Читать книгу Исповедь детдомовца - Ирина Александровна Проскурина - Страница 1

«Мой Алёшка»

В первый раз я влюбилась, когда мне было около пяти лет.

Он был худенький, маленький и болезненного вида.

Звали его Лёша Ростов.

Я его называла мой Алёшка!

У Алёшки была вытянутая овальная голова на тонкой шее, оттопыренные уши, вздёрнутые широкие брови и приоткрытый рот. В ту минуту, когда он улыбался, становился похож на солнышко. Светло рыжие волосы, растрёпанные как лучи и множество веснушек на лице. И только, когда улыбка исчезала, в глазах появлялось строгое, даже очень суровое выражение лица, не для ребёнка пяти лет.

Детдомовские мальчишки его все обижали. Он не умел постоять за себя, за отобранную игрушку, не умел давать сдачи обидчику и часто хныкал.

Я была рослая девочка, почти на полголовы выше своего жениха и в два раза крупнее. Решила, что если он мой парень, то больше его никто не посмеет тронуть! Каждый день приходилось заботиться о нём: стряхивать снег с его пальто, завязывать шнурки, вытирать сопли.

По утрам, после восьми часов, в группу заходила кухонная нянечка, неся огромную алюминиевую кастрюлю с дымящейся кашей, обхватив ручки вафельным полотенцем, и, задевая своими широкими бёдрами дверной проём. Она была тучная, крепкая женщина, с добрым лицом, на голове тугая косынка, из-под которой ни видно было ни единого волоска.

Запах молочной каши мгновенно распространялся и на спальню, смежную с группой, где в ожидании завтрака, каждый ребёнок сидел, уже умытый и одетый, на краешке своей кровати. И только тогда, когда посуда была расставлена, а содержимое кастрюли выложено на тарелки, нас приглашали в группу, где мы не только ели, но и игрались. Лёшка любил каши. А я ненавидела и отдавала ему. Меня тошнило при виде жидкой массы с комьями, а Лёшка мой трескал с удовольствием, проглатывая кашу неторопливо, ложкой за ложкой. Взамен он отдавал мне кусочек сливочного масла, порционно уложенный на хлеб, иногда компот из сухофруктов.

С ним мы всегда ходили вместе в паре, держа друг друга за руки. В паре, когда шли на прогулку, в паре, когда строем вели нас в баню или шли смотреть телевизор в актовый зал.

Телевизор разрешалось включать по выходным дням и то, строго мультфильмы и программу «Время». Гулять водили во двор, где на небольшой игровой площадке, состоящей из одной песочницы и двух качелей, нам разрешалось находиться полтора часа. На качели выстраивалась большая живая очередь изо всех групп. Каждый мог раскачаться до десяти раз. Считали всем хором, громко вслух: раз, два… четыре, десять…Свою очередь я отдавала Алёшке и, держась крепко за цепочку, сама раскачивала друга и следила за тем, чтобы он не упал. С лица Алёшки не сходила блаженная улыбка, растянутая до ушей, обнажавшая все его белые зубы. В такие моменты он больше всего был счастлив и становился опять похожим на солнышко, насыщаясь радостью и энергией жизни.

В спальне, где стояло тридцать коек: половина по левому ряду, половина по правому, наши кровати располагались рядом. Стены спальни окрашены были в светло-зелёный цвет не до самого потолка, а наполовину, остальная часть, побелена. По периметру потолка часто образовывалась паутина, и когда я долго не могла заснуть, следила, как паук проворно перемещался по своей сети, перебирая лапками каждую нить.

Раз в месяц проводилась тщательная уборка всех помещений и уборщица, тётя Катя, шваброй снимала все паутины, а через неделю они опять образовывались.

В тихий час подолгу не могли заснуть, перешёптываясь с Алёшкой и, корча рожицы, смотрели друг на друга и пересмеивались.

Однажды это не понравилось нашей воспитательнице Зое Николаевне. За глаза мы её называли надзирательницей. Она была мастером жутких наказаний. Взгляд её наполнялся безумством и презрением к нам, во время криков изо рта летели слюни, скулы и без того квадратные, расширялись ещё больше. Она обрушивалась на нас как отбойный молоток, яростно и больно, мощными ударами.

В этот раз, подойдя к Лёшке, она грубо скинула с него одеяло и схватив за ухо, повела к окну.

– Снимай трусы, – истошно рявкнула Зоя Николаевна.

Алёшка мой покорно стал снимать семейки; так мы называли мальчишечьи трусы на два размера больше, длиной до колена. Как только он их снял, она рывком руки, похожей на клешню, взгромоздила голого друга на подоконник и приказала стоять смирно. Я не смотрела на Алёшку.

Мне было обидно и досадно, что не могу заступиться за него. Сжимала кулаки под подушкой и ненавидела эту тётку ещё больше. Остальные дети от страха укрылись с головой, но в щелочку из– под одеяла подглядывали за происходящим. Воспитательница неистовствовала ещё больше.

Подбежала к Кате Соколовой. Только потому, что тапочки вместе не были поставлены, выхватила девочку из постели, раздела полностью и поставила лицом в угол у двери.

Это было самое унизительное наказание и самое мерзкое. Голыми у всех на виду.

За два дня, до этого случая, Петю, мальчика с нашей группы, так же раздела догола и повела по длинным коридорам детского дома. Это наказание мы называли «тропой позора». Вслед ему кто смеялся, кто пальцем тыкал, а я закрывала лицо руками, отворачивалась…

Стыдно было!

Минут пятнадцать она не могла угомониться, визжала, проклиная нас и оскорбляла.

«Недоразвитые. Дети выродков. Будущие уголовники»

Закончился тихий час. Алёшка мой, замёрзший, спустился с подоконника и стал искать трусы, которые куда– то бросила надзирательница. Выглядел он жалко. Тощий, с просвечивающими рёбрами, с полным носом соплей. Подбежав к нему, я накрыла его покрывалом, прижала к себе.

– Алёшка, когда мы вырастем, мы убьём её! Слышишь? Только не плачь.

Уткнувшись мне в плечо, Лёшка, хлюпая носом, соглашался.

Я ещё больше жалела друга, гладила по голове, вытирая с его щёк слёзы и произносила утешительные слова.

– Голыш-малыш, – раздался сзади язвительный смех Стаса Полякова.

Стас считался в группе хулиганом и ябедой. Про таких обычно говорят: сила есть– ума не надо! Совершенно не умеющий мыслить, похожий на мартышку, да и выглядел он как самый глупый мальчик в мире. Поляков всегда докладывал Зое Николаевне о наших нарушениях, был у неё в любимчиках, и та нас наказывала по его доносам.

Лешка мой продолжал всхлипывать.

Меня резко накрыло от злости, и я кинулась на Полякова.

Стас увернулся и первым нанёс удар по затылку, от которого я присела. Потом с размаху стукнул

меня по носу, ещё и ещё раз… Я беспомощно закрылась руками, но очередной удар по голове выбил меня из равновесия, и я оказалась на полу.

Лёшка, перестав плакать, стоял как вкопанный, с испуганными глазами. Увидев меня, распластанную, затрясся весь. С рёвом, не характерным для себя, он набросился на Полякова. Схватил худенькими ручками обидчика за волосы, пытаясь его от меня оттащить и пронзительно закричал:

– Не трогай её! Не трогай!

Стас упруго изогнулся, нанося удар Лёшке под брюхо ногой, а другой двинул, что было сил, по корпусу. Лёшка охнул и опустился на колено.

– Дураки, – почёсывая затылок от боли, промолвил Стас, и отошёл от нас, посчитав, что с нас и так хватит.

Обычно с Поляковым я на равных дралась, но в этот раз он оказался сильнее.

Раз в полгода у нас в детском доме проходили «смотрины». Это когда взрослые приходили выбирать себе ребёнка на усыновление. Всех одевали во всё чистое, причёсывали и сажали на стульчики в один ряд. Руки, при этом, должны были быть на коленях. Если Зое Николаевне не нравилось кто как сидел, она била палкой-указкой. Поэтому, когда мучительница проходила мимо нас, каждый старался сидеть не шелохнувшись.

Зашёл в группу статный мужчина плотного телосложения в военной форме с большими звёздочками на погонах. Он был смуглым, с карими глазами, с чёрной шевелюрой и от него приятно пахло одеколоном. Пошёл по ряду, пристально всматриваясь в каждого. Все сидели, затаив дыхание. Каждый мечтал понравиться гостю.

Взгляд его остановился на мне.

– Она!

И, не дождавшись реакции воспитательницы, быстрым шагом направился в мою сторону.

Мужчина сел на карточки и заглянул мне в глаза.

– Я буду твоим папой!

Я радостно кивнула.

Он прижал мои кулачки своими огромными ладонями к своей груди и продолжал с улыбкой на меня смотреть.

Чтобы никто не услышал, я нагнулась к его уху и прошептала:

– Заберите меня! Здесь бьют!

Лицо его мгновенно поменялось. Он сурово посмотрел на Зою Николаевну, окинул взглядом всех детишек, обнял меня и вышел.

Ещё несколько раз приходил ко мне, уже со своей женой, приносили гостинцев, гуляли со мной. Удочерить не смогли. Мама моя хоть и отбывала срок, но не была лишена родительских прав.

После первого прихода военного, меня надзирательница наказала. Всё она слышала!

Сначала кинула меня в сушилку. Это такая маленькая каморка с огромными круглыми батареями, где сушились ссаные матрасы и уличная обувь. Часа три я там просидела. Без света, без воздуха. Жарило сильно. Пришлось с себя снять вещи и постелить под себя. Было не распрямиться. Не хватало высоты и сидеть пришлось на корточках.

Хотелось пить…

Про меня будто забыли. На какое-то время я отключалась.... А когда приходила в себя, начинала стучать в дверь… Силы покидали. Мозг тупел. Тогда не думала о смерти. Ведь я не знала что это такое… Я просто думала, что мне плохо.

Наконец меня открыли. Кто-то из детей пришёл положить обувь, а оттуда вывалилась я … почти бездыханная.

Следующим наказанием для меня стала голодовка. Зоя Николаевна отвела меня в свой кабинет, заперла на ключ и ушла. Я сутки просидела там. В графине стояла вода для цветов. Этим и спасалась. Спать приходилось на двух стульях, составленных рядом.

Алёшка мой меня не забывал. Он, как верный друг, приносил мне хлеба и пихал его под дверь. Из столовой ничего нельзя было выносить. Воспитательница всех шманала. Алёшка прятал хлеб в трусы и проходил незамеченным.

Мой Алёшка. Он потом долго не уходил. Стоял по ту сторону двери и смешил меня. Я, боясь за него, просила уйти.

– Я твой рыцарь! – восклицал он. – Я не брошу тебя!

Вот такой был мой Алёшка!

Вскоре воспитательницу уволили. Прознали об её пытках. И даже дали срок. Условно. Я не одна была её жертва. Была и девочка с большой лысиной на макушке. Это кипяток Зоя Николаевна на неё вылила. Был мальчик со шрамами. Зоя Николаевна забыла его в овощехранилище, где его покусали крысы.

Нас с Алёшкой разлучили, когда нам исполнилось по семь лет и надо было отправляться на учёбу. Его отправили в самарский интернат, а меня в область.

Прошло много лет. Я сама нашла Алёшку. Училась уже в Ленинграде на реставратора. А он в техникуме, в Самаре. С волнением ждала этой встречи. Вышел ко мне мой Алёшка другим, изменившийся. Алексеем.

Симпатичный, высокий, широкий в плечах!

Мы с ним проболтали долго, сидя в кафе. Шутили, смеялись, вспоминали нашу надзирательницу и опять смеялись.

При расставании, на платформе железнодорожного вокзала, когда мой Алёшка нагнулся меня поцеловать, в его глазах я увидела те же самые слёзы детства, слёзы моего преданного маленького друга.

«Лягушонок»

– Не толкаемся. Хомяков, возьми за руку Свинцову. Где Митрофанов? Вижу. Проскурина, ты высокая, встань в конец очереди. – раздавала приказы воспитательница Светлана Борисовна, выводя нас на утреннюю прогулку.

В детском доме Светлана Борисовна появилась по направлению из педучилища.

Молодая, с чёрными как смоль волосами, с пухлыми губами накрашенными алой помадой и с выразительными зелёными глазами, она похожа была чем-то на мою маму, такая же маленькая и худенькая.

Несмотря на то, что Светлана Борисовна разговаривала повелительным тоном, голос её был бархатным и нежным. И как бы она не демонстрировала свою строгость, все знали, что это временно: сдержанный и даже немного высокомерный взгляд сменялся на добрый и приветливый.

У каждой группы была своя территория для прогулок – беседка с лавочками и песочница. В песке я ковыряться не любила, чтение книги Светланы Борисовны в беседке; тоже, поэтому гуляла сама по себе.

Мне нравилось в траве разглядывать всякую живность.

Муравьи длинным строем суетливо неслись к своему жилищу, в насыпной почвенный холмик – муравейник. Я подкидывала им соломинку, они разом её подхватывали и неслись дальше. Иногда выискивала среди колоны самого огромного муравья, хватала за голову, а брюшко, или как по– другому называли, попку, засовывала в рот. Кислая-прекислая попка. Ёжилась, передёргивалась от кислятины, но терпела единственный способ лакомства.

С мальчишками, бывало, ловили лягушек. Я брезговала их брать в руки и к тому же слышала, что из-за этого могли образоваться бородавки.

Вовка Михайлов, заядлый живодёр, через соломинку надувал лягушку как шарик и выбрасывал обратно в траву; ящерицы после его отлова оставляли свои хвосты, а кузнечикам отрывал задние лапки, после чего дико хохотал.

Однажды я не выдержала очередного издевательства Михайлова над бабочкой, которой он обстриг крылья стеклом, где-то подобранным, и врезала со всего маху по шее. Вовка застонал от боли, почёсывая ушибленное место, но не полез драться. Боялся.

На очередной прогулке, уединившись от всех, я разглядывала симпатичных жуков красно– чёрного цвета. Солдатиками назывались. Они, как и муравьи, передвигались большим скоплением.

– Ирка, смотри что у меня.

Радостный Васька Щеглов раскрыл ладошки, а в них маленький лягушонок.

– Он кушать хочет. – поделился Васька. – Даже не квакает

– А чем лягухи питаются? – спрашиваю.

– Насекомыми. – со знанием дела отвечал Васька. – Букашками, таракашками.

– А солдатики пойдут?

– Наверное.

Я быстро нагнулась к земле и схватила первого попавшегося красноклопика.

Вася, держа лягушонка в одной руке, второй помогал раскрывать ему рот. Одного, второго… и так пятерых жуков закидали в лягушачью пасть, пока брюхо не стало полным и толстым. Решив, что лягушонок сыт, мы выпустили его на волю.

До окончания прогулки оставалось мало времени, Светлана Борисовна извещала об этом заранее, чтобы мы далеко не разбегались.

Простукивая палкой металлические решётки забора и наслаждаясь необычными звуками, я почувствовала что-то твёрдое под ногами. Посмотрела вниз, а там лягушонок.

Он лежал, распластавшись на спине без признаков жизни. Я нагнулась к нему, тронула пальцем. Лягушонок не шевелился. Взяла на руки – оказался мёртв. По телу пробежала мелкая дрожь. Страх убийства за лягушонка постепенно наполняло моё сознание. Вспомнила как запихивала в него жуков и стало безумно страшно. Страшно, что за преступление арестуют, а Васька Щеглов обязательно расскажет милиционерам, что это моя инициатива была отравить лягушку.

Огляделась по сторонам. Дети собирались уже в пары на обед.

На четвереньках, чтобы меня никто не заметил, поползла в сторону деревьев. Спряталась в самую гущу листвы и оттуда стала следить за происходящим. Сколько предстояло сидеть там – не знала – на тот момент, это место, мне казалось, надёжным тылом.

«Не хочу в тюрьму. Я не убивала его. Только покормить хотела» – кричала я внутренним

голосом».

Размазывая грязной рукой лицо от слёз, услышала как группа вместе с воспитательницей выкрикивают моё имя. Звали громко, протяжно. Взгляд Светланы Борисовны вызывал испуг и растерянность. Она поправляла с лица растрёпанные волосы и заметно нервничала. Жалко стало. Понимала, что подвожу её, но больше я боялась приезда милиции. Представляла, как у всех на глазах наденут наручники и увезут в самую страшную тюрьму на свете, где пытать и бить будут хуже, чем при режиме Зои Николаевны.

Началась беготня возле детского дома взрослого персонала. Нянечки, охранник, медсестра и даже повар тётя Зина – все меня искали. Дети, сбившись в кучку, стояли в беседке.

На крыльце главного входа скопились воспитатели из соседних групп. Они о чём-то переговаривались между собой, и только редкие обрывки фраз доносились до меня: «Говорила директору, что дырка в заборе», «сбежала», «пусть милиция ищет».

И милиция приехала. Кто-то вызвал её.

Долго меня не искали. Милиционер с тремя полосками на погонах, сержант, почему-то сразу же направился к деревьям, где я пряталась и вывел меня зарёванную к воспитателям. Светлана Борисовна кинулась меня обнимать, а старшие воспитатели с укоризной в её сторону; мол, молодая ещё, без строгости и опыта, а девку выпороть надо.

Сержант строго посмотрел в сторону воспитателей. Те мгновенно замолчали.

– Ты чего надумала в прятки играть? – обратился он ко мне.

– Я лягушонка нечаянно убила. Накормила солдатиками и он умер. – серьёзно объяснила

сержанту. – Простите меня. Я не хочу в тюрьму.

Светлана Борисовна заулыбалась. А милиционер ласково потрепав меня по голове, шутливо произнёс:

– На первый раз прощаем. Старайся больше не убивать никого.

– Не буду – утвердительно вымолвила я и побежала к ребятам, которые ждали меня у беседки.

С тех пор, до самого отъезда из детского дома, никакими насекомыми и земноводными я не увлекалась.

«О маме»

Её не стало в моей жизни, когда мне было двенадцать лет. Я привыкла знать, что она есть. Привыкла к её письмам из тюрем, в которые она попадала. Привыкла к неожиданным визитам с разными мужиками. Если мне кто-то нравился из её «ухажёров», то называла папой. Отца родного никогда не знала и не видела. В моих воспоминаниях её образ свеж: маленькая, худенькая, с длинными каштановыми волосами.

Не помню, что бы я маму называла мамой, только в письмах.

Стеснялась что ли …Не знаю. Не могу объяснить.

В те годы женщины на улицах не курили, прятались в подъезде, либо за деревьями. Мама моя, напротив, шла, высоко задрав голову, и выдыхала дым на прохожих. Я делала вид, что не с ней, отворачивалась и ускоряла шаг.

Она очень любила, тогда в моде были, брюки-клёш в полоску и каблуки.

Наездами, мама появлялась в интернате с полными сумками гостинцев. На первом этаже в фойе, раскладывала их на диване и каждому пробегающему мимо неё ребёнку, выдавала сладости.

Бывало, к моему приходу уже ничего не оставалось. Тогда ей приходилось отпрашивать меня у воспитателей и идти в ближайший продуктовый магазин, где скупалось с прилавка всё, что я захочу.

Покупала она мне и очень стильные вещи, по тем временам, в местном универмаге, но старшеклассники после её отъезда у меня их отбирали.

Мне было лет десять, когда мама рассказала мне страшную историю о себе.

Родила меня рано, в восемнадцать лет. В школе она была отличницей, но, как сама вспоминала, золотую медаль не дали из-за плохого поведения. После выпускного вечера она возвращалась одна, идя вдоль шоссе. Машин было мало. Внезапно «Чёрная Волга» затормозила рядом с ней. Дверь резко распахнулась и, не успевшую испугаться маму, затолкали внутрь. Привезли на какую-то дачу. В маленькой комнате с зашторенными плотно окнами, куда её привели, почти сразу же изнасиловали (значение слова «изнасиловать» я поняла позже, а на тот момент думала избили). Наутро ей принесли только воды. Она не видела их лиц, знала, что их двое. К полудню её опять изнасиловали.

Так продолжалось три дня.

Вскоре в комнате появился годовалый малыш. Его украли с целью выкупа. Мама должна была его кормить и выполнять функции няни.

Прошла ещё неделя. Насилие продолжалось. Мама ела только то, что малыш не доедал… Если ребёнок хныкал, её избивали. Она полностью ослабла и потеряла много в весе.

В один из дней оба мужчины напились и заснули, а дверь забыли закрыть. Собрав последние силы, мама, укутав ребёнка одеялом, вынесла его во двор. Оглядевшись по сторонам, поняла, что идти надо в любом направлении в незнакомой местности и быстро, пока не спохватились.

Она вышла на дорогу, обессиленная, где и подобрала её семья, проезжавшая мимо на своей машине.

Незадолго до маминого исчезновения погиб её отец – мой дедушка Иосиф. Всю войну воевал.

Дошёл до Берлина!

В мирное время убили. Заступился за девушку и получил смертельное ножевое ранение. Не спасли. Мой дед, рассказывали, был любвеобильным! Бабушка моя Акулина родила ему девятерых детей: четырёх дочек и пятерых сыновей.

В послевоенное время не хватало мужчин. Дед не только «бегал» до ближайших соседок, но и пользовался успехом у многих женщин. Бабушка безумно его любила и ревновала, а когда дедушки не стало, просто «сгорела» за год и умерла. Младшему, дяде Коле, на тот момент было всего семь лет. Маме моей семнадцать. Вот и пришлось ей кормить всю семью.

Вскоре она познакомилась с моим отцом. Тот торговал наркотиками. Обслуживал все местные рынки и весь город.

Через год родилась у них я.

Жили мы на Безымянке, район такой в Самаре, тогда ещё город Куйбышев. В маленькой двушке на улице Физкультурная. Теснились все дети покойных бабушки и дедушки и подброшенная маленькая я – в то время меня звали Аида.

Спали, где придётся. Кто на полу, кто на просанных матрасах, а кто на диване. Менялись по очереди.

Позже, в детском доме, мне изменят имя и отчество.

Утром дети уходили в школу, старшие на работу, а я оставалась одна. Мама уходила на рынок к отцу и могла не возвращаться неделями.