Читать книгу Сказ о Белке рыжей и царе подземном - Ирина Владимировна Котова - Страница 1

Котова Ирина

Сказка о Белке и царе подземном

Жил-был купец, богатый да удачливый, и были у него две дочери, умная и красивая.

Умная – это я, Алена, а красивая – сестра моя старшая, Марья-искусница.

Так хороша она была, что на нее каждое утро парни со всей округи посмотреть сбегались. Высокая, чернобровая, сдобная, как мякиш хлебный, – глаза сияют, щеки румяные, губы алые, коса до колен змеей стелется. Бывало, выйдет поутру с коромыслом по воду, а обратно уже налегке идет – за ней парни ведра тащат. Проведут до крыльца, а там отец стоит, бороду теребит, подкову задумчиво гнет – ручищи как дубы, кулаки как колоды. Видят его женихи, бледнеют и улепетывают.

Я каждое утро на это гляжу, на завалинке сижу, посмеиваюсь и шутки колкие отпускаю. С утра уже за травами на луга заливные да в лес дремучий сходила, в туеске принесла, разложила на холстине и перебираю. Руки сами работу привычную делают, а язык душеньку тешит, над воздыхателями сестриными издевается.

Парни морщатся, бычатся, но не отвечают, знают, что на отповедь нарвутся, – так что на меня и не смотрят, за сестрой шагают. Да и смотреть, если честно, не на что: сама я с вершок, щуплая, на голове космы рыжей шапкой вьются. Нос картошкой, глаза серые, кожа бледная да еще и в конопухах вся от головы до пят. И не умею ничего, разве что людей да зверей лечить, травы нужные находить. Травы меня любят, луга привечают, лес елями да березками кланяется, грибы крепкие подбрасывает. А вот по хозяйству у меня не ладится, хоть не ленивая я, но невезучая и косорукая. Возьму метлу – черенок сломаю, тесто замешу – горшок треснет, за вязание примусь – всю пряжу запутаю.

А Марья у нас и правда искусница: все у нее спорится, пироги пекутся, щи парятся. И вышивает она, и вяжет, и поет так, что птицы от стыда замолкают. А у меня голосок слабенький, хоть и не противный, по мере сил ей помочь пытаюсь, но больше порчу, только и остается, что подпевать ей и шутками веселить.

Хорошо живем мы, душа в душу, друг друга не обижаем, батюшку уважаем.

Батюшку нашего, Якова Силыча, и в деревне уважают за нрав степенный да кулаки тяжелые. Советоваться ходят, на свадьбы дорогим гостем зовут. А матушка наша, говорят, была раскрасавица да умница, но померла семнадцать годков назад, когда меня рожала.

Батюшка после этого год смурнее тучи ходил, по-черному пил, на нянек-мамок нас оставив. А потом проходил по деревне дед – калика перехожая, отца посохом святым по макушке огрел, словами диковинными обругал – протрезвел отец, калике в ноги поклонился, в дом его пригласил, как дорогого гостя угостил. Покаялся ему, обет наложить попросил. Посмотрел на нас калика: Марья в соплях, я на горшке – и наказал дочерей пестовать и больше не озоровать.

Батюшка и сам заметил, что девки быстро, как грибы после дождя, выросли, и побожился, что с пьянью гиблой завязал, вторую жену брать не будет, сам нас и воспитает.

И воспитал, да так, что к Марье, как стукнуло ей тринадцать лет, со всех городов и стран поехали женихи свататься. И картавые, и гнусавые, и носатые, и чернявые… Отказ получали, да не терялись, то-то у нас по деревне малята и подросшие уже ребята бегают – кто белый, кто черный, кто узкоглазый, кто с носом орлиным. Девок наших никто не стыдил, наоборот, охотнее брали – знать, своих детей будет много, раз от нечисти залетной и то понесла.

Мне б завидовать сестре любимой, но я не могла, потому что Марьюшка уродилась еще и доброты неслыханной. Она меня на руках с младенчества за мамушку носила, баюкала, нянюшке помогала, так что любила я ее безмерно. А то, что глуповата немного, так того за добротой и не видно.

Я же непонятно в кого пошла. Мало того, что корявенькая, так и характера вредного, языка острого. Как скажу чего – как крапивой обожгу. Так и прозвали меня – Аленка-Крапива. А я и не против: лучше так, чем насмешки терпеть. С детства меня за рыжий волос и веснушки обильные дразнили, вот и научилась я огрызаться, язык отточила. Давно перестали уже, а у меня привычка язвить осталась.

И вот уехал как-то раз батюшка на ярмарку торговать. Обещал привезти мне книг заморских и свитков лекарских, Марье – платьев новых, да задержался что-то. Поскучали мы, поскучали и пошли в лес по грибы-ягоды. Хорошо сейчас в лесу, зелено, сытным грибным духом пахнет, хвоей и листьями прелыми.

Идем, щебечем, дары лесные собираем и не стесняемся: ягода в лукошко – ягода в рот. Заболтались и не заметили, как темнеть начало. Далеко ушли от дома, да в лесу нам ночевать не привыкать. Разожгли костер, нанизали на прутики белых грибов, хлеба с салом достали, воды в ручье набрали, лапнику елового постелили – переночуем тут, а завтра обратно.

Но только грибы запеклись и от сала мясным духом запахло, как земля загудела, затряслась, разверзлась, и встал перед нами человек страшный.

Лицо молодое, а сам бледный, тощий, высокий, скулы острые, глаза темным огнем горят. Волосы как вороново крыло черные, а виски седые. И сам на ворона похож. Одежда на нем богатая: штаны кожаные, кафтан черный парчовый, и сапоги до колен, и на груди цепь серебряная. А на поясе ремень с бляхой мерцающей, и сбоку к ремню кнут прикреплен. Шагнул подземный гость к нам – мы с Марьюшкой так и замерли.

– Ну что, девицы, – говорит он, а голос высокомерный, суровый, на рычание волчье похожий, – прощайтесь, забираю я Марью-красу в подземное царство к себе царицей.

Марья это услышала – ах! – и в обморок упала. А я не растерялась – из костра горящее полено достала, встала с ним наперевес, сестру собой закрыв, и закричала:

– А по какому праву ты, червяк подземный, на мою сестрицу позарился? Даров не носил, сватов не слал, честной свадебкой побрезговал? Да и не назвался, не представился, может, и не царь ты вовсе, а нечисть перекинувшаяся. Не бывать этому!

Посмотрел он на меня и поморщился.

– Я, – говорит весомо, – Кащей Чудинович, подземного царства владыка, еще меня зовут Великим Полозом.

Рассмеялась я ехидно.

– Я себя тоже царевной-лебедью назвать могу, да только крылья у меня не отрастут белые.

Нахмурился гость, топнул ногой и перекинулся в змея огромного, серебряного, сделал круг вокруг костра – а из-под брюха его золото сыпется и каменья драгоценные. Дополз до меня, зубами щелкнул – я от страха пискнула, рукой закрылась. Гляжу – а уже стоит передо мной снова в образе человеческом.

– Ну хорошо, – вздыхаю, – змей ты и есть змей. Но за хвост и пасть огромную, гадкую, сестру любимую отдавать? По какому праву?

– По тому праву, – отвечает уже раздраженно, – девка ты конопатая, злоязыкая, что батюшку вашего от трех смертей я спас. От ножа в драке кабацкой, от огня в доме вдовьем и от зубов волчьих в дороге. И пообещал он мне то, что дороже ему всего на свете. А это дочь его, Марья.

Тут меня обидой и кольнуло. Совсем я никудышная, раз и батюшке Марья дороже всего. Но как теперь старику сердце разбивать, с нелюбимой дочерью оставлять?

– Вот что, – я поленом для острастки помахала, – перепутал ты что-то, хозяин подземный. То ли слух у тебя уж не тот, то ли с пониманием туговато. Любимая у батюшки я, а Марьюшка несчастная дурочкой родилась, все песни поет, почти ничего не говорит, а чуть что – чувств лишается, сам видишь.

Кащей с сомнением посмотрел на Марьюшку, пригляделся – и заулыбался, как блаженный, – и взгляд такой стал у него масляный, чисто как у кота нашего, Тишки, при виде ведра с молоком.

– Ничего, – и аж ладонями одну о другую потер, – то, что немая, мне оно и надо, а за такие…

Я угрожающе махнула поленом.

– За такую красоту, – заменил он слово, – и дурость простить можно. Земли у меня богатые, сокровищ у меня тьма-тьмущая. Привыкнет… Что вам, девкам, еще надо? Нарядов богатых да камней самоцветных отсыпь – сразу ласковые делаетесь.

– Что же ты не женат до сих пор? – невинно поинтересовалась я. – Или нет в подземном царстве девок красивых, что ты к нам за невестой явился? Или все-таки хочешь, чтобы тебя любили, а не каменья твои?

– Девок у нас, – отвечает хмуро, нетерпеливо, – много, да только никто с сестрой твоей красотой не сравнится, аж до моего царства слава о ней дошла. Гляжу на нее – не соврали люди, преуменьшили. Будет мне женой, будут дети у нас красивые.

Вижу, серьезно он настроен, на подначки мои не ведется, на уговоры не реагирует. Еще попыталась:

– Да и как же ты, чудо-юдо, грязью ведающее, собираешься с Марьюшкой моей деток делать? Думаешь, золото ей нервы успокоит? Она же тебя только увидела и сомлела. А ежели без одежды покажешься, так и вовсе преставится.

– Ничего, – повторил этот… червяк земляной и ухмыльнулся, – у меня там сады с яблочками живительными, молодящими, глядишь, тысячу раз помрет, а на тысяча первый привыкнет. А не привыкнет – справлю ей гроб резной, хрустальный, будет лежать там, а я ходить на нее любоваться.

Я как представила бедную Марьюшку в гробу хрустальном, под небом подземным, так жалко ее стало!

– Нет, – говорю зло, – не отдам я ее тебе. Ты с батюшкой договаривался, да меня не спросил, а я сестра ей родная, заботливая. Стеной встану – не отдам!

Он раздраженно отмахнулся, и сжала меня сила неведомая, а чурбан из рук вырвался и, разбрасывая искры, обратно в костер поскакал, как жеребчик. Снова разверзлась земля, взял царь подземный Марьюшку на руки, свистнул, гикнул – и встал перед ним конь-огонь, грива алая, не зубы – клыки острые, не ржание у него – рык звериный. И Кащей, гад подземный, на коня этого прям с места и прыгнул. Унесет сейчас родную мою, где ее искать, как спасать?!!

– Постой! – закричала я в отчаянии. – Возьми меня вместо нее!

А он так высокомерно мне:

– А на что ты мне нужна, конопуха? Ты мне под мышку поместишься, я ж тебя и в постели-то не отыщу, – и со знанием дела Марью за зад ее округлый помацал.

– Ах ты ж волчий корм, – выплюнула я в сердцах, – сукин ты сын, тварь ненасытная! Руки убери, похабник, как не стыдно-то тебе!

Он ладонью двинул – и поднялся сарафан мой, в рот мне полез. Замычала я, кляп вытаскивая.

– Да и злая, – посетовал Кащей, пока я с сарафаном боролась, – и языком мелешь, не умолкая. Нет, не нужна мне такая жена.

Я ткань изо рта пока тащила, поняла, что сил у меня супротив полоза этого бессердечного нет, и решила к самому страшному женскому оружию прибегнуть – к слезам. Завыла, в три ручья залилась, за сапог его схватилась. Хороший сапог, дорогой, с заклепками серебряными.

– Возьми, – плачу как можно натуральнее, – не женой, служанкою! Я много умею, – вру и не краснею, только носом шмыгаю. – И места много не занимаю! Могу в собачьей будке спать, только отпусти сестру мою, гад ты земляной!

Он на меня даже с усталым удивлением каким-то посмотрел, сапогом двинул – я на землю села. Сам за уздцы коня тронул, тот рыкнул… И тут я вспомнила, какие нянюшка нам сказки рассказывала, и закричала:

– А давай поспорим? Неужто побоишься мне условие поставить? Не выполню – забирай сестру, а выполню – меня возьмешь! А не согласишься – на весь надземный мир ославлю, что царь подземный – трус, девчонки испугался!

Взгляд его из удивленного стал изумленным, он аж головой потряс, что не ослышался.

– Некогда мне спорить, конопуха, – усмехнулся презрительно, – царством править не ягоды собирать. Я вон и жениться-то времени никак не найду.

– И похабных частушек сочиню, – пригрозила я. И, так как терять было нечего, запела:

– Ой, да едет царь подземный, под собой коня несет, коник гривою играет, царь наш … трясет…

Пела я на диво громко и противно. В лесу зашумело, захохотало – видать, леший услыхал, понесся по своим владеньям разносить.

– У царя земель немало, – вошла я во вкус, – только нетути жены. Не ходите, девки, замуж за мужчину без кхр-кхр…

Я закашлялась – горло сдавило невидимой рукой, а со всех сторон послышался женский визгливый смех. Всадник щелкнул пальцами, и кикиморы-хохотуньи бросились врассыпную. У меня уже в глазах чернело – и тут горло отпустило.

– Времени тебе до рассвета, – сказал Кащей и глазами горящими зло сверкнул. Спешился, опустил Марьюшку около костра. – Спрячешься так, что не найду, так и быть, возьму выкуп тобой. Будешь мне псарни да конюшни чистить, навоз убирать, пятки чесать и гостей моих вином обносить. Даю тебе три раза пробовать. А найду три раза – убью! С удовольствием убью, слышишь, девка ты черноротая? Беги, пеструха! Пошло твое время!

Хлестнул он кнутом у ног моих – подпрыгнула я и побежала. Долго бежала, и мчались со мной наперегонки кикиморы – руки сучьеватые, носы крючковатые.

– Бабушки, – взмолилась я, – помогите, милые, подскажите, куда бы мне спрятаться?

– Выкуп, выкуп! – заверещали они.

Сняла я тогда платок с волос и отдала им, и они его тут же на ленты порвали. Обвязались бантиками, смешные стали, красуются – подхватили меня под локотки и понесли сквозь чащу. Долго несли, пока не поставили перед огромным дубом.

О, что это был за дуб – царь дубов! Кроной в небо упирался, корнями наверняка в царство подземное проваливался.

– Лезь наверх, – кричат кикиморы, – на самом верху соколица гнездо свила, спрячься под крыло, не найдет он тебя там!

И я полезла. Лезла, лезла, вся исцарапалась, изревелась, но долезла. Вижу – верхушка дуба надвое расходится, а в той развилке огромное гнездо стоит. А в гнезде маленькие пушистые соколушки сидят – каждый в два раза меня больше, и соколица огромная, как дом, спит, голову опустив. Я тишком да нишком в гнездо пробралась, под крыло нырнула, затаилась и стала ждать.

И вдруг страшный гул раздался. Выглянула я из-под крыла – а то подземный царь на своем коне по воздуху скачет, меж деревьев вниз смотрит. Из-под копыт коня искры огненные летят.

– Где ты, – позвал меня Полоз, – девка? Выходи. Выйдешь сама – так уж и быть, не буду тебя убивать, отпущу.

Я сижу ни жива ни мертва. Он раз мимо проскакал, второй промчался. А на третий, слышу, остановился, к дереву подошел да как ударит по нему! Зашатался дуб вековой, а Кащей снизу кричит:

– Выходи, рыжуха, я под каждый листик заглянул, сам царь зверей передо мной ответ держал, негде тебе быть, кроме как здесь!

Я затаилась – а соколица проснулась, соколушки пищат от страха. А дерево трясется – вот-вот упадет.

– Выходи! – кричит царь подземный, – а то срублю!

Я умоляюще на соколицу поглядела, а она курлыкает, мол, прости, девица, не помочь тебе – у самой детки маленькие.

Тут дерево затрещало, накренилось – я выглянула – а этот гад кафтан сбросил, в кору руками уперся и свалить пытается. И кренится дуб столетний, гнется, как прутик. Запищал жалобно один из птенцов, соколица только крылом махнула – и не успела поймать, полетел он вниз.

– Лови! – заорала я дико, с гнезда свесившись. – Лови, червяк ты бешеный!!!

Царь голову-то поднял – а на него с высоты огромной такая туша падает. Я уж обрадовалась, что раздавит, хотя соколенка жалко, конечно. Ничего, не испугался Кащей, руки поднял, птенца поймал и рядом с собой поставил. Соколенок пищит, а гад этот меня пальцем манит – мол, спускайся. А там высоко! А там страшно!

– Боюсь! – кричу. – Меня так поймаешь?

А он руки на груди сложил и насмехается.

– Лезь, – говорит, – лезь, меньше времени на два оставшихся раза будет.

Ну, я и полезла. Страшно до ужаса, а не показывать же перед врагом?

Спустилась, сарафан отряхнула, волосы пощупала – так и есть, без платка, кикиморам отданного, кудри встали торчком, шапкой жесткой вокруг головы.

– Так ты еще и рыжая, как белка? – засмеялся он и за локон меня дернул. – Думал, конопатая да белобрысая.

И закручинился тут же:

– Что ж ты не спустилась, когда звал, теперь придется слово свое исполнять, тебя по третьему разу убивать.

– А ты, – осмелела я, – не хвались, не поймав девицы. И соколенка на место закинь, он-то ни в чем перед тобой не провинился.

Царь бровью повел, рукой махнул – и полетел соколенок вверх, к матери на радость.

А я снова припустила, побежала так, что только иголки от елок из-под ног полетели. Час бегу, два бегу, выбежала на берег реки темной, глубокой. А в реке той русалки играют, кувшинками как мячами перебрасываются, хохочут колокольчиками, волосы длинные пальцами чешут, в волосах тех цветы вплетены. Красивы русалки, только вот до пояса – девицы едва ли не краше Марьюшки, а ниже пояса – рыба рыбой.

Отдышалась я и взмолилась:

– Речные хозяюшки! За мной царь подземный гонится, убить меня хочет! Помогите спрятаться!

А русалки удивленно между собой переговариваются:

– Это Кащеюшка-то?

– Убить хочет?

– За пигалицей этой гонится?

– Да врет она все, за ним сами девки бегают, на шею вешаются!

И вдруг раздался знакомый страшный гул – то царь подземный на охоту за мной выехал.

– Девочки, миленькие,– заплакала я, – да не вру я, не вру! Чем хотите поклянусь!

Тут самая старшая поближе подплыла, осмотрела меня с ног до головы.

– А это не ты, – говорит, – частушки про него бесстыжие сочинила, что кикиморы нам спели?

– Я, – пришлось покаяться.

Русалка обернулась к товаркам.

– Убьет, девочки, точно говорю. Спрячем?

– За выкуп, за выкуп!!! – закричали русалки.

Я достала из кармашка гребень и кинула им.

– Мало, мало, – захохотали они.

А гул уже очень громкий.

Я потянула с себя сарафан, скомкала и в воду бросила. Осталась в одной рубахе нательной да лапотках.

– Вот это дело! – прокричали русалки. – Будет в чем на берег выходить, молодцев сманивать. Ныряй в воду, прячься под лист кувшинки, а мы тебе пузырь воздушный начаруем, дышать сможешь.

Уже лес позади ревет, зарево поднимается на полнеба – ну я с обрыва в реку и сиганула. Сразу на дно ушла, за корягу уцепилась, под лист кувшинки поплыла – и тут ко мне одна из русалок спустилась с пузырем воздушным в руке.

– На, – говорит, – дыши и не двигайся.

Я и замерла. Вижу, конь-огонь к воде подходит, попить наклоняется. И голос царя подземного слышу:

– А не видали ли вы, красавицы, деву тут рыжую да конопатую, на язык несдержанную?

– Не видали, Кащеюшка, – честным хором ответили русалки.

– А если подумать? – говорит. И из карманов подарки достает – и камни самоцветные, и гребни резные. – Я весь лес объехал, в каждую нору заглянул, негде ей быть, кроме как здесь.

А предательницы-русалки с визгом к нему бросились, из-за гребней-камней чуть ли не передрались.

– Ну что? – сказал Кащей. – По вкусу ли подарки мои? Откроете ли секреты?

И тут самая наглая из русалок засмеялась:

– А ежели ты каждую поцелуешь, глядишь, чего и вспомним!

– Ну, – ухмыльнулся гад подземный, – в очередь становитесь.

И начался на берегу такой срам, что я от возмущения чуть на берег не выскочила. Целовал он их смачно, со знанием дела, а русалки-то полуголые, ноги у них призрачные вместо хвостов, только чешуйки кое-где остались. Он их и целует, и наглаживает – а они только хохочут и крепче прижимаются. Развратник, злодей! Я отвернулась, но глаза бесстыжие сами назад косили, а уж щеки пылали так, что вода вокруг вскипеть должна была.

– Ладно, речные хозяюшки, – довольно проговорил этот полоз любвеобильный, – выполнил я ваше желание, теперь и вы меня уважьте.

А русалки загоготали и кричат:

– Женщинам верить – себя не уважать!

И нырк в воду – только вокруг меня хвосты рыбьи замелькали.

Кащей вздохнул так грустно, что мне даже почти жалко его стало, усмехнулся, рукав закатал, в воду вошел – и что-то забормотал. И вода надо мной мостом встала, попадали из нее на дно обнажившееся и русалки, и рыбы, и лягухи испуганные.

– Выходи, – говорит мне и глазищами своими сверкает, – проиграла ты.

А сам на мою рубаху зыркает.

Я волосы отжала, руками мокрую рубаху прикрыла и пошлепала по грязи на берег.

– Воду на место верни, – прошу сердито, – твари речные перед тобой ничем не провинились.

Он вторую бровь поднял, рукой дернул – и встала вода на место, снова потекла рекой.

– Ну что, – а голос грустный, – готовься к смерти, – говорит, – рассвет уж близко.

А я зубами стучу, от холода дрожу и молвлю презрительно:

– Опять хвалишься, чудище земляное? Говорят, от поцелуев добрее становятся, а ты только злости набрался да бахвальства пустого!

А он так наставительно:

– Так вот ты почему такая злобная, белка ты мокрая, конопатая, – веснушки аж сквозь рубаху просвечивают. Небось, и нецелованная еще? – и задумчиво так. – Порадовать, что ли, убогую, перед гибелью…

– Это ты на что намекаешь, охальник? – взвилась я. – Не видать тебе моих поцелуев! От тебя еще и рыбой за версту несет!

В реке возмущенно заплескали русалочьи хвосты.

– Да и не очень-то хотелось, – отвечает, – ты ж не замолчишь, а замолчишь – так укусишь, а укусишь – так отравишь. Да и какая радость неопытную дурочку науке поцелуйной учить? Давай, не трать мое время, ложись на мох мягкий, буду тебя убивать.

– Что-то ты, змей похабный, мне зубы заговариваешь, – говорю, а сама подозрительно на тот мох смотрю – ну чисто перина на ложе. Русалки хихикают из реки, а сам царь подземный рубаху свою с тела тянет, на глаза мои округлившиеся смотрит, насмехается:

– А, может, попросишь сжалиться? За поцелуй, добром отданный, подумаю. Ты не смотри, девка, что озлился на тебя, не боись, буду ласковым.