Читать книгу Чёрная кровь - Ирина Евгеньевна Михайлова - Страница 1

Электричка едет медленно. Кажется, на каждой станции она останавливается дольше обычного – так тянется время. Я смотрю на телефон и считаю секунды. Уже больше одиннадцати часов, а надо успеть к двенадцати на Площадь Ильича. А мы ещё даже до Авиамоторной не доехали.

Чтобы как-то отвлечься, смотрю в окно. За окном всё знакомое и привычное. Дорога, тянущаяся куда-то вдаль, зелёный забор с дырками, чтобы можно было проскальзывать без билета. Эти дырки всё время заделывают, но они появляются вновь меньше, чем за сутки. Кое-где даже прорыли ход под забором – и можно теперь пролезать, как собака, и идти вдоль путей до станции.

Забор вдоль дороги всегда красят зелёным. От этого бесконечного зелёного становится тоскливо. Почему всегда зелёным? Почему не бежевым или коричневым? И в школе стены были такого же цвета – одинаковые, ничем не примечательные.

Напротив меня сидит парень, очень похожий на Макса – бритый налысо, в голубых джинсах, белой майке и спортивной незастёгнутой тёмно-зелёной куртке. Свои ноги в тяжёлых высоких ботинках он положил рядом со мной, и я замечаю, что в ботинки вдеты белые шнурки. Макс рассказывал, что белые шнурки носят только скинхеды и только те, кто уже кого-то убил. У самого Макса таких шнурков не было.

Парень закурил сигарету прямо в вагоне и смотрит на меня в упор. Я отвернулась и встала – уже объявили мою станцию. Он тоже встал и вышел. Может, он тоже едет туда?

В метро перед турникетами он подошёл ко мне вплотную.

– Давай вместе проскочим? – прошептал на ухо.

Мне стало не по себе от этой близости, но я пожала плечами:

– Давай.

Мы так часто делали с Максом. Покупали один билет на двоих и проходили через турникет, прижимаясь друг к другу. Мне в такие секунды казалось, что ближе и быть невозможно. Сейчас мы точно так же проходим вдвоём, прижимаясь друг к другу, как родные, с совсем чужим парнем, и я думаю о его ботинках, о его белых шнурках и о том, что, наверное, именно этими ботинками он много раз бил по человеку до тех пор, пока тот не превращался из живого и сильного в безвольного, слабого, напрасно закрывающего лицо и голову от тяжёлых бесконечных ударов.

Я вышла из вагона метро на Площади Ильича, встала в центре зала и стала оглядываться по сторонам. Сюда каждую неделю ездит Макс, хотя мне ничего не говорит. Но я прочитала его переписку в «ВКонтакте» – он как-то зашёл с моего ноутбука и не вышел из своей страницы.

Ко мне подошёл взрослый парень в чёрной форме с красными нашивками на рукавах, и я сразу, как только его увидела, поняла, что именно его я и ждала здесь.

– На собрание? – спросил он у меня.

– Наверное, – ответила я.

– Что значит – наверное? Да или нет?

Он был невысоким, но казался сильным и крепким, как военный.

– Да, – кивнула я.

– Запоминай дорогу. Обратно пойдёшь одна.

От метро шли недолго, и вскоре я увидела двухэтажное жёлтое здание, как будто спрятанное за небольшим безлюдным парком, среди деревьев, которые сейчас, в конце октября, жёлтые от постоянных холодных дождей, мрачно и тоскливо смотрели вниз.

Мне стало грустно – и от этого маленького жёлтого дома, и от этих осенних, облетающих уже деревьев, и от этого однообразного парка с пустыми лавочками. И от этого человека в чёрной форме, идущего рядом со мной.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Я на секунду задумалась. Может, соврать? Не называть своё имя? Но ответила машинально:

– Яна.

На входе достала паспорт, полученный всего три года назад. Охранник записал данные.

– Проходи вон туда, – мне показали на кабинет в конце коридора.

Кабинет был заполнен людьми. Я села в самом конце, плотно закрыла за собой дверь и осмотрелась. Слева от двери стоял шкаф с книгами. Я прошлась глазами по корешкам – книги по истории, славянской мифологии. На некоторых были нарисованы руны, на некоторых свастика. Больше всего меня удивили Талмуд, Коран и Библия, стоящие рядом.

Я посмотрела перед собой и увидела, что окно полностью занавешено большим чёрным флагом, а посередине нарисован красный коловрат. Такой же точно крест я видела на рубашке Макса.

Зашёл парень, который встретил меня в метро, дал мне анкету и попросил заполнить, а сам прошёл вперёд. Его чёрная форма сливалась с флагом, под которым он стоял, и всё вокруг окрашивалось в чёрно-красные цвета.

В анкете нужно было написать о себе – фамилию, имя, отчество, адрес, дату рождения, информацию про отца, про мать, национальность, вероисповедание, место учёбы, работы…

Я задумалась. Отец… Я не видела его два месяца и невольно поставила прочерк в анкете, как будто никакого отца у меня не было.

. . .

Отца я видела последний раз летом, когда он забирал меня с дачи.

Он приехал, как всегда, неожиданно, без предупреждения и без звонка. В августовской дачной тишине я услышала шорох колёс и увидела знакомую машину, остановившуюся около зелёного забора. Отец никогда не заезжал на участок, словно готовился в любую минуту уехать обратно и тем самым хотел показать, что он здесь ненадолго. Меня ужасно раздражало, что он всегда всё делает набегу, нигде не останавливаться. Я не понимала, почему нельзя просто побыть несколько дней здесь, со мной.

Отец хлопнул дверцей машины и крикнул:

– Ян, это я!

Почему-то эта привычка не стучать, не звонить, а именно окрикивать, была на даче у всех, как будто жизнь здесь отбрасывала на несколько лет назад, и люди забывали о телефонах и ноутбуках. То и дело можно было услышать, как кто-то кого-то зовёт, а этот кто-то отвечает через забор. Я никогда так не делала. Было странно вот так вторгаться в чужую жизнь, как будто заглядываешь к кому-то через окно и видишь то, что тебе видеть нельзя. Один раз я, когда ещё была совсем маленькой, жила в лагере, и придумала игру – заглядывать в окна вожатых и воспитателей. Они жили отдельно, но я могла проходить на их территорию, потому что моя мама работала в том же лагере медсестрой. Мы с подругой залезали на брёвнышки, окаймляющие маленькие деревянные домики, и смотрели за жизнью совершенно чужих людей. Кто-то из них ругался, кто-то смотрел по ноутбуку фильмы. Кто-то спал. Никто не знал, что две девчонки смотрят за ними. Особенно мне нравилась одна семья – муж и жена, которые работали в лагере вместе. Каждый вечер они сидели на диване и обнимались. Это казалось бессмысленным – сидеть каждый вечер вдвоём и обниматься. Мои родители никогда так не делали – только на праздники, несколько раз в год, но последнее время отец приезжал поздно даже в мой день рождения. Сейчас я понимаю, что с нашей семьёй давно происходило что-то странное, чего не происходило с теми людьми, за жизнью которых я наблюдала в детстве.

Я смотрела на отца в грязное окно своей дачной комнаты. Тот не спеша поставил машину на сигнализацию, наклонился, отряхнул ботинки. Я не понимала – зачем. Ведь он всё равно испачкается – дороги из-за предосенних дождей всегда сильно размывает. Но отец любил чистоту и порядок, в отличии от мамы, которая редко старалась сделать дом чище и лучше, а даже если и старалась, у неё это не получалось. Отец подёргал закрытые ворота и крикнул ещё раз:

– Ян!

Я побежала вниз со второго этажа.

Почти всё лето я жила на даче одна. В этом году я окончила одиннадцать классов, хотела поступать в Институт культуры в Химках на литературное отделение, но не прошла творческий конкурс. Мама просила подать документы куда-то ещё, но я стояла на своём и решила попробовать на следующий год.

– Упрямая. Вся в отца, – махнула рукой мама.

А я даже была рада тому, что можно остаться на целый год дома. Мне было страшно начинать взрослую жизнь – неведомую и неизвестную. И меня оставили в покое.

Мне нравилось гулять по небольшому лесу, обросшему со всех сторон домами и участками в шесть соток, нравилось купаться в холодном зацветшем пруду, почти полностью заросшем травой так, что было сложно заходить в воду – ноги утопали в мягкой скользкой жиже и становились мохнатыми от цепляющейся к ним травы. Когда-то я училась плавать в этом пруду. Меня учил отец – отпускал на глубине, и я, хватаясь за воду, с трудом, но выплывала. Сейчас, барахтаясь в воде, я думала о том, что мне делать дальше. Плыть было тяжело, в отличии от моря, где я заплывала до самых буйков, ныряя в солёной воде, которая сама держала, и можно было расслабиться и плыть по течению, куда бы оно ни вынесло. Здесь же, в застоявшемся пруду, требовались усилия, но мне нравились эти усилия – они заставляли двигаться, шевелиться, сопротивляться, а не просто отдаваться воле воды. Наверное, именно эта любовь к усилиям заставила меня отложить на год институт и, когда другие уже выкладывали свои первые взрослые фото с лекций в Инстаграме, я брала телефон только чтобы ответить на сообщения.

Ещё я полюбила велосипед. Могла уехать на целый день и кататься по знакомым и незнакомым дорогам, заезжать в чужие дачные посёлки, каких рядом было очень много. Давно, когда отец мог прожить со мной несколько недель кряду, мы тоже брали велосипеды – с большими колёсами для отца и с маленькими для меня – и выезжали на целый день. Ездили по лесу, по пути останавливаясь, чтобы собрать чернику, отчего все руки и губы становились чёрно-синими. Однажды мы заблудились, хотя отец никогда не признавался в этом. Мы тогда забрели в какую-то чащобу и пришлось идти пешком, везя велосипеды за собой, перелезая через упавшие толстые стволы деревьев. Отец помогал мне тащить велосипед, а я утопала в никогда не просыхающей болотистой грязи. Вышли мы через час таких блужданий на дорогу и ещё через час подъехали к станции. Оказалось, что мы вышли в Виноградово, и до Белозёрской, около которой была наша дача, не меньше десять километров. Пошёл дождь, и эти десять километров мы ехали по мокрому асфальту, разбрызгивая вокруг себя грязь. Отец тогда укрыл меня, и я ехала, закутавшись в большую куртку, пахнущую мужским одеколоном.

Больше мы с отцом никогда не катались. Может, поэтому я запомнила тот день, хотя прошло шесть лет – и мне уже не одиннадцать, а семнадцать. Может, тогда у мамы с отцом всё и разладилось. С тех пор он стал реже приезжать летом, а зимой, в городе, возвращался всё позже и позже.

– Не одичала ещё? – отец стал за лето совсем смуглый.

Он всегда легко загорал – сразу, как только появлялось солнце. Ему даже не нужно было лежать на пляже – достаточно ходить в майке и шортах, чтобы стать смуглым уже через несколько дней. Лицо, руки, ноги, грудь – всё, чего касалось солнце, моментально делалось чёрным. Я никогда не могла так загореть. Моя кожа становилась красной, потом облупливалась, шелушилась и лопалась, оставляя вместо загара большие розовые пятна, которые потом снова сгорали, облупливались и шелушились ещё больше. Ко всему прочему у меня были веснушки, которые я всю зиму безуспешно пыталась выводить разными народными средствами – маской из огурца и лимона, которая жгла, так, что невозможно было вытерпеть её дольше пяти минут, прокисшим кефиром, которым нужно было умываться каждое утро, сметаной, которой нужно было мазаться и ходить так полдня. Всё это, конечно, не помогало, и каждую весну моё лицо вместо красивого ровного загара покрывалось оранжевыми пятнами и тёмными точками. Мне это ужасно не нравилось, и все разговоры про то, что «солнышко меня любит» только бесили. Это отца солнце любило – он мог часами лежать под палящими лучами и не сгореть.

– Не хотелось домой, – ответила я.

Мы прошли на кухню, что стояла отдельно от основного дома – одноэтажное здание с крылечком и лавочкой рядом. Отец умылся в уличном умывальнике рядом с кухней и стряхнул лишнюю воду с рук. Я достала из холодильника бутерброды, холодную курицу, картошку, разбила на шипящую сковородку два яйца.

Отец ел мою яичницу, приготовленную наспех. Он и сам хорошо готовил. Особенно мне нравилось, как он готовит картошку с грибами – он всегда отдельно жарил грибы, отдельно картошку, а потом всё это смешивал вместе. И обязательно на сале – не на масле и тем более не на маргарине, а на сале, жирном, плавящемся. Для этого он долго топил его, чтобы сковородка наполнилась запахом жира, а потом размазывал по дну. В детстве я, словно заворожённая, смотрела на это, и такая картошка казалась самой вкусной.

– Может, останешься на пару дней? – спросила я, хотя и так знала, что не останется.

– Не могу. Работы много.

Когда-то у отца была своя строительная фирма, а сейчас он с напарниками работал на себя – делал ремонты и строил загородные дома. Он и дачу построил сам, когда меня ещё не было, а они с мамой только поженились и купили здесь землю.

Собралась я быстро – просто побросала вещи в спортивную сумку. Отец ждал уже в машине.

– Закрыла дом? – спросил он.

Я кивнула, и мы поехали.

Отец включил радио, и машину заполнила знакомая музыка – «ДДТ», «Серьга», «Nautilus», «Кино». Отец всегда слушал в дороге только старый русский рок. За окном поплыли дома, деревья, а затем всё скрылось, точно ничего этого никогда не было.

До Люберец доехали быстро по свободной в субботу дороге. Уже в городе отец вдруг сделал радио тише и сказал, словно что-то неважное:

– Мы с твоей мамой решили ненадолго разъехаться.

– А недолго – это насколько? – спросила я.

– Ну пока на год. А там посмотрим.

Я промолчала, понимая, что если отец говорит, значит, уже решил. Он говорил мало и только по делу.

– Ты останешься с мамой, а я уеду, – сказал опять отец.

– Нельзя же вот так бросить всё.

– Мы это уже обговорили. И мы так решили, Ян.

– Останови здесь.

– Да ладно тебе!

– Останови! Мне надо в школу зайти, – соврала я. – Вещи закинь ко мне в комнату.

Отец остановил машину. Я вышла и хлопнула дверью. Мне вдруг стало обидно – я не видела отца так долго, а он приехал только для того, чтобы это сказать. Я похлопала по куртке – в кармане лежала пачка сигарет, которую я купила на даче.

Курила я по привычке между школой и «Пятёрочкой», которая плотно прилегала к деревянному забору. Когда-то давно из этого забора было вытащено несколько досок – да так и осталось. Через эту знаменитую дырку сбегали с уроков, там же встречались на переменах, чтобы покурить. Я встала у этого забора и задумалась. За какие-то несколько месяцев у меня не осталось ничего – ни школы, ни института, ни семьи. А всё, что у меня сейчас было – это пачка сигарет и зажигалка.

Я вспомнила, что именно здесь – между школой и «Пятёрочкой» ровно год назад познакомилась с Максом.

. . .

Макс отличался от всех, с кем я общалась. Он толком не учился и не думал об институте. Он слушал запрещённые группы, мало говорил, не висел целыми днями в Инстаграме и не выкладывал каждый день новые фото. И у него было ещё одно очень важное преимущество перед остальными – он жил на другой стороне города.

Другая сторона была особой. Ещё совсем недавно этот район считался спальным, в котором не было ничего, кроме пустыря и мусора. Потом этот пустырь стал застраиваться, и буквально на моих глазах вырос целый новый район, а в центре этого района торговый комплекс «Светофор» с дешёвыми магазинами и кафе, в которых стали сидеть подростки.

Район строился очень быстро, иногда дома ставили прямо на свалке, закатывая мусор просто в землю. Те, кто знал об этом, квартиры в таких домах не покупали. Те, кто не знал, покупали, а потом начинали бастовать. Поэтому постепенно «та сторона» Люберец приобрела не только славу неблагополучного района, но и скандального, протестного.

Макс учился на автомеханика в техникуме имени Гагарина. Этот техникум был ещё одной знаменитостью Люберец. Там действительно учился Гагарин, ещё до того, как стал космонавтом. Когда-то действительно техникум выпускал высококлассных специалистов, но сейчас стал прибежищем тех, кого не взяли в нормальные колледжи, кто не мог учиться в школе и не был в состоянии платить за обучение.

Но Гагара – это была ещё и мечта. Незаконная, а потому желанная. Все подростки в городе знали – если нужно найти что-то запрещённое, иди в Гагару. С самого утра и до вечера кто-нибудь, кто прогуливал занятия, кого выгнали с уроков, кого отчислили или кто ещё только собирался поступать, обязательно сидел на спортивной площадке за техникумом, которую все называли сеткой, потому что площадка эта была обтянута металлической проволокой, как в лагере или тюрьме, только без колючек.

Я всегда училась хорошо, приходила домой вовремя, отпрашивалась у мамы, чтобы пойти к подружкам, и никогда не прогуливала школу. И, конечно, я, как только познакомилась с Максом, стала мечтала о техникуме. Там можно было делать всё, что хочешь, и ни перед кем не отчитываться. Гагара – это то, чего не было в моей спокойной жизни.

Но однажды зимой я шла мимо и услышала, как на парней, выстроив их на холоде без курток, орал физрук:

– Ещё раз увижу хоть одну драку – выведу в трусах на два круга и будете бегать у меня, пока не посинеете. Всё ясно?

Парни стояли мрачно. Но молчали. Тогда я поняла – в Гагаре тоже есть свои законы.

Мы стали гулять с Максом, и он показывал мне город. Как оказалось – я почти ничего не знаю о Люберцах. Мы прошли вдоль все районы – Птицефабрику, знаменитую своим наркодиспансером, Панки, куда одной лучше не приходить, Ухтомку, в центре которой стоял знаменитый когда-то завод и откуда пошёл сам город. Макс мне казался взрослым, и с ним можно было не бояться абсолютно ничего, можно было курить, можно было говорить то, что хочешь, и слушать ту музыку, какая мне нравилась. Ни с кем больше – ни с одноклассниками, ни тем более с родителями ничего этого делать было нельзя. Даже с отцом, хотя отец тоже показывал мне город и тоже слушал ту музыку, какую любила я.

Когда никого не было дома, Макс приходил ко мне. Он проходил на кухню, доставал из холодильника всё, что там было, наливал себе очень крепкий чай и садился на диван. При этом мы не переписывались с ним подолгу, не присылали друг другу смайлы в виде поцелуев или сердечек, он никогда не говорил, что любит меня. Он просто приходил ко мне.

. . .

На обратном пути от жёлтого здания до Площади Ильича я заблудилась. Пошла не в ту сторону и вместо метро вышла к небольшому парку и пруду. Там стояли люди в чёрной форме, какую я только что видела в здании их штаба. Они маршировали, вскидывали вверх правые руки и кричали – «Слава России!» Их было человек двадцать, а руководил ими тот самый парень, который встретил меня сегодня в метро. Я остановилась. Он заметил меня, что-то сказал одному из маршировавших и подошёл ко мне.

– Что-то хотела? – спросил он.

– Я метро ищу. Не запомнила, куда идти.

– А что, навигатора на телефоне нет?

– Батарея села, – соврала я, хотя просто не догадалась включить навигатор.

– Иди за мной.

Мы пошли рядом. Он молчал, и мне стало неловко от этого тяжелого молчания, которое нависало над нами, словно осеннее небо, наполненное туманами и грозами.

– А что вы делали в парке? Это какая-то тренировка? – наконец, спросила я, не выдержав этого напряжения.

– Да. По субботам у нас маршировка. Сразу после собрания. Приходи в следующую, если не передумала вступать к нам.

– Не передумала, – ответила я, хотя ещё час назад была совсем не уверена, что хочу тут остаться.

– Пройдёшь пятьдесят метров, и будет метро, – он указал рукой прямо и, не прощаясь, быстро и уверенно, точно продолжая отрабатывать строевой шаг, пошёл назад.

Я смотрела ему вслед, и мне вдруг стало страшно – всё вокруг словно почернело. Я закурила, но страх, словно предчувствие чего-то, не прошёл.

Так заканчивался октябрь, и начиналась долгая холодная предзимняя осень.

2

Иногда я вспоминаю отца таким. Он стоит в дверях моей комнаты в одних трусах, худой, маленький, щуплый, и я испытываю к нему и жалость, как к животному, попавшему в силки, и злость, потому что это мой отец – и он должен быть сильным, а он слабый и жалкий. У отца трясутся руки, он пытается скрестить их на груди, но от этого они трясутся сильнее.

Я сижу за компьютером и не оборачиваюсь, потому что и так знаю, что увижу. Того отца, которого я помню, сейчас нет.

– Сходи, а, – бормочет отец, – сходи.

– Куда? Куда мне идти? – спрашиваю я.

– Ну сходи.

Отец не может выговорить больше ничего. Он хватается одной рукой за дверь, она открывается в комнату, и он, не удержавшись, падает, но не издаёт ни звука, просто глухо и неловко опускается на пол, и так там остаётся.

Мне хочется подбежать к нему, поднять, но это бесполезно. Отец, хоть и беспомощный сейчас, но тяжёлый, и я всё равно не справлюсь.

– Сходи, – опять просит отец.

– На что я пойду! – злюсь я, – у меня денег нет.

Отец опускает голову и мотает ею, как лошадь.

– У матери возьми, – опять просит он.

– Да нет у неё.

– Ну сходи.

Он просит и просит. Снова и снова. Уходит на кухню, пьёт воду. Ложится в кровать, ворочается, засыпает на десять минут, просыпается, опять встаёт, ходит по квартире, как раненый, держась за стены, шатаясь, как медведь зимой, и повторяет одно и то же.

– Сходи.

Я не выдерживаю, выталкиваю его из комнаты, он падает в коридоре, заваливаясь на один бок. Я захлопываю свою дверь, закрываю на замок – с мамой врезали на всякий случай. Отец мычит в коридоре, ломится какое-то время в дверь, потом затихает. Тогда я выхожу тихонько из комнаты. Отец спит на полу, прислонившись к стене. Я накрываю его одеялом. Но через десять минут он опять просыпается, и всё начинается снова.

Так уже несколько дней. Нарколог говорит, что это нормально, что ему нужно выждать время, вылежаться, вымучиться несколько недель. Но отец не хочет ни ждать, ни лежать. Он хочет выпить. Это всё, о чём он сейчас может думать.

– Весь день просит, – говорю я маме вечером, – не могу с ним находиться.

– Потерпи, – отвечает мама. – Пусть отойдёт немного от своего запоя.

– Почему он не может просто не пить?

Мама не отвечает. И я понимаю, как глупо сейчас звучит мой вопрос.

– Налей пива, – отец, держась за стены, выходит на кухню.

– Отстань от меня со своим пивом, – злится мама, – что же тебе собутыльники твои не наливают?

– Налей.

Отец как будто не слушает и говорит одно и то же. Мама перемешивает еду в сковородке. Пахнет жаренками и маслом – я очень люблю этот запах.

Мама не отвечает, продолжает молча перемешивать. Он подходит, трясущимися руками берёт ложку и лезет ею в сковородку. Захватывает немного макарон, но мама отталкивает его. Он роняет макароны, злится, с шумом бросает ложку на пол.

– Пожрать-то дай! – кричит.

– А ты заслужил? Вон твоя еда, – мама открывает мусорку, где ещё стоят невынесенные бутылки из-под пива, – на, ешь.

Отец садится за стол, обхватывает голову руками. Мама всё-таки кладёт ему еду. Он берёт ложку, но никак не может поднести её ко рту – несколько раз роняет на стол, собирает всё обратно. Он сейчас похож на ребёнка, беспомощно барахтающегося на кровати. Я с ужасом понимаю, что это мой отец.

Мама уже убирает со стола, а он всё сидит над своими макаронами. Почти ничего не ест, только, как в детском саду, размазывает по тарелке.

Через месяц отец станет совсем другим. Он побреется, порезавшись несколько раз, наденет чистую белую футболку. Все бутылки, какие накопились в доме за время его пьянства, вынесет – и больше не будет пахнуть забродившими дрожжами. Он снова будет сильным, только что-то останется в его лице, что уже не поменяется и не сможет поменяться никогда.

Я вспоминаю отца именно таким зимой, когда он оставался дома на три долгих месяца.

. . .

После той субботы, когда я ездила в штаб организации, Макс не писал и не приходил несколько дней. Только в пятницу вечером, когда я уже не ждала, от него вдруг пришло сообщение – «давай на железке через час». Он всегда писал коротко и только по делу, не отвечал на мои бесконечные – «Как дела?», «Что делаешь?», «Как прошёл день?» – как будто это были неважные, ничего не значащие для него вопросы. Никогда не здоровался и не прощался. Просто назначал встречу или писал, во сколько придёт. Он почему-то был уверен, что я всегда смогу с ним встретиться и что у меня не может быть каких-то других дел, в которых не будет место ему.

Я ответила так же коротко – «ОК». Я стала отвечать, как и он, хотя раньше обижалась. Но привыкла, как привыкла к его постоянному молчанию.

Железка – это старая заброшенная платформа недалеко от действующей Ухтомской. Она находится прямо посередине между нашими с Максом домами, поэтому удобно встречаться. Платформа вся покрыта граффити. Некоторые из них рисовал Макс – и где-то среди остальных надписей виднеется крупно моё имя – ЯНКА. Он меня называет только так. На железке обычно никого не бывает, кроме подростков, делающих селфи на фоне полуразвалившейся станции и железнодорожных путей, поэтому можно сидеть подолгу, курить и смотреть на поезда. На другой стороне железной дороги жизнь совсем другая, и я иногда думаю – а какая? Какая жизнь у Макса? Моя семья, несмотря ни на что, считалась благополучной и вполне обеспеченной – у нас была большая двухкомнатная квартира с высокими потолками и балконом, а у отца, хоть и старая, но всё-таки «Мазда».

Макс уже ждал, сидя на холодной каменной плите. Он был в одном свитере, а куртку подложил под себя. Я села рядом на его куртку. Мимо неслись поезда. Было шумно. Поезда гудели, как будто хотели прогнать кого-то с рельс, и оставляли за собой долгое эхо.

– Где ты был неделю? – спросила я.

– По делам ездил, – ответил Макс, закурил и протянул мне сигарету.

Я почти не курила без Макса. Иногда я выходила в подъезд и поднималась на пятый этаж – там у меня была спрятана пачка сигарет. Но стоять одной в подъезде, шарахаясь от каждого звука, было неприятно.

Я взяла сигарету и прижалась к Максу. Ещё один поезд проехал мимо. В детстве я любила сидеть и смотреть, как едут поезда. Они ехали в Москву и из Москвы. А я сидела и думала о том, что прошёл ещё один поезд, второй, третий – а я всё сижу и никуда не еду. И может быть никуда никогда не уеду. Теперь я сижу с Максом – и, может быть, мы будем сидеть здесь вдвоём очень долго и тоже никогда никуда не уедем.

Наш город совсем рядом с Москвой, как говорят – «рукой подать», то есть две станции на электричке до Выхино. Уже строят метро. Но всё-таки это не Москва. Моя мама всегда, когда я собиралась куда-то ехать, спрашивала тревожно – «В Москву?» Как будто это был не другой город, а другой мир – большой, страшный. И ехать в этот мир никому не нужно. Но именно в этот мир я рвалась больше всего.

– Моя мать опять замуж собралась, – сказал Макс.

– За кого?

– Да мужик какой-то. Не знаю. В ЖЭКе у нас работает.

– Он тебе не нравится?

– А с чего он мне должен нравиться? Я вообще не понимаю, чего вас так тянет замуж? Чуть что – сразу в койку и расписываться.

– Ну может, он нормальный? Почему ты так?

– Да какой нормальный! Он же чёрный. То ли грузин, то ли кавказец. Я их не отличаю. Я из дома свалил. Только сегодня вернулся.

– А где ты был?

– Да не важно. С парнями шастал.

– Почему ты мне никогда ничего не говоришь? Где бываешь? С кем?

– Тебе это знать не нужно. Меньше знаешь – меньше расскажешь.

– Кому мне рассказывать?

– Ну мало ли.

Макс всегда отвечал так, что спрашивать больше не хотелось. Но я упрямо спрашивала.

Своего отца Макс никогда не видел. Не сказать, что он очень скучал по нему, но, наверное, было интересно, как тот выглядит, чем занимается, как живёт. Мама Максу ничего не рассказывала, отвечала уклончиво – «мужик как мужик. Ничего особенного». Потом она стала выходить замуж – то за одного, то за другого. А Макс ненавидел и её, и её мужей. Его раздражало, что те сидят на их кухне в одних трусах, смотрят телевизор, разгадывают кроссворды и пишут чёрной ручкой слова в квадратики. Они жили в их квартире, но всегда распоряжались всем, как хозяева. А мать готовила им еду, наливала бесконечные рюмки. Она выглядела совсем как девочка, угождала во всём этим чужим здесь людям, говорила с ними, слушала их, а не Макса.

– Ну что она постоянно находит в них? – сказал опять Макс. – Чем, например, этот лучше того, кто был до. Или лучше отца. Он такой же, как и они. А может, хуже. Так какая разница? Зачем нужно было выгонять тех – других? А может, это не она их выгоняла, а они сами уходили? Мне мать вообще ничего не говорит. Ставит всегда перед фактом. Это Саша. Это Коля. Потом ещё кто-то. Я всех не помню. А я должен сидеть с ними на кухне и слушать ту чушь, какую они мне заливают. Одно и то же. Как они работали, служили, учились. Меня это только бесит. Они все одинаковые какие-то. Сидят в своих одинаковых трусах, гадают свои одинаковые кроссворды. А теперь вот чёрный этот. Те хоть русские были.

Мимо опять пронёсся поезд, словно напоминая о том, что всё может измениться в любую секунду. Макс взял камень и швырнул вслед этому поезду. Камень не долетел и как-то бесшумно упал рядом с рельсами.

Потом Макс обнял меня, и всё вдруг стало неважным – и мать, и её мужики, и этот кавказец. Всё, кроме организации, о которой я теперь почему-то постоянно думала.

. . .

В субботу я снова была в штабе на Площади Ильича и смогла получше рассмотреть его.

Снаружи это было обычное двухэтажное невзрачное здание. Сразу после входа находился пост охраны. Пройти, минуя охранника, было невозможно – тот смотрел паспорта и внимательно разглядывал каждого, кто заходил внутрь. После поста шёл длинный коридор, по одной стороне которого располагались двери кабинетов.

Я, конечно, не так себе представляла штаб организации. Мне казалось, что там много людей, все должны куда-то бежать, что-то делать, громко разговаривать. Но ничего этого не было. Напротив, было тихо и спокойно, точно в школьном коридоре во время уроков.

Я и ещё несколько человек зашли в кабинет. За столом напротив нас, словно за учительским, сидела девушка. Видимо, она должна была вести сегодняшнюю встречу. Когда все собрались, она встала, дотронулась правой рукой до своего плеча и вскинула её вверх.

– Слава России! – крикнула она.

Мы все повторили за ней – вскинули правые руки и прокричали – «Слава России!»

– Меня зовут Ольга, – она села и представилась. – Я вам расскажу о структуре организации. Кто-то из вас уже второй раз здесь, – она и посмотрела на меня, – это радует. Всегда хорошо, когда кто-то приходит второй, третий раз. Но это, увы, ещё не показатель. Но я лично всегда надеюсь на долгое сотрудничество.

Ольга мне показалась очень красивой – у неё были короткие белые волосы и большие зелёные глаза. Она иногда щурилась, как кошка, и глаза становились узкими, но от этого ещё более выразительными. Я никогда не думала, что в такой организации могут работать девушки. Мне казалось, что здесь мужской мир – жёсткий, суровый, не терпящий никаких слабостей. Это мир Макса и того парня, который встретился мне в прошлый раз. Это марши, это крики, это оружие и вызов. А Ольга казалась мне совсем не похожей на этот мир. Она говорила мягко и нежно, точно убеждая, а не приказывая.

– На первом этапе задания у вас будут лёгкие – раздача листовок, одиночные пикеты, участие в митингах и разных акциях. Агитация в интернете. Это пока ваша основная работа. У нас есть группы в «ВКонтакте» и в «Фейсбуке». Вам надо будет наполнять их материалом. Агитировать людей вступать к нам. Уже в ближайшее время мы планируем несколько акций. Но об этом отдельно.

Ольга говорила ещё долго – об Украине, об Америке, о Европе. О том, что происходит сейчас в России. О правительстве. О евреях и мусульманах, которые правят миром. Об эмигрантах. О русофобской политике запада. О фашизме на Украине и в Прибалтике. Её лекция была похожа на урок истории, где всё перевёрнуто вверх дном – и белое вдруг стало чёрным, а чёрное белым, хорошее плохим, а плохое хорошим. Русские националисты стали спасением для всей расы, а остальной мир – её врагом. Это звучало так гордо и правильно, что хотелось подписаться под каждым словом, которое я слышала.

– Мир сейчас не принадлежит русским, – говорила Ольга, – кому угодно, только не русским. В нашем правительстве не встретишь за последние сто лет ни одного русского. Да даже больше – династия Романовых была сплошь немецкой. В крови Николая II один процент русской крови – он потому и от престола так быстро отказался. Пожалуй, последний православный русский царь – Иван Грозный. Дальше началась полная сумятица. Так вот наша основная задача – вернуть России русское правительство. Вот суть нашего движения.

– Но вы не против других народов? – спросил кто-то за моей спиной.

– Не против. Но другие народы не должны забывать, что они здесь гости, и вести себя надо соответствующе. Когда они отмечают на нашей Красной площади свой Курбан-байрам – это разве нормально? Когда спят с русскими женщинами, на которых всё равно никогда не женятся – это разве нормально? Когда лезут в политику? Жить в нашей стране и управлять ею должны только русские. Все высокие посты должны занимать русские. Управлять банками, институтами, школами должны русские. А у нас, куда ни посмотри, одни татары, евреи, армяне, грузины. Кто угодно – только не русские. Нас уже выживают из своей собственной страны. Задача нашей организации – объединить нашу нацию, сплотить её. Мы одна семья, и мы должны держаться вместе. Брать пример с тех же евреев, которые всегда вытягивают друг друга. Россия разобщена, мы – последний оплот, последний рубеж, последняя её надежда на возрождение былой мощи и славы.

Я смотрела на неё и все больше удивлялась. Хрупкая, невысокая – но когда она начинала говорить, казалось, становится выше и сильнее. Все слушали молча, внимательно и, наверное, мысленно соглашались со всем. Я же пока ещё не понимала, согласна ли я с ней, но её голос и её вера в свои слова заставляли и меня слушать и верить. Я вдруг почувствовала, как на самом деле просто и понятно всё в мире – есть хорошее, светлое, правильное, а есть плохое, тёмное, неправильное. Правильное и светлое – здесь. Неправильное и тёмное – там. И нужно сделать так, чтобы победили те, кто за организацию, и тогда всё в мире станет правильным и светлым. Но мне нравилось не только это. Где-то в стенах этого штаба был Макс. Здесь он пропадал, когда не приходил ко мне. Значит, он знал, что правильно. Значит, и я должна следовать его пути.

Через два часа я вышла из штаба, но мне не хотелось домой. Я пошла в другую сторону – к парку, где, как я помнила, должны были быть учения по военному построению. Я вскоре увидела знакомую уже чёрную форму с красными нашивками и знакомую фигуру парня, который вёл собрание прошлый раз.

– Опять заблудилась? – спросил он и даже, как мне показалось, улыбнулся.

– Решила прогуляться, – я улыбнулась в ответ.

– Ну давай прогуляемся, – он кивнул в сторону озера, и мы пошли рядом.

– Ты второй раз приехала. Решила всё-таки вступить?

– Наверное, – я пожала плечами, – ещё не знаю. Но мне у вас нравится.

– А как узнала?

– Вообще, у меня друг здесь есть. Но он не знает, что я приезжаю.

– А что за друг?

– Макс Золотарёв.

– Я его знаю.

– Не говорите ему, что я езжу.

– Как скажешь. Тебя же Яна зовут?

Я кивнула.

– Пётр, – он протянул руку и пожал моё запястье. Я в ответ пожала его. Я заметила – у них было принято здороваться и прощаться именно так.

Он быстрым размашистым шагом пошёл в сторону своих бойцов, а я почему-то не могла оторваться от его мощной фигуры, военной формы и всё ещё чувствовала на своём запястье его сильное пожатие – словно отпечаток, который, как мне показалось, не скоро сотрётся.

3

Когда дома была мама, мы с Максом шли на Гагару. Я помню, как Макс привёл меня туда первый раз.

– От меня не отходи, – он держал меня за руку, – будут стрелять деньги – не давай. Сигареты можешь отдать, но не всю пачку, а то решат, что ты их боишься.

– У вас тут как в тюрьме, – усмехнулась я.

На Гагаре было несколько пацанов и девчонок. Макс отогнул сетку и пролез на площадку, а я за ним. Все сидели на турниках и разноцветных шинах, врытых в землю.

– Хайл! – отозвался кто-то. – Курить есть?

Макс достал свою пачку. Парень, который стрельнул сигарету, подошёл ближе, и я смогла рассмотреть его. Он был высокий, лысый, в белой майке, спортивных чёрных штанах и тяжёлых берцах. Так выглядели почти все на Гагаре. Макс тоже.

Парни раскурили дешёвые сигареты. Я вспомнила, как на даче летом с девчонками тоже скидывались и курили такие же дешёвые сигареты. Как потом мама нашла пачку и грозилась сказать отцу. Но не сказала. Отец уже тогда практически не бывал дома.

Мы подошли ближе к турникам, и я увидела всех, кто там был. Четыре парня и девчонка. Один из парней подтягивался на турнике. Девчонка сидела, подложив под себя дутую двуцветную куртку, которую называли «бомбер» – с одной стороны тёмно-зелёного защитного цвета, с другой – рыжего.

Макс поздоровался со всеми, пожал им руки и представил меня.

– Это Янка. Она со мной.

– Не вопрос, – сказал один из парней.

Я смотрела на всех так, как будто никогда вообще не видела людей. Они были именно такими, про которых мама говорила – «не лезь в плохую компанию». Они и были как раз такой плохой компанией. Я теперь была среди них.

– Это Зидан, – Макс быстро представил всех, – это Кулак, Скин, Белый.

– Костяшка, – девчонка сама назвала себя.

Так и познакомились.

– Идите потрещите, – сказал Белый мне и Костяшке, – мы дела обсудим.

Костяшка слезла с турника, и мы вдвоём отошли в сторону.

– Ты с Максом встречаешься? – спросила она.

Я кивнула.

– А я с Белым. Но у нас с ним уже всё. Он с кем-то ещё мутит.

– Здесь у всех прозвища? – спросила я.

– А тебе чё, паспорт показать? В ментовку попадёшь, никого не сдашь, так проще. Хотя мы друг друга знаем, мы учимся здесь. А у тебя деньги есть?

– Нет, – я вспомнила, что говорил про деньги Макс.

Она подозрительно покосилась на меня.

– Пойдём, постреляем?

– Это как? – не поняла я.

– Ну ты чё, первый раз? Деньги никогда не стреляла? Подходишь к мужикам лет под пятьдесят, говоришь, что денег не хватает на мороженку. Они, как правило, пялятся на тебя и дают. Думают, что дальше что-то перепадёт. Берёшь, сваливаешь. Всё… Ты что, так никогда не делала? А откуда у тебя деньги появляются? Макс даёт?

Я пожала плечами.

– Ладно, со мной пойдёшь, – скомандовала Костяшка.

Мы вышли за забор и пошли вдоль дороги. Она и правда была очень худой и маленькой – наверное, из-за этого и получила своё прозвище. Она каким-то своим чутьём чётко определяла – кто даст денег. И действительно, почти все мужики, какие нам встречались, окидывали нас взглядом и лезли в карман. Скидывали, в основном, мелочь. Только один дал сто рублей. Через час набралось уже триста.

– А ты с Белым давно встречаешься? – спросила я, когда мы шли по Октябрьскому проспекту вдоль заброшенного завода.

– С ним сложно встречаться. – Ответила Костяшка. – Он гуляет, с кем хочет. Я ему не указываю.

– А тебе это нравится? Разве ты не хочешь, чтобы он был только с тобой?

– С ним такое не работает, – засмеялась Костяшка. – С ним либо так, либо никак. А Макс не такой?

– Мне кажется, нет.

Мы вышли к бывшим воротам завода, пожелтевшим от ржавчины. Костяшка с трудом открыла скрипучие дверцы, и мы пролезли в узкое отверстие. Отец рассказывал, как работал здесь в молодости. Он всегда любил дерево – и здесь он впервые научился обрабатывать деревянные заготовки. Территория завода была такой огромной, что здесь когда-то ездил свой собственный автобус. А теперь мы шли вдоль заброшенных, никому не нужных цехов.

– Вы с Белым в Гагаре познакомились? – спросила я.

– Не, мы с ним в школе учились, – ответила Костяшка. – Но его всё время скидывали в интернат в Томилино.

– А родители?

– У него мама только одна. Она его и сдавала. Он в школе на уроки не ходил, из дома сбегал. Из интерната тоже два раза сбегал. Один раз к матери пришёл. Но она его не пустила. Второй раз – ко мне. Я тогда в восьмом училась. Пару дней жил у меня. Мы встречаться начали.

– Ты его любишь?

Костяшка не ответила.

– А ты Макса? – спросила уже она.

Я пожала плечами. Мы шли по дороге, на которой сейчас никого не было. Отец говорил, что завод закрыли, когда мне было пять лет. Тогда полгорода, и он тоже, остались без работы. Потом завод горел. Из нашего окна был виден дым – он поднимался выше крыш, и весь Октябрьский проспект был затоплен в этом едком дыму.

– Пойдём обратно, – скомандовала Костяшка.

Денег хватило на пачку сигарет и две бутылки пива. Выпили быстро, и уже через полчаса снова сидели вместе с парнями на Гагаре. Белый обнимал Костяшку, хоть они и не были вместе, а я сидела на коленях у Макса. Мы курили одну сигарету на двоих.

– Вчера, прикинь, все берцы себе отбил, – Белый указывал на свои тяжёлые ботинки, – когда по собакам лазали. Чуть самому башку не пробили.

– Ты давай полегче, – ответил ему Макс, – у тебя башка одна.

Все засмеялись. Мне тоже стало весело, хотя я не понимала и половины из того, о чём они говорили.

– А что за собаки? – спросила я уже у подъезда, когда Макс проводил меня домой.

– Собака – это так электричку называют. Белый ездит вечерами до Раменского искать приключения себе на одно место.