Читать книгу Белый шарик - Ирина Перунова - Страница 1

Теряя ключи, забывая пароли,

вперяя вопрос в облака перьевые,

с ремарками вызубрив первые роли,

хотя не предложат и роли вторые,

ни брассом, ни кролем житейское море

смирить не пытаясь. От качки до качки –

назад отмотав, разгляжу при повторе

себя в бултыханиях смелой собачки.

Она за буйки… Интересное дело,

как будто за брошенной Господом палкой!

Ей тоже в тумане, похоже, белело…

Ни глупой она не казалась, ни жалкой.

Так вот и меня – никогда не пороли,

ни в детстве, ни в смысле обид – переносном.

И не было мне ни покоя, ни воли,

лишь детская вера на свете на взрослом.

                          Голубь лазоревый. Может, зелёнкой

                          выкрасил гулю какой-то балбес?

                          Что же до зрителей с психикой тонкой,

                          вне подозрений посланец небес.

                          Головы к небу задрали подруги,

                          три неофитки из тех выпускниц

                          школ благородных девиц кали-юги,

                          сами диковенней крашеных птиц.

                          Эта – Фотиния. Светка, короче,

                          в чём-то закрученно-алом до пят.

                          Та – в золочёных браслетах сорочьих,

                          и до бровей помрачительный плат

                          голубю в тон… подтверди, Вероника!

                          Я то и вовсе в мужицкой джинсе:

                          девочка, мальчик? Поди разбери-ка,

                          вроде пацан, но при длинной косе.

                          Зыркает голубь на нас непредвзято,

                          мы, изумлённые – на сизаря.

                          «Светлое завтра» из кадра изъято,

                          и, вероятно, изъято не зря.

                          Чтобы запомнили вспять ликованье,

                          к матушке Ксении первый визит:

                          думали, души несём на закланье,

                          вышло – дешёвенький свой реквизит.

                          Чтобы заштопали швы девяностых

                          в памяти нашей и et cetera

                          окна икон на Васильевский остров,

                          голубь лазурный над чашей двора.

Такая бабочка над ним

крылатый размыкала нимб,

как поцелуй Христа в чело –

такое небо в ней цвело,

что мальчик выгнулся до дна

своих зрачков, и дно двойное

его вело, куда вольно ей.

Мелькнёт – и снова не видна.

Он видел рай. Я вижу ад.

В музее выставленных в ряд

четыре тыщи экземпляров

павлиноглазых фей, икаров…

Сачок-рампетка под стеклом.

Ты им как вид была открыта,

нимфетка, бабочка lolita,

и поздно сожалеть о том.

Лес препарирующих игл

омыт лучами детских игр.

Пыльца на пальцах – кровь почти,

но в старце мальчика почти.

Средь радуг мёртвого эскорта

вне зоны действия сети

прости, прости его, прости!

Смахни с лица морщины чёрта!

А. С. Пушкин

                         Тридцатые годы, но время не суть.

                         По лестнице старую арфу несут

                         под марши Осавиахима

                         недюжинных два Серафима.

                         Петров Серафим

                         и по правую с ним

                         вполне себе Кац,

                         но и он Серафим.

                         Так звёзды легли и берёзки,

                         что в паре работают тёзки.

                         Взывают ли трубы, ревёт грузовик

                         изнаночным эхом бравурных музык

                         у выхода… Дивная, Вы хоть,

                         внемлите себе, это – выход!

                         Ваш выход, сударыня!

                         Да, «запасной».

                         Вот-вот полыхнёт нашатырной весной

                         сквозь ваши чехлы и обмотки

                         от центра Москвы до Чукотки.

                         В избытке у свежей гармонии нот

                         на лестничный ваш молчаливый пролёт

                         в заверенном званье балласта

                         во славу Екклесиаста.

                         Труба ли взывает,

                         гудит ли клаксон,

                         бесполая Муза, как мальчик-гарсон,

                         вам двери придержит на Вы и,

                         не морщась, возьмёт чаевые.

Пока носила передачи

былая львица сыну Льву,

она походкой старой клячи

обзавелась. Пока молву

топтать не поступью, а шорком

гордыне сношенной пришлось,

глядеть в упор голодным волком

голодный научался лось,

и зайка серенький в лисицу

вселяться заживо, пока

ёж, превращаясь в рукавицу,

утюжил львиные бока.

«Похож на мать, – твердили сыну –

с горбинкой нос и лоб высок!»

И кляча прёт через грязину,

стянув потуже поясок.

                          Подставлял Господь дураку плечо.

                          Попривык дурак:

                          Подавай ещё

                          высоко сидеть, далеко глядеть!

                          Уронил – поймай, не чужие ведь.

                          А уж я Тебе отслужу, Христос,

                          упрежу Твоих – тише вод – невест.

                          И пока Господь его в гору нёс,

                          не спросил дурак:

                          Где, Господь, Твой крест?

Тысячекратная тьма повторенья

танца теней Саломеи с Иудой.

– Нет!

Ещё Иродова даренья

нет!

Не вернулись посыльные с блюдом,

нож не рождён ещё.

Незачем, нечем,

некому…

Спящий во чреве Предтечей

день не восстал.

– Удались, удали!

Жорж приглашает на вальс Натали.

Нежный румянец прильнул к эполете…

Танец как танец. Дети как дети.

                            Раз-два-три, раз-два-три…

                            Разве ты – он!

                            Смят недоразвитый розы бутон,

                            смыты румяна, помада, грехи.

                            Саша, не надо сейчас про стихи!

                            Раз-два-три, раз-два-три…

                            Разве он – ты!

                            Молча меняют бельё и бинты.

                            Думали жить. Ты возьми, да умри.

                            Раз-два-три, раз… без пятнадцати три.

                            Двадцать седьмого январского дня –

                            ты уезжаешь на бал

                            без меня.

Кучевые заметки и лес,

оступившийся в небо стокрыло.

Дымовых облаченье завес

наготу листопада сокрыло

от него самого. Немота.

Только шоркает ветер вслепую.

Лета многие или лета? –

тишина отливается в пулю.

                       Пробита речь молчанием, сквозит

                       последнее несказанное слово.

                       Возможно, это слово-паразит,

                       от зёрен отлетевшая полова.

                       Лишённое таланта и ума,

                       отсутствие без всякого покрова.

                       Ты погляди –

                       тома, тома, тома…

                       И что тебе несказанное слово?

                       Снегами заплывает окоём

                       пространства, прикипевшего к засовам.

                       Там трудники поврозь или вдвоём

                       всю жизнь свою работают над словом.

                       Издали, не издали – не вопрос.

                       От точки доведённые до точки,

                       роняют миллионы алых роз

                       отсохшие печатные листочки.

                       Но ты вберёшь бескровный перегной,

                       пустой травы крушенье и шуршанье,

                       как обещанье музыки иной,

                       как пущенное в рост благоуханье.

– Садись за алгебру, дебил!

А мальчик Пушкина любил,

тот за него посуду мыл, не белоручка.

Поручик Юрьич Михаил

ронял соломку вдоль перил,

по коим жизнь съезжала в мир, где злая Жучка.

Там царь зверей, не пив, ни ев,

Толстой на Жучку шикал Лев

и укорял слезинкой детской Достоевский.

И было мальчику легко

скользить за Пушкина и ко

на лыжах узких башмаков лыжнёю Невской.

Где оборвалась та лыжня,

не говори, что жизнь фигня –

седой мой мальчик, не зови за стол Иуду.

И я не буду. Визави

присядет тень твоей любви.

Не выключай за тенью свет, помой посуду.

Сияния полярные. И перпендикулярно им

из кинотеатра «Родина» мы вышли вчетвером.

И на душе не очень нам,

жизнь кажется просроченной:

сажать не стоит дерево,

не стоит строить дом.

Такой фильмец, сияния,

что добрым всем влияниям

на души неокрепшие наметился конец:

Гори ты, школа средняя – и наша и соседняя –

какие школы к лешему, когда такой фильмец!

Зачем ты, наша «Родина», не глупая же вроде, но

на вражескую фильму ту

нам выдала билет?

Там пел квартет заоблачный:

О, «Money, money…» Вона что!

А здесь согласно климату такой музыки нет!

Завод есть винноводочный, три шахты круглосуточных

и мясо-банно-прачечный-молочный комбинат.

А хочется-то – музыки…

Отечество, дай музыки!

Мы девочки, мы музы и

музык нам не хватат.

И тут врубилась музыка! Загадочная музыка,

улыбчивая музыка – сплошной парад планет.

Шары влетели в лузы и развеселились лузеры!

Сто лет как длится музыка,

но вырубился свет.

Ах, если б не сияния на грани выгорания

при переходе качества с количества на мат,

не вспоминали б девочки, что раньше были туточки

три шахты круглосуточных,

завод и комбинат.

Закрутилась красивая гайка,

да на болтик со сбитой резьбой.

Что стоишь, гражданин? Помогай-ка,

назови это дело судьбой!

Вынимай плоскогубцы и ключик

или что там ещё наизусть,

только пусть эту гайку не глючит,

этот болт не болтается пусть.

Озадачься их склейкой и спайкой,

подбери им секретный пароль,

чтобы болтик тот счастлив был с гайкой

в агрегате «НАМИ – ноль шесть ноль»!

Чтоб леталось тому агрегату

мимо просек и прочих красот,

как по синему морю фрегату,

лет пятьсот.

                             Во сне ко мне приходит друг

                             предупредить о переезде

                             и просит выключить утюг,

                             забытый им на старом месте.

                             Сам, уверяет, не могу.

                             Мол, недосуг. И новоселье.

                             Целуй, мол, ручку утюгу!

                             Проси его, чтоб не висели

                             на мне последние счета.

                             Такая, знаешь, нищета.

                             И всё же нужно быть людьми! –

                             даёт мне книгу. Книга жалоб.

                             – В дорогу почитать возьми…

                             И к сердцу я её прижала б,

                             но та, вывёртываясь вдруг,

                             летит, как на ногу утюг.

Были счастливы?

Счастливы – были!

В звёздной пыли

и прочей пыли

артефакты порой находили:

скажем, выцветший шарик Земли.

А на нём, вы представьте, коллеги,

Театр Эстрады:

скудельный сосуд

стих читает про белые снеги –

будто идут они! Не идут.

И от этого самого «идут»

целый зал заливался слезми…

Грех смеяться. А сами-то вы тут

со своими, друзья, ми-ми-ми –

были счастливы?

В новой вселенной

негатив ототрём добела:

даже кошка в грязи у пельменной

хоть однажды счастливой была.

Всяким счастьям –

большим и не очень –

по-над бездной отыщем закут.

Видно, ключ мой под счастье заточен,

даже если все двери запрут.

                       Исчезает с рабочего наспех стола

                       из немногих любимое фото.

                       Кем он был для тебя?

                       Кем ему ты была?

                       Да ни кем, в самом деле!

                       Вот то-то.

                       Что даёт тебе право просить «ни о ком»?

                       Помолчи! – пустоте отвечаю, –

                       Будь он трижды со мной на земле не знаком,

                       а его Воскресения – чаю!

Совсем не нужно быть морковью

чтоб видеть тёрку изнутри

и расписаться рыжей кровью

в полнеба почерком зари

«Здесь был Борис».

Для справки: Рыжий.

Проездом в город Уфалей.

А ты борись: морковку выжал,

на треть стакана сливок влей.

Иначе – мигом витамины

из сердца высосут слова.

Он в небе был, там те же мины

по типу «Чёрная вдова».

За каждым облаком «гостинец»,

за каждой терцией минор.

Там выживает пехотинец,

где подрывается минёр.

В порядке бреда обезвредит,

с небесных вынесет полей

одну, другую… и уедет

на третьей – в город Уфалей.