Читать книгу Поросль - Ирина Сергеевна Родионова - Страница 1

ГЛАВА 1

Машка

Машка проснулась, еле вынырнув из глубокого забытья, – с головой укутанная в тяжёлые сновидения, девочка первым делом почувствовала тепло на губах.

Солнце. Согревающие лучи.

Будильник ныл противно, тянул высокую ноту, и Машка заворочалась, заползая в духоту махровой простыни, затыкая уши. Не помогло: простыню сдёрнула резким жестом чья-то рука – несвежая тряпка мелькнула в воздухе и опала смявшись.

– Вставай.

Босые ноги прошлёпали из комнаты, и слышно было, как пальцы Аяны прилипают к дощатому полу.

Вокруг дрожала тишина. Сквозь пыльные стёкла в комнату лилось солнце – яркий свет падал на обои, высвечивал их застарелую желтизну. Машка перевернулась на спину, ничего не соображая со сна.

Рядом тихо закряхтел брат, задергался, как изломанная игрушка. Выгибаясь, Илья врезал Машке по ноге, но она не обратила на это внимания. Привыкла уже. Он ведь не со зла. Больной, что поделаешь.

На бледных губах плясали солнечные зайчики, а перед глазами на потолке застыло бесформенное рыжее пятно – потемневшая штукатурка напоминала лужу дождевой воды, от светлых разводов по краям до тёмной ржавчины в центре. Каждый раз, засыпая, Машка рассматривала это пятно, и в полутьме оно напоминало ей чёрную дыру.

Жалко только, что звёзды на этой дыре нельзя было нарисовать. Машка попробовала однажды, но её со стула сдёрнула старшая сестра, а потом ещё и наподдала хорошенько, чтобы та не трогала чужой серебристый лак для ногтей.

Заревел неподалёку крохотный Петька, зашёлся басовитым плачем, но Машка и с места не двинулась. Духота проникала во все углы комнаты, но первый осенний сквозняк норовил забраться под простыню и пощекотать голые ноги.

– Машка! Ну, орёт же! – раздался с кухни грозный крик, и Машка быстро спрыгнула с продавленного дивана.

Петька спал на обычном матрасике, брошенном на пол, – детской кроватки в их доме отродясь не было, а на диван маленького боялись укладывать, чтобы он не упал. Подойдя, Машка неловко пригладила торчащий рыжий пушок и ухватила брата за пальцы.

Петька вывернулся и заревел ещё громче, краснея от натуги. Маленький и сморщенный, он больше походил на скелетик какого-то доисторического животного, и Машка мигом представила его бродящим среди кокосовых пальм и колючих акаций.

– Отойди! – её резко толкнули в плечо, и Машка попятилась, чтобы не упасть. К Петьке скользнула Аяна – её длинные чёрные волосы шёлком ниспадали на плечи, а лицо, покрытое расчёсанными прыщами, казалось сосредоточенным и немного злым. В руках Аяна привычно сжимала сероватую бутылочку с подогретой смесью.

Смесь состояла из одних комочков, она всегда была такой – Петька плевался, запрокидывал голову и хватался руками за всё, до чего мог дотянуться. Аяна же, присев на угол скрипучего дивана, кривила губы и быстро качала брата, чтобы он замолчал.

В коридоре гулко хлопнула дверь – это Санёк, светловолосый и длинный, как жердь, сбежал из дому. Пора бы и Машке собираться…

– Давай быстрее, – буркнула Аяна, прижимая полупустую бутылочку к бедру так, чтобы не измазать кашей засаленный диван. Сноровисто вытерла полотенцем рот маленькому Пете.

На диване снова закряхтел неповоротливый Илья.

Порой братья напоминали Маше близнецов – лежали одинаково, глядели мутными водянистыми глазами в её широкое и веснушчатое лицо. Только Петька обычно орал так, что стёкла дрожали в деревянных рамах, а Илья кряхтел едва слышно, будто не в силах выразить криком всю скопившуюся боль. Порой Машка сомневалась, что Илья вообще чувствует хоть что-то, сколько бы ни всматривалась его пустые глаза и искривившийся рот.

– Собирайся! – рявкнула Аяна, не глядя на сестру.

Машка сунула в ранец тетрадки и учебники (не факт даже, что свои, – и Аяна, и Санёк, и Лидка, и сама Машка вечно вытряхивали всё школьное на покосившийся стол без правой ножки, которую давно заменили стопкой потемневших книжек). Машка натянула через голову футболку, выудила юбку, которую носила Аяна, а до неё Виктория, а ещё раньше юбка была маминой…

И вот теперь она Машкина. Нитки истлели и торчали то тут, то там, синева заросла мелкими катышками, но Машка любила обдирать их ногтями на скучных уроках. Самое главное сокровище пестрело на боку юбки – нашивка, букет красных роз с косо налепленными стразами. По правде говоря, цветы скрывали большую дырку, а блестящую нашлёпку купила Виктория в ателье на углу, но со временем розы стали гордостью и для Машки.

Виктория уехала в ГОРОД. И даже поступила в КОЛЛЕДЖ.

Все ею страшно гордились, и Машка тоже гордилась, хоть и с трудом могла представить себе, что же такого прекрасного в этом колледже может быть.

Солнце защекотало макушку теплом, выдернуло из воспоминаний. Петька заснул, устав реветь, а может, всё-таки наелся липкой безвкусной кашей. Аяна, проходя мимо сестры с блестящей косметичкой в руках, лишь в молчании постучала по циферблату дешёвых часов на тонком запястье.

Машка кивнула и забросила рюкзак на плечо.

– Тамара Васильевна, здравствуйте, – забормотала Аяна в трубку, от которой змеился кудрявый провод, исчезающий в коридоре. Машка задумалась: интересно, и как телефон не отрубили вместе с телеком? – Это Аяна, мы собираемся. Вы скоро?

Трубка едва слышно чихнула в ответ. Заскрипели пружины дивана – Илья заворочался, едва заметив движение рядом с собой.

– Я ушла! – крикнула в пустоту Машка, ничуть тому не огорчаясь. Она и не знала даже, зачем кричит, – все в её семье уходили в молчании: звенят привычно ключи, скрипит щеколда, взвизгивают петли. Хлопок. Кто-то ушёл.

Всё и так понятно.

Их дом напоминал перевалочный пункт – куча детей от мала до велика, все от разных отцов, что во время ссоры позволяло крикнуть с обидой: «Ты мне вообще никто, не брат и не сестра!»

Мама спала в большой комнате, куда никто не заходил, – раньше это было запрещено, теперь просто не хотелось. У матери застолья, пьянки. Друзья, противно ревущая музыка и пьяный хохот. Иногда Машке нравилось сидеть там, в уголке, глядеть на взрослых. На маму. Мама в такие моменты казалась почти незнакомой, другой, и Машка искоса рассматривала каждый жест, вслушивалась в каждый раскат её смеха.

Уходя, Машка всегда прощалась. Может быть, ждала, что мама обнимет ее перед выходом, или хотя бы заметит, что она ушла. Промычит что-нибудь… Но Машка не признавалась в этих мыслях даже самой себе. Кричала по привычке, да и всё тут.

Перед выходом она всё же заглянула в мамину комнату – приоткрыла дверь с закопчённым стеклом, сунулась носом в кислое облако. Смятая постель, рассыпанные ржавые чипсы, заваленный мусором стол: в вазочке портятся маринованные помидоры, вянет букет из листьев в мутном стакане… Это Машка принесла, ободрала клён у школы.

Мамы нет. И стоило надеяться?

А вдруг.

Улицу затопило солнечным светом – прохладным, с нотками закончившегося лета. У мусорных баков грузная дворничиха мела улицу, скребла ветками по асфальту, самодельной метлой разбавляла шёпот желтеющих деревьев. Машка на секунду разглядела в дворничихе маму, но сразу мотнула головой – мама ведь худая, мослатая, куда уж до неё этой бесформенной старухе?

Куцые прядки никак не хотели заправляться за уши – Машку стригла Аяна, а девочка потом стягивала резинкой жалкую причёску, заливаясь румянцем. Сейчас волосы чуть отросли – сальные и неопрятные, они кружились вокруг головы, и Машка приглаживала их, улыбаясь во весь рот.

Ей сегодня было удивительно хорошо: солнечное утро, Аяна задержалась с Петькой, а это значит, Машка пойдёт в школу одна. Как взрослая. Обычно они шли вдвоём или втроём – порой к Машке с Аяной присоединялась толстощёкая и некрасивая Лидка, ещё одна сестра, но сегодня она дома не ночевала.

Машка бросилась к школе, распинывая сочные жёлтые листья, устилающие асфальт. Девочке хотелось петь – и Машка запела, затянула прилипчивую песенку, закружилась, позволяя осеннему ветру подхватить полы застиранной розовой куртки и захлопать ими аплодируя.

Семья у Машки, как можно догадаться, большая – первой родилась Виктория, которую все звали именно Викторией и никак иначе. Она окончила школу, уехала зарабатывать деньги и жить красиво. Все остальные ей завидовали. Аяна, восточная красавица, как её раньше называла мама, осталась за старшую, и поэтому теперь могла безнаказанно всех ругать, бить и воспитывать. Машка Аяну побаивалась.

Следующим шёл Санёк – он казался среди всех белой вороной с взъерошенными волосами, водянистыми глазами и щербатой кривой улыбкой. Санёк был одной большой проблемой: он ходил к психиатру и отмечался в полиции, попадал в передряги и жил в обезьяннике. Санька никто не любил. Затем Лидка – Лидка как Лидка, с серыми тусклыми волосами, толстая и неприятная. Лидка часто плакала и мало разговаривала, предпочитала бродить по улицам в одиночестве. За Лидкой на свет появилась и сама Машка, весёлая и беззаботная, любящая и семью свою непутёвую, и весь мир: один только солнечный блик на нашивке с розами рождал в её душе огромный восторг.

Потом появился Илья – он болел с рождения. Машка не помнила точного диагноза, но знала, что Илья вечно лежит на диване, скрюченный и размахивающий изломанными конечностями. Порой Аяна укладывала брата в детскую коляску, откуда торчали его костлявые длинные ноги, и везла гулять, но такое настроение у сестры было редкостью. Последним стал Петька – до его рождения прошло много времени, и вся их разношёрстная семейка надеялась, что больше братиков и сестричек не предвидится. Но Петька родился – рыжий и капризный, он только и делал, что плакал, требуя внимания.

Мама не работала, и все они жили на детские пособия да на инвалидные Ильи. Папа остался далеко в Машкином детстве, он по пьянке зарезал друга, и его упекли в тюрьму. В первые годы мать ходила к отцу с тяжелыми пакетами, но потом забросила это дело, и папа превратился в воспоминание.

Думать о плохом не хотелось. Стоял сентябрь, в воздухе кружились невесомые, чуть золотые паутинки. Машка бежала в стоптанных кроссовках и пела, радуясь осени.

– Э! Ты чё там горланишь? – вылетели из-за угла хихикающие Машкины одноклассники. Она остановилась, сжав в руке дубовый листочек, сорванный с ветки.

– Пою, – с улыбкой призналась Машка.

– Нам спой чё-нибудь, – предложил Влад, самый толстый и нахальный из всего Машкиного пятого класса. – А мы послушаем!

И Машка запела – задрожал в воздухе некрасивый голосок, она глотала окончания и не дотягивала ноты, но всё равно пела, искренне и с удовольствием. Одноклассники заржали, как кони на водопое, и, отвернувшись, направились к школе.

Машка, не растеряв улыбки, побежала за ними.

В школе стояла духота, на пороге караулила вездесущая директриса, а в вазочке у охранников облетал букет из астр и бархатцев. Машка замечала каждую мелочь: остро пахнущих сигаретами старшеклассников и смешных первоклашек с гигантскими бантами и серьезными лицами. Сжимая в руках дубовый листочек, Машка весело промчалась мимо, крикнула:

– Здрасьте!

Директриса поджала губы, но поздоровалась.

Забившись в угол на втором этаже, Машка уселась на бетонный пол и достала из ранца отломанное зеркальце и помаду Аяны – бордовую, почти чёрную. Открутив колпачок, Машка долго смотрела на тюбик – всего минута отделяла лохматую Машку от красавицы Марии. На самом деле в свидетельстве о рождении её записали как Марусю, но всем привычнее было называть ее Машкой.

Да и сама она не возражала.

Прищурившись и зажав в дрожащей руке зеркальце, Машка густо обвела губы бордовым. От напора помада не выдержала – переломилась пополам, и толстый кусок шмякнулся на пол. Машка подобрала его дубовым листком, сунула в карман. А потом пристыженно втянула голову в плечи – ох, и влетит же ей от Аяны.

Но это будет потом. А сейчас – шикарные бордовые губы, винный оттенок, как называла его Аяна. Правда, левая половинка верхней губы вышла куда больше правой, но и это не беда – Машка стерла лишнее, и кожа тут же покраснела. Только хуже стало. Не растерявшись, Машка обломком добавила цвета правой и левой половине – губы налились багрянцем, огромные, как у моделей из рекламы.

Сидя под лестницей в косом луче света, Машка любовалась своими губами. Спрятав зеркальце и трупик помады в карман, она отряхнулась и направилась в класс, поражать и восхищать. Первым уроком у них история – второй этаж, направо и до конца.

На Машку оборачивались, а она шла так, будто и правда была знаменитостью. Глаза горели счастьем.

В класс она вплыла лебедем – застыла на пороге, позволяя всем и каждому разглядеть её прекрасный макияж и шикарные губы. Привалившись плечом к косяку, Машка обвела всех торжествующим взглядом. Повисла тишина. Толстый Влад застыл у парты, широко распахнув рот. Перешёптывания, тычки в спины, кивки на Машку. Они все смотрели и молчали.

– Господи, Савкина… – выдохнула в ужасе историчка, и слова её тут же подхватили остальные.

Класс взорвался хохотом – все визжали, тыкали пальцами в Машку, картинно падали со стульев, подбегали поближе, кто-то достал телефон… Историчка коршуном подскочила к Машке и схватила её за плечо, больно впились в кожу острые когти.

– Умываться. Быстро! Боже, как клоун, что же вы творите-то…

Машка не поняла, чего в её голосе было больше – бессильной злости или… зависти? Наверное, историчке тоже хотелось такие красивые губы.

Историчка притащила Машку к директрисе – проволокла со второго этажа к выходу, крепко держа за плечо, а потом толкнула вперёд, словно предлагая полюбоваться. Машка смущённо улыбнулась, надеясь, что директриса оценит губы по достоинству.

– Вот, – брякнула раскрасневшаяся историчка. За их спинами всё ещё слышался смех. – Полюбуйтесь, какими наши пятиклассницы приходят в школу. Это же кошмар! Это деградация полнейшая!

– Мимо меня она прошла в нормальном виде, – ответила директриса, удостоив Машку тяжелым взглядом, и та мигом поняла, что справедливой оценки можно даже не ждать.

– Значит, в школе намалевалась, – продолжала кипеть историчка. – Беседуйте! Мне надоело!

И, развернувшись, она вышла, громко цокая каблуками.

– Ты не знаешь, что в школу запрещено приносить косметику? – спросила директриса, и Машка потупила взгляд. Помада пламенем обожгла губы.

– Я думала, что…

– Ты не знаешь? – директриса повысила голос.

– Знаю. Мне казалось, что красиво…

– Нет, – брезгливость исказила усталое лицо. – Это некрасиво. Совсем. Это уродство. Ты похожа на пугало. Быстро умываться.

Машка развернулась, готовая броситься к раковинам у столовой, когда крик ударил ее под лопатки:

– И мне потом покажешься!

Ледяная вода колола губы. Руки покрылись бордовыми разводами – на светлой коже росчерки помады казались шрамами. Фыркая, Машка умывалась, пыталась оттереть стойкую помаду, но от этого лишь распухали губы, а натёртую кожу жгло огнем.

Через десять минут, когда прозвенел первый звонок, Машка предстала перед директрисой – красная, с губищами на пол-лица, но улыбающаяся.

– Ужас, – резюмировала директриса. – Больше чтобы я не видела. Иди на уроки.

И Машка пошла на уроки.

На лестнице её за рукав поймала Аяна – все прыщи сестра старательно замазала тёмным тональником и прикрыла пудрой, отчего лицо застыло восковой маской, но противная краснота всё равно шелушилась и насмешливо проглядывала пятнышками. Аяна была в бешенстве, глаза её налились гневом.

– С ума сбрендила? – зашипела Аяна, прижимая сестру к стенке. – Гони помаду!

С трудом нащупав ранец, пока Аяна держала её за плечи, Машка вытащила закрытый тюбик и сунула его сестре в руку, молясь, чтобы она не стала отвинчивать колпачок. Аяна бросила помаду в карман и, приблизив лицо, выплюнула Машке в глаза:

– Дома поговорим. Воровка!

– Прости, – пробормотала Машка, но Аяна уже не слушала – она побежала наверх, пытаясь не опоздать на уроки. Аяна училась в девятом классе, и все знали, что рано или поздно сестра уедет в город к Виктории, тоже зарабатывать деньги и тоже жить красивой жизнью.

Машку встретили аплодисментами – смущённо зардевшись, она скользнула на место, пытаясь сдержать улыбку. Историчка замолотила ручкой по столу, приказывая умолкнуть, но натёртые Машкины губы никого не могли оставить равнодушным.

– Угомонились! – рявкнула историчка, разозлившись, и смешки поутихли. Машка достала из сумки какие-то тетрадки, дневник и учебники, бросила на парту и выпрямилась, чувствуя себя неотразимой. Настроение у нее, несмотря на директрису, оставалось прекрасным. Жалко, правда, что помаду пришлось смыть – такие красивые губы были…

В спину Машке невесомо ударил бумажный комок, отскочил и укатился под стул. Склонившись, она с трудом дотянулась до записки и, спрятав ее за дневником, осторожно развернула. Историчка вызвала к доске тихую мямлю Леночку Яценко, и теперь та пыталась выжать из себя хоть что-то, умоляющим взглядом скользя по одноклассникам.

На вырванном листочке в клетку было написано: «Молоток, Машка! Крутые губы. Красотка!» – и подпись.

Таня Марычева.

Марычева! С самого первого класса голубоглазая, словно ангел, Таня считалась первой красавицей класса. Она и подруг себе подбирала придирчиво – только самых хорошеньких и весёлых, с кем не стыдно было и вечером погулять, и на перемене сфотографироваться.

Машка Савкина и Таня Марычева были настолько далеки друг от друга, что едва пересекались в классе. Машка в обносках, с некрасивым крючковатым носом и косящими глазами никак не могла попасть в Танину компанию. А тут такое!

Обернувшись, Машка глянула на одноклассницу с такой признательностью, что заслезились глаза. Таня, поймав её взгляд, натянуто улыбнулась и показала два больших пальца. Подавившись, закашлялся сидящий с Таней Димка Большаков – пловец, отличник и староста. Машка с недоумением глянула на Димку, не понимая, что с ним стряслось.

– Савкина! – в очередной раз взорвалась историчка. Кажется, у неё с утра не задалось с настроением. – Раз так хочется пообщаться, иди к доске. Ты сегодня и так у нас успела побыть павлином, пошли за пятёркой!

Шутка учительницы была не такой уж и смешной, но класс, изнывающий от тишины, будто прорвало – постанывая от смеха, они зашептались в полный голос. Машка склонила голову и робко поднялась с места.

Дорога до учительского стола показалась пыткой – между лопатками зачесалось, в горле пересохло, а ладони, наоборот, вспотели. Мямля Леночка Яценко, выпросившая себе тройку, сидела за первой партой с блаженным лицом.

Замерев у доски, Машка неуверенно скрестила на груди руки и спросила:

– А чё отвечать-то?

– Домашнее задание, – ответила историчка, не давая подсказок.

– Я не готова, – призналась Машка, понимая, что выкрутиться все равно не получится.

Она ждала торжествующего выкрика «Два!», ждала красной загогулины в дневнике, вызова мамы в школу (мама всё равно не придёт), ждала нагоняя от Аяны… Но историчка откинулась на стуле и спросила на удивление спокойно:

– А почему не готова?

– Не поняла тему, – брякнула Машка и тут же пожалела.

– Какую тему? – по классу вновь пронеслось хихиканье. Машка молчала.

– Два, – бессильно резюмировала историчка. – Неси дневник.

Машка доковыляла до парты, схватила розовый дневник с котятами и стразами, страшный сон Аяны и, по ее словам, «любого адекватного человека». Котята упали на стол перед историчкой. Та распахнула дневник и полистала его, с недоумением разглядывая незаполненные поля и кровавые надписи.

– Тебе не стыдно, а? Только сентябрь. Пятый класс, – заметив любопытные взгляды, историчка показала всем дневник. Класс ненатурально охнул с такой силой, как будто Машка убила кого-нибудь, не иначе. Сама она молчала: мяла пальцы, поддевала носком задирающийся линолеум.

– А все туда же, губы красим, за мальчишкой бегаем… И кем ты станешь с такими оценками?

– Проституткой, – едва слышно шепнул толстый Влад, и все снова захихикали. Слава богу, учительница не расслышала, продолжая что-то размашисто писать в дневнике. А вот Машка услышала. Она резко подняла голову и ответила:

– Я буду ветеринаром.

– Тогда учиться надо хотя бы чуть-чуть… Знаешь, я хочу поговорить с твоей матерью. Когда она сможет зайти в школу?

– Она не придёт, – угрюмо отозвалась Машка.

– Ей что, всё равно, как учится её дочь? Ей всё равно на тебя, Маша?

– Нет.

– Тогда она придёт.

– Она не придёт. Нас семеро у мамки, если она ко всем будет ходить… Да и она… Не придёт, я ж говорю.

Историчка умокла, закусив губу. В классе вновь воцарилась мертвенная тишина – все прислушивались к судорожному Машкиному шёпоту

– Понятно. Садись, Савкина. На следующем уроке тебя спрошу первой, готовься, – и брезгливо толкнула дневник обратно к девочке.

После урока к погрустневшей Машке подошла Таня Марычева. Лицо у нее было странное, слишком уж счастливое:

– Слушай, а хочешь сегодня с нами погулять?

– С вами? – переспросила Машка, боясь, что ей просто послышалось.

– Ну да. Я, Юлька, Димка будет, Федя ещё. Хочешь?

– Хочу.

– Тогда в четыре у вокзала. Договорились?

– Да, – и, уже глядя на удаляющуюся спину, Машка крикнула: – Спасибо!

В груди у неё мигом потеплело.

Когда уроки закончились, и пятиклассники помчались к выходу, Машка, бегущая со всех ног, едва не врезалась в Аяну – та ждала у раздевалок, сгорбившись и сунув руки в карманы, её лицо не выражало ничего хорошего. На лавке перед сестрой лежала Машкина розовая курточка.

– А где Лидка с Санькой? – окольными путями начала разговор Машка, позволяя Аяне натянуть на себя куртку. В душе она молилась, чтобы старшая сестра не заметила сломанную помаду.

– У Лидки семь уроков, Санёк и не появлялся, – глухо сказала Аяна, застёгивая молнию на куртке. – Показывай дневник.

– Давай дома, – Машка дёрнулась, вырываясь из крепкого захвата, но Аяна не отпускала. – Потом. Меня гулять позвали.

Развернув к себе сестру, Аяна открыла ранец и нашла там розовый дневник со съежившимися котятами. Увидела размашистую надпись, кровавую двойку-лебедя… Замолчала, а между чёрными густыми бровями тут же пролегла толстая морщина.

Машка стояла, потупив взгляд, прислушивалась к дыханию сестры.

– Опять, – сказала Аяна так, будто ничего другого и не ждала. – И мать в школу.

– Я забыла выучить, – соврала Машка, сощурившись.

– Ты забыла нормальной родиться! – огрызнулась Аяна, возвращая дневник. – Понятно. С историчкой я поговорю, но если ты не выучишь, я из тебя душу вытрясу, поняла меня? Не слышу.

– Поняла.

– Иди давай. Чтобы к пяти дома была.

– Но я…

– Сейчас вообще запрещу.

– Ты мне даже не мать! – вспылила Машка, отпрыгивая в сторону, чтобы тяжёлая рука Аяны не успела отвесить ей пощёчину. – Запрещу, вытрясу! Достала! Отстань от меня. Я сама знаю, что мне делать!

– Мерзавка, – утробно прорычала Аяна, но Машка, сорвавшись с места, уже пулей вылетела из школы. Аяна осталась в коридоре одна, среди безликих вертких пятиклассников она выглядела вылитой старухой. Помолчав, Аяна вздрогнула и побрела на третий этаж, впереди у неё оставались два урока и консультация. Училась Аяна из рук вон плохо, но исправно ходила на все занятия – подавала мелким пример.

Какой могла.

…Машку уже дожидались на вокзале – она забежала домой, переоделась и примчалась ровно к назначенному времени, ощущая внутри странный, почти незнакомый трепет. Таня Марычева! Да ещё и с Димой.

Машка и мечтать не смела о такой компании.

Да с ней вообще мало кто соглашался гулять – хоть фамилию Савкиных носили только Машка да Илья, разговоры о бедности и пьющей матери били по всем детям без исключения. С ними не общались, учителя или орали, или брезгливо отворачивали, а Машке ведь так хотелось быть рядом со всем миром вокруг…

– Привет! А чего без губ своих? – спросила красавица Таня, и Федя, ещё один одноклассник, противно загоготал. Споткнувшись, Машка замерла на полпути, прижала ладонь к губам, поражённая мыслью – и как она не подумала?! Они ведь наверняка захотели с ней погулять только потому, что сегодня она была такой смелой, такой красивой и заслужила быть рядом…

– Сестра помаду отобрала, – сбивчиво пробормотала Машка, и они разом засмеялись. Она засмеялась тоже – не зная, над чем и почему, но желая быть вместе с ними.

Вместе.

– Ладно, погнали! Юлька не придёт, – сказал Димка и спрыгнул на рельсы. Все последовали за ним, и только Машка осталась на перроне, смущенно перетаптываясь на месте.

– Это же не опасно?

– Ты чего, боишься? – спросила Таня, прищуривая глаза. Машка узнала этот взгляд – так всегда смотрела Аяна, когда ей было стыдно за проделки сестёр и братьев.

– Нет, не боюсь, – Машка мотнула головой и спрыгнула на пути. Компания побежала по шпалам, лавируя между железнодорожными светофорами и стрелками, пытаясь спрятаться от чужих глаз. Машка знала, что по путям гулять запрещено, но бежала вместе со всеми.

Вместе. Ведь это самое главное, да?

Вокзал казался Машке маленьким и убогим – она никогда не ездила на поездах, но всегда хотела попробовать. Машка помнила, как однажды, будучи совсем маленькой, она куда-то ходила с Викторией. Приближался поезд, и сестры стояли у насыпи, дожидаясь, пока освободится дорога. Черный и здоровенный, поезд грохотал напротив них, а Машка визжала от восторга.

– Это электричка, – крикнула тогда Виктория, крепко держа ее за руку. – Как трамвай, только быстрый. И ездит далеко.

– Круто, – уважительно отозвалась Машка, огромными глазами глядя на неведомую электричку.

– Если хочешь, помаши рукой, и пассажиры тебе ответят, – предложила Виктория, присаживаясь на корточки.

И Машка принялась махать изо всех сил, приветствуя незнакомых людей из красивой электрички.

Теперь Машка повзрослела, она давно не то чтобы не виделась, а даже и не разговаривала с Викторией, и та электричка из детства казалась приятным сном. Потом, много лет спустя, они на вокзале провожали Викторию в новую жизнь – мать не пошла, она снова была в запое. Петьки ещё и в помине не было, а с больным Ильёй сидела всё та же соседка. Виктория обнимала всех, смеялась и обещала, что выучится и найдёт работу, а потом заберёт их в большой город, и они будут жить там весело и счастливо.

Аяна сказала чуть позже, что это всё неправда, и Виктория просто подарила глупой малышне мечту. Но мечту маленькой Машке подарила именно Виктория, и Аяна отобрать её уже не могла. Машка теперь обеими руками за мечту эту, иллюзорную и наивную, держалась, надеясь в один прекрасный день забыть и о вечно плачущем Петьке, и о дерущейся Аяне, и о злом Саньке.

Машка бежала по шпалам следом за Таней Марычевой, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди. Далеко позади остались и вокзал, и платформа, и случайные пассажиры, косящиеся на пятиклассников. Паутина рельсов тоже осталась позади, и теперь ребята бежали по прямой, по одним-единственным путям, улюлюкая и хохоча, и Машка хохотала вместе с ними.

Мимо потянулись хилые деревца и безбрежное золотое море выгоревшей степи – по бокам насыпей торчали сорняки и карагачи, всё ещё сохраняющие в серо-зелёных листьях летнее тепло. Машка бежала, полной грудью вдыхая запахи прогорклого масла, горной пыли и нагретой травы, и чувствовала себя такой счастливой, что на глазах выступали слёзы, – то ли от восторга, то ли от ветра, бьющего в лицо.

Наконец, их гонка подошла к концу, и пятиклассники скатились по насыпи под карагачи, остановились там, переводя дух. Таня Марычева глянула на тоненькие золотые часики на запястье и прищурилась:

– Пять минут. Кто первый?

– Я пойду, – отозвался Димка, приглаживая рукой растрепавшиеся волосы.

– Куда пойдёшь? – глуповато спросила Машка и улыбнулась от уха до уха. Федя снова хохотнул.

– Увидишь, – сказала Таня, и глаза её полыхнули.

Забравшись по насыпи на рельсы, Димка достал бледные наушники – включил музыку, выдохнул и зажмурился, легко покачиваясь в такт мелодии. А потом, не задумываясь, Димка пошел вперед, глядя перед собой потемневшими глазами.

Лицо его побелело, напряглось.

Машка с ребятами пристально следила за ним. В груди у неё поселилось колкое чувство – вокруг шепчущаяся ковылём степь, полуголые деревья, ветер гонит листву по гнилым шпалам. Димка бредёт, ничего не замечая.

– А если поезд? – спросила Машка, и Таня тут же схватила её за рукав – аккуратно, за самый краешек, но все же удержала:

– Тише. Смотри.

Димка шёл по рельсам. Воздух вокруг него начал едва уловимо дрожать, предвещая поезд, а у Машки на руках зашевелились волоски.

– Это же опасно! – брякнула она, но её оборвал Федя:

– Заткнись!

Позади Димки показался длинный чёрный поезд, свистящий и приближающийся с каждой секундой. Машка зажмурилась, зажала себе рот рукой. Таня всё ещё держала её за рукав, и от прикосновения этих мягких пальцев в любое другое время у Машки бы дыхание перехватило, но сейчас она ничего не чувствовала.

Что происходит?!

Поезд завыл протяжно – сработал гудок. Машинист заметил бредущего по путям человека и принялся сигналить, предупреждая его. Димка шёл вперёд – спина окаменела, воспалёнными глазами он смотрел перед собой, и Машка, приоткрывшая один глаз, подумала, что он сошел с ума.

Поезд всё ближе и ближе. Заскрипели тормоза – машинист попытался замедлить огромный состав, понимая, что не успеет.

Машка, не выдержав, закрыла лицо руками, пригнулась к земле. Она не видела, как Димка, сорвав с себя наушники, отпрыгнул в сторону и покатился вниз. Не знала она, что в наушниках и не было никакой музыки.

Поезд, продолжая гудеть и визжать, промчался мимо, обдав Машку тёплым воздухом. Дрожа, она открыла глаза и поняла, что к ним несется раскрасневшийся Димка.

Живой.

– Блин! – закричала Таня, крепко обнимая Димку. Он прижал ее к себе в ответ. – Всего пара секунд оставалась! Круто!

Димка хохотнул, стирая испарину со лба.

– Я следующий, – вызвался Федя, стараясь не глядеть на Таню. Машка стояла в молчании, вытаращив глаза, и ничего не соображала.

Пока Федя карабкался на насыпь, чтобы испытать себя на прочность, Таня, отбросив с лица золотистый локон, объяснила Машке:

– Мы тренируем сверхъестественные способности. Знаешь, как в фильмах про супергероев. Включаем громко музыку, чтобы ничего не было слышно, и идём, чувствуем спиной приближение поезда. Чем ближе от поезда ты отпрыгнешь, тем ты сильнее. Видела, как Димка долго продержался? Он чувствовал.

– Прямо спиной? – в ошеломлении спросила Машка.

– Да, – спокойно отозвался Димка, поджимая губы. Да и Таня врала так самозабвенно, так убедительно…

– С ума сойти, – пробормотала Машка. Она поверила.

Тем временем Федя, якобы врубив музыку, пошёл вперёд. Даже отойдя в сторону, Машка всё равно видела, как дрожат его руки, как он едва переставляет ноги, словно хочет пятками почувствовать приближение состава. Прошло пять минут, десять, и поезд появился из-за поворота – грузовой товарняк, мчащийся с немыслимой скоростью. Поезд был настолько большим, что Федина фигурка на его фоне казалась игрушечной, и Машка закусила мизинец, не в силах оторвать взгляда.

– А если он не почувствует? – тихонько спросила она. – Его же собьёт…

– Не собьёт, – уверенно отозвалась Таня. – Он почувствует. Мы давно тренируемся. Это легко.

– Это страшно, – шепнула Машка.

Поезд всё ближе. Таня подаётся вперёд, в глазах её кипит жажда, ужас напополам с азартом, она разве что зубы не скалит от восторга. Ещё минута. Миг…

Не выдержав, Федя бросился в сторону, жалобно вскрикнул – до приближения поезда было ещё далеко, но он испугался, покатился по насыпи, обдирая локти и колени. Машка побежала к нему, а Дима с Таней остались на месте.

Когда Машка подлетела к Феде, он уже поднялся, стряхивая с брюк налипшие камешки. Глубокие царапины на его руках сочились кровью, но в глазах у Феди стояли слёзы. Наверное, он ненавидел себя за трусость. Таня подошла к ним неспешно, сорвала несколько вялых листьев, протянула, кривя губы. Федя задрожал.

– Всё в порядке? Ты нормально? – спрашивала Машка, прикладывая листья к ранам. Федя вырвал листву у нее из её рук, зашипел:

– Да заткнись ты! И отстань!

Машка покраснела, отступила назад. Таня замерла рядом с Димкой, скрестив на груди руки, они оба молчали.

Федя же, отвернувшись ото всех, грязной листвой вытирал царапины, морщился, но даже не от боли, а от бессилия. Завтра Таня, поджимая пухлые губы, расскажет подружкам, как Димка отпрыгнул в самую последнюю секунду. И как он сам, Федя, малодушно скатился вниз, обдирая руки и ноги. Понятно, трус, ведь о приближении поезда и речи не было.

– Ну что, Маш, попробуешь? – предложил Димка, только бы сказать хоть что-то, разорвать плотную тишину.

– Я? – Машкин голос дрогнул. Она беспомощно улыбнулась и сделала еще один шаг назад.

– Не бойся, – шепнул Димка и шагнул к ней. Его лицо, спокойное и уверенное, лучилось нездоровым светом. – Я в тебя верю.

– Да, Маш, ты же очень смелая! Я была уверена, что ты не испугаешься, и поэтому взяла тебя с нами…

Машка быстро глянула на Таню – неужели она сейчас струсит, когда её пригласила сама Таня Марычева?! На крайний случай можно будет сбежать, как трусливый Федя, – только Машке никто и слова не скажет, потому что она это делает в первый раз, и ей ведь интересно попробовать, ведь это что-то невероятное…

Дима взял Машку за руки, его ладони казались теплыми и шершавыми. В голове у Машки зашумело, внутри разлилось тепло и…

– Я могу попробовать, – сказала она едва слышно. – Я попробую. Только у меня нет наушников с собой…

Они переглянулись – Таня закусила губу, Федя тёр листьями разбитые коленки, а Дима, всё ещё держащий Машку за руки, отвёл взгляд. Никто не хотел давать ей свои наушники. Но ведь тогда всё сорвётся…

– Ладно, – выдохнула Таня. – Возьми мои. Только аккуратно! Меня мать убьёт, если с ними что-нибудь случится…

Машка с благодарностью схватила наушники, развязала их с осторожностью, воткнула в уши и улыбнулась друзьям.

Не могла ведь она рассказать, что наушники – пожелтевшие, старые, с неработающим правым креплением – в их семье были только у Аяны. Больше никто не мог слушать музыку в тишине; однажды Санёк попытался у Аяны их отобрать, дошло даже до драки, но старшая сестра отвоевала право на наушники. Порой она давала их Машке или Лидке, но только ненадолго.

Обычно они включали музыку на всю громкость. Ревел Петька на матрасике, кряхтел больной Илья, стучали по батареям соседи.

– Я готова, – сказала Машка, не двигаясь с места. Ей не хотелось отпускать Димины ладони.

– Удачи, – сказал он ей и отступил.

Машка полезла на насыпь.

Она ничего не слышала – ни плохо сдерживаемого смеха, ни передразниваний.

– Слушайте, а она точно успеет? – спросил Дима, улыбаясь во весь рот.

– Успеет, успеет. Ещё поезда не будет, а она уже сбежит, – мстительно отозвался Федя, отшвыривая перепачканную кровью листву. Ему отчаянно хотелось оправдаться перед друзьями, и он никак не мог дождаться, когда сам сможет поиздеваться над Машкой.

Глубоко выдохнув, она воткнула наушники в старый телефончик, подарок Виктории перед отъездом. В уши громом ударила музыка – Машка, не желая показаться трусихой, включила звук на полную мощность.

И пошла вперёд, сунув руки в карманы.

До следующего поезда оставалось совсем немного.

У насыпи все еще перешучивались, вспоминали Машкину мать-алкашку, намалеванные темные губы и блаженную улыбку. Музыка заглушала весь мир.

Шаг. Другой. Третий. Машка шагала, чувствуя пульсирующую в ушах боль. Ладони похолодели и задрожали. Воздух стал кислым на вкус, словно ощутив Машкин страх.

Но она не сдавалась. Помнила, как смотрели Таня и Дима, когда Федя трусливо скатился с насыпи, сбежал раньше времени. А она, Машка, должна справиться.

Она ведь смелая.

Вдалеке показался поезд – сонный машинист не заметил фигурку, бредущую по шпалам. Машка упрямо шла вперёд, склонив голову и сгорбив плечи, чувствовала, как вдалеке задрожал воздух, как земля под ногами едва ощутимо завибрировала, как что-то изменилось…

Поезд.

Главное – не бояться. И у неё всё получится.

Состав мчался, громыхая колёсами, не сбавлял ход. Одна, вторая, третья шпала – они мелькали перед глазами, двоились и рябили. Вот тут на дереве расползлось чёрное масляное пятно, а тут сквозь камни пробился чахлый зеленый росток. Машка вышагивала, пытаясь догадаться о приближении поезда.

Ощутить кожей. Учуять по запаху.

Перед глазами стоял Федя, разочарованный и бледный, и Машка закрыла глаза настраиваясь.

Машинист наконец-то заметил девчонку на путях – дал гудок, чтобы согнать её со шпал, но Машка брела, ничего не слыша. Ближе, ближе, с каждой секундой ближе.

Машка шла. Поезд выл, предупреждая.

Споткнувшись, она чуть не упала, но выпрямилась и пошла дальше. Дрожь, звон, вибрация. Уже близко. Скоро…

– Эй, она и вправду ничего не слышит, – шепнула Таня, и Димка прищурился. Теперь все они вглядывались в сгорбленную Машкину спину, едва различимую там, впереди.

По вискам текли капельки пота, руки заледенели. Сердце стучало в ушах, перебивая даже громовые раскаты музыки. Машка изо всех сил пыталась почувствовать.

Вот. Уже сейчас, скоро…

Поезд вновь зашёлся гудком, приближаясь и приближаясь с каждой секундой. Машинист, выматерившись от души, сорвал тормоза, пытаясь сделать хоть что-нибудь, Таня и Димка бросились вперед, замахали руками, надеясь, что Машка их заметит.

– Маша! – заорала Таня изо всех сил, но Димка схватил её за руку, удерживая на месте.

Рёв.

Поезд пронёсся мимо, в лицо ребятам упруго ударил ветер. Они замерли, словно играя в жуткую игру, – окаменевшие статуи с распахнутыми ртами.

Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три…

Мёртвая фигура, замри.

Только вот застыли почему-то живые.

– Господи, мои наушники… – пробормотала Таня и отвернулась, зажимая руками рот. Её вырвало. Страх, затопивший внутренности, прорвался вместе с недавно съеденным обедом.

Поезд тормозил изо всех сил, замедлял ход – лязгая и постанывая, он ничего уже не мог изменить. Кроме этого дикого металлического лязга в мире не осталось ни одного звука – рядом зазвенел сонный комар, но, не желая пить застывающую в венах кровь, улетел и он.

– Она же отпрыгнула в ту сторону, да? – жалобно сказал Федя, уже не боясь своей трусости. – Она же поднимется сейчас, да?

Димка отпустил Таню и молча полез наверх, на насыпь. Поезд останавливался, скрипел, вздыхал. Таня, едва переставляя ватные ноги, поползла следом, Федя дернулся, испугался в последний момент и присел на теплую землю.

…Слишком поздно Машка поняла, что пора – поезд тяжело дышал ей в спину, щекотал лопатки тугими струями воздуха. Решившись, она распахнула глаза, замешкалась, в какую сторону лучше прыгнуть. Вдохнула, нервная и взвинченная, приготовилась…

Чернота. Поезд пронёсся сквозь неё, похоронил под тяжёлым брюхом.

Она не успела совсем немного.

ГЛАВА 2

Аяна

Аяна сидела в детской, покачивала на руках Петьку, и от каждого её резкого движения диван тревожно поскрипывал пружинами. Петька орал – уже не хныкал, не канючил, а орал, багровый от натуги, молотил кулачками старшую сестру. Наверное, у него болел живот, только вот Аяне до его боли не было никакого дела. У нее самой тянуло в груди – засело внутри занозой, колет при каждом выдохе, не подцепить.

Аяна, прижимая брата к груди, чутко прислушивалась к происходящему на кухне. Они пришли под вечер, хмурые и невозмутимые, серые какие-то, невыразительные. Спросили у Аяны, где мама, прошли в квартиру, не снимая ботинок, расселись вокруг стола, заговорили…

С кухни тянуло плотным табачным дымом, а вот звуки терялись по углам, слишком уж громко вопил Петька. Аяна горбилась.

Когда позвонили из полиции, мать потемнела лицом, но в глазах её вспыхнул нездоровый блеск. Аяна в это время пыталась прибраться в большой комнате: уносила липкие тарелки, сгребала мусор и бутылки в шуршащий пакет, распихивала грязные вещи…

Мама положила телефонную трубку на столик и замолчала, глядя куда-то в сторону. Глаза её остекленели.

– Что? – спросила Аяна негромко. – Что такое?

– Машка погибла, – хрипло ответила мать и поднялась с места. Подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала немного денег. Съежившаяся старая женщина.

– Ты куда? – голос Аяны стал глухим и едва различимым, она механически собирала что-то в пакет, не соображая, что происходит. Мир оглушал резкими звуками. Запахами.

– В магазин.

– Мам, ну сейчас хоть не пей… Пожалуйста! Не сегодня, – в отчаянии выкрикнула Аяна, отшвырнула пакет и расплакалась. Мать смерила её долгим взглядом, будто Аяна на глазах превратилась в глупого ребенка, ничего не понимающего в этой жизни.

– У меня горе вообще-то, – обронила мать и ушла, хлопнув дверью. Вернулась через час с двумя бутылками водки, села на кухне, зажав во рту сигарету, и растворилась в клубах белесого дыма. Аяна больше не сказала ей ни слова. Она катала на языке одну-единственную фразу, выжигала ею себя, словно надеясь на гибельный пожар, который сожжёт душу дотла, чтобы не болела.

Машка погибла.

Вечернее солнце пряталось за крыши, заливало комнату розоватым светом. Аяна подошла к окну, вцепившись в Петьку, как в спасательный круг – тот наконец разомлел, засопел, раскинув пухлые ручонки.

Аяна выглянула в беззаботный сентябрьский вечер, где никто и не знал, что Машка-то погибла. Маруська… Смешливая, пусть глуповатая и наивная, Машка всегда выделялась среди них, живущих в этой тесной двушке на первом этаже. Аяна вечно ругала Машку сильнее остальных, потому что в глубине души верила, что если из кого-то и выйдет толк, то это будет Машка. Самая искренняя, самая жизнелюбивая.

И почему нельзя было сказать ей об этом раньше, до того, как…

К чёрту.

Перехватив братика одной рукой, Аяна сердито вытерла глаза ладонью. Хватит рыдать. Что-то от этого изменится?

На улице в футбол гоняли мальчишки – долговязый Санёк, едва услышав о трагедии, окаменел лицом и, схватив мячик, умотал гулять. Он носился молнией по двору и злобно визжал, когда чей-то пас улетал в «молоко».

Аяна в тот момент его почти ненавидела. Ей тоже так хотелось – бросить всё, забыть о мёртвой сестрёнке и пойти гулять с Пашкой, они три дня уже не виделись. Гулять по осенней прохладе, бродить под белыми фонарями, целоваться на каждой лавочке…

А она сидит дома, качает крикливого Петьку и вытирает привычным движением мокрые щеки у Ильи. Запертая, словно в клетке. А Санёк носится там, пинает мяч, счастливый и беззаботный, будто ничего и не было.

Уложив Петьку на матрасик, Аяна накрыла брата одеялом, подоткнула, чтобы не тянуло сквозняком из деревянных окон.

– Последи за ним, – тихо сказала Аяна Лидке, которая тенью сидела в углу и нервно заштриховывала каракули. Карандаши со скрипом царапали бумагу, Лидка молчала, только дрожали её пышные щёки.

– Слышишь? – рыкнула Аяна.

– Слышу, – ещё тише ответила Лидка, отложила в сторону зелёный карандаш и взялась за фиолетовый, стиснула его так, будто хотела сломать. – Да что с ним-то будет…

– Присмотри, – повторила Аяна и проверила Илью.

Брат родился раньше срока; Аяна прекрасно помнила, как мама привезла его домой, тощего, смахивающего на скрюченную ветку, и оставила плакать на диване. С каждым днём своей невесёлой жизни Илья становился всё более странным, всё чаще кричал от боли. Детский церебральный паралич, задержка в развитии, умственная отсталость и целая стопка диагнозов в придачу, бумажек с синяками печатей.

Илья не мог даже подняться с кровати. Иногда мама принималась хлопотать над ним: меняла изгаженные пелёнки, разминала скрюченные стопы, гладила руки – сплошь кости, обтянутые кожей… Но потом наваждение проходило, и Илья оставался на диване в одиночестве.

Глаза его казались беспечными – порой Аяна даже радовалась, что он ничего не соображает, ему так проще. Но сегодня на Аяну глядели огромные черные зрачки. Илья выгибался, едва шевелясь, пытался ползти по дивану, а внутри его влажных глаз подрагивало страдание.

Может, что-то он понимает?

– Потом, Илюшка, – пробормотала Аяна одними губами, приглаживая его отросшие темные волосы. – Не сейчас.

И выскользнула из комнаты, плотно прикрыв за собой облезлую дверь. На миг пальцы задержались на дереве, почти погладили его, но Аяна вздрогнула и пошла на свет, едва пробивающийся из-под кухонной двери.

– Вы знаете, куда она пошла после школы? – вкрадчиво спрашивал мужской голос.

– Нет, – пьяно бормотала мать, и внутри Аяны расползалась чернота от этих искореженных звуков. Язык у матери сильно заплетался.

– Её позвали гулять, – вклинилась Аяна, заходя на кухню, и все лица повернулись к ней. Серые глаза мужчин обдали Аяну холодом, и она обхватила себя руками, растирая плечи. Мама, будто только этого и дожидаясь, опрокинула в себя стакан с прозрачной жидкостью и зажмурилась, поджала губы.

– Вы сестра? – спросил мужчина с синей папкой, исписывая бумаги почти без перерыва.

– Да. Спрашивайте, если надо. Я хочу помочь.

– Как вас зовут?

– Аяна.

– Так. Аяна Савкина… – он зашелестел бумагами, но Аяна оборвала:

– Нет. Я Аяна Мамедова. Это Машка – Савкина… Была.

И, наткнувшись на пристальный взгляд, объяснила:

– У нас разные отцы. Разные фамилии. У всех почти.

– Понятно. С кем девочка собиралась гулять? И где? Что-то говорила?

Аяна рассказала о последней встрече с сестрой – о дневнике с кровавой записью, о ярко-розовой курточке, о маленькой ссоре. Упомянула и про утро – как директриса отправила Машку смывать яркую помаду.

– Маруся казалась какой-то не такой, как прежде? – спросил мужчина, доверительно заглядывая Аяне в лицо. – Сильно расстроилась из-за двойки? Переживала из-за ссоры, из-за случая с директором?

– Да нет, – Аяна пожала плечами. – Двойки она всегда получала, про помаду сразу же забыла. Да и ругаю я их часто – мелкие они ещё, глупые… А мамка пьёт, ей некогда.

– Аяна! – рявкнула мать, приподнялась и снова рухнула на стул. – Что ты…

– Помолчи, пожалуйста, – скривившись, попросила та.

– Ты вообще понимаешь, с кем…

– Послушайте, – вмешался второй мужчина с полноватым лицом и сросшимися бровями. – У вас сегодня погибла дочь, а вы надрались до скотского состояния. Даже сказать ничего не можете. Сидите уж лучше и слушайте.

– Да как ты?! – задохнулась мать возмущением и ударила кулаком по столу. Зазвенели стаканы. – Как ты можешь?! Я одна всех детей воспитываю, я… Одна! Мне тяжело, да! Я имею право…

– Завелась, – выдохнула Аяна. – Я пойду. Вы только… Скажите, почему Машка… Маша под поезд попала. Что-то узнали?

– Да, – медленно произнес сероглазый, будто раздумывая, говорить ли ей. – Друзья сказали, что Маруся думала о самоубийстве, не хотела жить. И сама прыгнула под поезд.

– Нет! – рявкнула мать и зашлась ненатуральными пьяными слезами, подперев голову рукой.

– Не может такого быть, – сказала Аяна, стиснув кулаки. – Да Машка бы никогда… У нас немного поводов для радости, сами видите. Но Машка… Она самая весёлая: и букашек любила, и каждый цветочек. Она бы этого не сделала.

– Разберёмся, – пообещал сероглазый.

Аяна вышла из кухни, чувствуя, как мир кружит перед глазами. Все вокруг казалось ей тягучим сном. Остановившись на пороге детской, Аяна поняла, что не сможет открыть эту дверь, ощутить въевшийся в матрасы запах мочи, затхлость, одиночество…

Просто не сможет.

Не сможет глядеть на осточертевшего Петьку. Беспомощного Илью. Молчаливую Лидку.

Она постояла в коридоре, прижимаясь спиной к засаленным обоям. На кухне гремели голоса, мать всхлипывала и звякала стаканом. Аяна знала, что наутро она и не вспомнит о Машке, всё придётся рассказывать с начала.

Не выдержав, Аяна подхватила ветровку, сунула сигареты в карман и выбежала в подъезд, не закрывая за собой дверь.

Солнце уже скрылось за домами, но сумерки запоздали где-то по дороге к ночи. Прохлада ручьями бежала по асфальту, покалывала щёки и заползала под тонкую ветровку, а сломанную лавочку у подъезда завалило пожухлой листвой. Осень…

Аяна присела на лавку, скрестила длинные ноги и закурила. Щелкнула зажигалка, осветила тёплым огоньком её бледное лицо. Мимо пробежала соседка, по обыкновению и не подумав поздороваться, – женщина с идеальной осанкой и надменным лицом, существо из другого мира. Аяна проводила соседку пустым взглядом. Из их квартиры доносились приглушённые голоса, мать рыдала, а сероглазый курил, высунув лицо в приоткрытую форточку. Заметив Аяну, он погрозил ей пальцем и выбросил бычок на улицу. А потом плотно закрыл окно, отсекая разговоры.

К лавочке подбежал Санёк, взъерошенный и раскрасневшийся. Короткие шорты и нестираная футболка потемнели от пыли, но Санёк рухнул рядом с сестрой совершенно счастливым. Вытянул руку.

– Чего? – спросила она неодобрительно и затянулась.

– Дай сигарету.

– А ничего тебе больше не дать?

– Жрать ещё хочется, но и сигареты хватит.

– Иди отсюда, – посоветовала Аяна. – Мелкий ещё.

– Дура, – вспылил Санёк, слетая с лавки, будто она стала раскалённой. – А ещё сестра называется!

И умчался обратно на футбольное поле гонять свой дурацкий мячик до посинения с такими же безмозглыми пацанами, до которых родителям нет никакого дела. Откинувшись на спинку, Аяна выдохнула дым в пустое небо – прохлада лизнула ее лицо, в животе противно заурчало.

Небо наливалось темным, по двору расползались изломанные тени. Прохожих становилось все меньше, но они то и дело бросали на Аяну осуждающие взгляды: надо же, такая молоденькая, такая симпатичная, с раскосыми черными глазами, а все туда же. Смолит без малейшего стеснения.

Сплюнув, Аяна затушила окурок о лавочку и бросила его на асфальт. Надо возвращаться и кормить Петьку, разминать больные ноги Ильи перед сном. Утром будить всех в школу.

Бедная Машка…

Пару лет назад они уже переживали это горе. Ужасная трагедия, как же так, бла-бла, все сочувствовали и качали головами. Потирая плечи, Аяна вспоминала.

Его звали Лёшкой, он был беззлобным и непослушным. Постоянно терял то шарф, то варежки, в столовой съедал еду из чужих тарелок, даже если кто-то уже орудовал там ложкой. Лёшка шепелявил, но отлично бегал, и поэтому физрук постоянно защищал его перед остальными учителями, отправлял на всякие соревнования.

Зимой Лёшка свалился с горки, оступился, наверное. Рухнул в сугроб, никто и не заметил. Нашли брата только на следующий день, окоченевшего, бело-синего. Мать тогда пила и плакала, а Лидка, совсем ещё крошечная, беспечно перебирала на полу кубики. Эта картина врезалась в память на всю жизнь.

Аяна тогда выплакала все глаза – ей дико было, что Лёшка, еще недавно крутившийся под ногами, может вот так исчезнуть. Умереть. Замерзнуть. Она ждала, когда Лёшка вернётся, чумазый и большеротый, но он больше не пришёл. Первая встреча со смертью стала болезненной, брат возвращался во снах, синий и остекленевший, тянул руки и молчал, а Аяна просила прощения.

Но Лёшка удивительно быстро забылся – они никогда не вспоминали о нём, все его вещи перешли к Саньку и стали его обычными вещами. В квартире не осталось ничего, что было бы Лёшкиным. Порой Аяна думала, что его и не существовало вовсе, – просто приснился лишний брат, да и всё на этом.

Теперь и Машку затянет паутиной, вырежет из памяти временем. Жалко. Машка была хорошая…

Запищал домофон, и из подъезда вышли оперативники. Аяна, незаметно для себя закурившая снова, встретила их молчанием. Выпустила дым из лёгких. Стряхнула пепел на асфальт.

– Не маловата ещё для сигарет? – спросил второй, со сросшимися бровями.

– Не маловата, – отозвалась она спокойно. – Чего-нибудь узнали?

– Да что тут узнаешь… Всегда так живёте, да? Мамка пьёт?

– Пьёт, – кивнула Аяна. – Но нас много, справляемся.

Мужчины присели на сломанную лавку, смели листву руками. Сгорбленная Аяна между ними показалась себе сущим ребёнком.

– Так нельзя. Понимаешь, что это неправильно? – спросил сероглазый, заглядывая Аяне в глаза. – Мы можем помочь.

– Зачем? – спросила она глухо, стряхивая пепел. – В детский дом нас не берут. Мамку опеки не лишают. Заставить её любить нас тоже не могут. Подбрасывают денег, и на том спасибо.

– А соседи?

– А что соседи? Знаете, как они нас называют? Поросль… – Аяна невесело усмехнулась. – Поросль! Как будто мы сорняки какие-то, повылазили из земли и растем сами по себе. А я не сорняк. Я, между прочим, такой же человек, как и все…

Помолчали.

– К вам скоро придут, из соцзащиты, – сказал второй, почёсывая лицо. – Они помогут. Не закрывайтесь только, говорите с ними, просите всякие бумажки в школе. Поверь, в детдоме лучше, чем с такой матерью.

– А вы откуда знаете? – усмехнулась она. – Жили там?

Он промолчал.

– Вот именно, – сказала Аяна. – Хорошо учить, когда потом вернёшься домой и забудешь про нас. Ничего, зато школа жизни хорошая. Выживем здесь – выживем везде.

– А что делать, если не выживете? – отрывисто спросил сероглазый. – Как Машка ваша, а?

Теперь замолчала Аяна, покусывая обветренные губы.

К ним подбежал Санёк – друзья его расходились, подгоняемые окриками с балконов и звонками на мобильные. Аяна заметила, что брат рассёк коленку, а шорты его едва держались на торчащих нитках. Зажав мяч в руках, Санёк глянул на оперативников и спросил:

– А правда, что Машку поезд переехал?

– Правда, – грубо отозвалась Аяна. – Чё спрашиваешь?! Сам же слышал.

– Круто, – сказал Санёк, и глаза его потемнели. – А кровищи много было?

– Заткнись! – рявкнула Аяна и, вскочив, отвесила брату подзатыльник. – Иди домой, живо.

– Не пойду! – ощерился он, оскалил зубы.

– Саша, возвращайся лучше домой, – спокойно попросил второй, но что-то в его голосе заставило Санька вытереть нос, покрепче обхватить мячик и взбежать по ступенькам. Выстучав код от домофона, он прошмыгнул в подъезд. Громыхнула дверь.

– Поговори с соцзащитой, – сказал сероглазый. – Хуже не будет.

– О, – хмыкнула Аяна. – Будет. Всегда становится только хуже.

И, не прощаясь, она побрела обратно. На кухне всё ещё горел свет: мама продолжала пить. Уже в подъезде стало слышно, как ревёт проголодавшийся Петька.

Выдохнув, Аяна вернулась домой.

…На кухне стояла духота – тяжелый перегар смешивался с кислым душком из мусорки, куда отбросы приходилось заталкивать ногами. Аяна, не глядя по сторонам, водрузила на плиту кастрюльку со смесью для Петьки. Она пыталась бороться с бардаком, но это было бесполезно. Главное – малышня, о них-то Аяна и заботилась, хоть и не всегда получалось гладко.

Плохо, видимо, заботилась, раз Машка прыгнула под поезд.

Жалко ее.

Смесь в закопчённой кастрюльке никак не закипала.

– Осуждаешь меня, да? – неожиданно трезво спросила мать, лежащая лицом на столе. Аяна думала, что она спит, налакавшись. – Нен… ненавидишь?

– Нет. – Аяне не хотелось с ней разговаривать.

– Врёшь, – прошипела мать. – Что я… не могу… когда дочка?..

– Мы тоже сестру потеряли. Но никто не пьёт.

– Мелкие потому что.

– Нет. Просто головой думаем, а ты давно уже ничего не соображаешь.

– Я?! Да я вас одна тяну на шее!

– Тянешь?! – вспыхнула Аяна. – Иди, тяни! Вон Петька орёт, голодный! Покорми сына, что ты сидишь в обнимку с бутылкой?!

– Дрянь, – коротко сказала мать, поднялась со стула и, шатаясь, ушла в комнату. По лицу у неё потёкли слёзы.

Что, проняла всё-таки Машкина смерть?

Смесь в кастрюльке запузырилась, потянуло гарью. Аяна, выругавшись, торопливо сняла её с огня, остудила и залила в замызганную бутылочку.

В детской обживалась ночь – горела лишь лампа в рыжем абажуре на столе, а Лидка, сгорбившись, всё ещё рисовала. Санёк, раздевшийся до трусов, забился в дальний угол дивана и теперь посапывал там без забот. Илья выставил вверх худые локти, Петька, наревевшись, тоненько всхлипывал, мокрый от слёз.

– Иди сюда, – Аяна взяла его на руки, прижала к губам бутылочку, и Петька жадно присосался к безвкусной смеси.

Лидка поднялась, выключила последний светлячок на столе, стянула с себя одежду и осталась почти голой в безжалостном фонарном свете, бьющем в окна, – низенькая и безобразно толстая, сестра напоминала перетянутую верёвкой вареную колбасу. На такую колбасу Аяна всегда долго смотрела в магазине, прежде чем взять безвкусные бумажные сосиски. Колбаса манила, Лидка же была просто уродливой.

Натянув через голову бледный саван рубашки, Лидка скользнула на матрас под окном, накрылась простыней и притихла. Прошла всего пара секунд, прежде чем простынка задрожала и послышались слабые всхлипы.

Каждый переживал потерю по-своему.

Петька, наевшись, срыгнул и уснул прямо на руках. Аяна уложила его на матрасик и без сил упала на продавленный диван, зажмурилась, выдохнула.

…Спустя час встала осторожно, пытаясь никого не разбудить. Прошлёпала на кухню, сна не было ни в одном глазу. Щёлкнул выключатель, свет больно ударил по глазам: на столе гордо стояла опустошённая бутылка, в компании с ней замерли стаканы, блюдце с маринованными огурчиками и плесневелый хлеб.

Аяна скрестила на груди руки. Ей до судороги хотелось поправить Машкино одеяло, пригладить ладонью спутанные светлые волосы. Без Машки все казалось странным, ненастоящим. Выдрали ее с корнем, оставив только зияющую пустоту.

И теперь эта пустота отравляла всё вокруг.

В углу бросили вещи – Аяна присела на липкий немытый пол, поджала под себя ноги. От холода кожа зачесалась мурашками, но Аяна этого даже не заметила – оперативники принесли джинсы и свитер, заляпанные кровью. А ещё кулончик – мелкая позеленевшая птичка на ветке, дешевое уродство с рваной цепочкой

Машка носила эту птичку, не снимая. Однажды мама, то ли расчувствовавшись, то ли потратив сдачу с бутылок, купила Машке этот кулон. Для девочки копеечная безделушка стала настоящим счастьем.

Аяна долго сидела, сжавшись в комок, и сжимала кулон в ладони. Потом, разозлившись без причины, зашвырнула его в мусорное ведро и расплакалась, зажимая рот рукой.

Сколько она проплакала, сидя на голом полу, Аяна не знала. Храпела за стенкой мама, в детской царила тишина. Притащив на кухню забытый в коридоре ранец, Аяна вытащила из него вещи, в одну сторону убрала учебники, в другую – всякий мусор. Зеркальце от пудреницы, моток ниток, скрепки, жёлуди, обёртки от карамели, пёрышки… Тетради Аяна сразу засовывала в забитое мусором ведро.

В руках остался дневник – розовый, с беззаботными котятами на обложке. Аяна распахнула его, пролистнула наугад – пустой. Весь пустой. Учебный год только начался, сентябрь на дворе, и, кроме нервных красных записей, там ничего не было. Белые странички без единой буквы.

Нерастраченная жизнь.

Дневник улетел в ведро следом за тетрадями. Набросив ветровку на голые плечи, Аяна подхватила мусорку за ручки и пошла на улицу, уснуть этой ночью все равно не было никакой возможности. Уже в подъезде она нащупала что-то в кармане брюк – твердый ледяной цилиндр. Поставив ведро на ступеньки, Аяна достала вещицу, присмотрелась… Тусклый свет закопчённой лампочки проигрывал ночному мраку по всем фронтам.

Но и этого оказалось достаточно. Аяна сжала вещицу в руке, крепко стиснула, до хруста. Зажмурилась, привалилась к стенке, чувствуя, что ноги едва держат.

Помада. Багровая помада, которую Машка утащила у старшей сестры, чтобы густо намазаться ею в школе. Перед глазами возникло Машкино лицо – бледное и пучеглазое, с ярким пятном распухших губ. Сестра оправдывалась из-за сворованной вещицы, но Аяна помнила только горячую ненависть и сорвавшиеся слова. «Воровка!»

Аяна помнила. И это было невыносимо.

Не понимая, что делает, она открыла помаду, глянула на кривой слом, темнеющий в полумраке. Машка, наверное, до смерти боялась того момента, когда Аяна заметит потерю. Боялась злости, криков, болезненных пощёчин.

Только вот злости в Аяне не осталось. Проведя багровой помадой по губам, она бросила ее в мусорное ведро – хорошая была помада, да и обломком ещё можно было бы пользоваться, но… Только вот теперь она всегда будет напоминать о сестрёнке, которая погибла по собственной глупости.

Прыгнула ли Машка под поезд из-за несчастной помады?

Аяна надеялась, что нет. Не прыгнула.

Во мраке подъезда губы жгло толстым жирным слоем помады. Нагнувшись к ведру, Аяна воровато достала уродливый кулон с птичкой и сунула в карман.

– Машка… – шепнула в ночную тишину Аяна, чувствуя, как всё внутри дрожит. – Что ты, Машка.

Подъезд не ответил.

Тишина.

ГЛАВА 3

Санёк

На улице распалялась вьюга – колкий снег россыпями бил в окна, ветер задувал в каждую щель, стекла в деревянных рамах дрожали, будто замерзнув. Будильник противно ныл под ухом.

– Янка, выруби! – гаркнул Санёк, пытаясь спрятаться от мерзкого писка, и закутался в одеяло. Будильник не унимался. Рыдал Петька – и откуда только в таком крошечном тельце есть силы орать без передыху?! Кряхтел Илья, дёргался, бил ледяными пятками по братьям.

– ЯНА! – заорал заспанный Санёк, вскакивая на диване.

Аяна, одетая в толстый замызганный свитер поверх ночной рубашки, медленно вплыла в комнату. Светлокожая и худая, с пылающими глазами, она походила на растрёпанную ведьму.

– Чего орёшь? – Аяна подняла Петьку и заткнула ему рот соской на бутылочке. Петька сразу же зачмокал. – Сам бы встал и выключил. Я еду греть пошла.

– Могла бы и будильник с собой прихватить, – огрызнулся Санёк, сползая на пол.

– Ничего больше тебе не сделать? – вспылила Аяна. – Я и так тут как нянька, домработница и надзирательница – три в одном. Хоть один бы из вас помог: Петьку покачал или Илье памперсы поменял! Только орёте, достали уже.

– Не вопи, – он отмахнулся, натягивая тонкие джинсы с дырами на коленях.

– Да пошёл ты! – Аяна перехватила Петьку покрепче. – Уроды вы, а не родственники.

Лидка, по обыкновению молчаливая, собирала в рюкзак тетрадки. Последние дни перед Новым годом были умиротворяющими: в школе царила суматоха, повсюду дохлыми гусеницами висели гирлянды, а в фойе стояла разлапистая ёлка, и даже учителя ругались меньше обычного. Только вот в школу всё равно тащиться надо, а так хотелось поспать…

– Заплести тебя сегодня? – спросила Аяна у Лидки, отвернувшись от Санька. Петька, почти доевший кашу, с бульканьем высасывал воздух из бутылочки. Лидка, уже одевшаяся, но всё ещё лохматая, быстрым взглядом скользнула по Аяне:

– Не надо.

– Ну, как хочешь, – Аяна набросила на плечо полотенце, прижала к себе Петьку, погладила его по спине. Снова переключилась на Санька: – Хоть сегодня дойди до школы, я с Грымзой разговаривала. Если ты опять не появишься, тебя вышибут.

– Не имеют права, – выпятив нижнюю губу, ответил Санёк. Он искал футболку поприличнее в наваленной горе из нестиранного белья.