее, и желательно без лишних потерь для и так уже изрядно потрепанной и неустойчивой, истощенной психики, к примеру, такой вот, как у него сейчас. А он на этот счет отнюдь не обольщался, и в отношении себя давно уже всё понимал и осознавал.

Андрей смотрел на это бледное, судя по всему, когда-то очень красивое и выразительное лицо (а оно и сейчас, до сих пор ещё было очень красиво в этой своей величественной и величавой отрешенности от всех земных проблем, житейских хлопот и дел, от самой бренности бытия, хотя красота эта была очень специфична и далеко не каждому бы понравилась), и ему было не по себе. Он глядел на это незнакомое ему лицо в глубокой задумчивости, вернее, глядя на него со стороны можно было бы ошибочно подумать, что он задумался и это обескураживающая сосредоточенность свидетельствует о крайней степени напряжении ума, но, на самом деле, он в этот момент не думал вообще ни о чем. Состояние глубокой прострации, расслабления и безразличия постепенно овладело им безраздельно и безгранично. Почти бесшумно ступая по кафельному полу, зачем-то стремясь двигаться тихо и аккуратно, словно бы боясь разбудить кого-то, а может быть, просто из чувства уважения к умершей, он вышел из ванной комнаты в небольшой коридорчик между комнатами. На деревянном, паркетном полу возле входа в следующую комнату, около косяка дверного проема валялась желтая потрепанная тетрадь в коленкоровом переплете. Он нагнулся вниз и подобрал её, потом раскрыл наугад, и на первой попавшейся странице увидел рукописный текст, написанный хорошо знакомой ему рукой. Андрей машинально вчитался, не особенно соображая и с трудом разбирая мелкий, далеко не каллиграфический почерк писавшего. А тот писал, излагая интимные мысли на бумаге и не думая, что они будут вот так запросто валяться на полу, никому не потребные и не нужные. Блажен, кто верует, пусть даже и в свои собственные мысли, в их необходимость для самого себя или же для окружающих. Негласно полагая про себя, что то, что написано пером, того не вырубишь топором. А вот вырубишь, а точнее запросто выбросишь, вот и все, финита ля комедия, нет ни человека, ни даже его мыслей, не останется и в помине. Ну, ладно, хватит философствовать. Кажется, это был дневник или мемуары, надо бы потом почитать, ознакомится подробнее, а вдруг там содержится какая-либо важная и интересная информация для них, которая им сможет пригодиться в дальнейшем. Ведь все же человек писал, старался, не зря же, авось и сгодится. Он засунул дневник в глубокий карман куртки, зашел в комнату, подбрел к ближайшей стене и бухнулся на небольшой матерчатый в клеточку диванчик, где сидела беременная женщина, его незваная, а вернее самозваная попутчица, как-то сама собою приблудившаяся, прибившаяся к ним по дороге, измученно опустился подле неё. А она, в свою очередь, машинально и сонно, не открывая глаз, тотчас же прислонилась к нему, словно уже ждала его, его плеча. Они шли втроем – он, молодая беременная женщина и актер – мужчина средних лет с небритым и помятым лицом, которого называли Игроком. Они встретились совершенно случайно на самой окраине огромного города и быстро поняли, что им по пути, что ненароком оказались попутчиками. Шли же они в самый центр этого большого города по разным причинам и обстоятельствам, во всяком случае, сами они именно так и полагали, не думая о провидении. Андрей шел, чтобы попасть в этот городской лабиринт запутанных улиц и найти того, кто там находился (быть может, самого господа или кого-то, его заменяющего для местного мира), если, конечно, там вообще кто-то имел удовольствие находиться (что было более чем сомнительно), а это была очень и очень непростая задача, хотя может быть и подвластная его умениям, навыкам и силам, но, во всяком случае, требующая огромных усилий и адского терпения. А вот терпение и силы, которые им очень бы понадобились, как раз, были уже у них, по-видимому, на исходе, так им самим теперь, во всяком случае, казалось. Неотвратимость – вот его крест, тот, который они все несли на своих плечах вот уже столь продолжительное время, но каждый по-своему, и конца и края этому в ближайшем будущем, очевидно, что видно не было и не предвиделось. Дом был старый и практически заброшенный, на самой окраине города, уже под снос, и они зашли к родственнику Андрея, чтобы как-нибудь перекантоваться тут до утра. А здесь, оказывается, эвон какая оказия – мертвая, разъятая на части женщина в ванной комнате. Да, незадача.

Смысловые конструкции, словно разноцветные галлюцинации, машинально и несколько хаотично создаваемые его, не обедневшим от усталости и переизбыточности впечатлений, воображением, возникли и забродили перед его мысленным взором, сложившись в живописную и красочную картинку, но воспринимались они им теперь далеко не так однозначно, как он себе представлял и хотел раньше, как задумывалось; и это раздражало и злило его, наполняя обидой к самому себе, и обескураживая и подталкивая к ещё более несоразмерным поступкам, оправдываемым мысленными аберрациями ума, страдающего от нехватки понимания и внимания, как страдал бы мозг на высокогорье от существенного недостатка кислорода. А привиделось ему буквально следующее.

Кучка непонятных и чудных существ в лохмотьях, похожие не то на демонов чистилища, не то на ангелов ада, сидела тесным кружком вокруг жарко полыхающего костра, бросающего багровые отблески на их искаженные неприличною страстью лица. Они, жутко гримасничая и кривляясь, по очереди задавали друг другу различные бессмысленные и по-идиотски замысловатые вопросы с самым что ни на есть глубокомысленным видом, как будто перекидывая горячий, обжигающий мяч из рук в руки по кругу; не то в чем-то подражая каким-то литературным героям, не то ненароком парадируя их, не то самонадеянно выдавая себя за китайских мудрецов, отреченных и отвлеченных от власти. Они как будто бы играли в какую-то очень странную и затейливую игру, без начала и конца, словно бы время вокруг них сначала сгустилось, уплотнилось и замедлилось, а затем и вовсе остановило свой неумолимый ход, периодически переходящий в бег, всерьез заинтересовавшись их безумной в самом своем основании игрой в поддавки на выживание. И все же – кого они ему напоминали, эти странные призраки предельно утомленного ума? Кучу смешных ангелов или же, наоборот, свихнувшихся на собственных похоронах демонов?

– Старый охотник Лао За Бо Дай, споткнувшись накануне об пенек и скатившись в канаву из клевера и стальных колючек, очень долго раздумывал над этим знаком, и, наконец, в сердцах сказал – всё, отныне никакого мяса, я больше не ем его и не переношу одного его вида и запаха, теперь я – вегетарианец. Но вот в чем вопрос – можно ли ему в этом доверять и больше не беспокоиться за дальнейшую судьбу его ручных сов и домашних обезьянок? Намерен ли он отныне, как и обещал, обходиться тем, что будет лишь слегка пощипывать помятых носорогов (не путать с единорогами) за холку и с бодуна бодать их с подковыркой, смело стаскивая их с руганью и поношениями с зеленых сосен, где они смачно питаются недозрелыми шишками, хватать их за куцые рога и целовать взасос в мочку уха, а после пинать пьяных ежиков на мукомолье за откровенное безделье и отход от основополагающих принципов неприсоединения к фракции мясоедов. Ваш ход, мадам, целую вам потные ножки и во влажную звездочку, беспутная сударыня на перепутье у кабака, запутавшаяся в вязкой пуповине рождественских снов и несбывшихся желаний. Голубого не трожь, не замай, а зеленого ломай! До глухого стона грудных ребер, похрустывания позвонков поясничного отдела, слабого покашливания в оных. Но ни в коем случае не доводить до профузного поноса или запора. Ха-йё, Большой Весельчак всё сказал! Ваше слово против моего.

– Что ж, ветер дует и дальше, чем может и летит стрела, – словно бы задумчиво сказал человек, подражающий неведомому вождю краснокожих, – но сумеет ли он достичь тех дальних берегов, которых хотел, и пройтись по скалистым отрогам без башмаков и зонтика от солнца, укутавшись в одну только мокрую простыню, ещё не совсем высохшую от душистого пота черного кота и смолистой мочи ночных собак? Я сказал. Не люблю замороченных обезьян на лунной свадьбе под ванильным соусом. Слишком горчит и воняет отрыжкой старого бегемота, убегавшего от слона и сгоряча попавшего под трам-вай. Вай, вай, вау, ваучер каучуковый. А бардовых бить не смей! Окучивайте вяленых карасей прямо в сушеных валенках, доставая их из липких и вонючих водорослей, а ананасы – просто мните босыми стопами по живому. Не щадя живота своего и материнского чрева.

– Глубина проникновения в изучаемый предмет должна быть необходимой и достаточной, чтобы постичь его, чтобы не произошло конфуза на почве не исследованности, но не больше положенного и дозволенного исходными параметрами самого объекта изучения, чтобы не повредить, – глубокомысленно и мудро изрек, выдал очкарик. – Это как с египетской пирамидой или падшей женщиной, чем глубже проникаешь в неё, но не только в физическом смысле, конечно, а в её внутренний душевный мир, тем больше познаешь и постигаешь запутанные коридоры лабиринтов её сознания и глубину колодцев, исподволь таящихся в ней, уходящих в её неизученное наспех тело.

– Познаешь всю глубину ея падения. Вуаля, и козырный туз из рукава, извольте получить на руки и расписаться.

– Птицы не летают под водой, медведи не живут на деревья и в мелководных ручьях, а рыбы не порхают как бабочки в воздухе и не сосут мед, как бабочки, и все только потому что им не хватает плоскости и плотности опоры под ними, слишком высоко и к тому очень хлопотно и накладно. И мы тоже не должны завистливо полагаться на непрочное и временное в наших поисках и изысканиях основания истины бытия. Что и требовалось доказать, однако. Ошметки и проталины, а ведь как хотелось. Но не случилось, не сбылось и как всегда не превозмочь. Крошки всегда больше именинного пирога, а тем паче слаще его подгорелых остатков. Часть всегда больше целого, но не надо запекать целиком крысиного дедушку в холодной духовке, так как он ещё не совсем дозрел, и будет слегка горчить с перепугу. Не реви нежной белугой, а рычи диким бизоном.

– А акулы не амуры, не едят спящих медвежат, потому что их с рождения тошнит от этого мяса, от пресной медвежатины и слишком сладкого сала. Тьма высосет твое сердце, как ночь – сладкое вымя у горькой луны. Зарывайся в голубую глину и не скаль в суматохе слишком громко вспотевшие зубы – не ровен час, выпадут со стенаниями и проклятиями в твой адрес. И будешь потом скоропостижно клянчить на их похороны в темных переулках, глубоких подвалах и на пыльных чердаках. Береги свой череп смолоду, а честь не спеша отдай нищим и убогим, им она в самое жало, не вспотеют до умысла. Не ищи смысла там, где его отродясь не было – таков мой неторопливый сказ и оторопелый указ. А ты кусачего не щипай и кипящего не лей, не смей отливать в подворотнях прямо на асфальт, от этого он плавится, матка боска, пся крев, псу под хвост!

– Расписные леопарды не роют чересчур извилистых нор в скалах, видимо из-за того, что они любят свет и свежий воздух, и не любят ковырять слепых кротов без уксуса, специй и слепней. У них усы, как осы – желтые и без оторочки, слишком сильно колются и жалят невпопад. Извольте получить кожаного утконоса и пихать его локтями и коленями до ближайшего стадиона или салона. Чем ответите за крокодила и страусиные шпоры между ног, вместо длинного клюва из зеленого бамбука в форме дудки с крючком на самом кончике оного? Только не говорите, что страусы не ползают ужами в пустоте без страховочного троса, потому что бояться поскользнуться на крутых поворотах и виражах, потеряв роликовые коньки и смазку из сала, не утверждайте нелепицы без разрешения на то особых органов дознания и оправдания. Кому многое дано, с того строго и взыщется, по заслугам и мзда, воздаяние!

– Голубые карликовые киты размером с собаку не кусают спящих крокодилов из чувства солидарности к ним и опасения за свою жизнь, оттого что их зубы постоянно соскальзывают с крокодильей шкуры и ломаются от создаваемой перегрузки в семь джи в квадрате, правда, с некоторой погрешностью на кариес и несварение желудка. Что поделаешь, этот славный малютка пародонтоз. Он не знает пощады и жалости ни к крокодилам, ни к голубым китам, с перепою задавивших дантиста в пляске на вечеринке. Дайте собакам мяса! Не смейте чесать мартовского кота за ухом и возле шеи, ибо он вам этого никогда не простит, ведь яички у него совсем не там располагаются. Пускай кусает пьяных бабушек за щеки, а лилипутов – за ходули, с помощью которых они передвигаются по вязкому песку!

– Зеленые черепахи не бодают летучих слонов с налету, так как обожают терпкий запах их потных подмышек, крутой помет и вязнувшее на зубах вяленое мясо из чресл. Чей черед есть колючую обезьянку с овощным салатом, запеченную и закопченную в собственном дерьме? Солите морскую свинку под брюшко прямо в корзинке, так будет гораздо вкуснее и без характерного дурного привкуса на заушенном кончике языка. И пожалуйста, без проволочек, сладостей и соленых сальностей. Сосите лапу у зеленой обезьяны.

– Чем отличается черника от голубики? Да тем же, чем и хромой ежик от безволосой и бешеной ехидны. Во-первых, цветом окраса. Хреновый, совсем хреновый морж. Тем, что её ягоды солоноваты и солнечны на вкус, а корни глубже зарыты в землю до самого центра. Лао бо дай! Лой быконах! Свистать всех наверх иерихонской трубой! Софи в сафьяновом сарафане на саксофоне лабала джаз.

– Да перестаньте же вы, наконец, молоть чепуху и пороть чушь, тем более, что она этого не любит, трепанги безмозглые, членистоногие без перьев! А лучше – сосите гнилые помидоры на пыльных грядках после их посолки, – не выдержав и взъевшись, заорала неопрятная и лохматая, взъерошенная старуха в объемных портках и босоножках на босу ногу, вероятно очень вздорная и невоздержанная в дурных привычках и неправильных, непропорциональных потребностям наклонностях, обвинительных падежах и неправомерных склонениях, до судорог, до падучей падкая на сладости и соленое (как то – маринованные ёжики в сметане без игл или заливное из морской черепахи в собственном панцире с горчащей желчью розового страуса). – Ибо он уже здесь, он уже пришел, и хочет вашего гнилого мяса, хочет посолить ветер вашей густой кровью и потом, и всласть помочиться на ваши кости, после окончательного вымывания из них вашего запаха страха и пота невоздержания! Дабы впредь всем неповадно было и абы не задумали ничего лишнего и крамольного, супостаты гунявые и малахольные.

Андрей ни бельмеса не понял из их сумбурных слов и противоречивых речей. Шума и звуков много, а толку мало, подумал он, все ни о чем, много шума из нечего, чем-то напоминает нашу жизнь. «Это демоны? Уж не схожу ли я с ума? – подумал было он. – Уж лучше какие-нибудь там старухи, чем это. Или же это моё больное подсознание воссоздает всех этих кошмарных и дурацких существ? Вот ещё оказия, в самом-то деле». Поначалу, по перву, ещё не разобравшись как следует в мельчайших деталях и тончайших нюансах и оттенках их разговора (да и было ли в чем разбираться?), Андрей, было решил, что они просто заговариваются или соревнуются в том, кто скажет большую дичь, произнесет большую ахинею и нелепицу (ах как богат русский язык на подобного рода чепуху и вздор!), но потом, вдоволь поразмышляв и напрягшись, сообразил и рассудил так, приняв во внимание все соображения, что это какой-то секретный шифр и вероятно он присутствует при тайном заговоре обреченных или заговоренных. И лишь затем он, наконец-то, понял, что в их словах, очевидно, таился какой-то, особый, понятный и доступный только им одним смысл, невнятный, неприятный и непонятный для всех остальных, непосвященных в их бесовские игрища на самом краю чертовой поляны, представляющую в каком-то смысле миниатюрную модель их вселенной. Но с другой стороны, в сущности, каждый волен был выбирать и легко смог бы найти в их словах именно тот смысл, который он хотел и искал, разумеется, если бы только пожелал. Ничего сложного и невыполнимого, все как всегда, а остальное просто вздор и несущественное. Значит так нужно, мудро и обреченно решил Андрей, ведь он был в некотором роде фаталист. В конечном итоге, все зачем-нибудь и кому-нибудь надо, кроме собственной смерти и смерти родных и близких тебе людей, буквально во всем есть свой неведомый нам смысл, пришел к глубокомысленному выводу он, отважно не боясь заглядывать вглубь вещей и событий. Ну, разумеется, не во всякие вещи нужно заглядывать, а тем паче пристально вглядываться туда, он это знал хорошо, ведь может случиться и статься так, что и оттуда на тебя выглянет нечто такое, чему ты будешь потом совсем не рад, и что не даст тебе в дальнейшем спать спокойно по ночам в своей теплой постели; вот так и будешь просыпаться внезапно посреди ночи с криком, стеная от ужаса и боли, и проклиная все на свете, а особенно самого себя и свое собственное беспечное любопытство, навлекшее на тебя беду. Накликать и навлечь на себя беду легко, а вот избавиться затем от неё несколько труднее, это всем известно.

Андрей не столько понял, сколько почувствовал, что это он сам является каждым из этих чудных персонажей. А ведь наркотики никогда в рот не брал, ни в жизнь, и не пробовал, даже не представляя себе, что такое наркотический транс, какой он бывает. Он поморщился и попытался приподняться. Рядом с ним кто-то глухо застонал в полусонном забытьи. Женщина. Он совершенно забыл про неё, о самом её существовании, увлеченный своими, не то спонтанными фантастическими видениями подсознания, не то специально подобранными образами, умышленно создаваемыми сонным воображением сознания. Возле него примостилась беременная женщина, как-то по-особенному притулившись, привалившись к нему боком и дремала, и ему было приятно ощущение этого живого человеческого тела рядом с собой, а особенно её тепла, которое он чувствовал даже сквозь одежду, ведь всякое движение этого тела, даже самое незначительное шевеление означало жизнь. А это означало, что они все-таки были живы, несмотря ни на что. Слабая тень улыбки, некое подобие её скользнуло по его устам. Нет, не то, чтобы он был сейчас счастлив, но был доволен и отчасти удовлетворен и растроган. Ей было около двадцати пяти лет, рыжеволосая и зеленоглазая, с мягкими и женственными чертами лица, стройная и миловидная, она была довольна хороша собой, хотя и не в его вкусе. Одета была со вкусом в приталенную замшевую коричневую куртку, вязаный серо-зеленый джемпер и отутюженные темно-бардового цвета брючки, но ногах – спортивные кроссовки с липучками.

Женщина, а её звали Марина, очнулась от сна и слегка приподняла голову. На неё в упор смотрел абсолютно равнодушный, округлый и карий зрачок одного из её похитителей. Он был мертв. Совсем мертв, окончательно и бесповоротно, как и полагалось трупу. В его безжизненных глазах не теплилось ни крупинки жизни, беспросветная тьма навечно завладела его зрачками, выказывая тем самым не неуважение к нему, а лишь только привычное равнодушие к мертвому и исполняя нерушимые законы природы, и вызывая у неё сладкую оторопь незрелого ума, постепенно и мягко переходящего в блаженную истому. Тело ещё присутствовало, но его самого здесь уже не было, он отсутствовал в полном соответствии со своим нынешним удручающим статусом и положением покойника. Ныне отпущающи, а точнее опустошающе, спокойно, равнодушно и флегматично, как во сне, подумала она, смутно вспоминая другого недавнего усопшего – своего мужа, и поняла, что и в самом деле все еще спит, а точнее говоря, дремлет, это была какая-то вязкая и липкая дремота, укутывающая мягкой ватой, погружающая в неё, но не приносящая ей ни восстановления сил, ни хотя бы какого-то удовольствия или же удовлетворения.

Андрей тоже не то дремал, не то просто вспоминал. Вспоминал её, свою погибшую жену, а точнее их последние дни и встречи, и эти воспоминания по-прежнему терзали его.

Кажется, он изучал мир так долго, хотя на деле это было далеко не так, что уже успел многое повидать и понять о нем, и прийти к некоторым весьма неоднозначным и довольно спорным с точки зрения некоторых товарищей, и отчасти даже печальным и неутешительным выводам относительно него, то бишь мира, и в некотором смысле даже пресытиться им. Но его активная и деятельная натура не позволяла ему халтурить, как не давала и возможности отступить и удовлетвориться и довольствоваться достигнутым, потому что он хотел узнать и понять всё, и он упорно продолжал свои мучительные изыскания в данной области и на данном направлении и рискованном поприще. Он продвигался медленно, но верно, на почве этих своих мыслительных изысканий, иногда словно бы ощупью, во всем полагаясь на свою интуицию (а что ему ещё оставалось делать при данных сложившихся обстоятельствах?), стремясь достигнуть гораздо большего и продвинуться здесь так далеко, как это только возможно было для него при его скромных силах.

Усталость, безмерная и всепоглощающая усталость, целиком овладевшая им и поглотившая его, навалившаяся и накрывшая черным покрывалом как тьма – откровенно говоря, вот что ощущал он в последнее время. Андрей поднял глаза на окно. В комнате уже успело изрядно потемнеть, словно бы тьма, пробравшаяся внутрь него, потихонечку выбралась наружу – в комнату, и отобразилась в ней, отражая и выражая его настроение. Хотя, впрочем, в этом не было ничего удивительного – ведь стоял уже поздний вечер, наступали синеватые сумерки. А за окном с неба вдруг начала сыпаться снежная крупа, и это в самом-то начале осени, какой казус! Он вспомнил, как мальчишкой любил ходить среди окрестных пригородных перелесков и березовых колков, природа которых с виду была отчетливо скудна и как будто бы неказиста. Но ему нравилось часами бродить здесь, разглядывая деревья, кусты и траву, местами серую и чахлую, а местами зеленую, по колено и выше. Его воспитывал приемный отец, потому что настоящих родителей лишили родительских прав, и он не любил вспоминать о них, ведь никаких приятных чувств эти воспоминания у него, в сущности, не вызывали, лишь только способствуя развитию озлобления и ненависти. Ведь самым главным и существенным способом общения с ним и одновременно методом воспитания они считали побои и оскорбления, в которых были поистине неистощимы и изобретательны фантазией. Приемный же отец воспитывал его хоть и в строгости, но в справедливости, разумеется, так как он её понимал, не позволяя себе ничего лишнего в отношении него, никакой жестокости, но в тоже время ни отступая, ни на сантиметр, ни на йоту от видимо давно намеченного и разработанного им плана воспитания и своих требований, довольно суровых и как он считал необходимых.

Электричества в квартире не было, оно отсутствовало как явление цивилизации по причинам неясным и туманным, и свет включить было невозможно. А значит, следовало привыкать к темноте, к движению впотьмах. И, слава богу, что нет электрического тока, подумал Андрей, а не то включили бы сейчас телевизор, не удержавшись, а там как всегда и все то же – бесовства попсы, поп-культуры, развязные и болтливые шуты гороховые – телеведущие, порою сами не понимающие толком, что они несут с голубого экрана, какую чушь, либо показывают извечный сериал «И мертвые тоже плачут». В отсутствии живых, откуда же им взяться, прости господи? А кто в нем в заглавных ролях? Опять–таки Крысы под видом людей, снова серые, и там тоже, они везде, куда ни сунься, и никуда от них не денешься, не спрячешься, нет такого места на земле, или, по крайней мере, в их городе. Андрей закрыл глаза, плотно сомкнув, без малейшего зазора смежив веки, чтобы дать хоть какое-то время органам зрения привыкнуть к темноте, одновременно, словно бы сличая свою внутреннюю, изначально присущую ему темноту с внешней – разницы, к сожалению, не ощущалось, в явственном порядке не обнаружилось, потом снова открыл их, созерцая и обозревая данную ему в ощущениях, наглядную наружность. Увы, тьма, настигшая его, была здесь, она никуда не ушла, не исчезла, не делась, словно бы терпеливо поджидая их пробуждения, как добросовестный соглядатай, шпионящий, подглядывающий за ними не за страх, а за совесть. Он посидел ещё немного, окончательно осваиваясь и привыкая, затем встал и осторожно двинулся по коридору вперед, почти наощупь определяя для себя дорогу. Им ведь предстояло найти то, зачем они сюда пришли, а это было очень нелегко, особенно учитывая создавшиеся обстоятельства. А пришли они за важной информацией, он был почти уверен, что здесь можно узнать многое об одном интересующем предмете, а точнее, о том интересующем его субъекте, которого он и искал. А нашли они только эту вот женщину, но уже в непотребном и разъятом на части виде. Андрей негромко, стараясь не повышать слишком сильно голос, окликнул Игрока. Тот был на кухне, разыскивая съестное в шкафах, холодильнике и других подходящих для этого случая емкостях. Но съестных припасов почти не наблюдалось, наверное, это было ненужным излишеством в данной квартире, неким элементом снобистской роскоши, от которой хозяева, быть может, и весьма легкомысленно, но все же сочли нужным отказаться по причине принципиальных соображений. А быть может, у них всего лишь не доставало денежных средств на пропитание, и они питались исключительно святым духом, аки птицы небесные. Но в любом случае еды почти не было, а избытка пищи не наблюдалось.

– Здесь никого, разумеется, кроме нас, больше нет, в квартире абсолютно, я бы даже сказал, экзистенциально и оглушительно пусто, как в заднице у господа бога, в которой мы, по-видимому, от рождения и обитаем, – подтвердил Игрок худшие опасения Андрея, попутно процитировав, беззвучно пробормотав. – Квартира тиха как бумага, пустая без всяких затей…. Пустая квартира и мертвая женщина без лица – это символично, вот как встречает нас город. Зачем с неё сняли лицо? Поистине, град обреченный или же град обреченных, что, в принципе, одно и то же.. Пустынно точно в диком лесу, хоть криком кричи – отзыва не будет хотя бы в виде эха, но тут, в отличие от леса, даже и зверей-то нет, все повымирали, как мамонты или динозавры, – и зычно, немного рисуясь перед самим собою, снова процитировал неизвестно к чему, вероятно, откликаясь на какие-то собственные горькие мысли, неуместные позывы души. – Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу. В котором, по-видимому, обитают одни только сплошные голимые чудовища и отрешенные от жизни земной духи, – тоном завзятого философа прибавил он, – включая сюда, конечно, и нас с вами. Мы ведь тоже отнюдь не ангелы во плоти, так, одна только видимость приличных людей, добропорядочных общечеловеков, рода – кто такие и кто вас звал? и вида – камо грядеши? Как вечный жид бредем неведомо куда и зачем. Пойди туда, не знаю куда. А на деле…. возопить о помощи и о спасении хочется, отчаянно задрав голову ввысь и по-волчьи завыв, но то будет всего лишь глас вопиющего в пустыне, бесполезный вопль, тот, кто нам нужен, никак не откликнется на наш нутряной зов. Мы брошены на произвол судьбы, с чем нас и поздравляю.

Он не договорил, благоразумно приумолк. Вот по всему и выходило, что они явились сюда, к близкому родственнику Андрея, совершенно зря. Что ж, и на старуху бывает проруха.

– Получается, что мы совершенно напрасно пришли сюда, – сказал Игрок. – Женщина мертва, а хозяина нет дома, а может быть, его нет уже и в живых. Кстати, а этот твой родственник, кто он тебе был, в какой степени родства вы с ним состояли?

– Это был мой двоюродный брат, это его квартира, – негромко ответил Андрей. – А мертвая женщина в ванной комнате, это, наверное, была его жена или подруга, сам не знаю.

– Что ж, сочувствую и понимаю, прими мои искренние соболезнования. Хотя, быть может, он ещё и жив, успел убежать и спрятаться, – утешительно добавил он.

– У нас с ним были сложные отношения, когда-то он здорово подвел и подставил меня, – сказал Андрей.

– Тогда зачем же ты нас привел сюда? – спросил женщина.

– А куда же ещё? Да потому что нам больше некуда идти, у вас ведь тут нет каких-либо знакомых, в этом районе? Что, у вас есть какие-то иные предложения?

– Нет, – послушно согласилась с ним женщина, дав положительный ответ на заданный им незамысловатый вопрос.

Ответ, который он предполагал, разумеется, заранее, поскольку они все вместе уже обсуждали свое положение незадолго перед этим.

– Ну, так чего ж тут ещё антимонии разводить и попусту лясы точить?

– И то верно, – сказал Игрок, – пустая трата времени и сил.

Но Андрей уже не слушал и не слышал их.

– И куда же он мог запропаститься, куда он делся? – в растерянности повел Андрей глазами по комнате так, как будто бы кто-то спрятался где-то здесь, в квартире, хотя вряд ли такое было возможно, ведь ни уже обшарили всю её до последнего метра. – Очевидно, убийцы этой женщины зачем-то увезли его с собой. И спрашивается – за каким-таким лешим, ведь убить его свободно можно было и здесь, в квартире? На кой ляд он им понадобился?

– Вероятно, для изощренных мучений и разнообразнейших пыток и истязаний, – бодренько откликнулся на его слова добросердечный и сердобольный Игрок, никогда не пасовавший перед логическими трудностями в разрешении житейских проблем и бытовых загадок, и спросил у Марины. – Тебе жаль её, эту твою женщину?

– Мне жаль всех нас, – туманно и неопределенно ответила женщина.

А значит, им оставалось только одно – переночевать, перекантоваться здесь до утра, а поутру отправиться дальше, к своей заветной цели. Хотя цель у каждого была своя, родная, а не какая-нибудь там заемная и чужеродная, у кого благородная, а у кого – и не очень. А потому именно так, не мудрствуя лукаво, они и поступили. А что им ещё, собственно говоря, оставалось делать, как не это? Самое разумное и здравомыслящее в данных обстоятельствах. А наутро они отправились дальше.

День первый (Зона отчаяния и бесстыдства).

Глава 1

Андрей

Он шел туда, где, как ему казалось, может быть, удалось бы разрешить все его проблемы, в том числе и в частности, и с самим собою тоже, а в особенности проблемы других людей, знакомых и незнакомых ему, но вовсе не безразличных, как то могло показаться бы кому-то на посторонний, искушенный в равнодушии взгляд. А вдруг выгорит и все получится, с неумирающей надеждою размышлял он, как водится надеясь на авось, и в тоже время, по закоренелой привычке продолжая задавать себе бесконечные вопросы, на которые не знал ответа. Куда ты бредешь, приятель? Окстись, господь с тобой. В оглушающую и беспредельную пустоту вечного безмолвия? В беспредельную пустотность несуществования из разреженности предсуществования? И это и есть осуществление твоей мечты? Возможно. А может быть, и нет. Кто бы знал. Хотя, впрочем, что ещё оставалось в его положении, кроме, как только одно это? Одним словом он шел, а если быть точным – пробирался. Он пробирался в центр города, где, по его понятиям и представлениям, и находился самый главный человек, или не человек, а некое высшее существо, в сущности не так уж это и важно, бог, великий дух, ангел или же демон, одним словом тот, кто вершил судьбами других людей, Управитель, как Андрей мысленно обозначил, окрестил его самого и наиважнейшую функцию данного невнятного лица для себя. И его просто необходимо было найти, крайне необходимо для них всех. А вместе с Андреем шли ещё двое людей, с которыми он встретился вечером накануне совершенно случайно, по воле судьбы и произволу случая и рока, попутчики – беременная женщина, потерявшая, как это потом выяснилось, буквально всё – семью, мужа, свою мать, жильё, её звали Марина, и ещё интересный субъект – вроде бы не старый, но уже прожженный циник, похоже, что ни во что не верящий и ни на что не надеющийся, и никого и ни во что не ставящий человек, умудренный тяжелым опытом жизни, и который, тем не менее, все же посчитал нужным отправиться в путь вместе с Андреем в центр города, и, следовательно, таким образом, получалось, что вполне вероятно и даже возможно, что где-то очень глубоко, в самой глубине своей непрозрачной души он все же питал ещё какие-то невнятные и смутные надежды и иллюзии относительно своего будущего, своего будущего существования и жизни вообще, как таковой. Он просил называть его Игроком, во всяком случае, представился им именно так, хотя по профессии, как он признался впоследствии, был актером, артистом. Велика ли была цена его словам, придавал ли он вообще им, то бишь словам, большое значение? По всей видимости, и с большой вероятностью – да, хотя и не совсем очевидно. Звали его, впрочем, Иосиф, как одного из ветхозаветных персонажей. На вид ему было около сорока с небольшим лет, русоволосый, ничем не примечательный, со скептическим выражением лица привычного ко всему человека, и серый плащ висел на нем, на его худощавой высокой фигуре слишком просторно и непритязательно, черные ботинки выглядели стоптанными и чуть набекрень, а невыглаженные брюки – помятыми. Впрочем, как и полагалось выглядеть невыглаженным брюкам без особой претензии на шик или же роскошь. Не делайте из одежды культа, слишком жирно будет, вот они и не делали.

– Я – Игрок, игрок до мозга костей, тем и ценен и интересен и иного не желаю в своей судьбе, истовый игрок по своей сути и призванию, можно даже сказать, что игрок с большой и заглавной буквы, – не то в шутку, не то в серьёз заявил он им, ни на что, впрочем, особо не претендуя этим своим признанием в собственном тщеславии, гордыне и азарте.

Иосифа Игрока Андрей повстречал около города, в который тот направлялся, незадолго до того, как им на пути попалась беременная женщина. Судя по её слегка округлившемуся и чуть выступающему вперед симпатичному животику под сероватым вязаным джемпером, срок беременности пока что ещё был относительно небольшой, да что там говорить, маленький срок. Заслуживала ли она хоть толики их внимания? Несомненно, ответ утвердительный и положительный. Но они нисколько не подозревали, что на пути им могут встретиться какие-либо колоритные фигуры и одиозные в своей неоднозначности персонажи, им абсолютно ненужные и не потребные, и которые, как кажется, явственно указывали им на их ошибку, показывали им, как тщетны были все их помыслы и наивны побуждения, руководящие ими, их поведением. Но даже когда они встретили их, то и тогда, как будто бы ничего не поняли и не нашли нужным внять голосу внезапно проснувшегося разума, словно бы и являющего им этих странных персонажей, более напоминающих собой фантомы, измышления чьего-то окончательно сбрендившего, свихнувшегося с катушек ума. А в городе между тем творилось непонятное и неладное, черти что, величественно воцарялся его величество беспредельный и безраздельный, кошмарный Абсурд, с которым они почти ежедневно встречались, сталкивались лицом к лицу и церемонно раскланивались, осклабившись в обоюдно вежливой улыбке.

– У меня такое смутное ощущение, что будто ты приехал откуда-то издалека, судя по некоторым твоим словам и интонациям голоса, а особенно – по ощутимому недопониманию обстановки в городе, точно бы не из наших краев, – осторожно сказал Игрок Андрею, ни на что, впрочем, конкретно не намекая, но нащупывая вслепую возможность разговора, а вместе с тем и прояснения личности своего спутника и потенциального собеседника. Что и сказать, проделано грубовато, но не глупо. И это однозначно свидетельствовало в его пользу и говорило и о наличии интеллекта, и о недюжинных дипломатических способностях данного субъекта, что невольно внушало подозрение в том, что он легко, как бы играючи мог сделать карьеру на сём славном поприще, и вместе с тем, одновременно навевало мысли и о несправедливости жизни, и, почему-то, и о бренности и кратковременности бытия всего сущего. Вот так иногда сущая малость может навести на вполне серьезные размышления и привести к очень неоднозначным выводам, опасными для самого рассуждающего.

– Нет, просто я провел целый год в коме, провалялся комом как безвольная тряпичная кукла в кровати. Все, как один, думали, что я не выживу, что протяну ноги и отдам богу душу, ан нет, а я вот взял, да и выжил, как видишь, всем назло и вопреки всему, – не счел возможным уклониться от разговора Андрей, не потакая тем самым прихоти Игрока, его прихотливым запросам, а как бы понимая его потребность в этом разговоре, и милостиво принимая в расчет все многочисленные потребности того в целом, как человека и как заплутавшего, но ещё не сбившегося окончательно со своего пути путника.

– Хорошо поёшь, – одобрил его признания Игрок, – очень складно.

– И каково это – быть в коме? – с жадным любопытством спросила женщина, напрягая внимание и от напряжения играя бровями. Под кожей щек у неё волнами пробежали желваки. Что, однако же, ничуть не испортило общей картины женской привлекательности её внешнего вида – и облика и поведения. Хороша была зазноба, ничего тут не скажешь, но только в своем роде и репертуаре, на любителя. И видимо, такой вот любитель её женских штучек нашелся, невзначай, но всерьез обозначился несколько месяцев тому назад, судя по её слегка выпирающему вперед под жакеткой милому животику.

– Прекрасно, превосходно, – иронически пожал плечами Андрей, – не считая, конечно, некоторых издержек в поведении и кратковременных провалов в памяти. Я практически ничего не помню о том времени. Я же был без сознания. Хотя, если признаться, если быть до конца честным: многие из событий, произошедших незадолго до того, как я впал в кому, тоже прочно выпали из моей памяти. Я их совсем не помню, и это меня почему-то тревожит.

Им показалось, что он несколько слукавил при этом уклончиво неопределенном ответе. По существу, ответ без ответа на вполне определенный и четко заданный вопрос. Во всяком случае, понималось это именно так.

– Некоторые люди с самого рождения без сознания, и то ничего, живут себе – хлеб жуют, существуют припеваючи без сознания, и при этом жизни радуются, – тонко подметил, негромко пробормотал, как бы про себя Игрок, вероятно, желая его приободрить.

– Ага, живут, хлеб жуют и квасом запивают, – добавила, пробурчала женщина.

– А от чего у тебя наступила кома? Что с тобой произошло? – прямо и в упор, в лоб спросил его вдруг Игрок, не оставляя тому пространства для маневра, никакой возможности для отступления и увиливания от ответа, поставленного в столь категоричной, не требующей отлагательств форме.

– Этого никто не знает, врачи так и не смогли определить причину моей комы, – с видимым равнодушием к произносимому, ответил Андрей.

– Интересно, хотя и непонятно, – заключила Марина. И посмотрела, как рублем одарила или ещё пуще того, золотым червонцем старинной чеканки и литья.

– Мне и самому ничего непонятно, – отозвался ей в тон Андрей, – я просто уснул и провел в коме несколько месяцев, был в отключке. И никто так не смог меня разбудить.

– А что, пытались?

– Да ещё как, на полную катушку, старались, как могли и умели, обследовали, почитай, со всех сторон, все органы и системы моего заснувшего и дремлющего организма. Но у них ничего не вышло и не получилось. Не нашли ничего постороннего или потустороннего в моем организме, никаких особенных нарушений в отправлении физиологических функций, за исключением самой комы.

– Видимо, не судьба им была, – сочувственно к стараниям незнакомых ей людей, вздохнула женщина, – или же тогда ещё не подошел срок. А тебе не вышел срок быть в забытьи.

– Больше похоже на летаргический сон или что-то подобное тому, – неуверенно сказал Игрок.

– Зато ты как будто бы уже успел побывать, поприсутствовать в загробном мире, – утешительно сказала Марина. – В некоторых религиях есть версия, что когда человек спит, он путешествует по какому-то иному миру. Там, где нам всем ещё только предстоит побывать, со временем и внезапно для самих себя оказаться и очутиться.

– Или же ты успешно пробудился в нем, – язвительно и саркастически отозвался Игрок, – это ещё как сказать, наш мир ничем не лучше того, а может и много хуже.

– А мышцы не атрофировались во время этого вот твоего загадочного сна? – с заинтересованным видом спросила Марина, видимо имевшая в настоящий момент какую-то тайную склонность к изучению протекания всяческих физиологических процессов в организме. Очевидно, в силу своей беременности её интересовало все, что было связано с функционированием человеческого организма как такового, пусть даже и мужского.

– Конечно атрофировались, но уже успели восстановиться, работают теперь как новенькие, износу не будет, – охотно и любезно просветил её Андрей о состояния своего здоровья, доброжелательно и смиренно поделившись сведениями относительно этого предмета. – Я жил в последнее время, после пробуждения, в пригороде, на природе, и в город слишком далеко не заходил, необходимости не было, да и не хотелось.

– Я тоже жила в последнее время за городом, – призналась женщина.

– И физически я теперь как огурчик, чувствую себя великолепно, без нарушений и изъянов.

– А психически? – на всякий непредвиденный будущий случай уточнила Марина, стараясь не выказывать чрезмерно своего нездорового интереса к интимным особенностям его персоны, индивидуальным слабостям его особы. Вероятно, его особа заинтересовала её теперь и как нетипичная и особая особь их небольшого сообщества, непредумышленного коллектива.

– И психически тоже здоров. Вот только функции восприятия, к сожалению, подкачали, пострадали, – нехотя признался он. – Хотя, с другой стороны, нет худа без добра, а добра – без худа.

– Это как так? – подозрительно уставилась на него женщина, не понимая толком слов только что сказанного, но, к сожалению, совершенно не уточненного, но очень стараясь понять их.

– А так – периодически у меня появляется такое странное и неприятное ощущение, будто я стал видеть мир немножечко по-другому, ну, в общем, не так, как раньше, как все остальные обычные люди.

– А ты значит, у нас необычный? – недоверчиво осведомилась Марина.

– Можно и так сказать, – буркнул Андрей. – Почему бы и нет? А ты имеешь что-то против того?

– Да нисколечко, – отмахнулась женщина, – будь, кем захочешь, сколько тебе это угодно. Вот тоже мне ещё, была бы забота и нужда о чужих интересах и проблемах печься.

– Ну, ничего страшного, это все со временем пройдет, – нашел нужным милосердно утешить его Игрок так, точно он являлся крупным специалистом в области нарушений психологии восприятия и сознания.

– А в чем оно проявляется, это твоё новое видение мира? – снова спросила не в меру любопытствующая женщина. – Что ты стал теперь видеть по иному?

– А в том, что я начал как бы видеть сущность других людей, могу видеть их насквозь. И знаете что, поначалу у меня появилось такое странное и очень неприятное чувство, что будто бы наш город захватили чужаки, пришельцы. Дело дошло до крайности – я больше не мог смотреть на некоторых из них, видеть их глумливые физиономии и скукоженные фигуры, одни – будто слепленные и склеенные из ваты и картона, другие – слишком мясистые, телесные и предельно материальные. Плоть, сочащаяся самой же плотью, при полном отсутствии духа, порывов и позывов души.

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно спросил Игрок. – На что намекаешь? На что-то крамольное, о чем не следует говорить и чего не должно видеть?

– А то имею, о чем и говорю.

– А потом? – спросила Марина.

– А потом будет суп с котом, – не удержавшись, съязвил Андрей, но увидев обиженное этим сарказмом, разом погрустневшее выражение её лица, несколько смягчился, унял свой безапелляционный тон и сбавил нахрапистые обороты своей резкой речи. Одним словом, вошел в её нелегкое женское положение, как бы припомнив тем самым, что совокупность сих биологически активных, словесных агрегантов может породить в неподготовленной хорошенькой женской головке сущую ересь.

– А потом я стал понимать, что просто стал видеть людей иначе, чем раньше, – терпеливо и покладисто к слабости её понимания, общей неразвитости смыслового аппарата восприятия, объяснился он.

– А у тебя, случаем, не паранойя, парень? Такое иногда случается с не в меру ретивыми людьми, свихнувшимися на почве своих завиральных сверхценных идей, – озабоченно вопросила Марина. – Эй, ты часом не болен, друг? Хлопочешь, талдычишь нам тут о каких-то видениях, а сам, небось, соображаешь, смекаешь себе – экие тебе дурни подвернулись на дороге, раззявы бестолковые? Таких и обмануть, надуть – не грех выйдет, а, наоборот, даже, вроде и в плюс, в пользу.

– Да нет, – самоотверженно и отважно заступился за своего случайного попутчика Игрок, – очевидно, он всего лишь повзрослел и поумнел, и стал видеть мир таким, каковой он и есть на самом деле. Видать, его время пришло, подоспело. Такое со временем случается со многими.

– Ну, а со мной вот – нет, как то не случилось, ничего такого не произошло, – сказала, как отрезала своенравная женщина, вероятно не ищущая компромиссов с собственным разумом, во всяком случае, в этой рискованной для него, то есть рассудка, области.

– Ну, значит, ещё не время, – утешил и её тоже доброжелательный Игрок, – ещё не вечер.

– Но иногда мне все же по-прежнему кажется и мнится, что за то время, что я находился в коме, мир все-таки реально изменился, и пришельцы, тем не менее, действительно появились, – не очень уверенно сказал Андрей, с нескрываемым недоверием к их способности понять его, глядя на них. – Или же я проснулся в каком-то ином мире, совсем не в том, в котором заснул, а это могло означать только одно – что на самом деле я все ещё вовсе и не проснулся, и нахожусь сейчас во сне, в прежней своей коме.

– С чем я тебя и поздравляю душевно, – достаточно добродушно, но в тоже время не без скрытого ехидства, заявила женщина, насмешливо щуря на него зеленовато-серые глаза, которые выглядели теперь, как ему показалось, плутоватыми. Не так уж она и проста эта чертовка, как это могло показаться при первом их знакомстве и первоначальном впечатлении. Глаза хитрой самки или змеи, кто их сейчас там разберет. Хотя у змей глаза плутоватыми не бывают, скорее неподвижными и пронзительными, гипнотизирующие и одурманивающие. Впрочем, минуту назад они ровно такими и были, а сейчас просто успели переменить свое начальное выражение. Переменчивое выражение взгляда женских глаз, как это было ему знакомо и привычно по его прошлой жизни. Но теперь все изменилось, нет больше ни той женщины, ни её колдовских, чарующих глаз, да и он стал совсем другим, относящимся ко всему скептически и недоверчиво. Ко всему, кроме своего настойчивого желания найти того, кто был ему так нужен и необходим.

– А кто подсказал тебе насчет Управителя? – увидел подходящий случай для волнующего его вопроса Игрок. – Объясни-ка мне ещё разок, а то я что-то тебя недопонял, то, что ты мне тогда толковал при нашем первом знакомстве; видимо, в последнее время я стал какой-то бестолковый и непонятливый.

– Да умные люди помогли, – спокойно и вроде бы безучастно ответил Андрей, – ведь все-таки мир-то не без добрых людей, нашлись, слава богу, надоумили и подсказали, сподвиглись.

– Это верно, – охотно согласился Игрок, – уж они-то точно подскажут и помогут, так подскажут, что вовек не забудешь их доброту и милость, век бога за них молить будешь, коли не окочуришься раньше ненароком.

– Но больше сам догадался, своим умом, посидел, подумал и дошло, слава богу, вроде как не дурак, – спохватился о том, не сболтнул ли он сейчас того, о чем всегда следует молчать, помалкивать в тряпочку, не ляпнул ли лишнего, Андрей. Тем более, что это было истинной правдой, его самонадеянное и самоуверенное заявление о том, что до всего он додумался сам, дошел почти исключительно своим умом. Ну, или, по крайней мере, поначалу, пока не нашлись, не подвернулись ему под руку как раз те самые умные и чрезвычайно доброжелательные люди.

– Надо же, Бенедикт Спиноза, Иммануил Кант и Сенека в одном экономичном флаконе, не иначе как! – не без иронии и наигранности восхитился Игрок. – Счастлив познакомиться, какой удачный случай в самое подходящее время для знакомств, лучше не придумаешь.

Некоторое непродолжительное время они шли молча, разговор не клеился, продолжить его не удавалось, но потом как-то снова, незаметно для их сознания завязался, самозародился сам собой.

– И все же со многими людьми что-то не так, – мягко, очень мягко и ненавязчиво сказал Андрей. – Слишком уж явственно они напоминают мне кое-кого.

– И кого же, интересно мне знать? – уже без наигранности заинтересовался любознательный Игрок, имеющий уважение к чужому мнению только тогда, когда за ним просвечивало убеждение в своей собственной правоте. А относительно Андрея сейчас у него создавалось именно такое вот, ни от кого не зависимое мнение.

– А, например крыс. Больших и серых человекоподобных и человекообразных крыс, откормленных и ухоженных, лощеных, вероломно захвативших наш город. Крыс, которые только очень умело или же не очень умело, в зависимости от сложившихся обстоятельств, притворяются обычными, добропорядочными и нормальными людьми. Впрочем, в предоставленном нам реестре разновидностей этих крысообразных очень много, некоторые, пожалуй, более похожи на других существ, скажем на шакалов или гиен. Узурпаторы и захватчики. А есть и такие, которые напоминают собой и вовсе каких-то мифологических персонажей, из области мифов и легенд. Очевидно, кое-какие древние люди тоже умели видеть и распознать их, как и я. Умение видеть дается не всем, – философски наставительно заметил он.

– О, как! Респект тебе и уважение! – искренне восхитился Игрок его чрезвычайными умениями и глубокомысленными познаниями из области мифологии и философии. – Да у тебя тут уже, почитай, почти целая теория образовалась, и уже успела обрисоваться и развиться нам в назидание и науку, а другим в пример. Вот сказал, так сказал, уважаю за правдивость и чеканность формулировки, тут вам без экивоков, околичностей и тем паче шаблонов. Сразу видно – ты человек прямой и открытый, обладаешь ярко выраженной индивидуальностью, и за лицемерием прятаться не станешь, рубишь правду-матку прямо в глаза, очень похвально, молодой человек. Законспектируй мне, пожалуйста, свою речь, запротоколируй, а не то позабуду ненароком. Кому она только нужна, эта твоя горькая правда? А в особенности, если принять во внимание, что это может оказаться и не совсем правдой, а так полуправдой или же более того – откровенной ложью. И сотни истин нам дороже нас возвышающий обман.

Андрей с недоумением взглянул на него, не понимая – шутит тот и валяет дурака, или все же нет и сейчас предельно серьезен.

– Но ты можешь не париться на этот счет, – миролюбиво продолжил свою многообещающую тираду Игрок, – я могу тебе вполне официально заявить, что они не захватывали город, они всегда были здесь, у нас, и жили себе припеваючи и раньше тоже. До того, как ты стал их различать по свойственному им и характерно хищному поведению и невыносимо пакостным повадкам и привычкам, однозначно требующих общественного осуждения. Я тоже их вижу и причем, довольно часто, в различных местах нашего славного города и в достаточном, если не избыточном количестве. А чаще всего в среде начальников и чиновников, хотя и среди так называемых бизнесменов и политиков их тоже с лихвою хватает, с достатком и избытком. Дело в том, что этой братии, в отличие от нормальных людей, всегда и везде переизбыток, во все времена. Тоже мне, понимаешь, новость объявил, открыл в очередной раз Америку всем на потеху.

– Нет, ты не понимаешь, я отнюдь не шучу, не прикидываюсь и не играю, – с горячностью объяснился Андрей, желая если и не понимания, то уж, во всяком случае, внимания. – Я определенно и точно подозреваю, что это не совсем люди, а вернее говоря, совсем не люди. Понимаешь, я, будто вижу их насквозь, всю их гнилую сущность и сердцевину. Достоверно и неопровержимо. И от этого уже никуда не уйти, не скрыться и не деться. Я вижу их повсюду, они везде, и даже не пытаются скрываться или маскироваться, очевидно, им это уже не нужно.

– Тебе это так только кажется, – кисловато улыбнулся Игрок, которому стало надоедать откровенное упрямство Андрея, его упертость в данном вопросе. – Все это только лишь горькое самовнушение и сладкие иллюзии, блажь и миражи, досужие домыслы, которые делают свое грязное дело с психикой человека, а особенно с неустойчивой, ещё толком не устоявшейся. И вероятней всего, что это не благодать, а наказание. Непонятно, правда, за что? Вероятно, за прегрешения, которых не было, – подчеркнул он, думая при этом о чем-то своем, это было видно по его глазам, с полной очевидностью устремленным не вдаль, а внутрь, вглубь самого себя.

– Ну, уж нет, я совершенно точно вижу это, – упорствовал и стоял на своем видении и понимании мира упрямый Андрей. – Но самое худшее и опасное заключается даже не в этом.

– А в чём тогда?

– А в том, что если я вижу их, то и они соответственно, в свою очередь, видят меня, – убежденно сказал Андрей.

– То есть?

– То есть они видят, что я вижу их, и, можешь мне поверить, это им очень не нравится, отнюдь не приводит их в восторг. Я уже успел убедиться в этом на собственной шкуре, они начинают дружно творить разные каверзы и безобразия на твой счет, чинить разнообразные препоны и препятствия.

– Даже если тебе так кажется, постоянно мерещится, то все равно, о таком следует помалкивать в тряпочку, – недобро усмехнулась красивыми гладкими губами Марина. – Такое вот видение мира добром никогда не заканчивается, в чем, в чем, а уж в этом ты можешь мне поверить, я имела некоторый жизненный опыт по этому вопросу.

– Это ещё почему?

– Да потому что тебя тотчас же объявят сумасшедшим и быстренько упекут, законопатят, куда следует, спровадят в какую-нибудь психушку или во что-то подобное тому, какое-нибудь режимное заведение с заведенными карательными порядками для подавления нестандартной психики. И поминай, как звали.

– Я предпочитаю воспринимать мир ровно таким, какой он есть, без лакировки и приукрашивания действительности, – убежденно заявил Андрей.

– Ну, тогда тебе точно самое место в психушке, там самое оно, родной, – тоном убежденного знатока жизни и непререкаемого авторитета в этой области подтвердила она свою весьма спорную, надо заметить, мысль. Мысль не для простака, каковым он, впрочем, никогда и не являлся.

Андрей неопределенно пожал плечами, не желая сейчас, в данный момент времени спорить об этом темном предмете – о различии людей во взглядах на жизнь и окружающее пространство.

– Надо найти Управителя, он поможет нам разобраться в этом сложном вопросе, – устало, но все же достаточно веско сказал он.

У него была какая-то, почти маниакальная и неистребимая уверенность в том, что Управитель существует на самом деле, в реальности, и что именно он и только он и поможет им решить эту неразрешимую для них проблему. А кто же ещё, кроме него? Ведь если не сможет даже он, то значит – никто.

– Пойми, эта проблема не имеете разрешения в реальности. Все люди таковы, и не нам их менять, это невозможно. Просто в городе создалась такая обстановка, что у людей всё внутреннее, вся их гниль, которая, поверь мне, присутствует и есть у каждого человека, поперла, полезла наружу, сущность каждого человека выявилась и проявилась – кто он есть на самом деле, в реальности, – философски спокойно сказал, уверил его Игрок. – Так бывает, можешь со мною не спорить. Мы ведь не ангелы.

– Но и не демоны, признай это. Нет, ты ошибаешься, ты что-то путаешь, родной, – нервно сказал Андрей. – И мы все-таки доберемся до центра города и найдем на всех них управу, выведем всех на чистую воду. Мы справимся с этой сложившейся ситуацией.

– Но это не ситуация, нет никакой такой ситуации, это – всего лишь жизнь, – мягко поправил его Игрок.

– Тогда её надо изменить, эту нашу жизнь.

– Да кто ж её изменит-то?

– Обстоятельства и природная сила вещей. Кто-нибудь. Мы, например. Не знаю.

– Вот то-то и оно, что не знаешь, – глубокомысленно изрёк Игрок. – Но смириться с этим ты, похоже, тоже не хочешь, неуемный характер не позволяет?

– А у меня нет никакого особого выбора. Здесь я просто не выживу.

– Выживешь, успокойся, все так поначалу думают, гадают и предполагают, а потом, потихонечку смиряются и тихо привыкают к неизбежному, ещё и удовольствие получают от всего этого, творящегося в городе и всем мире в целом. Тебе всего лишь следует слегка перемениться, несколько переменить свою позицию по отношению ко всему, ну или хотя бы, выражаясь пафосно, по некоторым насущным вопросам человеческого бытия.

– Не могу и не хочу. Ну, не желаю я меняться, и не буду, – упрямо заявил Андрей.

– А по-другому не получится, придется перемениться, – продолжил морально давить на него Игрок, для которого, почему-то, по-видимому, в силу каких-то сугубо интимных причин и жизненных обстоятельств, было очень важно настоять на собственном приоритете и правоте в этом довольно не бесспорном для него вопросе.

– А я не хочу становиться Крысой или кем-нибудь ещё, ей подобным. Я хочу оставаться самим собой.

– Ну, это пока, – успокоил его Игрок.

– Вовсе не обязательно становиться похожими на них, на тех, кого ты, по наивности своей, почему-то называешь Крысами, – вдруг сказала женщина, внимательно слушавшая их перебранку, с интересом внимающая им. – Нет, ты ошибаешься, они люди, самые настоящие люди, именно в этом-то и заключается весь ужас.

– С вами спорить – только нервы себе мотать и здоровье портить, – недовольно сказал Андрей, – пустое занятие.

– Все мы когда-то бултыхались и сопротивлялись, взбрыкивали, взбивая, но окромя пены ничего путного не вышло, – вздохнув, попенял на жизнь, Игрок. – А теперь успокоились и усмирились, такова жизнь, и не нам с ней бороться и спорить. Рылом не вышли, и ручонки коротки.

– И, тем не менее, ты же идешь вместе с нами в центр, – сказал Андрей.

– Да, иду, – покорно сказал Игрок, – но по совершенно другой причине, с твоими побуждениями никак не связанной, н имеющей с ними ничего общего.

– И по какой же, ежели не секрет? Выдай нам свою роковую тайну.

– У меня тут собственная корысть и свой пиковый интерес, – рассказал, поделился личными соображениями Игрок. – Мне нужно одно лекарство, необходимое моей больной жене, а оно есть только там и нигде больше. Иначе уж я бы сумел его достать, хоть из-под земли, но непременно добыл бы, хоть у черта в заднице.

Андрей снисходительно усмехнулся.

– Вот и выходит, что ты такой же сумасшедший, как и я, не иначе, во всяком случае, ничем не лучше меня, иначе бы туда не пошел. Ведь город стал теперь опасным для чужаков, вроде нас с вами.

– Кто это тебе такое сказал? – удивился Игрок.

– Да снова сам догадался.

– Может быть ты и прав, – спокойно признал, отреагировав на его разоблачение Игрок, – и все-таки, несмотря ни на что, я должен попасть туда.

– А ты почему увязалась с нами? – спросил Андрей у женщины.

– Я убегаю, меня ищут, – кратко ответила женщина.

– И от кого же ты бежишь? От кого убегаешь?

– От смерти, меня хотят убить, – просто разъяснила женщина своё рискованное положение. – За мной гонятся убийцы.

– И почему они хотят убить тебя? – покосился на неё Игрок. – Что ты натворила? Чем таким существенным ты им не угодила, чем так сильно навредила в их пропащей жизни?

– А своим существованием, только и всего. Потому что мой будущий ребенок должен унаследовать большое состояние. А они мечтают прибрать его, это состояние к своим рукам. И если меня с ребенком не станет, то у них это получится относительно легко и просто.

– В этой жизни ничего не дается так просто. – пробормотал Андрей, – это опасное заблуждение.

Но Игрок слушал не его, а женщину.

– Понятно, – сказал он. – А что же твой муж? Что думает он по этому скользкому вопросу? У него есть на этот счет какое-нибудь мнение или же он воздерживается от комментариев? – продолжал нетактично допытываться Игрок, невзирая на её очевидное нежелание вести беседу дальше в данном русле и направлении.

– Он умер, – коротко ответила она, не вдаваясь в подробности.

– Ясно, – кивнул головой Игрок. – А зачем тебе в центр нашего города? Кто тебя там ждет?

– У меня там живут близкие родственники.

– Отлично, вот именно у них-то мы и можем остановиться на постой, – обрадовался Игрок.

– А почему бы нам не поехать туда на метро? Или отправиться на каком ином транспорте? – ненавязчивым и как бы безразличным и беспечным тоном поинтересовалась Марина. – Или же вам туда обязательно идти только пешком? Транспорт работает вроде бы исправно, без сбоев.

– Не в этом дело. Вся штука в том, что он все время завозил нас не туда, куда нам нужно, в этом весь цимес, вся прелесть нашего заковыристого положения. Мы уже с самого утра всё перепробовали, до того, как встретиться с тобой, фактически все виды городского транспорта, вплоть до гужевого, – вежливо и терпеливо пояснил доброжелательный Андрей, – и все время получали один и тот же невеселый результат, а именно – ноль, а если ещё точнее – отрицательный. Мы как будто бы перемещались по какому-то заколдованному кругу, постоянно возвращаясь туда, откуда и приехали. Ясно?

Она неопределенно пожала плечами, а потом молча кивнула головой.

– А отсюда неминуемо следует тот непреложно простой и закономерный вывод, что нам придется идти туда только пешком, топать, как говорится, на своих двоих. А вот по-другому, как это не прискорбно звучит, никак не получится.

– Значит, вы полагаете, что так будет проще?

– Нет, но уж точно, что намного вернее, – хмуро ответил Игрок.

– Что ж, значит, будем идти пешком, не привыкать, – вздохнула она. – Иди туда – незнамо куда. Только где наш заветный клубочек, ведущий к искомой цели, неизвестно.

Некоторое время они снова шли молча, полностью сосредоточенные на своих невеселых мыслях, и попутно, мимоходом обозревая окружающие их окрестности городско ландшафта и природного дизайна. А посмотреть тут, признаться, было на что. Расстилающийся перед ними пейзаж располагал если и не к философским размышлениям и обобщениям на тему преходящей конечности всего сущего, то, по крайней мере, навевал мысли о чем-то подобном. И не то, чтобы вокруг все выглядело унылым тоскливым и беспросветным, но было просто каким-то бесцветно-серым, неуютным и не внушающим особого доверия – ни кроны деревьев, уже начавшие терять свою листву, ни пепельного цвета коробки однообразных домов, выстроенных нестройными рядами, ни выщербленные тротуары по сторонам черного асфальта дорог, ни пустынные дворовые площадки с натужно скрипящими качелями и деревянными, не крашенными горками. Земля ж была безвидна и пуста, хотел сказать себе Игрок, но промолчал, не решаясь нарушить эту пустынность даже произнесенным вслух словом. И общее настроение их отнюдь не располагало к веселью. И только где-то далеко возносящиеся ввысь золотые купола с крестами городского собора разбавляли это общее угнетающее впечатление от окружающей их действительности.

– О-о, я вижу впереди какое-то небольшое заведение по форме отдаленно похожее на стеклянный куб со смелой надписью на кириллице, но изображенное развязной, словно бы арабской вязью – «Харчевня Голиаф», – заметил зорким взором Игрок.

– Это ресторан, – сказал Андрей, – я здесь бывал когда-то неоднократно, хоть и не регулярно. Здесь собиралась очень приличная публика, а не какой-нибудь там сброд – актеры, музыканты, поэты, ученые.

– Все мы когда-то и где-то были и бывали, там, где нынче нас нет. Однако, стеклянный куб на попечении Гекубы, дурная прихоть архитектора, – пробурчал вечно всем недовольный Игрок. – Что он Гекубе и что она ему? И что они всем нам?

– Тогда уж скорее Гекате, – невесело поправил его Андрей, – вернее всего, что нынче здесь правит балом именно она, родимая, древняя богиня тьмы и раздора.

– А не зайти ли нам сюда, чтобы перекусить на дорожку? – несколько смущенно и застенчиво предложил Игрок и обреченно пошутил. – Чего нам теперича, соколикам, терять, окромя своих цепей, ровно пролетариату умственного труда? Заодно и оглядимся, прикинем, что тут к чему и зачем, и какой из этого следует сделать непреложный вывод.

– Зайдем, – односложно согласился Андрей, непроизвольно, по какой-то закоренелой и уже успевшей устояться, неуютной привычке внутренне напрягшись и подобравшись, словно перед серьезным состязанием или же суровым испытанием на их состоятельность.

Перед входом в ресторан спала огромная и худая, лохматая дворняга черного как смоль цвета с комочками репья на шерстистых боках.

– Вот тоже мне ещё Цербер выискался, разлегся тут посреди дороги, понимаешь ли, – с недовольством проворчал Игрок. – Тьфу на тебя, животина позорная.

Возле кобеля валялась огромная обглоданная рыба, от которой осталась только белеющая позвоночная кость с тонкими отростками ребер по бокам и череп с мучительно открытыми, будто в судорожном припадке беззубыми немощными челюстями и пустыми дырами глазниц. Ей уже ни кого не укусить и ни на кого не взглянуть, её срок вышел. Андрею вдруг невесть от чего пришло в голову, что рыба когда-то являлась символом Христа, а значит и всего христианства в целом. И от этого несвоевременного воспоминания ему стало нехорошо, он почувствовал себя так, как будто это животное, как какой-то мифологический Левиафан, поглотило, слопало веру множества людей и не ведь не подавилась ею, гадина, проглотила и успешно переварило, оставив взамен словно бы в насмешку какой-то несуразный, обгрызенный обглодок. «Ну, хорошо, положим, съедите вы христианство, а что потом, что будет дальше? Язычество или же сатанизм в какой-либо новоявленной форме, только и всего?» – с грустью подумал он. От всего огромного тела рыбы остался только жалкий огрызок, да и то неполный, без хвоста. «Да ладно, собака тут при чем? – помыслил он с досадой на самого себя. – К тому же, хоть что-то да осталось, могло бы ведь и этого не быть, а так есть память и воспоминания, в сущности это все, что нам осталось».

– Не будите спящую собаку, это может ей совсем не понравится, – сочла нужным предупредить их на всякий случай Марина.

– Ничего потерпит, – пренебрежительно по отношению к животному отозвался Игрок, – не велика птица, к тому же нелетающая.

Они нерешительно перешагнули через спящую псину. Пес глухо заворчал во сне, оскалив зубы и ощетинив, вздыбив шерсть. И предупреждающее, как будто о чем-то неподобающем, рычание это было настолько грозным, что в какой-то момент им даже было показалось, что у него не одна, а две, или, не приведи господь, три головы. Какой-то человек, очевидно, вышедший на улицу подышать свежим воздухом или же покурить, посмолить цигарку, предусмотрительно, доброжелательно и радушно распахнул перед ними дверь точно швейцар, грозно цикнув при этом на пса, не говоря худого слова и не хуля его задиристость. И кобель послушно умолк, точно пропуская посетителей. Дверь призывно и соблазнительно прозвенела колокольчиком, напоминающем сладкий голос зазывал-сирен, и они, в нерешительности потоптавшись немного перед входом, зашли в ресторанчик.

– Так, фейс-контроль, фактически, пройден, – пробурчал Игрок, входя в заведение, – мы приняты в широкий и порочный круг избранных, но незваных. Се ля ви.

Они хотели зайти несуетливо и степенно, вступить чинно и благородно, как и следовало бы поступать сильным и знающим себе цену людям. Ведь именно таковыми в принципе они и являлись…. хотя бы для самих себя, а отсюда естественным и как бы самопроизвольным образом проистекало, что и для других как бы тоже. Во всяком случае, так бы им хотелось считать. Но в ресторан они все же зашли с опаской, с угрюмым любопытством озираясь по сторонам, и держались, по крайне мере первое время, очень насторожено, что было весьма предусмотрительно и умно.

– Взять бы с вас звонкой монетой за услугу и гостеприимство, по две монеты с каждого лица за проход в царство блаженного счастья небытия, – оскалив зубы в любезной улыбке, пробормотал им вслед человек. – Ну, да ладно, пока что как-нибудь обойдемся, перетопчемся, мы уже ко всему привычные, а особенно к людской неблагодарности. Оставь надежду всяк сюда входящий, а особливо проклятые, но незабытые.

Глава 3

Кабак (Преисподняя)

Андрей хорошо помнил это ресторан ещё по своей прошлой, прежней жизни, он заходил сюда с той женщиной, которая впоследствии стала его женой, с Аделаидой, а тогда была лишь знакомой, они недавно познакомились с ней и познакомились именно здесь. в этом вот ресторанчике: гладкие, точно отполированные, стены лучились небесно-голубоватого цвета лазурью, и были плотно увешаны картинами и портретами, знаменитых и давно ушедших из жизни в мир иной людей, фигурную белую лепнину на потолке, высокую деревянную стойку, слабый запах спиртного смешанный с богатым ароматом дорогих духов и дезодорантов, душистых цветов, аппетитного съестного и ещё чего-то едва уловимого и острого, присущего любым подобного сорта заведениям. Когда-то здесь собирались лучшие люди города, выступали лучшие артисты, даже читались стихи. Теперь уж все в прошлом, и былого не вернуть, а тем более былого величия. Былое и думы, бывало и такое.

Андрей отчетливо запомнил тот момент их первого знакомства с Аделаидой, гулкий отзвук шагов, отозвавшийся в его ушах спасительным колоколом, точно бы это прозвучали шаги самой судьбы. Она была в длинном зеленом платье, выгодно подчеркивающем её стройную фигуру, роскошные и пышные, вороные волосы были аккуратно уложены и собраны в строгий и тугой узел на затылке, а глаза, темные и глубокие как ночь, переливчатые фиолетово-черные глаза Аделаиды были огромны, они блестели и сияли в этом густом опушении невообразимо длинных ресниц, и, видимо, оттого были просто великолепны. Он был потрясен и практически сразу же сражен наповал с одного только первого взгляда на неё, ему оказалось вполне достаточно и этого беглого взора. Они переглянулись между собой, ещё даже не будучи знакомы друг с другом, и тотчас же все поняли о себе, и про себя, и про другого человека, стоящего сейчас напротив, их словно бы связала невидимая, но чрезвычайно прочная нить. И пустота, уже успевшая возникнуть и плотно осевшая, бывшая внутри него, почти моментально отступила перед этой благодатью в её лице, а вернее заполнилась до отказа, наполнившись её благодатным и каким-то благостным для него присутствием, и наполнение это было чудесным и спасительным тогда для него, пустоты больше не было, ибо она растворилась и исчезла, и отныне и теперь в его душе взамен неё царила она и только она, Аделаида Прекрасная и Аделаида Волшебная. А все дело было в том, что у него в тот момент наблюдался очень сложный период в его жизни. И вот тогда-то, очень своевременно и появилась она, Аделаида, словно бы откуда-то свыше, будто по его специальному заказу и запросу, точно бы высшие силы услышали его немые молитвы, прочитали его заветные мысли и выполнили его самые горячие пожелания, воплотив их воочию в ней, материализовав все его несносные мечты в её женском образе. Но не зря же говорит народная молва и мудрость – бойся исполнения своих желаний, так как ты не знаешь, да и не можешь знать всех последствий этого выполнения, и совершенно неизвестно к чему это все ещё может привести. Да, она дарила, давала ему свою любовь, это несомненно и очевидно, но ведь и взамен требовала совсем немалого – не просто его ответных чувств и пылкой любви, о, нет, она хотела, чтобы он отдавался ей весь целиком без остатка, так, как она отдавалась ему со всей силой своей женской страсти и сильной натуры, чтобы он целиком и полностью принадлежал ей и только ей. А следовательно, запросы и потребности у неё были весьма немаленькие, да что там, просто огромные, под стать ей самой – они должны были принадлежать только друг другу и никому и ничему больше, вместе со всеми своими достоинствами, а также и недостатками – как физическими, так и морального, духовного и психологического плана. И на меньшее она никак не была согласна, требуя во взаимоотношениях с мужчиной всегда для себя только всего самого лучшего, в этой части Аделаида была максималистка до мозга костей. Слово «любовь» не было для неё пустым звуком, а чувства стояли у неё всегда на самом первом месте, безраздельно определяя в её личной иерархии ценностей все остальное. И ничего тут поделать было невозможно, ибо такова была она, Аделаида. И всякий, кто желал с ней знаться, а тем паче поддерживать хорошие взаимоотношения, должен был считаться с этими её взглядами на жизнь и отношения между полами, если и не разделять их, то, по крайней мере, не перечить и не прекословить ей в данных темах, пусть и не потворствовать в этом месте, но и не препираться с ней, приводя какие-либо веские доводы и припоминая весомые аргументы, с которыми она категорически не желала считаться, попросту с ходу отметая их, как что ненужное и глубоко чуждое ей.

Теперь же стены ресторанчика разительно отличались от тех прежних, причем далеко не в лучшую сторону, и были сыроватые, нездорового зеленовато-болотного колера, шероховатые, будто изъеденные молью, и пахло чем-то застойным и гадким, как в забегаловке, совершенно под стать его нынешним завсегдатаям и обитателям, многие из которых подозрительно оглянулись на них, будто удивленные присутствием столь необычных посетителей, а ведь ничего особенного для других они из себя не представляли. Андрею показалось было даже, что по стенам ползают враскорячку, огибая друг друга, медлительные и ленивые ящерицы салатно-зеленого цвета, во всяком случае, он бы нисколько не удивился, если бы такое произошло и таковые обнаружились бы вдруг в заведении. А вот ресторан назывался тогда ласково и маняще «Ноев ковчег», а не с грубоватой брутальностью «Харчевня Голиаф» (они бы ещё «Баркас Харона» назвали и то бы более подходящее и остроумное переименование было, по-своему рассудил Андрей, – из ковчега Ноя прямиком в баркас Харона, дорожка для всех одна, добро пожаловать), и это было как будто бы в другой жизни, из какого-то другого времени и измерения.

Их поразило тогда разнообразие и обилие живописных портретов и ритуальных цветных масок, вперемежку и вразброску висящих на стенах зала, и там, и сям, и ещё тут, и снова там. Форма и расположение предметов в зале, их своенравных и произвольных контуров порождали мысли не столько о произвольной и фантазии владельца заведения и его дизайнеров с мазохистской тайной склонностью к хаосу и абсурду, сколько об общих законах асимметрии пространства, живым свидетельством которых являлся этот ресторан. Стеклянный и симметричный прозрачный куб с ассиметричной внутренностью. Загадка геометрии, занятно. Снаружи видимость гармонии, а как зайдешь внутрь – все тот же привычный хаос и дисбаланс.

Он попробовал вспомнить её лицо в мельчайших подробностях, но ему никак не удавалось сделать этого, вместо этого он видел лишь общие очертания и контуры её лика, смутного и расплывающегося в деталях. Видимо, он начал забывать её лицо в результате всех сильнейших потрясений последнего времени, а ему так хотелось вспомнить её глаза, губы, волосы и особенно голос. Они сидели и беседовали тогда обо всём на свете, и им было хорошо, хорошо так, как никогда раньше, пока они не были знакомы друг с другом.

– Я ещё никогда не была так счастлива, – честно и откровенно призналась Аделаида, стыдливо краснея и робко млея от этого своего сокровенного признания, которое далось ей относительно легко и как бы само собой, без какого-либо волевого напряжения и чрезмерного усилия над самой собой.

– Я тоже, – проникновенно сказал он, видимо испытывая сейчас те же самые чувства, что и она.

– Мы не можем изменить мир и у нас не получается приспособиться, приноровиться к нему, – с печальной грустью говорила, констатировала она.

– И, тем не менее, мы все-таки сможем как-нибудь и когда-нибудь примириться с ним и даже быть счастливыми, – сказал он ей тогда. – Во всяком случае, мы все сделаем для этого.

А получалось так, что он крупно ошибался, по всему выходило, что был фатально неправ. Жизнь и впрямь расставила все по своим местам, вот только для них в этой жизни места либо не нашлось, либо оно оказалось не слишком-то подходящим под их запросы и потребности. Впрочем, это была уже их личная проблема, а не всего остального мира. Ведь, по существу, оказалось, случилось так, что именно эти ностальгические воспоминания о жене, посещении их именно этого вот ресторанчика с длительными, многочасовыми прогулками перед этим по тенистым улочкам города, да ещё и впечатления о самом городе и его видах – стали лучшими воспоминаниями в жизни Андрея.

Но теперь все было не так, сейчас словно бы наступила та самая пресловутая «после-жизнь и после-время» или же «вместо-жизнь». Они заняли один из столиков, укрытых узорчатой белой скатертью с длинной и местами переплетающейся желтоватой бахромой по краям, и удачно стоящих неподалеку от входной двери около окна, из которого была видна небольшая брусчатая площадь перед ресторанчиком с произрастающей по бокам от неё чахлой, блеклой и бесцветной растительностью. А ведь когда-то здесь росли роскошные деревья. Почему они расположились именно возле двери, а не выбрали себе какое-либо иное место? А так, на всякий случай, ведь предусмотрительность никогда не помешает, а особенно людям в их положении и состоянии. Состоянии, надо честно сказать, далеко не радующим им глаз и не тешащим сердце. А потом сделали выбор и заказ. А куда им было деваться? Назвался груздем – таки полезай, понимаешь, в кузов, наверняка ведь, что там тебя уже ждут, не дождутся, все глазоньки проглядели.

– Я вернулся в свой город, знакомый до слез, – пробормотал Игрок, оглядываясь по сторонам, и пытаясь привычной иронией унять непроизвольное волнение, возникшее от встречи с прошлым, подавить или хотя бы прикрыть его.

Андрей заказал себе фирменное блюдо ресторанчика – стейк из говядины, желательно хорошо прожаренный и без крови, Марина – порцию овощного салата с зеленью, она любила и предпочитала вегетарианские блюда, даже во время беременности, а Игрок, по гурмански, но без изысков – запеченную в духовке с сыром и острыми специями и приправами баранью ногу под соево-сладким соусом. А из питья – только черный кофе с сахаром, и ничего из алкоголя, на удивление нерасторопного и медлительного как черепаха официанта. Конечно, при других условиях Андрей предпочел бы вина, сухого и красного, он любил именно такое, очень сухое и непременно красное, с темно-рубиноым цветом, терпкое и ароматное, напоминающее о причащении, ведь не зря же причащаются вином, полноценным и адекватным заменителем крови (крови Христа, ежели кто забыл – хлебни крови бога живаго и бессмертного, а на закуску его умерщвленная плоть), но сейчас это было бы абсолютно не ко времени. И причащение и вино.

– А хотите жареную рыбу, – предложил удивленный их выбором, официант, – здесь многие предпочитают именно рыбу, как символ того, что требуется им употребить на ужин либо обед, ну просто, жить не могут без этого, оно им, видимо, сердце радует либо их природное естество.

– Не хочу рыбу, – отказался Андрей, – я люблю мясо, сочное и питательное мясо.

Официант поклонился и молча удалился, недоумевая их неразборчивому выбору.

– А на кого похож вон тот чудак с короткой спортивной стрижкой под ежика? – спросила Марина, указав блуждающим взглядом на высокого бармена в белоснежной накрахмаленной рубашке с отворотами, с вызовом остановив взор зеленоватых русалочьих глаз на конкретной разбойничьей фигуре за стойкой бара, имеющей колоритный и крайне независимый и непристойный, с её точки зрения, разбойничий вид. Тот стоял в свободной и вольной позе, наклонившись и опершись локтями о доску барной стойки. – Каков молодец, а? Он вышел статью и лицом. Сразу видно свободного человека глобального мира, предельно далекого от всяких предрассудков и интеллектуальных рефлексий. И, какова, кстати, его потаенная, скрытая сущность, если ты такой прозорливый и все видишь прямо насквозь и вглубь? Можешь мне ответить? – игриво обратилась она к Андрею.

– Отчего же нет? Могу, конечно. Он мне напоминает двуглазого циклопа, людоеда, – мягко ощерившись и показывая зубы в прямом и переносном смысле этих слов, отшутился Андрей.

– Правильно, мне тоже так показалось, – будто бы одобряя слова Андрея, умелого определения самой сути бармена, отозвался и Игрок, – толково сказано, по-нашему.

Хотя сам Игрок, глядючи на лица посетителей ресторанчика думал нечто совсем другое. Они похожи на лица фигур из разных колод карт, с азартом размышлял он. Короли, дамы, вальты, тузы и джокеры, не считая разной мелочи любого калибра вроде шестерок и семерок, все здесь, как на подбор, явились, не запылились, нарисовались наяву цветные картинки. А зачем вы тут обрисовались спрашивается и из каких таких крапленых колод? Кто их сюда звал, гостей непрошенных, картонок раскрашенных? Шуты гороховые и волки позорные. Понабрали тут разной швали. А-а, понимаю, решил он, явились посмотреть на мое унижение, я ведь отныне беглец и по существу вне закона. Водилось за ним одно такое неприятное свойство, случалось иногда порою – Игрок словно бы проваливался в какую-то иную реальность, другое измерение и тогда видел мир немного по-другому, не так, как оно есть. Но о себе же самом, даже вот в такие скоротечные и преходящие моменты времени, он был неизменно высокого мнения – сопоставляя и увязывая между собой различные факты, он все время приходил к тому неопровержимому выводу, что является по своему происхождению и положению, по крайней мере, не меньше, чем козырным тузом, а то и всемогущим джокером. И это было адски, чертовски приятно и чрезвычайно льстило его самолюбию завзятого карточного игрока, именно каковым он когда-то и являлся, ровно до тех пор, пока не нарвался в одной своей игре с крутыми игроками на крупные неприятности. Слава богу, что ещё не расплатился жизнью за это, физически уцелел и на том спасибо удачливой судьбе.

– Но двуглазых циклопов не бывает, их не существует в природе, это какой-то нонсенс и абракадабра, – несколько опрометчиво и в тоже время печально возразила Марина. Но на её месте не помешало бы подумать, как следует, прежде чем выступать с такими вызывающими и самонадеянными заявлениями, иметь смелость вслух озвучивать их перед благодарными слушателями. Имеющий уши, да услышит, имеющий очи, да увидит, имеющий мнение, да промолчит.

– Как знать! – пробормотал Андрей.

– Ты что, в этом сомневаешься?

– Можно подумать, что одноглазые существуют, – пробурчал, выдавил из себя Андрей.

– Да в наших краях и в здешней фауне они, скорее всего не водятся, пока вроде ещё не вывели, – подтвердил Игрок, – ну, быть может, за редким исключением, вроде нашего, отстает социальная генетика, мышей не ловит. Эксклюзив, но, однако не раритет, пока ещё не дорос до подобного признания, да и рылом, признаться, не вышел.

– А вам все аристократов подавай, даже в виде официантов, – снова проворчал Андрей.

Марина негромко фыркнула, силясь сдержать смех, но этого ей не удалось сделать, и она все-таки пырснула коротким и отрывистым смешком, а затем откровенно и громко прыснула, прикрывшись от смущения рукавом и ладошкой, хотя и не была никогда чересчур смешливой или податливой на юмор. Да и излишне стыдливой она тоже никогда не являлась, не страдала от этой добродетели или же порока, что целиком и полностью зависело от точки зрения смотрящего, определялось его внутренним мировоззрением и самобытным мнением по этому животрепещущему вопросу и, разумеется, моральной интуицией данного индивидуума.

– Представьте себе, что это некая новая разновидность циклопов, которую мы только что обнаружили, открыли, запротоколировали и успешно классифицировали – циклоп обыкновенный, двуглазый, прошу любить и жаловать, – тут же, мгновенно сочинил легкомысленную и игривую историю Игрок, – внесли в кондуиты истории, анналы природы.

– А по-моему, ничего общего с сим доблестным персонажем греческой мифологии он не имеет, – перестав смеяться, сказала, как отрезала, трезвомысляще обозначила свою позицию по данному вопросу Марина. – Одна только видимость. Ну, может быть, какая-то отдаленная схожесть и есть, но никак не более того. Человек как человек, как тысячи других, таких же, как он, одинаковых лицом, будто с конвейера спущенных или клонированных.

– Ты не понимаешь, я вижу не только внешность человека, но и его сущность, – скромно напомнил ей Андрей о своих неординарных способностях и выдающихся качествах. – А этот дюжий и дикий, лихой молодец здесь не при чем. Он не напоминает мне никого, кроме самого себя, да ещё, может быть, своих родителей, которых мы в глаза не видели, слава богу, не имели удовольствия и счастья лицезреть воочию, глаза в глаза.

– Я вижу всего-навсего добро молодца и только, – сказала Марина.

– Какую личину, какую одну сторону из всех своих многочисленных граней покажет тебе мир, зависит только от тебя, – сказал Андрей. – В мире есть всё, а что увидит в нем человек, зависит только лишь от него самого; и если одни видят в нем, в мире – ад, то другие лишь – сон, а третьи – бытовую реальность, серую, скучную и будничную повседневность. Смени настройку и настройся, и ты все увидишь сама, без лишних в таком случае подсказок и наводок.

– Но все же человек не может быть циклопом, – возразила та строптивая и привередливая женщина, что сидела, таилась в Марине, как и во всякой другой особи женского полу, самостоятельной и независимой особе, имеющей свой особый взгляд на мир.

– Интересно, это почему? – с подковыркой спросил Андрей. – Кто это сказал, а тем более доказал?

– Но может ли человек быть не тем, кто он есть и как это все может быть? – спросила Марина.

– Да обыкновенно, – чуть ли не зевнув, ответил Игрок, – дурное дело-то – нехитрое, всякий сумеет, нужно только постараться и глядишь, дело и сладится, не без усилия и усердия, естественно.

– И все же очень хорошо, что из нас троих никто тут на роль Одиссея не подходит, не тянет, – заметила Марина. – Ведь циклопы любят одиссеев, а особенно на завтрак и желательно в собственном соку.

– Не считая его, – кивнул головой на Андрея Игрок. – Он ведь, по существу, возвращается домой, в свой родной город, пусть и не Итаку. Впрочем, как и всем мы.

– Где его, скорее всего тоже никто не ждет, – пробормотала Марина.

– Одиссея дома ждала верная Пенелопа, – возразил ей Игрок, в задумчивости почесывая левое ухо не столько из чувства противоречия, сколько из чувства точности и достоверности – Платон мне друг, но истина дороже. Нос обычно чешется к выпивке – примета неизменно верная, как и жена Одиссея, а вот к чему у него зачесалось ухо, он не знал, вероятно, всё к тому же. К тому, что не помешало бы хорошенько вымыться. Жаль, что ванна в предыдущей квартире была уже занята, вакантное место было заполнено мертвой женщиной без лица. Потерять своё лицо – что может быть хуже? А особенно, если не в переносном смысле этого слова.

Медлительно и неуклюже, переваливаясь на толстых кривых ногах, точно варан на кособоких лапах, к соседнему столику подвалил приземистый и кряжистый человек с круглой, как биллиардный шар, головой, с торчащим сзади на затылке пучком жестких как конская грива волос, проворачивающий будто на шарнирах свое налитое свинцовой тяжестью тело, щуря на них наглые и водянистые, чуть навыкате глаза. Бесстыжие глаза лесного сатира. А тело точно у земляного гнома, вылезшего, а не вылепленного из глины. Вий с обстриженными ресницами, обкорнали под самый корешок, ироды. С таким надо держать ухо востро и быть всегда на взводе и на пределе, наизготовку. На нем был небрежно напялен когда-то, видимо, белый, а теперь сероватый, засаленный и весь в желтоватых разводах фартук а ля пижон. Халат бы ещё напялил прямиком на голое тело, с такого станется, видать недалеко ушел от своих человекообразных предков, с которыми очевидно, что имел очень много общего и схожего. Сакральная жертва социальной эволюции, живое доказательство всеобщей деградации человечества. В руках у него был жестяной, безвкусно расписанный под хохлому багрово-красный поднос, со стоймя стоящими на нем различных размеров и форм стеклянными стаканчиками и фаянсовыми чашечками с заказанными напитками, это был один из местных официантов, из их роду-племени. Скорее всего, так, уж очень похож. Независим, но ординарен, что как-то взаимосвязано, наверное. Он опустошил свой поднос, ловко переставив его содержимое на столик заказчиков, которое перекочевало туда так, как будто там оно и стояло изначально, буйно произрастая прямо из деревянной, обитой коричневым пластиком столешницы без скатерти. Искусно лавируя между столиками, как горнолыжник на спуске, на слаломе, варан так же неспешно, как и пришел, удалился восвояси, тихонечко, почти неслышно насвистывая себе под нос вальс-бостон. Видимо, на свое законное лежбище варанов и прочих пресмыкающихся и гадов, и иже с ними.

Им принесли в маленьких коричневато-желтых, будто извазюканных краской, небрежно размалеванных неумелой детской рукой, чашечках, заказанное черное кофе без молока и сливок, но с сахаром. «А чашки-то какие-то ненатуральные, будто ненастоящие», – пощелкал Игрок по краю посудины, отозвавшейся ему глухим звоном как стоном, идущим откуда-то из глубины её фаянсовой или же фарфоровой души. «Да всё здесь словно бы ненастоящее и ненатуральное, весь мир точно не настоящий, а поддельный, грубо подделанный под чей-то извращенный и пошловатый вкус, – вдруг пришла, закралась какая-то шальная, крамольная и в корне неблагонадежная мысль в голову Андрея, скромно затесавшись где-то среди прочих таких же неподходящих для этого случая, неприличных мыслей. – Где мое настоящее бытие? Когда я успел потерять и проворонить его и где? И как бы его найти вновь? В поисках утраченного времени и даром потраченного бытия – вечная тема». И они дружно застучали ложечками по керамическому дну и гладким стенкам этих типовых сосудов для питья, размешивая ароматный напиток, придавая ему нужный оттенок вкуса, наиболее подходящий их индивидуальным пристрастиям и привычкам. Привычка свыше нам дана. Божественный вкус ароматного и крепкого, черного кофе с сахаром, но без сливок. Мимо них медленно профланировала, как проползла, извиваясь, неряшливая женщина с крашенными зелеными волосами, по-змеиному гибким торсом, раскрашенными фиолетовой тушью неподвижными глазами и напомаженным, алым ртом с узкими губами. Влажный рот этот был хищным и своими движениями-извивами напоминал болотную пиявку. Заблудившаяся кукла из магазина распродаж ненужных вещей, видать ищет своего покупателя, но всё никак не находит его. Раскрашенная змея, шурша длинным платьем, дремуче медленно проползла мимо них и дальше, куда-то в направлении бара, соблазнительно и призывно гремящего разнообразными стаканчиками и бутылками, которые были предоставлены там, в количестве, достаточном для любого пира, для любого кошелька, а равно и желудка. Только плати за удовольствие, а уж за ними, как говорится, не заржавеет, они не оставят без глотка волшебной и целебной сорокоградусной жидкости страждущего, страдающего от томительной жажды путника, случайно забредшего на зазывной огонек, а точнее, на разноцветные огоньки вывески. Как мотылек на огонь лампы. Но вот только ловушки имеют обыкновение очень быстро захлопываться, не выпуская назад своего незадачливого посетителя. Терем, терем, теремок, а кто в тереме живет? Раз, два, три, четыре, пять, буду в нем я вас искать.

Тему для разговора они специально не искали, в нужное время она как-то обозначилась и нашлась сама собой, подоспела и всплыла спонтанно и ненавязчиво без особых усилий с их стороны, как и полагается в среде воспитанных людей, джентльменов и дам. Людей, взращенных и воспитанных настоящими людьми, а не их умелыми, имитационными суррогатами, заполонившими и оккупировавшими город.

– Мне почему-то кажется, что ты рассказал нам об этой своей коме далеко не всё, что мог, – как бы невзначай заметил Игрок, не особо, впрочем, педалируя на этой скользкой теме. В интонациях его превалировала мягкая осторожность. Ведь осторожность превыше всего, не говоря уже о банальной корректности и элементарной вежливости. Но с другой стороны, среди своих – как среди своих, в своей среде правила хорошего тона и всяческую там толерантность и утонченность побоку, к черту её, псам под хвост. Главное – информация, возможно более полные и достоверные сведения.

– Например? – суховато осведомился Андрей.

– Например, о том, что ты видел, находясь в коме?

– Хорошо, раз вы так желаете и настаиваете, слезно просите, и ежели совсем уж невтерпеж, то я расскажу вам, что там видел, но только потом пеняйте на себя, коли что не понравится из услышанного и осознанного. Ну, так вот, други мои верные и любезные, находясь в этой действительно странной коме, я видел войну, – после нескольких секунд размышления, сказал Андрей, – страшную и беспощадную войну, где одни люди убивали других людей, себе подобных и единообразных, единосущных. Люди полагали, что воюют против неких страшных демонов, захвативших и заполонивших весь мир, а оказалось, что они боролись с людьми, такими же, как и они сами, но только в другом обличье. А некоторые так и вовсе, как это выяснилось в дальнейшем, впоследствии, когда было уже, откровенно говоря, поздно, так вот они воевали сами с собой. И я тоже участвовал в той войне на истребление человечества. Мне снилось, что тот мир погиб, что люди все-таки истребили друг друга. Мир погиб, а я погиб последним из них. Я умер и… проснулся, – он зябко поежился, как будто ему стало холодно. – Я все-таки нашел в себе силы и сумел проснуться, выйти из комы, а это означало, что я победил и вернулся-таки с той проклятой, кошмарной войны домой. Вернее, я думал, что вернулся домой, а вышло-то в итоге все совсем по-другому. Причем, воротился живым и практически невредимым (не считая некоторых мелочей в виде легкой невменяемости), что, признаться, не многим удается. С чем меня можно и поздравить, – горько усмехнулся он.

– Ага, и ты путешествуешь сейчас в каком-то ином, загробном и запредельном мире, – с едва заметной иронией, насмешливо пробормотала Марина. – Мире перевернутых с ног на голову смыслов, и тотального неуважения и равнодушия к людям со стороны других, вроде бы тоже людей, однако в реальности им не подобных. А что, может и в самом деле наш мир чем-то похож на иной, напоминает его своей ирреальностью и показной иллюзорностью? – обратилась она к Игроку, не требуя, впрочем, немедленного ответа.

Он и не ответил. Очевидно, просто не ожидал от неё таких умных слов, не предполагал, что она их знает. А она, как это оказалось впоследствии, знала ещё и не такое, то, чего им и не снилось.

– Да, если чего-то и не хватает нашему миру, так это настоящего уважения к людям и их действительным интересам и реальным запросам, – задумчиво произнесла она. – Кстати, путешественник, а тебя, случайно, не хватятся? Родные и близкие?

– Нет, – ответил Андрей. – А это совсем не загробный мир, а скорее мир какого-то абсурда и кошмара.

– А откуда ты знаешь, что нет? Почему ты так уверен в этом? Может быть, загробный мир и должен быть именно таким вот, абсурдным и кошмарным? – справедливо возразила ему, указала на логическую оплошность и несоответствие в его уморассуждениях умная женщина. – Почему бы и нет?

– Но тогда чем он отличается от нашего? – в свою очередь резонно вопросил Игрок.

– А может быть, ты ещё не проснулся, и на самом деле продолжаешь спать дальше? – высказала не то вполне разумную гипотезу, не то нелепое предположение Марина. – И мы все тебе сейчас только снимся?

– Нет, я не думаю, не очень похоже на то, – не согласился с её высказыванием благоразумный Андрей, – это исключено. Если бы мы путешествовали во сне…

– Точно по аду, – подсказал, подкинул ему игривую мысль Игрок.

– То у нас, у каждого был бы свой собственный сон, – продолжил свою беспокойную мысль Андрей.

– И у каждого – свой собственный, личный и персональный ад, который мы выбрали для себя сами лично, никем не принуждаемые и не понуждаемые, – согласно кивнул головой Игрок. – На одну отдельную порочную персону, все согласно заказу и предоставленному во сне прейскуранту, по вашим пожеланиям, уж не погнушайтесь и не судите слишком строго вельми понеже верных холопов своих.

– Скопищем, в массовом порядке по снам не шляются, не тот случай, да и резону нет, – язвительно заключил Андрей, ковыряя бахрому скатерти, и вообще, сон – это дело сугубо индивидуальное и интимное, и никого не касающееся, даже самых близких людей и разглашению не подлежащее. Ни к чему.

– Что ж, может быть вы и правы, – пытаясь быть равнодушной, пожала плечами женщина, по-видимому, нисколько не убежденная неумолимой логикой их слов, интуитивно чуя в них какой-то подвох и каверзу, скрытую подоплеку и конфликт личных интересов.

Бармен подозрительно уставился на них круглым, точно у воробья, глазом, потом извлек откуда-то из-под стойки, как будто из-под полы эксклюзивный дефицит достал, запотевшую зеленую бутыль виски (хорошее виски, между прочим, дорогое виски), и протер её чистой и белой, марлевой тряпочкой. Затем достал с полки граненые, полупрозрачные и золоченные стаканчики с выгравированными на них синими монаршими коронами. Вероятно, эмблема заведения, подумал наблюдательный Игрок, не иначе, а означать она должна, вероятно, следующее – что даже от коронованных монарших особ, как есть царской крови, здесь остается только одна корона, раскоронование в полном его виде, чистой воды. А бармен между тем неспешно откупорил бутылку, вынув деревянную пробку прочным захватом желтоватых от никотинового налета зубов с проблесками стальных коронок, и ловко плеснул себе в один из этих стеклянных стаканчиков прозрачно-буроватой, пахучей жидкости. Каковую и опрокинул быстро и щедро себе в распахнутую настежь розовую ротоглотку, зубастую отверзнутую пасть Вельзевула, или Сатурна, изготовившегося проглотить всех своих детей в порядке очередности. Потом вытер рот широким рукавом белоснежной рубашки.

Посетители соседних столиков, различные по форме, но отнюдь не по содержанию, веселились вовсю, не стесняясь в средствах развлечения. Здоровенный детина в дырявых джинсах и с нечесаными патлами взахлеб пил горячительный напиток, который растекался у него по квадратному подбородку, прямо из кривоватого горла пузатой зеленоватой бутылки, мечтая её тут же разбить со звоном и шумом об пол. Да так, чтобы осколки разлетелись во все стороны по причудливым траекториям, незапланированными современной аэронавтикой и воздухоплаванием. Рядом с ним долговязый развязный тип, кривляясь как шут и сгибаясь почти напополам, рассказывал своей лохматой спутнице, похожей на кудлатую болонку, по-видимому, судя по блудливому блеску её глаз, какой-то скверный и похабный анекдот. Маленький толстяк внимал им обоим, разинув и раззявив от удовольствия слюнявый рот, и не сводя с них осоловелых, поросячьих, сальных глазенок без всякого проблеска мысли. Куда там. Потом чудовища дружно раскрыли, распахнули свои пасти и громогласно и разнузданно загоготали, блестя золотыми и фарфоровыми коронками, будто выставляя себя напоказ публике, которою сами же в и являлись в настоящий, протекающий момент их однообразно разнообразной жизни, невообразимо пошлой, тоскливой и унылой. Какая-то длинноносая блондинка, склонив вниз свалявшиеся как вата волосы-пакли, хлебала виски прямо из вазочки для пирожного, почти засунув туда острый нос, при том утробно урча, не особо стесняя себя правилами приличия в общественном месте; поведение, откровенно говоря, куда более свойственное представителям других видов и родов млекопитающих, нежели высокоразвитые человекообразные приматы, более известные как гомо сапиенс или человек разумный. С чем, конечно же, можно было и поспорить. Ведь разумность отнюдь не являлась общераспространенным и общепринятым свойством среди абсолютного большинства особей этого вида. Разумеется, к их величайшему прискорбию и сожалению. Марина скептически улыбнулась, ей вдруг показалось, что она смотрит сквозь прозрачную стенку аквариума на занятных и замысловатых рыб, разнообразных чудовищных форм и диковинной окраски. А впрочем, животных они ей напоминали собою все же более. Чудовищных и сказочных, мифологических животных, каких не бывает в живой природе, будто из сна.

– Чему ты улыбаешься? – озадаченно спросил Андрей, чуть было, не приняв её улыбку на свой счет.

– Иногда я тоже вижу их среди нас, – сказала Марина. – Во всяком случае, мне так порою кажется, причем очень отчетливо. Вот совсем как сейчас.

– Кого это – их? – недоверчиво спросил Андрей, не вполне понимая женщину и не принимая всерьез её женской логики, чувствуя в нем скрытый подвох и не выявленную подоплеку.

– Ну, этих, как ты их называешь, Крыс, – призналась женщина. – Что называется – спешите насладиться зрелищем. Только похожи они больше не на крыс, а скорее на шакалов или гиен, что-то вроде того. И тогда я начинаю думать, что попросту безумна, что потихонечку схожу с ума в какое-то иное место, неположенное здравому рассудку.

– Ого, ещё один невменяемый, а вернее невменяемая, нашего сумасшедшего полку прибыло, можно нас поздравить, – издевательски усмехнулся Игрок. – И чего ж ты тогда нам тут Ваньку валяла, невинной овечкой прикидывалась, милочка? Вводила нас всех в заблуждение относительно себя? А ты оказывается, тоже баба далеко не промах, и видишь все как надо, ну, разумеется, когда тебе это нужно и выгодно, впрочем, как и все мы. Вот как сейчас, например.

– И что же мне нужно сейчас? – тихо и недоумевающе спросила она.

– А наше понимание и внимание, ты хочешь быть своею среди нас, и это очень похвальное стремление, нам оно, признаться, только играет на руку.

– Почему? – глухо спросила она.

– Да потому что всегда легче быть среди своих, а не промеж посторонних, между враждебных по крови и духу особей. А ты теперь нам не чужой человек, как говорится, своя в доску, потому что понимаешь и осознаешь ситуацию как оно надо. Рубишь фишку прямо на лету, как я посмотрю, – всемерно и похвально одобрил он, – молодец, не всякому удается так быстро все схватить, без промахов и упущений во взглядах на жизнь.

Во всех его словах, как и во всем остальном проскальзывала видимо врожденная склонность к иронии и юмору, но сейчас ей очевидно было не до того. И было абсолютно неясно, поняла ли она что-нибудь из его высокопарной и многословной тирады, насыщенной наспех придуманными обвинениями и достаточно ложными определениями, но поскольку спорить Марина не стала и весьма предусмотрительно воздержалась от возражений на этот счет, то, стало быть, хоть что-то, да поняла и усвоила из напыщенно произнесенной им, но абсолютно непродуманной речи. Речи, как он метко и точно выразился, для своих и в среде своих.

Официант принес овальный поднос с заказанными ими блюдами, обдавая их винными парами и спиртовым перегаром, разящими от него как т винного ларька, и внезапно опрокинул содержимое оного прямо на стол. В результате получилось довольно-таки неплохо – этакая разноцветная горка, кучка-мала, произвольный и фривольный натюрморт из овощей, фруктов и прочих вкусных и лакомых закусок. По крайней мере, очень живописно и непритязательно. Картина для лакомок и гурманов, любителей кулинарных излишеств и губительных яств.

– Кушать подано, седайте шамать, панове и панночки, – хамовато-нагловато, развязным тоном заявил он гнусоватым как у пономаря голосом и церемонно поклонился им, как равный равным, согласно конституции среди всего прочего обладающий совершенно одинаковыми с ними правами и примерно схожими обязанностями, и неторопливо, вразвалочку, как матрос по скользкой палубе, удалился, демонстративно посвистывая и ухмыляясь, неся опустошенный поднос под мышкой как символ своей непоколебимой веры, веры во все материальное и существенное, которое можно потрогать руками, и покровительственно похлопывая по нему, то бишь по подносу широкой как лопата, мускулистой ладонью. Трудовой и мозолистой дланью рабочего человека, ярого и рьяного трудоголика обслуживающего сервиса. Хорошо, что хоть не помочился прилюдно на их заказ из чувства презрения к ним, и то дело. А ведь, пожалуй, бы мог, рука бы нисколько не дрогнула или что-там ещё у него в запасе на этот тяжелый случай припасено. Проходя мимо соседнего столика, он с размаху закатил несколько увесистых и звучных, звонких пощечин одной их нескольких степенных, благообразных и миловидных дам, сидящих там и мирно потягивающих свой коктейль, хлебающих текилу. Зело борзо, не всякому дано. Что не позволено Юпитеру, то дозволяется быку. Одним словом, голимая срамота, да и только. Дама игриво взвизгнула и громко расхохоталась, видимо находя это происшествие забавным, а может быть, просто заигрывая с брутальным и маскулинным официантом, альфа и омега-самцом, вызывавшем у неё чувство крайней симпатии и женского расположения своими внушительными габаритами записного громилы и отважного амбала. Клевый чувак, по всему видать, ну как такому приветливо не улыбнуться? Она поцеловала ему самые кончики узловатых, поросших густым рыжим волосом пальцев, сначала легонько, чуть дотронувшись губами, а потом, будто распробовав его аромат и войдя во вкус, взасос присосалась к ним как пиявка, точно именно в них и заключалось её спасение от всех сложностей бренного мира. «Спасибо, спасибо, батюшка», – лихорадочно шептала она при этом словно бы в забыть и самозабвении. А он, небрежно стряхнув её алчущие алые губы со своей длани, на которой остались рифленые отпечатки её остреньких зубцов, с загадочным видом проповедника, лихо окучивающего свою паству, отправился дальше, к следующим страждущим, жаждущим видеть его, лицезреть воочию, мечтающих вкушать сладостную амброзию его пророческих слов, а вернее, впитывать в себя всю не проходящую мудрость его изысканного и мудреного сквернословия. Ну что ж, кто что ищет – тот то и находит, как говорится, не ищите искушения – и не искушаемы будете. Мир вашему дому, миряне, аминь.

– Нет, дружок, ты ошибаешься, заблуждаешься на их счет, все не так-то просто, – почти по-дружески объявил Игрок Андрею. – Лик Крыс только один из их многочисленных обликов, которыми они в избытке обладают и соблазняют нас, вводят в искушение, и которых у них превеликое множество. И прозывают их нечистыми, а настоящее имя им – бесы, и все они суть – демоны. Они сидят в каждом из нас и лишь изредка, да и то очень осторожненько проглядывают наружу. Сейчас же они внаглую повылезали, точно почувствовав своё бесовское время. Что, между прочим, далеко не факт, да будет им это известно.

– Точно, и имя им – легион, – скептически кивнул головой Андрей, – и их никак не менее того. Несть им числа, и тьмы, и тьмы, и тьмы.

– Ну, вот и думай теперь, кто же из нас троих тут действительно сумасшедший, – обреченно покачала головой, женщина, ни на кого, впрочем, конкретно не намекая и никого конкретно из присуствующих не имея в виду. А зачем? Зачем нарываться на неприятности и возможные острые колкости в свой адрес, дразнить гусей прямо на минном поле, на их исконной территории?

– Все мы в этом плане, в этом смысле не без греха, – покорно подытожил Игрок, – и у каждого из нас свои собственные, личные, а не какие-нибудь там заемные заморочки.

– И сдались они вам, эти самые не то Крысы, не то бесы, не то какой иной вздор, – вздохнула с укором женщина. – Что, али без них жизнь не мила и не по сердцу? Других проблем мало?

Игрок хмуро покосился на неё, но ответить ей не успел, его опередил Андрей, но уже по совершенно другому вопросу, относящегося не к женщине, а к нему самому.

– А ведь ты тоже, брат, приврал нам, – неожиданно сказал Андрей Игроку. – Видать за дураков нас держишь, или совсем за идиотов принимаешь.

– Это интересно – в чем же я соврал? – сделал недоумевающее лицо тот, что, впрочем, вышло у него не очень искусно. Да что там, халтурно вышло, откровенно говоря. Признаться, так себе халтурка, без особой фантазии, можно было бы придумать что-нибудь и получше, поискусней того.

– А в том, что ты идешь за лекарством. Вранье это все, голимая и сплошная ложь, брехня.

Игрок с минуту помолчал, о чем-то усиленно размышляя и насупив угрюмо брови. Потом выдал:

– Скорее не очень удачная выдумка, А как это ты догадался, что я сказал вам неправду?

– Да вот догадался, – пожал плечами Андрей, – чай не идиот какой, соображаю, худо ли бедно, но в людях я все-таки хоть немножко, а разбираюсь. Так скажи, зачем ты идешь с нами в центр? Говори всё, как оно есть, без этих твоих дурацких придумок и лживых выдумок, безо всякого лукавства.

– Ладно, скажу, так и быть. Я сбежал из колонии и иду я к жене, она у меня действительно больна. Я давно уже не видел её и очень хочу увидеть, узрить её напоследок. Так вас устроит? На душе сразу стало спокойнее, не правда ли?

– Почему напоследок?

– Потому что она неизлечимо больна, и потому что меня все равно поздно или рано, но поймают, и отошлют обратно, в колонию усиленного режима. Но перед этим я хочу встретиться с ней, и, наверное, в последний раз.

– А за что ты попал туда, в колонию? – спросила женщина.

– За все хорошее. За что у нас туда попадают? Значит, были ратные подвиги, о которых у меня нет желания сейчас широко распространяться. Как-нибудь в другой раз обскажу, при более подходящем для этого случая настроении.

– Что ж, пусть будет так, и быть посему, – миролюбиво согласился Андрей, не желая вступать в дискуссию по этому ничтожному, как ему казалось, поводу.

Ему показалось было, что он узнал в этом бармене одного их тех, привидевшихся ему безумцев, сидящих возле костра в ночи. Но нет, определенно нет, он видел его ещё раньше, когда-то давно, в прошлой своей жизни. Но где и когда, при каких обстоятельствах? Этого он не помнил, и оттого раздосадовано злился.

Бармен низко нагнулся над стойкой, наливая ледяную водку какому-то неслучайному посетителю (а бывают ли здесь случайные?), которого посетила засуха и которым обуяла непроходимая жажда (дайте хоть глоток измученному созданию, притворно жалобно канючил, просил он чудесного пойла, волшебного зелья для орошения пересохшей глотки), и исподлобья, исподтишка взглянул на него, сохраняя при этом независимый и суверенный вид. И Андрея поразил его волчий взгляд, он всмотрелся внимательнее в его тусклое невыразительное лицо со шрамом, и внезапно вспомнил, кого тот ему та назойливо напоминал – одного из своих прошлых знакомых, с которым он ни за что не хотел бы увидеться, встретиться вновь. Не дай бог увидеться, не приведи господь испытать снова такого кошмара. Да, но ведь вроде бы тот душегуб-барыга давно уже умер, отошел в злополучный мир предков, в страну вечной охоты, где возможно охотятся уже на него самого? Тот тоже был по своей основной профессии бармен и сейчас, наверное, смешивает и наливает коктейли в мире ином совсем другим посетителям с вонючими рогами, копытами и хвостами. Да, нет, вот он стоит, совсем как живой, пялится на него круглыми глазами, вылупил свои зенки, зараза, как будто бы тоже узнал, но также отнюдь не обрадовался этой встрече. Впрочем, как и сам Андрей. Надо же, здоровый и невредимый бугай, живехонький амбал, детина стоеросовая, живее всех живых, как приснопамятный вождь мирового пролетариата.

– У меня такое странное ощущение, будто я его видел раньше, этого бармена, – сказал Андрей попутчикам. – Причем он напоминает мне человека, которого давно уже нет в живых.

– Это странно, но я тоже вижу здесь людей, которые напоминают мне умерших, – нехотя признался и Игрок.

– И у меня та же история, – грустно сказала женщина.

– Хотя гораздо больше они все же похожи на карточные фигуры, – прибавил Игрок. – Ничего не поделаешь, затейливая игра воображения, должно быть, этим всё и объясняется, весь этот сыр-бор, нелепица и ахинея.

– Этого просто не может быть, – убежденно сказал Андрей.

Никто не стал с ним дискутировать, оспаривать его мнение, но не потому, что были согласны с ним, а просто трезвомысляще воздержались. Разница во взглядах на жизнь прослеживалась и здесь тоже, специфика их личностей сохранялась, целиком и полностью определяя различное мироощущение и мировоззрение.

Они некоторое время молчали, раздумывая. Потом Андрей оживился.

– Кажется, я всё понял, – громко сказал он, – это город мстит нам за то, что мы сдали его Крысам, отдали практически без боя, и во всём попустительствовали им, не боролись против них всеми возможными и невозможными способами. Где наша гордость? Видимо, там же где и наше человеческое достоинство и честь – в мусорке, на свалке. И вот он воскрешает нам назло, на диво, давно уже позабытых людей, в сущности, мертвецов.

– Нет, просто это город так изменился под воздействием Крыс, стал обладать новыми качествами, – категорически не согласился с ним Игрок и съязвил, – вот они и воскресают, оживляются, так сказать, самопроизвольно, в хаотичном и ни от кого независимом порядке. Мертвые люди под видом живых, прелестно, ничего тут не скажешь. Забавы сумасшедших на похоронах у своего доктора. Сами-то понимаете, что вы говорите и о чем талдычите? Имейте к себе уважение, не доверяйте слухам и сплетням досужих людей.

– Судя по ним, они давно уже мертвы, но все ещё существуют, как это ни странно звучит, – сказал Андрей.

– Мертвые люди и, причем у каждого свои, у каждого – свой мертвый человек. Да, мертвый человек с пустыми глазами, он придет за всеми нами, – с пронзительною тоскою и надрывом в голосе стала вещать, но не верещать Марина, – он всегда приходит за теми, кого ищет, за своими жертвами, где бы они не находились, куда бы не спрятались и где бы ни скрылись.

– Прекрати пороть чушь, молоть ерунду. Сказочки это все, пустые побасенки, не заслуживающие внимания, – слишком досадливо и подозрительно отмахнулся Игрок так, как будто он чего-то боялся или же опасался, и весьма возможно, что этого самого вот мертвого человека, о котором только что, вскользь, упомянула женщина, ненароком подумал Андрей.

«Нет, они не мертвые, они всего лишь нарисованные, грубо намалеванные карточные фигуры», – убежденно подумал Игрок, но вслух этого не произнес, благоразумно поостерегся. Умен был и хитер, смышлен был не по годам, а ведь ему не исполнилось ещё и сорока пяти лет. Сиречь средний возраст, половина туда, половинка сюда, а посерединке он, мужчина в расцвете физических сил и в упадке морального духа, и недоверия и скепсиса ко всему окружающего его. Да и кому он мог доверять, окромя самого себя, да и то не по всем дням недели.

– Почему они все на нас так смотрят? – спросила вдруг озадаченно Марина.

– Как это так? – не понял Игрок.

– А вы что и впрямь ничего не замечаете? Пристально и внимательно, исподтишка все они наблюдают за нами, косятся на нас, выслеживают точно охотник свою жертву. Или как будто бы чувствуют в нас чужаков, словно бы пришельцев из какого-то иного, живого мира.

– Наверное, тебе это только так кажется, – сказал Андрей.

– Нет, нет, я уверена в этом.

– А почему бы им на нас так не смотреть? Как Ленин на буржуазию. Живые среди мертвых. Живые и мертвые вперемешку как салат или окрошка, – недвусмысленно высказался Игрок. – А может быть и не то, и не другое, и нет здесь ни абсолютно живых, ни совершенно уж мертвых. Как в чистилище.

– Может быть, им от нас что-то нужно? – высказал неуверенное предположение Андрей.

– Не исключено. Нашей смерти, например, – догадливо предложил свою философскую версию расшифровки игры, которая якобы против них велась, Игрок, – или же что-нибудь вроде этого и того краше и насыщенней в мелких деталях.

Но что он хотел этим сказать так никто и не понял, недосуг было.

– Мы в западне? Это засада? – обескураженно и глухо спросила Марина, слегка прикрывая рот козырьком ладони, стараясь, чтобы их не услышали окружающие их, посторонние им люди.

– Очень на то похоже, – доброжелательно подтвердил её опасения Игрок, мелкими глотками допивая кофе, смакуя его остатки всеми органами полости рта, а особенно языком и небом, и едва не причмокивая от удовольствия губами. Любил он грешным телом это дело, то есть кофе.

– Но тогда почему на нас никто не нападает? – опять спросила она.

– Выжидают, очевидно, – высказал хитроумную гипотезу Игрок.

Он заглянул в чашку, убедился что она полностью пуста, на донышке не было даже привычной коричневой кофейной гущи, на которой гадают досужие умы, и обычно присущей этому напитку, и со стуком поставил чашку на стол, будто подводя чему-то какой-то итог. Вероятно, их трапезе, угощению яствами. Тайная вечеря без тайны.

– Чего? – не отставала от него Марина.

– Удобного момента, – сквозь зубы процедил осторожный Игрок, – а там и набросятся, возьмут нас ещё тепленькими и безоружными, прямо как из нагретой постели.

– Да уж, татуированные звери в стеклянном кубе, – недоброжелательно пробормотал Андрей, мельком, не привлекая к себе излишнего внимания, оглядывая посетителей, – паноптикум не для слабонервных и не в меру чувствительных и нервических натур, вроде нас с вами.

– Точно, – подтвердила верный ход его мысли, полнозвучным, но несимметричным по звуку, несовпадающим по акустическому звучанию, эхом отозвалась Марина, напряженно хищным выражением лица сейчас более напоминающая мурену, а не морскую сирену, как перед этим, – искусственные люди с выхолощенной душой, звероподобные мутанты, хищные животные, вырвавшиеся из зоопарка, гомункулусы из крысиной пробирки.

– Хуже, много хуже того, – обронил и слегка погрустневший, но все ещё не унывающий, не желающий терять козырей в рукаве, Игрок, он же Иосиф. Но только без братьев, места вакантны и пока что не забронированы, добро пожаловать в не совсем святую семейку.

Они растеряно приумолкли, держась как солдаты наизготовку перед атакой врага, и ожидая нападения, которого пока ещё не происходило, все не было и не было, и тихонечко подготавливаясь к защите и обороне предоставленных им рубежей, хотя Андрею уже начало казаться, что посетители заведения сейчас обступят их тесным кружком, взяв в плотное кольцо, как остромордые хищные звери, только все в разноцветных наколках и татуировках, и тут же накинутся на них всем скопом, всей своей уродливой дружной и сплоченной злом стаей, и разорвут на неравномерные части, не конгруэнтные по форме кусочки. Во всяком случае, расположение и диспозиция у них, у этих лицемерных особей была очень удобная для того. И полетят клочки по закоулочкам, и только их и видели и слышали, а также обоняли и осязали. Он уже видел, как они с ненавистью спрашивают, глухо заявляют ему сквозь зубы, скаля свои острые клыки:

– А ты-то сам, чем лучше нас? Ты такой же, как и мы, и ничем не лучше нас. Чем ты кичишься и гордишься, человече? Своей так называемой человечностью? Но что она такое есть перед лицом вечности? Да и есть ли она у тебя на самом деле? А даже если и есть, то в достаточном ли количестве и какого качества? Многим ли больше и лучше, чему нас? То-то и оно, окстись родной, так что не зарывайся и не задирай нос, а не то только хуже будет, мизерный человечек.