Читать книгу Композитор - Ирина Одарчук Паули - Страница 1

Оглавление


Глава 1. Звуки тишины 


Холодный октябрьский ветер гулял по набережным Санкт-Петербурга, шурша опавшими листьями и отражаясь эхом от гранитных стен. 1983 год. Город жил в ритме метронома – размеренно, строго, но в старой квартире на Петроградской стороне время текло иначе.


Ирина Одарчук Паули сидела за роялем, её пальцы скользили по клавишам легко, почти невесомо, будто боясь раздавить хрупкую тишину. Она не играла – она дышала музыкой. Звуки рождались тихие, но наполненные такой глубиной, что казалось: вот-вот дрогнут стены, и весь дом зазвучит в унисон.


За окном мерцали фонари, отбрасывая блики на потолок. Ирина закрыла глаза. В этом городе, где каждый камень помнил Шостаковича и Прокофьева, её музыка была лишь каплей в океане. Но для неё – целым миром.


– Мама… – дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Оля, дочь, уже привыкшая к ночным бдениям у рояля. – Опять не спишь?


Ирина обернулась, улыбнулась. Тени под глазами выдавали усталость, но в её взгляде жило что-то неугасимое.


– Не могу, – просто сказала она. – Музыка не ждёт.


Оля покачала головой, но не стала спорить. Она знала: мама существовала на грани двух реальностей – одной, где были уроки, магазины и быт, и другой, где звуки складывались в нечто большее, чем просто ноты.


За окном проплыла тень ночной птицы. Ирина снова опустила пальцы на клавиши.


Тишина больше не была пустой.


Глава 2. Недопетая мелодия 


Консерваторские коридоры помнили всё: робкие шаги вчерашних абитуриентов, торопливую походку профессоров, гулкие аккорды из распахнутых дверей аудиторий. Ирина Валерьевна шла медленно, прижимая к груди папку с партитурой. Три месяца работы. Три месяца бессонных ночей.


Она остановилась перед знакомой дверью с табличкой «Проф. Д.Л. Григорьев», внезапно осознав, как влажны её ладони. "Нелепо, – мысленно усмехнулась она себе. – В сорок два года волноваться, как первокурсница на экзамене".


Из-за двери донеслись резкие, отрывистые аккорды. Ирина Валерьевна замерла, узнавая почерк – Григорьев разбирал нового Шнитке.


– Войдите! – раздался за дверью голос, перекрывая звуки рояля.


Кабинет пахло старыми нотами и кофе. Григорьев, не отрываясь от клавиш, кивнул в сторону стула:


– Садитесь, Ирина Валерьевна. Дайте минуту.


Она молча наблюдала, как его крупные руки с характерными музыкантскими узлами на пальцах бегают по клавиатуре. Вдруг он резко оборвал игру и повернулся к ней:


– Ну, показывайте ваше детище.


Партитура легла на пюпитр. Минуты, пока Григорьев водил пальцем по нотам, растягивались в часы. Ирина Валерьевна непроизвольно сжала руки на коленях, следя за тем, как его губы шевелятся, беззвучно отсчитывая ритм, как брови то хмурятся, то удивлённо взлетают вверх.


Наконец он откинулся в кресле:


– Интересная работа. Очень. Но…


"Это вечное «но»…" – сердце неприятно сжалось.


– Вторая часть перегружена. Вы пытаетесь втиснуть в три такта больше, чем они могут вместить. Музыка – не чемодан, Ирина Валерьевна.


Она неожиданно для себя резко ответила:


– А если именно так я слышу эту тему?


Григорьев вдруг улыбнулся – неожиданно тепло, по-отечески:


– Тогда вам нужен не советчик, а смелость.


…Дома, за чашкой остывающего чая, она в который раз перечитывала его пометки. За окном невский туман обволакивал фонари, превращая их в размытые световые пятна. Оля, уткнувшись в учебник, украдкой наблюдала за матерью.


– Опять не приняли? – осторожно спросила она.


Ирина Валерьевна не ответила. Она резко встала, подошла к роялю и ударила по клавишам – не как всегда, осторожно и академично, а с какой-то новой, незнакомой даже ей самой яростью.


И заиграла так, как боялась играть всегда.


Без оглядки. Без поправок. Без этого вечного внутреннего редактора, шепчущего: «Ты перебарщиваешь».


Ноты летели вперёд, обгоняя мысли. И впервые за долгие годы она почувствовала – не играет, а *живёт*.


Глава 3. Неучтённые обертоны 


Концерт должен был начаться в семь. В шесть тридцать Ирина Валерьевна стояла за кулисами Малого зала филармонии, сжимая в руках партитуру до хруста бумаги. Через тонкую перегородку доносился гул набиравшегося зала – шуршание пальто, приглушённые голоса, звон отодвигаемых кресел.


– Выпейте воды, – сунула ей пластиковый стаканчик администратор Людмила, – а то побледнели как мел.


Ирина Валерьевна машинально сделала глоток, не ощущая вкуса. Сегодня вечером камерный оркестр впервые исполнит её «Осенние этюды». Всего двадцать три минуты музыки, но сколько в них вложено – все эти ночи у рояля, бесконечные правки, сомнения…


– Пять минут, – прошептал кто-то за спиной.


Она вздрогнула. Вдруг осознала, что совершенно не готова к этому моменту. Что будет, если зал не примет её музыку? Если критики…


– Ирина Валерьевна? – дирижёр Ковалёв, высокий, с седеющими висками, наклонился к ней. – Вы хотите сказать несколько слов перед исполнением?


Она отрицательно покачала головой. Музыка должна говорить сама за себя.


Когда занавес открылся, ослепительный свет софитов ударил в глаза. Первые аккорды струнных показались ей неестественно громкими – будто играли не её музыку, а что-то чужое, незнакомое.


Но постепенно, такт за тактом, она начала *слышать*. Виолончели подхватили тему, которую она сочиняла в ту самую ночь, когда Оля болела с температурой. Флейты вторили мотиву, родившемуся однажды утром в пустом трамвае №3.


В третьей части, где кларнет вёл диалог с арфой, Ирина Валерьевна вдруг почувствовала что-то странное. В музыке появились *новые* оттенки – те, которых не было в партитуре. Оркестр играл её сочинение, но одновременно что-то добавлял от себя.


Когда стих последний аккорд, на секунду воцарилась тишина. Потом – взрыв аплодисментов.


– Бис! Бис! – кричали с галёрки.


Дирижёр обернулся к ней, приглашая встать. Но Ирина Валерьевна замерла, будто не веря происходящему. В этот момент она поняла главное: музыка перестала быть только её. Она начала жить собственной жизнью.


– Мама, – Оля, сидевшая в первом ряду, смотрела на неё сияющими глазами, – они поняли.


Ирина Валерьевна медленно поднялась. Софиты снова ударили в лицо, но теперь она не щурилась. Где-то в этом ослепительном свете звучала её музыка – уже не совсем та, что родилась в тишине квартиры на Петроградской. Но, возможно, именно такой она и должна была быть.


Глава 4. Какофония будней 


Успех концерта оставил после себя странную пустоту. Утром Ирина Валерьевна проснулась с ощущением, будто кто-то выключил звук в привычном мире. На кухне скрипела дверца холодильника, за окном сигналила машина – обычные бытовые шумы, которые теперь казались удивительно плоскими после вчерашних оваций.


Телефон зазвонил, когда она пила кофе, не замечая его вкуса.


– Ирина Валерьевна? – женский голос на другом конце провода звучал неестественно бодро. – Вас беспокоят из "Музыкального обозрения". Мы хотели бы взять у вас интервью о вчерашнем исполнении…


Она автоматически согласилась, записала время встречи, но, положив трубку, вдруг почувствовала раздражение. Неужели теперь придётся *объяснять* свою музыку? Разбирать её на части, как труп на вскрытии?


В консерватории её остановил замдекана:


– Поздравляю, Ирина Валерьевна! Наш маленький триумф. Кстати, не хотите возглавить студенческий оркестр? После таких успехов…


Она вежливо улыбнулась, отнекиваясь. Мысль о бесконечных совещаниях и разучивании чужих партитур вызывала тошноту.


Дома ждал сюрприз – Оля, обычно погружённая в свои учебники, накрыла стол по-праздничному.


– Я пирог испекла! – объявила дочь гордо. – Ты же сегодня… ну… звезда!


Ирина Валерьевна вдруг осознала, что не может разделить этот восторг. Вместо радости – какая-то тяжесть под рёбрами. Она механически откусила кусочек пирога, сделала комплимент, но мысли были далеко.


Вечером, когда Оля ушла к подруге, она села за рояль. Пальцы сами нашли новую тему – тревожную, обрывистую. Мелодия сопротивлялась, ломалась, не желая складываться в привычные гармонии.


Вдруг резкий звонок в дверь прервал игру. На пороге стоял незнакомый мужчина в очках в тонкой металлической оправе.


– Простите за беспокойство, – он нервно улыбнулся. – Я из "Новой газеты". Ваша музыка… она поразительно созвучна тому, что сейчас происходит в стране. Вы сознательно вкладывали этот протестный подтекст?


Ирина Валерьевна замерла. В её нотах не было никакого "подтекста" – только жизнь, выплеснутая в звуках. Но теперь, оказывается, другие решали, что она хотела сказать.


– Музыка значит то, что слышит слушатель, – наконец ответила она и закрыла дверь.


Вернувшись к роялю, она долго сидела, глядя на чёрно-белые клавиши. Потом резко захлопнула крышку. Тишина в квартире стала вдруг оглушительной.


Где-то за окном проехала машина с громкоговорителем – обрывки чьего-то выступления, смешавшиеся с шумом дождя. Ирина Валерьевна прижала ладони к ушам. Впервые за много лет ей не хотелось играть.


Глава 5. Фермата 


Дождь стучал в окно уже третьи сутки. Ирина Валерьевна лежала на диване, уставившись в потолок, где трещина у карниза неожиданно складывалась в нотный стан. Вчера она не подошла к роялю. Позавчера – тоже. В консерваторию не звонила, интервью отменила.


Оля осторожно приоткрыла дверь:


– Мам… тебе позвонили из филармонии. Опять про тот фестиваль…


– Скажи, что я заболела.


– Но ты же не…


– Скажи, что умерла, – резко оборвала её Ирина Валерьевна и тут же пожалела.


Дочь замерла в дверях, сжимая в руках телефон. В её глазах читалось непонимание – как можно отказаться от того, о чём мечтал?


Телевизор бубнил что-то о новом составе Союза композиторов. Ирина Валерьевна щёлкнула пультом. На экране замелькали кадры хроники – демонстрация, милицейские цепи, чьё-то выступление у микрофона. Она снова выключила.


Вечером, когда Оля заснула, Ирина Валерьевна всё же подошла к роялю. Не играть – просто посидеть. Крышка была закрыта, на ней лежала партитура с пометкой «Бишкек, конкурс молодых композиторов». Её пригласили в жюри. Ещё месяц назад это обрадовало бы.


Она провела пальцами по пыльной поверхности инструмента. В голове вертелся обрывок фразы Григорьева: «Настоящий художник должен молчать, когда ему нечего сказать».


Но страшнее всего было осознать – ей есть что сказать. Только теперь звуки приходили обрывками, как сигналы из глухого эфира: диссонансы уличных драк, пульсирующий ритм заводских гудков, плач скрипки за стеной (соседка-вдова снова пила).


Она попыталась записать это – лист за листом летел в корзину. Ноты лгали. Бумага не передавала того хаоса, что звенел в ушах.


В три часа ночи её разбудил звонок. Незнакомый голос на другом конце провода сказал:


– Вашу музыку используют на митинге. Передали в записи. Вы знали?


– Что?


– «Осенние этюды». Третью часть. Под неё читали стихи…


Она бросила трубку.


Утром на тротуаре перед домом кто-то вывел мелом нотный стан. Пустой. Без нот. Ирина Валерьевна стояла над ним, пока дождь не смыл первые три линейки.


В кармане халата нащупала приглашение из Бишкека. Самолёт – через двое суток.


Она вернулась в квартиру, села за рояль. Впервые за неделю подняла крышку. Играть не стала. Просто положила руки на клавиши, почувствовав под пальцами холодную слоновую кость.


Где-то внизу завелась машина, набирая обороты. Двигатель ревел фальшиво, не попадая в тональность.


Фермата – пауза, которую можно продлевать, но за которой обязательно должно быть продолжение.


Глава 6. Переложение для левой руки 


Бишкек встретил её запахом тополиных почек и раскалённым асфальтом. Ирина Валерьевна шла по улице, где каждый второй вывесочный кронштейн висел криво, а в канавах журчала талая вода с гор.


В гостиничном номере на столе лежала программа конкурса. Завтра – прослушивания. Послезавтра – её мастер-класс. Она машинально перебирала страницы, пока взгляд не зацепился за фамилию в списке участников: "Айдаров, Нурлан. Консерватория им. Чайковского. Соната для фортепиано левой рукой".


На следующий день в переполненном классе консерватории она узнала его сразу – высокий парень с неестественно прижатым к боку правым рукавом. Когда он сел за рояль, в зале наступила та особая тишина, которая бывает только перед чем-то важным.


Его музыка ударила её по солнечному сплетению. Это была не просто соната – это был рассказ о падении и подъёме, высеченный одной рукой. Левой. Там, где другие композиторы ставили мощные аккорды, Айдаров находил обходные пути – хитрые арпеджио, неожиданные пассажи, будто доказывая: ограничения создают новый язык.


После выступления Ирина Валерьевна задержала его:


– Где вы учились… так слышать?


Парень улыбнулся:


– В автобусе №107. После аварии ездил на реабилитацию через весь город. Там и сочинял – в голове.


Вечером, вернувшись в гостиницу, она долго стояла под душем, пока вода не стала ледяной. Потом села за стол и вынула из папки письмо из Петербурга – предложение возглавить кафедру композиции. Престижно. Надежно. Окончательно.


На рассвете её разбудил телефон. Оля, взволнованная:


– Мам, тут звонят из филармонии… твои "Этюды" включили в программу гастролей. Но нужно срочно решать…


Голос дочери прервался. Ирина Валерьевна смотрела в окно, где за стеклом медленно розовели снежные вершины.


– Скажи, что я дам ответ по возвращении.


Она положила трубку, открыла чемодан. Под стопкой белья лежала начатая партитура – та самая, от которой неделю отворачивалась. Достала, развернула. Взяла карандаш.


И вдруг резко перечеркнула первые две страницы. Неправильно. Не так.


За окном запел первый трамвай, скрипя на повороте. Ирина Валерьевна прислушалась к этому звуку – фальшивому, живому – и начала записывать заново.

Композитор

Подняться наверх