Читать книгу Элита. Взгляд свысока - Ирина Волчок - Страница 1

В кармане припадочно затрясся телефон. Настя только-только уснула, спала беспокойно, поскуливала во сне, хмурилась… Ее сейчас не следовало бы оставлять одну. Но Хозяйке говорить об этом бесполезно, Хозяйка вряд ли помнит, что у нее есть дочь. Это даже и хорошо, по крайней мере ребенок огражден от влияния этой идиотки. Почти огражден. Во всяком случае, что касается Александры, то уж она-то делает все возможное, чтобы ребенок с матерью встречался как можно реже. Но время от времени в тараканьих мозгах Хозяйки что-то перемыкало, и тогда она вдруг решала, что пора заняться воспитанием дочери. Или – чаще – ее гардеробом. Или – реже – ее здоровьем. Тогда Хозяйка звонила Александре и приказывала привести Настю. Почти всегда звонила именно тогда, когда Настя спала, обедала, занималась уроками или болела. Среди ночи тоже звонила. Хозяйка не очень понимала разницу между ночью и днем. В самом начале Александра сдуру два раза выполняла Хозяйкины приказы. Потом – сдуру же – пыталась что-то объяснять. Потом научилась эти приказы аккуратно обходить. Или даже не очень аккуратно. Выбор метода зависел от того, что Хозяйка в тот момент предпочла: обкуриться, нанюхаться или нализаться какой-нибудь дряни. Из огромного количества всякой дряни, хранившейся в ее личном баре, Хозяйка предпочитала виски с кока-колой.

Александра вышла из детской, прикрыла дверь и вынула из кармана припадочный телефон.

– Александра, зайдите ко мне. Я в своем кабинете, – светским голосом сказала Хозяйка и отключилась.

Хозяйкин светский голос поразил Александру в первую же встречу. Он вообще почти всех поражал. После замужества Хозяйка стала брать уроки дикции. Или сценической речи? В общем, преподаватель из какой-то фирмы, специализирующейся на обучении тараканих, набежавших на запах денег и блеск бомонда откуда-нибудь из-под райцентра с поэтичным названием Заподлюкино, в свое время объяснил Хозяйке, что говорить «хто», «ды прям» и «шо такое» не следует. И матом ругаться в обществе не следует, особенно в обществе людей, от которых зависит бизнес мужа. Еще не следует слишком широко открывать рот, когда ешь, говоришь и смеешься. Могут не понять. И тараторить взахлеб, брызгая слюной, тоже не следует.

Может быть, преподаватель объяснил и то, что делать следует, но вряд ли Хозяйка могла запомнить сразу такой объем информации. А то, что запоминала, применяла на практике не всегда. Но когда применяла – вот тогда и поражала всех своим светским голосом: говорила, сжав зубы, странно артикулируя одной нижней губой, в самых неожиданных местах фразы понижая и повышая голос, и при этом время от времени цыкала зубом. Фарфоровым.

Хозяйка не любила тратить деньги без пользы. Хозяин из-за каких-то пустяков время от времени блокировал ее счет, и ей приходилось страшно экономить буквально на всем, чтобы денег хватало на полезные траты. Даже был случай, когда она почти неделю не покупала себе ни одежды, ни обуви, ни украшений, потому что опять осталась на мели, с какой-то незначительной мелочью наличными. Мелочи едва хватало на самое необходимое – на кокаин и на визажиста. Хозяин целую неделю держал ее на голодном пайке. Хозяйка даже собралась уже желтый бриллиант своей Дашке продавать. Но обошлось. Хозяин ее вовремя простил.

Из-за двери кабинета доносились невнятные стуки и шорохи и внятный мат. Светским голосом. И запах из-под двери шел какой-то странный. Скорее всего – нализалась. А потом опрокинула несколько бутылок разной дряни из своего личного бара. А потом от расстройства распотрошила свой НЗ и еще и накурилась. После той страшной недели жесткой экономии у Хозяйки появилась привычка всегда держать в доме стратегические запасы травки. А может быть, воскресла старая привычка к запасам. Кухарка говорила, что в первые месяцы замужества Хозяйка сама закупала продукты – все больше консервы, макароны и крупу – и требовала, чтобы к зиме насолили огурцов, наквасили капусты и наварили варенья. Все это стояло в подвале два года, прокисло, зацвело и засахарилось, а потом Хозяйка приказала отдать запасы в детский дом.

Александра звонко постучала кольцом по бронзовой ручке двери и стала ждать. Она всегда ждала, когда ей разрешат войти. Хозяйка эту ее привычку ненавидела. Но это было по правилам – входить только после разрешения. Против правил Хозяйка ничего поделать не могла. Александра этим время от времени пользовалась. Любую Хозяйкину дурь, направленную на ребенка, можно было без особого труда дезактивировать заявлением «нет, это будет нарушением этикета». Больше всего в жизни Хозяйка боялась нарушить этикет. Все остальное нарушала не задумываясь. Вернее – даже не замечая.

Телефон в кармане опять затрясся в припадке служебного рвения. Александра неторопливо вынула его и какое-то время смотрела на экран: ХОЗЯЙКА-1. На экране этого телефона ничего другого никогда не появлялось. Служебный. У всех в доме были такие телефоны. По ним никто не имел права никуда звонить. По ним только отвечали. Хозяйке-1.

– Ксения Леонардовна, я здесь, – суховато сказала Александра в трубку.

– Александра, вы можете войти, дверь отпертая, – светским голосом ответила трубка.

Отбой. Мат за дверью. Все-таки скорее всего нализалась. Когда нанюхивается – поет или смеется. Впрочем, неизвестно, что хуже. Все хуже.

Александра толкнула дверь, переступила порог и остановилась, не решаясь ни дверь за собой прикрыть, ни еще хоть один шаг сделать. В комнате стояла плотная, удушливая вонь. Похоже, Хозяйка вылила на ковер все запасы духов, дезодорантов, лосьонов и лака для волос. Запасы у нее были колоссальные. На столе, на диване и на полу валялось десятка три флаконов, флакончиков и флаконищ. Хозяйка предпочитала покупать пол-литровые бутылки дорогих духов. Ее Дашка как-то подсчитала, что большая бутылка обходится дешевле, чем двадцать маленьких. Почти на семь долларов. Количество товара одно, а цена разная. С тех пор Хозяйка экономила по семь долларов на каждом пол-литре духов. На десяти литрах – почти полторы сотни. Хозяйка любила экономить. Наверное, сейчас она избавлялась от старых запасов, чтобы закупить новые десять литров. Еще почти полторы сотни сэкономить.

Хозяйка сидела на диване и сосредоточенно разглядывала обложку какого-то глянцевого журнала. Хмурилась. Глянула исподлобья, подвигала нижней губой, сказала светским голосом:

– Входите, входите. Я вас жду. Дверь закройте. И сядьте. Я не намерена все время голову задирать.

Не намерена… Новое слово в лексиконе. Наверное, в журнале вычитала. Все новые слова Хозяйка вычитывала в глянцевых журналах.

– Ксения Леонардовна, здесь чрезвычайно душно, – брезгливо заметила Александра. – Боюсь, при закрытой двери я не сумею дышать. Сначала следовало бы открыть окно.

Ее брезгливость, чопорность, холодную отстраненность и некоторую надменность Хозяйка очень ценила. Считала это признаком аристократизма. В глубине души побаивалась и иногда пробовала подражать. Для поддержания сложившегося имиджа Александра время от времени слегка надменничала или элегантно хамила. Аристократизм по определению исключал хамство, даже самое элегантное. Но Хозяйка об этом не догадывалась. Она считала, что если хамят, то имеют на это право. Сама хамила по праву Хозяйки-1. А за Александрой признавала это право по факту происхождения. Гостям рассказывала: «У меня одна княгиня работает. Такая стерва, настоящая аристократка».

– Ды прям, душно…

Хозяйка подергала пухленьким носом, слегка свернутым в сторону. Говорят, раньше нос был свернут в сторону гораздо больше. После пластической операции Хозяйка потребовала, чтобы нос подвинули еще ближе к середине, но хирурги объяснили ей, что в таком случае будет очень заметно, что рот тоже набоку. Рот передвинуть к середине лица никак невозможно, потому что вся нижняя челюсть асимметрична. Можно, конечно, попробовать ее перекроить, но результат не гарантируется. Хозяйка не поверила, поехала в Швейцарию. Там ей сказали то же самое. От операции не отговаривали, но заломили такую сумму, что Хозяйка сказала светским голосом: «Совсем оборзели». Вернувшись домой, неделю обзванивала всех знакомых и с гордостью называла эту сумму, добавляя светским голосом: «Ну что ж, недорого».

– Ды прям, душно, – сказала Хозяйка, дергая носом. – Но если хотите, можете открыть окно.

Александра стояла неподвижно и смотрела непонимающе. Хозяйка поджала губы, пошарила руками вокруг себя, нашла среди флаконов мобильник и стала долго и неуклюже искать нужный номер. Ногти мешали. Наконец нашла. Ответа ждала три секунды, но успела за это время шепотом сказать:

– Падла, сука, шалашовка, уволю, шлюха, блин, – и без паузы, громко: – София, зайдите ко мне. Я в своем кабинете.

Почти сразу за спиной Александры тихо зашлепали резиновые подошвы, она, не оглядываясь, посторонилась, и в комнату заглянула Соня:

– Ксения Леонардовна, я пришла. Чего сделать надо?

– Стучаться надо! – рявкнула Хозяйка.

– Извините, – испуганно сказала Соня, вытаращила глаза и старательно постучала по косяку костяшками пальцев. – Дверь-то открытая, вот я и забыла…

– София, у вас склероз? – светским голосом осведомилась Хозяйка. Еще и светское лицо сделала. Тяжелое зрелище. – Откройте окно.

– Сию минутку!

Соня заспешила к окну, ловко переступая через валявшиеся на полу банки и флаконы, раздвинула тяжелые темно-зеленые шторы и оглянулась на Хозяйку. Та сидела, опять уткнувшись в глянцевый журнал, и на Соню не смотрела. Она не любила смотреть на молоденьких и хорошеньких девушек.

– Настежь открой, – негромко подсказала Александра холодным голосом и подмигнула Соне. – Обе створки. Пошире.

– Сию минутку! – Соня подмигнула Александре и распахнула окно. – Ксения Леонардовна, пустую посуду вынести? Из-под одеколона-то?

– Ничего не трогайте! – Хозяйка подняла кривоватый нос от журнала, щуря глаза от ломившегося в комнату солнца. – Одеколон! София, вы в своем уме?.. Можете быть свободны. Закройте за собой дверь.

– Сию минутку! – Соня, старательно обходя пустую посуду, пошла к выходу. Поравнявшись с Александрой, скроила смешную физиономию, вышла и закрыла дверь.

– Деревня, – сказала Хозяйка, с ненавистью глядя на дверь, и потерла пальцами виски. Лакированные волосы довольно громко скрипели под лакированными ногтями. – Лимита. Понаехало в столицу всякой шушеры…

Соня была коренной москвичкой, из профессорской семьи, все ее предки были коренными москвичами и профессорами – и папа, и мама, и оба дедушки, и одна бабушка, и даже кто-то из прадедов… Соня окончила мединститут и до декрета успела немножко поработать. А теперь писала кандидатскую, потому что с двухлетней Олей сидела бабушка, так что же время терять? У Хозяйки она работала ради денег. Даже простые горничные получали в этом доме раза в два больше, чем в любом другом. Все это Хозяйка знала, служба безопасности ее мужа тщательно проверяла всех, кто появлялся в доме.

Служба безопасности не знала темы Сониной диссертации, поэтому и Хозяйка ее не знала. А все остальное знала. Гостям рассказывала: «У меня профессорша одна работает. Такая криворукая, даже пыль как надо не сотрет».

– Ну, шо ж теперь, – сказала Хозяйка и цыкнула зубом. – Хто-то должен и горшки мыть… Александра, сядьте уже куда-нибудь. Хоть вон на то кресло. Я хотела с вами… посоветоваться.

Посоветоваться. Что-то новенькое. Хозяйка никогда ни с кем не советовалась, кроме своей Дашки.

Александра, отодвигая ногами с пути флаконы, прошла к креслу, вынула из него и поставила на стол еще три полупустых флакона, села, выпрямив спину и положив сцепленные руки на колени, и внимательно уставилась на Хозяйку. Нет, кажется, Хозяйка сегодня еще не успела нализаться. Возможно, даже и не курила. И не нюхала – это совершенно точно. Сегодня гостей пока не было, а в одиночестве Хозяйка никогда не нюхала. Она считала, что в одиночестве нюхают только наркоманы. А она не наркоманка, она просто за компанию… Вчера – то есть сегодня ночью – была хорошая компания, ее Дашка с двумя новыми модельками. Потому Хозяйка до сих пор и шмыгает кривоватым носом и щурится на солнечный свет.

– Александра, вы как душитесь?

– Я не пользуюсь духами, – сдержанно ответила Александра, шевельнула кистями рук и мельком глянула на часы. Без всякой демонстрации, практически незаметно.

Хозяйка заметила. Глубоко задумалась. Решала, что сделать – спросить светским голосом, куда Александра спешит, или продолжать советоваться. Решила продолжать. Цыкнула зубом, дернула носом, раздраженно полистала журнал.

– Сами не знают, чего пишут. Кто чего… В прошлый раз писали, что на себя брызгать нельзя, только мимо. А потом в облаке ходить. А перед этим писали, что надо на руки и за ушами… А теперь вот пишут, что надо в туфли брызгать. Кто хоть в этих журналах работает? Вообще информацию не проверяют. У нас бы за такую брехню живо премии лишили. Никаких профессионалов нигде не осталось.

Хозяйке в молодости довелось почти полгода поработать корреспондентом какой-то ведомственной многотиражки. Своим славным журналистским прошлым она очень гордилась.

Александра молча слегка склонила голову. Да, мол, согласна. Не осталось профессионалов.

А как они могли уцелеть? Остались только профессиональные убийцы, воры и шлюхи. Во всех остальных видах деятельности профессионализм не востребован.

– Вы посмотрите на эту рожу! Это модель?! – Хозяйка потрясла журналом и протянула его Александре.

Александра не шевельнулась. Хозяйка поднялась, подошла, отпихивая тапками пустую посуду из-под одеколона, бросила журнал на шахматный столик, стоящий рядом с креслом, и, обессиленная такой физической нагрузкой, тяжело свалилась в кресло, стоящее с другой стороны столика. Александра слегка повернула голову и без интереса взглянула на обложку журнала. Модель как модель. Не хуже других. Вернее – точно такая же, как все остальные модели. Стандартное личико, загримированное под куклу Барби. Пустенькие глазки, жиденькие волосики, ничего не выражающая улыбка. Лет шестнадцать, наверное. К двадцати – сопьется. Или снаркоманится.

– Надо делать журнал, – совсем уж светским голосом заявила Хозяйка. И лицо сделала совсем уж светское. Господи помилуй… – Надо делать свой журнал. Для настоящих… для настоящих… э-э… для настоящей элиты. Для нашего круга. Его будут делать профессионалы. Чтобы никакой лажи, только проверенная информация. И никаких неизвестных мочалок на обложке. Только самые известные! Только суперстар! Журнал будет дорогой. Самый дорогой из всех. Не каждому по карману. Никаких демократических цен. Недоступность – вот наш девиз… то есть слоган. В общем, чтобы всякое чмо не хватало. И тираж совсем маленький, тысячи три, только для самой верхушки. А прибыль – за счет рекламы. У нас будет самая дорогая реклама. Квадратный сантиметр – пятьсот долларов! Или даже тысяча… Надо потом обдумать как следует, это вопрос принципиальный. Как вам идея?

– Я в этом ничего не понимаю, – равнодушно сказала Александра.

– Зато я понимаю, – с законной гордостью ответила Хозяйка. – У меня есть опыт работы в средствах массовой информации. Редакторство я беру на себя. Но мне будут нужны подходящие кадры. Александра, я вам предлагаю должность консультанта в моем журнале.

Нет, все-таки накурилась, наверное.

– У меня другая профессия, – напомнила Александра. – И у меня уже есть работа.

– Ой, ну прям – профессия! – Хозяйка спохватилась, замолчала, подергала носом и примирительно сказала почти человеческим голосом: – Я и не говорю, чтоб работу бросать… Консультант – это так, как бы между делом. И деньги будут дополнительные… Много. Примерно столько же.

– Я не представляю, в какой области могу быть консультантом.

Александра опять мельком глянула на часы. Через полчаса Настя, наверное, проснется. Конечно, Нина Максимовна проследит, чтобы все было в порядке, но Нину Максимовну Настя не очень-то слушала. Даже когда здоровая была – и то начинала капризничать по любому поводу. А когда болела – вообще не подпускала няню близко и начинала плакать. Это было странно, потому что Нина Максимовна относилась к девочке хорошо. Даже очень хорошо, если сравнивать с двумя предыдущими нянями. Александра никак не могла понять, в чем тут дело. Надо бы наконец-то заняться этой загадкой вплотную. Может быть, никакой особой загадки и нет. Может быть, Насте не нравится запах новой няни. У Насти удивительная реакция на запахи, большинство из них действуют на нее неопосредованно – какие-то вызывают головную боль, какие-то улучшают настроение, какие-то раздражают, какие-то даже пугают… Александра не сразу это поняла, а когда все-таки поняла – тут же стала искать врачей, которые могли бы этот феномен объяснить. Оказалось, что это не такой уж и феномен. На многих людей запахи действуют так же. Просто с разной силой. Некоторые вообще не замечают разницы между «Кензо» и ацетоном, но тем не менее не различаемые ими запахи и на них действуют по-разному…

Может быть, это концентрированная смесь ароматов нескольких десятков разных духов на Хозяйку так подействовала? Или все-таки накурилась? Или цитирует что-то из своих любимых глянцевых журналов? Странные вещи говорит.

– Женщина должна быть независимой! – вдохновенно говорила Хозяйка. – Прежде всего – в финансовом смысле… плане… то есть не ждать, когда муж кость кинет, а самой зарабатывать, самой! Чтобы свои деньги были! И тратить их… как хочется! Безо всякого контроля, твою мать! Женщина должна быть свободной! А не чтобы каждый тут чеки проверял! Две тыщи – дорого! А кто говорил, чтобы на рынках не брала?! Блин! Да у моей Дашки ни одной тряпки дешевле двух тыщ! Потому что сама зарабатывает! Никому отчет не дает!

Хозяйка разволновалась, вылезла из кресла, принялась метаться по комнате, пиная грязными тапками с зачуханными помпонами попадающиеся на пути флаконы и машинально вытирая ладони о несколько уменьшившиеся после прошлой липосакции бока. Старая линялая футболка на боках стала уже заметно темнее… ну, понятно – Хозяин опять задавал бестактные вопросы по поводу не подтвержденных чеками покупок. Хозяйку мучает призрак недели жесткой экономии.

– И вообще я соскучилась по настоящей работе, – заявила Хозяйка, села на диван, выпрямила спину, положила сцепленные замком руки на колени и пошевелила нижней губой. Успокоилась. – Я свое дело знаю. Я все-таки профессионалка. И людей я понимаю. Да, да, я понимаю людей. И умею выбирать именно тех, кто мне нужен! Ведь вы со мной согласны?

Александра опять молча слегка наклонила голову: согласна, мол. Почему бы и не быть согласной с очевидными вещами? Хозяйка действительно выбирала тех, кто был ей нужен. В мужья она выбрала Хозяина, в лучшие подруги – свою Дашку, в визажисты – Вову-дорогого, в горничные – профессорскую дочку, в бонны для дочери – княгиню. Якобы. Который час? Скоро проснется Настя.

Хозяйка опять заметила, как Александра глянула на часы. Беспокойно поерзала, дернула носом, цыкнула зубом. Видимым усилием задавила в себе раздражение, сказала светским голосом:

– Мой выбор не случаен. Кто лучше вас знает этикет и… и все остальное? Вы будете прекрасным консультантом, Александра, я совершенно уверена в этом. Подумайте над моим предложением, серьезно подумайте.

– Хорошо, я подумаю. Я не уверена в своих… возможностях в качестве консультанта, но в любом случае спасибо за предложение. Я расцениваю это как знак доверия.

Александра поднялась, опять слегка кивнула головой и направилась к двери, брезгливо обходя флаконы, как комья грязи. У самой двери услышала невнятное бормотание за спиной, обернулась, подняла брови и сделала внимательное лицо.

– А почему это вы не душитесь… не пользуетесь духами? – спросила Хозяйка со странным выражением – с подозрением и надеждой одновременно. – Для вас это дорого… э-э… вы не можете себе позволить, да? Конечно, всякой дешевкой вы бы не стали… А такие – это пятьсот баксов… э-э… долларов. Тут еще почти половина осталась. Возьмите, чего там. Вам понравится. Такой гламурненький запах… Моя Дашка говорит, что это хит сезона. Все жены олигархов ими душатся… э-э… пользуются.

– К сожалению, я не могу принять ваш подарок, – бесстрастно сказала Александра. – Я действительно не могу позволить себе духи. Анастасия остро реагирует на посторонние запахи.

– Да? – удивилась Хозяйка. – А-а… Ну тогда конечно… А что она сейчас делает?

– Спит. – Александра посмотрела на часы уже демонстративно. – Через несколько минут должна проснуться.

– Чего это она так долго спит? – еще больше удивилась Хозяйка. – Ложится поздно?

Кажется, она всерьез думает, что ребенок может так поздно ложиться, что потом спит до половины четвертого. Безумие.

– Анастасия соблюдает режим, – совсем уж бесстрастно доложила Александра. – Вовремя ложится и вовремя встает. После обеда спит обычно полтора часа. Если болеет – несколько дольше.

Хозяйка покивала головой, подергала носом, пошевелила нижней губой и не очень уверенно спросила:

– Ну, как она сейчас?.. И вообще?..

Интересно, что она имела в виду? Может быть, просто забыла, как выглядит дочь, и теперь ждет, что ей тут словесный портрет начнут составлять?

– Спасибо, хорошо, – поблагодарила Александра. – Анастасия уже выздоравливает.

– Так она болела, что ли?! – Хозяйка всполошилась, вскочила с дивана, попятилась подальше от двери и даже руки к груди прижала. Вон как переживает, подумать только… Допятилась до письменного стола, наткнулась на него шедевром липоксации и испуганно сказала: – Так надо же врача вызвать!

– Врач был. Вчера и сегодня. Определил аллергию.

– Это заразно?

Вот в чем дело-то… Заразиться боится – вот и все ее переживания.

– Нет, – едва скрывая внезапно возникшее чувство сожаления, сказала Александра. – Аллергия на запах цветущего кактуса. Цветок пахнет гниющим мясом. Пришлось его срезать и сжечь.

Она пару секунд ждала реакции, потом отвернулась, взялась за ручку двери и только тогда услышала за спиной:

– Можете быть свободны, Александра.

Можете быть свободны! Ох, если бы она могла быть свободна… Когда-то давно, целую жизнь тому назад, она говорила почти те же слова матери: «Ты ведь можешь быть свободна! Просто уйди – и все!» Мать смотрела на нее спокойным взглядом и говорила спокойным голосом: «Вряд ли ты сейчас сумеешь меня понять, Александра. Было бы славно, если бы ты так никогда и не сумела меня понять. Бог даст, получишь диплом – и будет у тебя другая работа».

Диплом Александра получила, да толку-то от этого диплома… У нее оказалась та же работа, что была у мамы. И у бабушки. И у прабабушки. В разное время их называли по-разному – учительницей, няней, гувернанткой… Александру Хозяйка назвала бонной. Такое гламурненькое слово. Всегда можно небрежно упомянуть в обществе: «У меня бонна – княгиня. Четыре языка знает. И музыку, и рисует, и танцы, и хорошие манеры… Профессионалка».

Александра вовсе не была княгиней. Княгиней была ее прабабушка, Александра Павловна Комиссарова, первая из рода потомственных гувернанток детей новой элиты. Главным образом – партийной элиты. И военной. Иногда попадались какие-то литераторы или ученые, но они тоже были из новых. И фамилия у Александры Павловны была вовсе не Комиссарова, у княгини была какая-то нормальная княжеская фамилия, которую правнучка не знала. Внучка и дочка наверняка тоже не знали. Знали бы – не уцелели бы. Фамилию Комиссарова княгине дал ее первый хозяин, уголовник Федя Клейменый. Сначала он застрелил князя, мужа Александры Павловны, потом выбрал из княжеского добра то, что и самому пригодится, потом прихватил и девятнадцатилетнюю княгиню – эта уж точно пригодится, вон какая барынька, прямо картина писаная, даже и жалко такую красотулю сразу в расход, – а потом погрузил добычу на телеги, а княжескую усадьбу поджег. Потом уголовника Федю Клейменого назначили комиссаром, он вышел в большие люди, в «высшие эшелоны власти», стал бриться каждый день, хотя бы раз в неделю – мыться, привык проверять, застегнуты ли штаны, даже читать научился… присмотрел хорошую квартиру, пристрелил хозяина, старого врача, – наверняка буржуев лечил, контра, – поселился в этой квартире, пользуясь только кухней, а княгиню Александру Павловну поселил в кабинете с зарешеченным окном. Держал под замком. Убежать было невозможно. Из прежней квартиры – полуподвальной комнатки с застекленной щелью вместо окна под самым потолком – тоже невозможно было убежать. Уходя, комиссар закрывал комнату на замок. Оставил ведро воды и полбуханки хлеба. На всякий случай, вдруг у него заседание какое-нибудь на пару суток или опять ответственная командировка с заданием «красный террор». Контры-то много еще осталось, разве за один день всех перестреляешь… Да если даже и за два дня не управится, так и ничего, не помрет княгиня с голоду. Красный пролетариат до революции всю жизнь под гнетом кровопийц страдал, так вот пусть теперь и княгиня пострадает. Будет знать, как угнетать народные рабоче-крестьянские массы. Александра Павловна всю свою девятнадцатилетнюю жизнь провела за границей, по-русски говорила с акцентом, вышла замуж в Париже, и перед самой февральской революцией молодой муж повез ее в Россию кружным путем, в обход всех фронтов, – позвал старый князь, собрался умирать, хотел попрощаться. Старого князя молодые в живых уже не застали, зато застали самое начало бунта – того самого, бессмысленного и беспощадного. Александра Павловна все удивлялась, почему полиция в конце концов не наведет порядок. Она ничего не понимала про народные рабоче-крестьянские массы, и типичного их представителя Федю Клейменого искренне считала буйнопомешанным, сбежавшим из сумасшедшего дома.

Однажды, оставшись в полуподвале одна, попробовала позвать кого-нибудь на помощь. Влезла на шаткие дощатые козлы, заменявшие стол, ручкой поварешки – ножи Федя ей не оставлял – с трудом отковыряла окаменевшую в щелях замазку, срывая ногти и в кровь обдирая руки, вынула узкую продолговатую раму, закрывающую узкое продолговатое окно – и чуть не потеряла сознание от холодного сырого воздуха, обрушившегося на нее внезапно и тяжело, как водопад. Воздух пах весной. В нем было много запахов, и довольно противных тоже, но в нем был кислород. Воздух пах жизнью, а княгиня в этом полуподвале уже забыла, как пахнет жизнь. Этот запах внушал надежду. Те, кто живет на свободе, в этом воздухе, в этом запахе, – они, конечно, все нормальные! Они обязательно помогут ей, спасут ее от буйнопомешанного комиссара, позовут полицию, взломают дверь, выведут ее из этой ямы на белый свет, на чистый воздух, на этот пахнущий жизнью воздух…

Княгиня отдышалась, пристроила вынутую раму на козлах, вытянулась изо всех сил к узкой щели окна и, цепляясь ободранными пальцами за щербатый край проема, отчаянно закричала:

– Помогите! На помощь! Кто-нибудь! Пожалуйста, господа, помогите мне!

Она долго кричала. Почти совсем охрипла и очень замерзла. С трудом слезла с козел, сняла с деревянных нар грязное колючее одеяло, завернулась в него, стараясь не дышать, – от одеяла несло вонью буйнопомешанного комиссара Феди Клейменого, – и опять полезла на козлы, уже не надеясь, что ее кто-нибудь услышит. Но хоть подышать немножко запахом жизни… Мимо окна по тротуару застучали шаги – твердые, уверенные, широкие шаги молодого, сильного мужчины. Может быть, военный? Военные всегда приходят на помощь тем, кто попал в беду.

– Помогите! – закричала она из последних сил, цепляясь окоченевшими пальцами за проем окна. – Умоляю вас! Сударь, помогите, пожалуйста! Я умираю…

Шаги смолкли, в проем окна посыпался какой-то мусор, на плечо ей шлепнулся ком сырого грязного снега, и молодой, веселый, слегка гнусавый голос – близко, наверное, говоривший к самому окну наклонился, – спросил:

– А шо ета, а? Баба или ишшо хто? Или кошонок мявчить? Ей, кошонок! Ты шо мявчишь? Свалилси? А вот не лазь в чужуя фатеру! Кысь, кысь, кысь… И где ты тама?

На княгиню посыпался еще какой-то мусор и комья сырого снега, а потом в проеме показалась рука – широкая мужская рука с растопыренными пальцами. Княгиня вцепилась в эту руку обеими своими руками и отчаянно заговорила, захрипела сорванным голосом, стараясь только не разрыдаться:

– Это я! Это не котенок, это я… Пожалуйста, спасите меня… я умираю! Меня держат взаперти… Ах, боже мой, я так давно не видела неба… Сударь, вы добрый человек, я это чувствую, вы готовы даже котенку помочь… Помогите же мне! Этот сумасшедший закрывает меня здесь на замок, иногда даже хлеба не оставляет, я голодаю, а ведь у меня будет ребенок! Боже мой, разве так можно с живыми людьми…

Она не сразу заметила, что рука исчезла, а она опять цепляется за выщербленный проем окна. И говорит, говорит, говорит что-то неизвестно кому… И неизвестно на каком языке. Вот только что, кажется, что-то сказала по-французски.

– Та-а-ак… – протянул голос за окном. – Значица вона шо… Эт-та же ж… Аха. Эт-та ты хто ж такая? Эт-та же ж ты шпиенка немецкая, а?!

– Нет, нет, что вы! – испугалась княгиня. – Я русская! И предки у меня все русские! И муж русский… был. Но этот сумасшедший его убил… А меня здесь запер. Помогите мне! Я взываю к вашему великодушию… Надо сообщить в полицию… Вы благородный человек, сударь, я же чувствую…

– Хто блаародный? – Этот, за окном, почему-то рассердился. – Ах ты контра! Ах ты, контра недобитая! Ах ты, шмара немецкая! Полицию ей позвать!!! Я те покажу полицию!!!

На голову княгини опять посыпалась какая-то грязь, она невольно отшатнулась в сторону, отцепила сведенные судорогой пальцы от оконного проема и наклонилась, пытаясь стряхнуть с себя мокрую и холодную мерзость.

И это ее спасло.

Прямо над ее головой один за другим раздались два выстрела, оконная рама, лежавшая на козлах, подпрыгнула и с грохотом свалилась на пол, осколки стекла со звоном брызнули в разные стороны, а поварешка, как живая, шарахнулась в угол, под топчан.

Княгиня, согнувшись и закрыв голову руками, стояла на козлах, прижимаясь к стене и стараясь не шевелиться и даже не дышать.

Сверху опять что-то посыпалось.

– Ну шо, а? Хошь полицию? – злорадно спросил голос опять очень близко, прямо в оконный проем. – Эй, контра! Сдохла? Вот так! Аха. Я ваших, поди, уже сотню в расход пустил. Как ихде встрену – так и шлепну. Уй, беда – бомбы нет… Бомбу бы ей туды – и усе, именем революции! Аха.

Голос отдалился, что-то неразборчиво бормоча, похоже, тот, за окном, решал, что делать: потратить на контру еще пару пуль или идти уж по своим делам, дел-то много. В конце концов решил идти, столкнул в проем окна еще несколько комьев грязного мокрого снега – и ушел твердыми, уверенными, широкими шагами, весело насвистывая «Яблочко».

Комиссар Федя Клейменый пришел через несколько минут.

– Эт-та шо, а? – грозно спросил он, разглядывая мутными глазками расщепленную пулей оконную раму с остатками стекла и простреленную поварешку. – Эт-та хто тута шмалял, ну?

– Не знаю, – равнодушно ответила княгиня, с трудом шевеля окоченевшими губами. – Я думаю, кто-то из ваших товарищей. Там, на улице. Не благородный человек, нет. Мизерабль.

– Аха… – Федя успокоился. – Тада шо ж… Тада собирайси.

В тот же день он перевез княгиню в квартиру, освобожденную именем революции от контры – врача, и закрыл в кабинете с зарешеченным окном. Уходя, оставлял ведро воды и кусок хлеба. Ничего не изменилось. Нет, все-таки изменилось – в окне была форточка, ее можно было открыть и подышать воздухом, который пах жизнью.

А через две недели в квартире началась какая-то суета, грохот передвигаемой мебели, топот множества ног и гомон множества голосов. Кажется, и детские голоса там были. Может быть, буйнопомешанного комиссара все-таки поймали и вернули в сумасшедший дом? И сейчас в его квартиру вселились нормальные люди? Семейная пара с детьми… Надежда опять шевельнулась в душе. Но княгиня не звала на помощь. Уже боялась. Ночь не спала, все прислушивалась, что там делается, за дверью. Ничего не понятно было. Один раз кто-то прошаркал по коридору, кашлял и с подвыванием зевал. Один раз где-то в глубине квартиры заплакал ребенок. Под утро в ватерклозете сильно зашумела вода.

Утром в дверном замке, как всегда, заворочался ключ, вошел комиссар Федя. Принес кусок хлеба, два ломтика соленого сала, квашеной капусты в чеканной конфетнице черненого серебра. Поставил возле дивана пустое ведро:

– Вот тебе параша. Седни в тувалет не выведу. Моя приехала, с дитями. Сиди, не рыпайся. Голос подашь – шлепну.

Целый день княгиня сидела, не подавая голоса. За дверью кто-то тяжело ходил, все время кашляя и зевая, туда-сюда с топотом носились дети, смеялись, плакали, орали: «Мамка! Зинка щипаи-и-ить!» Потом кто-то стал толкать дверь, дергать, вертеть ручку. Потом ушел. Потом опять пришел, стал звенеть связкой ключей, совать каждый ключ в замочную скважину… Это не комиссар Федя, поняла княгиня. Комиссар Федя всегда носил ключ в кармане. Наверное, это его жена наткнулась на запертую дверь и теперь подбирает ключ к замку… Надо как следует приготовиться. Надо все как следует обдумать, и, как только его жена откроет дверь, тут же и привести убедительные доводы в пользу своего освобождения…

Шестой ключ подошел. Дверь приоткрылась, в щель сунулось щекастое бабье лицо с поджатыми губами, мелким красненьким носиком и совсем мелкими глазами под широкими светлыми бровями. Глаза с подозрением метнулись туда-сюда, остановились на княгине, сжавшейся в углу дивана, и расширились.

– Эт-та вона… А?! – грозно сказала баба, распахнула дверь настежь и вдвинулась в кабинет, странно раскачиваясь на ходу и разводя руки в стороны. Очень большая баба. – Эт-та шо ж ты тута, а?! Ишь, заховалась, шалава… Убью-у-у-у!!!

Княгиня, преодолевая животный страх, с трудом поднялась, прижала палец к губам и торопливо заговорила, глядя то на страшную бабу, то на распахнутую дверь:

– Тише, я прошу вас, тише, не кричите… Вас ведь могут услышать! Это опасно… Вот, посмотрите, что у меня есть… Это дорогое кольцо, если его продать, то можно выручить много денег… Я вам отдам кольцо. Только выпустите меня отсюда… Я вас умоляю, ради Христа, выпустите меня!

Баба остановилась на полпути, замолчала с открытым ртом, уставилась княгине на живот и довольно мирно спросила:

– А ты шо тута? Делаешь-то? Запертая – эт-та зачем же ж?

– Я не знаю! – сдерживая слезы, с отчаянием сказала княгиня. – Я совсем ничего не понимаю! Вот, возьмите кольцо, я прошу вас… Смотрите, какой камень!

Баба взяла кольцо, повертела в толстых обветренных пальцах, зачем-то колупнула обломанным ногтем, потом бросила на пол и насмешливо загундосила, странно кривя губы и цыкая зубом:

– Ой-ой-ой! Много денех, аха! Таких-та каменьев и за окном – полна дороха! А золото заныкала, а? Куды золото заховала, а, барынька?

– У меня больше ничего нет, – устало сказала княгиня, села на диван и положила ладони на живот – болел. – У меня больше совсем ничего нет…

– Ну и пшла отсель, – равнодушно приказала баба. – Пшла, пшла… Ишь, расселася… Дармоедка. Иш-шо и провьянт ей носють. Эт-та куды же ж, думаю, он провьянт понес? А вона куды! Аха. Пшла отсель. Пока я добрая.

Не веря своему счастью, княгиня поднялась, торопливо закуталась в старое шерстяное одеяло, до сих пор вонявшее сумасшедшим комиссаром – у нее действительно ничего не было, ни шубки, ни даже хоть жакета какого-нибудь, – и шагнула к распахнутой двери, ожидающе глядя на бабу.

– Шо, и одежи не имеешь? – с сомнением спросила баба.

– Нет… Но это не важно! Мне ничего не нужно, в самом деле ничего, я и так благодарна вам больше, чем могу выразить! Вы благород… Я хотела сказать: вы очень добрая женщина. Я буду богу за вас молиться.

– Ах-ха, – насмешливо буркнула баба. – А бога и нету. Ну, вот… Да. Эт-та… Ты свою цацку забери. Мне такое-т ни к чему. У меня настояшшего золота полный яшшик в комоде. Мой понанес. И ишшо понанесеть. Так шо ты забери ету сткляшку свою камянную.

– Благодарю вас, – сказала княгиня, с трудом подняла с пола кольцо и вышла мимо бабы в распахнутую настежь дверь.

Еще несколько метров до входной двери – и спасена. Там, на воле, она сумеет спрятаться… где-нибудь. Может быть, она найдет монастырь, или какой-нибудь приют, или госпиталь, где ей помогут. Ей и ее ребенку. До спасения осталось совсем чуть-чуть, всего несколько метров до входной двери…

Входная дверь распахнулась ей навстречу, через порог шагнул комиссар Федя, остановился, щуря красные глаза и непонятно улыбаясь. Отвел полу тулупа, рассеянно потрогал кобуру. Княгиня стояла, равнодушно смотрела, думала: пусть лучше убьет. И ее, и ее ребенка.

И тут за ее спиной заорала баба:

– Ну шо?! А-а-а! Заховал бырыньку?! Ах-ха! Провьянт носишь! Контру кормишь! Может, ты ишшо и конфекты ей носишь?! Об своих дитях не думаи-и-ишь! Об ейном ублюдке думаи-и-ишь!..

Комиссар Федя закрыл дверь, неторопливо расстегнул тулуп, сбросил его прямо на пол, неторопливо же достал наган, слегка повел дулом, насмешливо сказал вполголоса:

– Цыть, дура… А ты, ваш-сиясьтво, подь к себе. Подь, подь… А то ведь я тебя не зараз шлепну. Я сперва табе ручки прострелю. Опосле – ножки. А ужо опосле – пузо. И усе. Тады ты сама помрешь.

Баба за спиной опять что-то заорала, но княгиня не успела понять что, потому что потеряла сознание.

Очнулась на диване в кабинете. На лбу лежало мокрое полотенце. Под головой – подушка. Раньше не было. И этой ночной сорочки раньше не было, она уже больше трех месяцев спала в том же, что и днем носила. Сорочка была грубая, огромная, не новая, но совсем чистая, никакого чужого запаха на себе не хранила, пахла свежим воздухом. Жизнью. И укрыта княгиня была не вонючим грязным одеялом, а чистым, толстым, стеганым, в белом льняном пододеяльнике с кружевными прошвами по углам. В животе толкнулся ребенок – тоже очнулся. Княгиня осторожно пошевелилась, убрала руки под одеяло, положила ладони на живот. Все хорошо. Саша, прости меня за то, что в страшную минуту я пожелала себе – и тебе – смерти.

– Тетенька, ты ужо проснулася?

Княгиня осторожно повернула голову. В большом кожаном кресле рядом с диваном сидела девочка. Забралась в кресло с ногами, свернулась калачиком. Обхватила острые колени руками, таращила настороженные светлые глаза.

– Я давно сплю? – спросила княгиня с некоторым трудом. Горло пересохло.

– Дык второй день ужо, – с готовностью ответила девочка и полезла из кресла. – Как мамка померла – с той поры и спишь. Дохтур велел, шоб не будили, а то выкинешь. Нас с Фроськой папка тута посадил, наказал за тобой смареть. Вон Фроська дрыхнеть. А я – не, я смарю. Нада папке сказать, шо ты проснулася.

– Подожди, – попросила княгиня. – Подожди, пожалуйста… Попозже скажешь… Я еще не совсем проснулась, наверное… Не понимаю ничего. Ты сказала, что мама умерла? Как же это вдруг? Почему?

– Дык папка стрельнул – она и померла, – сказала девочка и шмыгнула носом. – Жалко мамку. Она добрая была. Жрать давала, сколь хошь. И зазря не лупила. Обешшалася в школу пустить… Ну… эт-та… Шо ж… Таперича ты нас учить бушь. Дохтур ховорить: эта хто жа такая? Прям как быдто анхел небеснай. А папка ховорить: учительша наша, девок моих учить будеть… Тетенька! Ты шо? Ты обратно спишь?.. Ты не спи, ты походь, я зараз папку покличу…

«Хорошо бы правда уснуть, а проснуться только тогда, когда весь этот ужас кончится, – думала княгиня, лежа с закрытыми глазами и слушая шум вокруг себя. – Хорошо бы проснуться – и не услышать ни одного слова этой странной, карикатурной речи, которую она не очень хорошо понимает, и не увидеть ни одного странного, карикатурного лица, и не ощутить ни одного тошнотворного, грязного, мертвого запаха… Проснуться – и с облегчением понять, что это был просто ночной кошмар, в жизни ничего подобного быть не может, и ее Саша будет расти не в ночном кошмаре, а в нормальной жизни».

Дверь хлопнула. Потянуло вонью комиссара Феди. Кожа тужурки скрипнула о кожу кресла. Федя посопел, поцыкал зубом, весело сказал:

– Вона… Ишь, пужливая какая. Мамзелька халантерейная… Ты меня не боись. Я тя не шлепну. Девок моих бушь учить. Ах-ха. Шоб и читать, и музыку, и по-немецкому… Усе, шо полахается… у вас, у барыньков. Как следоваить учить бушь. Я саботажу не спушшу. Ежели вредительство замечу – так и усе, именем революции… А сына родишь – женюся. Вот те крест… то ись честное большависское. Как я таперя вдовый. Поняла?

– Поняла, – сухо ответила княгиня и открыла глаза.

Проснуться не удавалось. Кошмар не заканчивался. Сумасшедший комиссар сидел в кожаном кресле, смотрел мутными глазами, непонятно улыбался.

– Поняла, – повторил он и подергал носом. – Ну, шо ж… Лады. Меня тож обучать бушь. И шоб без хлупостев. Шоб не рыпалася ишшо куды. На усю жисть запомни: эт-та ты мою бабу порешила. Так шо сиди тихха. Тебя ужо ишшуть. Поняла?

Княгиня поняла главное: буйнопомешанного Федю Клейменого никто не собирался ловить и возвращать в сумасшедший дом. Ее ребенок родится в этом кошмаре. Сумасшедший комиссар угрожал, что женится на ней, если родится сын… Княгиня прижимала ладони к животу и истово уговаривала ребенка: «Саша, родись девочкой. Саша, если ты родишься дочкой, мы хотя бы этого ужаса избежим».

* * *

Две дочери комиссара Феди, двенадцатилетняя Лиза и девятилетняя Фрося, помогали княгине не сойти с ума. Девочки были здоровые, нормальные, только очень запущенные. Они совсем ничего не умели и совсем ничего не знали. Но учились с жадностью, смотрели княгине в рот, пробовали подражать… Забавные. Помогали по хозяйству. По хозяйству они многое умели, кухаркины дети. Показывали, как надо чистить картошку, топить печь, замачивать белье перед стиркой. Почти все делали сами. «Тебе нельзя, чижжало, а мы привыкшия». Они были тоже очень одиноки, эти дочери сумасшедшего комиссара.

Первого июля 1918 года княгиня Александра Павловна родила дочь Александру. Александру Александровну. Комиссару было все равно, какое отчество у девочки. На княгине жениться он раздумал. И вообще оставил в покое. У него теперь была какая-то стриженая барышня, которая ходила в кожаных галифе и тужурке, в высоких сапогах, в черном картузе, говорила басом, курила самокрутки и нюхала кокаин. Может быть, комиссар Федя собирался жениться на курящей барышне. Однажды даже в дом ее привел. Барышня брезгливо поморщилась при виде девочек в чистых нарядных платьицах, с белыми бантиками в аккуратно заплетенных косичках, сказала тягучим басом:

– Какое безу-у-умное мещанство… Рюшечки… ленточки… Фу, по-о-ошлость какая.

При виде княгини барышня хищно подобралась, бросила на пол самокрутку, растерла сапогом, наставила на Александру Павловну указательный палец с не очень чистым ногтем, быстро заговорила никаким не басом, а довольно визгливым нервным голосом:

– Что? Кто такая? Из бывших? Контра? Это как понимать? Что тут делает? Скрывается? От справедливого возмездия? Документы!

– Это тетенька! – с удивлением сказала Фрося. – Папа, это ведь тетенька, да? А я думала – дяденька!

– Цыть! – добродушно сказал комиссар Федя, непонятно улыбаясь. – Не балуй, отлуплю. Эт товарищ Липкина, ответственный работник. За литературу отвечает… Алексанна Пална, ты бы шла с девками… с дитями то ись. Уроки учить.

Княгиня обняла девочек за плечи, повела в кабинет, который был и ее жилищем, и комнатой для занятий. Деревянная колыбель маленькой Александры тоже там стояла. За спиной комиссар Федя негромко говорил товарищу Липкиной, ответственной за литературу:

– Шо ты кипеж подняла? Эт учительша. Девок моих обучает. Трудящий элемент. Все у ей есь. И документ, и все… И фомилие есь… Комиссарова, во так. Алексанна Пална Комиссарова. Ах-ха.

Через несколько дней у княгини действительно появились документы. По новым документам она числилась Александрой Павловной Комиссаровой, вдовой, имеющей дочь Александру Александровну Комиссарову. Происхождения обе они были рабоче-крестьянского. Комиссар Федя показал документы княгине, потом спрятал их в ящик стола, закрыл на ключ, ключ повесил на общую связку, которую всегда носил с собой, с непонятной улыбкой сказал:

– Вот так. Цени. И не рыпайся. Ты у меня навсегда вот где! – Комиссар Федя сжал синий костлявый кулак, потряс им перед носом княгини и хитро подмигнул мутным глазом: – И о девке своей помни. По-о-омни о девке-то… Поняла?

Комиссар Федя, несмотря на свое очевидное безумие, учился старательно и в последнее время начинал говорить гораздо грамотнее. За это его время от времени повышали в должности. Или в звании? Княгиня этими вопросами не интересовалась. Она интересовалась только детьми. Всеми детьми, не только своей маленькой Александрой. Дети ее радовали. Они очень быстро научились читать и писать, немножко играли на рояле, стоявшем в самой большой комнате огромной квартиры покойного доктора, неплохо рисовали – особенно Фрося, у нее настоящий талант обнаружился, – и с удовольствием – хоть и с невероятным акцентом – говорили по-французски, по-немецки и даже немножко по-английски. Маленькая Александра говорила на всех этих языках без акцента, и на итальянском тоже. Но маленькая Александра проводила с матерью круглые сутки, а Лиза и Фрося уже ходили в школу, откуда постоянно приносили всякие «да уж прям», «здрасти вам» и «дура чертова». Княгиня тратила массу душевных сил, чтобы каждый раз возвращать их в нормальный образ. Наверное, не зря столько сил тратила: когда в двадцать пятом году товарищи по партии за что-то шлепнули сумасшедшего комиссара Федю, а потом пришли к нему домой искать доказательства его вины, самый главный из тех, кто искал, долго с изумлением смотрел на дочерей комиссара, которые хорошо держались и хорошо говорили, долго изучал бумаги, давным-давно запертые комиссаром в ящике письменного стола, долго молчал, задумчиво дергая носом и гоняя смятую «козьей ножкой» папироску из угла в угол тонкогубого рта, а потом решил:

– Вы, гражданка Комиссарова, будете работать у меня. Вы же учительница? Вот и правильно. У меня две маленькие дочки. Мне такая учительница для них нужна.

– А Елизавета и Ефросинья? – осторожно спросила княгиня. – Что будет с ними? И у меня есть дочь, ей семь лет.

– Семь лет – это что ж… с собой заберете, – решил самый главный. – А эти – взрослые уже. Пристроятся куда-нибудь. Вон какие… выученные. Пусть сами в учительницы идут. Но не в Москве. В Москве их тут же вычистят. Из-за отца. А где-нибудь в деревне – пожалуйста. У нас дети за родителей не отвечают, все по справедливости.

Девятнадцатилетнюю Лизу отправили куда-то под Самару, учительницей в деревенский ликбез. Шестнадцатилетнюю Фросю взяли горничной в дом какого-то командарма из новых. Княгиня через несколько лет случайно узнала, что Фрося покончила с собой. О Лизе никому ничего не было известно.

Самый главный – тот, который командовал обыском в квартире комиссара Феди, – оказался каким-то крупным чином. Или чинов сейчас уже нет? Княгиня так и не научилась разбираться в структуре новой власти. Ей казалось, что и структуры как таковой не было. Был один сумасшедший дом, где командовали не врачи, а пациенты. В сумасшедший дом случайно попадали безвинные дети. Если их невозможно освободить из этого сумасшедшего дома, так ведь можно попробовать хотя бы сохранить их здоровыми. Вдруг когда-нибудь им удастся вырваться отсюда… Или все буйнопомешанные перестреляют наконец друг друга и останутся только дети, которые не отвечают за родителей…

Второго хозяина княгини тоже расстреляли товарищи по партии, но гораздо позже, уже в тридцать седьмом. Свету и Галю, четырнадцатилетних двойняшек, увезли в разные колонии для малолетних. Жену хозяина тоже куда-то увезти хотели, но она успела сама умереть – говорили, что от сердца.

Александру Павловну забрал в свой дом тот, кто подписывал смертный приговор второму хозяину. Очень Большой Начальник. У Очень Большого Начальника тоже была дочь, которую следовало бы кой-чему научить. Очень Большого Начальника перевели в Ленинград, и княгиня обрадовалась: в Ленинграде, в Институте инженеров железнодорожного транспорта, уже второй год училась ее дочь. Они будут видеться почаще.

– Мамочка, – сказала при первой же встрече Александра вторая Александре первой, – я тебя безумно люблю. Я тобой горжусь. И восхищаюсь, правда! Но пойми меня правильно, никак не могу найти ответа на главный вопрос: почему ты всю жизнь отдала этому… этому… этому неблагодарному делу?! Ведь совершенно очевидно: ничего нельзя исправить! Исчезают одни – приходят другие, еще хуже. Ты же в любой момент можешь освободиться! Просто уйди – и все!

– А дети? Дети-то ни в чем не виноваты, – спокойно ответила Александра Павловна. – Все это когда-нибудь изменится, я тебя уверяю. Уже многое меняется, и даже изменилось уже. Посмотри: почти все грамотны! Я не о верхушке, я обо всех… Даже специалисты появляются. Вот ты учишься у хороших преподавателей. И еще кто-то. Вы все нормальные, умные, образованные молодые люди. Неужели вы ничего не сумеете сделать? Обязательно все изменится, обязательно! И дети будут готовы к нормальной жизни.

– Ничего никогда не изменится, – упрямо сказала Александра вторая. – Государством управляют кухарки… и кухаркины дети.

– В этом нет их вины, – суховато заметила Александра Павловна. – Как нет и твоей заслуги в том, что твой отец – князь. Дети не отвечают за родителей. Это так?

– Не знаю, – уклончиво ответила Александра вторая. – Не должны отвечать, да. Но… но я с ними не смогла бы вот так. Так, как ты.

– Возможно, не смогла бы, – согласилась Александра Павловна. – Но тебе это и не надо. У тебя будет другая профессия и совсем другая жизнь.

Княгиня Александра Павловна осталась в блокадном Ленинграде с восьмилетней дочкой своего третьего хозяина, Очень Большого Начальника, вдвоем в пустой холодной квартире, без запасов и без карточек. Карточки выдавали только на девочку, Александра Павловна нигде не числилась. Очень Большой Начальник был занят государственными делами где-то далеко, может быть, даже на фронте. Его жена еще до блокады уехала в Москву, навестить родителей, а вернуться уже не смогла. Александра вторая получила диплом в начале блокады и пошла работать в госпиталь. Перебралась в квартиру Очень Большого Начальника, к матери. Делила свой хлеб пополам с ней. Иногда приносила из госпиталя свой сестринский паек – пол-литровую банку пшенной баланды, в госпитале медперсонал слегка подкармливали. Кое-что из хозяйских вещей – две картины и серебряную посуду – сумела обменять у соседей по лестничной площадке на хорошие продукты, там даже банка тушенки была. Из нее варили суп целую неделю. Три раза удалось найти замерзших ворон – тоже надолго хватило…

Но княгиня Александра Павловна все равно умерла. И ее дочь умерла бы, наверное, и восьмилетняя Лида, если бы в Ленинград по каким-то государственным делам не прилетел прямо через линию фронта старый друг Очень Большого Начальника, тоже большой начальник. Старый друг пришел по знакомому адресу, принес жене друга гостинчики – а жены-то и не оказалось. В квартире, промерзшей до последнего уголка, оказались две непонятные фигуры, завернутые во все, что было в доме теплого: в платки поверх пальто, в шторы поверх платков, в ковровые покрывала поверх штор… Одна фигура слабо шевелилась, совала в «буржуйку» остатки домашней библиотеки. Вторая фигура, поменьше, сидела на табурете перед буржуйкой неподвижно, тихонько, без голоса, плакала.

Старый друг Очень Большого Начальника задал двум непонятным фигурам несколько вопросов, подумал, собрал все документы, которые нашел в квартире, потом снял со стен оставшиеся картины, вытряхнул в наволочку оставшееся столовое серебро, завернул в газетку шкатулку с оставшимся хозяйским золотом, а потом позвал шофера и сопровождающего, и те забрали и погрузили все добро в «эмку», ждущую во дворе. Заодно забрали и погрузили в «эмку» и две непонятные фигуры, завернутые во что попало. В хозяйстве все пригодится.

Через сутки друг Очень Большого Начальника вывез его восьмилетнюю дочь Лиду и ее няню Александру на своем самолете прямо через линию фронта в Москву. При ближайшем рассмотрении в Москве обнаружилось, что Александра – другая, не та, которая няня. Может быть, ее и отпустили бы, и даже с благодарностью за спасение дочери от голодной смерти. Но Лида так цеплялась за нечаянную няню, так настойчиво рассказывала, что умерла бы, если бы не дочь Александры Павловны, и все равно умрет, если она уйдет… В общем, у Александры отобрали документы, немножко подлечили в госпитале, чтобы хотя бы на ногах стоять могла, а потом поселили в московской квартире родителей Лидиной мамы. Лида вцепилась в нее, как в спасательный круг. Лида была слабенькая, как и сама Александра. К тому же она помнила ее маму. Все время говорила о ней. Александра осталась с Лидой.

Дети за родителей не отвечают.