Читать книгу Кнут и пряник - Ирина Цветкова - Страница 1

Вот и пришёл ХХI век. Сколько мы ждали его, надеялись на перемены, на чудеса техники, на то, что он принесёт нам что-то новое, неизведанное. Мы мечтали, что в ХХI веке шагнём навстречу внеземным цивилизациям, всю работу за нас будут делать роботы, а мы будем наслаждаться достижениями прогресса. Будущее виделось нам в сверкающей блестящей золотистой мишуре, как подарок под новогодней ёлкой. И вот пришло оно, будущее. Я сижу в холодной комнате, где нет ни тепла, ни света, ни горячей, ни холодной воды. ХХI век… Зато захолустные провинциальные городишки вдруг стали столицами, а на окнах домов появились решётки, словно там сидят не добропорядочные граждане, а отъявленные преступники; ну а бывшие партийные лидеры, способные разве что неуклонно следовать генеральной линии партии и вовремя выкрикнуть нужный партийный лозунг – они теперь сплошь национально озабоченные президенты да олигархи, их возят на «Мерседесах»…

А ведь было же когда-то по-другому. Неужели было? Неужели бесплатно лечились и учились? Неужели было тепло в квартирах? Неужели не боялись завтрашнего дня? Неужели верили в светлое будущее?…

* * *

…Я шла домой абсолютно растерянная. Сегодняшний выпад Зои Кузьминичны выбил меня из колеи. Всё так здорово шло! Мне оставалось получить зачёт по деталям машин и подъёмно-транспортным устройствам, а потом уладить дело с историей КПСС. Вернее, не с ней, а с её преподавателем Виктором Дмитриевичем Загоровым. Он не только требовал безукоризненного знания всех съездов партии, их участников, резолюций, дат и т. д. и т. п. – он, этот искушённый партийный босс, парторг института, требовал от студентов в обязательном порядке участвовать в институтской самодеятельности. Без этого просто невозможно было сдать историю КПСС. На экзамене наш коварный экзекутор собирал списки ото всех руководителей кружков и секций, и, едва студент пытался выйти и начать отвечать по билету, Виктор Дмитриевич сурово его обрывал:

– Да подожди ты со своими троцкистскими уклонистами! Ты сначала расскажи, как ты поддерживаешь студенческую самодеятельность. Танцуешь? Что именно? Латиноамериканские танцы? Кто твоя партнёрша? – он старательно искал нужную фамилию в списках и говорил: – Ну-ну, покажи-ка, на что ты способен. А зачем тебе партнёрша? Стул возьми…

Вот так у нас проходили экзамены по истории КПСС. В аудиториях пели, плясали, декламировали, а потом с испариной на лбу рассказывали о VI съезде партии, к концу ответа с ужасом обнаруживая, что говорили не о VI, а о VII съезде. Но парторг института уже коварно потирал руки:

– Надо подучить, надо подучить! – и отправлял жертву с пустой зачёткой.

Со съездами у меня было всё в порядке, я даже знала всех членов Политбюро, а также кандидатов в члены Политбюро, я не боялась никаких дополнительных вопросов, потому что дома у меня была круглосуточная политинформация. Бабушка слушала новости каждые полчаса по «Маяку» и целый вечер потом мне всё пересказывала со своими комментариями. Так что я была в курсе партийной жизни чуть ли не с младенческого возраста. Тут я была спокойна. Но вот самодеятельность… В хор меня не приняли: едва я попыталась спеть «Смело, товарищи, в ногу», со мной тут же стали прощаться. В танцах тоже не сложилось. После того, как я оттоптала ноги всем кавалерам из танцевального кружка, у меня не осталось партнёра, и мне пришлось уйти. С тяжёлым сердцем я толкнула дверь, где декламировали стихи. На прослушивании я что-то бормотала себе под нос, никто ничего не понял, но посоветовали заняться балетом. Хвала Аллаху, такой студии у нас нет и не было. А то пришлось бы показывать, как я умею задирать ноги. Вообщем, сессия с экзаменом по истории КПСС неотвратимо приближалась, а у меня ещё не было главного – самодеятельности. Казалось, это единственная проблема на предстоящей сессии. Но сегодня Зоя Кузьминична подкинула ещё одну – по ДМ и ПТУ. То есть по деталям машин и подъёмно-транспортным устройствам.

Зоя Кузьминична была женщиной лет шестидесяти. Злые языки поговаривали, что она никогда не была замужем. По другим агентурным данным, у неё был взрослый сын, которого она тщательно оберегала от женского влияния. Согласно обеим версиям она ненавидела всех девчонок, девушек и женщин вместе взятых. Я уже имела счастье убедиться в этом на своей шкуре. А теперь, когда предстояло сдать курсовой по ДМ и ПТУ, мужество покинуло меня. Я видела, как она принимала чертежи и расчётную часть у однокурсников. Она пыталась быть современной и потому вставляла в свою речь разные дикие словечки.

– Прекрасная работа! – хвалила она Витю Хомича, нашего старосту. – Вот только двутавр надо раздраконить на отдельном листе, – говорила она, сладко заглядывая ему в глазки.

– Это что?! – орала она на Нинку Москальчук, которая от ужаса вжалась в стул и боялась поднять глаза. – Это – швеллер?!! Да это костыли для нищего калеки! Переделать! – и она писала ручкой на её листе ватмана: «переделать».

Толик Чернышев, не будучи уверенным в своих чертёжных возможностях, с трепетом подал ей свой курсовой проект.

– Сразу видна опытная рука, – похвалила его Зоя Кузьминична. – И придраться не к чему. Ставлю 5 и гуляй вальсом.

Наверное, сама себе она казалась очень остроумной.

Надя Седых, чистопородная зубрилка, чувствовала себя намного лучше, так как у неё всегда всё было выучено. И только с Зоей Кузьминичной этот номер не проходил.

– Смотрела я твои расчёты, – говорила она голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Надя смотрела на неё, как кролик на удава, который вот-вот его сожрёт. – Это бред. Бред сивой кобылы в лунную ночь. Получи и распишись, – она небрежно бросила Наде её курсовую работу, но тут же забрала её и старательно вывела на титульном листе: «Бред сивой кобылы в лунную ночь».

– Полозов! – вызвала она следующего. – Саша, у тебя отличная работа. То есть всё хорошо, а вот этот аппендицит надо отсюда убрать. И тогда будет замечательно.

Пока я ждала своей очереди, успела много чего передумать. Глядя на Зою Кузьминичну, я думала о том, как не остаться бы и мне в старых девах.

– Что ты хлопаешь своими голубыми глазами, как кукла Мальвина? – это уже мне. – Для чего ты пришла сюда, на механический факультет? Замуж выйти? Да кто ж тебя возьмёт, если ты роликовый подшипник в аксонометрической проекции не можешь начертить? Кому ты нужна такая?

Не подписала она мне курсовой. Потому и брела я, заплетаясь ногой за ногу, в нелёгких раздумьях. К проблемам по истории КПСС добавились ДМ и ПТУ. Хорошо, хоть ТММ вчера сдала. Хотя и не ожидала так быстро это сделать. ТММ – это теория машин и механизмов. А по-студенчески – тут моя могила. Или – теория мычания и молчания. Жуткая тупость. После того как я рассчитала и начертила двадцать четыре вектора скорости и ускорения какого-то колеса в движении, оказалось, что всё надо было изображать с точностью до наоборот. То есть в обратном направлении. А ведь Емельянов, наш преподаватель, только что получивший кандидатское звание, на прошлом занятии собственноручно на моём чертеже начертил направление скорости и ускорения.

– Вот как надо! – тогда самодовольно заявил он.

А на прошлом занятии он принимал курсовые проекты.

– Так начертить можно только после того, как выпьешь литр водки! – заявил он Виталику Кузнецову.

– А так чертят даже не после литра водки, – он говорил с Валерой Кудрявцевым. – Так чертят только после тяжёлых родов.

– Вы все, как японские шифровальщики, которые нарочно в схемах чёрти что рисуют, лишь бы сохранить секрет фирмы. Кто следующий? Ну, братец мой, так могла начертить только жертва неудачного аборта.

– Соколова! – это мне. – Чем вы нас порадуете? Да…

Долгое молчание. Потом тирада.

– Я приму этот курсовой проект. Но только потому, что вы НИКОГДА не будете инженером. К концу пятого курса вы выйдете замуж и у вас будет двое детей, которые не позволят вам работать по данной специальности. Вам вообще нечего делать в этом институте.

Как он был прав! С каждым днём учёбы в политехническом я понимала это всё яснее. Но отступать было некуда: позади маячила фигура моей бабушки, которая, мягко говоря, не поняла бы моего поступка.

Вспомнив о бабушке, я скорчила Емельянову гримасу, похожую на улыбку: пусть говорит что угодно, лишь бы подписал курсовой.

Он вздохнул, покачал головой, посмотрел в окно, потом – на моих притихших однокурсников, потом – на меня… Я затаила дыхание. Казалось, сердце перестало стучать. Он занёс руку над чертежом, снова оглянулся на меня…

– Подписать вам курсовой или отправить переделывать?

Казалось, он издевался. Нет, не казалось. Он точно издевался, наслаждаясь своим садизмом.

– Пожалуй, я не приму этот курсовой.

У меня внутри всё оборвалось.

– Забирайте.

Он протянул мой курсовой проект. Я взяла, но он не отпускал его.

– Это ж вы опять принесёте его, – рассуждал он как бы сам с собой, – будете действовать мне на нервы. Нет, давайте я вам его подпишу, чтобы только никогда вас больше не видеть.

Получив размашистый автограф, я почти упала на свой стул. Не каждому везёт так сдать ТММ!

…А вот и моя родная дверь. Перед ней я всегда сбрасывала с себя эмоции, впечатления и всё остальное, что можно было принести с собой из внешнего мира. В нашей квартире властвовала бабушка, только она и решала, кому и о чём говорить, что должно нравиться, что – не нравиться, чему надо радоваться, а чему – огорчаться.

Возвращаясь домой, я непременно должна была сказать: «Добрый день, бабушка!», поцеловать её в щёчку, потом справиться о том, каково её самочувствие, как прошёл день. Только после этого неизменного многолетнего ритуала мне разрешалось переступить родной порог. Мне обязательно напоминали помыть руки и звали к столу. Садиться за трапезу надо было только в самой лучшей одежде, иначе бабушка за стол не пускала. А подойдя к столу, надо было спросить разрешения сесть за стол. Ну и само собой – столовые приборы. Разнокалиберные вилки, ножи, бокалы для разных напитков, тарелки различных диаметров – всё это было освоено мною ещё в детстве.

Пока я усаживалась на своё место, расстилая на коленях белоснежную салфетку, бабушка гремела тарелками и сообщала последние новости:

– Большой театр опять на гастроли в Англию поехал. С хлебом ешь. На заседании Политбюро ЦК КПСС обсуждали выполнение Продовольственной программы. Ольга, ты рыбный нож к мясу взяла, срам какой! Выступил Юрий Владимирович Андропов по поводу укрепления трудовой дисциплины…

Я не сразу услышала паузу в её словах. А когда поняла, что она молчит, подняла глаза и увидела, куда она смотрит. Чёрт, забыла смыть лак с ногтей! Сегодня Нинка мне их накрасила на лекции по ВСИТИ – всесоюзной стандартизации и техническим измерениям.

– Та-ак…

Я положила нож, вилку, поджала пальцы и приготовилась слушать. Я уже привыкла к бабушкиным нравоучениям. Смысл их сводился примерно к одному: как я со своими недостатками буду жить в обществе, которое, конечно же, состоит сплошь из кристально честных граждан, абсолютно гуманных и человечных, прямых и открытых… И стоит мне выйти в большую жизнь, я, как слон в посудной лавке, нарушу гармонию этого мира. Именно этого и боялась моя дорогая бабушка. Поэтому каждую минуту, каждую секунду она старалась посвятить моему воспитанию. Однако стоило ей открыть рот, как моё сознание тут же отключалось. Эту драгоценную привычку я выработала в детстве, и она очень мне пригодилась в институте на лекциях. Я абсолютно ничего не слышала, зато могла заниматься чем угодно: писать письма, разгадывать кроссворды, решать семестровые, списывать конспект работ Владимира Ильича Ленина, мечтать о заморском принце или читать журнал «Юность». А в среду на большой перемене я бежала в близлежащий киоск, покупала там «Литературную газету» и на лекции по первичной обработке лубоволокнистых материалов, не смущаясь, переворачивала страницы, шелестя ими на всю аудиторию. Преподавательница Воронцова красноречиво взглядывала в мою сторону поверх очков, но замечаний не делала. Очевидно, приберегала эмоции на экзамен.

– …Бесстыдница! – долетело до сознания откуда-то издалека. Судя по тому, что далее ничего не последовало, бабушка закончила свою речь.

– Теперь мне можно выйти из-за стола?

До скольки лет я буду просить разрешения выходить из-за стола?

– Иди, – буркнула бабушка.

С облегчением я ушла в свою комнату. Теперь, когда я осталась одна, можно предаться пороку. Мой порок – это синяя общая тетрадь, почти вся исписанная. Меня не приняли в Литературный институт, поэтому я с горя пошла в политехнический. Но тяга к ручке и бумаге осталась. Сейчас я писала роман «Вероника» о роковой женщине, женщине-вамп. В неё, ослепительную красавицу, влюблялись все без исключения мужчины. Она же позволяла быть возле себя лишь избранным: принцам, шейхам, премьер-министрам, миллионерам, мафиози и международным террористам. Моя героиня ездит по всему миру, но стоит её избраннику хотя бы посмотреть в сторону другой женщины, как Вероника тут же с ним расправляется. Сейчас она с дружком находилась в Гималаях.

Я нашла то место, на котором вчера закончила, и мне мучительно захотелось продолжить. Но история КПСС! ДМ и ПТУ! Бабушка, в конце концов! Она могла войти в любой момент. Она крайне не одобряла моих литературных экспериментов, считая, что неразумно тратить время на то, что никогда не будет востребовано. К тому же, бабушка всегда говорила, что буйная фантазия и чрезмерно развитое воображение – это нехорошо. В реальной жизни это не нужно и даже опасно.

Поборовшись с собой секунд 15, я, не выдержав искушения, схватила ручку и начала писать: «Гомес приник к скале. Он ещё не верил в реальность происходящего, считая всё шуткой. Но Вероника молчала. Она стояла наверху, на скале. По её лицу он понял, что улыбка здесь неуместна. Гомес перестал улыбаться. Он заискивающе попробовал попросить прощения, но даже не договорил. Вероника по-прежнему молчала и смотрела куда-то вдаль. Гомес попытался подняться вверх, туда, где стояла она, но неожиданно её ноги в изящных модных сапожках из парижского бутика на Елисейских полях оказались на его руках. Он почувствовал хруст собственных пальцев.

– Вероника! – вскричал он, уже забывая о гордости. – Ты забыла обо всём, что между нами было!

Она не ответила. Сегодня, здесь, она была особенно красива. Её тонкий стан изящно смотрелся на вершине горы, а лёгкий шарфик развевался на ветру. Она была неповторима. Такой он её ещё не видел. Поэтому все чувства к ней вспыхнули в нём с новой силой. И он снова предпринял попытку взобраться к ней на гору. Но она брезгливо топтала его уже израненные руки своими сапожками – новинкой этого сезона, им же, Гомесом, и подаренные ей.

– Вероника! – завопил Гомес, чувствуя, что больше не может держаться за скалу. – Что ты делаешь, родная? – он уже отделялся от скалы. – Вероника! А-а-а…»

– …Ольга! Да слышишь ты меня или нет? – бабушка едва вернула меня к действительности. – Поднимись в 98-ю квартиру, там Мирон Павлович Стародубцев живёт, одинокий пожилой мужчина. Он на работе целый день, а у него язва. Я ему купила молочных продуктов, ему ведь недосуг по очередям стоять.

Через несколько минут я уже звонила в дверь 98-й квартиры.

– Ах, да-да, проходите, – Мирон Павлович открыл дверь. – Право же, мне так неудобно, Но я стеснялся обратиться к соседям с подобной просьбой, а вот ваша бабушка сказала, что ничего особенного тут нет, и она теперь всегда будет брать молочное себе и мне. Всё равно в очереди стоять. Заходите, я сейчас деньги верну.