Читать книгу Издержки воспитания - Ирина Верехтина - Страница 1

Конец безделью

В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает о ней думать. О жизни, то есть. Как правило, о жизни мы задумываемся, когда она припечёт: кто в пятнадцать, кто в пятьдесят, кто-то после семидесяти.

Маринэ начала думать о жизни лет примерно с трёх. Примерно – потому что в секцию художественной гимнастики её отвели (отвезли на санках) за четыре месяца до дня рождения, рассудив, что девочке хватит бездельничать. Так что в три года она уже знала, почем фунт лиха.

Особых талантов у Маринэ не обнаружилось, но родители по этому поводу, как сейчас говорят, не парились, и воспитывали дочь на редкость разносторонне: гимнастика с трёх лет, фигурное катание с четырёх, с пяти к конькам добавили плавание, с семи плавание заменили иностранным языком (каток с половины седьмого, школа с половины девятого, очень удобно. А в бассейн возить – неудобно, потому что далеко, а француженка, настоящая парижанка, живет двумя этажами ниже).

Семилетняя Маринэ, которой пришлось по душе плавание, пыталась возражать, но мудрые родители, которые желали своему ребёнку добра, приняли единственно верное решение: умеет плавать, умеет прыгать с трехметровой вышки, так зачем зря тратить время и деньги? Пусть французский учит, деньги уйдут те же. Справится, уроков в первом классе немного.

Жить стало лучше, жить стало веселей: с утра коньки (ещё не рассвело, но метро уже открыто), после коньков школа, после школы спортзал и коньки, после коньков обед (или это ужин?), после обеда французский «с носителем языка», потом заучивать французские слова, после ужина («Опять творог, не могу, он в меня не лезет!» – «Марина! На ужин творог, и ты об этом знаешь. Мне надоели твои капризы. Что значит – не могу? Садись и ешь!»), после ужина французский, читать и переводить: с французского на русский, с русского на французский (мадам Мари много задаёт, могла бы поменьше), после французского уроки, после уроков полчаса гимнастики «и чтобы в девять была в постели».

К половине девятого справиться с уроками не удавалось, «будешь сидеть пока не сделаешь». Наконец с уроками покончено, гимнастика сделана, портфель на завтра сложен. Маринэ неслышно входила в гостиную, где был включен телевизор, и присаживалась на краешек стула, подальше от родителей, чтобы не погнали спать. Мать молчала (пришла, значит, все уроки сделаны, пусть смотрит). Но отец, взглянув на часы, качал головой:

– Маринэ, сколько раз тебе повторять, что уроки надо делать, а не спать над ними, – строгим голосом говорил отец, и Маринэ чувствовала себя виноватой. – Мне с ремнём над тобой стоять, чтобы ты занималась? Так сейчас достану, и будешь учиться на одни пятёрки. Не хочешь? Тогда занимайся как следует.

– Иди спать, дочка, ты, наверное, устала, а тебе вставать в половине шестого, не забыла? – «меняла тему» мать.

– Не забыла. Не устала. Я чуть-чуть посмотрю.

– Не забыла, тогда ложись! В воскресенье посмотришь. В твоём возрасте нужно спать не меньше девяти часов. Иначе организм не будет восстанавливаться, и нахватаешь троек. За тройки… сама знаешь.

Колешник

Троек Маринэ почти не получала. Но однажды, когда училась в пятом классе, принесла домой «единицу» по труду и, сверкнув на отца злыми глазами, швырнула на стол дневник и залилась слезами. Отец не знал, чем её утешить, и ругал учительницу труда последними словами. Маринина мама, которая не знала грузинского в таком расширении, против отцовских неслабых прилагательных не возражала и стояла, что называется, у дочери над душой с рюмкой пустырниковой настойки, а Маринэ плакала от обиды и оттого, что ничего нельзя сделать, ничем не смыть позор «колышницы».

Колешник (как выразился отец) ей «вкатили» за то, что не принесла на урок труда яблоки для консервирования («Тема сегодняшнего урока – консервирование яблок. Яблоки все принесли?») А на дворе декабрь, яблоки сами знаете почём. Маринэ забыла о яблоках напрочь, дома были только вяленые, они вкуснее свежих и без всякого консервирования лежат в полотняном мешке до весны, сохраняя вкус.

Об уроке консервирования Маринэ забыла через пять минут, некогда было помнить, каждый день заполнен до предела: гимнастика, каток, школа, каток, французский, перевод «от сих до сих», ненавистный творог на ужин, ненавистные уроки на завтра, ненавистная гимнастика…

– Ма-аа, можно гимнастику не делать, я утром делала… И на тренировке.

– Можно не делать. Но можно и сделать. Полчаса – и пойдёшь спать. А то к стулу прирастёшь, с уроками этими… Мариночка, девочка, не упрямься, что ещё за капризы… Спать хочешь? Так кто же тебе не даёт? Ты с французским битый час сидела, а могла быстрее сделать, и с уроками не тянуть. Выучила хоть? Смотри, за тройки отец… по головке не погладит. И не надо делать такое лицо, следи за своей мимикой. После гимнастики сразу в постель.

Мариночка, доченька… Гимнастика обязательна, и ты прекрасно об этом знаешь. Хочешь, я с тобой посижу, а ты мне покажешь, что умеешь делать… Марина! Делай как следует, что это за «мостик» такой? А говоришь, умеешь… Марина! Как следует, это значит держать две минуты: колечко… мостик… шпагат… ласточку… и кораблик! Держи-держи-держи… Умница моя! Наша с отцом гордость. И ещё раз, всё сначала… Держать, держать, не опускать! Молодец!

…И последний раз, соберись и сделай всё идеально. Держишь две минуты – кольцо… мостик… шпагат… ласточку… Кораблик подержи, сколько сможешь. Молодец! Держать кораблик, держать-держать-держать… Ты что, умерла?! Ещё раз!»

«Последний раз» – это уже «на автопилоте» и с закрытыми глазами. «Ещё раз» – это когда «уже умерла». Потом душ, потом спать (во сне – каток), где уж тут помнить о каких-то яблоках. Маринэ пришла на урок с пустыми руками. Ей и ещё двум девочкам, которым родители не дали денег на покупку дорогих (по зимней цене) яблок, учительница, полнясь праведным гневом, нарисовала в дневниках большие жирные единицы и выгнала из класса как не подготовившихся к уроку.

«Грэми»

Маринэ смотрела на жирно-фиолетовый «колешник» и не верила своим глазам. У неё и троек почти не было, а тут – такое унижение. Такой позор. Она теперь даже не двоечница, она колышница. Или колешница. В голове стучали молоточки: «эртиани, эртиани, единица, единица…»

Чтобы не думать о своём несчастье, Маринэ принялась считать до десяти: «Эрти, ори, сами, отхи, хути, эквси, швиди, рва, цхра, ати», но легче не стало, и она продолжала сквозь слёзы: «тэртмэти, тормэти…» (одиннадцать, двенадцать…). Плелась нога за ногу, всхлипывая, и утирая слёзы кулаком, как когда-то на гимнастике, когда она падала и больно ушибалась (поднимали на ноги и заставляли заниматься). Школа была не близко, пока дошла, до атаси (тысяча) досчитала. Не помогло.

Домой она пришла расстроенная и злая. Хлопнула дверью так, что в серванте зазвенели стёкла. Швырнула отцу дневник чуть не в лицо, уселась на пол и заплакала. Гиоргос потребовал от дочери объяснений, которые и были изложены – предельно чётко, сквозь всхлипы и судорожные вздохи. В квартире воцарилась нехорошая тишина. Маринэ сидела на полу в слезах. Мать дрожащими руками капала в стакан с водой капли пустырника. Отец крякнул, открыл бар и глубокомысленно в него уставился…

На мать с её пустырником («Пей и прекрати лить слёзы. Нашла, понимаешь, из-за чего плакать…») Маринэ посмотрела как на пустое место и выпила папин марочный «Греми» (грузинский коньяк, очень мягкий и вкусный, выдержка спиртов не менее десяти лет), отметив попутно, что отец не похож сам на себя (всегда был краток, тон приказной, возражения не предусмотрены, а сегодня молчит. Может, на работе что-нибудь случилось? Хотя сегодня суббота, и в их семье у всех, кроме Маринэ, выходной).

Отец заставил её подняться и, обхватив за плечи, увёл на кухню. Усадил на табурет, взял за длинные косы и провёл по мокрым щекам пушистыми кончиками. Маринэ смотрела непонимающими глазами, не отвечая на ласку. «А раньше всегда смеялась» – горестно подумал Гиоргос и нехотя выпустил косы из рук, в который раз удивившись их тяжести («И как она их носит – тяжелые такие! Молчит, не жалуется – знает, что отрезать не позволю. Пусть только попробует!»)

Гиоргос бережно уложил дочери на плечи туго заплетенные косы, и с любовью смотрел, как они скользнули вниз двумя шелковистыми ручейками. – «Не плачь. Как бы там ни было, это твой первый колешник, и такое событие надо отметить!» – пошутил отец, пододвигая к ней поближе вкусно пахнущий лаваш и её любимую бастурму с зеленью. Маринэ послушно взяла протянутую рюмку, на дне которой плескался калёным прибалтийским янтарём знаменитый грузинский «Греми», и выпила, не чувствуя вкуса.

Никогда отец не предлагал ей коньяк, ей всего двенадцать, ей дозволена только минералка, а по праздникам бокал разбавленного мукузани[1]. Никогда не предлагал, а сейчас налил вторую рюмку (правда, на донышке, самую капельку), в которой янтарно светилась тягучая душистая влага, приятно ласкающая горло, согревающая его мягким бархатным теплом, стекающая горячей струйкой прямо в сердце… Волшебная капля, от которой внутри становится солнечно-жарко, как в Леселидзе, у бабушки Этери. Отец забыл, что ей через три часа на тренировку…

Маринэ хотела ему об этом напомнить, но промолчала: возражать отцу было не принято. Выпила одним глотком коньяк и, равнодушно взглянув на бастурму, ушла к себе. Подаренные ей «трудоголичкой» полтора часа (сдвоенный урок) она пролежала на диване, уткнувшись лицом в жёсткую колючую обивку.

Потом вытерла слёзы, поплескала на лицо холодной водой, с тяжёлым вздохом сунула в сумку коньки и отправилась на каток. Вот тогда-то она и заимела свой первый перелом (со смещением, потому что тренерша, как всегда, на неё наорала, а Маринэ, как всегда, поднялась и попыталась катать программу дальше), оказавшийся для ледовой карьеры последним.

Это случится через год. А пока – жизнь идёт своим чередом, уроки сделаны (муторно и с души воротит), телевизор остаётся мечтой (мечта сбывается в воскресенье), гимнастика сделана. Отец установил для неё в прихожей шведскую стенку и повесил гимнастические кольца, просверлив потолок дрелью, и верхние соседи приходили ругаться, потому что им пришлось замазывать дыры цементом. Гиоргос долго извинялся, прикладывая руки к груди и качая головой, после чего с нескрываемой гордостью демонстрировал гостям домашний спортзал.

А когда они, вконец обескураженные неожиданным гостеприимством (пришли ведь со скандалом, а вышло нечто вроде знакомства), собрались уходить, Гиоргос замотал головой «Так дела не делаются, только пришли и уже уходите, хозяина обижаете!» – и «пригыласыл друзэй» в гостиную, где Регина уже накрывала на стол.

На белоснежной, расшитой серебряными цветами скатерти стояли тарелки с закусками – паштет, бастурма, лососина, солёные грузди, маринованные помидоры, патиссоны, корнишоны… Всё это дивно пахло, от кастрюли с горячей картошкой поднимался пар, а над всем этим великолепием возвышались, как средневековые башни над древним городом, армады бутылок – великолепный «Греми», сухие «Мукузани» и «Саперави», десертный абхазский «Чегем», ирландский виски и знаменитая водка «Мороз» (спирт класса «Люкс», три ступени очистки).

Не успевшие опомниться «скандалисты» были усажены за стол и, наколов на вилку сразу пару хрустких солёных груздей, провозглашали тосты за здоровье прекрасной хозяйки, благополучие хозяина дома и здоровье его красавицы-дочки…

«Марш в свою комнату и чтобы через пять минут погасила свет. Иначе не выспишься и будешь на катке досыпать, а мы за него деньги платим, и между прочим, немалые, и тренерше твоей платим, чтобы учила как следует, без поблажек. В школе за партой уснёшь, и все над тобой смеяться будут: спит наша Мариночка и во сне причмокивает…»

Отец целовал дочку в лоб, любовно проводил рукой по косам и, легонько подтолкнув к дверям, желал спокойной ночи. Исполнив родительский долг, садился в любимое кресло и смотрел телевизор, а Маринэ уходила к себе и ложилась спать. А что ей ещё оставалось?

Полоса везения

Девяти часов на сон хватало, но оставшихся пятнадцати не хватало ни на что. То есть, времени хватало – и на коньки, и на французский со старушкой-соседкой, взявшейся сделать из Маринэ «настоящую парижанку с беглым франсэ», и на уроки – школьные и по языку. И больше ни на что не оставалось!

Каток – школа – каток – домой – «Мой руки и за стол, я тебе салатик приготовила и луковый суп, по французскому рецепту. Что ты морщишься, не хочешь есть, так и скажи. И ступай заниматься, Мария Антуановна тебя ждёт». Полтора часа французского, «орэвуар, мадам Мари», «орэвуар, мадмуазель», потом делать уроки на завтра, потом перевести текст из Виктора Гюго, мадам Мари отметила карандашом «от сих до сих», без словаря с Гюго не справиться, со словарём тоже.

…«Марина! Сколько можно сидеть, уже десятый час, неужели так трудно запомнить глаголы? Ужин на столе, я тебе в творог яблочко потёрла, что ты морщишься, не хочешь с яблоком, сделаю с морковкой» (полчаса у телевизора с тарелкой ненавистного творога в руках, полтарелки тайком спускается в унитаз – в ведро для мусора нельзя, увидят и отругают), «в десять чтоб была в постели, если утром не встанешь, телевизора больше не будет».

И тут ей невероятно повезло – или не повезло, вопрос спорный – она умудрилась неудачно сломать ключицу (так выразился врач, шутник, как будто можно сломать плечо удачно)… «А-аа, не надо! Больно!» – «Но я должен поставить на место кость, придётся потерпеть, это будет недолго» – врал хитрый врач и мял безжалостными пальцами горящее адской болью плечо, словно ему нравилось причинять боль. Маринэ пищала бесконечное «А-а-ааа, не надо, а-а-ааа!», мама делала строгие глаза: «Марина! Прекрати этот концерт. Ты сама виновата, тебя же учили падать… Ты даже этому не научилась! Хнычешь как трёхлетняя и мешаешь врачу работать» – «Она мне не мешает, пусть поёт, если ей так легче» – заступался за неё врач. Маринэ молча кусала губы и ненавидела обоих.

На плечо наложили гипсовую повязку, и для Маринэ наступили внеплановые каникулы. В первые дни температура понималась до тридцати девяти, плечо под гипсом дёргало и невыносимо жгло. Потом боль притупилась, стала привычной, и Маринэ целыми днями валялась в кресле с книжкой (в куклы она перестала играть, когда к конькам добавилось плавание) перед включенным телевизором и смотрела все программы и фильмы подряд. Маринина мама ходила кругами вокруг кресла, в котором бездельничала дочь, и строила грандиозные планы.

– Ничего, это ненадолго, вот снимут гипс, и будешь кататься. Прыгать, конечно, какое-то время не будешь, а кататься можно… потихоньку.

– Не буду, – откликалась с кресла Маринэ.

– Так и я говорю, прыгать не будешь, – покладисто соглашалась мать.

– Je ne vais jamais sur la glase. Et sile porte – deuxiemepause de bras, maintenantje sais comment le faire[2] – ледяным голосом отчеканила Маринэ.

(«Волю взяла с матерью разговаривать! И перевести не соизволила, мерзавка, понимай как хочешь. Двенадцать лет, переходный возраст, вот и выламывается. Будет кататься как миленькая»).

– Марина, откуда этот тон? Можно подумать, что ты разговариваешь с одноклассницей. Ремня давно не получала? Смотрю, ты по нему соскучилась. Будешь кататься как миленькая!

Мамин голос крепчал, как ветер в шторм, и Маринэ молча утыкалась носом в книжку. Неожиданным её союзником оказалась тренер Алла Игоревна, которая понимала, что в Маринином «неудачном» падении виновата она, на тренировке загнала девчонку, не давала отдыхать, а после падения с двойного акселя заставила встать и кататься, не обращая внимания на выражение Марининого лица. Алла Игоревна безоговорочно встала на сторону Маринэ (после такого перелома рука не будет подниматься вертикально, родители этого ещё не знают, и самое время попрощаться). С коньками было покончено, за что Маринэ была благодарна Аллочке.

На семейном совете ей было сказано, что кататься она худо-бедно научилась (Маринэ обиделась на «худо-бедно», но смолчала), а чемпионкой ей всё равно не стать (это уже удар посильнее), да она и не особо старалась (последнее было обиднее всего, Маринэ не выдержала и всхлипнула).

«Восемь лет козе под хвост! Восемь лет деньги на ветер! Порадовала родителей. Тебя же учили падать… За восемь лет не научилась! У всех дети как дети, а с тобой одни проблемы, за что ни возьмись, ничего не можешь! («Папочка, я могу… Просто я устала, а Аллочка сердилась и орала, а аксель никак не получался. Я падала, наверное, раз двадцать, последний – на бис») Так что коньки – дело прошлое, и не плакать надо, а думать о будущем. Мы тут с матерью подумали…Снимут гипс, займёшься музыкой, в нашем доме пианино продают, и просят недорого. Инструмент хороший, импортный. Бе… Бехштекс».