Читать книгу Черный свет - Ирина Сергеевна Родионова - Страница 1

ПРОЛОГ

Тишина. Темнота. Жизнь маленькой девочки, свернувшейся калачиком на узкой кровати, сейчас напоминала крошечный росток, готовый вот-вот выбиться из-под земли. Робкая пульсация полупрозрачных, зеленоватых листьев, готовых прорваться сквозь черный щит крепкого чернозема. Если бы девочка только знала, что каждый ее жест сегодня, каждый поступок и каждое слово окажут столь сильное значение на дальнейшую судьбу, то, пожалуй, закрылась бы дома и пролежала бы весь день в кровати.

Но она не знала, как не знает никто из нас, в какую секунду мы можем переступить границу между благополучием и достатком, скатившись в беспросветную тьму одиночества и отчуждения. Обычное утро, впереди обычный день, но он поменяет всё, и даже немного больше. Она и не узнает никогда, каково было пойти по другой тропинке, свернуть с развилки, где огромное значение имели не только ее робкие шаги маленькими ступнями, но и каждый поступок родных и близких, будь то важное, кардинально меняющее жизнь решение или просто лишний глоток кислорода в повседневной круговерти.

Первая страница ее истории, одна из семи самых вероятных, уже подготовлена была судьбой, раскинувшей пасьянс из аляповатых, затертых карт. Девочка тихонько дышит, и в полутемной комнате ее дыхание – единственный источник тепла, когда за окном ревет и воет вьюга, когда ветер бросает в окно россыпи ледяной пыли, а по потолку в желтоватом свете фонарей скользят черные тени от голого клена, растущего у самого дома.

На будильнике с огненно-синими цифрами высвечивается новое значение, и комната взрывается его визгливым криком, знаменуя начало нового дня. Девочка вздрагивает, щурится прямо в темноте, чтобы спустя пару мгновений, все еще сонной, с покрытыми мурашками руками и ногами, змейкой выскользнуть из-под теплого тяжелого одеяла, в один прыжок выключить сигнал будильника и снова юркнуть в спасительное тепло, что еще хранит ее постель.

Новый день, в котором каждая мелочь изменит ее жизнь. И в этой реальности она пойдет по одной тропинке, даже не удостоив взглядом другие пути своей судьбы.

И эта реальность окажется одной из самых черных во всех возможностях, что сейчас щедро разбросаны прямо перед маленькими руками.

Но обо всем по порядку.

Глава 1

Выстуженная до сердцевины

Крошечная Оленька, собравшаяся сейчас в тугой комок, обхватив себя руками в маленьком коконе ночного тепла, занимала меньше четверти кровати. Сонно причмокивая, она пыталась огромными усилиями воли встать с кровати и окунуться в холодный утренний воздух, затопивший ее небольшую комнату, как корабль на морском дне. За окном все еще царствовала чернота, по потолку скользнули фонари от редкой машины, где-то на дороге с ревом пронесся автобус, раздался гудок с завода.

Будильник примолк, освещая комнату голубоватым светом, отчаянно борющимся с оранжевыми бликами уличных фонарей. Вьюга взвыла как-то особенно звонко, и Оленька сильнее укуталась в большое одеяло.

Пора вставать. Еще минута – и она уснет, снова провалившись в детские цветные сны, полные улыбки и плюшевых медведей. Компанию из трех бежевых мишек она увидела вчера вечером в витрине, когда возвращалась с мамой после рисования, осточертевшего девочке до тошноты. Но эти медведи…Пушистые, улыбающиеся, истончающие из себя счастье и восторг, с глянцевыми черными глазами и большими розовыми сердцами, зажатыми в руках. Оля, с торчащими светлыми косичками из-под объемной шапки, с раскрасневшимися багряным румянцем пухлыми щеками, остановилась, как вкопанная, поправив толстой варежкой сползшую на глаза вязь из пушистых косиц, и почти взмолилась:

– Мам! Мам, ты только посмотри, какая красота! Мам, давай их купим! Пожалуйста!

Жалобный голос не заставил маму даже замедлить шаг – она шла, тяжело переваливаясь в своем пуховике с порванными карманами, тянущая в руках объемные кислотно-желтые пакеты, набитые продуктами. Большая, могучая женщина, она всегда казалась Оленьке прочной стеной, за которой можно было спрятаться от любых невзгод. Но сейчас она даже не взглянула на празднично украшенную витрину, только дернула девочку за руку, утягивая за собой по тонкой тропинке, протоптанной в глубоких барханах сугробов:

– Да, да… Идем.

– Мам, давай их возьмем к себе! – вновь взмолилась Оля, семеня за мамой, едва не рухнув от резкого рывка прямо в сероватый снег.

– Денег нет,– голос бесцветный, уставший. Впереди девочки маячила только широкая, сутулая материнская спина, и Оленька, понуро опустив голову, плелась следом, думая, в который уже раз ей пришлось услышать эту фразу. Малышка позволила себе оглянуться на мгновение – яркий свет разноцветных лампочек, еловые ветки и три медведя в обнимку, такие милые и дружелюбные. В ее небольших зеленовато-серых глазах отразилась эта идеалистическая картинка и она, чуть замедлив шаг, захотела заставить мгновение замереть, продлившись подольше, чтобы хоть полюбоваться этой пушистой красотой.

Один из пакетов внезапно свесился до самого пола, исторгая из своей утробы разномастные продукты – не выдержала одна из хлипких целлофановых ручек, и по улице рассыпались связка мандаринов, пакеты с кефиром и ряженкой, овсяные хлопья, маленькая булочка черного хлеба…

Оленька замерла, вжав голову в плечи, глядя на разразившуюся продуктовую катастрофу. Мама, застывшая точно так же, рассматривала выпавший из руки пакет, не моргая, только губы ее задрожали так сильно, словно по ним маленькими молоточками били тысячи крошечных медведей. Мимо прошел мужчина – бесцеремонно сдвинув с дороги маленькую дочку, он что-то буркнул, плечом толкнув маму, перешагивая через продукты, удаляясь все дальше и дальше по узкой тропе между сугробами.

А мама все стояла, глядя на цветастые пакетики и маленькие мячики фруктов, с остекленевшим холодным взглядом, молчаливая, поникшая.

– Мам,– тихонько позвала Оля, потянув женщину за рукав. – Ты чего?

Тишина. Мимо мчались машины, по другой стороне улицы бежали прохожие, серьезные, деловые, самостоятельные – глядя на них, Оленька всегда поскорее хотела вырасти и стать такой же взрослой. Но сейчас она смотрела только на бледное материнское лицо, напуганная такой резкой и жутковатой переменой.

– Мам?..

Женщина присела, стягивая с пальцев колючие вязаные перчатки, собирая продукты с налипшим на них снегом. Кожа на ладонях быстро покраснела, но мама не обращала на это никакого внимания. Оленька присела рядом и, потянув сетку с мандаринами, протянула ярко-оранжевую авоську, улыбаясь немного испуганно. Мама вырвала из рук фрукты и сунула их в уцелевший пакет, тоже уже трещащий по швам.

Поднявшись, она придержала гулко ноющую спину и снова подняла еще держащиеся пакеты, протягивая дочери руку.

– Мам, может, все-таки купим мишек? На новый год? – тихонько спросила Оленька. Женщина посмотрела на нее, молча, и в серых, стылых глазах ее застыла такая усталость, что девочке захотелось вернуть свои слова и проглотить их, не отпустив на волю. Сунув руку в толстой варежке в материнскую ладонь, она уныло поплелась следом, слушая, как сигналят возвращающиеся с работы люди, как тихонько пыхтит мама, стараясь донести оставшиеся сумки в целости и сохранности.

И вот сейчас медведи были ее – она укутывала руки их пушистой шерсткой, целовала розоватые носики и смеялась, подкидывая в воздух.

Толчок был почти ощутимым – девочка открыла щелочки глаз, чтобы увидеть, что после звонка будильника прошло уже больше получаса. Уснула все-таки. С досадой растерев глаза с длинными, черными ресницами, девочка подумала о том, что сейчас в комнату ворвется возмущенная мама, потому что Оленьке пора было бы уже позавтракать и вовсю собираться в школу.

Вставать нужно сейчас, иначе материнского гнева никак не миновать. Девочка хоть и была очень робкой и стеснительной, но, когда нужно было проявить силу воли, всегда могла взять себя в руки. Босые ступни коснулись ледяного пола, и по ногам мгновенно пробежал ледяной холодок. Оленьке почти до слез хотелось вернуться в теплую кровать, но сегодня у них контрольная по математике, а на чтении она должна рассказать выученное с мамой стихотворение о щенке. Никак нельзя пропустить такой важный день.

В квартире было пусто и холодно, за окном гудела зима, набрасывая рассыпчатый снег на рамы, рисуя причудливые морозные узоры на окнах. Девочка, накинувшая на плечи огромную отцовскую кофту, постояла в родительской комнате, глядя на предновогодние художества, переминаясь с ноги на ногу от сквозняка. Но холод победил чувство прекрасного, и Оленька засеменила на кухню, где должно быть уже тепло от гудящего чайника, где ждет ее вкусное какао и маленькая конфета в блестящей обертке…

Она замерла перед закрытой дверью, где за мутным окошком в стеклянных пиках неровностей горел оранжевый, теплый свет ночника. Но, даже стоя на промерзшем линолеуме, в облаке стылого зимнего воздуха остывшей за ночь квартиры, Оля так и не решилась потянуть на себя дверную ручку.

За дверью ругались. Ругались сильно, громко, высказывая что-то невнятное истеричным шепотом, приглушая вопли в голосе, наверняка, чтобы ее не разбудить. Перед ребенком разворачивался театр теней – мечущаяся по кухне мама и окаменевшая отцовская спина, резкие рывки руками и сотрясающая тела дрожь.

Подслушивать не хотелось, и девочка почти положила ладошку на вытертую от частых прикосновений ручку, но в последний момент побоялась вмешиваться и застыла, не в силах двинуться. Надо было бы проверить тетрадки в рюкзаке, почистить зубы и протереть ботинки, но она стояла, бесконечно маленькая перед огромной черной дверью, глядя, как рывками двигаются родители, слушая, как кричат друг на друга иступленным шепотом.

– Мне надоело все это,– шипела мама, и ее голос был похож на масло, которое она щедро лила на сковороду, прежде чем начать жарить любимые Олей драники. – Я пашу как лошадь, одна на себе тащу всю семью, а ты даже ребенка не можешь с кружка забрать!

– Сколько тебе раз повторять, Марин, я был на собеседовании…

– На собеседовании?! Тогда где же твоя работа?! Какого черта ты торчишь целыми днями в квартире, и не можешь даже каши для дочки сварить!

– Я не умею готовить! Это временные трудности, да, вчера мне отказали, но я найду работу в самое ближайшее время. Все наладится…

– Я по горло сыта твоими уверениями, но в итоге я еле ползу с работы, покупаю продукты, забираю дочку, чтобы прибежать и полночи провести у плиты!

– Продукты купить я не могу, ты же не даешь мне свою карточку!

– Потому что ты потратишь все деньги на какую-то чушь! Иди и заработай сам!

– Нет у меня возможности зарабатывать, ну что ты за тупая дура?! Я всю жизнь работал, работал, а в итоге – стоило возникнуть малейшим трудностям, как ты обвинила меня во всех смертных грехах! Ты же понимаешь, что мне сейчас и самому трудно, я отчаянно стараюсь найти хоть что-то, а ты только пилишь, пилишь, пилишь меня день за днем! – отец не выдержал и сорвался на крик. Оля у дверей опасливо вжала голову в плечи, даже не чувствуя холода. Тщедушный, худой отец казался совсем палочкой, нарисованной на неровном стекле двери, а мама сейчас меньше всего напоминала огромную стену – скорее, гору, которую не под силу преодолеть ни одному, даже самому отчаянному альпинисту.

– А что ты предлагаешь? Радостно продолжать тащить все на себе, и слова приятного не услышав! – разорялась мама, растрепанная, как баба-яга из Олиных сказок. От ее торчащих в разные стороны волос девочке хотелось спрятаться под одеяло, как совсем маленькой девчонке.– Ты хоть помнишь, когда последний раз говорил, что любишь меня?!

– Какое это вообще имеет значение сейчас?

– Вот именно, что тебе плевать! И на меня, и на дочь! Да черт бы с ним со всем, и с кашей, и с пакетами, мне просто нужно знать, что меня муж любит и поддерживает!

– Я не собираюсь из-за твоих глупых прихотей выслушивать всю эту чушь! – папа рявкнул и, круто развернувшись, дернул на себя дверь.

Оля не успела даже и дернуться – просто замерла, с огромными напуганными глазами, закутанная в широкую родительскую кофту, маленькая босая девочка на гладком холодном полу. Глаза отца опасно сощурились:

– Подслушиваешь, мелкая?! Тебя не учили, что так делать нельзя?!

– Я… Я только пришла, завтракать пора…

– Так иди и завтракай! – он почти крикнул и, отодвинув ребенка рукой, быстро вышел из комнаты, загремев чем-то в большой комнате. Оленька осталась стоять посреди коридора, обхватив себя худыми ручонками, с немой мольбой глядя на маму, напуганная и расстроенная, с замерзшим где-то глубоко внутри комком противных, склизких чувств.

Мама снова повернулась спиной к дочери, низко опустив голову и уперевшись расплывшимися, полными руками в сероватую столешницу кухонной тумбы. Впервые это зимнее утро не было натоплено паром чайника, на кухне не стояла горячая завеса, пахнущая лимоном и черным чаем, оладушками и вишневым вареньем из ягод, которые они собирали втроем жарким летом. В комнате было холодно, серовато-голубая кожа мамы на руках и шее, которые были видны ребенку, пустая плита и разбитая на полу чашка, ощерившаяся осколками окружающему миру, показывая кривые, острые зубья.

Оля потихоньку вскарабкалась на высокий стул, правая задняя ножка которого нещадно была скрючена от времени, отчего стул опасно покачивался. Подобрав под себя ноги, она накрыла белые коленки пушистой тканью, и примолкла, дожидаясь, пока мама обратит на нее внимание.

Время тикало, но ничего ровным счетом не происходило – под потолком мерно шли старые, пожелтевшие от готовки часы, мама стояла, баюкая внутри себя переживания и все крики, которые они с отцом посвятили друг другу, похожая на каменную статую. В животе у девочки заурчало от голода, она поежилась не столько от холода, сколько от напряженного воздуха, оставшегося в тесной кухне после ухода отца.

Мама отмерла, провела руками по лицу, будто пытаясь стереть скандал со своих налившихся слезами глаз и круглых щек, и наконец, обернулась. Она напоминала собственную серую тень, каштановые волосы свисали сосульками, прикрывая чахоточный румянец на бледном лице.

– Завтрак?.. – тихонько спросила Оля, и мама глянула на нее, как на нечто отвратительное. Замерла вновь, разглядывая девочку, как поселившуюся на кухне кучку зеленоватой плесени, а потом бросила отрывисто:

– Большая уже. Приготовь сама.

И вышла из кухни, сгорбленная, как старуха, поникшая и озлобленная. Оленька посидела немного, думая о том, что впервые мама так бросила ее прямо посреди этого стылого зимнего утра, и ушла. Просто ушла. Делать было нечего – спустившись со стула, как с собственного Эвереста, девочка поняла, что впервые в жизни мама не пожурила ее за голые ноги и не заставила надеть мягкие, теплые тапочки в виде медвежат. Оленька сбегала бы в комнату, но там находились родители, между которыми вновь творилось что-то ненормальное, а снова видеть их расстроенные и злые лица ей вовсе не хотелось. Поэтому, робко перебирая замерзшими пальчиками на ногах, девочка осторожно разожгла синий цветок газовой конфорки, зашипевшей от чадившей дымом спички, и с трудом водрузила тяжелый чайник на огонь.

Достать до какао не было никакой возможности – девочка сморщилась, готовая вот-вот горько расплакаться, только бы мама вернулась к ней и помогла. Но из гостиной что-то вновь грубо бросил отец, мама зашептала на него так яростно и горько, что Оля затолкала свои печали куда-то глубоко-глубоко. Не хватало расстроить маму еще больше, лучше уж самой приготовить себе завтрак. Поэтому доставать пришлось куцый, сероватый пакетик с черными пылинками чая, засовывать его в отцовскую кружку (ее чашка в форме тигренка стояла на верхней полке) и заливать бесконечно плюющимся кипятком из свистящего чайника. Несколько капель попали ей на руку, и Оленька ойкнула, едва не уронив на пол круглый белый бидон чайника.

Но чай поспевал в чашке, напитываясь горьковатой чернотой, пыша химическим ароматом клубники. Пока никто не видел, девочка позволила себе съесть сразу три конфеты, и, воровато оглядываясь, спрятала обертки поглубже в мусорное ведро. Чай был терпким, крепким, и Оленька, сделав пару глотков, отставила его в сторону, морщась, как от противного лекарства. Завтрак не задался, но сразу три шоколадные конфеты грели душу, хоть и зудело внутри беспокойство от ссоры в их маленьком доме. Родители все бубнили что-то в комнате, и девочка так бы и осталась сидеть в этой маленькой комнате, где наконец-то стало тепло, но контрольная и стихотворение про щенка не давали ребенку покоя, поэтому пришлось выходить из маленького форта, откуда только-только ушли крики и недопонимание.

Стоило ей появиться, глядящей на них исподлобья, настороженной, как маленький зверек, и все разговоры мгновенно умолкли, а комната наполнилась настороженной тишиной. Мама сидела в кресле, обхватившая себе руками, с дрожащими широкими щеками, будто бы ей было очень холодно, и сосредоточенно смотрела в окно. На секунду девочке показалось, что мама тоже любуется зимними узорами. Оленьке захотелось показать ей особо красивый виток ледяных разводов, где можно было рассмотреть мордашку мышонка, но, увидев стиснутые зубы и сжатые кулаки, она предпочла тихонько пробежать мимо.

Папа лежал на разобранном диване, застеленном сбившейся простыней в серовато-зеленых цветах, отвернувшийся к стене, а его спина ровным счетом ничего не могла сказать девочке. Напряжение в комнате было таким ощутимым, что даже Оля, просто проходящая мимо, почувствовала себя в чем-то виноватой.

Собираться ей тоже пришлось самой – долго путаясь в колготках и блузках, она в конце концов натянула темно-зеленые брюки вместе с розовой водолазкой, и дополнила все ярко-синим пиджаком. Раньше мама всегда советовала ей, что надеть, и никогда бы не согласилась на такой необычный эксперимент с самыми яркими вещами. В любой другой день она была бы в восторге от собственной находки и новаторского решения, но сейчас, когда за стеной родители молчали, и молчание это было таким темным и тяжелым, ее не радовали даже яркие одежки.

Оленька не умылась, не причесалась, не проверила тетрадки. Прошла мимо таких же застывших и окаменевших родителей, таща за собой тяжелый рюкзак, допрыгнула до выключателя, и неяркий свет вымазал стены сплошными тенями. Огромные ботинки никак не натягивались на голые ноги (девочка забыла в итоге надеть колготки), но когда замки с противным жужжанием все-таки сошлись, Оля выдохнула с огромным облегчением. Намотала шарф, бесформенный, огромной дохлой змеей повисший на ее тонкой шее, натянула на глаза пахнущую пылью шапку и с надеждой бросила взгляд в родительскую комнату.

Тишина там стояла гробовая, хоть гвоздями дверь как крышку заколачивай.

Оля с тоской посмотрела на массивный рюкзак, который ей всегда помогал забросить на плечи отец. Сейчас сумка нежно-розового цвета высилась, как целая гора, и девочке пришлось сесть прямо на пол, просовывая руки в лианы лямок, путаясь в толстой куртке и коротких ремнях, а потом с трудом вставать, перевешиваясь назад, грозясь вот-вот свалиться прямо на пол.

Негромко хлопнула дверь, отсекая родительский холод и яростные крики, которые стихли уже давно, но все еще звенели где-то под потолком тяжелым воспоминанием, прочно отпечатавшимся в детской памяти. Оленька прислонилась рюкзаком к темно-коричневой железной двери, позволив себе выдохнуть облачко теплого воздуха, белоснежного в продрогшем подъезде, и потихоньку пошла в школу, повторяя стихотворение о щенке, которое нужно было рассказать на первом уроке.

Улица встретила ее ледяным воздухом и россыпью снега в лицо, будто старый друг бросил снежок из-за угла, радуясь невинной шалости. Оле пришлось стереть рукой в пушистой варежке ледяные крупицы, протереть заспанные глаза и упрямо двинуться в путь, преодолевая буран, вьюгу и занесенные снегом дорожки с редкими цепочками следов первых прохожих. Она вышагивала, увязая в глубоких сугробах, но каждый раз упрямо вновь выдирала ногу из снежного плена и шла, шла, протаптывая новые тропинки, выпутываясь из хрупких объятий вьюжного ветра.

Дорога с мигающим пятном светофора вырисовалась прямо из темноты, и девочка остановилась как вкопанная, вспоминая отцовские уроки. Рюкзак упрямо тянул ее назад, но, просунув руки под тонкие лямки и потянув их вперед изо всех сил, Оленька удержалась на ногах, щурясь и в колком водопаде снежинок всматриваясь в красный свет.

Рядом замер мужчина в толстом пальто, беспокойно поглядывающий на наручные часы и пританцовывающий в завихрениях снега под одиноким, бесстрастным фонарем. Он дернулся, будто хотел перебежать дорогу в редкую паузу между летящими машинами, но вовремя одумался и остался стоять на месте. Бросил подозрительный взгляд на Оленьку, и та улыбнулась ему щербатой улыбкой.

Мужчина молча отвернулся.

Девочка несильно закусила губу, немного обиженная таким отношением. Что может быть легче, чем подарить незнакомому человеку утром улыбку, показав, что день всегда может стать лучше, чем он есть на самом деле? Девочка и сама чувствовала себя так, будто с утра на нее опрокинули ушат ледяной воды, и теперь тяжелые капли скопились холодной лужицей в груди, но улыбнуться чужому взгляду она хотела просто так, чтобы подарить надежду на хорошее настроение. А может, это просто потому, что улыбка у нее некрасивая…

Мимо цветными смазанными пятнами пролетали машины, холод пробирался прямо к голым ногам в неплотно застегнутых ботинках и щекотал кожу. Оля ежилась, стараясь стать как можно меньше, и дышала в шарф, где от теплого воздуха уже образовались ледяные наросты на пушистом узоре.

Наконец пунцовый багрянец светофора налился чернотой, вспыхнул спасительный зеленый, и девочка бросилась вперед, пытаясь согреть закоченевшие от ветра ноги. Она была уже на середине дороги, когда откуда-то справа донесся протестующий вой клаксона, и резкий визг тормозов заставил девочку замереть прямо на выметенном ветром асфальте, испуганно застыв каменным изваянием. Свет фар больно ударил в глаза, заставив потерять последнюю надежду двинуться с места, и контур ее чернотой высветился в беспощадно ярком свете, маленькой девочки на дороге у самого бампера отчаянно пытающегося затормозить автомобиля.

Кто-то резко дернул ее за подмышки и протащил несколько метров, скорее по инерции, вырывая практически из рук неизбежной смерти. Вот Оленька стояла, зажмурившись, вцепившись руками в разноцветных варежках в тонкие лямки розового рюкзачка, а вот она уже летит, вот ноги оторвались от дороги, секунда – и она уже практически сидит в сугробе на другом конце дороги.

Машина с гулом пролетает мимо, так и не успев затормозить, что-то гневно кричит водитель, и обрывки его яростных фраз слышны даже через плотно закрытые окна. Взвизгнув шинами, он уносится прямиком в черное зимнее утро, а Оля наконец переводит взгляд на своего спасителя.

Это тот самый мужчина в теплом пальто, который торопился перебежать дорогу, но все-таки решил дождаться, пока светофор запляшет красками и разрешит им двинуться по делам. То ли от быстрого бега, то ли от сильного испуга, сейчас мужчина с трудом дышал, опершись на столб со знаком пешеходного перехода, а на щеках его пунцовели идеально круглые пятна. Он посмотрел на девочку с тревогой, и выдохнул между частыми глотками воздуха:

– Ты в порядке? Девочка?

– А?.. Да, да,– голова была пустой, как воздушный шарик, и Оле понадобилось несколько секунд, чтобы к ней вернулась способность говорить. – Я… Спасибо вам. Вы… Вы меня спасли.

– Ну и напугала ты меня,– он наконец подарил ей улыбку, и девочка смущенно улыбнулась в ответ. – Куда побежала-то? На дороге нужно внимательнее быть.

– Простите, и правда, я глупо поступила.

– Запомни на будущее, и всегда смотри по сторонам. Обещаешь?

– Обещаю.

– Тогда я побежал, дела. Справишься сама, или до школы проводить?

– Справлюсь. Спасибо.

Он поднял ее на ноги, поправил тяжелый ранец, отряхнул снег с теплого пуховичка и, козырнув рукой, помчался дальше, по своим делам. Оленька долго смотрела ему вслед, даже когда темная массивная фигура скрылась за границей света от фонарей, думая, что ей очень и очень повезло.

Только вот назвать этот день везучим было никак нельзя. Но сейчас ей предстояло вновь пробраться сквозь снежные заносы, достигнуть школы и все-таки прочесть про маленького щенка, забытого хозяевами на улице, продрогшего прямо так, как и Оля сейчас. Снег из сугроба набился в ботинки, заставив ноги застыть камнем, и девочка подумала вдруг, что также ли себя чувствует Снежная королева, или ее ноги не мерзнут во вьюге и метели.

С этими мыслями она и отправилась в школу.

…Ключ никак не хотел попадать в замок, но Оленька упорно толкала его в скважину, представляя себя пиратом, которому нужно распахнуть сундук с сокровищами. В дневнике сияла пузатая, ярко-красная пятерка за стихотворение, с контрольной она справилась гораздо хуже, думая о родителях и холодной комнате дома, где грусть повисла мокрым одеялом поперек комнат.

Наконец со скрипом дверь распахнулась, впуская ее в царство маминых духов и отцовских промасленных инструментов. Сбросив с плеч надоевший тяжелый рюкзак, Оленька стянула шапку, зашвырнула подальше длинный шарф, унесшийся в дальний угол воздушным змеем, и крикнула громко:

– Пап, я дома!

Тишина не ответила ей, кровожадно съев звук и оставив от него только воспоминание. Побродив по комнатам и окликая отца, девочка остановилась у ванной, где за запертой дверью шумела тихонько вода, а тусклый свет лампочки пробивался сквозь щели, высвечивая электрической желтизной контур бледной двери.

– Пап, ты в ванной? Скоро выйдешь? – у девочки руки зудели показать дневник с пятеркой, но отец упорно молчал. Пожав плечами, девочка отправилась на кухню, где отобедала зеленым яблоком и манной кашей, сбившейся в кастрюле в комковатую холодную массу. Но Оля не жаловалась и, с удовольствием хрустя налитым яблочным боком, отправилась делать уроки.

Спустя пару часов в замочной скважине заскрипел ключ, и кто-то завозился за дверью, пытаясь справиться с заедающим механизмом. Оленька, бросив синюю ручку на тетрадь и одновременно прекратив писать слово прямо на середине, спрыгнула со стула и помчалась встречать маму, вернувшуюся с работы так рано.

Только вот это была не мама, а отец. Он прикрыл дверь так, будто боялся, что от ее хлопка нарушится звенящая и подрагивающая спокойствием тишина в их квартире, он, весь сгорбленный, согбенный, выглядящий нелепо в толстой дутой куртке со своими впалыми щеками и серыми глазами. Повернувшись, папа тоже уставился на Оленьку с недоумением, будто впервые видел ее в этой комнате, будто впервые встретил собственного ребенка. Девочке на секунду показалось, что она какой-то мультяшный персонаж, и от того, что ее увидели в реальной жизни, в жизни ее собственного папы произошло что-то неотвратимое и удивительное.

И это было какое-то странное, воздушное, но в то же время серое, липкое чувство…

– Привет,– бросил он, и голос у него был тихий-тихий, ей казалось, что он струится по полу, и именно поэтому она практически ничего не слышит. Оле захотелось присесть и зачерпнуть воздух у пола руками, чтобы его слова стали ближе к ней, чтобы они достигали ее, а не растворялись в пустоте.

– Привет, пап,– она вдруг ринулась вперед, будто готовясь прыгнуть с большой высоты, неожиданно захотев прижаться к нему, такому надежному, такому крепкому. Может, сначала она просто хотела услышать его поближе, но не выдержала и, как маленький ребенок, захотела снова спрятаться в его объятиях.

Когда она врезалась в отца, похожая на маленький пушечный заряд, зажмурившаяся от удовольствия, обхватив ручками худое отцовское тело, он замер, не зная, что делать. Они так давно не обнимались с дочерью, он настолько погрузился в тяжелую пучину безработицы и нехватки денег, так устал от тяжелого чувства вины, которое прижимало его к земле настолько сильно, что он снизу и не видел даже собственной маленькой дочери, что такое простое проявление любви мгновенно выбило его из колеи.

Оленька прижималась к отцу, пахнущему кислым спиртным, горькими дешевыми сигаретами и запахом пота, но ощущала лишь запах счастья. Отец обхватил ее немного неумело, провел рукой по светлым волосам, но лицо его будто сползло, сморщилось, похожее на пробитый резиновый мячик, и мужчина позволил себе скривить гримасу, вспоминая наконец, что у него все-таки есть маленькая дочь.

– Все хорошо, доченька? – он ляпнул какую-то банальную глупость, не зная, что ему лучше сделать, как себя повести в такой ситуации. Отец чувствовал себя неловко, будто надел слишком тесную рубаху, и сейчас она сжимала его слишком крепко, мешая вдохнуть полной грудью, но никакой возможности снять ее сейчас у него не было. Все-таки это его дочь.

– Да,– она шепнула, лицом вжимаясь в его пропитанную холодом куртку. Но что-то вновь зудело в ней, истошным, противным, пронизывающим звоном напоминая звук комара, и девочка никак не могла понять, что же так отчаянно мешает ей.

– Эм, ну… Хорошо это,– он обронил слова и тут же почувствовал, какие они легкие, бессмысленные, парящие над ними, не дающие ей понять того главного, что должно связывать дочь и отца.

– Подожди,– девочка посторонилась, не отрывая от отца рук, и вгляделась в его покрасневшее от неловкости лицо. – Я думала, что ты дома, в ванной.

– Как видишь, нет. Я снова ходил на собеседование,– он улыбнулся, но улыбка была жалкой, натянутой, показывающей, что больше всего сейчас он боится услышать вопрос о том, взяли ли его на работу. Только вот Оленьку совершенно не волновали такие глупости – она вспоминала звук льющейся воды, пробивающийся тусклый свет через щели от двери в ванную, и чувствовала, как зуд внутри становится все сильнее и сильнее.

– А кто тогда в ванной? Там кто-то есть. Мама же на работе?

– Должна быть. Подожди-ка,– он отодвинул ее одним движением от себя и широкими шагами направился к ванной. Шум оттуда доносился все такой же тихий, но совершенно явный.

Федор побарабанил костяшками пальцев по запертой двери, прислонившись плечом к косяку, чутко прислушиваясь к перешептыванию льющейся из крана воды.

– Марин? Ты там? Марина? – он вновь и вновь стучал, окликая ее, но бесстрастная дверь хранила за собой молчание, лишь нарушаемое всплесками влаги. Оленька застыла неподалеку, выглядывая из-за отцовской руки на рамку из света, обрамляющую дверь в ванную комнату, прислушиваясь настороженно, но чутко.

– Марина?! – отец повысил голос и, не сдерживаясь, изо всей силы ударил в дверь кулаком, заставив ее жалобно заскрипеть. От удара с потолка белесым песком посыпалась штукатурка. – С тобой все в порядке?!

Шипение струи, бьющей в наполненную водой ванную, было им единственным ответом, и оно ударяло прямо в голову, делая все вокруг слишком четким, слишком резким. Казалось, весь мир вокруг них сжался до этого шума воды в ванной, до этой двери в потеках белой масляной краски на старом дереве, до стучащего кулаками взволнованного отца. Его переживания передались и Оленьке – она, хоть и выглядывала немного напуганно сейчас из-за его руки, при этом чувствовала, что вот-вот не выдержит и разревется. Ее пугала сейчас эта светлая дверь, это материнское молчание и напряженная отцовская спина.

Папа сдвинулся внезапно и резко, без предупреждения, врезался в дверь, заставляя косяк жалобно хрустнуть, но сдержать отчаянный удар. Оленька испуганно отпрыгнула, прижимая ладошку ко рту, ошеломленная грохотом и хрипом отца, растирающего плечо перед новым броском. Секунда – и вот он зависает в прыжке, прежде чем ударить всем телом в хлипкую дверь и заставить ее пасть перед таким напором, сдаться, капитулировать разломанной дверной коробкой, испуганно распахнуться дверью, ощерившейся сломанным шпингалетом. Папа, не ожидавший такого быстрого отступления, по инерции влетел прямо в ванную, схватившись руками за беловато-серый косяк, и замер в проходе, не двигаясь.

Оленька поднырнула под его руку, чтобы увидеть, что же там за запертой дверью заставило отца остановиться, всему напряженному, со вздувшимися жилами на шее, с покрасневшим лицом. И сама остановилась под его руками, не понимая, что произошло.

Комнату заливал свет – тусклый, темный, он будто копился в крошечной ванной долгие годы, чтобы теперь старыми лучами рисовать неровные, ненастоящие тени на предметах. В целом, все было точно также – в углу спала стиральная машинка с темным зевом, забитым несвежим бельем, белоснежный унитаз сиял чистотой, на полочке стояли баночки с кремами и бальзамами, и Оля зацепилась за них взглядом, в который раз мечтая поскорее вырасти и пользоваться не только зубной пастой со вкусом клубники, мылом с ромашковым ароматом и шампунем, который не щиплет глаза.

Вся странность была в ванной. Сначала Оленька даже и не осознала, с чего это вдруг – полная ванная горячей воды, пускающей в воздух белые барашки пара, покачивающаяся поверхность от тугой струи воды из крана… И мама, лежащая в ней. Мама казалась спящей – румянец на пухлых щеках, прикрытые глаза в редком частоколе ресниц, свободно парящие в воде руки, умиротворенное и спокойное лицо.

Вот только спала мама под водой – из ванной беззастенчиво торчали ее голые колени, бесформенные, крупные, сама она ушла на дно и застыла там, немая, неспособная ответить на папины крики. Оля вдруг залюбовалась ее лицом – давно оно не было таким беззаботным, гладким, без тяжелых и толстых морщин в уголках глаз, без сжатых губ и сведенных бровей. Сейчас мама была настоящей красавицей.

Хоть и спала под водой.

***

Ольге отчаянно захотелось сплюнуть горькую слюну, но она сдержалась, вцепившись рукой в белые узоры кружевной занавески. Сигарета обожгла пальцы, но девушка этого даже не заметила, задумчиво разглядывая мертвую улицу под окнами собственной крошечной квартирки. Ночь не просто укрыла покрывалом город, она въелась в каждую улочку, в каждый дом, забила все черной ватой, милосердно позволив проклюнуться лишь редким огонькам фонарей, почти неразличимых в густом тумане.

Девушка затушила сигарету в крышке из-под майонеза, провела пальцами по обветренным, потрескавшимся губам в беловатой корке и глубоко втянула в себя дымный, прогорклый воздух. Отчаянно захотелось свежести, но от одной мысли о том, чтобы открыть окно, по голым рукам пробежали мурашки.

Она стояла у окна на кухне, облаченная в короткую, застиранную футболку, растрепанная, но ни капельки не сонная. Часы на микроволновой печи устало пикнули, время – три, под окнами не видно ни единого заблудшего прохожего, кто мог бы тенью скользить по пустым тротуарам. Где-то на горизонте мигнул красный огонек, и Ольга уставилась туда воспаленными глазами, гадая, где мог затеряться ее сон. Через пару часов уже нужно будет вставать, тащиться на осточертевшую работу, а она стоит босиком на голом полу, смотрит на чернильный спящий город и никак не может отделаться от тяжелых мыслей.

Знакомый щелчок зажигалки почти успокаивает, и она, глядя на колеблющийся, пляшущий заунывный танец огонек думает, не открыть ли подаренную бутылку коньяка. Ей отчаянно хочется хоть чем-то забить, залить сосущую пустоту внутри, что вгрызается и тянет, тянет из нее силы, не принося спокойствия ни на мгновение. Дым, заполонивший отравленные легкие, не помогает, но она все выщелкивает из пачки сигареты и заставляет взвиваться к потолку тонкие струйки дыма, всё надеясь на что-то.

Завтра на работу, и она, уже потянувшаяся рукой за пузатой бутылкой на самой верхней полке, отдергивает пальцы, словно услышав змеиное шипение. Достает тонкий белый цилиндр и убивает себя еще на мгновение, жмурясь, мечтая хоть на секунду отключить мысли, проснувшиеся так некстати. И почему эти воспоминания, въевшиеся в память кислотой, не дремлют никогда, и ее заставляют стоять у холодного, заваленного склянками и банками подоконника, вспоминая то, о чем думать никогда не стоит?

Сегодня, едва протащив в квартиру собственное плохо слушавшееся от усталости тело и рухнув на жесткий, утлый диванчик, она с облегчением подумала, что хоть эта ночь подарит ей долгожданное забвение. Однако же, три часа ночи, крышка из-под майонеза оплавилась и сморщилась, забилась окурками, а она все смотрит куда-то в улицу, будто темные дороги и мигающие желтизной светофоры могут открыть ей какой-то секрет.

Ольга переступила с ноги на ногу, чадя в воздух серым дымом, продрогшая, озябшая, но отчаянно не желающая возвращаться на твердую постель. Картины, преследовавшие ее, продирали до глубин души. Она коснулась свободной рукой коротких, выкрашенных в черный цвет волос, секущихся и сальных, но даже и не подумала о ванной.

Она ненавидела ванные.

Мысли, отчаянно заталкиваемые руками и ногами обратно в глубины памяти, вырывались на свободу и грозили ей кошмарной ночью. Крошечная комнатка, где унитаз почти заползает на громоздкую стиральную машинку, россыпи баночек и кремов, которые вызывали у Ольги теперь стойкую неприязнь… И ванная. Огромная, заполненная водой могила для той, что всегда казалось Оле неприступной твердыней.

Очередная сигарета нашла последний приют в крышке, и девушка, продрогшая до самых костей, очередной спичкой зажгла газ на старой плитке, поставила чайник и побрела в комнату за тапками и халатом. До рассвета было еще долго, а пустая улица надоела до тошноты. Хоть согреет промерзшее нутро, раз мысли кружат вокруг самого страшного воспоминания в ее жизни, не давая и глаз прикрыть.

Кипяток лился в чашку, согревая ее холодные керамические бока, заставляя какао-порошок на самом дне превращаться в насыщенный сладкий напиток. Присев на узкий стул в кухне, где с трудом помещались холодильник и плита, Ольга щелкнула настенным светильником, заставив его торопливо подсветить все вокруг белым светом. И уставилась куда-то в пустоту, бледная, худая, с грязными черными волосами, у корней которых уже начали проступать светлые, почти белые волоски.

…Тот день помнился ей вспышками – спокойная, но раскрасневшаяся мама, застывший над Олей отец и она сама, маленькая, со светлыми, криво заплетенными неумелыми руками косичками, не понимающая, что только что произошло, что разрезало их семью и отрубило их будущее. Ей казалось потом, что они стояли так вечность – бежали минутки, скользили часы, сменялись годы и эпохи, а они все стояли и стояли, будто от этого все могло измениться, все могло сохраниться в первозданном, нетронутом виде, будто мама могла вынырнуть и, убрав с лица прилипшие волосы, улыбнуться, заставив проступить все свои морщинки.

Но вечность прервалась, и сорвал ее звук – трубный, дробящийся, гулкий. Оленька не поняла сначала даже, откуда он идет, почему он такой странный. И, только задрав голову к побелевшему, посиневшему лицу отца, поняла, что это именно он взревел этим страшным криком, отпустил вопль куда-то под потолок и наконец дернулся вперед, отмер, запустил руки в горячую воду, продолжая исступленно, негромко выть…

Ольга будто вынырнула из черных воспоминаний, и они потекли по ее лицу густыми, вязкими потоками, заставляя задохнуться от непрошенных слез. Встав рывком, она все же дернула дверцы шкафа и выудила из его недр бутылку с закопчено-бронзовой жидкостью. Плеснула прямо в какао, выпила залпом, жмурясь и кривясь лицом. Слезы не хотели останавливаться, и она тихонько всхлипнула, опутанная воспоминаниями, как колючей проволокой.

…Дальнейшее она помнила смутно, и благодарила за это собственную психику, защитившую ее хоть немного от этого развернувшегося кошмара. Отец вытаскивал маму, но сил его не хватало, и он дергал ее, большую, широкую, то доставая из воды, то снова окуная, ревя, как пароходная сирена, как загнанный в клетку зверь. Мать, обмякшая, со свесившимися руками и прикрытым волосами лицом, будто танцевала в его слабых руках, и этот последний жуткий танец завораживал.

Оленька все-таки расплакалась, напуганная скорее не спящей под водой мамой, хотя в ее возрасте уже бы следовало все понять, а отцовским диким криком. Она зашлась слезами, стоя в дверном проеме, девочка с огромными глазами, полными слез, но папа не обратил на нее никакого внимания. Взрослая Ольга ненавидела его за это – он мог бросить доставать мать, но потом обязательно должен был вывести ее, собственную дочь, еще ничего не понимающую, из комнаты, и тогда в ее голове не осталось бы всего, то что происходило после…

Он уложил мать прямо на пол – она едва поместилась в тесной ванной, полная, румяная, обмякшая, упал перед ней на колени, прижимая ладони к щекам, крича и крича одну фразу как молитву, как заклинание:

– Марина, очнись, Марина! Пожалуйста!

Оленька стояла над ними, возвышаясь, но чувствовала она себя такой маленькой и такой растерянной, что не хватало сил даже просто стоять. Она присела, протянула ладонь к маме и коснулась ее кожи – будто сырого, прокисшего теста, мягкого и податливого. Отец продолжал кричать и кричать, и только тут, взяв маму за безвольно откинутую вверх руку, заглянув в ее стекленеющее лицо, девочка все вдруг поняла, и понимание оглушило ее сильным ударом.

И тогда она заревела громче папы.

Дальнейшее все было как в тумане – застывающая на полу мама, сломленный, скорченный отец, то кричащий что-то в мертвое лицо, то пытающийся делать бесполезное искусственное дыхание, она, ревущая от дикого страха, вцепившаяся в стремительно холодеющую руку, словно в спасительный якорь… Затем были глухие удары в дверь, кричащие соседи, сирены на улице и кто-то ворвался в квартиру. Девочку дернули рывком, но она намертво вцепилась в мамину руку, будто все еще ждала от нее поддержки и защиты.

– Унесите девочку! – рявкнул кто-то и дернул ее еще сильнее, но Оленька только громче зашлась плачем, до боли сжимая рыхлую ладонь, которая никак не хотела подарить ей ответное рукопожатие.

Наверное, кто-то разжимал ее маленькие, побелевшие пальцы, отдирал от матери, чтобы, наконец, убрать от ребенка эту страшную картину. Оля отчаянно сопротивлялась, просила не забирать маму, звала ее и звала, а отец все сидел, почти не двигаясь, только шептал все что-то малоразличимое.

Кто-то подхватил девочку, плачущую, на руки, и унес, но она увидела через плечо этого незнакомца, как выволакивали из ванной не сопротивляющегося отца и приседали у белеющей мамы…

Кажется, ее закутали в одеяло, сунули кружку воды, и зубы ее отчаянно стучали по фарфоровой каемке. Соседка, присевшая на диван, испуганно притихшая, взяла ее на колени и баюкала, что-то едва слышно рассказывающая присевшему незнакомцу в темной форме. По коридору сновали полицейские, врачи, трещали мобильные телефоны и горько пахло валерьянкой. Ее отпаивали чем-то, о чем-то спрашивали, но она сидела молча, маленькая девочка с растрепанными белыми косичками, тупо пялящаяся в одну точку на полу.

Ольга уставилась в желтоватую столешницу, обхватив себя руками, точно так же, как и семнадцать лет назад. Какао, разбавленный алкоголем, давно остыл и осел на боках пузатой кружки, но девушка в нелепом халате с плюшевыми медведями, с черными комками грязных волос, с сероватым лицом в глубоких отметинах от заживших прыщей, со шрамом от падения, прочертившим левую бровь на неравные кусочки, все смотрела куда-то в свое прошлое. Впалые щеки отнюдь не добавляли ей шарма, она вся была худая и острая, а улыбка, которая редко касалась обветренных губ, порой обнажала частокол неровных, желтоватых зубов. Она вся была какая-то ошибочная, неправильная, замерзшая на маленькой кухне где-то на задворках забытого богом городка.

Утро было таким же понурым и серым, как и она сама. Укутавшись в широкий шарф, она, шаркая и сгорбившись, вышла из пахнущего кислой мочой и хлоркой, густо исписанного непечатными словами подъезда, постояла, глядя, как в стылых лужах отражается низкое темное небо в комковатых тучах, и побрела на автобус, уныло тащащийся сквозь разномастный поток машин по центральной улице.

Сыроватая влага забивалась в ботинки и облизывала щеки, заставляя брезгливо морщиться. Ольге пришлось бежать до автобуса, пока створки его не хлопнули с кровожадным лязганьем, проталкиваться сквозь хмурых людей, забивших тесное жерло под завязку… Подпрыгивая на ухабах и обдавая прохожих грязной водой, автобус ринулся прямиком в новый день.

Прислонившись к пыльному холодному стеклу лбом, Ольга едва не проехала свою остановку, задремав в тряске и агонии их дребезжащего автобуса посреди оживленной дороги. Вывалившись из духоты и резких одеколонов, она почти с наслаждением вдохнула городской смог полными легкими.

На рабочем месте как всегда кипела бурная, суетливая, раздражающая жизнь – кто-то заливался хохотом, кто-то сгорбился у экрана, печатая срочную новость, кто-то принес полный поднос кофейных стаканчиков и щедро раздавал окружающим. Ольга хотела, было, воровато зацепить один из них, но в итоге прошла мимо с непроницаемым лицом, стягивая с шеи покалывающий шарф.

– Оль, идем к нам! – окликнула ее одна из корреспондентов, стройная блондинка в обтягивающих лосинах и сапогах на высоком каблуке, улыбающаяся густо обведенными красным губами.

– Не могу. Работа,– Ольга выдавила кислую улыбку, стянула с плеч куртку и рухнула в отчаянно скрипящее кресло, пододвигаясь к монитору. Кипы бумаги завалили столешницу, похожие на шапки высоких гор, и она задумчиво поводила над ними рукой, думая, стоит ли нырнуть в рутину с головой, или начать с мониторинга сайтов.

Рядом раздался хохот, кто-то ворвался в длинный, широкий кабинет, исчерченный письменными столами с мерно гудящими, светящимися компьютерными мониторами. Ольга обернулась, бросила короткое «привет» и на секунду остановилась взглядом на яркой компании, люди в которой поднимали и хлопали по плечу новоприбывшего коллегу. Девушка посильнее натянула свитер на ладони и отвернулась к бесстрастному, равнодушному экрану.

Счастливые голоса больно ударяли в спину, кололи, как ледяные иголки, но Ольга защелкала мышкой, призывая компьютер очнуться от механической комы, и забила в поисковую строку адрес сайта, корреспондентом на котором работала. Точки забегали по экрану, показывая загрузку, а Ольге все хотелось быстрее с головой ринуться прямиком в поток самых разных новостей, только бы не чувствовать себя вороной в чернильном оперении, нахохлившейся на соседней ветке от беззаботной, гомонящей стайки счастливых воробьев.

Наконец броские заголовки и россыпь фотографий от искореженных, перекрученных машин до улыбающихся детских лиц с поделками из увядшей листвы в руках отвлекли ее от глуповатых, но искренних шуток, громкого смеха и обсуждения чьего-то пробитого колеса и необходимости купить мармелада к ужину. Информационный поток всегда отключал ее от реальности, и Ольга радовалась каждой такой возможности.

Перед лицом вспыхнули и расцвели окошками видеокамеры: по тропинкам текли ручейки из людей, сплошь и рядом облаченных в черные куртки и темные шапки, в медленной пробке едва волочились гроздья машин. Девушка сощурила близорукие глаза, переключаясь с одной камеры на другую, отслеживая, где слишком долго стоят крошечные брусочки автомобилей, едва различимые с дальнего расстояния, где пятнышками мигают огоньки «аварийки».

Рука замерла, когда перед ней распростерлась типичная картина: две машины перегородили дорогу, стоя почти поперек, у одной из них начисто был снесен передний бампер. Люди мельтешили вокруг небольшой личной катастрофы, вскидывая руки и бранясь на чем свет стоит. Звук камеры не передавали, но догадаться было нетрудно. Ольга потерла воспаленные глаза и поднялась, подцепляя с общего стола фотоаппарат, наматывая на шею свой громоздкий шарф.

– Куйбышевская, светофор, третья камера,– буркнула она в толпу, которая никак не могла настроиться на рабочий лад и все шумела о чем-то беззаботном, отпускном.

На улице дыхание примерзало к губам, и Ольга торопливо шмыгнула на холодное заднее сидение машины, в которой ее уже поджидал сонный водитель. Ехали молча – мужчина за рулем не сводил глаз с дороги, девушка прямо за его спиной бессмысленно таращилась на проплывающие серые улицы, чувствуя, как набрякшие веки с каждой секундой раскрывать все тяжелее. В руках ее покоился пока бездыханный фотоаппарат, чей корпус наливался такой же стылой свежестью, как и все вокруг.

Ольга выпрыгнула из машины почти на ходу, стоило ей только увидеть потерпевшие крушение автомобили. Уткнувшись замерзшим лицом в шарф, она щелкнула кнопкой и приблизилась к разбитым фарам, намереваясь запечатлеть торчащие осколки и погубленный кем-то собственный день за компанию.

Камера отчаянно мерзла и отказывалась делать хорошие снимки, пальцы липли к ледяной кнопке, настроение таяло не по минутам, а по мгновениям. Девушка склонилась, поднеся камеру поближе, чтобы черный росчерк и разбитый вдребезги корпус занимали весь кадр, и сначала даже не поняла, что произошло. Резкий тычок прямо в плечо заставил Ольгу пробежать вперед и рухнуть прямо в сырую, холодную лужу, сжимая в руках дорогой фотоаппарат.

Удар был таким неожиданным и сильным, что она, уже сидя на влажном асфальте, глядя по-детски недоумевающим и обиженным взглядом, сжавшаяся, ожидающая нового толчка. Рука сама собой неосознанно щелкнула включение записи видео, но подняться на ноги Ольге не дали:

– Ты кто такая вообще?! – рявкнул ей в лицо неопрятный мужчина с черными пеньками отросших черных волос на бледном, худом горле, торчащим над воротом куртки. Опешившая девушка почему-то зацепилась взглядом именно за это синеватое горло, не обращая внимания на искривившийся в гневе рот, брызгающую слюну и яростные, черные глаза.

– Корреспондент интернет-издания «Сегодня», Ольга. Не могли бы вы рассказать, что здесь произошло? – протараторила она скороговоркой, не сводя глаз с его шеи, и мужчина вспыхнул новым приступом ярости:

– Что вы все вынюхиваете, сволочи?! Убери отсюда свою паршивую камеру, я тебе такие проблемы устрою, никогда в жизни не отмоешься!– И только тут Ольга подняла на него свои изумленные серо-зеленые глаза, вгляделась в черноту злобного взгляда и подумала, почему же ей так бесконечно плевать на его крики, собственные насквозь промокшие брюки и холод, сковавший тело тугими цепями.

– А вы, собственно, какое право имеете на меня голос повышать, да еще и применять физическую силу? – тихо спросила девушка, глядя исподлобья. – Я просто выполняю свою работу. Вашего лица, как и номерных знаков не будет ни на одном фото, мы сохраняем полную конфиденциальность…

– Да мне плевать, овца долбанная, что там будешь сохранять! Живо взяла в зубы свой фотоаппарат драный и вон пошла отсюда! – он был так близко, что она практически чувствовала на щеках его разгоряченное несвежее дыхание, с запахом кофе и застоявшихся яиц.

– Послушайте, вы не могли бы успокоиться…

– Убери свою камеру, дура! – вновь рявкнул мужчина и резким рывком дернул у нее записывающий фотоаппарат. Ольга не растерялась, сидящая перед ним в луже в буквальном смысле этого слова, она резво вцепилась обеими руками за корпус дорогого оборудования и прижала вещь к груди.

Мужчина вызверился еще больше, по его лицу пошли желваки, щеки налились уже настоящим багрянцем, а зубы ощерились в нехорошей улыбке. Намотав на руку ремешок фотоаппарата, он будто собирался ударить ее кулаком прямо в лицо, но увидев, как по-детски смешно сморщилось в предчувствии удара ее лицо, помедлил на секунду.

И в тот же момент на крикливого виновника дорожно-транспортного происшествия налетела черная тень, широкими руками обхватив за торс и повалив в сторону, заставляя воткнуться лицом прямиком в серо-черный от влаги асфальт. Мужчина, пылающий яростью, в падении потянул лямку фотоаппарата за собой, и Ольге пришлось практически и самой рухнуть в стылую грязь, увлекаемой камерой, но при этом не дать технике разбиться.

Платить за разбитый профессиональный фотоаппарат у девушки не было ни возможности, ни желания.

Нападающий оказался ее собственным нахмуренным водителем, сейчас скорее испуганным своим героическим поступком, все еще продолжающим держать нападающего в захвате, сам весь перемазанный серыми разводами. Ольга, чувствуя, как окаменело от всего пережитого лицо, смотрела в его голубые глаза и думала почему-то о том, что никогда не обращала внимания на интересный цвет его радужки. Время, тягучее, медленное, внезапно вновь разогналось до прежней скорости, и Ольга резко дернула на себя камеру, заставляя ремешок сползти с раскрывшейся руки, пряча фотоаппарат в объемный рюкзак.

Водитель все так же лежал, сжимая агрессивного безумца, будто в порыве страсти, сам напуганный, не понимающий, что стоит предпринять. Ольга вскочила на ноги, стряхивая грязные капли воды с собственной одежды, расставила ноги, стараясь хотя бы себе казаться взрослее и серьезней, чем просто униженной и напуганной девчонкой.

– Вы в курсе, что это нападение? – крикнула она лежащему мужчине, и самому замершему на асфальте. От ее визгливого, истеричного голоса очнулся и водитель, он быстро отпустил автолюбителя и рывком поднялся, весь мокрый, грязный, поникший плечами, глядящий сейчас на нападающего скорее с извинением.

Тот невозмутимо встал, критично осмотрел собственное испачкавшееся пальто и дорогие черные брюки, а потом поднял глаза на Ольгу, и та в ужасе отшатнулась. Глаза его, угольные, звериные, сейчас приобрели совсем недобрый вид, и в их прищуре читалась неприкрытая угроза.

– Фамилия, имя, должность,– голос стал почти ласковым, но лед в каждой букве проникал под кожу, взрезая ее тонкий шелк ледяными кристаллами. Ольга сглотнула мгновенно скисшую во рту слюну и представилась отчаянно дрожащим голосом.

– А теперь ты представься, урод,– брякнул водитель, отчаянно выпячивая худую грудь. Ольге не нужно было на него даже смотреть, чтобы понять, как испуганно округляются его глаза от звука собственного голоса и отчаянно дрожат ледяные руки, полные ноябрьской грязи.

Но виновник аварии его уже не слушал – круто развернувшись на каблуках туфель, он прошел к своей машине (Ольга только сейчас заметила ее чистейший, дорого поблескивающий бок и элегантную эмблему на тонкой ножке), залез в салон и хлопнул дверью, скрываясь под покровом густо тонированного стекла.

Посреди дороги, прямо у двух разбитых автомобилей, осталась стоять только продрогшая, испачканная Ольга и сгорбленный водитель, переводящий умоляющие взгляды с машины на девушку, и обратно. Вокруг начинали собираться зеваки – люди, неспешно бредущие на работу, замирали у обочины, всматриваясь в разыгравшийся перед ними отвратительный спектакль. Кто-то снимал все происходящее на камеру мобильного телефона, кто-то громко засмеялся, тыча в нее пальцем, и Ольга опустила взгляд на отвратительное мокрое пятно на старых, но бережно любимых джинсах, на кляксу грязи посреди груди и собственные отчаянно дрожащие, белоснежные руки.

– Поехали,– бросила она водителю и побрела куда глаза глядят, чувствуя, как накопившийся в груди испуг толчками выходит из тела и парализует сознание.

На плечо Ольге легла ладонь, и она резко развернулась, прикрываясь руками, чтобы вновь услышать вспыхнувший издевательской вспышкой оглушительный смех. Не менее испуганный водитель отшатнулся, с этим своим до безобразия смущенным взглядом красивых голубых глаз, и торопливо произнес:

– Ты не туда идешь, машина припаркована в противоположном дворе…

Ольга прошла через толпу зевак, чувствуя себя ведьмой в средневековье, которую вот-вот вздернут на виселице на потеху всей собравшейся публике. Водитель шел за ней следом, нервно оглядываясь на чернеющий массив автомобиля.

Машина, припаркованная у тонкой бетонной коробки жилого дома, приветливо мигнула сигнализацией, но девушка не обратила на это внимания, вцепившись трясущейся рукой в дверную ручку. Водитель засуетился перед ней:

– Сейчас я постелю одеяло, чтобы салон не запачкать…

Гулко хлопнула дверь, Ольга закрыла за собой створку, поудобнее устраиваясь на холодной коже, судорожно шаря рукой в рюкзаке в поисках спасительного никотина. Молчаливый водитель, чьего имени она так и не вспомнила, расстелил детское одеяло с бабочками на своем сиденье, усаживаясь на водительское место, не проронив ни слова, только открыв окошко, чтобы выпустить клубящийся в салоне табачный дым.

Когда они уже подъезжали к офису, неприметному серому зданию, на четвертом этаже которого творились главные новости их захудалого и прогнившего насквозь городка, Ольга, выбросив в приоткрытое окно, из которого влажными руками внутрь забиралась утренняя сырость, четвертую сигарету, поняла, что пора бросать.

Потому что легче не становилось.

Их появление на рабочем месте произвело настоящий фурор: появившаяся в дверях мокрая, грязная, бледная Ольга в компании с водителем сначала вызвали парочку громких, преувеличенных вздохов, а потом и вовсе суматошный и резкий гомон, когда коллеги начали стягиваться не только с их журналистской площадки, но и из других отделов.

– Кто это с вами так? – охала блондинка с пунцовыми губами, кружа вокруг Ольги, как спутник, не решаясь дотронуться до нее руками, пряча брезгливую маску за обеспокоенностью. Кто-то из парней посмелее ткнул в куртку пальцем и, растерев грязь, предположил:

– По дороге таскали?

Ольга помотала головой и без сил побрела к своему месту, где, только рухнув на знакомо, по-дружески скрипнувший стул, смогла выпустить из легких напряжение в одном тяжелом выдохе. Толпа интересующихся сгрудилась вокруг нее, недоуменно разглядывая отброшенную в сторону куртку с черными разводами.

Чья-то бледная рука в темных, рваных веснушках на коже сочувственно протянула ей бледный покров влажной салфетки, остро пахнущей свежестью и почему-то сладким, мягким ароматом цветов. Ольга цапнула ее, не задумавшись, и тут же стыдливо прижала к перепачканному лицу, густо окропленному густой грязью из придорожной лужи. И только потом скосила глаза на неожиданно милосердного спасителя ее изрядно подмоченной репутации.

Руку помощи ей протянула Людмила, стеснительная, но очень проницательная девушка, имеющая связи в полиции и оттого являющаяся бесценным сотрудником, которой прощали заикающуюся речь, вечно потупленный взгляд и изъеденное веснушками простоватое лицо. С сочувствующей улыбкой и грустным, понимающим взглядом карих глаз она протягивала большую упаковку салфеток перепачканной Ольге, и та, буркнув что-то вроде избитого и опостылевшего «спасибо», принялась оттирать присохшие капли со лба.

– С тобой все в порядке? – тихонько шепнула Людмила, и сама покраснела от неуместного любопытства.

– Да. Спасибо за салфетки,– снова брякнула Ольга и разозлилась на себя за глупость, повторяющиеся благодарности и никчемный, униженный вид. Зубы скрипнули от злобы и усталости.

Людмилу толпа затерла куда-то на галерку, и она, сжимая в руках пакет с салфетками, понуро отправилась на свое рабочее место.

Всем окружающим безумно интересно было узнать, что же такого чудовищного произошло с ней, что теперь, с налитыми краснотой мочками ушей и стыдливо прикрытым салфеткой с цветочным запахом лицом, Ольга сидела, сгорбив плечи, и больше всего на свете мечтала, чтобы от нее, наконец, отстали.

Она и Людмилу-то помнила только благодаря тому, как беспощадно и всевозможно любили коверкать ее имя: добрая половина офиса называла ее «Люда», другая – «Мила», а начальство предпочитало обращаться к более официозному и помпезному «Людмила». Девушка с улыбкой отзывалась на все три имени и ни разу не закатила разбора полетов по поводу того, как ее стоит называть. Кажется, коллегу стремя именами совершенно не напрягали такие мелочи, она была рада каждому обращению к себе и со стеснительным смущением молча сносила все разночтения. И если таким поведением она хотела добиться благожелательного отношения и теплой, дружеской атмосферы, то эффект был совершенно противоположным – робкую и улыбчивую коллегу все использовали и в хвост, и в гриву, доверяя ей самые неинтересные сюжеты, прося задержаться после смены с их бумажной волокитой, подсовывая побольше дел и не благодаря за это даже короткими улыбками.

Пожалуй, она была даже большей чумазой вороной, чем Ольга, но даже эта отстраненность в делах коллектива не смогла их сплотить.

А дискуссия и предположения по поводу того, что же все-таки могло произойти с Олей во время банального выезда на ДТП, становились все жарче и авантюрней. Девушка молча отдирала сероватую маску с собственного лица, нахмуренная и замкнутая.

– На нее напал дебил, который врезался на дороге, а я ее спас,– брякнул водитель, стараясь выглядеть непринужденно, но отчаянно выпрямляющий спину и втягивающий бесформенно выпирающий животик. Голубые глаза его подернулись мечтательной героической поволокой.

Все внимание наконец-то сместилось на него, и Ольга, остервенело ткнувшая флешкой в гнездо компьютера, открыла текстовый файл и забарабанила трясущимися пальцами новость под ярким заголовком «Нападение на корреспондента прямо посреди дороги!».

– Напал?! – охнула еще одна девушка с мелким бесом вьющихся рыжеватых кудряшек, довольно неплохая по характеру, отлично разбирающаяся в политических хитросплетениях и обожающая выискивать ошибки в городском бюджете. Лоб ее сморщился, по нему пролегли толстые морщины, и Ольга, отчаянно косящая на товарищей, вновь вернулась к новости.

– Да, когда я машину припарковал и увидел их, он уже Олю уронил на землю и собирался ее ударить. А, фотоаппарат еще хотел разбить. Ну, я бросился и повалил его,– без ложной скромности беззаботным, расслабленным голосом пояснил водитель, и женская часть их коллектива восторженно охнула.

Ольга отправила монтажерам видео с просьбой замазать лицо утреннего агрессора – нападение нападением, а получить в тык от начальства за публикацию без разрешения на съемку не хотелось. Щелкая мышкой, она напрягала уши, стараясь услышать каждое слово из вороха сомневающихся, восхищенных и уточняющих вопросов к водителю. Проведя устало рукой по щеке, она глянула на почерневшую ладонь и скисла еще больше. Запоздало заныло ушибленное колено и поцарапанная в пылу схватки рука.

– Да, этот козел хотел ее прямо в лицо кулаком ударить, а я налетел, повалил, дал ему пару раз под дых, чтобы не выступал сильно, и он мгновенно в машину спрятался,– Ольга развернулась на кресле и пристально взглянула в самодовольные лазурные глаза, глядя пристально, но без выражения. На секунду его взгляд стал почти умоляющим, и Ольга развернулась обратно, забарабанив пальцами по вытертым клавишам. Она чувствовала себя смертельно уставшей, но усталость не поселилась приятным томлением в натруженных мышцах, она сковала голосовые связки, надавила на голову и засела тяжелым камнем в груди. Ей больше всего на свете сейчас хотелось оказаться в тишине, пусть даже в тиши собственной маленькой, неухоженной кухни, где в раковине уже вторую неделю мокла гора из перепачканной посуды…

А водитель все выдумывал новые ужасы о стальном поблескивающем кастете, о звериных глазах нападавшего и о том, как он мужественно оттаскивал его от беззащитной, испуганной Оли, которая ничего не могла поделать… Подумав, Ольга отправила монтажерам просьбу обрезать видео до того момента, когда на злобного нарушителя запрыгнул их водитель без имени.

Чисто из человеколюбия, наверное.

Его уже практически качали на руках, как героя, обещая все немыслимые блага. Главный редактор, сухонький мужчина с густой пробивающейся сединой вокруг лысой макушки, прищурившись, даже пробросил мысль о премии для героя.

Водитель сиял, как давно не сияла посуда в Ольгиной кухне. Сморщившись, она поняла, что если второй раз за пару минут мысль утыкается в живописную башню из чашек и тарелок, заставшую сейчас на грязной раковине, то с этим определенно пора что-то делать.

Постепенно героический рассказ сошел на нет, работа растащила всех по своим местам, заставив лишь перебрасываться редкими комментариями о прошедшей ситуации, водитель уехал домой за сменной одеждой. Оля продолжала набрасывать черновик статьи, вычитывая предложения и убирая слова, через которые явно выглядывала маленькая обиженная и напуганная девочка, вышлифовывая текст с точки зрения профессионала. За ее плечами застыл редактор в своем неизменном мешковатом коричневом костюме, сощуренный, скрестивший руки на худой груди.

Спустя время он наклонился к ней, разглядывая текст на экране, и спросил негромко:

– Видео сняла?

– Да,– механически отозвалась Ольга, набирая текст.– Как только он меня повалил, сразу же включила камеру.

– Прекрасно. Как только оформляешь – сразу на сайт. Просмотрами завалят. Поняла?

– Да,– от него пахло горьким спиртом от одеколона и чем-то глубоко въевшимся в кожу, старым и прогорклым. Девушке стоило нечеловеческих усилий, чтобы не сморщить в брезгливой гримасе лицо.

Когда она, наконец, выставила материал напоказ всему городу, чтобы долгожданные просмотры стремительно поползли вверх, как надоедливые тараканы вокруг крана с питьевой водой, Оля позволила себе откинуться на кресло и только тогда подумала о том, что следует посетить уборную комнату. Грязь, прилипшая к щекам, стягивала кожу плотной коркой, а о собственной куртке и брюках думать и вовсе не хотелось – ощущение, что она до сих пор сидит во влаге и сырости, зудело и мешалось.

Гам и шум стояли оглушительные, как это всегда бывало в рабочее время: кто-то пересматривал последний футбольный матч, кто-то сидел с телефоном, прижатым плечом к уху, и строчил в объемный блокнот, кто-то заливисто хохотал, разглядывая последние нововведения их местных, родных коммунальщиков. Проходя мимо глянцевой доски, густо исписанной номерами телефонов и исчерченной рисунками разной степени паршивости, Ольга замерла, сдержав руки, которые хотели удивленно стереть с радужки отпечаток увиденной надписи.

– Вы серьезно? – обернулась она с протестующим заявлением, но разговоры все еще сливались в одну сплошную какофонию, пулеметной очередью строчились тексты на старых клавиатурах, операторы пикировали штативами, вызывая дружный хохот у девчат. Ольга прочистила голос и исторгла уж совсем возмущенный вопль:

– Слушания в администрации?! Вы серьезно?

Воцарилось долгожданное молчание, прерываемое хриплым воем телефонов и несмолкающими ударами по клавишам. Все уставились на нее, и Ольга вдруг ощутила себя чудовищно глупой: с перепачканным лицом, грязными и влажными джинсами, растрепанная и возмущенная. Ее худые щеки вспыхнули краснотой, и это покалывание разозлило еще больше.

– Ребят, ну правда, как я в таком виде в администрацию поеду? Неужели никто не может меня подменить?

– Увы, нет,– притворно вздохнула блондинка, изгибаясь на своем рабочем месте, всласть потягиваясь, с насмешливо блестящими глазами. – У всех уже есть работа. Эта – твоя.

– Отлично,– горько выдохнула Ольга, разглядывая записи о выставке собак, оформлении ответов коммунальщиков и проблеме пенсионерки. – Может, хоть брюки кто-то одолжит?..

Еще одна, кроваво-красная надпись, была кошмаром каждого журналиста – да, она сулила много тысяч просмотров, кучу комментариев и резонанс, но она означала только одно – впереди боль, чернота и слезы, слезы, слезы… Даже им, привыкшим к такого рода работе, кошмаром представлялась эта красная надпись, во время съемок сюжета на тему которой неизбежно понадобится валерьянка и сладковатый глицин.

«Ловец на бабочек».

Тот самый маньяк, которые уже более двадцати лет орудует в их городе, периодически похищая маленьких девочек, которых спустя пару месяцев найдут в очередной канавке, и вновь будут съемки снующих хмурых полицейских, матерей, которые будут кричать на разрыв, и отцов, плачущих при виде собственного сжавшегося ребятенка, почерневшего от отсутствия жизни в каждой клеточке тела… Сейчас красная надпись гласила о пропаже новой девочки, к родителям которой нужно было съездить и взять интервью, потом оформить комментарий от представителей правоохранительных органов, разместить на каждый день выход информационной листовки о пропаже малышки…

Зябко поежившись плечами, Ольга выдохнула с ноткой облегчения, что не ей в этот раз придется вымазывать руки в крови и потоках черных, горьких слез…

Только вот остальное оставалось все же удручающим.

Доску расчертили заданиями во время ее отъезда, и теперь никто не хотел отдавать с трудом выгрызенный спокойный и интересный репортаж. Если бы у нее хотя бы был один друг, она могла бы попросить его застолбить ей что-нибудь получше, чем проторчать полдня в душной, удручающе скучной администрации за заслушиванием очередного доклада о капитальном ремонте или состоянии коммунальных проверок, но, увы, здесь она была одиночкой.

Только вот не было у нее здесь друзей, и выбора, соответственно, тоже не было.

– У меня съемка в то же время,– виновато шепнула подошедшая Людмила со своей неизменной сочувственной улыбкой. – Так что брюки одолжить не смогу. Но у меня есть рубашка – длинная, клетчатая, ее можно на пояс повязать, и не так заметно будет.

– Давай хоть рубашку,– понуро согласилась девушка, пристально разглядывая вязью застывшую надпись напротив ее имени, пытаясь вычислить виновника ее отличного настроения на сегодняшний день и понять, откуда в следующий раз стоит ждать угрозы и удара.

Ольга долго терла бледные щеки в черных разводах жидким мылом, а потом, оставшись в одних черных колготках со штопанной тканью на пятках, переминаясь на расшнурованных ботинках, долго трясла джинсами под теплым воздухом сушилки для рук. Пару раз в туалет заглядывали парни, и она, наливаясь снова дурацкой краснотой, молча отворачивалась к стене.

Никто не проронил ни шутки, понимая, видимо, как глупо она сейчас себя чувствует.

Возвращаясь к рабочему месту, Ольга видела в каждом мониторе кадры собственной записи – снизу, на мужчину, чье лицо превратилось в мешанину смазанных квадратов, который, стискивая ремень от камеры, заносил над ней тяжелый кулак. От этих кадров мурашки бежали по спине, но каждый, каждый любопытствующий смотрел, впиваясь подсвеченными мертвенным светом от экранов глазами, подбрасывая в воздух редкие комментарии. Ольга упала в кресло и, увидев количество просмотров, устало прикрыла глаза.

День только начинался, а ее уже тошнило от него.

***

Распахнув дверь здания администрации, Ольга задохнулась от резкой прохладной свежести, мгновенно окутавшей голову приятным облаком. В ушах до сих пор звенело от скучных, пресных и официозных фраз, которыми на совещании собравшиеся забивали друг другу головы в таком темпе, что среди цифр, букв и даже целых фраз вычленить что-то вразумительное было почти невозможно. Ольге в офисе даже не дали оператора – они, как и все водители, отправились по более интересным местам, а девушке же, сделавшей пару десятков однотипных, таких же серых и неинтересных фото, предстояло еще хоть в чем-то разобраться среди вороха диктофонных записей, где даже потрескивание и слабые помехи от работающих камер конкурентов были милее и ближе, чем весь этот бред. Все время заседания она думала, что включить в итоговый материал, чтобы посетитель сайта не уснул прямо за чтением, а над заголовком ломать голову явно предстояло всей редакции.

Конечно, прогретая машинка, где бы приятно пахло дешевой кожей и въевшимся в сиденья табаком, ее на парковке не ждала, а до офиса нужно было добираться не менее получаса. Подтянув лямки рюкзака на своей перепачканной куртке, Ольга побрела к дороге, устраивая под ногами маленькие фонтанчики застоявшейся дождевой воды. Небо было темным и безрадостным, а пронизывающий ветер неприятно холодил все еще влажноватую джинсовую ткань. Рубашка Людмила, обвязанная вокруг пояса, создавала и вовсе комичную картинку. Ольга вспомнила, как косились на нее все собравшиеся, и лицо скривилось против воли.

Добравшись до дороги, девушка направилась к остановке, расположенной чуть дальше, на всякий случай выставив руку, голосуя тем, кто бы решился взять в салон странную попутчицу в нелепой одежде и перепачканной в грязи куртке, плохо отмытой в раковине редакционного туалета.

Когда впереди, разбрасывая салюты холодной воды, начала притормаживать серая машина, девушка не поверила своим глазам. Стараясь не показаться глупой, она спокойно подошла и дернула на себя пассажирскую дверь, готовясь увидеть изумленный взгляд просто по делам остановившегося человека и сразу же захлопнуть дверцу в тепло.

Но на нее смотрел парень примерно ее возраста с ненатуральной, чересчур белоснежной улыбкой и узким разрезом черных, миндалевидных глаз.

– Подвезти? – предложил он спокойно, и Ольга мгновенно юркнула в салон, чувствуя, как успела замерзнуть рука и колет щеки.

– Медиа-центр на Пушкинской,– буркнула она, тревожно поглядывая на безупречно ровные зубы, блестящие, как кристаллы. Загнав себя паранойей, она достала телефон и, наугад ткнув в несколько кнопок, бодро доложила мертвенно молчавшей трубке:– Анатолий Викторович? Выехала от здания администрации, через пять минут буду. Еду на машине, ее марка и номер…

Отбарабанив, она с облегчением сунула телефон в куртку и позволила себе откинуться на жестком, окаменевшем сиденье. Парень рядом, наблюдающий за потоком машин в зеркало бокового вида, вновь усмехнулся:

– Умно. Только вот слишком быстро начала говорить, не успели бы соединить, даже если бы собеседник мгновенно трубку схватил. Да и экран горел с заставкой.

Ольга сконфуженно уставилась в окно.

– Прости, что так резко,– примиряюще отозвался он, выключая поворотник и пристраиваясь за пышным задом поблескивающей иномарки. – Не бойся, я не маньяк, просто не вижу труда подбросить нуждающихся. Глеб,– парень протянул ей свободную руку, второй выкручивая руль, продолжая все также безупречно улыбаться.

Пораздумав, Ольга пожала его руку, оказавшуюся на ощупь удивительно теплой и мягкой. Обычно у мужчин были грубоватые, сухие ладони, но тут же дело обстояло абсолютно по-иному. Девушка позволила себе задержать руку в его ладони чуть дольше положенного времени, наслаждаясь человеческим теплом, пока он отчаянно перестраивался и в то же самое время умудрялся кулаком ударять в клаксон, бурча себе что-то под нос.

– Ольга. Спасибо, что подвозишь.

– Да не за что. Тяжелый день? – он быстрым кивком показал на ее испачканную куртку, сам не отрывая взгляда от дороги.

– Очень,– она вытащила из кармана куртки сигареты и махнула перед ним:– Можно?

– Да, если хочешь. Но сам не курю.

– Тогда не стоит,– она спрятала упаковку обратно и притихла, нахохлившись, кутаясь в верхнюю одежду.

– Журналистка? – увидев ее вопросительный взгляд, он пояснил:– В медиа-центр едешь, вся замученная, рюкзак огромный. Звонила кому-то по имени-отчеству, скорее всего начальник какой-нибудь.

– А ты сыщиком подрабатываешь? – немного резко спросила Ольга, почему-то чувствующая себя отчаянно некомфортно в этом гостеприимном и теплом салоне автомобиля, что быстро и совершенно бесплатно домчит ее до работы.

– Нет, только увлекаюсь,– он усмехнулся. – Но всегда мечтал стать оператором. Фотоаппарат, все дела…

– А что помешало?

– Да ни образования, ни возможности. Финансовой,– он сконфуженно глянул в окно. – Семью кормить надо. Жену и дочку. Так как насчет работы? Если не хочешь – можешь не отвечать на этот вопрос.

– Да почему нет,– безразлично пожала она плечами. – Да, журналист.

– Нравится?

– Ну, скучно редко когда бывает, да и времени не остается ни на что, кроме работы. Есть свои плюсы, свои минусы…

Разговор отчаянно не хотел завязывать, и они оба примолкли, наблюдая за проплывающими мимо одинокими и одинаковыми улицами с редкими столбиками снующих прохожих. Глеб вырулил во дворы и, поплутав там немного, притормозил у офиса, где работала Ольга.

– Карета прибыла на место назначения,– очередная ослепительная улыбка вызвала лишь кислую мину у Ольги, и парень смутился, вглядываясь в свой руль. – Может, оставишь номерок телефона? Я тебе про детективов расскажу, ты мне – про тяжелые дни?

– Думаю, не стоит,– уже выбравшись из машины, жалко подволакивая разомлевшие от тепла ноги, Ольга наклонилась и поблагодарила сухо:– Спасибо за помощь.

И вместо точки в своей фразе хлопнула дверцей. Взревев мотором, серебристый автомобиль укатил вперед, оставив ее одну на пронизывающем ветру. Проводив машину взглядом, она, поежившись, побрела на любимое рабочее место с таким лицом, будто только что откусила размашистый кусок от цыплячьего бока лимона.

Дверь их отдела она открыла пинком – руки, затекшие от беспрестанной писанины, отказывались повиноваться, и она от души врезала по невинной двери, чувствуя, как закипает голова. Три с половиной часа она потратила, выслушивая сухие цифры и сводки по установке счетчиков водоснабжения в многоквартирные дома, мнения экспертов, позицию администрации, и все это можно было записать одной-единственной строчкой – «Никому не нужная чушь».

Ее встретила непривычная тишина – дверь от удара резко хлопнула о стену и все замерли, уставившись на нее, как на инопланетянку. На секунду их удивленные взгляды вернули ее снова в детство, когда она стояла, трепля пальцами короткие белоснежные косички, перед отцом, вернувшимся в тот день с очередного собеседования. Еще до того, как они увидели в тесной ванной этот тусклый свет, эти цветастые баночки и огромное, белоснежное тело…

Ольга тряхнула черными обрывками волос, сгоняя с себя мысли, и ринулась к рабочему столу. Оператор, бросивший штатив в угол, рухнул прямо на диванчик, уткнувшись лицом в дешевый кожзаменитель. Девушка на секунду позавидовала ему.

Молчание стояло все такое же густое, тяжелое, несвойственное их расхлябанному офису. Раскрыв ежедневник с огромным количеством пометок, предложений, выписок с заседания, Ольга кинула взгляд на счетчик просмотров ее утренней потасовки – и удивилась, не обнаружив новости на сайте. Откатилась немного от рабочего места, чтобы увидеть побольше народу, и кинула в пустоту тихую фразу:

– Ребят, а где утреннее нападение?

Ей никто не ответил, все сосредоточенно нырнули в собственные экраны и клавиатуры, изображая бурную деятельность. Девушка с мелкими рыжими кудряшками так усердствовала, что даже не заметила, как колотит пальцами по одним и тем же буквам, создавая видимость занятости. Даже Мила-Люда отвернулась и рылась в поисках бумаги, но даже с большого расстояния было заметно, как сильно дрожат ее пальцы.

У Оли противно засосало под ложечкой.

В дверь сунулось тонкое, обрюзгшее лицо редактора с клювом-носом. Обведя всех сосредоточенным взглядом, заставляя каждого вжимать голову в плечи, он прищурился, а его пытливые, острые глаза замерли на девушке посреди офиса, вцепившейся в подлокотники собственного кресла:

– Ольга, шеф зовет. Быстро.

– Но у меня материал из администрации,– жалобно проблеяла девушка, но редактор даже не дал ей закончить мысль:

– Бегом.

И исчез из поля зрения.

…Офис шефа был большим, но каким-то пустым – широкие окна были прорезаны панелями жалюзи, огромный стол с несколькими стульями, кресло шефа, таращащегося в монитор, да большой фикус в кадке. Все остальное пространство с белыми стенами и паркетными полами было заполнено одним лишь воздухом, и, оказавшись в этом месте, Ольга всегда чувствовала себя на вершине горы, на которую так удобно глядеть со всех концов света и тыкать в нее пальцем. Прошмыгнув в кабинет, она села прямо напротив редактора, что-то сосредоточенно вычитывающего в сероватой бумаге. Шеф замер во главе стола – с по-птичьи хищными глазами, расплывшимися руками и прилизанными черными волосами, он, казалось, взглядом прошивал девушку насквозь.

– Добрый день,– поздоровалась она, и голос предательски просел на нижние ноты, показывая ее испуг. Она сама и не знала почему, но руководитель вызывал в ней почти суеверный, иррациональный ужас– она тушевалась, шептала что-то и производила впечатление полнейшей бездарности. Редактор на ее тихий шепот не обратил абсолютно никакого внимания, его коричневый пиджак почему-то напоминал о темной ванной, и Ольгу снова передернуло.

Мысли о трагедии, случившейся так давно, все лезли и лезли ей в голову, мешая нормально подумать, собрать в кучу остатки самообладания и выслушать директора. Натянув рукава свитера на ладони, сжав кулаки и спрятав их под столешницу, она, вся сморщившаяся в комок, глуповато улыбнулась. И в который раз взмолилась, чтобы шеф не заметил ее испачканных брюк.

– Добрый, добрый. Ничего объяснить не хочешь? – он сразу скакнул от официоза к делу, и Ольга мгновенно поняла, что разговор будет долгим и тяжелым. Редактор зашелестел бумагой, и она примолкла, дожидаясь, пока установится тишина.

– По поводу утреннего инцидента? Я выехала снимать место аварии, на меня набросился виновник, его оттащил водитель. Так как подготовить репортаж об аварии у меня не было возможности, я подала новость о нападении, лицо его замазали, личных данных не указывали. Инцидент исчерпан.

– Ты так думаешь? – он посмотрел на нее с усмешкой, но глаза оставались ледяными, мертвыми. Шеф подпер большим кулаком свой второй подбородок, будто ему было безумно интересно, и приготовился слушать.

– Думаю, да. А из-за чего весь сыр-бор? Что-то случилось? Я только приехала и увидела, что новость удалена…

– А ты в курсе вообще, к кому с камерой полезла?

– Ни малейшего понятия не имею,– в его голосе Ольге послышалась угроза, и она мгновенно напряглась, распрямляя плечи. – Но мне кажется, что ничего страшного нет в том, чтобы сделать типичные для нас фото аварии, кто бы за рулем ни был. Номера же мы не показываем… Не вижу, из чего можно сделать трагедию. Скорее уж нам надо было вызывать полицию, вон, у меня до сих пор вся одежда грязная…

– Деточка моя,– прервал ее директор. – Ты думаешь, мне дело есть до твоей грязи? Ты вообще в курсе, что ты драку затеяла с не последним человеком в городе, и теперь эти видео расползлись по всему интернету?

– Нет, не в курсе.– Ольга глянула ему прямо в глаза, ощущая лихорадочный румянец на щеках и то, как адреналин бьет по венам изнутри, заставляя гордо приподниматься подбородку. – Я вообще-то три часа провела в администрации, готовила сюжет, которым до сих пор не могу заняться из-за проблем с этим товарищем, что бил бы меня прямо в лицо, не будь рядом нашего водителя. И мне некогда было следить за социальными сетями.

– Так вот я тебе и говорю, что совсем не в ту степь ты полезла. Новость с сайта убрали, почистим, где сможем. От тебя – ни звука не должно быть, уяснила? Тот, на кого вы так полезли непредусмотрительно, мой старый товарищ, и с ним я проблему улажу, но в следующий раз – вылетишь как пробка из бутылки. Ясно?

– Не совсем,– у нее аж дыхание перехватило от собственной дерзости, но Ольга, заправив за уши черные пряди, бросила ему прямо в мертвые глаза:– Что мне теперь, перед каждой аварией вам звонить и спрашивать, ни друг ли это ваш? Я делала свою работу, за что получила физические травмы, кое-как спасла камеру и подготовила резонансный сюжет. А сейчас оказывается, что я еще и виновата в чем-то.

– Милочка, вы проявляете прямо суицидальные наклонности,– глаза шефа опасно сузились, а приклеенная к губам черная улыбочка казалась вырезанной из кальки, на которой кто-то оставил старый набросок жуткой гримасы простым карандашом.

– А что, собственно, я сказала не так? – щеки отчаянно пульсировали, сердце пыталось пробраться куда-то к горлу, карабкаясь по пищеводу, задевая трахею и ударяясь о грудину изнутри, но смолчать Ольга не могла. Слишком часто в их офисе возникали такие ситуации, слишком часто чересчур влиятельные товарищи перекрывали ход многим отличным сюжетам просто потому, что они могли навредить «кому-то очень важному». Но сегодня грязной, униженной и почти растоптанной Ольге отчаянно хотелось добиться хоть грамма какой-то справедливости, а не получать очередной плевок в душу за просто выполненную работу.

– Ты много чего говоришь не так и не тем людям, как я вижу,– его голос вырос на пару децибел, но льдом из него можно было выжигать человеческую кожу. – Ты, девочка, ничего не путаешь? Я тебя с улицы взял, если забыла, без образования, без опыта, без мозгов. Так что закрой рот и будь добра бежать на свое рабочее место, чтобы тебе было хоть чем кусок хлеба добывать.

– А нас тут много без образования, и что, все с улицы? – глаза покрылись противной пленкой влажной слабости, но она держалась, хотя дрожь, сотрясаемая тело, была уже видна невооруженным взглядом. – И я что-то не помню, чтобы обязательным условием работы были какие-то корочки, чтобы впахивать, как рабы, чтобы носиться по всем злачным местам и всякую чернуху собирать…

– Рискни и вякни еще хоть что-то,– голос резко сорвался в шепот, и шеф наклонился, почти касаясь своим носом ее носа, так, что стали видны все крупные поры на его носу, что резкий запах парфюма забил пространство вокруг нее, а его глаза, похожие на черные дыры, впились, вгрызлись в ее лицо. Ольга сглотнула горькую слюну, чувствуя, как поползли вниз уголки губ, как странный, почти суеверный ужас с головой топит ее в себе без остатка…

Губы примерзли к зубам, и она видела перед собой почему-то только ту тетрадь с контрольной по математике, где красовалась огромная, жирная, пузатая двойка. Маленькая Оленька, от которой уже через несколько дней после последнего материнского решения и картинки их ванной, что вплелась в ее память, как неистребимый сорняк, остались одни лишь глаза, долго смотрела на эту двойку. Их учительница, маленькая серая женщина, беспрестанно кутающаяся в шаль, которую дети по-доброму называли Погремушкой из-за того, как смешно и быстро она говорила, с трудом, будто пересиливая себя, всегда выводила в тетрадях крошечные, утлые пятерки, зато двойки расцветали на страничках пунцово и нахально. Проходя в тот день мимо Оленьки, которая и не думала приступать к новой самостоятельной работе, Погремушка склонилась над девочкой, и, увидев застывшее в ее глазах вселенское горе от воспоминаний, мгновенно сгребла девочку и, дав наставления классу, утащила в маленькую лаборантскую.

Там она долго отпаивала малышку горячим чаем с шоколадными конфетами и болтала об облаках, снежинках и зимних каникулах. Оленька почти не слушала ее, водя ложечкой в черном, невкусном чае, чувствуя, как противно липнет к зубам шоколад…

– Мне все ясно,– выдохнула она в лицо то ли Погремушке, то ли собственной матери, застывшей на полу в узкой ванной комнате, то ли взбешенному ее неповиновением шефу. Глаза резало так отчаянно, что хотелось вынуть их из глазниц и выбросить вон, только бы не видеть всего происходящего вокруг.

– Встань и выйди,– зашипел пунцово-багряный редактор, отложив свою бумажную броню. Ольга посмотрела на него долгим, пылающим взглядом, потом резко поднялась и вышла, все еще не понимая, почему чьи-то друзья и чьи-то начальники имеют право отбирать камеры, втаптывать ее в грязь в буквальном смысле этого слова, а потом еще и создавать проблемы на работе.

Руки тряслись, но это стало таким привычным явлением, что было почти нормальным ощущением. Ольга заглянула в офис, чтобы подхватить со стола шарф и надоевшие до горечи сигареты, и пошла ко входной двери, чтобы проветрить пылающую голову холодным ноябрьским ветром.

– Уволили, наверное,– без малейшего сожаления шепнул кто-то в спину, и слова больно впились прямо в изборожденную рытвинами душу. Оле захотелось обернуться и показать им все, что она думает по поводу таких высказываний, но девушка сдержалась, яростно хлопнув дверью.

Холод успокаивающе коснулся щек, и Ольга устало привалилась спиной к двери. Впереди ей предстояло мучительное оформление длинного и скучного материала, а в итоге сейчас весь ее рабочий день казался попросту бессмысленно потраченным. Она закурила, зябко кутаясь в шарф, и притихла в углу, думая о том, когда пойдет снег. Ей до боли сейчас хотелось увидеть резные снежинки и отправиться за покупкой гирлянды.

Девушке бы стоило переживать и мучиться, но то ли дело было во все еще бурлящем адреналине, то ли сказывались бессонная ночь и усталость, но девушка думала только о зиме – вьюжной, снежной, промозглой.

Хлопнула входная дверь, рядом нарисовался водитель, ее утренний спаситель, сейчас весь нахохленный, как простуженный воробей, едва накинувший куртку на плечи. Он затравленно посмотрел по сторонам, столкнулся взглядом с Олей и как-то жалко, испуганно улыбнулся.

Она, продолжая разбавлять воздух чадом и гарью, протянула ему светлую пачку. Водитель подумал, буравя голубыми глазами маленький прямоугольник, а потом с каким-то отвращением вырвал пачку из ее рук. Щелкнула зажигалка, заплясав огоньком в серости дня, начавшего стремительно сползать в ранний закат. Прислонился спиной к стене рядом с ней, откинул голову и посмотрел куда-то вверх, где гроздья тяжелых, полных влаги облаков готовились вот-вот взорваться проливным дождем.

– Ты же не куришь вроде? – с подозрением спросила Ольга. Он посмотрел на нее, пристально и безнадежно, а потом выпустил горячий пар в холодный воздух.

– Нет. Не курил. Но, думаю, пора начинать.

– Тоже вставили?

– Хуже,– он бесцветно улыбнулся. – Уволили.

– Серьезно?! – она отбросила горячий окурок и пристально уставилась на него, все еще смотрящего куда-то в небо, в вершины, до которых ему никогда не достать. – Из-за этого урода утром?

– Ага…

Они замолчали, просто потому, что слов было так много, что смысла в них сейчас не было ни на грамм. Ольге хотелось сказать все, что она думает о таких «крутых» мужчинах, которые смело лезут бить молоденьких девчонок, а потом прячутся в салоне и трусливо вызванивают друзьям, чтобы удалить компрометирующие кадры. О том, что водила – отличный парень, что он, сам не зная, что делает, первым делом бросился ее спасать, а уже потом, лежа в луже, задумался о собственном поступке. И о том, что все у него будет отлично, он найдет высокооплачиваемую работу, семью, и заживет как в сказке…

Но все это будет так глупо и банально, что слова застревали в горле, не давая ей пробормотать хоть что-то. Потому что она не знала наверняка, что ждет их дальше – сейчас, сегодня, через пару лет. Этот мерзкий мужчинка, кто чуть не ударил ей кулаком по зубам, наверняка и дальше будет вести себя абсолютно также, ничего не получая за свои действия. Может, ткнет его какой-нибудь водитель лицом в землю, но потом только парню достанется за обиду «самого»… И все будет по-старому: чем ты влиятельнее, тем больше ты можешь, а добро в этой жизни чаще всего проигрывает глупости, чванливости и вседозволенности. И она не хотела обещать ему отличной работы и счастливой семьи, потому что точно знала – это бывает только в сказках и добрых книгах.

А они явно живут в ином месте.

Водитель бросил окурок прямо под ноги, улыбнулся ей меланхолично, ненатурально и, похлопав по плечу, шагнул с крыльца их офиса, застегивая куртку до самого подбородка. Слова «прощай» казались такими же банальными, как и все пожелания удачной жизни и светлой судьбы.

– Эй,– окликнула его Ольга, стягивая шарф пониже, чтобы он мог видеть ее кислое, перекошенное от сожаления лицо. – Я ведь даже имени твоего не помню…

Еще утром она посчитала бы такую фразу верхом бестактности – они работали вместе уже несколько лет, а она не знала ни его имени, как и не видела никогда ясных голубых глаз. Но сейчас в ней будто что-то переломилось, она балансировала на границе между стеснением и яростным отпором руководителю, которого боялась до дрожи. Может, именно поэтому она и решилась на такой вопрос.

А может, в ней просто не осталось сил, чтобы переживать хоть над чем-то.

– Никита,– он снова грустно улыбнулся ей. – Оль, меня зовут Никитой.

– Спасибо, Никит, что спас меня от выбитых зубов и разбитого лица. Ты хороший парень.

Он махнул ей рукой и растворился в переплетениях бесстрастных домов, черными провалами окон таращащихся на них. Девушка вытерла глаза, сплюнула под ноги горькую слюну и, набрав полные легкие воздуха, шагнула обратно, работать.

…Ольга освободилась, когда чернильная ночь вымазала улицы толстым слоем темноты, вновь заткнув надоедливые фонари. На остановке было пусто и ветрено, девушка, едва держащаяся на ногах от усталости, прислонилась к ржавому столбу, прикрывая слезящиеся глаза. Материал об администрации ожидаемо получился огромным и неинтересным, его скучно было читать даже ей самой, как бы она ни упражнялась в словоблудии, как бы ни кромсала текст и какие бы ехидные шпильки не вставляла между цитатами. Единственное, что сейчас грело ее осушенную душу – возможность упасть на кровать и хоть ненадолго погрузиться в спасительный сон, ведь сегодня у нее не было дежурства.

Но с ней всегда рядом были мысли о самом страшном дне в жизни. И они частенько одалживали ее сонную физиономию из царства Морфея. Но сегодня она надеялась на долгую, спокойную ночь, полную здорового сна.

И едва не проворонила автобус, предавшись своим мыслям. Ольга едва-едва успела запрыгнуть в закрывающиеся двери, чтобы там, в пустом салоне (благодаря позднему времени суток), уютно устроиться на самом крайнем сиденье, высыпав кондуктору пригоршню согретой в руке мелочи. Автобус мерно покачивался, выплевывая из трубы дым и все страдания прошедшего дня, и девушка с удовольствием ткнулась носом в собственный теплый шарф.

Телефон заревел так подло и торжествующе, что девушка подпрыгнула, задремав. Кое-как, отходящими от почти зимнего мороза пальцами, она нащупала в кармане надоедливый прямоугольник, который кричал, вопил и буйствовал, отказываясь подарить ей хоть пару мгновений спокойствия и тишины. Увидев сморщенное лицо главного редактора, Ольга скисла окончательно.

«Может, не брать»– пропустила она малодушную мысль и тут же нажала на кнопку «ответить».

– Да, Анатолий Викторович,– безнадежно устало проговорила она и сама себя укорила за очередную слабость.

– Ольга? Кузнецовская улица, дом семь. Труп. Съезди быстренько и подготовь фото, поспрашивай очевидцев.

– Анатолий Викторович, я не дежурная сегодня. К тому же, это противоположный конец города от моего дома, почему бы тем, кто живет поближе…

– Ты после сегодняшнего еще пререкаться вздумала? – зашипела ядовито трубка, и Ольга закрыла глаза. Ей подумалось, что, умей она прижимать уши к голове, то именно так бы сейчас и сделала. – Через полчаса жду от тебя материал. На заверку.

Трубка загудела, отрезав девушку от мира, и Ольга встала на нетвердых ногах, подходя к дверям, готовясь пересаживаться и трястись еще бог знает сколько времени до этого трупа, которому же угораздило появиться именно сегодня, в такой поздний час…

Двери с шипящим лязганьем выпустили ее в ночь. Автобус, подпрыгнув и подмигнув фарами, помчался дальше, прямиком к ее дому, где на кухне ее ждала покатая бутылка и теплая кровать. Надвинув капюшон посильнее на глаза, Ольга, думая о том, что до сих пор ходит в грязных джинсах, рухнула прямиком на промокшую лавку и, достав горькую вредную привычку, постаралась отпустить накопившееся напряжение.

У дома №7 по улице Кузнецовской было многолюдно – толпа народу сгрудилась, гомоня и обсуждая, щелкая камерами на телефонах, переговариваясь и подтягивая к себе, словно невидимыми щупальцами, случайных прохожих. Скорая беззвучно мигала проблесковыми маячками, как самый настоящий маяк, как новость о трагедии для страждущих зацепиться взглядом за чужое горе. Полицейские переминались с ноги на ногу, курили, бросая неодобрительные взгляды на толпу, кто-то натягивал ограждающую ленту.

Стоило только Ольге подойти поближе к месту трагедии, как с неба закрапал противный, холодный, колючий дождь, щиплющий лицо и бьющий прямо в глаза. Сморщившись, онемевшими пальцами она достала из рюкзака камеру, которая сегодня утром чуть не пала жертвой известного человека, друга шефа и просто любителя стукнуть раз-другой слабых девчонок, которые не могут дать сдачи. Проталкиваясь сквозь толпу к самой ленте, она постоянно слышала возмущенные возгласы, но была слишком уставшей, чтобы придавать им хоть какое-нибудь значение.

Тело накрыли пушистым, легкомысленно-розовым одеялом, и сейчас из-под него торчали только босые, синюшного цвета ноги с короткими, коренастыми пальцами. Близорукой Ольге пришлось долго тереть заплывшие дождем глаза, чтобы различить выбившиеся из-под прикрытия густые каштановые волосы, живописно разметавшиеся по ноябрьской жирной грязи.

Это была девушка, явно молодая, судя по руке с тонкими запястьями, которая торчала прямо из-под одеяла, вызывая совсем уж диковатые взгляды у очевидцев. Красивая, небольшая рука, будто держащая что-то в пригоршне, и только указательный палец был приподнят и показывал куда-то вверх. Ольга приблизила объектив и сфотографировала эту руку крупно, увидев, что девушка пользовалась красным лаком, а потом с любовью клеила маленькие розовые сердечки – некоторые из них были прилеплены криво, что выдавало явно не руку мастера.

На секунду Ольга представила, как эта девушка, что сейчас лежала перед ней безжизненным кулем, красила ноготки и осторожно лепила крошечные сердечки, любуясь полученным результатом, даже не подозревая, что совсем скоро превратится в очередной труп в криминальной сводке, оставшись всего лишь фотографией мертвой руки с этими дурацкими ногтями на сайте, где глуповатые и злобные комментаторы обвинят во всем полицию, правительство и даже не подумают о ней, как о человеке…

Под головой у девушки натекла багряная лужа, которая в свете тусклых фонарей почему-то казалась глянцево-алой. Ольга щелкнула и ее, чувствуя себя испачкавшейся в этой крови, которая все еще исходила теплым парком на холодном, промозглом воздухе улицы. Безостановочно делая кадры, девушка думала о том, что это – всего лишь очередной информационный повод, очередной труп, которых она повидала уже немало, да и еще гораздо худших, которые превратили сердце в камень и закалили ее. Теперь, столкнувшись со смертью, она уже не плакала, не ревела, сжимая холодную руку, а просто механически выполняла свою работу, делая фото, чтобы потом со спокойной душой отправиться домой.

Но эта девушка почему-то заставила ее пристально всматриваться в каждый контур тела, прорисовывающийся под толстым одеялом, и испытывать легкую, щемящую грусть. Вспышка била правоохранителей по глазам, они косились хмуро, но молчали, а вот толпа вокруг начинала роптать.

Кто-то дернул Ольгу за плечо, и она чуть не расхохоталась истерически в чье-то злобное лицо. Заметив дергающиеся в немой попытке сдержать улыбку уголки губ, незнакомец яростно дохнул в нее алкогольным выхлопом:

– Овца, тебе больше всех надо, что ли? Что ты ее снимаешь? Девка померла, у тебя хоть капля есть человечности?

– Я фотокорреспондент,– выплюнула она ему в лицо, недобро сощурившись. – И если вы собираетесь меня ударить или отобрать, разбить камеру, то встаньте в очередь. Для таких как вы и стараюсь, чтобы могли зайти на сайт, посмотреть на кровь и кишки, а потом поупражняться в словоблудии. Так что не мешайте мне делать мою работу.

– Тварь бездушная,– буркнул он, перед тем, как рассосаться в толпе. Бабулька, стоящая рядом с Ольгой в первом ряду зевак, перекрестилась и отодвинулась подальше. Девушка хмыкнула ей прямо в сморщенное лицо:

– Вы бы лучше, бабуля, носки шли внукам вязать, чем сплетен набирались ночью, в таком месте.

– Мерзавка! – ахнула старушка, но, сделав вид уязвленной гордости, ретировалась прочь. Ольга сплюнула вязкую слюну и принялась снимать дальше – скорая, полиция, правоохранители, лента, на заднем плане раскинутое босоногое тело… Эти самые ноги девушки становились белыми, начинали покрываться расплывчатыми темными пятнами, а народ, словно стервятники, все стягивался тихонько за оградой, переговариваясь, переваривая увиденное.

– Лена это! Ой, а муж-то ее вон бежит! – услышала громкий, восторженный шепот Ольга и, щелкнув запись видео, перевела камеру на угол дома, откуда выбежал растрепанный, расхристанный мужчина. Он был в одной тонкой хлопковой рубашке, причем расстегнутой, и полы ее хлопали на ветру, как парус корабля. Мужчина бежал, ничего не замечая, с огромными, вытаращенными глазами и распахнутым ртом… Такой белоснежный, словно холод уже выстудил его до самого нутра.

И Ольга знала точно, что выстудил, только совсем не холод.

Его попытался перехватить один из полицейских – кинулся вперед, раскрыв руки, как перед объятьем, но мужчина врезался в его руки и пробежал дальше, даже не снизив скорости.

– Вить, это муж! Оставь его!

Мужчина подбежал и, не останавливаясь, рухнул прямо во влажную грязь, проехав на коленях и уперевшись прямо в тело. Откинул одеяло с лица, скривился вдруг, сморщился, став на мгновением старым-старым, и сложился пополам, утыкаясь лицом в уже холодеющую кожу.

Толпа в восторге замерла, вслушиваясь в каждый его хриплый вздох, ловя в темноте каждую исказившуюся трагедией черточку его лица. Ольга снимала все на видео, и большее отвращение, чем отвращение к толпе, она могла испытывать только к себе.

Но это была ее работа. И ничего поделать было нельзя.

– Ишь, как каменный,– пронесся шепот.

– Вот нервы,– вторил кто-то, и ненависть разлилась по сосудам Ольги, как жгучая кислота. Им бы, конечно, гиенам, хотелось бы, чтобы он устроил истерику на потеху публики, жадной до крови, но мужчина молчал, в последнем исступленном жесте прижав к себе жену.

Крики, раздавшиеся в первых рядах, были похожи на кипяток, и девушка завертела головой, пытаясь понять, что происходит. Громко выматерившись, сразу несколько полицейских бросились к углу дома, придерживая руками шапки, кто-то что-то отчитывал в рацию, толпа взволнованно гудела, как штормовое море.

Ольга подняла глаза и остолбенела на мгновение, забыв даже перевести за взглядом камеру.

На седьмом этаже окно было распахнуто настежь, и холодный ветер трепал голубые кружевные занавеси, то вышвыривая их свободно виться над городом, то снова увлекая в квартиру. Там, прямо на подоконнике, опасно высунувшись, наклонившись над черной бездной, замерла маленькая девчушка в теплой пижаме, с мокрыми после ванной волосами, такая крошечная, что отсюда она казалась почти точкой.

Ольге казалось, что ее ударили по голове, и снова, и снова, задрав голову, она стояла, глядя на малышку, и понимала, как старое, давно забытое смертоносное чувство в ней дает первые черные побеги, ширится, высится, прорастает и расцветает, пускает бутоны и отравляет, отравляет ее смертельным ядом, выжигая внутри то последнее светлое, что еще было в ней когда-то. Механически она подняла камеру, приблизила к себе щелчком кнопки крошечное лицо, подумав вдруг совершенно отстраненно, что смысла снимать это нет – все равно монтажеры вырежут детское лицо, побоявшись судебных исков.

Но ей это нужно было не для работы.

Приблизив камеру на максимум, она увидела, как детская мордашка заполонила крошечный экран практически полностью. Со всех сторон взволнованные соседи, расталкивая друг друга локтями, пытались заглянуть через ее плечо, любопытствующее вытягивая короткие шеи. Кто-то толкнул Ольгу в спину, и ей пришлось долго скользить объективом по горящим окнам, прежде чем вновь столкнуться с девочкой.

А та, будто почувствовав, что ее снимают, посмотрела прямо в объектив, и Ольга поняла, что от обморока ее отделяют буквально пару вздохов. У девочки были пухлые щеки, губы сердечком, густые кустистые брови, маленькие руки с крошечными пальцами, которыми она держалась за кромку козырька, но главное – глаза. В обрамлении черных влажных кудрей, свесившихся на бледное лицо, на Ольгу глядели серо-зеленые глаза отнюдь не ребенка.

Глаза дремучей старухи, прошедшей и мор, и голод, и множество смертей. В этих глазах было столько внутренней боли и понимания, что мурашки продрали девушку вплоть до глазных яблок, воздух сделался кислым-кислым, а девочка приобрела черно-зеленый контур.

Глаза. Огромные, все понимающие глаза. Глаза, в которых нашлось место каждой трагедии, каждой смерти в этом мире, глаза, которые готовы были вот-вот закрыться и ринуться вместе с маленьким телом вниз, вслед за матерью. Глаза, которых она в жизни никогда не видела.

Внезапно чьи-то большие, покрасневшие руки сцапали девочку и утянули ее в комнату, толпа замерла, а затем восторженно взревела, словно приветствуя героя. Ольга пошатнулась, вцепляясь бледными пальцами в камеру, ощущая во рту привкус рвоты. Кажется, она даже потеряла сознание на несколько секунд, упав в чьи-то руки, но почти мгновенно очнулась, серая, отмахнувшаяся от сочувственных возгласов и вопросов.

Вновь включила камеру, зашла в галерею и увидела тот снимок, что успела сделать, когда маленькая девочка еще висела на волосок от смерти.

Даже без обработки, без осветления эта фотография стоила всех премий мира, и Ольгу вновь замутило от того, сколь много в ней было запечатлено. Маленький кудрявый ангел, расположившийся высоко-высоко над телом мертвой матери, с бесконечно старческими, мудрыми и почерневшими от тоски серо-зелеными глазами. Никто в мире не смог бы описать, насколько много притаилось в этих озерцах, и Ольга зажмурилась, пытаясь взять себя в руки.

Подъехала труповозка, два хмурых парня в обычных куртках, растряхивая в руках огромный черный пакет, подошли к трупу. Кто-то отбросил одеяло, и толпа ахнула, разглядев бледное, заострившееся лицо, и загомонила пуще прежнего. Ольге захотелось прошмыгнуть под лентой, раскинуть перед ними картинно руки и объявить, что представление окончено, все могут расходиться.

Мертвую девушку сунули в пакет, оставив смятое одеяло, пропитанное кровью, валяться неподалеку. Ее тяжелым кулем донесли до машины, сунули туда и хлопнули дверями, все также хмуро залезли в салон и, газанув, рванули прочь. Мужчина остался сидеть прямо в грязи, безвольно свесив голову, рядом с ним присели медики из скорой помощи и, положив руки на плечи, что-то забормотали.

Тот покачал головой и вновь уставился взглядом в пустоту.

Народ, поняв, что больше интересного не предвидится, начал понемногу расходиться, обсуждая трагедию, а кто-то даже начал звонить родным, чтобы рассказать, свидетелем чего ему удалось стать. Ольге было так мерзко, что хотелось залезть в душ и металлической губкой соскрести с себя кожу. Набравшись мужества, она сунулась к выглядящей вменяемо девушке, которая, пряча глаза, пятилась к дороге.

– Извините… Я корреспондент, не подскажете, что произошло?

Девушка уставилась на нее огромными карими глазами, как у лани, и, развернувшись, побежала прочь. Ольга выругалась и пристроилась к семенящей пожилой даме:

– Подскажите, что произошло?

– Ой, детонька, я все видела, вот тебе крест! – всплеснув руками, поведала впечатлительная старушка. – Шла себе девочка, никого не трогала, и тут к ней трое, в масках! Давай бить ее, убивать, она кричит, милая, ужас! Страшно вспомнить!

– Значит, убили? – равнодушно спросила Оля.

– Да, да! – бабушка подхватила ее под локоть и зашептала заговорщицки:– Я тебе чего расскажу, тут пару лет назад…

Ольга едва выпуталась от прилипчивой женщины, которой не терпелось рассказать все и даже больше о жизни их дома, затерянного на задворках города. Она потыкалась еще в редких прохожих, похожая на слепого кутенка, но никто ничего внятного рассказать ей не смог. Тогда, набравшись наглости, Ольга сунулась к полицейским, которые чадили, как один огромный паровоз. Вокруг них горький сигаретный дым образовывал сплошное облако.

– Простите, сигаретки не найдется? – спросила она, очаровательно улыбаясь, припрятав фотоаппарат в рюкзак.

– Катись отсюда, девочка,– буркнул один, но его сосед, ткнув приятеля под ребра, протянул ей пачку. Склонив благодарно голову, она вытащила сигарету и приблизилась к протягиваемому огоньку спички, осветившему ее лицо мягким теплым светом.

– Спасибо. И я не девочка, а фотокорреспондент сайта «Сегодня». Не расскажите, что произошло?

Дождь разгулялся ни на шутку и тугими ледяными струями ударил прямо по ним, полицейские только чуть подобрались, но остались стоять, обездвиженные, и Ольга вместе с ними, похожая на вымокшую выброшенную старую шапку. Дождь окатил лицо холодом и потушил сигарету, и девушка выбросила сморщенный, промокший цилиндрик прямо на землю, куда, отчаянно сражаясь и в то же время смешиваясь с дождем, подползала кровавая лужа.

– Гуляй, все комментарии – у пресс-службы,– снова буркнул первый, но его более человечный напарник, пряча лицо под шапкой, спросил сочувственно:

– Чего тебе дома-то не сидится?

– Редактор, козел, отправил,– она обхватила себя руками, начиная дрожать под проливными струями. – Пока не соберу материал, домой нельзя. Уволят. А мне кормить мать с отцом,– и, подумав, добавила:– И трех собак. Дюже их люблю.

– Ну, собаки – святое,– сговорчивый полицейский улыбнулся ей тепло, по-мальчишески, и она поняла, что попала в точку. – Ладно. Только никаких приписок об органах, лады?

– Разумеется.

– Суицидница. Выпрыгнула из окна на девятом этаже. Ребята говорят, со слов мужа, что просто готовила обед, дочка рядом рисовала. Вдруг положила половник, встала, открыла окно и сиганула.

– Прямо вот так взяла и сиганула? – зубы стучали от холода, но Ольга представляла себе горячее какао с коньяком, и от одной мысли становилось чуточку легче. Ледяные ладони кололи кожу сквозь свитер и куртку.

– Ага. И ребенка не пожалела же… Каково ей сейчас, можешь представить?

– Нет, конечно,– Ольга попыталась совладать с лицом, но то ли от холода, то ли от усталости уголки губ поползли вниз, обнажая оскал, а глаза наполнились тяжелыми, жгучими слезами. – Спасибо за информацию.

И, круто развернувшись, уже не слушая его, что-то кричавшего вслед, почти бегом бросилась на остановку общественного транспорта. Дорогу она переходила как в тумане, надвинув низко на глаза темный капюшон, шепча себе что-то ободрительное, как и всегда не смотрящая по сторонам. Белые полосы пешеходного перехода на черном асфальте вселяли в нее суеверную надежду в собственной безопасности, поэтому, когда совсем рядом завизжали шины, она даже не восприняла мерзкий звук на свой счет. Она бы и продолжила бежать дальше, укутанная в тугой кокон из собственных боли и воспоминаний, если бы машина, из последних сил пытающаяся зацепиться лысыми шинами за мокрый асфальт, не ткнулась бы ей в ноги бампером, мягко, будто бродячий пес, подставляющий нос в репьях под теплую человеческую руку.

Только вот удар вышел немного посильнее – ноги ее подломились, и Ольга совершенно равнодушно рухнула на дорогу, сначала встав на колени, а потом и вовсе коснулась ледяного дорожного покрытия бледной щекой. Столь тесное знакомство с лужами и грязью было воспринято ею почти ностальгически, и Ольга замерла, зажмурившись, поняв, что еще мгновение – и она не выдержит, закричит так громко и сильно, что городу придется затыкать уши сильным ветром, лентами вырывающимся из пальцев сплетения дорог и одинаковых домов.

Ей не было больно, удар был почти детским, да и на дорогу она скорее рухнула сама, хотя, приложи хоть капельку усилий, она бы удержалась на ногах, но ей самой захотелось ткнуться в ледяную воду, как в прорубь на крещенские купания, и просто замереть на дороге безжизненным кулем. Глаза ее были широко распахнуты, но в них не отражалось ничего, кроме черноты, поселившейся где-то у самого сердца.

Ольге вдруг вспомнился мужчина в тяжелом пальто, который перенес ее через дорогу тысячу лет назад и бросил прямо в сугроб, маленькую девочку со смешно торчащими кривыми косичками. Она позволила губам дрогнуть, подумав о том, что так и не научилась смотреть по сторонам, проходя по переходу, как по коридору из безопасности и надежности. Глупая.

Рядом хлопнула дверца автомобиля, но звук донесся приглушенный, гулкий, будто откуда-то из небытия, из другого мира, и Ольга лишь равнодушно моргнула, продолжая обнимать чернеющий асфальт. Еще одна дверь, торопливые шаги, и голос, такой противный, высокий, визгливый:

– Ты же ее уби-ил! Толя! Уби-ил! – и рыдания, несколько театральные, но все же напуганные.

– Заткнись! – рявкнул другой голос совсем близко, и чьи-то руки потянули ее на себя, переворачивая прямо под беспощадные струи дождя, заставив окаменевшее бледное лицо уставиться в низко нависшее небо, по которому безудержно плыла чернота, сменяя более мягкий оттенок на антрацитовую космическую бесконечность. Ольге вдруг до одурения захотелось увидеть звезды: маленькие, хрупкие, колкие в своем ледяном превосходстве.

Напуганный человек заслонил свое небо, склоняясь над ней, посиневший от испуга – наверняка водитель. Он мягко провел ладонью по ее щеке и зашептал испуганно:

– Девушка, вы в порядке? Боже, простите, я не успел затормозить…

Рядом с ним затопали, загомонили люди, кто-то выпутал ее тонкую, синюшную руку из теплого рукава куртки и считал пульс, кто-то звонил в скорую, визгливая девушка, видимо, пассажирка автомобиля, все голосила, что есть мочи, упиваясь собственной трагедией.

– Глянь, какая бледная, точно убил,– шепнула бабулька, и Ольга с омерзением узнала голос старой сплетницы, что цепко держала ее под локоток.

– Да нормально все, моргает же. Алё! Прием!

– Бомжиха какая-то, грязная вся, мокрая,– брезгливо поделился кто-то собственным наблюдением.

– Шура-а,– растягивая гласные, возразили ему:– Ну, до-ождь же. Вот и мокрая-я.

Ольга моргнула, стряхивая с себя оцепенение, и попыталась приподняться. Водитель, отчаянно молящийся шепотом, который попрощался уже и с правами, и со свободой, чуть не рухнул перед ней на колени, помогая подняться.

– Куда! – рявкнул кто-то неизвестный, и Ольга вновь чуть не упала в лужу перед бампером. – Лежи, вдруг сотрясение аль чего похуже!

– Нормально,– сипло каркнула Ольга, опираясь на крепкую мужскую руку.– Живая и здоровая.

– Ой, бандит, чуть девку не угробил! – присоединился кто-то к визгливому воплю молоденькой пассажирки. Водитель затравленно оглянулся и шикнул на рокочущую толпу.

– Девушка, как вы себя чувствуете? Голова не кружится? – с преувеличенной, испуганной заботой уточнил он, продолжая держать ее с таким трепетом, будто хрупкую фарфоровую чашечку. – Давайте я вас в больницу отвезу, на обследование.

– Ага, в больницу, как миленький гайцов будешь ждать, дебил! – торжествующе заорал еще один голос. – Давите пешеходов, как тараканов, а потом стелитесь перед ними!

– Со мной все нормально,– устало буркнула Ольга, потирая ушибленные колени. – Я пойду, правда.

– Может, все-таки в больницу? – но глаза этого маленького, неприметного человека тут же зажглись счастливым огоньком облегчения. Ольга кивнула ему, механически, и побрела к остановке. Кто-то кричал ей, чтобы она дождалась скорую, кто-то проклинал водилу, а тот уже бежал со всех ног к своему автомобилю.

– Сядь, дура! – рявкнул он своей пассажирке, и, как только двери захлопнулись, отчаянно газанул, снова чуть не сшибив парочку любопытствующих. Люди расходились, бурно обсуждая бандита и не скупясь на прилагательные самых разных форм и оттенков в отношении всех водителей мира, уже позабыв про Ольгу. Кому до нее было какое дело.

Автобус же на остановке будто поджидал ее: старенький, отчаянно пыхтящий, он одним из последних должен был развозить заблудшие души по домам, и теперь приветливо светил на нее теплым светом из салона. Ворвавшись внутрь, она сунула смятую купюру в руки кондуктору и, не оборачиваясь, ринулась в самый дальний конец. Рухнув на продавленные, исписанные неприличными словами сиденья, она закусила шарф зубами и завыла так исступленно, будто вновь вдруг стала маленькой девочкой.

Фотоаппарат жег спину через куртку, через рюкзак, отпечатавшаяся в нем фотография маленькой девочки с постаревшими глазами взрезала грудину девушки и выкорчевывала ее зачерствевшее, тяжелое сердце. Ольга плакала прямо в голос, размазывая по лицу слезы, вся насквозь мокрая, продрогшая, чувствующая, как отчаянно дерет горло и как рыдания готовы вот-вот перейти в рвотные позывы.

На нее оборачивались редкие пассажиры, кто-то смотрел с недоумением, а кто-то и вовсе умудрялся осуждать. Ольге хотелось встать и ударить их прямо в брезгливо сморщенные лица, в поджатые тонкие губы, но сейчас она была способна только рыдать. Подошла кондуктор, молодая еще женщина с чернеными бровями и глубокими морщинами на лице:

– Эй… Все в порядке? Может, полицию вызвать? – и утешающее положила руку на плечо Ольге. Девушке мгновенно захотелось, как кошке, потереться щекой о простое человеческое тепло, но она смогла только отрицательно помотать головой и вновь завыла тихонько.

Кондуктор отошла, кидая на нее сочувствующие взгляды.

В квартиру Ольга почти заползла, шмыгая красным распухшим носом и растирая узкие щелочки зареванных глаз. Все лицо превратилось в красную, раздувшуюся, мокрую от слез и дождя маску, куртка прилипла к телу через несколько слоев одежды, и ее пришлось практически отдирать, влажную, от себя. Шарф – тяжелый, насквозь мокрый – бесформенным кулем упал рядом, следом полетели уже дважды перепачканные джинсы, колготки, свитер, футболка. Оставшись в одном белье, Ольга сползла по стене прямо на холодный линолеум в прихожей, поджав под себя синюшные, покрытые мурашками ноги.

Прямо как у трупа, подумалось Ольге, и она криво усмехнулась.

Телефон жалобно завибрировал и пополз к ней, выглядывая из-под вороха пропитанной дождем одежды. Девушка щелкнула по экрану, и на нее мгновенно посыпались многочисленные пропущенные вызовы, сообщения в социальных сетях и бог знает что еще, льющееся по экрану беспокойным, суетливым потоком. Лицо Ольги исказило почти судорогой.

Открыв контакт Анатолия Викторовича, с его коричневым сморщенным лицом и по-простецки подписанный «Редактор», девушка отправила ему сообщение о том, что материал будет готов в течение пяти минут. Телефон мгновенно взорвался припадочным воплем, и ей снова пришлось ответить:

– Да, Анатолий Викторович.

– Я через сколько сказал тебе материал подготовить?! – заорал тот так громко, что Ольге показалось, как она видит брызгающую на динамик слюну. – Двадцать минут! Прошел уже почти час!

– Я собрала всю информацию и подготовила такие фото, от которых у вас сердце остановится,– пробормотала Ольга, продрогшая, промокшая, зареванная, ведь последнее, что волновало ее в эту минуту – вопли редактора.

– Да мне наплевать! Ты просрочила все на свете! Я уволю тебя к чертовой матери!

– Увольняйте,– равнодушно произнесла Ольга, и вопящий редактор притих в трубке, видимо, услышав что-то в ее голосе. – Где вы еще такую дуру найдете, которая в свой свободный вечер, в ливень, в ноябре помчится на другой конец города, чтобы труп пофотографировать?

Трубка молчала – то ли он услышал ее срывающийся голос и забитый от слез нос, то ли капель дождевой воды с волос, которая барабанила по линолеуму, то ли абсолютно спокойный и бесстрашный тон.

– Если через пять минут у меня не будет фото и материала, зарплату в этом месяце не получишь,– ябеднически бросил он и отключился.

Ольга с трудом поднялась на ноющих, гудящих ногах, подхватила лямку рюкзака и пошла в комнату, волоча его за собой. Сбросила все фото ему на электронную почту, быстро отбарабанила всю полученную информацию и отправила следом.

«Молодец» – пришел краткий ответ, но Ольга только поморщилась, вспомнив его брюзжащий, истеричный, визгливый голос. Выключила компьютер, и экран потух с облегчением, погрузившись в черноту. Девушке тоже очень хотелось сейчас потянуть какой-нибудь рубильник, вилку, провод, только бы в ее голове установилось такое блаженное неведение, чернота, пустота, только бы вышибить из собственной памяти старые, мудрые глаза маленькой девочки, столкнувшейся с таким несоизмеримым горем.

С горем, которое пришлось пережить и самой Ольге.

Она стянула с дивана большое, толстое одеяло и закуталась в него с головой, пытаясь выгнать прочно поселившийся в костях холод. Опухшее лицо горело и саднило, а мыслей роилось внутри так много, что хотелось закричать, срывая голос. Но Ольга только прошла в совмещенный санузел, который она никогда, даже внутренне не называла «ванной», сбросила одеяло на пол и запрыгнула в душевую кабину, включая кипяток. На витой рамке стояла мыльница с дегтярным, вонючим, ядреным мылом, стаканчик с самой дешевой зубной пастой и старой, потрескавшейся от влаги щеткой, а также шампунь. Единственное, что знала о нем девушка – что он в зеленой пузатой баночке, он самый дешевый и она почти не глядя смахнула его в корзину со скудным набором продуктов пару недель назад. На этом пышность ее девичьего набора и ограничивалась – Ольга просто ненавидела водные процедуры, всегда пыталась сделать их максимально быстрыми и четкими.

Она почти выпала из душевой кабины спустя пару минут, красная, как рак, с уже не стучащими зубами, но все таким же смертельно уставшим от всего лицом, и села прямо на прохладную плитку, пуская пар из кабины царствовать в тесной комнатушке. Кожа парила и остро, резко пахла дегтярным черным мылом, но ей было плевать. Она снова заплакала, сама не зная почему.

Толстое пуховое одеяло промокнуло с багровой кожи горячие капли воды, и Ольга, замотанная, похожая на большую подушку, прошла на кухню, где тепло и приветливо вспыхнула лампа, где услужливо засвистел закипающий чайник, где в бутылке плескалась обжигающая нутро жидкость.

Открыв зубами пробку, Ольга вдруг вспомнила про отца – он спился и замерз в сугробе через пару лет после похорон матери. С тех пор еще маленькая Оленька постоянно жила у каких-то бабушек и дедушек, теть и дядь, но в итоге осталась совершенно одиноким человеком, которому даже в такой вечер некому было позвонить и просто выплакаться, хоть в телефонную трубку.

Ей вдруг остро захотелось прижаться к папе как тогда, в тот самый страшный день, когда ей отчаянно хотелось обвить его руками и ткнуться куда-то в живот, спрятавшись от всего на свете. После тех страшных мгновений на полу они больше никогда не обнимались – сначала отец пропадал сутками на подработках, принося в дом сущие копейки, все чаще предпочитая вечером достать из холодильника запотевшую прозрачную бутылку, остро пахнущую спиртом. Все чаще и чаще, пока не перестал выходить хоть куда-то из дома, а только сидел, обхватив бутыль, как самое важное и дорогое на свете. А потом просто исчез из ее жизни.

Кипяток смешался с алкоголем, и Ольга залила все внутрь себя, как лекарство, понимая, что вторую ночь подряд становится точной копией своего отца. Но сейчас ей было наплевать. Маленькое детское лицо стояло перед глазами, смешиваясь с ее собственным, пухлым лицом в обрамлении белоснежных косичек, и давило, давило на грудину.

Ольга сходила за телефоном и, примостившись на табурете, пролистала ленту новостей. Скучная заметка о собрании в администрации собрала пару сотен просмотров и беззастенчиво светила отсутствием комментариев. Зато главная новость – об обнаруженном трупе молодой девушки – сияла уже парочкой тысяч, и Ольга в который раз изумилась, подсчитав, сколько времени прошло с момента ее публикации. А потом мурашки вновь разодрали колючей болью ее спину, когда она увидела на главной фотографии маленькую девочку с этими невообразимыми глазами…

Она подивилась дерзости главного редактора, которому завтра наверняка вкатит начальство за размещение маленького ребенка без соответствующего разрешения, но фото со скрюченной рукой и красными ногтями выглядели не менее жутко. Ольга прощелкивала снимки, не понимая, когда успела так научиться фотографировать, отстраненно наблюдая за застывшим телом и в очередной раз осознавая, какой черствой она стала изнутри.

Но эта маленькая девочка заставляла ее ужасаться вновь и вновь, поражая тем, какой черной и беспросветно мрачной может быть их жизнь…

Ольга снова шагнула к окну, спряталась за тонким кружевом занавески и только сейчас в полной мере ощутила, как она устала волноваться за этот день – утренняя драка, рокочущая беззаботная компания сослуживцев, утомительно долгое заседание, выговор от начальства, уволенный водитель Никита… И, как вишенка на этом прогорклом, протухшем торте – молодая девушка, имеющая мужа и дочь, решившая, что эта жизнь ни на грамм ей не сдалась. Прыгнувшая вниз, прямо посреди готовки, шагнувшая к окну, распахнувшая его и подарившая свое тело ветру.

Ноги дрожали, но Ольга упорно стояла, согревая в руках пузатую чашку с ароматным какао, разглядывая расплывшуюся внизу улицу, закрытую сплошной стеной дождя. Голова гудела. Рывком допив содержимое кружки, она почти бросила ее на стол и, уйдя в гостиную, лицом рухнула на твердый, скрипучий, старый диван, укутанная в свое огромное одеяло. Забыться – единственное, чего ей хотелось сейчас.

Но сон оказался таким же едким и противным, как и воздух вокруг – открыв глаза спустя всего час, Ольга почувствовала выступивший липкий пот на лбу, сильную боль в голове, а все тело горело и ныло от боли в мышцах. Застонав от очередной простуды, которая не заставила себя ждать, выбравшись из смятого, мокрого комка одежды у прихожей, девушка поняла, что и сегодня сон оказался для нее слишком большой роскошью.

И что кухня – единственное место, где ей следует проводить ночи. Может, кровать туда перетащить? Или попросту бросить подушку на пол и попытаться хоть на жестком, холодном паркете предаться дреме?

Простуды, гаймориты, гриппы стали ее давними знакомыми с того самого дня, когда она брела, маленькая, с босыми ногами в полурасстегнутых сапогах, но сейчас не простудиться после всего того, что произошло с ней за день, было бы даже кощунственно. Вспомнив, какое бесчисленное количество раз ей пришлось переболеть рядом с выжигающей кровь температурой и бесконечно саднящим горлом с восьми лет, Ольга поморщилась, снова думая о маме.

И вновь окно, и вновь черный город, только вот дождь закончился, покоясь в лужах под окнами. Впервые за долгое время Ольга так мечтала очутиться рядом с мамой и папой, просто взять их за руку, просто спрятаться за их спинами от всех жизненных невзгод и позволить себе зажмуриться, как маленькой, закрыть глаза руками и доверить им вести себя по жизни. Но она вспоминала только ванную с торчащими белыми, крупными коленями и отца, глядящего пьяными, ничего не понимающими глазами, тянущегося с виноватой улыбкой к очередной, «самой-самой последней» стопочке.

Зазвонил телефон. Дотянувшись до него трясущимися, ледяными от температуры пальцами, она увидела высветившееся «Номер неизвестен» и поняла, что ничего хорошего ожидать не стоит.

– Ольга? – плюнул хрипло телефон, и девушка кивнула, закрыв глаза. И только спустя пару мгновений, опомнившись, бросила равнодушно:

– Да. Кто это?

– Твой гроб на колесиках. Слушай сюда, потаскуха, серьезные люди так просто не прощают, ходи теперь и оглядывайся....

Девушка молча сбросила вызов, отключила звук на телефоне и убрала его подальше от себя, как извивающегося, влажного червя. Удивить или испугать ее сегодня чем-то уже было трудно. Слишком трудно.

Отчаяние было похоже на черную густую слизь, скопившуюся внутри, и Ольге отчаянно захотелось кричать – от всего, что окружало ее, от равнодушных и поверхностных коллег, от несправедливости и увольнения простых и храбрых Никит, от убивших себя на глазах маленьких дочек девушек…

Ей захотелось поговорить с той маленькой девочкой, которую полицейский уберег от последнего шага во тьму, которую всему остальному предпочла ее собственная мать. Рассказать о том, что не все вокруг так, и что после этого можно жить…

Можно. Вот только как? Она всегда была слишком стеснительной, слишком испуганной, слишком слабой, и сейчас выдерживать каждый взваленный на спину груз становилось все сложнее и сложнее, с каждым днем образ мамы всплывал все чаще, рвал душу все сильнее, и Ольга уже не знала, откуда черпать сил, чтобы справляться со всем этим.

Чайник посвистывал, кран капал барабанящими каплями прямо по голове, а девушка все терла воспаленные глаза и бледные щеки, отводя еще влажные, неровно прокрашенные черные пряди. Одиночество пожирало ее, как старый забытый хлам на чердаке.

Впрочем, этим хламом она, по сути, и была.

Чайник взвивался дымным паром в воздух, но Ольга уже не ощущала ни свиста, ни горячей пульсации кислорода совсем рядом. Она вспоминала родных и отчаянно пыталась забыть сегодняшний день. Когда резь внутри стала совсем невыносимой, она вдруг улыбнулась, легко, спокойно и просто.

Перед глазами застыло раскинувшееся тело под покрывалом и отброшенная материнская рука, все еще теплая от горячей воды, но стремительно остывающая в полутемной комнате, рыхлая на ощупь, от которой ее детские пальчики пришлось отрывать почти с кожей. Губы кололо, и Ольга приложила к ним пальцы, баюкая внутри совершенно отчаянную и крайнюю меру, которую ее организм, не спавший вторые сутки, смешанный с грязью из лужи на дороге и кровью у ног от разбитой чужой головы, сейчас считал главным и самым нужным преимуществом. Смертельно усталая, только приняв это решение она наконец почувствовала, что сможет найти выход из клетки, в которую сама себя загнала. В пустой, отчаянно черной клетке, где в нее некому было даже ткнуть пальцем.

Клетки, из которой вела только одна дверца. Дверца в никуда.

Привстав на носочках, она дернула створку окна и распахнула его, заставив водопадом низвергнуться с подоконника старые баночки, чашечки, тарелочки из-под продуктов, которые ей всегда было жаль выкинуть: «авось пригодятся». Отпрыгивая мутноватыми мячиками от пола, они разлетелись по всей кухне, образовав незатейливый калейдоскоп. Последним рухнул цветок с округлыми, мясистыми листьями, выживающий на этой богом забытой кухне каким-то неведомым чудом – Ольга постоянно забывала его поливать, и он стоял, прижимаясь к холодному стеклу окна, обуреваемый жаждой и отсутствием внимания.

Упав, керамический горшок раскололся на две половины, исторгая из себя черный перегной с намешанным светлым песком, а цветок переломился у основания, осыпавшись зеленой листвой. В комнату ринулся ледяной, влажный ноябрьский воздух, и Ольга, высунувшись в окно, вдохнула его полной грудью.

Сев на подоконнике по-турецки, она пренебрежительно выщелкнула сигарету из пачки и позволила огоньку на верхотуре ее облитого дождем дома заплясать, дробясь в далеко застывших внизу лужах. Подобрав под себя худые бледные ноги, она выпустила дым, который мгновенно смешался с вьющимся из квартиры паром от чайника. В зрачках ее расплывались пятнами оранжевые огоньки и точки гудящих, мчащихся запоздалых машин.

И пустота, оглушительная пустота – что снаружи, что внутри.

Докурив, она бросила зажженный окурок вниз, и он полетел туда, похожий на маленькую ракету, терпящую крушение, чтобы раствориться в черном ночном воздухе. Следом за сигаретой полетел мобильный телефон, который принял смерть с героическим треском, распавшись на части на мерзлом асфальте. Ольга равнодушно проследила за ним, подумав, что больше не будет в ее жизни звонков от редактора среди ночи, срочных аварий, которые необходимо заснять и поставить на сайт, и не будет телефон молчать часами, днями, неделями, когда без работы она окажется, по сути, совершенно никому не нужна…

Встав на ноги, Ольга откинула одеяло, оставшись в одном белье, и сделала глубокий вдох, наполнив легкие запахом прелой, начавшей гнить листвы, запахом гари и дыма, влагой, что раздражала кожу россыпью мурашек. Босые пятки обвивал ветерок, девушка покрепче вцепилась в оконную раму, и, задержав дыхание, отпустила свою душу на волю.

…В пустой кухне свистел чайник, вода в нем бурлила и оседала влагой на стенках, выпариваясь, грозя закоптить все вокруг чадом. Обиженный цветок беззвучно умирал на холодном полу. Влагой ветер трепал полупрозрачную занавеску, заставляя ее виться, как белому флагу.

Флагу капитуляции. Флагу, признающему, что жизнь победила.

Что жизнь вытравила из нее все, что только можно было вытравить.

Глава 2

Согревающая льдом

Будильник простужено замолк, погружаясь в сонную предрассветную зимнюю дрему, и маленькая Оленька позволила себе тоже закрыть глазки, нежась под пухом тяжелого одеяла. Впереди ее ждал длинный и ответственный день, ведь читать стихотворение о маленьком щенке доверили лишь ей, и она, беспрестанно дергающая усталую после работы маму, бродящая за ней хвостиком по квартире, сжимающая тонкую книжку с цветными страничками, смотрела грустным и умоляющим взглядом. В итоге мама сдалась и вот теперь Оленька, лежащая на самой мягкой в мире подушке в самой теплой в мире постели думает о том, с каким трепетом и дрожью в голосе будет декламировать грустные строчки…

Девочка резко села на кровати, позволив прохладному утреннему воздуху скользнуть по спине, облаченной в тонкую ночную рубашку, и протерла заспанные глаза. Нет, спать никак нельзя, ведь тогда она запросто может опоздать, а кто тогда расскажет о лопоухом Шарике, которого выбросили из дома?

Крепкие и жаркие объятия пухового одеяла никак не хотели выпускать из своего плена, но девочка преодолела соблазн рухнуть в мягкость и уют и встала с кровати. Босые ноги обожгло холодом, и она первым делом бегом бросилась в родительскую комнату, где на кресле ее уже поджидали теплый халатик, вязаные носки и колготки в смешных утятах. Глядя на них и морщась, девочка подумала о том, что следовало бы напомнить маме – она уже не маленькая. Оленька – ученица второго класса, и не престало ей носить колготки с легкомысленными утятками и котятками.

Сегодня ей хотелось выглядеть по-особенному волшебно.

На кухне было жарко – стекло запотело от пара из чайника, и родительских теней, мечущихся в танце извечной ссоры, было почти не видно. Девочка постеснялась заходить к ним, заслышав приглушенные, но яростные крики, и, громко прочищая горло хрипловатым кашлем, гордо удалилась в ванную комнату, чистить зубки.

В ванной было темно – тусклый свет электрической лампочки едва согревал искусственным светом холодный фаянс белоснежного унитаза и глубокой ледяной ванной, в которой сейчас не было и ни намека на горячую воду. Оленька, в который уже раз, между прочим, замерла перед огромной, густо перепачканной в мыльных разводах полкой с вереницей кремов, скрабов, масок, мечтательно задумываясь о том, что однажды и она станет обладательницей такого богатства. Осталось только вырасти «достойным человеком», и можно будет покупать любые баночки и бутылочки, какие только ее душа пожелает.

Скорее бы, подумала Оленька, запрыгивая на невысокий стульчик и протягивая руку за зубной пастой с клубничным вкусом. Будущее представлялось ей безумно интересным и прекрасным миром, где можно не спать, сколько душе угодно, покупать любые вредные и вкусные сухарики, кушать их прямо в кровати, а также гулять допоздна.

Счастливые эти взрослые, что могут так жить. Оленька снова поторопила время и густо мазнула зубной пастой по своей маленькой зеленой щетке. В ванную хлынула теплая вода, и девочка с удовольствием смочила ладошки, разогревая холодные пальчики. Она обожала плескаться в ванной, и с гордостью всегда пополняла собственную коллекцию резиновых уточек – розовых, желтых, синих, в смешных шапочках и с цветастыми плавательными кругами. На секунду Оленька прекратила чистить зубы и замерла, наполнив рот пышной белоснежной пеной со сладким клубничным ароматом, и, вспомнив про колготки с уточками, подумала – а не слишком ли она уже взрослая дама для такой коллекции?

Но любовь к собственным игрушкам пересилила, и она продолжила чистить зубы, насвистывая что-то себе под нос. Проблемы в ее жизни решались быстро и беспрекословно, поэтому, умыв лицо теплой водой и прополоскав рот, Оленька, укутавшись в халат, выскользнула в родительскую комнату, направляясь к кухне, где ее уже должно было ждать любимое какао. Тапочки-мишки смешно скользили по линолеуму, и она катилась на них, как на верных оленях, представляя себя повелительницей зимы и ночи, приказывая им отступить перед вечером, чтобы девочка скорее могла забраться в кровать и поспать.

Стоило только ребенку приоткрыть дверь кухни, как на нее, вместе с жаром натопленной комнаты, хлынули громкие крики матери:

– А и не нужны мне твои признания и ласки! Лучше бы работу нашел, бездельник! Убирайся вон из кухни!

– Марина, это несерьезно,– шипел отец, стоявший напротив мамы и опирающийся руками на столешницу, багровый, но все еще сдержанный.

– Абсолютно серьезно – вон дверь, пошел вон! Я лучше одна буду дочь поднимать, чем еще такого дармоеда на себе тащить!

– Да ради всех святых, если хочешь – только в путь. Только бы потом жалеть не пришлось,– он устало потер лицо руками и посмотрел на полную, пышную жену исподлобья.

– Не придется. Собирай свои манатки и выметайся. Видеть тебя больше не хочу,– выплюнула мама ему в лицо острые, обидные слова. Отец, развернувшись на пятках, выдавил дочери жалкую улыбку и умчался в их комнату, где отчаянно громко застучал дверцами шкафов.

И только тут мама заметила маленькую испуганную Оленьку.

– Чего вы с папой так кричите? – с обидой в голосе спросила малышка, и мать, пышущая злостью и опустошением из-за крупной ссоры, вдруг разом как-то сникла, сдалась, и даже лихорадочный румянец с ее расплывшихся, изъеденных неровностями щек схлынул, уступая нежно-розовому, персиковому цвету.

– Не обращай внимания, цветочек,– она присела рядом, растирая крупными ладонями ее хрупкие плечи, заглядывая в лицо с огромным обожанием в глазах. – Все в порядке, мама с папой просто немного не сошлись во взглядах. Не волнуйся, скоро помиримся. Какао?

– Какао,– просияв, улыбнулась Оленька, надеющаяся, что все так и будет. Вообще, мама с папой ругались, кричали и хлопали дверьми довольно часто, так что сейчас успокаивающий материнский голос вымыл из ее души все сомнения, что черной пенной морской водой наползали на детские мысли, лихорадочно облизывая спокойствие шершавым, колючим языком.

Мама засуетилась по тесной кухоньке, похожая на большой белый пароход в крошечной гавани – Оленька недавно видела такой в учебнике по природоведению. Удобно устроившись на небольшой табуретке, девочка плечом и щекой прикоснулась к стене со светло-бежевыми обоями, почувствовав на них влагу от чересчур валящего пара из носика чайника.

Мама поставила перед ней чашку в форме тигренка, рыже-черного, полосатого, с ручкой в форме причудливо изогнутого хвоста. Насыпала туда сладкого какао, приправила ложечкой сахара и палочкой корицы, залила все кипятком и придвинула поближе чашечку с булочками, оставшимися с ужина.

– Стихотворение помнишь? – беззаботно поинтересовалась она, намывая скопившуюся в раковине посуду, и довольная Оленька с набитым ртом наскоро прочла ей коротенькое стихотворение, вызвав одобрительный кивок.

Отец сильно грохнул чем-то в их комнате, и Оля подпрыгнула от резкого звука, испуганно поглядев на маму. Та продолжала спокойно намыливать застиранной, бледной, расползающейся в руках губкой посуду, будто ничего и не услышала, только спина ее окаменела.

– Мам… А у нас точно все хорошо будет?

– У нас с тобой – точно,– отозвалась мама.

– А папа? – еще тише спросила Оленька.

– А папа может делать все, что ему захочется. Как он это обычно делает.

– Но я хочу, чтобы у нас всех, вместе все было хорошо…

Мама завинтила краны, кинув губку киснуть прямо в вогнутый купол раковины, наспех вытерла руки махровым полотенцем на крючке, и снова села перед дочерью, примостившись на стуле. Посмотрела на нее долгим, задумчивым взглядом, подперев круглым кулаком свою покатую щеку, словно бы пыталась высмотреть в собственной дочери что-то такое, чего не видела прежде.

– Все будет хорошо, малыш, не переживай. Мы со всем справимся, выстоим, я тебе обещаю. Ты – моя главная ценность в жизни, и как бы мне ни было плохо – я всегда буду помнить, что ты есть у меня, и всегда смогу поставить тебя на ноги, слышишь?

– А папа? – упорно продолжала талдычить Оленька, отхлебывая ароматно пахнущий шоколадом какао.

– Да что все папа и папа! – всплеснула руками мама, отшатнувшись даже от дочери. – Если папа захочет, он будет с нами. Не захочет – не будет.

– Я хочу быть с тобой и с папой,– прошептала девочка, и на ее глазах выступили крупные, обиженные слезы.

– Боже, какая ты у меня все-таки еще маленькая,– мама, грузно поднявшись с места, подошла к девочке и обняла ее за плечи, перед этим ласково потрепав пухлой ладонью по волосам. Оленька горько всхлипнула, прижимаясь щекой к материнской руке.

– Я не маленькая!

– Конечно, самая взрослая и умная. Все будет хорошо: и с нами, и с папой. А сейчас бегом иди и одевайся, в школу и на работу опоздаем,– и, откусив кусок от румяной булочки, мама неспешно уплыла в комнату, где вновь праведным гневом вспыхнул отец, но мама оборвала его одним резким, но неразличимым с кухни словом.

Допив какао, Оленька спрыгнула со стула и побежала искать юбочку, теплые гамаши и резинки для косичек, которые предстояло заплетать маме.

Девочка под чутким материнским руководством побросала в маленький ранец необходимые тетрадки и тонкие книжки, а потом долго сидела, щурясь и морщась, когда мама собирала непослушные белоснежные волосы в тугие и ровные косички. Девочка и сама уже умела мастерить себе нехитрые прически, но у мамы это всегда получалось по-особенному красиво и надежно.

Папа в их комнате протащил тяжелый чемодан к выходу, бросая отчаянные, злые взгляды на маму, которая и не думала глядеть в его сторону. Она сосредоточенно выводила белыми, пышными руками узоры из волос дочери, бормоча ей что-то поддерживающее, глупое, давая наставления перед выступлением на чтении.

Они торопливо оделись, путаясь ногами в колготках, поводя замерзшими пальцами в долгожданном черном тепле, натягивая светлые водолазки. Мама замерла у зеркала в большой комнате, обводя красной помадой тонкие губы на одутловатом лице, и у ее ног мгновенно возникла маленькая Оля, гордо поглядывающая на маму, обводящая собственный бантик губ гигиенической детской помадой. Та жирным следом оставалась на нежной коже, похожая на крошечную броню, защищающую от непрошенных слов. Только вот об этом девочка сейчас и не думала, просто отчаянно желала хоть немного походить на прекрасную маму, которая, в немом порыве что-то доказать отцу, выпрямила спину и надменно обозревала в зеркале собственное отражение.

Отец сидел в прихожей прямо на чемодане, выставив в проход длинные ноги. Проходя к вешалке с куртками, мама с почти брезгливым выражением на лице переступила через его конечности и сразу же нахлобучила на голову черную пушистую шапку. Оленька прибежала с рюкзаком в руках, стеснительно улыбнулась отцу и выставила вперед руки, готовясь надевать теплые вещи. Мама, отчаянно пытающаяся не хмуриться, но никак не в силах проконтролировать надоедливую морщинку на лбу, резко развернула ее, обмотала шарфом до самого пояса, натянула теплую куртку и шапку, зашнуровала сапожки.

Обернулась, с непроницаемым взглядом, и бросила беспечно:

– Федь…

– Да? – слишком поспешно отозвался отец, в его глазах затеплилась робкая, крошечная надежда, и этот огонек сделал его лицо по-юношески мягким и приятным.

– Не забудь забрать бритву и зубную щетку. А ключи оставишь соседке,– хищно улыбнулась мать, вытолкнула Оленьку на лестничную клетку и от души хлопнула входной дверью.

Улица встретила их студеным холодом, мгновенно приросшим к щекам и облепившим ресницы махровым белоснежным одеянием. Маленькая Оленька продолжала глядеть на маму с небольшим осуждением, будто припоминая ей утренние обещания о благополучии их семьи, но упорно молчала, понимая, что все равно ничего не изменит. Памятуя о вечных ссорах между родителями, Оля предпочитала прикусить язычок и наблюдать за разворачивающейся битвой издалека, из окопа, пригнувшись и нахлобучив пониже на глаза каску, которая защищала от комьев влажноватой грязи, которой в словах родители щедро швырялись друг в друга. Рано или поздно один из них вскидывал к небу белоснежный воздушный флаг, и все участники бойни разбредались по углам, зализывать раны и оттирать въевшиеся в кожу хлопья грязи, откладывая обиды в дальний ящик и приберегая особо острые к следующему разу.

Девочка уже привыкла к таким крикам и старалась сильно не расстраиваться. Чего понапрасну грустить, когда скоро в их доме вновь установится пусть хрупкий, но все же мир?

А пока девочка представляла себе крупномасштабные баталии, когда мама с папой, сидя на кованых высоких тронах на дальних концах поля, в расшитых латах и в мундирах, отдавали своим войскам приказы, и те нещадно рубились, не жалея ни мечей, ни пушек. Перед глазами малышки разворачивалась настоящая битва, и она могла позволить себе помечтать, пока мама, огромная в своей дутой куртке, как крейсер, разбивала плотно слежавшийся снежный наст, не дрогнув на ледяном ветру, неслась вперед, сквозь шапки снега, припорошившие заборчики и колдобины, протаптывая новые глубокие и удобные тропинки, по которым за ней семенила Оленька.

Крепко вцепившись в материнскую руку, девочка, видевшая впереди лишь шуршащую ткань, все мечтала о чем-то высоком, радуясь тому, как тепло и комфортно идти за мамой – ледяная россыпь метели огибала их и уносилась прочь, не успев лизнуть раскрасневшиеся щеки, маленькие ножки не вязли в больших сугробах, и девочке вдруг очень захотелось провести всю свою жизнь вот так – в бесконечном беге рядом с мамой, растянуть дорогу до пугающей школы на целую вечность…

Из собственных размышлений малышку выдернула крепкая материнская рука – очнувшись от грез, Оленька подняла глаза на покрасневшее материнское лицо, сурово взирающее сверху. Оленька, совсем не глядящая на дорогу и доверяющая маме самой выбирать верный путь, ткнулась носом прямо в куртку и виновато улыбнулась. Мама широким жестом стряхнула с ее шапки прилипшие ледяные кристаллы и спросила:

– Главное правило пешехода?

– Перед дорогой посмотри по сторонам,– бодро отрапортовала Оленька, пока мама поправляла ей шарф. – Но я же за тобой иду, зачем мне по сторонам смотреть?

– Всегда нужно смотреть, а ты в облаках витаешь. Осторожней будь, хорошо?

– Хорошо,– согласно кивнула Оленька, разглядывая дергающегося красными огоньками человечка на табло светофора. Рядом с ними замер мужчина в пальто, то и дело бросающий взгляды на наручные часы, будто за пару мгновений они могли таинственно скакнуть вперед на огромный промежуток и заставить его бежать и дальше по своим делам, невзирая на движущиеся машины. Девочка почти не задержалась на нем взглядом, крепко уцепившись за материнскую руку.

Светофор мигнул и озарил все вокруг мертвенно-зеленоватым светом, роняя на притаившиеся у столба сугробы причудливые, переплетенные тени. Мужчина мгновенно ринулся вперед, почти побежал, будто подгоняемый в спину дышащими взрослыми делами и проблемами, далеко выкидывая вперед худые ноги. Мама, оглядевшись, осторожно ступила на дорогу, придерживая Оленьку позади себя.

Визг тормозов, крик, глухой удар… Все произошло так быстро, что они ничего и не успели понять – только мама, натренированная, словно боец в смертельно опасной пустыне какой-нибудь затерянной на карте страны, мгновенно отвернула детское личико от дороги и притянула к себе, заставив ткнуться Оленьку носом в куртку. Ткань мгновенно повлажнела и окаменела на морозе от теплого дыхания, и девочка попыталась вырваться, отчаянно сопротивляясь.

Оценив обстановку, мама мгновенно шагнула обратно на тротуар, подхватив уже не маленькую Олю на руки. Та, извернувшись в крепких материнских объятиях, все же глянула на дорогу. Мужчина в тяжелом пальто стоял посреди проезжей части, расставив ноги так широко, что казалось, он вот-вот порвется. Незнакомец что-то кричал, словно пароходная сирена, и беспрестанно грозил кулаком. Потемневшая щеками мама смущенно отвернула девочку, не желая, чтобы дочь слушала крепкие русские слова раньше положенного времени.

Автомобиль, который сейчас замер прямо на вдавленной ледяной колее, ощерился открытым окошком, из которого мгновенно вылез щеголеватый водитель, добавивший к триаде мужчины в пальто еще несколько непередаваемых ощущений и эмоций от пережитого.

Все еще держа Олю на руках, мама, оглядываясь, но ступая ровно и непреклонно, перешла на другую сторону дороги, и только там, солидно удалившись от пешеходного перехода, поставила девочку на ноги.

– Мам, а этого дяденьку машина сбила? – любознательно поинтересовалась Оленька, как страус выворачивая голову и стараясь углядеть, чем же закончится словесная перепалка.

– Да, сбила. Вот поэтому я тебе и говорю, что надо аккуратнее быть с машинами. Ты видела, как он на капот упал и проехал на нем несколько метров, а потом прямо на дорогу свалился?

– Я не успела,– с обидой в голосе от того, что пропустила столь интересное, отозвалась Оленька. – А с дядей все хорошо будет? Он не поранился?

– Вряд ли, вон, орет, как абсолютно здоровый,– сварливо ответила мама, вновь увлекая за собой девочку, как маленький спутник, брести следом и разглядывать наметенные за ночь снежные кипы. – Нормально с ним все будет. Но хоть посмотрела ты, что будет, если бежать бездумно. Дураков и на дороге хватает.

– Да знаю я,– беззаботно отозвалась Оленька, на которую вояж незнакомого мужчины на капоте автомобиля совершенно не вдохновил на чрезмерную осторожность или что-то подобное. Из-за низких елок уже выглянул ехидный краешек школы, и девочка с испугом поглядывала на хищно мерцающие окна, где ей вскоре предстояло выступать перед всем честным народом.

Мама, доведя Оленьку до определенного места, невидимой черты, где они всегда расставались, присела, вновь поправила капюшон и чмокнула холодный, раскрасневшийся небольшой нос:

– Удачи, солнышко. Ты – большая молодец, и твое стихотворение сразит всех на свете.

– Даже Ритку? – горделиво оттопырив губу, спросила Оля

– Даже Ритку. И учительницу. И весь-весь мир вокруг. Ну, беги! А я на работу.

– Пока! – помахав маме рукой, девочка побежала по протоптанной тропинке, на секунду забыв все свои страхи, свое дикое желание оказаться в родной кроватке, думая лишь о том, как округлятся глаза у главной в их классе отличницы и задаваки, когда Оля, добавив в голос дрожи, расскажет самый печальный в мире стих.

И на ее губах сердечком вспыхнула довольная улыбка.

…Дверь щелкнула и, со скрипом приоткрывшись, запустила ребенка домой. Оленька мгновенно заперлась на все замки, поджидая, когда в дверь забарабанят страшные маньяки и злые монстры. Разыгравшееся с утра воображение, преподносившее ей в виде полководцев маму и папу, сейчас вновь фейерверком вспыхнуло в темном подъезде, где пахло квашеной капустой и застоявшимся сигаретным дымом, где из-за каждого угла девочке мерещились желтые звериные глаза, хищно поблескивающие в редких всполохах света, проглядывающих через занесенное снегом окно.

Напоследок пару раз стрельнув в закрытую дверь из пальцев, девочка подула на импровизированные дула и, сияя улыбкой победительницы, побежала делать уроки. Стихотворение о щенке заставило маленьких одноклассников притихнуть, а некоторых девочек и вовсе скривиться лицами в попытке удержать слезы. Ну, не считая, конечно, Мишки Конышева, тот как всегда хохотал жеребенком и бросался комками жвачки в Олю, и Погремушке, их учительнице, пришлось даже забрать у него дневник. Однако в целом выступление девочки произвело настоящий фурор и, садясь на место, она чувствовала себя сказочной принцессой, не меньше.

Вспоминая сейчас, сидя за узеньким столом в собственной комнате, Оля вновь испытала это приятное чувство наслаждения, а, вспомнив завистливые глаза Ритки, и вовсе погрузилась в томительный восторг. Закусив карандаш зубами, она уставилась куда-то в стену, улыбающаяся, счастливая, и в ее зрачках отражались синие цифры будильника, заставляя серо-зеленые глаза налиться мечтательной голубизной.

Мама пришла под вечер – к тому времени Оля идеально сделала все уроки, успела взглядом протереть дыру на маленькой, скромной пятерочке в дневнике за волшебное стихотворение, сходила на урок рисования в художественную школу, съела в холодильнике суп, остатки ливерной колбасы и три зеленых яблока. В общем, была идеально готова к приходу мамы с работы.

Мама снова была уставшая, но, увидев несущуюся к ней счастливую дочку, присела, раскрывая объятия, с наслаждением прижимая к себе родного ребенка. Оленька обхватила тонкими ручонками мамину шею, чувствуя, как пушистый воротник ее куртки, пахнущий потом и сигаретами, щекочет нос, а потом расцеловала в холодные и румяные с мороза щеки.

– Привет, солнышко. Как дела?

– Все отлично! Мам, стихотворение – просто улет!

И, захлебываясь эмоциями, Оля, не отрывая взгляда от материнского лица, в красках рассказала и о собственном триумфе, и о завидующих глазах Ритки, и о дураке Мишке Конышеве, и как Погремушка нахваливала девочку… Мама только улыбалась ей тепло и надежно, стягивая с широких плеч бесформенную куртку, расшнуровывая тяжелые ботинки.

– Идем кушать, хорошо? – предложила она, облачившись в свой огромный застиранный халат. – Там и расскажешь.

Они вдвоем отправились в ванную, мыть руки перед ужином, и девочка трещала не переставая, с улыбкой рассказывая о том, как после уроков они лепили снеговиков, а потом долго упрашивали продавщицу в соседнем магазине дать им несколько морковок для носа, как Оленька отстреливала монстров в темном подъезде, какие уроки сделала, что прочитала и написала… Мама внимательно слушала ее, переспрашивая и уточняя, даже когда мыльная пена светлым потоком сползла по ванной, уносясь с водой прямо в черноту слива, и, хоть в тусклом свете маленькой лампочки ванной комнаты, ее лицо казалось усталым, она ни на секунду не отвлекалась от дочкиного рассказа.

Выходя из ванной, она щелкнула выключателем и плотно прикрыла дверь, даже не обернувшись, направляясь за дочерью на кухню, где нужно было быстро разогреть вчерашний суп, пожарить гренки в яйце, приготовить морковку с сахаром и вскипятить ароматное какао для маленькой Оленьки, которая уже устроилась на стульчике, обнимая ладонями свою полосатую кружку.

Аппетитно шипело масло на сковороде, когда мама, обмакнув тонкие ломтики хлеба в подсоленную яичную смесь, выкладывала их на раскаленную поверхность. Те шипели, плевались горячими каплями, но потом неизменно поворачивались румяным, вкусно пахнущим боком, и любопытная Оленька то и дело выглядывала из-за полной материнской руки, прячась от горячих капель. Одновременно с жаркой мама успевала натирать крупную, сочно-рыжую морковку, и девочка глотала слюнки, ожидая вкусного ужина.

Только вот одна проблема не давала ей покоя, затмевая даже восторг от литературного дебюта.

– Мам,– тихонько позвала она, дергая ее за полу халата.

– М-м? – промычала в ответ женщина, откусывая солидный кусочек от хрустящей морковки и жуя ее с набитым ртом.

– А где папа? Почему он не дома?

– Папа? – мама примолкла на секунду, но всего на одну – в следующий момент она уже вновь жевала морковь, переворачивая золотистые квадратики на угольной сковороде. – Папа решил съездить к своей маме, твоей бабуле. Пока хочет у нее пожить.

– Вы так сильно поругались? – грустно и проницательно спросила Оленька, высовываясь из-за маминой руки. Та мгновенно задвинула ее обратно, опрокидывая на сковороду вымоченный в яйце хлеб.

– Все хорошо будет, цветочек, не волнуйся. Мы с папой взрослые люди и все уладим.

– А если нет? – почти беззвучно спросила поникшая девочка.

– А если нет, то мы будем жить вместе с тобой,– развернувшись и присев на корточки, женщина взяла ее за плечи и заглянула в большие, обиженные глаза. – Тебе разве не нравится со мной?

– Нравится, нравится, даже очень. Но когда мы втроем, с папой, мне нравится гораздо больше.

– Солнышко, не всегда получается в жизни так, как нам нравится,– мама вновь прижала ее к себе, пряча собственное лицо на детских плечах, но Оленька выпуталась из ее объятий и заглянула в глаза.

Мамино лицо изменилось, и Оленька увидела на нем толстый слой рыжеватой косметики, грубые мешки под глазами и дряблые пухлые щеки. Но она любила маму, и любое ее несовершенство безоговорочно прощалось ребенком, ведь ей казалось, что именно мама – самая красивая, самая добрая и прекрасная на свете. А папа – самый сильный, смелый и храбрый.

И никак иначе.

– А почему не всегда получается? – спросила она, обхватывая ручонками мамино лицо, и та грустно улыбнулась:

– Потому что тогда это была бы не жизнь. Тут всегда будет кучу всего неприятного, неудобного и плохого, ты должна это запомнить, и трудно будет, и больно, и страшно.

– Какая плохая жизнь,– серьезно резюмировала Оленька, и женщина, вытирая влажные руки о старый передник, засмеялась:

– И такое бывает. Ты уже взрослая, и должна знать, что не всегда добро побеждает зло, как и не всегда мама может быть с папой рядом, понимаешь?

– Но я же хочу, чтобы вы были вместе,– упрямо обронила девочка.

– А я хочу на море, собственную яхту и креветки на ужин,– отозвалась мама. – Но хотеть можно многое, и не всегда это получается. Многое из того, что ты хочешь, никогда не станет реальным. Но! – она подняла вверх палец, указывая куда-то на потолок. – Ты должна быть умницей, хорошо учиться и радовать маму, чтобы как можно больше твоих желаний становилось реальностью. Понимаешь?

– Не совсем,– прищурившись, отозвалась Оленька, и вдруг закричала:– Мам! Еда!

– Ох ты черт! – подпрыгнула женщина, и сама ощутив прогорклый запах подгорающего хлеба, который уже вовсе не так аппетитно шипел на сковороде. Черные квадраты чадили, отравляя горечью воздух, и женщина распахнула настежь окно, впуская в комнату мороз и стужу.

Когда сковорода была торжественно замочена в раковине, из кухни полотенцами выгнали весь едкий дым, а морковка на столе кокетливо прикрылась сахарной шапкой, Оля, ковыряющая вилкой в оранжевом буйстве, спросила только:

– Мам, а папа вернется?

– Не знаю, цветочек,– отозвалась мама, присаживаясь напротив, стягивая через голову испачканный передник. – Но что я точно знаю – так это то, что всегда буду с тобой. И никогда тебя не брошу, моя бесстрашная малышка, которая так прекрасно читает стихи. Хорошо?

– Хорошо,– вздохнула Оленька и сунула в рот ложку со сладкой кашицей.

***

Ольга проснулась, когда будильник еще не растревожил хрупкую тишину в их доме. За окном дождь барабанил в окно, и ей, еще до конца не очнувшейся от чар сна, казалось, что это кто-то костяшками пальцев пытается пробить стеклопакеты. Стряхнув с себя тяжелую, душную дрему, девушка, отчаянно разрывая в зевке рот, побрела в ванную комнату, осторожно ступая голыми ногами по паркетному полу, привставая на носочках.

В ванной перед ней предстало удручающее зрелище – бледная, землистая кожа; растрепанные обесцвеченные волосы, секущимися концами обрамляющие ее лицо, как колкие пушинки одуванчика; тонкие губы, прикрывающие кривой частокол зубов. Хищновато улыбнувшись своему страшному отражению, Ольга врубила горячую воду, заставив струю ударить в эмалированное дно ванной, приготовившись снова «рисовать» собственное лицо.

Спустя час она уже не так вздрагивала от отражения, казавшаяся себе даже симпатичной с тонкой чертой скул на одутловатом лице, с высокими, красиво изогнутыми бровями, густо накрашенными, иссиня-черными ресницами и уложенными мягкой волной волосами. Только вот недосып заставлял ее воспаленные глаза близоруко щуриться, отчего пару раз косметику с влажной и горячей кожи пришлось стирать и наносить вновь, чертыхаясь собственным кривым рукам.

На кухне вспыхнул газ под чайником, Ольга расставила россыпь чашек и насыпала в каждую по пригоршне какао, сдобрив парой ложечек рассыпчатого сахара. Потирая шею, она прошла в гостиную и щелкнула выключателем, заставляя единственную комнату до краев заполниться электрическим светом. Наступила на какую-то острую игрушку, подпрыгнула, сморщившись, и немного обиженно потерла мгновенно занывшую пятку.

– Рота, подъем! – с улыбкой произнесла девушка под громкий и недовольный стон заползающего под подушку ребенка. Из маленькой кроватки донесся первый залп громкого, мощного рева, но Ольга отточенным движением мгновенно подхватила сонную девочку на руки, прижимая к собственной груди, чмокая в макушку и покачивая, как долгожданный кубок на самых ценных соревнованиях.

– Встаем, встаем. Маме на работу нужно. Алина, вставай, я тебя прекрасно вижу,– и, продолжая на одной руке покачивать сонно трущую кулачками глаза дочурку, пальцами другой руки пощекотала пяточку второй девочки.

– Встаю,– хмуро резюмировала Алина, отбрасывая подушку. На лице заспанной первоклассницы застыло суровое выражение. Ольга щелкнула ее пальцами по носу и удалилась на кухню, унося с собой обиженно хнычущую Ксюшу.

– Минуту на сборы и жду тебя пить какао! – крикнула она уже из кухни, высыпая в тарелочку немного овсяной каши с сильным черничным запахом, заливая ее крутым кипятком. Стоило маленькой Ксюше на ее руках унюхать ненавистную кашу, как она зашлась пароходным ревом, скорчив маленькое, с кулачок, личико, в обрамлении черных прилизанных волосиков. Ольга, морщась, снова принялась ее покачивать, размешивая свободной рукой кашу.

На кухне появилась хмурая Алина, уже натянувшая белую водолазку задом наперед, облачившаяся в черные колготки с дыркой на носке, откуда беззастенчиво выглядывал белый кончик пальца. Зевнув во весь рот, она устроилась на стуле и подперла ручкой щеку.

– Алин, не в гостях,– буркнула Ольга, разливая кипяток, прижимая к себе отчаянно голосящую Ксюшу, которая никак не собиралась соглашаться на полезную, но дико противную кашу. – И чего колготки рваные надела?

– А целых нету,– нахально отозвалась девочка, откусывающая громадный кусок от мягкой вафли с вишневым повидлом. Ксюша, углядевшая такую несправедливость, заревела еще громче, еще горше.

– Дочь, ну хватит кричать, надо кашу кушать, я тоже буду,– брякнувшись на стул, Ольга отправила в рот ложку кашки, прожевала, закатывая глаза от мнимого удовольствия, но хоть и крошечную, но уже хитрющую Ксюшу было не так просто провести. Девушке долго и упорно пришлось тыкать резной ложечкой в пухлые, скривившиеся в плаче губы, прежде чем уставшая от рева Ксюша смиренно признала поражение и, красная, всхлипывающая, все же съела пару ложек.

– Давай ее обратно в больницу сдадим,– предложила Алина, отхлебывая какао, и Ольга рассмеялась:

– Вы – два самых дорогих человека в моей жизни, как же я смогу вас куда-то отдать? Доела? Тогда иди и ищи целые колготки, я после работы эти зашью. И водолазку правильно надень. Ксюш, ну только не устраивай вторую часть оперной арии, ради бога!

Отдохнувшая на материнских руках и поднабравшаяся сил Ксюша вновь яростно выразила свой протест после таких ранних подъемов, и Ольга, почти не позавтракав, поспешила за старшей дочерью в комнату, одевать и одеваться.

Спустя полчаса она, полностью собранная, облаченная в приталенное платье глубокого фиолетового цвета, подкрасила у зеркала губы и, проверив рюкзак с тетрадками Алины, подмигнула старшей дочери. Она была точной копией самой Ольги – маленькая, коренастая, со светлыми волосами, вечно заплетенными в колоски, с неровными зубами и серо-зелеными небольшими глазами, разве что более практичной и серьезной, чем сама Оля в ее годы. А вот Ксюша получилась совершенной противоположностью – вылитый папаша, который навострил лыжи и растворился где-то в городских кварталах, стоило только ему узнать о скором пополнении. Чернявая, с темными, немного восточными глазами, худыми щеками и капризным до безобразия характером.

Ну и черт с ними, с отцами ее девочек, главное – сами дочери. Смысл ее существования, заставляющие каждое утро вскакивать с кровати и нестись, нестись вперед, только бы обеспечить им хорошую жизнь, только бы дать им возможность почаще улыбаться.

Алина, пока мама предавалась воспоминаниям о собственной бурной молодости и ее последствиях, к тому времени уже облачилась в теплый пуховик, натянула шапку почти на глаза и спрятала ноги в дырявых колготках в маленькие сапожки вишневого цвета. И теперь стояла с мученическим выражением на лице у самых дверей.

Маленькая Ксюшка отчаянно капризничала, не желая отправляться к бабушке – все детские сады в округе были переполнены, и Ольге каждый день приходилось не только доставлять Алину в школу, но и отвозить младшенькую к маме, которой только в радость было посидеть с ребенком. Мама… За последние годы она совсем уж себя запустила и расплылась, больше похожая на вылезающее из чашки дрожжевое тесто, но в глазах ее по-прежнему светилась огромная любовь к дочери и внучкам.

А о большем и мечтать не следовало.

Ольга чертыхнулась, натягивая курточку на Ксюшу – стоило ей сунуть одну ручку в рукав и заняться другой, как своенравная девочка уже стряхивала теплую одежду и звонко хохотала, наблюдая за материнскими мучениями.

– Ма-а-ма,– донесся осуждающий голос Алины в ответ на брань, и девушка прикусила язык:

– Прости, котенок. Твоя сестренка никак не хочет собираться.

– Я же говорю, в больницу ее,– возведя глаза к потолку, буркнула Алина и оттянула с шеи намокший от пота шарф:– Долго еще? Мне жарко.

– Секунду,– Ольга изловчилась и натянула куртку на Ксюшу, громко звякнув молнией, как громом посреди ясного неба, победоносно улыбаясь. Однако Ксюша не привыкла сдаваться без боя – посидев мгновение и обдумывая, что осталась в дураках по результатам этой битвы, она вновь зашлась горьким, безутешным плачем.

– Мне жа-арко,– вновь капризно напомнила Алина, и Ольга почувствовала, что этот день будет веселым – если с самого утра беготня, хаос и непрекращающийся рев, значит, все покатится по наклонной и замрет на самом дне оканчивающегося дня.

– Идем, идем,– схватив с полки ключи, устраивая Ксюшу поудобней на руке, Оля вылетела из квартиры, захлопывая деревянную дверь. Старшая дочь с облегчением ринулась вниз, в холодный утренний воздух, вся намокшая от жара натопленной квартиры, а девушка виртуозно единственной свободной рукой заперла дверь на все замки и помчалась следом.

На улице стояла дымка от позднего осеннего холода – ноябрь кокетливо прикрылся прозрачной пеленой, словно пытался скрыть свое дождливое нахмуренное лицо. Хоть ливень прекратился, и теперь никто не мешал Алине топтаться в резиновых сапожках по лужам, поддернутым первым ломким, хрупким льдом, сырость стояла страшная. Сунув старшей в руки тяжелую, притихшую и любопытно озирающуюся Ксюшу, Ольга открыла дверцу машины, забралась в тесный салон и, заведя свою колымагу, врубила печку на полную мощность, прогревая коробчонку.

Алина запрыгала перед дверью, изображая танталовы муки, в то время как младшенькая ощупывала ее лицо, хватаясь цепкими, крепкими пальцами за нос, губы и тыча в глаза

– Мам! – отчаянно позвала Алина и, стоило Ольге выбраться в прохладу, с облегчением сунула ей сестру.

– А как же любовь к младшенькой? – сварливо спросила Ольга, пританцовывая, чувствуя, как холод обнимает ноги в тонких колготках. Алина одарила мать осуждающим долгим взглядом, и промолчала.

– В школу не опоздаем?

– Не опоздаем, пусть прогреется, а то заболеете. Слушай, а давай, кто больше льда на лужах сломает? Спорим, я?

– Мам, ну ей-богу, как маленькая,– стыдливо отозвалась Алина, отворачиваясь, пряча ручки в карманах теплого пуховика.

– Это потому, что ты боишься проиграть. Слабо! – и, чтобы подтвердить свои слова, принялась прыгать в тонких, глянцевых сапогах, разрывая хрупкое стекло льда и проваливаясь в мутные лужи, заставляя их масляным блеском пялиться в низкое утреннее небо темными зрачками сквозь пробоины.

– Глупо меня так разводить,– отозвалась старшая дочь, косясь на беснующуюся мать, которая крошила лед, танцуя вокруг машины. Ксюша звонко хохотала и тянулась вниз, грозя сверзиться с высоты, отчаянно желая схватиться за тонкие ледяные пластинки загребущими руками.

– Я уже оторвалась от тебя! – победоносно выкрикнула Ольга, вновь провалившись в лужу.

– И это моя мать,– грустно отозвалась Алина, но, не выдержав, присоединилась, отплясывая и разбивая хрупкую броню, сковавшую асфальт. Хруст стоял на всю округу, заставляя редких, смурных прохожих оглядываться в поисках беснующейся семейки.

На третьем этаже их дома дряхлая старушка, которую соседки подобострастно кликали Пелагией Степановной, с трудом поднялась со скрипучего дивана, потирая ноющую спину. Все ее лицо походило на карту, испещренную оттисками глубоких рек и горных хребтов, старые морщины прочерчивали сероватый, высохший пергамент кожи.

Задержавшись в ванной комнате, Пелагея Степановна медленно дошла до кухни, где от спички прикурила конфорку газовой плиты и с наслаждением отбросила желтоватую вязь занавески, выглядывая на улицу, которая была порой интереснее любого телевизора. И замерла, открыв рот.

Непутевая Олька, как брезгливо называла ее умудренная сединами дама, как молоденькая прыгала по лужам, кроша и ломая небольшими каблуками лед, а на ее руках опасно качалась маленькая дочка, облаченная в кислотно-желтый костюм, хохочущая так громко, что у пожилой женщины уши закладывало даже через предусмотрительно заклеенные на зиму окна. Рядом скакала и старшая, растрепанная девчонка, и все вместе они образовывали жуткую какофонию, ведя себя, по мнению Пелагеи Степановны, совершенно некультурно.

– Тьфу, проститутка, и детей туда же,– картинно сплюнула с брезгливой гримасой пожилая леди и, с горящими глазами, метнулась за чашечкой чая, чтобы вновь жадно прильнуть к развернувшемуся под окнами зрелищу.

– Все, прогрелась уже машина, заползаем,– скомандовала Ольга в промоченных ботинках, гордо выпрямившись и указывая пальцами верный путь. Раскрасневшаяся от холода, улыбающаяся Алина с горящими глазами проворно залезла в кресло и позволила маме защелкнуть ремни безопасности, в соседнем кресле расположилась крошечная Ксюша, не менее счастливая от утреннего соревнования. Пока Ольга залазила на переднее сиденье, настраивала старое, скрипящее сиденье в своей полуразваливающейся колымаге и поправляла визгливо стонущие зеркала, Алина взялась за ладошку сестры в теплой варежке и звонку чмокнула ее прямо через колючий пух.

– Мам,– позвала она и, дождавшись, пока Ольга бросит на нее уже серьезный, взрослый взгляд в зеркале, хвастливо поведала:– А я все-таки выиграла.

– Признаю свое поражение, моя королева,– отрапортовала Ольга, выруливая на дорогу, выщелкивая мобильный телефон и вставляя дряхлую, шипящую гарнитуру в ухо. Набрала маму.

Та отозвалась скрипучим голосом только через минуту, и девушке сразу же не понравился ее голос:

– Да, Оль? Что такое?

– Мам, привет. Все нормально? Я к тебе Ксению везу.

– Ксюшу? Оленька, я же предупреждала, у меня сегодня анализы в больнице, я никак посидеть с ней не могу,– немного обиженная невнимательностью пробормотала мама, и Ольга вспыхнула щеками:

– Черт! Точно!

– Мам, не ругайся,– буднично отозвалась с заднего сиденья Алина, разглядывающая проплывающие мимо дома.

– Прости, котенок… Мам, точно никак? Мне некуда ее отвезти, только если с собой брать, а ты знаешь, какие у нас бывают форс-мажоры…

– Оль, я и так каждый день с ней сижу. Сегодня никак не могу, прости.

– Ладно. До связи. Позвони потом и скажи, как анализы, хорошо? Пока-пока.

Отключив телефон, Ольга отвлеклась на секунду, и, подняв глаза на дорогу, ударила по тормозам, заставив девочек опасно подпрыгнуть в детских креслицах. Впереди один особый лихач не предоставил преимущества другому и, ревя мотором, унесся прочь, заставив Ольгину колымагу замереть в паре метров от заднего бампера красивой глянцевой иномарки.

– Вот олень! – рявкнула Ольга, ударяя кулаком в клаксон, растрепанная и побагровевшая от испуга, когда сзади донесся хриплый протест Ксении. Запищал телефон, но девушка выруливала из опасной дорожной ситуации, и поэтому начисто проигнорировала его противное пиликанье.

– Мам, опять ругаешься,– резюмировала Алина, вытаскивая из рюкзака резную погремушку и вручая ее капризничающей Ксюше. Та, заинтересовавшись давно забытым развлечением, мгновенно принялась трясти им, и импровизированные маракасы рассыпали звон по жаркому салону.

– Прости, котенок,– буднично отозвалась Ольга, дотягиваясь все-таки до трезвонящего мобильного на пассажирском сиденье, и щелкнула, активируя гарнитуру. Утопив педаль газа в пол, она хрипловато гаркнула:– Ольга! Слушаю!

– Оль, доброе утро! Ой, а чего это у вас там трещит прикольно? – хихикнула коллега, и девушке мгновенно захотелось расстрелять кого-нибудь из автомата.

– Мексиканский хор! Чего тебе надобно от меня?

Ксюша зашлась смехом, мотая погремушку с такой силой, будто душу из нее хотела вытрясти. Ольга заглохла на светофоре, и в ту же секунду сзади раздалось сразу несколько возмущенных гудков клаксонов, а кто-то, обгоняющий ее будто вмурованную в асфальт развалюху, устремил гневный, испепеляющий взгляд сквозь боковое стекло.

– Оль, так я чего звоню-то… А! Авария там, на Куйбышевской, ну, где светофор. Прикольно выглядит. Сфоткаешь?

– На пальцы что ли? – хмуро отозвалась Ольга, в уши которой рассыпчатый звон от погремушки проникал, словно черные тараканы, и зудел там, щекоча усиками нежную кожу. Она зажмурилась на мгновение и вновь попыталась завести машину. Ксюша демонически захохотала и начала трясти погремушку в три раза громче.

– Ну, на телефон там, нам некому ехать,– словно в подтверждение ее слов в офисе раздался громкий взрыв хохота отчаянно занятых работой людей, и коллега свернула разговор:– Ладно, сфоткай короче, ждем.

И отключилась.

Очередной возмущенный гул, хотя светофор давно уже вновь вспыхнул кровавым цветом. Не выдержав, Ольга скрипучей ручкой приоткрыла окно и, высунув собственную руку, показала средний палец скопившейся за ней веренице настоящих мужчин и джентльменов. Те, пораженные ее хамским поведением, разом возмущенно взревели гудками, и Ольга, психанув, наконец завела машину.

– Каналья! – победно рявкнула она и еще раз, торжествуя, ткнула в их сторону средним пальцем с обглоданным красным маникюром.

Алина благоразумно промолчала в своем детском кресле.

До школы они добрались без происшествий, если не считать того, что от противного скрипа погремушки Ольге хотелось выпрыгнуть из машины на полном ходу, благо, ответственность за двух дочерей, пусть одна из них и была сущим чертенком, не давала ей этого сделать. Когда Алина выбралась из машины, волоча за собой тяжелый портфель, девушка даже позавидовала ей на мгновение, провожая тоскливым взглядом и посылая воздушный поцелуй.

– Порви там их всех! – напутственно крикнула она на прощанье.

– Мам, первый класс, ну кого мне там рвать? – меланхолично отозвалась серьезная Алина и побрела к школьному крыльцу, на котором дворник скреб по лужам тонким веником.

–

Ишь ты, какая взрослая,– обиженно отозвалась Ольга и, отстегнув ремень безопасности, перегнулась к младшенькой. – Солнышко, ты сейчас маме все мозги вытрясешь,– с обезоруживающей улыбкой заявила она Ксюше, отобрала погремушку и бросила ее на пассажирское сиденье. Подумав немного, Ксюша снова обиженно взревела, но Ольга, подкрутив погромче магнитолу, резво отъехала от школы, едва не врезавшись в зеленый запорожец, и ускакала на работу.      Реветь под грохот глуповатых и быстрых хитов поп-музыки девочке быстро надоело. Ксюша надулась и принялась грызть ремень безопасности, словно настырный хомячок, пытающийся сбежать из маленькой клетки. Ольга, приоткрыв окошко и впуская внутрь влажный ноябрь, выщелкнула тонкую сигарету и, немного виновато глянув на дочь, подкурила, выдыхая дым в щелочку на улицу.

При Алине она отчаянно стыдилась и даже боялась курить, опасаясь осуждающего взгляда ее взрослых, всё понимающих глаз. Но пока Ксюша была еще молчаливой и могла сносить материнские выходки, девушка пользовалась свободой на полную катушку. Если бы она отвезла младшенькую к матери, то сейчас, открыв все скрипучие, тяжело идущие окна, уже вовсю бы горланила песни о тяжелой женской доле и непростой любви, купаясь в клубах дыма. Сейчас же ей, как школьнице, приходилось скромно пыхтеть в форточку.

Стыдно, но что делать. Погремушка все стучала по ее мозгам полузабытым воспоминанием.

Светофор на Куйбышевской встретил ее веселым подмигиванием зеленого цвета. Ольга, близоруко разглядывая разошедшиеся в споре глянцевые иномарки, затушила сигарету прямо в упаковку и вывернула руль, припарковываясь неподалеку. Сзади ее резкий маневр не оценили, и в который день она стала виновником звонкой какофонии автомобильных гудков. С трудом выкарабкавшись из грязной, трухлявой машины, она, отчаянно выпрямляя спину, достала с заднего сиденья ребенка и, с нажимом глянув на скопившуюся пробку, гордо прошествовала по пешеходному переходу, на половине дороги свернув с пути и направляясь прямо к разбитым автомобилям. Ее телефон явно не был примером для отличных фото, но сойдет и так, раз уж всем лень выбраться из теплого офиса и проехать до места аварии.

Она долго думала, оставить ли Ксюшу, вцепившуюся зубами в ремень, дожидаться маму в натопленном до жары салоне автомобиля, но, вспомнив собственный стиль вождения и количество идиотов на дорогах, благоразумно прижала ребенка к себе.

Машины пострадали не очень сильно, и Ольга поняла, почему всем так отчаянно не хотелось на самую типичную аварию. Покачивая притихшую Ксюшу на руке, девушка выудила из кармана мобильный телефон и сделала пару снимков с полным обзором дорожного аврала. Поддерживая дочь, прижав ее к собственной груди, наклонилась, пытаясь запечатлеть разбитый бампер и радостно торчащую связку разноцветных проводков посреди серости холодного дня.

Тычок в плечо оказался болезненным, и Ольга зашипела, поднимаясь, устремляя полный обвинения взгляд на мужчину с прилизанными черными волосами, лицо которого удивленно вытянулось при виде маленькой девочки на ее руках.

– Что такое? Почему вы меня толкаете? – с возмущением поинтересовалась Оля, покачивая Ксюшу, глядящую на незнакомца точно таким же непонимающим взглядом.

Мужчина открыл рот, будто хотел что-то сказать, и сморщился вдруг всем лицом, став мгновенно неприятным и отталкивающим, похожим, на перекрученный мусорный мешок:

– Ничего тут интересного нет, мамаш, катись отсюда.

– Я не мамаша, а корреспондент интернет-издания «Сегодня»,– типичной обворожительной улыбкой ослепила его Ольга, выставляя вперед Ксюшу будто ненароком, прикрываясь дочерью, как щитом. Мужчина вновь уставился на ее детское, удивленное личико. – Расскажите, что произошло? Готова поспорить, этот мудак вас не пропустил, да?

– Да, но он подрезал,– не подумав, отозвался мужчина, но тут же взял себя в руки, сверкнув злобными глазами. – Но вам здесь делать совершенно нечего, и уж тем более что-то там фотографировать. Немедленно удаляйте все.

– Не волнуйтесь, мы все так хорошо закрасим, что вас и ваш автомобиль даже родная мама не узнает,– рассмеялась Ольга, вся излучая из себя доброжелательность и понимание. – Вот уроды, купят права, а потом нормальным людям по дорогам и не поездить, правда? Как вы думаете?

Изгибая руку под неудобным углом, продолжая покачивать дочь, Ольга незаметно включила съемку видео и теперь исподтишка снимала весьма вероятного виновника аварии, который был слишком вылизанным и наглым, чтобы стать чьей-то жертвой. В жизни, конечно, всякое бывало, но в девяноста процентах случаев растащенные по всей дороги машины были бичом именно таких «крутых дяденек».

– Я никак не думаю. Топай, топай, родимая, а то придется мне тебя проводить, несмотря на ребенка.

Он бросил обжигающий брезгливый взгляд на Ксюшу, и та мгновенно скривилась, прячась лицом в мамино плечо, опасно обнажая женскую руку с записывающей камерой. Но грубоватый водитель этого не заметил.

– Ну, что же, спасибо и за такое пояснение! Не волнуйтесь, все будет замечательно,– клятвенно заверила она, все еще глуповато улыбаясь, и поспешила подальше, пока ее живой щит из образа заботливой матери с ребенком на руках все еще сдерживал мужчину, руки которого уже сами собой начали сжиматься в кулаки.

– И только попробуй хоть что-то опубликовать, я тебя из-под земли достану и снова закопаю! – рявкнул он ей на прощанье, и девушка, обернувшаяся все с такой же профессиональной натренированной улыбкой, ласково помахала ему ладошкой.

– Нерационально, утырок, – буркнула она себе под нос, мгновенно стерев с лица всю свою благожелательную маску, удобнее перехватывая Ксюшу, которая все еще вжималась личиком в материнскую куртку. – Масюська, ты чего, боишься что ли? Да брось, в этой жизни тебе стоит бояться только собственной безмозглой мамашки и того, что она когда-нибудь, но накликает себе беду на голову. А все остальное – фигня, особенно вот такие вот хамоватые мужички, поверь моему опыту. Боже, Ксения, ты такая маленькая, а уже такая тяжеленная, что дальше-то делать будем?..

В таких нехитрых материнских уроках о жизни они дошли до пешеходного перехода, и Ольга, перегнувшись почти пополам, выглянула на дорогу, пристально вглядываясь в каждую проезжающую машину. Разрешающий свет давно уже призывающее поблескивал, будто нашептывая, что пора бежать, бежать по делам, но Ольгу на мякине было не так-то просто провести. Увидев на горизонте чересчур резвого парнишку, который явно не собирался находить достойное применение тормозам в своем автомобиле, девушка предпочла дождаться, пока он пронесется мимо, и не подумав пропустить мать с ребенком, и только тогда устремилась к собственному автомобилю.

Проходя по белым полоскам, въевшимся в щербатую кожу асфальта, она постоянно контролировала ситуацию, даже и не думая о том, что могло бы случиться, если бы она не решила уступить дорогу лихачу. Спокойно преодолев дорогу, она вновь пристегнула Ксению в маленьком сиденье, и устроилась на собственном месте, подмигнув дочери:

– С ветерком домчимся!

В офисе дым стоял коромыслом – уже который год редактор пытался выгонять всех страждущих по никотиновому удушью на улицу, в курилку, но журналисты, как истинные профессионалы своего дела, предпочитали дымить без отрыва от производства, закинув ноги в грязных ботинках прямо на столешницы с кипами распечаток. Появление румяной от прохлады Ольги с Ксюшей на руках произвело фурор, и девушка, внутренне проклинающая всех и вся за то, что ей в самом начале рабочего дня пришлось заниматься чьими-то делами, расплылась в широкой улыбке, не стесняясь обнажать свои кривоватые, но белоснежные зубы.

Первым делом, перепоручив напряженную Ксюшу сюсюкающим коллегам – на самом деле, просто проходя мимо одной особой чувствительной мадам, она посадила девочку прямо на клавиатуру к журналистке, – Ольга настежь распахнула окна, сбрасывая с плеч куртку, и крикнула всем вокруг:

– Сигаретки – табу, в здании – особо наглый маленький человек! И всем доброго утречка!

– Отлично выглядишь,– к ней с дружескими объятиями мгновенно потянулся их оператор, Глеб, с белоснежной улыбкой и узкими черными глазами. На секунду она замерла, будто вдруг вспомнила что-то, будто узнала его смазанное, стертое лицо в моменте дежавю, но тут же расслабилась. Прижав к себе Ольгу, он весьма не по-дружески скользнул руками чуть ниже талии, натягивая ткань платья, за что и получил скорее картинную, чем искреннюю пощечину. Оторвавшись от него, Ольга глянула с хитрым блеском в глазах, и, покачивая бедрами, направилась к Ксюше, которая испуганно озиралась в поисках мамы.

– Не бойся, цветочек, в этом гадюшнике работает только твоя мать, тебе тут нужно потерпеть всего денек,– мудро изрекла девушка, чем вызвала одобрительные смешки и нестройное гудение. Чмокнув Ксюшу куда-то в висок, Ольга скинула насквозь мокрые сапоги и переобулась в лаковые красные туфли на огромных каблуках, подновила помаду, посмеялась над чьей-то шуткой и игриво шлепнула зазевавшегося монтажера, который мгновенно залился довольным пунцовым румянцем. Глеб, сидящий за своим столом, обрабатывающий очередной фоторепортаж, оторвался от работы и теперь поглядывал на нее, прищурив мерцающие, темные глаза, задумчиво закусив ластик на простом карандаше, сильно впившись в него резцами.

Ольга послала ему воздушный поцелуй и рухнула на собственное место, сбрасывая фото и видео с аварии на компьютер, задумчиво постукивая накрашенными ноготками по звонкому дереву столешницы, параллельно проглядывая странички друзей и их смазанные, невзрачные фотографии.

Неподалеку Ксюша зашлась жалобным криком, и девушка, высунувшаяся из-за монитора, увидела ее покрасневшее личико и требовательно протянутые к маме ручки.

– Оль, ты это, возьми ее к себе, она ревет,– испуганно пробормотала коллега, держа девочку на вытянутых руках со смесью брезгливости и страха на лице. Ольга, приблизившись к столу коллеги, ловко подняла Ксюшу и подбросила ее несколько раз в воздух, улыбаясь и гуля, заставив девочку мгновенно сменить слезы на улыбку, и прижала к себе с уверенной и нежной улыбкой:

– Эх вы, слабачки. А столько сю-сю-сю было, стыдно вспомнить. Идем, Ксеня, будем аварию на сайт выкладывать.

– А вы, я смотрю, из журналистского офиса решили детский сад устроить? – абсолютно ровным голосом спросил главный редактор в своем неизменном, чуть маловатом коричневом пиджаке, с молчаливым неодобрением наблюдавший за всем этим цирком. Ольга ловко развернулась на каблуках, держа дочку, и ослепительно улыбнулась ему одной из своих отрепетированных улыбок:

– Простите, Анатолий Викторович, мама заболела, оставить ребенка не с кем. Но я, дабы не подрывать трудовую дисциплину в коллективе, решила трудиться во благо страны вместе с младенцем на руках…

– Мне твое паясничество совершенно ни к чему.

– Если я сильно мешаю с дочкой, то могу написать заявление за собственный счет, на день. Но мы с ней уже отсняли аварию, и готовы и дальше трудиться в поте лица.

– Отлично, но никаких поблажек тебе не будет. Ясно?

– Предельно. Спасибочки! – и по привычке чуть не послала ему воздушный поцелуй, в последнюю секунду хлопнув себя ладонью по губам.

Коллеги взорвались саркастичным ржанием, и Ольга подмигнула нескольким из них, направляясь к рабочему месту. Устроив Ксюшу на коленях, девушка сбросила видео монтажерам с просьбой замазать лицо нерадивого водителя, и вдохновлено принялась за материал на три страницы, в котором расписывала не только неосторожность некоторых автолюбителей, но и клеймила позором нерадивых агрессоров, которые готовы бросаться на честных и порядочных журналистов чуть ли не с кулаками, отстаивающие свои консервные банки с ожесточенностью обиженных щенят, и все такое прочее, и все в таком духе…

Материал получился хлесткий, провокационный, и Ольга, откинувшись в кресле, удовлетворенно потерла ладони, сощурившись в предвкушении не только множества просмотров, но и крупномасштабных баталий в комментариях. Мужчина, столь по-хамски обращающийся с ней даже в присутствии маленького ребенка на руках, в статье предстал смесью черта с рожками, нахального бандита и совершенного не-мужчины, но того Ольге и надо было.

Погрузившись в сладкие рабочие мечты, девушка вынырнула из них от резкого щелчка и, ойкнув, принялась выуживать из цепких детских ручек большой канцелярский степлер, которым Ксюша грозила не просто пробить нужные бумаги, но и пришпилить себя к столу.

Следующие полчаса она провела за публикацией материала, в многочисленных разговорах по телефонам, записи звуковой дорожки и выуживании особо опасных предметов из загребущих рук Ксении. Пару раз ей удалось вручить ребенка под благовидными предлогами коллегам, но большинство времени, разгребая завалы в собственных делах, ей приходилось и чутко контролировать дочь, которой новое место казалось безумно интересным и захватывающим.

Наконец подойдя к доске с заданиями, она увидела напротив собственного имени кривоватую запись «собрание в администрации», и, предусмотрительно сбегав за Ксенией, вновь замерла живописной статуей у доски, покачиваясь на высоких каблуках:

– Ребятки, кто хочет сегодня стать самым счастливым и добрым, м?

– И не надейся, никто вместо тебя в администрацию не поедет,– крикнул ей с галерки какой-то невзрачный паренек, и Ольга мгновенно облачила лицо в защитную обворожительную маску. Выставив вперед Ксению, как транспарант, она заметила:

– Но с ребенком-то в администрацию мне нельзя, так что придется подмениться.

– Я бы тебя с удовольствием подменил,– хищно улыбнулся белозубый Глеб. – Но я всего лишь простой оператор.

– Значит, с тобой и поеду,– кивнула Ольга, пальцем выискивая на доске имя оператора.

– Тебе вообще-то редактор ясно сказал, что никаких поблажек! – обиженно взвыл коренастый Вова, и Оля мгновенно нашла их имена в тандеме. Усмехнулась, стерла надпись и поменяла их местами, подписывая размашисто черным маркером новые рабочие обязанности.

– А я и не прошу поблажек, я спокойно себе работаю, только в другом месте. А тебе, Вова, выдалась уникальная возможность прикоснуться к миру сильных сия города и послушать их мудрые и очень нужные мысли,– резюмировала Ольга и, игриво приподняв бровь, бросила небрежно:– И ты что, серьезно хотел ехать на детский праздник позднего урожая в детском саду? Вов?

– Понял, поеду в администрацию,– буркнул ей злобный голос из-за монитора, а Глеб подытожил перепалку:

– Оль, выдвигаемся через полчаса. Ксения с нами поедет?

– Конечно.

Спустя полчаса, накинув на плечи тяжелую куртку и сунув ноги в намокшие ботинки, облачив Ксюшу в теплую одежду, Ольга покинула офис, все такая же уверенная в собственном превосходстве, неунывающая и прижимающая к себе дочку с особой, трогательной любовью. Глеб галантно распахнул перед ней дверцу, и она, подумав немного, все же бросила на заднее сиденье собственную сумку, снова улыбаясь полувопросительно.

– Чем могу быть полезен? – спросил он, продолжая просверливать ее своим блестящим взглядом.

– Принеси из моей машины детское кресло, пристегнем Ксюшу у тебя.

– Без вопросов.

Глеб управлял своей небольшой серой машинкой куда лучше, чем это делала Ольга – осторожно объезжал вставшие прямо перед ним, как вкопанные, корыта, притормаживал на пешеходных переходах, пристально вглядывался в цветные пятна светофора и вез их предельно мягко. Девушка, откинувшаяся на сиденье, подставила холодные руки под теплые потоки из работающей печки, и спросила у него негромко:

– Глебушка, мы с тобой уже столько работаем, а самого главного о тебе я так и не узнала. Поведай мне, доблестный рыцарь, жена или дети у тебя есть?

– В разводе,– хмыкнул Глеб. – Сын есть, два года с копейками. А что?

– Да ничего. Просто профессиональный интерес.

– Материал обо мне подготовишь? – наклонился к ней Глеб, и она вновь поразилась, какой сосущей темнотой заполнены его по сути своей добродушные глаза. На нее дохнуло вкусным, терпким парфюмом.

– Да кому ты нужен,– беспечно рассмеялась Ольга, не отрывая глаз от прикованного к ней пристального взгляда. И посоветовала тихо:– На дорогу смотри, угробишь нас.

– Черт, точно,– он оторвался от их странной, намагниченной игры в гляделки, и чуть сбросил скорость. – А что у тебя? Ты же не замужем, так? Ну, помимо Ксюши.

– Нет, не замужем,– Ольга достала ноги из сапог и забросила их на приборную панель, заставив коленки уставиться в потолок, выгибаясь в протяжном зевке. – Алина есть еще, старшая дочь, ей семь. Первоклассница. Умнее и серьезнее меня в сто раз.

– А где мужа потеряла?

Ольга метнула на него острый взгляд, а потом, задумчиво закусив губу и уставившись куда-то в дневную серь, прилипшую к лобовому стеклу, тихо сказала:

– С первым развелась, второй ноги сделал, как только о Ксюше узнал. Да я сама виновата, глупая, молодая, беспечная. Но ничего, не жалуюсь. Девчонки – самая большая ценность в моей жизни.

– Хорошая позиция,– одобрил Глеб, осторожно втискивая серую утлую машинку в разномастный ряд приникших к тротуару автомобилей. – А ты, оказывается, и как человек ничего.

– Ну-ну,– ехидно усмехнулась Ольга, распахивая дверь. – А не только как баба, да?

Глеб промолчал, вынимая ключи из замка зажигания и, перегнувшись через сиденья, закрыл кнопки на всех дверях. Ольга устроила на руках сонную, притихшую Ксюшу, сжимая в ладони массивный черный микрофон, больше похожий на булаву. Праздник обещал стать не то чтобы очень интересным и значимым событием, но, по крайней мере, ей не придется полдня проторчать в администрации.

Прямо с порога они попали в царство полузабытых запахов из детства – гречневая каша, разогретое молоко, детское мыло… Встретившие их маленькие разноцветные лавочки казались почти игрушечными. Глеб сунул сумку с камерой под одно из узеньких сидений и принялся расшнуровывать высокие ботинки, с каким-то детским восторгом разглядывая красочные шкафчики с изображенными на них зверушками и фруктами.

Ксюша так и вовсе дар речи потеряла от восторга, пытаясь дотянуться до всего и одновременно, чуть не вываливаясь из материнских объятий. Ольга с улыбкой помогала ей ощупать притаившегося на шкафу петрушку с соломенными волосами, россыпь кубиков, выпуклые рисунки на стенах – нелепые, кривые, но такие по-особому милые. Где-то на антресолях у девушки хранилась целая стопка детских рисунков Алины, хоть девочка и не очень любила рисовать, уже в том возрасте являясь очаровательным серьезным карапузом с немного грустными, бесконечно все понимающими глазами.

Стоило Глебу облачиться в тапки, предложенные смущающейся, натягивающей свитер посильнее на плечи, воспитательницей, как Ольга мгновенно вручила ему Ксюшу и принялась менять влажные сапоги на огромные каблуки.

– Ты это, куда?.. – потрясенно спросил Глеб, держа Ксюшу на вытянутых руках, будто она была каким-то диковинным монстром. – Оль, одумайся, я в жизни детей на руках не держал.

– А сын? – механически поинтересовалась Ольга, выпрямляясь и разминая ноги в узких, неудобных туфлях. Уже принимая из его рук Ксюшу, с нахальным превосходством поглядывающую на Глеба (на секунду девушка даже заулыбалась узнав в этом немного надменном и бесконечном уверенном взгляде собственные нотки), она услышала короткое:

– Говорил же, в разводе. Не общаюсь.

И, насупившись, подхватив тяжелую черную сумку с упакованной камерой, поспешил вперед по коридору. Ольга направилась за ним в компании с краснеющей щеками воспитательницей.

– Вы решили к нам приехать со своей малышкой? – с улыбкой поинтересовалась семенящая следом молоденькая девушка, и тут же уткнулась взглядом в теплый, мягкий ковер, пунцовая от собственной смелости. Ольга круто развернулась к ней на каблуках, прищурено разглядывая неровные пятна веснушек, длинные каштановые волосы и смущенные карие глаза. А потом улыбнулась немного плотоядно:

– Да, конечно. Скажите, как вас зовут?

– Людмила. Дети зовут меня Милой, но вы можете говорить просто «Люда»,– совсем стушевавшись, воспитательница хотела прошмыгнуть в маленький концертный зал, но Ольга остановила ее, мягко ткнув микрофоном в грудь.

– Людочка, скажите, вы задействованы в празднике? Или только будете наблюдать за порядком?

– Наблюдать…

– Отлично! У меня будет для вас важная миссия! Вот! – И сунула в руки опешившей девушке Ксюшу, которая, устав от буйства красок, мгновенно обвила тонкую шею веснушчатой Людмилы тонкими ручками и притихла, прислонившись щекой к мягкому ворсу ее коричневого свитера. – Она немного капризная, но вы, я думаю, справитесь! Родина вам это не забудет!

И, уже скрывшись в празднично украшенном зале, на секунду выглянула, обворожительно улыбаясь, и добавила:

– И все телевидение мира – тоже!

Люда осталась стоять с маленькой Ксюшей на руках, опешившая и безмолвная, не смеющая окликом нарушить покой спящего ребенка и отчаянно не понимающая, как поступить в такой ситуации. Ольга же, отдернув платье и встряхнув пережженные краской тонкие, пушащиеся волосы, поспешила к Глебу, который хмуро настраивал камеру.

И понеслась обычная съемка – улыбающаяся Ольга приседала на корточки, спрашивая у забавных деток в костюмах лесовиков, грибочков и лукошек, почему они любят осень, брала интервью у хамоватой, но отчаянно пытающейся выглядеть прилежной директрисы с черными, высокими нитками бровей и темно-фиолетовыми волосами.

– Вылитый баклажан,– шепнула Оля прямо на ухо Глебу перед съемкой, и теперь он стоял, поправляя изредка штатив, с преувеличенно серьезным лицом, закусив собственный кулак. Сама же девушка с обворожительной улыбкой поддерживала руку с микрофоном и профессионально отмечала главные моменты, на которые следует обратить внимание в сюжете.

Опросила и родителей, которые, счастливо румянясь от гордости, перехватывая в разномастной толпе собственных чад, прижимали их к груди и с удовольствием рассказывали всякую чепуху в микрофон отчаянно скалящейся Ольге. Пару раз, в перерывах между записями «синхронов» она оглядывалась в поисках дочери и, заметив темную макушку в самом углу зала, принималась и дальше носиться в поисках хорошего материала.

Все родители были опрошены, все конкурсы и загадки – засняты, на фоне цветастого полотна улыбающаяся Оля записала вставку, и, щелкнув микрофон, устало и отрывисто бросила:

– Все, хватит, собираемся.

– Погоди немного, давай доработаем – я мало перебивок заснял еще, если текста нормально будет, не хватит.

– Да какой там текст,– махнула на него микрофоном Ольга, в исступлении чуть не застонав.– Попели, поплясали, вот детишки, вот садик, все. Собирайся, говорю.

– Еще пару минут,– Глеб отвернулся, показывая, что не намерен продолжать спор. В отчаянии Оля все же врезала по его широкой спине микрофоном, но очень осторожно, бережно, боясь повредить дорогущую технику, и удалилась к дочери.

При ее появлении худенькая, несимпатичная Людмила подскочила, улыбаясь немного виновато, будто это она всучила собственного ребенка совершенно постороннему человеку. Примостившись на маленький стульчик, Оля свесила руки, обдумывая набросок будущего сюжета, бросая горячие, обвиняющие взгляды в спину ненасытному Глебу. Люда присела рядышком, молчаливо покачивая дремлющую Ксению, и спросила тихонько:

– Что, не успеваете куда-то?

– Что? – оглянулась задумчивая Ольга. – А, да, не успеваем. Жить не успеваем.

Протянув пухлую ладонь, Оля погладила свою дочку по голове, прикасаясь подушечками пальцев к мягким, воздушным волосикам. На нее вдруг накатило какое-то странное чувство, похожее на предчувствие, напоминающее отползающую волну, приоткрывающую щербатый, усыпанный водорослями и ракушками берег. Этот песчаный берег сейчас скреб где-то прямо в ее душе, и она, сама не зная почему, захотела прижать дочь к груди.

А, собственно, что мешало? Она уже потянулась за спящей девочкой в гомоне разноцветных костюмов, музыкальных перезвонов и громкого хохота, как услышала тихий, звонкий свист на самой верхушке срывающегося голоса, и обернулась, удивленная.

Сделав страшные глаза, покрасневший, со вздувшимися на шее жилами, Глеб сверлил ее почерневшим взглядом и отчаянно мотал головой, призывая к себе. Сразу же сорвавшись с места и внешне совершенно спокойным шагом приблизившись к оператору, она оперлась рукой на его плечо, поправляя юбку, и шепнула почти в самое его ухо:

– Что?..

– Глянь, кто пришел на праздник. А ты уехать хотела…

Ольга обернулась к входным дверям, где, будто приросший к месту, замер пухлый немолодой мужчина с редкими кустистыми пучками седых волос за ушами, с дрожащим тройным подбородком и красными пятнами, акварелью расплывшимися по лицу и шее. У девушки от восторга перехватило дыхание – первый заместитель главы города, радеющий за семейные ценности и институт брака, вечный брюзга и поборник журналистики, женатый уже что-то около тысячи лет на такой же дряхлой бабуле, известный затворник, который чрезвычайно редко удостаивал своим внимание даже события общегородского масштаба…

Не имеющий детей.

Они, помнится, в редакции даже тотализатор устроили, сколько лет его любовнице – в том, что он блюдет верность не менее вредной, расплывшейся, запустившей себя бабке, сомневался каждый первый циник их журналисткой братии. Профессиональный Ольгин взгляд зацепился за тонкую, почти девичью ручку, которая сейчас опасливо поддерживала заместителя под локоток, невесомо, привыкнув, что в общественных местах касаться его нельзя ни в коем случае. Юная, худая нимфа с оленьими глазами и белокурыми волосами до самой поясницы с горящим взглядом наблюдала за маленьким вихрастым темненьким пареньком, и от восторга Ольга чуть не прокусила собственную губу.

Заметив ее плотоядный взгляд, работник администрации круто развернулся и почти побежал к выходу. Девушка ринулась за ним, не щадя собственных ног на высоченных каблуках, увлекая за собой Глеба, едва успевшего сложить штатив с видеокамерой:

– Быстрее, лови его! Снимай! – отрывисто бросила она, а Глеб, несущий камеру, словно знамя первопроходца, выдохнул довольно:

– Я уже снял и его, и бабу его, и пацана!

– Красавчик! – рявкнула Ольга, выпрыгивая прямо перед дородным мужчиной, перегораживая ему узенький коридор детского сада, улыбающаяся, как пиранья, хищно и торжествующе, а оператор протиснулся вслед за ней, затапливая багровое лицо заместителя мощным светом прикрепленного к камере фонаря.

– День добрый, Аркадий Петрович! – бойко затарахтела Ольга, лавируя по коридору, не давая путей к отступлению умудренному сединами, но оставшемуся с абсолютно пустой головой человеку. – Мы очень рады видеть вас на празднике, посвященном осеннему урожаю, в детском саду номер двадцать три,– и сделала картинную паузу, позволяя потенциальному зрителю прочувствовать весь абсурд ситуации:– Подскажите, почему вы решили посетить этот светлый и прекрасный праздник?

– Без комментариев,– он толстой пятерней закрыл пунцовое лицо и сделал еще одну бесплодную попытку покинуть поле боя. Даром, что Ольга была на каблуках – она почти зубами вцепилась в настоящий нонсенс и не собиралась сдаваться так просто:

– Отлично! Тогда мы подадим новость о том, что вы по каким-то неведомым причинам оказались в детском саду с неизвестной дамой, а наш зритель сам сделает соответствующие выводы. Как, впрочем, и ваша супруга.

– Что?! Да как вы смеете?! Я прибыл сюда по официальному поручению главы города, с целью… эм… чтобы поддержать подрастающее поколение…

– Да, конечно, не волнуйтесь только так, а то вас удар хватит,– не удержалась от едкого замечания Ольга, помня, сколько крови попил ей этот мерзкий человек:– А дама, что поддерживала вас под локоток? Работница детского сада?

– Что? А… Нет, она… Она… Представитель родительского комитета, обратившаяся ко мне, по поводу замены линолеума в концертном зале, и я должен заметить, что совершенно возмущен таким положением дел и хотел бы поставить вопрос на личный контроль…

– Да-да, линолеум – дело, конечно, нужное. Спасибо за интервью, Аркадий Петрович, мы обязательно свяжемся с пресс-службой администрации, чтобы они представили нам отчет о целях и задачах посещения детского праздника,– она снова сделала нажим, вызвав в свою сторону черный, полный ненависти взгляд, – заместителем главы города. Смотрите на свой прекрасный профиль в ближайшем выпуске новостей.

Остаток отнюдь не эфирной фразы она процедила уже сквозь зубы, выключила микрофон и отодвинулась, давая ему пройти.

– Только попробуй,– зарычал мужчина, но взгляд его тут же испуганно скользнул к горящему огоньку камеры, и он прикусил язык, двинувшись к ней, но застыв на полпути.

– Вы что же это, угрожаете мне? – с издевкой спросила Ольга, поигрывая микрофоном, сощурившая глаза.

– Ни в коем разе, милая моя. Просто я надеюсь, что у вас хватит благоразумия, чтобы не пускать такой незначительный повод в эфир.

– Всего хорошего, Аркадий Петрович. Предоставьте профессионалам самим разобраться, что пускать в эфир, а что нет.

Он окаменел спиной, застывший, багровый, взбешенный до чертиков, но не имеющий возможности брякнуть ничего лишнего прямо под дулом видеокамеры – мужчина и так уже наговорил с лихвой, что хватит на добротный, отличный сюжет. Дождавшись, пока он хлопнет входной дверью, Ольга, не сдержавшись, прыгнула прямо на шею Глебу, обнимая его, прижимаясь в исступленном восторге победителей. Он, смеясь, придерживая не закрепленную на полу камеру, обхватил девушку свободной рукой и крепко прижал к себе, вдыхая запах волос и детского крема.

– Мы с тобой просто взрывной сюжет подготовим,– шепнула она ему на ухо, опалив дыханием кожу, и он почему-то задрожал под ее ладонями. – Бежим материал ставить.

Они ринулись по коридору, путаясь в ногах, желая поскорее одеться и полететь в редакцию, чтобы завалить город огромным шумом от очередного резонансного разоблачения, чтобы раз и навсегда поставить штамп лгуна на прогнившем изнутри человеке, чтобы сделать сюжет, ради которых они и трудились на ниве журналистики.

– Девушка! – раздался смущенный и одновременно возмущенный вопль, и Ольга встала как вкопанная, поразившись такому сочетанию эмоций в тонком голосе. – А ребенок?!

Сконфуженно улыбаясь, Оля почти добежала до Людмилы, совершенно шокированной произошедшей ситуацией, выхватила из ее рук сразу же вспыхнувшую счастливой улыбкой Ксюшу, и вновь бегом вернулась к оператору, который уже собирал длинный черный штатив. Ольга была готова бежать к машине хоть в открытых туфлях, по влажной комковатой грязи, среди сплетений детских турников и лебедей из выкрашенных автомобильных шин, но Ксюшу, которую горе-мать и так уже умудрилась практически забыть на рабочем месте, следовало одеть потеплее. Они бегом переобулись, оделись и вылетели из детского сада, который должен был стать всего лишь обычным проходным осенним праздником, а подарил им самый настоящий волшебный эксклюзив.

Пристегнув малышку в креслице и сунув в руки какую-то маленькую игрушку, прихваченную из детского сада, Ольга рухнула на переднее сиденье, даже не пристегиваясь, и глянула на себя в зеркало заднего вида. Расхристанная, в распахнутой куртке, в прекрасном платье глубокого фиалкового цвета, с раскрасневшимися то ли от восторга, то ли от ноябрьского ветра щеками, отчаянно горящими глазами, что даже ее лицо, с рытвинами старых проблем с кожей, с неровными зубами и чересчур отекшими щеками, сейчас показалось девушке красивым.

Глеб в который раз провернул ключ в замке зажигания и чертыхнулся, ударив по рулю, парень, с застывшими капельками пота на висках, с искусанной и распухшей нижней губой. Выдохнул порывисто и застыл, немного сгорбленный, вновь и вновь пытаясь завести свою серую колымагу.

– Не психуй,– сказала Ольга, пристально глядя на него. – Больше желающих посетить детский праздник не нашлось, так что у нас – абсолютный эксклюзив. Успеем.

Он обернулся, раскрасневшийся, восторженный от крупного улова, с дрожащими длинными пальцами и пылающими черными глазами, в самих зрачках которых поселился кровавый огонек вспыхнувшего пламени. Ольга задержала дыхание, вглядевшись в эти темные омуты, не понимая, что вдруг произошло в одну секунду, заслонив все вокруг мутноватой пеленой, и почему он так бесконечно долго молчит, вонзив в нее почерневший от неясного чувства взгляд…

– Да к черту,– рыкнул он и резко наклонился к ней, почти ударив ладонью ее щеку, вжимаясь всем телом, насколько пустил его ремень безопасности, впиваясь в губы жадным, истосковавшимся по ласке поцелуем, издавая какой-то низкий, горловой, опасный звук, заставляющий ее всем телом втиснуться в сиденье.

Руки ее сами собой скользнули в его короткие волосы, она целовала его исступленно, так, будто впервые коснулась человеческих губ собственными губами, ощущая то там, то тут на коже горячее дыхание, выдыхая кислород из собственных легких прямо в его призывно распахнутый рот. Рукой она наконец нащупала маленькую кнопку держателя, и громкий щелчок отпущенного на свободу ремня безопасности, и Глеб почти рухнул на нее, вжимая ее в поверхность, наваливаясь всем телом, целуя, целуя, целуя так отчаянно и сумасбродно, что стекла в автомобиле запотевали, покрываясь кокетливым узором влажных капель.

Кажется, она что-то стонала ему в губы, целовала его небритую, колючую шею в черных волосках, проводя широко языком по мягкой коже, а его руки забрались уже куда-то под платье, шарили беззастенчиво по ее телу, оставляя резные отпечатки покрасневших ладоней на каждом клочке ее тела, до которого он успел дотянуться. Языки сплетались, она прижимала его к себе так сильно, будто хотела, чтобы он растворился в ней, въелся в кожу, остался навечно в этом моменте, где только остывшая от осенней стужи машина, они, сплетенные во внезапном припадке страсти, и тишина, разрываемая хриплым дыханием, приглушенными стонами и почти звериным рычанием от желания, затапливающего с головой.

В окно забарабанили белые, жесткие пальцы, и они замерли, одновременно поднимая глаза откуда-то с пассажирского сиденья, где замерли, застигнутые страстью врасплох – растрепанный, тяжело дышащий Глеб с покрасневшими губами и лохматая Ольга с задранным до опасной величины платьем. На них, брезгливо поджав губы, почти исчезнувшие с испещренного морщинами желтоватого лица, смотрела какая-то бабушка в черненом платочке. Оля улыбнулась, почти извиняясь, но старушка, дождавшись, пока оба взгляда окажутся прикованным к ней, выдохнула ярость теплым дыханьем прямо на стекло:

– Ироды проклятые! Хоть бы у детского сада постыдились, внука страшно забирать, когда такие бесстыдники своим непотребством занимаются! Да еще и при дочери, тьфу!

И, продолжая сыпать проклятиями так щедро, сколько редкий дворник посыпал обледеневшие зимой дороги песчаной пылью, удалилась, сокрушенно качая головой. Момент был упущен – холодом тянуло из щелей на дверях, серое небо плыло где-то по крыше машины, а Ольга, растрепанная, со смазавшейся по лицу помадой, с остывшей яростной страстью, граничащей с одержимостью, сейчас казалась себе кем-то вроде падшей женщины. Столкнув с себя все такого же разгоряченного, едва хватающего холодный воздух губами Глеба, она поправила платье и оглянулась на заднее сиденье, где, удивленно выпучив глаза и уже не интересуясь новой игрушкой, замерла Ксюша, а в глазах ее будто до сих пор застыла увиденная картинка. Рот девочки был в удивлении распахнут, и от недавней сцены девочка озадаченно притихла.

– Цветочек, все в порядке? – тихонько спросила Оля, стыдливо улыбаясь, и Ксюша, скорчив лицо в одну маленькую точку, взревела пароходной сиреной. Девушка скорчилась точно так же, как собственная дочь, и, глянув в зеркало, принялась оттирать с лица размазанную помаду.

– Ну вот, напугали твою очаровательную дочурку,– хмыкнул Глеб, в последний раз губами касаясь ее виска, находя своей рукой ее ладонь. Ольга удивилась, каким мягким оказалось его рукопожатие. Этим маленьким, но очень крепким и надежным жестом он словно бы давал ей понять – этот припадок скашивающей с ног страсти не был случайностью, Глеб готов двигаться вперед и продолжать то, что так странно вспыхнуло в тесном салоне автомобиля.

Ольга подумала немного и, улыбнувшись, в ответ пожала его руку под несмолкаемый плач маленькой Ксюши.

– Давай я к ней пересяду, а то так и будем ехать под крики…

В офис Ольга ворвалась, победно неся в руках успокоенную и уже улыбчивую Ксению, и встала посреди зала, широко расставив ноги, обозревая всех с высоты собственного триумфа. Глеб, вошедший следом со своей неизменной черной сумкой, только усмехнулся и отправился к монтажерам, доставлять отснятый материал.

– Уверяю, вы все рухнете от того, что мы с Глебом наснимали,– интригующе огласила она окрестности, сунула Ксюшу какой-то девочке с бумажным стаканчиком с кофе в руках, подмигнула в ответ на все гомонящие вопросы и скрылась в монтажной комнате.

– Это в садике-то? Как кто-то мимо горшка напрудил? – иронично в спину бросил ей Вова, из рук которого она буквально вырывала этот эксклюзив.

– Не завидуй, пупсик, тебе еще придется сегодня укусить собственные локотки,– капая ядом, брякнула она, высунув голову из-за двери, показав ему излюбленный жест, и уплыла на лаврах восторга.

Спустя полчаса Ольга, устроившись в собственном скрипучем кресле, как королева, гладя по волосам прикорнувшую на ее коленях Ксюшу, включила готовый сюжет и замерла горделиво, охватывая взглядом багровое лицо заместителя главы города, собственные иронично изогнутые брови, мечущийся свет бегущего за ними следом оператора с камерой… Каждое ее хлесткое слово, оставляющее массу подвешенных в воздухе вопросов, каждая его заминка, перебитая чуть смазанными, приближенными кадрами руки худенькой блондинки, висящей на своем «папике», каждая глупая блеющая фраза не должны были оставить у зрителя ни единой заминки в том, что всем известный борец за нравственность Аркадий Петрович изменяет достопочтенной супруге.

Когда Ольга за кадром завершила сюжет их с Глебом именами, и экран вспыхнул чернотой, в офисе установилась сплошная тишина, прерываемая лишь редким бульканьем воды в кулере и громким сопением Ксюши. Девушка развернулась на кресле и, закинув голову, помахала на себя ладонями, словно сдувая прилипшие к себе лавры.

– Очуметь,– обиженно выдохнул Вова, губа которого жалко дрожала. Оля метнула в него уничтожающий, полный собственного превосходства взгляд, и повернулась к коллегам, которые уже рассыпались в похвалах, злорадно хохотали и с уважением хлопали по плечу Глеба, который не сводил пристального взгляда с Ольги.

Поздравления сыпались, как из рога изобилия, и девушка, вновь положившая ладони на спящую дочку, чувствовала себя в этот момент самым счастливым на планете человеком. Даже редактор, с поджатыми губами и темным, недовольным взглядом, появившийся в самом начале сюжета, сейчас лишь проронил:

– Браво. Шикарный сюжет. Молодцы.

– Благодарю,– с улыбкой отозвалась Ольга, притворно склонив голову, зарываясь пальцами в волосы на макушке сладко посапывающей Ксюши.

– А сейчас– к шефу, срочно.

– Хорошо,– легко отозвалась Ольга, осторожно поднимаясь на высоких каблуках, бережно прижимающая к себе ребенка. Ее блуждающий взгляд остановился на Глебе, и она спросила тихонько:– Подержишь, пока я не вернусь?

– Думаю, стоит попробовать. На будущее пригодится,– и он блеснул глазами, вызвав несколько пристальных взглядов от коллег. Оля, подумав, какие же все они выдрессированные ищейки, ласково переложила в его руки Ксюшу, и та, сонно потянувшись и сунув большой палец в рот, притихла в сильных мужских руках.

Кабинет шефа нравился ей своей стерильной пустотой – одно растение в кадке, два стола, стулья – все самое необходимое размещалось по комнате, оставив большой простор и возможность солнечному свету беспрепятственно литься в помещение. Ольге нравилась эта стерильная мода – весь ее дом был захламлен необходимыми баночками, скляночками, детскими вещами и игрушками, превращая уютное жилье в бедлам, и ей иногда не хватало такого большого пустого помещения, чтобы проветрить собственную забитую мыслями голову. Зайдя в кабинет, она уверенно прошла вперед и развалилась на стуле, закинув одну ногу на другую, встретив своим прищуренным взглядом глаза шефа.

– Вижу, ты в отличном настроении,– заметил он, откладывая планшет.

– Есть такое, сюжет отличный сняли. День добрый.

– Это не утром-то, о хаме и проходимце, попавшем в аварию? – иронично спросил руководитель, но в его голосе проскальзывало что-то неуловимо черное, пугающее, расчетливое. Только вот Ольгу эти странные нотки ни на йоту не пугали, она была довольна своей работой и вся лучилась удовольствием.

– Утреннее ДТП? Нет, конечно, я уже и думать об этом забыла. В садике. Шикарный репортаж…

– Я покажу вам его после встречи,– вклинился «коричневый» редактор, тихонько сидящий напротив девушки, перебирающий в руках бумаги. Шеф не удостоил его и взглядом.

– А как же утренний сюжет? Ничего мне не хочешь объяснить? – что-то в его голосе заставило ее выпрямиться в кресле, и Ольга прямо, не таясь, спросила:

– Какие-то проблемы с тем мужиком, да? Не последний человек?

– Именно. С тем мужиком,– шеф вдруг расхохотался, и Ольга позволила себе нацепить свою очаровательную маску. – Не скалься, на мне ваши приемы не работают. Ты перешла дорогу явно не тому человеку.

– Что-то серьезное? Если надо, сюжет уберем и с сайта, и с канала, без проблем,– отозвалась Ольга, кладя раскрытые ладони на поверхность стола. – Еще какие-то проблемы будут?

– Нет, Оль, ну толковая ты девка. Не будет никаких проблем. Мой друг, я все уладил, но в следующий раз думай головой.

– Без проблем,– Ольга обратно откинулась на кресле. – Уберем. А сейчас гляньте на сайте сюжетец, отличный.

Пока шеф, вкрутив громкость на полную, любовался багровым от злобы лицом заместителя главы, Ольга созерцала резные листья огромного фикуса в углу, а редактор задумчиво шевелил губами, вчитываясь в бесчисленные строчки, успевая что-то периодически выщелкнуть на мобильном телефоне. Завершив просмотр, руководитель довольно откинулся в дорогом черном кожаном кресле, и похвалил ее коротко:

– Нормально.

– Шикарно,– поправила его Ольга, наклоняясь ближе.– Думаю, мы, как отличные работники, нащупавшие такой эксклюзив, заслужили небольшое материальное поощрение.

– Глеб получит премию, без вопросов. А вот ты утром создала мне солидную порцию проблем. Как думаешь, захочу я отстегнуть тебе немножко?

– Думаю, да,– лихорадочно соображая, вымолвила Ольга, и тут же добавила:– Ведь именно благодаря мне этот сюжет увидел жизнь.

– Правда? – прищурившись, шеф почесал пальцами подбородок. – Может, Глеба позовем и спросим?

– Так я про то и говорю, что он едва съемку не сорвал,– заговорщицки понизив голос, вымолвила девушка. – Он хотел уехать раньше времени, а я заставила его сделать больше подсъемок. Если бы мы уехали, когда он хотел, то ничего бы не вышло.

– А куда он собирался так рано уехать? – вклинился редактор, нахмуренный и побледневший одновременно.

– Хотел домой заехать, по личным делам,– вдохновенно врала Ольга с очень уверенным видом. – Но я удержала. И я увидела. А он только снял.

– Не все так прекрасно в датском королевстве, мой дорогой друг,– обратился к редактору шеф, недобро блеснув глазами. – А ты можешь идти. Уговорила. Будет тебе премия. Нормальный сюжет.

– Благодарю,– изобразив книксен, Ольга поспешно вышла из кабинета, чувствуя, как немного сжалось что-то в груди, но, помассировав щеки пальцами, она стряхнула с себя все неудобство и, глянув на часики на руках, обрадовалась, что до конца рабочего дня осталось менее получаса. Она сегодня не была дежурной, поэтому вечер могла посвятить дочерям.

В офисе стоял гомон, все продолжали обсуждать сенсационное разоблачения зама, гадая, какие кары небесные спустят на него с верхов за глупое сентиментальное желание увидеть утренник сыночка. Глеб сидел за ее столом, задумчиво щелкая мышкой по страницам. Увидев Ольгу, он расцвел в своей белозубой улыбке, а снизу на нее глянула уже проснувшаяся и улыбающаяся Ксюша, дергающая парня за бейдж с надписью «оператор».

На секунду Ольга представила, что так могла бы выглядеть их семья – спокойный, уверенный в себе мужчина, маленькая довольная Ксеня на его руках и она, пришедшая с работы, готовая насладиться объятиями перед сном и расслабляющим массажем ступней. Но тут же стряхнула с себя этот образ, как стряхивает грязноватую воду со своей шерсти бродячий пес.

– Спасибо, что посидел с ней,– забирая ребенка, она адресовала Глебу одну из стандартных улыбок и села за стол, открывая социальные сети.

– Все в порядке? Ну, у шефа в смысле?

– Абсолютно,– отозвалась она, даже не взглянув на него. – В полном.

– Тогда, может, сегодня вечером встретимся? – он спросил это резко и отрывисто и примолк. Ольга развернулась на крутящемся кресле и глянула на Глеба снизу вверх:

– Почему и нет? Приходи ко мне сегодня, в десять. Девочек я у бабушки оставлю.

– Договорились,– он просиял, но в ту же секунду в офис зашел редактор, пылающий щеками, готовый швырять молнии в разные стороны и грохотать, как закипающий чайник.

– Глеб, в кабинет, быстро,– отрывисто рявкнул он и удалился.

Из офиса Ольга с Ксюшей ушли, когда Глеб еще был у редактора. Со спокойной душой девушка притворила дверь и зашагала, даже не оглянувшись назад, не прислушиваясь и не думая совершенно ни о чем.

Припарковавшись у собственного дома, Оля позволила себе расслабленно развалиться на водительском сиденье, изредка бросая расслабленные взгляды на Ксюшу, которая вознамерилась всеми силами выбраться из ненавистного кресла, и теперь оттягивала ремень безопасности, хлопая им себя по рукам, кривилась и брыкалась, как заведенная. Ольга улыбалась, глядя на ее бесплодные попытки, и бормотала себе под нос:

– Да, маленькая, в жизни именно все так и происходит, так что учись самостоятельно справляться со всем этим бредом…

Пискнул домофон, гулко, протяжно, устало, и в пропитанный сурой хмурью день выпорхнула Алина, быстрая, резвая, но неулыбчивая, серьезная, как и всегда. Ольга помахала ей рукой из машины и кивнула на заднее сиденье, ожидая того момента, когда сможет расцеловать ее в пухлые щеки.

Девочка забралась в салон, щелкнула ремнями и выжидающе уставилась на мать, которая, перегибаясь через громоздкие сидения, сразу же полезла обнимать и целовать дочурку. Стерпев материнскую нежность, Алина уставилась в окно и отдала команду:

– Выдвигаемся.

– Так точно! – бодро отрапортовала Ольга, выбираясь из маленького кармашка, густо забитого самыми разными машинами, расположившимися напротив темного бетонного короба, в глубинах которого теплились крохи жизни. На дороге все было как-то поживее, в вечной гонке дом-работа-отдых мчались люди, и Ольга примкнула к их рядам, подкрутив потише музыку, спрашивая у старшей:

– Как дела? Как день прошел?

– Нормально,– равнодушно пожала плечами Алина, не отрывая взгляда от первых зажигающихся фонарей в предвечернем сумраке, на редкие огоньки ламп в небольших и уютных кафе, в которые они никогда не могли позволить себе зайти.

– А что делали сегодня? – Ольга включила поворотники и перестроилась в левый ряд, прищурено поглядывая на притормаживающих опасливо водителей.

– Учились считать, писать, читать,– пробубнила девочка и немного улыбнулась кончиками губ, когда требовательная Ксюша дотянулась до ее небольшой ладони и потянула за пальцы, пытаясь оторвать их и оставить себе на память. – Все как всегда. И вчера. И позавчера.

– Ну, хоть что-то новенького и интересного было?

– Да нет.

– А ребята? С кем общаешься?

– Да ни с кем. Только по урокам,– пожала плечами Алина.

– Дитя мое, тебе обязательно нужны друзья, именно друзья помогают нам быть счастливыми, радоваться каждому мгновению. Неужели нет ни одного мальчика, девочки, с которыми тебе хотелось бы пообщаться?

– Нет. Они все… какие-то слишком глупые.

– О, это стандартная проблема человечества,– расхохоталась Ольга. – Но что-то рановато ты стала о таком задумываться. Брось, ты же не диплом собралась с ними писать, а дружить.

– Да что-то не хочется,– вновь буркнула Алина, переводя взгляд потемневших, серьезных глаз на маму. – Не нашла пока того, с кем бы мне хотелось дружить.

– Значит, еще найдется. Вот увидишь.

– Да неужели,– саркастично отозвалась Алина. – У тебя самой-то сколько друзей? Ну, помимо бабушки?

– Есть парочка,– расплывчато отозвалась Оля, с преувеличенной серьезностью оглядывая полупустую дорогу, когда они выехали на загородную трассу.

– И кто же?

– Слушай,– добавляя в голос нотку смешинки и грузинского акцента, отозвалась мама,– ты оставь мне личного пространства. И вообще – яйца курицу не учат. Есть у меня друг, отличный парень, Глеб.

Вспомнив их дневное умопомешательство, его впивающиеся губы, тяжелое, порывистое дыхание и навалившееся тело, Ольга немного покраснела, но, вернув внимание на дорогу, быстро поборола это чувство. В конце концов, не любовником же ей его называть, между ними ничего не было. Так что просто друг.

– С работы?

– С работы. Но с коллегами можно дружить, а тебе – с одноклассниками. Подумай и присмотрись, вдруг есть кто-то достаточно умный и хороший для тебя, чтобы вы могли общаться.

– Хорошо, подумаю,– задумчиво отозвалась Алина и, выглянув в окно, резюмировала:– Приехали.

И правда, Ольга выкрутила руль и резко ударила по тормозам, чтобы не сорваться с крутого склона прямо в автомобиле. Выбралась семья довольно быстро, и застыли две фигуры на самой вершине небольшой горы, прямо за которой открывался удивительный вид на расположившееся в ложбине озеро, едва подсвеченное далекими огнями засыпающего города.

Темнота мазками ложилась на их щеки, делая лица едва различимыми в тумане быстро наступающей ночи. Алина смотрела вперед, а не вниз, и в ее черных зрачках отражались редкие всполохи электрического, мертвого фонарного света, отблески неоновых вывесок и влажноватая серь стремительно отступающего дня.

Тишина стояла пронзительная – тонкая, чувственная, почти различимая на ощупь, и даже галдящая Ксения притихла, положив голову на материнскую грудь. Ольга крепко держала ее в руках, чувствуя внутри какой-то первобытный трепет от большой высоты, хотя страха над высокими зданиями у нее не было никогда. Но тут, когда до обрыва оставалось всего пару шагов, когда нависшая пустота из отравленного чадящими заводами воздуха простиралась до черного зеркала воды на многие и многие метры… Неосторожный шаг – и рыжеватая пыль посыплется вниз, в пустоту, увлекая за собой незадачливого путника с комьями влажной, пропитанной чернотой земли. Поежившись на обволакивающем прохладном ветерке, Ольга прижала голову дочери посильнее к себе, и посмотрела на притихшую рядом Алину.

– Ну что, готова?

– Готова,– вздохнула Алина, развязывая большой полиэтиленовый черный мешок, туго набитый предметами, от которых ее руки немного засветились зеленоватым светом. Моргнув, она стерла отпечатки принаряжающегося к ночи их маленького городка с собственных глаз, и протянула один светящийся снежок Ольге. Перехватив одной рукой Ксюшу покрепче, девушка, прищурившись, крикнула во всю мощь легких:

– Пли!

Вспыхнув в ночи, как два тусклых луча прожектора, светящиеся зеленовато-желтым светом шары вылетели из их рук и круто спикировали вниз, похожие на растворяющиеся в тумане корабли, рухнули в ледяную, темную воду и, мгновенно намокнув, потеряли весь свой светящийся лоск, спикировали ко дну. Алина проводила их взглядом, какая-то поникшая, грустная, и прошептала вдруг тихонько:

– Они похожи на падающие звезды… Которые разбиваются о самую землю…

– Доченька, почему же о землю? Мы же разговаривали с тобой о падающих звездах, все совсем не так.

– Я помню,– шепнула Алина, подбрасывая еще один снежок и позволяя ему раствориться в уже почти ночной тиши. – Но это так печально – вот они, яркие, красивые, а тут пролетают секунду, и нет их…

Ольга присела на корточки, усадив Ксюшу на собственное колено, и малышка сразу же протянула к сестренке требовательные ручки. Алина ласково пожала маленькие ладони и глянула на маму огромными глазами, полными слез.

– Солнышко, что-то случилось?.. – тихонько спросила Ольга, свободной рукой отводя прядь ее светлых волос с лица. Алина тоненько всхлипнула, комкая в руках шарики, которыми они полночи занимались с мамой, болтая обо всем на свете. Сминая в руках бумагу до тех пор, пока она не начинала напоминать морщинистое, постаревшее лицо, они красили каждый шар флуоресцентной краской, заставляя их светиться в ночи причудливым, мягким светом.

А теперь приехали на этот обрыв к озеру в самом сердце затопленного карьера, чтобы, хохоча и веселясь, бросать светящиеся шары с огромной высоты, наслаждаясь их полетом. Но что-то явно не заладилось во всем их плане.

– Ничего не случилось,– отозвалась Алина. – Все хорошо.

– Врешь,– Ольга нежно провела рукой по ее мягкой, теплой щеке, и улыбнулась ободрительно.– Рассказывай давай.

– Я… я за тебя боюсь,– выдохнула в воздух слова Алина и сжалась вся в комок, будто сама испуганная собственной откровенностью.

Ольга привлекла ее к себе и обняла, балансируя в неудобном положении, прижимая к себе одновременно двух дочерей. Ночь вокруг них смыкалась плотным, тугим кольцом, оставляя маленькую семью парить будто бы в сплошной черноте.

– А чего за меня бояться, маленькая? Все и со мной, и с Ксюшей будет отлично, мы же самая крепкая в мире семья, я же люблю вас больше всего на свете…

– В школу за всеми приходят мамы и папы, а я всегда возвращаюсь одна, и каждый раз думаю, как у тебя дела. Ты ведь о таких страшных вещах иногда пишешь…

– Это моя работа, котенок. К сожалению, я частенько на ней пропадаю. Но я всегда вот здесь,– она постучала костяшками пальцев по груди девочки, и улыбнулась дочери нежно-нежно.

– Знаю… Но у нас ведь даже нет папы, значит ты – единственная, кто у нас есть…

– А бабушка?

– А бабушка… Бабушка – это бабушка,– издала умную мысль девочка и уставилась снова застывшим взглядом куда-то на пылающий электрическими огнями город. Ольга поцеловала Алину в висок, почувствовав запах мягкого детского мыла и свежих мандаринов.

– Все будет отлично, ребенок. Слушай, мы что сюда, грустить приехали, или развлекаться? Сейчас я Ксюшу посажу в машину, и мы с тобой еще сразимся, кто дальше шарик бросит! Спорим, я буду лучше?

– И почему я всегда попадаюсь на эту удочку,– грустно пробормотала матери в спину Алина, разминая руки в тяжелом и толстом пуховике. Устроив надувшуюся от обиды Ксюшу в детском кресле, вручив ей ненавистную погремушку и включив весь свет в натопленной машине, Ольга оставила этот маленький источник тепла в холодной, черной ночи, и приблизилась к обрыву.

– Предлагаю тебе еще одну новинку: давай не просто будем сражаться в дальности, а еще каждый раз, швыряя изо всех сил, будем кричать что-то, что нас пугает или раздражает?

– Как это? – с сомнением спросила Алина, закусив губу в чернильной пустоте окружающей их ноябрьской ночи.

– Ну, смотри,– выдохнув облачко тепла в напитывающийся льдом воздух, взяв и покатав в руках светящийся шар, Ольга посмотрела на собственные, мерно загоревшиеся зеленоватым светом ладони, и, усмехнувшись, бросила комок с огромным остервенением, крича в пустоту:– Дебилы за рулем, бесите!

Алина вдруг звонко рассмеялась и, замахнувшись, забросила шарик дальше матери:

– Страхи о маме, прочь!

– Теперь моя очередь! М-м… Маленькая зарплата – не мое!

– Двойка по контрольной – фигня!

Ольга замерла и уставилась удивленно на покрасневшую Алину, что совершенно не было заметно в обмакнувшей их в собственный гуталиновый туман ночи. Девочка с извинением пожала плечами и, подхватив новый светящийся комок, ляпнула:

– Ну, всякое в жизни бывает,– и бросила шар с криком:– Мама не ругает за двойки!

И маме не оставалось ничего, кроме как рассмеяться и дать легкого, шуточного тумака довольной Алине. Они стояли так больше часа, пока кончик носа не превратился в покалывающую белоснежную вершину Эвереста, пока руки, зеленовато-желтые от липнущей к ним краски, не застыли ледышками, пока не кончился запас плохих людей, идей и ситуаций. Все то черное и грустное, что окружало их, сейчас уходило ко дну в глянцевом мерцающем мазке карьерного озера, окрашивая воду вокруг таинственным флуоресцентным свечением, растворяясь без остатка в холодной, горчащей на вкус воде.

Бросив последний комок света, они обнялись, раскрасневшиеся, насмеявшиеся, чувствующие внутри невероятную легкость заставляло их поверить. Облегчение от того, что все черные страхи и мысли, не оставив после себя грязных следов, протоптавшихся по нежным душам, исчезли, в чудеса.

Или хотя бы просто в хороший вечер, когда они втроем были вместе, и весь мир терпеливо ждал, пока они разомкнут объятия.

Возвращались они, болтая без умолку – Ольга так забавно рассказывала о толстом Аркадии Петровиче, что даже серьезная Алина заходилась хохотом и терла костенеющие от сильной улыбки щеки, не сводя глаз с тусклого материнского лица, видного лишь в отблеске лампы из салона их дремучей машинки. Сама девочка, уже растеряв в гонке свои печаль и страхи, сейчас взахлеб делилась тем, как красиво она танцевала сегодня с одноклассником на перемене, как поливала цветок в классе и увидела выскочившую стрелку бутона. А значит, скоро распустится прекрасный цветок, и это вызывало у девочки столько восторга, что маме оставалось только завидовать ее неземному счастью и горящим глазам от такого незначительного, казалось бы, события.

В машине было тепло и приятно пахло молоком от детской смеси, Ксюшу сморил сон, и она лежала в своем креслице, приоткрыв пухлые губы и свесив голову с тонким пушком черных волос. Ольга осторожно завела двигатель и съехала с горки, шепотом предупредив старшую дочь:

– Алин, ты не против, если я вас у бабушки оставлю с ночевкой?

– Почему-у? – обиженно воскликнула девочка, и матери пришлось шикнуть на нее. – Я думала, мы сейчас порисуем вместе и спать ляжем?!

Покусав губы, раздумывая, сказать ли правду, или отделаться расплывчатой формулировкой о работе, Ольга решилась идти напролом, не таясь от собственного ребенка.

– Ко мне коллега придет, Глеб. А куча шатающихся под ногами детишек не сильно поспособствует моменту.

– Нахалка,– обиженно копируя мать, отозвалась Алина. – Жених, что ли?

– А черт его знает,– откровенно отозвалась мать, обгоняя огромную фуру, врубив все фонари и освещая себе встречную полосу. – Пока не понятно.

– Будет нам еще один новый папка, только этого и не хватало,– горько выдохнула Алина. – А вещи в школу? И ранец?

– Скажешь, что нужно, я утром все привезу, прежде чем тебя отвезти в школу. Хорошо?

– Как будто от моего мнения что-то зависит,– отозвалась скисшая Алина. – Вези уж, любвеобильная ты наша.

– Это что за обращение с матерью? – возмутилась Ольга, перестраиваясь в левый ряд, собираясь направиться к дому мамы. – Где уважение, почет, преклонение?

Алина показала ей язык и отвернулась.

У мамы, как всегда, было уютно и идеально чисто – выплывшая из комнаты старушка, больше похожая на дирижабль, расплылась в улыбке, завидев сонную Ксюшу и все еще немного надутую Алину. В прихожей горела одна только лампа под резным абажуром, бросая на лица каждой переплетенные изящные тени. В кадке замер пушистый цветок в обрамлении толстых зеленых листьев, на столике были разложены очки для чтения и несколько журналов по вязанию, под ногами притаился новенький половичок, похожий на крупные косицы пряжи. Каждый раз, оказываясь в этом доме, Ольга немного завидовала атмосфере материнского уюта, у нее всегда не хватало сил и желания выдраить все дочиста, выбросить ненужный хлам, да и две маленькие девочки создавали существенные проблемы с этой ситуации.

Здесь же всегда пахло свежими пирогами и корицей, свет казался особенно мягким и нежным, а пухлые материнские руки – самыми ласковыми.

– Проходите, проходите,– засуетилась пожилая женщина, семеня на кухню и набирая воды в старенький, но сияющий чистотой белоснежный чайник с нарисованным красным бантом. Ольга прошла на кухню прямо в сапогах и куртке, Алина неторопливо стягивала с плеч тяжелый пуховик в прихожей.

– Мам, я ненадолго. Девочек к тебе в гости привезла, с ночевкой,– и, не давая той опомниться, сунула в толстые, покрытые пигментными пятнами руки маленькую Ксюшу. Та живо заинтересовалась бабушкиными очками и потянула их на себя, пытаясь попробовать на зубок.

Старушка осторожно вытащила из внучкиных рук очки и, посерьезнев, спросила:

– Опять?..

– Мам, ну по работе,– жалобно отозвалась Ольга, нелепо и скомкано улыбаясь. – Очень надо.

– Знаю я твои «по работе»,– проскрипела мать. – Или трупы какие-нибудь, прости Господи, на что многодетную мать вообще отправлять прав не имеют, или мужики очередные…

– Мам, ну, не при Ксюше же… Все нормально будет, не ворчи,– чмокнув маму и малышку в щеки, Ольга поспешила к выходу, где, столкнувшись в коридоре с Алиной, расцеловала и ее.

– Будь осторожна там! – крикнула из кухни мама, и ей тихонько вторил свистящий от кипящего пара чайник. – Помни, у тебя уже двое детей есть, нам больше не надо.

– Помню! – крикнула Ольга, приседая перед Алиной и помогая ей стянуть громоздкие резиновые сапожки.

– Я сама, мам,– капризно и надуто произнесла та, и девушка снова поцеловала ее в щеку:

– Не грусти. Завтра у меня тоже дежурства нет, сходим в батутный парк, ладно? Ксюшу скинем бабушке, а сами напрыгаемся от души!

– И пиццу зайдем поесть? – все так же сурово, но уже косясь горящими глазами, спросила Алина.

– Конечно! Договорились?

– Договорились,– Алина резко подалась вперед и обняла маму, прижимаясь к ней крепко-накрепко.

– Ведите себя хорошо, не расстраивайте бабулю. Люблю тебя.

– И я тебя, мама. Сильно-сильно люблю.

***

В квартире было холодно – стоило стянуть все еще влажные сапоги, как по ногам прохладой дохнул сквозняк, запустив по икрам целое шествие мурашек. Отопление пока не дали, и Ольга, накинув прямо на футболку толстую вязаную кофту, отправилась включать газовую конфорку.

Подумав, она выудила из серванта бутылку вина, чтобы разговор между коллегами лучше клеился. Подумав еще раз, она трезво рассудила, что от одного бокала он не обеднеет и, вытащив пробку, налила в пузатое стекло немного багряной жидкости. Присев на краешек табурета, она задвинула в угол бутылочку, в которой грела смесь для кормления, несколько маленьких ложечек и забытый крем с феями на тюбике. Волосы она собрала в растрепанную шишку на затылке, решив, что раз уж он захотел перейти к чему-то более тесному, то пусть видит в ней хорошего человека первее симпатичной женщины.

Настругала пару забытых киви в холодильнике (от одной пришлось отрезать солидную часть, припорошенную белым налетом плесени), перезревший банан и яблоки, которые девочками в их семье начисто игнорировались. Вспомнив, как недавно пыталась накормить Ксению яблочным пюре, Ольга не сдержала улыбки на немного усталом лице.

До прихода Глеба оставалось несколько минут, и девушка, по-турецки скрестив ноги, решила пролистнуть родной сайт. Ее новость с грандиозным разоблачением первого заместителя главы города с ироничным заголовком «Заботится о детях, как о своих» стояла на самой верхушке и показывала такие просмотры, от которых щеки девушки заалели довольным румянцем. А может, все дело было в вине.

Одной из последних стояла очередная «чернуха»– на другом конце города с девятого этажа прыгнула какая-то девушка, суицид, и ее муж устроил настоящий театр для любителей крови и зрелищ. Махнув пальцем пару фотографий, с профессиональным интересом отмечая построение кадра, отдельно запечатленные мелочи вроде бледной руки или лужи крови, которые должны были создать ужас у обыденного читателя, Ольга довольно хмыкнула. Авторства под статьей не было, но единственное, чему она порадовалась – что это было не в ее дежурство.

Пусть хоть всем городом вымрут. Но не когда она на работе.

В прихожей пискнул звонок, и она, шаркая вытертыми тапочками, пошла открывать дверь. Глеб сразу шагнул в квартиру, раскрасневшийся, стянувший тонкий шарф с шеи, с серьезным и потухшим взглядом. Девушка отступила на пару шагов назад, позволяя ему снять верхнюю одежду, и почувствовала вдруг сладкое томление в груди. Вечер определенно обещал быть хорошим.

Но Глеб стоял, словно окаменев, не снимая куртки, и все глядел своими воспаленными глазами ей в лицо.

– Что? – спросила Ольга, отхлебывая вино из пузатого бокала.

– Ты ничего объяснить не хочешь?

– Насчет?

– Насчет того, что подставила собственного коллегу перед начальством.

– А, это-то… Да объяснить-то нечего: из-за утренней стычки с дружком шефа, мне за наш материал хотели показать одно место взамен премии. Ну, приукрасить пришлось немного мой вклад, зато мы теперь оба при премии.

– Не оба,– отозвался Глеб, и уголки его губ некрасиво поползли вниз. – Я без премии. И части зарплаты.

– Тогда и правда неприятно получилось,– кивнула серьезно Ольга, баюкая в руках пряный напиток с сильным виноградным ароматом. – Ну, что поделаешь, ты же ведь не против того, что премию получит многодетная мать-одиночка?

– У меня тоже есть сын,– прошипел Глеб, но девушка отбила этот довод:

– Ты с ним не общаешься, вообще-то. А на мне девки постоянно. Так что не ругай бедную девушку, идем лучше вино пить. Или так и будем дуться в коридоре?..

Она шагнула к нему и кокетливо потянула куртку вниз, коснувшись голыми горячими пальцами его шеи, заставив парня вздрогнуть. Он, весь сгорбленный, как побитая собака, все сверлил ее глазами, чтобы в итоге вымолвить:

– Хитрая ты баба, Оль, и наглая…

– А куда деваться. Не мы такие – жизнь такая. Снимай, снимай. Вот тебе для хорошего настроения, с отпечатком моих губ прямо,– и, не слушая возражений, почти влила ему в рот вина. Сглотнув, Глеб зажмурился, растер румяные щеки руками и буркнул, капитулируя:

– Но говорить про то, что именно ты хотела доснимать – это совсем за гранью. Я же тебя уговаривал. Совсем некрасиво.

– Зато моим малым детям будет кусок хлеба в этом месяце, так что ты не только снял отличный сюжет, но и спас двух малышей почти от голодной смерти. Заходи.

Они расселись в кухне друг напротив друга, и Глеб глядел все еще с обидой, настороженный, нахмуренный, напряженный. Ольга разлила по бокалам вино, и вдруг почувствовала себя совершенно нелепо в старой футболке и растянутой длинной кофте. Но чувство это было мимолетным, и девушка быстро затолкала его куда-то в себя, подарив Глебу очередную картонную улыбку.

– А дочки-то где? – спросил парень, откусывая солидный кусок от яблока, запивая его вином. Лицо его было сероватым и измученным.

– У бабушки. Оставила с ночевкой. Так что волноваться не о чем.

– Да я и не волновался сильно. Знаешь, утром ты мне нравилась гораздо больше, чем сейчас,– выпалил он, схватив со стола бутылку и делая большой глоток обжигающего напитка прямо из горла.

– Конечно, каблучки, платье и вся такая бизнес-леди. Мне трудно тебя в этом винить.

– Если ты про обложку, то сейчас выглядишь даже лучше, чем тогда. Серьезно. Но твои поступки заставляют меня серьезно задуматься…

– А ты не думай,– оскалилась она, объедая банан. – Ты сюда думать пришел?

– А ты меня в кровать приглашала, а не домой? – огрызнулся он, и повисла тяжелая, томительная тишина. Ольга невозмутимо потянулась за кусочком киви, а он вдруг положил ладонь на ее руку и замер, будто сам испугался собственного жеста. Девушка, провернув ладонь, провела пальцами по его руке, и заметила, как вверх по ней побежали мурашки.

– Так и будешь дуться за то, что я волнуюсь о своей семье?

– Нет, но мне кажется, не каждый человек после того, что произошло в машине, сможет оболгать и подставить другого человека.

– А что в машине-то было? Ну, накатила страсть, целовались, да. А что еще? Ты предложение мне сделал о серьезных отношениях, дочь мою, хоть одну, захотел приютить? – наклонившись, она прищурила уже немного пьяные глаза, и процедила чуть не по слогам:– Для меня главное – семья, девочки, я их родила и я несу за них ответственность. И сделаю все, чтобы обеспечить им хорошую жизнь.

– Мы ходим по кругу,– он сморщился, отдернув руку. – Скажи мне, а правда, что они от разных отцов?

– Донесли уже? – откинувшись на стену, спросила Ольга. – Да. А что? Это преступление? Или это тоже влияет на твое обо мне мнение?

– Влияет, конечно,– серьезно кивнул он, впиваясь глазами в каждую черту ее лица.

– И как же? Относишься ко мне, как к…

– Как к Ольге,– он перебил ее. – По-моему, ты уже пьяна. Да, как-то совсем не так я себе это все представлял…

– А как? Твои ожидания не сошлись с реальностью, что же, печально. Но мне на это абсолютно плевать.

– Понятно,– он поднялся, похлопывая себя по карманам, проверяя ключи и телефон. – Я пойду, пожалуй. Нет настроения общаться.

– Катись,– позволила Ольга, махнув рукой, чувствуя, как повело в сторону, но резко выпрямилась. – Топай, если твоя хрупкая душа не может пережить такой жизни. Я думала, ты мужик уже, а ты ребенок.

Он открыл, было, рот, чтобы что-то сказать ей в ответ, но обреченно глянул напоследок и вышел, подхватив с вешалки куртку. Хлопнула дверь.

Ольга налила в бокал еще вина и отпила его, отчаянно начавшего горчить и остро пахнуть спиртом. Настроение кануло в лету, ей хотелось веселья и любви, но Глеб оказался слишком правильным, чтобы быть рядом. Да и черт с ним.

Подхватив с тумбочки сигареты, она прошла на балкон, прямо в кофте, не одеваясь, и с наслаждением закурила, не таясь, прищуренным плывущим взглядом всматриваясь куда-то в звездное небо. Ей захотелось поехать к маме, к дочерям, но вид пропахшей никотином и вином девушки вряд ли понравился бы кому-то из них, поэтому эту ночь по собственной дурости ей предстояло провести в одиночестве.

Приоткрывшееся, чуть припудренное ночью небо выглядело очень морозно и ясно, словно было выведено умелой рукой на чуть пожелтевшем от старости холсте. Колкие, ледяные всполохи крошечных звезд где-то высоко-высоко над девушкой бесстрастно и безразлично светили, не даря никакого тепла и никакого покоя. Они будто пытались согреть, но вместо этого пропитывали сквозь глаза Ольгину душу запредельным, иррациональным холодом.

Она стояла, привалившись плечом к продирающему холодом косяку, даже сквозь крупную вязь теплой кофты ощущая, как клеймом на ее коже застывает иней, и никак не могла оторвать взгляда от далекого молчаливого неба. Ей никогда не хотелось быть космонавтом, да и мало какая девчонка мечтала о таком, но сейчас, этой стылой, пропитанной одиночеством ночью, ей больше всего на свете захотелось оказаться там, среди звезд, плыть, размахивая руками, отгоняя черные волны от ладоней, заставляя пятнышки далеких светил колыхаться в пространстве, как отблески фонарей на воде. Плыть, размахивая руками, не думая ни о чем, и в груди бы не сверлило подлое, горькое чувство, и не было бы так отчаянно холодно…

И именно сейчас она почувствовала стыд, уколовший куда-то в сердце тонкой иглой, впившийся, вгрызшийся в остатки того, что обычные люди называли совестью. Ольга вспомнила, как забыла собственную дочь на руках у совершенно незнакомой девушки, и чувство горького сожаления отозвалось во рту привкусом желчи.

Она всегда старалась быть идеальной матерью, какой для нее всегда была собственная мама. Девушка помнила, как мама не спала ночами, баюкая ее, с кипящей кровью внутри, ошалевшую от запредельной температуры тела, как мама бегала в поисках красных, глянцевых яблок, потому что Оленька любила именно такие, как садилась на ночь у кровати дочери и слушала ее детские, глупые, но такие искренние россказни… Главное, чего Ольга хотела достичь в жизни – семейного благополучия, встретить хорошего мужчину, завести с ним деток и растить их в любви и согласии.

Но что-то явно пошло не так. У нее на руках – две дочери от разных мужчин, пустая, пропахшая табаком квартира (хоть она и тщательно шифровалась от Алины), старшая дочь, которая смотрит мудрыми и вечно грустными глазами, после школы вечно сидящая до ночи у окна, в ожидании мамы. О младшей и вовсе говорить нечего – помимо сегодняшнего инцидента в садике, дочка все еще казалась ей чем-то вроде особо ценной игрушки, за которой нужен глаз да глаз, но воспринимать ее как цельную личность (как воспринимала Алину) она так и не научилась. Может, это пройдет.

А может быть, и нет…

      Ксюша постоянно была у бабули – Ольге нужно на работу и она везет Ксению на другой конец города, Ольге нужно на подработку и ситуация та же, Ольге нужно расслабиться и она снова везет детей к матери… Та молчала, поджимая полные губы, такая же огромная и надежная, терпеливо сносящая все выходки единственного близкого человека, который у нее остался.

Об отце Ольга ничего не знала и знать не хотела, обиженная его пропажей в тот самый день, когда мать приказала ему собирать чемоданы. С возрастом она поняла, что они были слишком разными, а отец поставил собственные принципы впереди их семьи, но то, что он ни разу не попытался связаться с собственной дочерью, ранило ее до глубины души.

Да и черт с ним.

Работа, работа, она всю себя посвятила работе. А для чего? Да, девочки не голодают, они накормлены и одеты, самой Оле очень нравится беготня в бешеном ритме, когда она оказывается вовлечена во все на свете, но дома ее ждет не по годам печальная Алина, а у матери на руках в сотый раз, не дождавшись Ольги, засыпает маленькая Ксюша, которая скоро вообще перестанет узнавать собственную маму…

Телефон где-то далеко на кухне запиликал надрывно, истошно, добавляя порцию раздражения к ее настроению, и Ольга побрела за ним, зажав сигарету в зубах. Неизвестный номер. Подумав, сколько всего интересного о себе сейчас придется услышать, она нажала на кнопку ответа. Лицо ее оставалось окаменевшим, словно маска.

– Слушаю.

– Ольга? Из «Сегодня»?

– Да,– слово прозвучало как выдох, будто она выпустила из легких застоявшийся вместе с дымом воздух, все напряжение сегодняшнего дня. Нахальный, грубоватый и абсолютно точно искаженный чем-то голос не сулил ей ничего приятного в этот вечер.

– Ты что, овца, слишком крутая?

– Да,– брякнула Ольга, выбрасывая почти целый окурок в раковину, прикрывая глаза. Бутылка на столе стояла ей немым укором, прозрачная и абсолютно пустая, в комнате пахло несбывшимися надеждами и пустотой.

– Что да? – опешил голос на том конце трубки, сразу став звонче и живее. Возня, глухой удар, кто-то шипит, и трубка оказывается еще у кого-то в руках.

– Мое имя вы знаете. С кем имею честь разговаривать?

– Смотри, чтобы твою честь не поимели, журналистка. Ты перетаптываешь дорожки явно не там, где должна. Пиши лучше про бабушек и танцульки, усекла?

– А если нет, то что? Дверь мне подожжете? Или проблемы на работе создадите? – Оля вновь подошла к окну и замерла, прикрывшись тюлем, как кружевной фатой, которой у нее никогда не было. «Зато есть две чудесных дочки»,– попыталась она себя утешить, но получилось слабо.

– Нет, но мы знаем твой адрес. И мамашу твою жирную. И девок мелких. Так что захлопни варежку и больше не отсвечивай.

– Конечно-конечно. Знали бы вы, имбецилы, какими по счету вы мне звоните и устраиваете свои глупые «пугалки». Каждый раз какое-нибудь чмо считает себя в праве угрожать моим дочерям, мне самой, но в итоге все оказывается пустышкой. Так что катитесь на все четыре стороны, я буду писать о том, о чем хочу.

И отключила вызов.

Ночь мягко приняла ее в свои объятия, и если сначала под толстым одеялом без теплого бока Алины было холодно и жестко, то уже спустя пару минут Ольга нагрела постель и почувствовала, как расслабляются все мышцы. Вино приятно шумело в голове, от чистой наволочки пахло стиральным порошком и свежестью, кончики пальцев покалывало. Девушка попыталась толчком выгнать из груди противное поселившееся чувство вины, но оно крепко держалось внутри и не хотело сдаваться.

Сны набегали на нее, как волны, и Оля, сама еще не понимая, что уже спит, парила где-то на границе между явью и забытьем. Перед ней то вставало раскрасневшееся, жадное до ласк лицо Глеба, то ледяной прищур начальника, то грустные Алинины глаза, а то и спящее личико Ксюши. Она дергалась, как от ударов кнутом, но не открывала плотно сжатых, слипшихся глаз.

Прошел, быть может час, а может, дело было под утро – очнувшись от тяжелых сновидений, вдавливающих в матрас, Ольга не бросила обычного взгляда на часы и поэтому даже и не знала, когда это случилось. Дребезжащий, безжалостный звон от входной двери заставил ее подпрыгнуть и сесть на кровати, таращась в пустоту слепыми глазами. Руки сразу же покрылись неприятными, колючими мурашками, и на секунду зажмурившись, девушка загадала, что сейчас этот явно ошибочный звон прекратится, но кто-то у двери сдаваться не собирался.

Проклиная ночных визитеров самыми страшными и нецензурными словами, которые только могла вспомнить ее больная от недосыпа голова, Ольга, сунув ноги в вылинявшие тапки, решила даже не накидывать на плечи кофту, еще не зная, что такой она навсегда и останется – лохматая со сна, опухшая, в дурацких тапках, пижамных штанах и застиранной почти до дыр футболке, на которой пятна от пищи невозможно было вывести ни одним порошком.

Отчаянно шаркая ногами, оттягивая момент неизбежной встречи с ночным психом, который считал нормальным ночью разрывать пространство ее тесной квартирки столь диким, громким и мерзким звуком, Оля почти доползла до двери.

А может, это пришел каяться Глеб за свою слишком глупую реакцию на обычную жизненную ситуацию. Посидел в баре, подумал, взвесил все за и против, и решил прийти объясниться. Но в любом случае, Ольга больше не была настроена на любовь, тем более когда эта самая любовь заявлялась глубокой ночью и грозила дверным звонком взорвать ее несчастную голову. Подумав, что если сейчас увидит в коридоре его виноватое, скорбное лицо, она от души врежет дверью обратно в дверной косяк, девушка с почти кровожадным настроем навалилась на выход из собственной крепости.

      Скрипнул открывающийся замок, а она даже и не подумала спросить какую-нибудь глупость вроде «Кто там?».

Просто распахнула дверь, бледная, злая, готовая высказать прямо в лицо непрошенному гостю все, что она о нем думает. На секунду ее ослепил яркий свет из коридора, Ольга зажмурилась, прикрывая веки ладонью, и в тот же момент ощутила сильный удар по голове чем-то неимоверно жестким и тяжелым.

Удар немного смазался благодаря выставленной от света руке – солидная часть физической силы пришлась на предплечье, и рука сразу же вспыхнула болью так сильно, будто ее ошпарили кипятком и вскрыли ржавой пилой. В лоб тоже прилетело нехило – от удара ее голова дернулась, как у марионетки, и Оля готова была поклясться, что услышала хруст собственных шейных позвонков. Ошеломленная внезапной болью, девушка застыла, раскрыв рот в немом крике изумления, но как только над ее головой вновь взвилась черная тень заносимой руки, поняла, что нужно срочно что-то предпринимать, иначе ее изобьют до полусмерти.

Шагнув назад, она спасла себя от нового удара, ее только мазанули по лицу, и вот теперь абсолютно явственно Ольга услышала хруст собственного носа, почувствовала вспыхнувшие огнем губы и сделала еще шаг назад. Все казалось кошмарным сном: странное, выпуклое, ирреальное, словно бы с ней никогда не могло такого быть, словно бы это все привиделось ей в теплой уютной кроватке, а не молотил кто-то неизвестный по лицу чем-то таким тяжелым, боже, какое же тяжелое, как болит голова…

Шаг, шаг – она развернулась, как в замедленной съемке, слишком медленно, неуловимо, будто руки и ноги ее налились бетоном, который с каждой секундой застывал все сильнее, словно она двигалась в воде. Разбитая голова не давала четко мыслить, и Ольга, которой в этой ситуации лучше всего было бы заорать, что есть мочи, абсолютно молча пыталась убежать в ванную, на кухню, на балкон – туда, где нет этой тупой, пульсирующей боли, где черный силуэт в проеме не пытается ударить ее посильнее…

Она даже не рассмотрела лица нападающего – черный, чернильный контур на фоне огромного пятна света, черные длинные руки сжимают черный массивный предмет, и Оле хочется крикнуть, спросить, кто он такой, но она гораздо больше сейчас испугана, чем любопытна, и собственные ноги гонят ее прочь от этого дверного проема, от этой опасности, что уже успела протолкнуть в ее сердце черные, длинные щупальца и сжало, не давая вдохнуть.