Читать книгу Письмо первому нашедшему - историк-краснодар - Страница 1
ОглавлениеЗдравствуйте, дорогие мои и незабвенные! Если вы это читаете – значит, меня уже нет в живых. Впрочем, мне неизвестно, доживёте ли вы – жизнь есть штука чрезвычайно непредсказуемая, и сколько я ещё протяну – неизвестно. Врачи дают… Но это неважно. Впереди у меня ещё целая жизнь. Как много можно успеть за один только день! Самый дурной вопрос – а что будешь делать, когда тебе останется жить … дней? Что до этого делал – то и будешь продолжать. Ничего принципиально нового. Всё нужно успеть до того, как врачи означат срок.
И тому надлежит радоваться, что боле не услышу ваших ответов и отповедей, родные мои и близкие… С вами беседовать невозможно. Это не просто испорченный телефон, это прямо-таки вордовский переводчик. Один человек, всем нам хорошо известный, на любые душевные излияния будет предполагать расстройство живота и предлагать сухари и чернику. И неважно, что речь о шла о предательстве или несчастной любви. Другой человек, и вы тоже хорошо его знаете, будет холмсовым методом додумывать – а что ты на самом деле сказать хотел. Выводы, ошарашивающие рассказчика, но это неважно – подтекст будет найден. Читайте Высоцкого – а что имел ввиду, то написал. Третий человек постоянно зеркалит. Если тебе не понравилось, что сосед вечно пьяный, то это значит одно из двух – либо ты сам собрался напиться, либо уже напивался. Возблагодарю Господа, что мне это больше слышать не придётся. Во всяком случае, осталось немного.
Смерть – штука загадочная. Не умерев, не воскреснешь. Разве не умираем мы, как дети, чтобы восстать в качестве взрослых? И обычная наша жизнь – череда маленьких смертей и оживлений. Разве не смерть, когда мой сосед по палате слышит вердикт врачей – ты сможешь жить нормальной жизнью, бегать, прыгать, детей растить, но картины рисовать больше не сможешь? А ведь это его жизнь. Вся. Мне несколько легче – я постоянно что-то оставляю, чтобы заняться чем-нибудь новым. Жизнь-перекати-поле. И не знаю, хорошо ли это. Может, что соседу по палате всё-таки лучше. Однако ж, не страшно ли вам это читать? Вы и самого слова «смерть» боитесь, и вслух не произносите. Боитесь накликать? Суеверие, не более того. Придёт в означенный час. Ни раньше, ни позже. Я уже многих встречу там. Боязнь – не очень полезно.
За окном палаты шумит листвой тополь, сова заглядывает к нам, щурит жёлтый глаз, чистит перья, иногда ухает. А чуть дальше – ель. Она будет зелёной, когда облетит листва с тополя, и голые ветви приоткроют высоту небес со сверкающим крестиком самолёта, оставляющим белый след. А высотный ветер относит другие следы в сторону, изгибает, разворачивает, рвёт на куски. Теперь ничто не мешает мне наслаждаться этой красотой, никто не подгоняет, ни секундная стрелка, ни часовая, ни листы календаря. Отныне я вне времени.
Смотрите ли вы хоть иногда в небо, или хотя бы в землю?
А я, тем временем, предаюсь воспоминаниям. О чём мечталось в далёкие восьмидесятые? Боже, как близко, и как далеко! Союз крепче камня, социализм построен, скоро всем дадут по квартире и ракеты в космос прямо из центра города полетят. Вам мечтается о машине. Их немного, стоят они дорого, а очередь в автомагазин немаленькая. Хотя бы «Запорожец». Впрочем, как-то без статуса… Да и распределяют их между ветеранами. А вот «Москвич», возможно «Иж»… А если набраться смелости, то можно мечтать и о «Жигулях». «Волга» – это уже совсем недостижимо. А иномарка – сродни космическому кораблю. Впрочем, поговаривают об «Оках», «Тавриях», «Алеко», – что вот-вот материализуются и у нас. Частная машина именуется в просторечии б*ядовозкой. Статус…
А мне мечтается о тяжёлом байке, в хроме и некрашеной стали. Вы воротите нос – только колхозники ездят на мотоциклах. «Минск», «Иж», «Восход», «Тула», Урал», «Днепр»… Не то. Рабочий объём не тот, посадка не та. И спортбайки не по мне. Но свистит по пустынной Сормовской вдоль Карасунов какой-то молодой субъект на «Яве», и распахнутая рубаха треплется по ветру. Среди счастливых обладателей машин модно лепить решётку на заднее стекло, от ослепления, да мощные брызговики спереди. Ещё жёлтые противотуманки. А самые передовые снимают глушитель, услаждая спящих ночным грохотом…
Помните ли? Комсомольский микрорайон, совсем недавно отстроенный на месте частного сектора станицы Пашковской, жил вместе со мной. Родился он до меня, и надеюсь, переживёт надолго. Ничто не вечно в этом мире, и стоит где-то заброшенная Припять, и скрытый под толщей земли Хоит… При мне срыли курган, на месте которого в котловане выросли сначала бетонные сваи фундамента, а потом и кинотеатр «Горизонт». Мы гуляли с отцом по будущей стройке. С бабушкой ходили на «Навигатора». На день города перед кинотеатром шла шоу-программа с участием администрации округа, а спортивная пилотажная группа крутила над микрорайоном лихие фигуры. В последний школьный праздник 23-го февраля классом ходили на праздничный концерт. А теперь на месте кинотеатра – булдырь, то есть, простите, торгово-развлекательный комплекс, которыми наполнился мой город. На месте старых заводов, парков, скверов. И что-то не видно борцунов, устраивающих митинги протеста, как только речь пойдёт о храме. Не хозяева ли булдырей скупили их? Скоро умирать. Я больше ничего не боюсь.
Часто ходили мы и в соседнюю Пашковку. В самом центре там был старый кинотеатр «Дружба», но кино было индийское. Теперь и на его месте – тоже торгово-развлекательный комплекс. Жёлтые «Икарусы»-гармошки, из ПАТП-2, на 26-м маршруте. Полчаса – и ты в центре, конечная – прямо напротив горсовета. Рядом – Сенной базар. Улицы Будённого и Калинина забиты ларьками. На Калинина над торгующими ещё висят провода троллейбусной линии. Зато можно в выходные бродить по Красной, когда перекрыто движение. Казаки катают желающих на конях, в седле и на линейках, до самой Постовой, тогда ещё Тельмана. У горсовета разворачивается ещё и двойка, до Гидростроя, но нам туда не надо. Старые «Икарусы» – со складными дверями, новые – с поворотными. У самых новых – белые двери. У некоторых на фарах – синие светофильтры от междугородних машин. Длинные, под четыре фары. Один из желтодверных – четырёхглазый, с зелёными светофильтрами. А самый украшенный – белодверный, с короткими красными светофильтрами под две фары, и с накладными дисками колёс. На задней площадке обычно лежит запасное колесо – на техничку надежды немного. У других запасное колесо на поворотной площадке, прислонено к поручням.
Троллейбус тоже идёт в центр, но он останавливается у Вечного огня. А вот до трамвая надо добираться – либо по дамбе через Карасун в Пашковку, где проходит пятёрка, либо в другую сторону, к железной дороге, мимо школ, мимо новостроек, мимо поликлиники и подстанции «скорой помощи», мимо торгового комплекса. Там конечная четвёрки, у перекрёстка Уральской и Тюляева. Квадратные кировские вагоны со сдвижными дверями, тесные «Татры» со складными, и доходят они до университета, и до парка 40-летия Октября, и до ТЭЦ, где городской пляж. Там можно взять напрокат лодку, или водный велосипед, а речной трамвайчик «Арго» выполняет короткие рейсы по старице Кубани. С моста заядлые рыбаки спускают лески, и у меня один раз чуть не получилось зацепить их водным велосипедом. С отцом крутим педали, а с матерью и тётей купаемся недалеко от водосбросов ТЭЦ. С бабушкой и дедушкой обыкновенно катаемся на «Арго».
С тех пор всё изменилось. Помните ли?
И до чего же не люблю диалоги! На любой вопрос, на любое высказывание, мне нужно очень долго обдумывать ответ. До некоторых отгадок пришлось додумываться больше десяти лет. И теперь, только перед лицом смерти, знаю точные ответы. Но кому они нужны теперь, кроме меня?..
Ночь. Старый фонарь светит лиловым светом, вытянутая округлая ртутная колба пока живёт. Потом будет мигать, пытаясь достичь былой яркости. Потом будет чуть гореть, обозначая ещё теплящуюся жизнь, но уже ничего не освещая. И её заменят на жёлтую натриевую, как на соседнем столбе. У другого корпуса – отражатели фонарей длинные, под люминесцентные лампы. Те тоже светят лиловым, но без зеленоватого оттенка. А на дороге – ярко-белые светодиоды. Фонари… Есть в них своя магия. Одно время могли и обычные домашние лампочки вкручивать. Не очень ярко, но лучше, чем ничего. И прожектора в парках, что светят вдоль дорожек. Ничего этого больше нет, останется только на старых фотографиях. Да в умерших городах, вроде Припяти, где время остановилось. Но нет, и там оно берёт своё. Что же есть память? Что расскажем мы сыновьям и внукам об отцах и дедах? Не напутаем ли при пересказе историй, пришедших из глубины веков, и не напутали ли до нас? У кого спросить?.. Да и поймём ли ответ, если он вдруг прозвучит? И поймут ли наш вопрос?
Дом и дорога. Вот мои символы. Вечный путь и вечная цель. Поиск потерянного рая. А вам, мои любезные, ясно? Ночь. Ряды фонарей. Лиловые, белые, жёлтые. Соседи по палате спят. Ходи, пока есть возможность. Смотри, пока видишь. Слушай дыхание спящих. Думай, вспоминай. Запоминай. Во имя чего?? Кому это было нужно, кроме меня?!? Скажу вам, хотя уже всё сказано мною, ещё до медицинского приговора. И выслушано всё. И даже знаю, кто из вас, заболевши горлом, начинает всем твердить, что они сопливят, и надо срочно пить аспирин. Но сам утверждает, что абсолютно здоров.
Воспоминания комкаются, наползают одно на другое. Рвутся кусками, перемешиваются. Не то ли было и всегда? Всё выплакано пару десятков лет назад. Глаза давно сухие. Сожалеть не о чем. Письмо… О, в те годы писано их было много, моей рукою. И вами тоже. Шариковая ручка, конверт, марки. Ряды синих ящиков на первой площадке подъезда. Ключ от замка. Впрочем, вандалов это не останавливает. Газеты поджигаются, створки ящиков выламываются. А в фанерной посылке могут оказаться кирпичи. Или разбитая банка с вареньем, которую надо было бы упаковывать помягче, а то и совсем не высылать – месяц в пути не шутки. Открытки. Телеграммы. Ночные беседы на кухне по приезде. Звонок в прихожей, разглядывание в глазок, приоткрытая на цепочку дверь. Объятия. Прощания. Посидеть на дорожку. Поиск такси, чтобы ещё и не в парк. И снова – синий почтовый ящик на первой площадке.
Малая Родина… Сколько их было у меня? Много. У меня нет малой родины, есть большая. Вся моя, от полярных дней и ночей до жарких пустынь и зелёных пальм с короткими сумерками. Бескрайние степи, столь же бескрайние хвойные моря, моря пшеницы, уходящие за горизонт, высоченные горы в снежных шапках, дерзко тревожащие летучий ход облаков. Всё это моё. Я там и живу. Всё это мне знакомо. Серые квадраты микрорайонов столицы, высокие дымящие трубы, горы отвалов, морские берега и теряющиеся за горизонтом корабли.
Поезда, что идут неделю. Самолёты, что летят сутки. Из зимы в лето, и обратно. Соседи, со всех уголков великого и могучего Союза. Но большая часть из них росли так же.
Самая ранняя память. Север Одесского военного округа. Степь, перемешанная с лиственными лесами. Школа младших авиационных специалистов. Асфальтовая дорога, ведущая через гарнизон, упирается в площадку с учебной техникой. На фоне вечернего неба простёр свои лопасти гигант Ми-6. Есть и старик Ту-16, ради которого пришлось укатывать приличный участок поля. Единственный Ан-10, переоборудованный в транспортник. Они прилетели сюда, чтобы никогда больше не подняться в воздух; чтобы каждый день будущие авиамеханики возились в их внутренностях. Так чей-то скелет украшает учебную аудиторию мединститута, чтобы врачи потом спасали умирающих, продлевали жизнь. В юности о таких вещах не думаешь. Некоторые, впрочем, не думают и в старости.
Отцу досталась квартира в местном небоскрёбе. Небоскрёб этот в три этажа; две комната при общем коридоре. Есть и раковина с холодной водой. Но в туалет надо идти на улицу, и до него ещё надо дойти. Обычные двухэтажки сталинской постройки, облицованные жёлтой штукатуркой, имеют все удобства. Но это не для нас. Песочница во дворе, рядом с КПП. За забором идут машины. И мы переселяемся за забор. КПП, переход через трассу, мостик через кювет, и домики на четыре хозяина. В этой части есть детский сад, школа и солдатский клуб. И даже своя горка, с которой можно кататься зимой. Санки со складными полозьями – штука ненадёжная. Ломается один из стопоров, они постоянно валятся набок. В доме печь с плитой топится углём. Когда никого нет дома, можно засунуть газету в поддувало. Угольки падают, дырка с тлеющими краями ширится… Вспыхивает! В страхе запрыгиваешь на диван. Потом на казнь отправляется следующая газета. Вечером тянет дымком. В соседней комнате к стенке был привален узел с вещами. Покрывало начинает тлеть. Потом дару мать застрочила куском другой материи. А в конце гарнизона дорога упирается в туалет. За ним – вал, потом ров, должный прикрывать гарнизон от атаки из леса. Небольшая поляна, лесная дорога. По этой дороге мы с отцом регулярно ходим гулять на станцию. На опушке дорога уходит вдоль леса, сближаясь с узкоколейкой. Но наш путь лежит по степи, вдоль полотна. Иногда мимо проносится тепловоз, увлекая грузовой состав. В большой пруд кидаем камни. Камень медленно тонет в толстой мазутной плёнке, потом прорывает её и исчезает. Лёгкие камни остаются на месте, а тяжёлые пробивают слой сразу. Мы приходим на станцию широкой колеи, забираемся на пешеходный мост. Внизу проползает старичок ТЭ3, поднимая в нас столбы чёрного дыма. Ещё один грузовик… Станция. Ряды путей. Составы.
Кое-кто из вас, дорогие мои, некогда пугал меня на полянке за туалетом. Местные колхозники едут на тракторе «Беларусь».
– Вот едут бандиты, и сейчас они меня убьют. –
Я закатываю истерику.
Под Новый год ходим с отцом к солдатскому клубу, на ёлку посмотреть. К переезду, где узкоколейка идёт вдоль гарнизона. Летом седлаем велосипед, идём через лес к железной дороге, где уже протянули контактную сеть. Вагоны несутся мимо, почти бесконечной цепью. Но вот прошёл и последний.
С матерью уходим с утра за переезд узкоколейки. Круговой движение, развязка. Одна трасса уходит на станцию. Другая – в райцентр. Мать преподаёт русский язык в местном ПТУ. Утренний автобус идёт слишком поздно. Голосуем. Нас подвозят то тяжёлый КамАЗ с прицепом, то ГАЗ-топливозаправщик. На автобусе ездим в выходные на станцию, за краской.
Но каждый обитатель гарнизона раз в два года отправляется к месту проведения очередного отпуска. Как правило, к родителям, что, возможно, и сами осели после долгих лет служебных скитаний. Еду и я. Долгая дорога в местный аэропорт, стандартный областной, закрываемый на ночь. «КрАЗ»-самосвал тянет на тяжеловозном прицепе экскаватор мимо бокового крыла аэровокзала. Застревает. Экскаватор запущен, отталкивается ковшом – тягач выбрался на твёрдый грунт.
Можно и на станцию. Ночная пересадка, бег по переходам между платформами. Свет прожекторов над путями. Гудки. Головной фонарь обозначает прибывающий поезд. Три красных огня – хвостовой вагон. Ряд красных огней висит в воздухе – туда уезжать запрещено. И зелёные огни с противоположной стороны, и ряд синих – внизу. Запрет маневровым.
Два месяца. Потом обратно. Мать в слезах – ещё незнакомое слово «Чернобыль». Отец в госпитале. Но возвращается довольно быстро. Я не помню. Многого уже не помню. И то, что мы с матерью вышли на первомайскую демонстрацию, как раз когда до нас добралось радиоактивное облако. А лето выдалось тёплым. Во рву за туалетом играем с каким-то из местных мальчишек. Зелёный камень, обросший мхом, кажется питоном. Откуда это уже знаю? Аккурат чуть дальше, на дороге со станции, был зарублен топорами ветеран войны, который шёл на встречу в солдатский клуб. И этого я не помню. Может, тогда взрослые и не рассказывали. Сколько было по этой дороге хожено…
Отец строит во дворе сарай для угля на зиму. Кое-кто из вас, дорогие мои читатели, зимой залез на крышу этого сарая, да и провалился – толь не для того, чтобы люди по нему топтались. Из жёлтого пистолета с присосками можно пострелять в зеркало, хотя есть мишень. По вечерам играем на крыльце, где куры уже успели оставить помёт. Свадьба. Красная «пятёрка» с цветастыми лентами на крышке капота. А что интересно мне? Каравай для молодожёнов. Мне достался небольшой кусок. Основные события – либо на станции, либо в райцентре, и до них нужно добираться.
С отцом ходим в гарнизон. Я учусь лазить по деревьям. Слезаем в пустой бассейн, где в углу осталась вода на дне. Естественно, я в неё падаю. Ходим за переезд, на развилку дорог. Ходим вдоль узкоколейки в поле, где жжём костры.
Время подгоняет. Успею ли я закончить письмо? Не все ли человеческие жизни – неоконченные письма? Облака за окном больницы плывут низко, вроде бы руку протяни – и ухватишь. Дождь льётся, течёт по стеклу. Соседи по палате на процедурах. Фонари притаились, притихли, что совы днём. Пока что не их время.
Но приходит время уезжать. И в каждом гарнизоне стабильно обновляется состав. Армейские грузовики с контейнерами коричневого цвета подъезжают к подъезду, глава семейства с соседями, а иногда при помощи солдат грузит упакованные вещи. Иногда входит не всё… Полуторатонки, трёхтонки, пятитонки – в зависимости от звания. Ни разу не попадались полутонки. Пару раз бывали серебристые, либо зелёные контейнеры. Потом они устремятся со станции на грузовой платформе, в длинном составе.
И у нашего подъезда стоит прицеп с контейнером. В аэропорту ждёт Як, в который надо заходить с хвоста. И опять память подводит. Почти не помню общежитие в военной академии в Москве. Матери выписывают пропуск. Отец сидит за столиком, дежурным по этажу. В нашем номере прорвало канализацию, но я этого тоже не помню.
Поздним осенним вечером такси «Волга»-универсал везёт нас во двор высокой «сталинки», что тогда «сталинками» не назывались. Просто – старые дома. Лифт в сетчатой шахте, где видны его тросы, дверца с поворотной ручкой. Съёмная комната в коммуналке. Из окна видно трамвайные пути к близкому депо, старый трамвай с бугелем, спецтехнику. Вечером выхожу с родителями на Яузу. Несмотря на морозы, она не замерзает. Пешеходный мост со ступеньками. Буксир толкает баржу. Утки подбирают брошенный хлеб.
Но и здесь мы задерживаемся ненадолго. Снимаем дачу в «Мичуринце». Во дворе – старая «Волга». Бревенчатые стены. В подвале – водяная колонка. Надо время от времени спускаться в подвал, поджигать газ в горелке, прогревать батареи. Вода – в колонке за пару кварталов. В морозы идём к колодцу, жмёшь на кнопку – из шланга идёт струя. В сильные морозы перемерзает и он, – тогда надо идти к самому глубокому, и переливать из ведра на вороте. По местным дачам ездит ПАЗ. А в Москву надо добираться на электричке. Метрополитен, эскалаторы, старые поезда с двумя фарами, и новые с четырьмя. Красная площадь. Универмаги. По Москве-реке плывут льдины, но она не замерзает – то ли от горячих сбросов, то ли от грязных. Набережная. Снегоуборочная машина сгребает снежный отвал широким захватом, подаёт грязноватую кашу транспортёром наверх, сбрасывая в кузов самосвала. Около универмага, сверкающего разноцветными неоновыми трубками, стоят «Жигули» с красными номерами. Тягач «Вольво» с полуприцепом «Совтрансавто» сдаёт задним ходом к складу.
По вечерам бродим с родителями по дачному посёлку и его окрестностям. Высокие сосны. Ряды фонарей на улицах. Тёмные провалы – там, где лампочка вышла из строя. Только тусклое фиолетовое яйцо над головой чуть теплится. Иногда мигает, давая почти нормальный свет, но снова угасает. По киевскому направлению проносятся электровозы, с оранжевыми «усами» между буферных фонарей. Пассажирские мелькают окнами, а в хвосте – три красных фонаря, уходящие вдаль. Товарняки без огней. И снова головной прожектор прорезает темноту, перестук колёс звучит ближе. Три луча треугольником, и снова вагоны идут мимо.
Поздняя осень переходит в зиму. На смену поздней осени приходит зима, на смену листопаду – снег. На седьмое ноября мы так и не поехали на парад. Вечером доносятся залпы салюта. Но время летит неумолимо, приближается Новый год. Едем на такси во Внуково, вас встречать, дорогие мои и незабвенные. По дороге вечернее небо в одной из деревень украшается заревом – полыхает изба.
Теперь я гид, и вожу экскурсии по посёлку. Вечером тридцать первого декабря серебристый «дождик» клеится к потолку за ватки. Один из вас, верный своей традиции, берётся меня пугать. Показав на окно пальцем, выпучив глаза, прикрыв рот другой рукой, дожидается, пока я упаду лицом в подушку, с криками: «Не надо!!» А когда оторвусь от подушки, изображает мертвеца. Пока за волосы не дёрнешь. В общем, Новый год под Москвой проходит весело.
Как проходит, между прочим, и всё остальное. Мы с матерью на боковушке в плацкарте, и я смотрю в окно на раннюю утреннюю станцию, где по соседнему пути проходит зелёный электровоз. Штаб Прикарпатского военного округа. Размешаемся в городе, в новостройке на окраине. Хозяин квартиры убывает служить в Венгрию, в одной комнате заперты его вещи, а во второй живём мы.
Восьмой этаж. До прихода контейнера спим на полу. Новостройка расположилась за кольцевой дорогой. Из окна кухни видно тротуар вдоль дома, проезд во двор почти под нами, высокая теплотрасса, по которой обычно машины и ездят, сворачивая под окном. Чтобы не продавили случайно, поперёк съезда перекапывают яму. Мать рассказывает, как кто-то разбил машину и жутко ругался, но этого мне увидеть не довелось. А вот лихо перепрыгивающий УАЗ, и осторожно переползающие «Жигули», и с долгой пробуксовкой выбирающийся наверх коммунальный ГАЗ с будкой – это весьма интересное зрелище. За теплотрассой тянется улица. По ней проезжают строительные грузовики, а то и бульдозеры, и асфальтовые катки – возводят следующую за нами многоэтажку. Потом идёт полоса земли, на которой копается экскаватор «Татра», добирающийся до нужных коммуникаций. Ещё одна пешеходная дорожка. За ней пейзаж делится на две половины уходящей вдаль тропкой. Слева – ряды теплиц. Справа – трактор распахивает поле, видимо, под парк. И где-то очень далеко – трасса в сторону Польши, по которой ползут чуть заметные машины. А из окна комнаты можно наблюдать внутренний двор, соседние дома, маленький магазинчик, и большую песочницу, где иногда бываем летом. Но это не очень интересно.
Отец и мать, как два столпа мироздания, два извечных и неразделимых, но в чём-то совершенно противоположных начала, уводят меня в разные стороны. В рабочий день отправляемся с матерью в сторону города. Вот она, объездная. Вот автовокзал, откуда выбираются на трассу, на подъём, дальние автобусы. Вот и конечная троллейбуса. Старые чешские «Шкоды»-девятки, и новые – четырнадцатые, квадратные, с квадратными фарами и дверями; и местные «Киев-6», трёхдверные. На троллейбусе едем в центр. Здесь узкие мощёные улочки, по которым петляют трамваи-гармошки. Едем на старой «Готе», из ГДР. Можно посмотреть мультики в кинотеатре. На детскую железную дорогу попасть не удалось, только проехать мимо. А вот в парке на площадке вовсю катаюсь на веломобиле. Машины с педалями-качалками мне не по душе – ездить на них так и не получается. А вот с обычными велосипедными педалями – это хоть до посинения. В один прекрасный день мы отправляемся с автовокзала на красном «Икарусе» на мою родину. Но кроме смутных обрывков, в памяти так ничего и не осталось… А с отцом – дело совсем другое. В город мы ездили один или два раза. Были в воинской части, в старом кабинете. Ещё у сослуживца дома, где по телевизору «Статус-кво» исполняли свой свежий хит «Ин ами». На аэродроме обдуваемся выруливающим вертолётом. Если и ходим к автовокзалу, то только на объездную дорогу. Отец в резиновых сапогах идёт по дну кювета, ломая тонкий осенний ледок, а я сижу у него на шее. Уходим и по прямой тропинке, вдоль теплиц. За ними раскопаны котлованы под новую стройку, и на дне его вода, и в неё можно всласть накидаться камней. Но чаще всего с отцом уходим прочь от города. Вот стройка слева, сразу за нашим домом, и асфальтовый каток забуксовал в грязи. Теплицы справа заканчиваются. Асфальтовая улица переходит в грунт; теперь мы идём мимо огородов. За ними дорога переходит в обычный просёлок, и справа тянется роща, а слева – свалка. Ободранные и облезлые остовы машин. А за ними дорога выходит к мостику через речку, а потом круто поднимается по склону, выходя на испытательную трассу танкоремонтного завода. Завод слева, в низине. Иногда танки и танковые шасси с рокотом и клубами дыма устремляются наверх, проносятся мимо нас. А за танковой дорогой местные справляют свадьбу, с песнями проезжая на цветастых телегах. Из дома прекрасно слышно залпы из танковых пушек, из пристреливают за забором, на директриссе. Но с горки пристрелку видно прекрасно. Раз спускаемся вниз, перебираемся через лужи, и идём за забором, за большими валами, которые должны гасить улетающие снаряды. По просеке идёт бульдозер, сминая крапиву. Вот стоит один снаряд, прислоненный к пню. Наконечник смят, гнездо взрывателя забито землёй. А рядом лежит другой, ржавый. И взрыватель совершенно целый… Аккуратно ретируемся с опасного места. Ходим вдоль трассы и в обратную сторону. Исток речки – городской отстойник. В один прекрасный день неисправный вентиль перекрывают, иссякает и речка. А за отстойником – карьеры, заполненные водой, где, следуя давней традиции, можно поупражняться в метании камней. А ещё дальше – трасса на Польшу, и большие шлагбаумы на случай, если танки отправятся дальше. Лучше всего на танковой трассе весной, и можно устраивать ручьи, спуская воду из луж в кюветы. В земляных стенках пробиваются палкой дыры, и получается мостик. Впрочем, мостик быстро подмывается, падает, и всё это жутко интересно; и домой после таких приключений обычно приходят извазяканными. А дома днём – «Семнадцать мгновений весны», а вечером идёт передача «Спокойной ночи, малыши», но украинская. А потом – «Зимняя вишня». Я сплю на первом этаже двухэтажной кровати, и родители завешивают меня пледом, чтобы не было видно. По тем временам – суровая порнушка, по нынешним – наивная и безобидная. Да и любая порнушка весьма наивна. Плед снимают только один раз – поглядеть на погоню. Крутейшая по тем временам «семёрка» тягается с фантастическим «Мерседесом». Вот так и уходит время, и обернуться не поспеешь… А на кухне – пластиковая соковыжималка ждёт возвращения из магазина. Вилка в розетке, выключатель нажат, загудела… Вытаскиваешь пластиковый пестик из гнезда, на дне сверкает кусок диска с ножами. Яблоко, или морковка, уходят вниз, прижатые пестиком, к гулу добавляется визг, из воронки побежала струя сока в стакан. Есть в жизни счастье! Израсходовав фрукты, проворачиваешь лепесток на крышке, визг становится особенно противным – и жмых летит в кастрюльку. Я люблю и сок, и жмых. После отжима можно снять стальную рамку с крышки, снять и саму крышку с пестиком и лепестком. Полюбоваться на диск с лезвиями, прижатый гайкой, и большой сетчатый бачок. Свежо предание. Свежо.
Самое нехорошее качество любой мечты в том, что она изменчива. Иной раз ей достаточно воплотиться. Выйдешь замуж за любимого, а он вовсе и не таков, каким виделся за пределами каждодневного быта. Мечты стареют вместе с нами, да и сами по себе. Любимая одноклассница, после двух-трёх курсов вуза меняется до неузнаваемости. И речь не о внешности, и не о поведении и нравах – меняется внутренний мир; человек живёт и дышит уже совсем другими душевными порывами. Вот она, мечта твоя. Но обладать ей больше не хочется. А самое коварное – это когда меняешься ты. Любимая всё та же, но ты – другой. Много узнал, много пережил. Или немного, но и этого хватит с гаком. И касается это не только любовных коллизий.
Вот и пришла она, малая смерть. И вся твоя надежда – на малое воскресение, когда аккуратно поправляешь венок на могиле себя, из прошлого, со своими мечтами, надеждами, своей верой. Ты, в нынешнем времени, и не узнать – другие мечты, чаяния, и внутренний мир. Не слишком ли много смертей для одной жизни? Радуйся воскресениям.
В первый раз оказываюсь за швейной машинкой. Пробую прострочить шов под материнским надзором. Мать отлучается, и я забираюсь на стул самостоятельно. Сострачиваю, но наизнанку. Учусь писать буквы. Рисую в прописях всевозможные фигуры. Соединяю точки. Стопки ученических тетрадей, давно уже утраченные, с рисунками, простой шариковой ручкой. Первые литературные опыты – детские сказки. Свежо предание… Без вещдоков уже и не все верят. Да и я себе не верю – память шутит, или глумится. Свежо…
Осень проводим у бабушки – дальний переезд. Микрорайон укрывается мокрым снегом. Бабушкин проигрыватель – источник смеха и ужаса. Был такой ансамбль – «Зодиак». На пластинке изображены на фоне звёзд женщины в латексе – этакая легальная советская эротика, маскируемая под фантастику. А в сочетании с музыкой вызывают они у меня приступы самого священного страха. И между прочим, кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, сам пересказывал мне сюжет фильмеца, откуда сей саундтрек. Но есть и положительный момент. Проигрыватель можно ставить под патефонные пластинки, на семьдесят восемь оборотов. И запускать обычную пластинку, на тридцать три. Эффект, словами не передаваемый, и я валяюсь от смеха на диване. И кое-кто другой постирал подушку-солнышко, рыжего такого колобка с лапками и чёлкой, и повесил сушиться в ванной. И сам же перепугался, когда зашёл. До меня донёсся истошный вопль, квартира встаёт на уши, бегом бежит бабушка. А как украшается ёлка? Правильно! Становись на диван, тут же рядом положи любимое украшение – стеклянную рыбку. Случайно на неё наступи, чтобы потом со слезами бежать на кухню. Наблюдаю эпичные картины. Я – брэдбериевский наблюдатель. Тот, что глядит с соседней планеты на Землю, сжигаемую в огне ядерной войны. И слишком мало пробывший мигрантом, чтобы не рвануть обратно. На площадке за домом развёртывается цирк. Мне читает инструкцию – скажи, что тебе пять лет. Я не соглашаюсь, упираюсь – мне почти шесть. Экономический резон мне пока неведом, равно как и лишние копейки за билет. В большом собранном шатре мотоциклист наяривает круги внутри деревянной бочки. А вот на пилотаж внутри сборного сетчатого шара мне поглядеть так и не довелось. Звери в клетках – зоопарк и цирк путешествуют вместе. Слон подбирает солому из кормушки.
С бабушкой едем в центральный цирк. Там всё серьёзнее – акробаты, клоуны, жонглёры. Укротителей то ли не было, то ли дожидаться не стали.
Нахожу старую покрышку от легковой машины, и гоняю на прогулке впереди себя. Все лужи – мои. Спускаю по лестнице со второго этажа. Она скачет по ступеням, потом врезается в стену. А на финальной стадии, при выходе из подъезда, ударяется в решётку для чистки обуви. Ночует в «кармане», откуда двери ведут в нашу и соседскую квартиры. Утром не нахожу.
Кое-чьи одноклассники успешно разводят костёр прямо во дворе. Ничего удивительного – и листья сжигают по осени прямо на месте. Мои подарки успешно исчезают в пламени – это же так интересно!.. Магия огня и разрушения, и я вкушаю её по полной. Старшеклассники при мне не ругаются, но кое-какие скользкие словечки запоминаю. И выдаю вечером за столом, матери и бабушке: «А у меня стучит моча в висках!» Ещё один лёгкий шок, и суровая отповедь. А ещё этот кто-то на Карасунах заложил камень за щёку, и сказал, что проглотил камень, и теперь умрёт. Возвращение происходит в лёгкой панике, но дед сурово заставил камень выплюнуть.
Закупаются бенгальские огни. Мы с родителями едем на центральную площадь, где стоят горки в форме слонов и крепостей. Катаюсь с горок под светом вечерних фонарей. УАЗ-буханка, без крыши и с тентом, и с таким же прицепом, ожидает экскурсию. На Новый Год на балкон прилетает самодельная ракета.
Уж чем хороши звёзды, так это тем, что они от нас далеко. Даже если разместить их на месте Солнца – спалят Землю без проблем. А так – маленькие огоньки, усеявшие ночное небо. Часть из них давно погасла, часть взорвалась, часть улетела прочь от старых мест. И уже зажглись новые. Но когда это переменится, может, что и Земли давно не будет, ни Солнца. А реальная картинка на небе опять будет совсем другой. Много чего нам кажется. Протяни руку, подставь лесенку, собирай эти маленькие огоньки в ладошку. Это же так здорово! Вот так и многие наши мечты хороши до тех пор, пока несоизмеримо далеко от нас. И даже Солнце, дающее жизнь, очень маленькая в сравнении с другими звезда, но затмевающая их по причине близости к нам, дающая жизнь и тепло – и даже она хороша на приличном расстоянии. Ни дальше, но и ни ближе. И одно, и другое – смерть. Врежься наша планета в Солнце – испарится за минуту, а Солнце ничего и не заметит. Грейся в лучах этой маленькой своей мечты, но не смей подходить ближе, если хочешь жить.
Два дня после Нового Года. Первое вполне запомнившееся путешествие. Хотя память ещё работает кусками. Поздний вечер, салон вездесущего Ту-154. А дальше – сон. Отец говорит, что садились в Оренбурге, но это было, видимо, очень рано утром. Не помню. А вот днём садимся в Красноярске. Пересадка. Три самолёта, застывших на постаментах у аэропорта – старички Ил-14 и Ил-18. Машины с отвалами, расчищающие снег на площадке. Гостиница рядом. Ночь. Дневной самолёт до Благовещенска. Попутный вахтовый ПАЗ в город, на вокзал. Мороз и солнце. Пригородный поезд, влекомый двойной «мухой» по однопутке. Поворот. Слева начинаются сопки, а справа – долина Зеи. Дачи вверх по склону, потом голый зимний лес. Поезд петляет у подножия сопок, и из окна общего вагона видны то хвост поезда, то голова, дымящая из труб на особенно тяжёлых подъёмах. Крутой правый поворот, сопки теперь с двух сторон – и вот мы на мосту, что видели в иллюминатор на посадке. Стальные арки, засыпанный снегом лёд, и параллельно мосту – ползут по ледовой переправе машины. Летом дорога затихнет, чтобы опять ожить с ледоставом. Теперь вокруг – только степь. Редкие холмы, редкие рощицы. Наша остановка у короткой платформы, поэтому хвост поезда замирает на переезде. Вместе с прочими пассажирами стремительно спрыгиваем с подножек со всем своим скарбом прямо на насыпь, ибо поезд стоит всего две минуты. Солнце заходит, украшая небо вечерней зарёй. Грузовик глохнет, штурмуя подъём перед переездом. Грузим в него вещи, а сами отправляемся в гарнизон пешим порядком. Бетонная стена вокруг, но центральный КПП пуст, в домике нет ни двери, ни окошек, и на территорию проходят все, кому не лень. Ворота заперты на обычный амбарный замок. Обычные серые панельные пятиэтажки, крытые шифером, украшены порослью телевизионных антенн. Средний подъезд. Четвёртый этаж. По четыре квартиры на площадке; наша – первая справа. Удивительно, когда приезжаешь в квартиру, где уже распакованы и расставлены вещи! Отвратительный звонок – сухой, резкий, трескучий. Через некоторое время отец его отключит – стук в дверь прекрасно слышно из любой точки.
Вот и время в очередной раз подвести черту под прошлым. Прощай, старый резиновый гномик с фонарём, с седой бородой, но без чёлки (каюсь, моя работа); зелёный конь, который стоял на подоконнике, а ещё и сидел на брюхе с вывернутыми вверх ногами… И часы-коробка, у которых на циферблате написано «С Новым годом!», а внутрь полагается положить конфеты. Теперь моя жизнь измеряется числом шпал, зелёными и красными огоньками семафоров, синими и белыми – карликовых маневровых, жёлтыми огнями стрелочных переводов; бетонными полосами аэропортов, синим почтовым ящиком в подъезде, и другим, на стенке местного отделения; а также фанерными ящиками посылок и большими матерчатыми мешками багажа, за которым надо ходить на станцию. Ибо у нас – полустанок. Детская поликлиника – в селе через переезд, бывшей некогда станице. Санки. Походы к реке, и второй мост на ветке, правда, всего в один пролёт. Старый мост, с прямоугольной фермой. Двойные «мухи», которые здесь работают и пассажирскими, и грузовыми. И только самые тяжёлые поезда водят «тройники». Тёмно-зелёные, и довольно редкие фиолетовые. С гудением проходят мост, сбрасывая скорость, а потом добавляют мощности, выдавая в небо столбы чёрного дыма. Из нашей квартиры, поскольку дом крайний, виден другой участок железной дороги – в сторону станции. Слышно гул дизелей, перестук колёс, видно треугольник буферных фонарей и головного прожектора. Но это ночью. Днём поезда выползают из-за деревьев лесополосы, или наоборот, скрываются в ней. Можно разглядеть и семафоры. Окно заходящего солнца, украшенное зелёными комнатными растениями, названий которых я не помню. Вертолёты заходят на посадку перпендикулярно железной дороге, а вдалеке, где чуть заметны невысокие сопки за Зеей, во время работы по полигону, видно гирлянды осветительных бомб, что медленно спускаются вниз, а потом гаснут. Гул винтов, трек пушек и пулемётов, глухие взрывы.
Нет, гномик и сейчас дожидается меня дома, и никогда ему не дождаться. Просто время перелистнуло страницу. Из игрушки он стал немым свидетелем прошлого. Или напротив – говорящим. Всё та же улыбка, всё тот же фонарик в руках, всё та же лысина на лбу.
Моё же окно развёрнуто во двор. И на закате я вижу, как сверкают горящие уголья в окнах дома напротив. Двор укрыт укатанным снегом. Высокие тополя, и – чудо! – две берёзы прямо у меня под окнами. Детская площадка с избушкой, внутри которой – практически общественная уборная. От карусели осталась одна колонка. Шины, вкопанные в землю, обозначают границы площадки. И где-то за пределами видимости – песочница. Есть и газгольдер, но он запитывает дом сбоку от нас. А наша плита обретает жизнь от баллона, что отец возит на станцию заправлять. Моё окно – окно восходящего солнца. И восход я люблю больше всего. И ночь, и закат – есть в них своя магия. Но глядя на них, всегда думаю о рассвете. За умиранием и смертью неизбежно следует воскресенье. Для этого нужно только проснуться пораньше.
Здесь есть четыре военторговских магазина: продуктовый, овощной, промтоварный и «Военная книга». Последний базируется на первом этаже сталинской ещё двухэтажки. Остальные магазины – в отдельных домиках, как и почта. Письма. Сколько их мною написано? Кто считал… Телеграммы. Поздравительные телеграммы, вкленные в открытки. Вырезки из газет.
Окна промерзают, украшаясь морозным узором. Шторы приклеиваются к стеклу. Иногда бурчит батарея, вечно холодная. Отопление вроде бы есть, но настолько, чтоб не было гидроудара. Горячей воды тоже нет. При открывании красного крана в ванной вода сначала заполняет титан на кухне, и только потом – идёт в кран. Топка титана, равно как и распил досок на топку – магия магий. Люблю раскочегарить так, чтобы в ванной из крана пар шёл! По субботам – баня. Масляные радиаторы, мигая красной лампочкой, дают немного тепла. Крепко жарит калорифер, сверкая раскалённой спиралью в отражателе. Гудит, поскрипывая, вентилятор, в котором спирали не успевают раскалится докрасна, обдуваемые воздушной струёй. Впрочем, режим экономии электричества никто не отменял, да и выключают регулярно. С отцом бродим по окрестным полям, устраивая костры. Особенно радуют покрышки от грузовиков и тракторов. Чёрные клубы дыма, жар, подпаленная на лбу шапка. И следы от мотонарт… Они подобны единорогу. Много раз попадались их следы, но ни разу – они сами.
Отец достаёт гитару, поёт авиационные песни. Мать заказала на заводе проигрыватель – теперь у нас есть свой набор пластинок. Отец покупает в Благовещенске последние выпуски винила – Высоцкий, афганский цикл, первые альбомы Розенбаума – казачьи, балтийские. Бит-квартет «Секрет». Гиганты в двенадцать дюймов, миньоны на семь – по четыре песни всего. Гранды – не помню. А вот самые мелкие – в три дюйма, и всего одна песня, только на одной стороне – фронтовые. Открытки с нарезанной звуковой дорожкой. Гибкие пластинки, вшитые в журнал «Кругозор», что нужно вырезать ножницами. Тоже миньоны, но рок уже успели утащить, как и Жванецкого. А вот и заказанный магнитофон «Волна». Он всегда играет чуть быстрее, чем надо. Толстая пластмасса, с острыми углами, кожаный ремень для переноски на плече. Только от шпаны отбиваться – тяжёлый, простой, не сломаешь. Не магнитофон, а кастет. Кассетник открывается пальцами, рукояток две – громкость, и вторая – «Пуск – стоп – вперёд – назад». Но кассета у нас одна – Игорь Тальков, записанная самопально и непонятно кем, да и её кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, порвал.
Внизу в подъезде стоит большой оцинкованный бачок для пищевых отходов. Солдат-срочник в гимнастёрке водит по дворам лошадь, запряжённую в двухколёсную тележку с шинами от трактора, и вытряхивает содержимое бачков в большой чан в тележке. Подсобное хозяйство гарнизона находится за гаражами. Приходим с группой детей и туда. В свинарнике можно покормить свинью соломой. Свинью похрюкивают, иногда дерутся за лакомый кусок.
Весной наша речка разливается. Мелкая речка, мне и тогда не достававшая до плеч, промёрзшая до дна, заливает всю пойму. Около дома офицеров – памятник вертолётчикам, погибшим в Афгане. Вечный огонь – столовая ложка керосина, и горит минут пятнадцать. Построение полка на День Победы. Оркестр части пытается играть марши. Салют, возложение венков. Отец проходит в строю.
Лето. Бродим по песчаным карьерам в поле. Речка облеплена купающимися и загорающими. С отцом ходим в штаб, на аэродром, в лётную столовую. В казарму. Отец сажает меня в кабину вертолёта. На стоянке один из сослуживцев запускает мотоцикл, я решаю, что это запускается вертолёт, и устраиваю небольшую панику.
В сторону речки – гаражи, и иногда – прямо во дворах. Обычные пятитонные контейнеры, а то и трёхтонки, и полуторки. Будки, снятые с грузовиков. В гарнизоне появляются первые «Москвичи» сорок первой модели. Есть и сороковой-«Люкс». Классические «Жигули», пара «Запорожцев», и ЛуАЗы. Очень много мотоциклов, с колясками и без – «Уралы», «Ижи», «Восходы», «Мински». Вездеходная «Тула». Много велосипедов. Мимо моего окна в обед идёт череда пилотов и инженеров, накручивающих педали – сначала домой, а потом обратно на службу. В сторону продовольственного магазина, на сколоченных столиках, разместился рынок для местных жителей. Кто-то сам приходит, кто-то приезжает на грузовом мотороллере, кто-то на ЛуАЗе. Везут молоко, яйца, овощи. КПП со шлагбаумом на въезде со стороны речки когда работает, а когда не работает. В доме офицеров идут фильмы, и грузовик ГАЗ с надписью «Госкино» подъезжает к основным воротам. Водитель отпирает амбарный замок, подгоняет машину к парадному входу, и вытаскивает из кузова коробки с бобинами. Ходим в дом офицеров на фильмы, и на концерты, а то и на театральные представления. Один раз даже цирковая труппа пожаловала. Самодеятельные коллективы. Танцоры. А в поле у аэродрома комбайны убирают пшеницу. Почти Кубань – жёлтые волнующиеся нивы, сверкает недалеко от станции своими полукруглыми серебристыми куполами элеватор. А на грунтовой дороге у переезда, на хорошей выбоине, рассыпано зерно. Вот только комбайны все – гусеничные. И в то лето первый и последний раз попался мне обычный, колёсный… Лето здесь – время муссонов, и грозные тучи ходят стеной фронта, и очагами. Шквалы сдирают старый шифер с домов, скидывают железные листы, роняют антенны и старые тополя. Озерца переполняются, а велосипед в поле мгновенно садится в грязь по самые оси.
Но вот и первые заморозки. Снег выпадает быстро, немного грязи, и почти бесснежная зима до самого марта. В окне на юг – кипит жизнь. Цементный завод перестал дымить – последний дом в гарнизоне достроен. Но за дощатым забором гусеничный тягач протаскивает по бетонному плацу треугольный грейдер, расчищая плиты от снега. Строится артиллерийский полк. Жилая часть гарнизона, обнесённая некогда кирпичным забором, теперь окружена бетонными плитами, и только вокруг военной части остаётся старая ограда. Между частями же внутри гарнизона – дощатый забор на бетонных столбах. В нескольких местах доски уже отодраны, чтобы быстрее добираться до штаба.
Нам провели радиодинамик, – поднимать части по тревоге, но вместо этого вечером звучат рекламные объявления. То приглашение на хоккейный матч, где гарнизонная команда принимает гражданских гостей; то объявление о продаже привезённых мотоциклов. Вот они, красные «Ижы» и коляски к ним, в деревянных рамах, выгружаются из армейского КамАЗа напротив промтоварного магазина. Поэтому отец динамик отключает – в любом случае рассыльный из части поспеет быстрее.
В южном окне вечером горит старая казарма… Благодаря стараниям пожарных газоны и дорожки вокруг неё превратились в каток. По весне танк под пристальными взорами собравшихся мальчишек рушит каркас здания. В итоге порвано несколько гусениц, тросов, которые заводили вокруг стен, вырваны буксирные крюки, а под конец и погнуло ствол особо крупным обломком. Остаётся стоять только один из подъездов с лестницей. На кочегарку артиллерийского полка падает переломившаяся пополам труба. Из авиационной части надо проходить мимо, и мы с отцом смотрим на дымящий на фоне ночного неба обрубок, напоминающий букву «л». Пока мать уходит на почту можно залезть в кабину от «Урала», брошенную рядом, и ездить до посинения. Залезаем и в кабины машин, стоящих с контейнерами у подъездов. Река освобождается ото льда медленно. Промёрзшая до дна, вставшая горбом, со змеящейся трещиной посередине, теперь в полыньях. Льдины откалываются, плывут по течению. На День Победы снег ещё не стаял. Но скоро установится жара и влажность, почти как в тропиках. Вода заполнит местные озерца, будет переливаться через уложенную бетонными плитами дорогу от штаба до аэродрома.
На самокате еду отвозить отцу обед – варёную кукурузу. На аэродроме, на командно-диспетчерском пункте нет, возвращаюсь обратно – и в штабе тоже нет. Отец уже дома. Самокат – гордость. Единственная штука на весь промтоварный магазин. Производства ГДР. С надувными разноцветными шинами, крыльями, фальшивым спидометром, подставкой, ручным и ножным тормозами на переднее и заднее колёса. С пластиковым багажником и фальшивым стоп-сигналом. Но выглядит почти как космический корабль. Первое, что отвалилось – это багажник. Потом пришёл черёд заднего крыла. На велосипеде я пока держаться не умею. Где-то у бабушки есть детский, но с боковыми колёсами. На нём я и умею пока ездить.
Утро. Врач просит не писать много, и не напрягаться. Удивляюсь – зачем?! Лишние пару дней? Будь они у меня – займу ровно тем же. Врач разводит руками. Он и сам особо ничего не хотел сказать. Письмо ещё не окончено, и не знаю, будет ли окончено, дорогие мои адресаты. Не обо всём напишу, кое о каких вещах вам знать не следует, а кое о чём и помалкивать, хотя кто же в состоянии вас остановить?? Я знаю. Не буду пугать. А мне и так давно не страшно. И даже не печально. В сердце остаются облака, небо, вьющаяся змеёй речка, что мне по пояс, песчаный пляж в излучине, обрыв на противоположном берегу, потом – коридор из деревьев, и изгиб в другую сторону. Купающийся летом народ, шашлыки. Запашок древесного дыма и жареного мяса. Машины и мотоциклы, забуксовавшие в глубокой грязи по дороге к реке. Пешие посмеиваются, равно и велосипедисты. Зимой – тоже шашлыки. Утоптанный скользкий снег. Наезженная по руслу дорога. Курящиеся майны с ключами, что не управит и самый сильный мороз. И плавно растекающиеся по льду лужи. Тающий по весне каток. Теперь здесь большая лужа. Снег становится грязным, ноздреватым, темнеет от влаги. На Новый Год в небо пускают сигнальные ракеты. Красные, зелёные, белые, жёлтые. Рвут взрывпакеты. На гражданке таких радостей нет. Там – почти один самопал. Библиотека на столе растёт. Пишу письма. Но приходящие читает обычно мать. Конверт. Клей. Индекс в рамках. Город, улица, дом, квартира. Обратный адрес. Область, район, станция.
Весенние ветры поднимают пыль. В подвале дома у нас был свой чулан, пока подвал окончательно не затопило. Теперь там обитают только коты, шастающие по трубам у потолка. Учусь топить титан. В Северном море затонул «Комсомолец». Газетные описания пожара в машинном отделении. Труба у нас развалилась, и ветер, дующий с неудачного направления, выгоняет дым и огонь обратно в кухню. Устраиваю лёгкую панику. Впрочем, отец отправляется на чердак, и приваливает к лопнувшей бетонной плите железный лист – всё легче. Отец же активно использует керосин для растопки. Местное телевидение показывает агитационные ролики об опасности пожара. Взрыв печки, охваченный огнём дом, горящие люди, выскакивающие на улицу и катающиеся по земле. И я опять устраиваю авралы. Впрочем, и без керосина растопка идёт нормально. Ёлка после Нового Года исчезает в топке. Есть своя магия у огня. Надо только к ней привыкнуть. А местное телевидение продолжает назидать – вот пьяные утонули в Зее, и трупы в морге надо показать крупным планом. Особенно лица. Вот авария, битые в хлам машины. Ходим на развалины старой казармы. Соседняя заколочена – на консервации. Из станицы ездит небольшой мусоровоз ГАЗ, а гарнизонная мусорка – аккурат у нашего дома. И там приходиться регулярно бывать с мусорным ведром. Мусорка горит. Кто-то из соседских мальчишек гасит бак из найденной стеклянной банки. Подключаюсь к тушению. Наконец, раздаётся шипение и вверх уходит фонтан пара. Это лопнул мяч. Но огонь потух. Возвращаюсь домой, и рассказываю матери, как удалось спасти дом от гибели в огне. Мать хохочет до слёз. Я в недоумении – как же так, всех спасли, пожар погасили… Не дали на дом перекинуться. Переговариваюсь с соседскими девчонками через стену. Под слоем обоев выявлена неровность, и в ней некогда была розетка. Через неё переговариваться вполне сносно. Налаживаю связь с соседскими девочками – болтаем довольно часто. Стенки в комнате нет – две фанерки, оклеенные обоями. Делюсь мыслью с соседом, а он рассказывает, как они отодрали фанерку, а из-за неё крысиные яйца посыпались. Потом подходит к подвалу, показывает и изрекает: «А там г…о!» Дружно ржём. И опять повторяет. Зимой кидаем снежки по нижнему стеклу в подъезде, пока оно не треснуло; и дружно разбегаемся. Впрочем, и без нас очень много треснувших стёкол, залепленных полиэтиленом. Двойные двери в подъезде обиты тканью и ватой, и с пружинами, но всё равно холодно. На площадках – снарядные ящики, иногда тоже обитые утеплителем. В них хранятся лук и картошка. Протискиваться мимо по лестнице довольно сложно, равно и в квартиры. Отцовский сослуживец рассказывает, как пришёл на обед, через полчаса выходит – а четырёхсоткилограммового ящика уже нет! Унесли… На соседней станции – места лишения свободы. Когда кто-нибудь сбегает – гарнизон приводится в состоянии тревоги: охраны-то никакой нет, а все офицеры на службе. Освободившиеся не всегда едут домой, а оседают здесь, остаются работать. Во время хоккейного матча местные заводские свистнули часы – пришлось аккуратно напомнить. Велосипеды угоняют регулярно. Исчезает и отцовский, на котором мы ещё по Одесскому военному округу колесили. Потом возвращается, но уже без переднего тормоза. Чтобы опять исчезнуть. И было их в те годы несколько, покупаемых, и исчезавших. Местный оперативник, отслуживший в десанте, часто брал офицеров с собой. Облава на местных танцах, половина велосипедов – краденая. Знал всех. Его тоже знали… У соседа снизу угнали в обед мотоцикл с коляской – старый чёрный «Иж». Сосед сразу направился на речку с двустволкой, мелкой дробью зарядил. Раз полянку прошёл, вторую, третью… Вот и мотоцикл, и подросток на запчасти разбирает. Как в классике жанра, заряд лёг пониже спины. А как незадачливый угонщик надумал прийти в поликлинику – его уже оперативник дожидается. Один из счастливых эпизодов…
Впрочем, и мы, что те велосипеды, исчезаем в недрах больниц. Иногда врачи возвращают нас, без ручного тормоза, без фонарей. Но ездить ещё можно. Но и это ненадолго.
Первый отпуск. Раз в два года. Проездные на самолёт, и шестьдесят два дня, либо на поезд, и семьдесят два дня. Выезжаем на вечернем пригородном. Успеваем закинуть багаж в тамбур, гудок – и ещё один этап жизни остаётся позади. Мимо тянутся станции, перроны, проходят грузовые, встречные пассажирские. Степь. Пустая асфальтированная дорога – к ледовой переправе. Мост. Речные волны. Переезд – и лиственные леса, уходящие вверх по склонам. Листва усыпана серым – рядом работает комбинат. И петли вдоль сопок, а где-то дальше, за деревьями – Зея. Бетонные горбы поперёк полотна – на случай паводка. Благовещенск. Такси до аэропорта. Летний рейс с Владивостока на Сочи должен уходить вечером, но из-за грозы отправляется только утром. Сидим в салоне и ждём. В иллюминаторе ливень и вспышки молний. Взлёт благополучно просыпаю. Улан-Удэ. Челябинск. Спуск по трапу, погрузка в прицеп к ЗИЛу. Поездка до здания аэропорта. А там – опять в зал ожидания. Чёрные флажки с белыми буквами и цифрами перекидываются с шелестом, складываясь в название рейса. Диктор повторяет.
Вечер. На посадку заходим над морем. На снижении жутко щекочет в животе. Навстречу пролетает другой борт – взлетающий. Береговая черта. Пляж. Деревья. Бетонка. Касание. Начинает мотылять. Торможение. Уходим с ВПП. Останавливаемся на перроне. Нас ждёт длинный прицеп, с двумя осями. Один на всю страну. В него влезает весь Ту-154, а обычные прицепы приходится подавать по два. Садимся в такси, классическую жёлтую «Волгу». На передних крыльях написано – «радиофицированный». На левом крыле – два лючка. На верхнем – череп с костями. Машина газовая. Газозаправка в Лазаревском. Едем через большой Сочи, под канатными дорогами. Потом начинаются петли. Слева море. Справа горы. Вверх, на отрог. Вправо, вниз, в распадок. И опять. Начинает укачивать. Очередь из машин. Оползень. Бульдозер расчищает завал. Потянулись, пошли понемногу. Под колёсами грозно шумит галька. Горная дорога – не шутки. Реприза на тему – «приехали к бабушке». Обнимашки до синевы, сытнейший стол. Волны неподдельной любви… Клятвы и уверения в том, что здесь нам всегда рады.
Теперь мы базируемся в гостиной. Звонок здесь мягкий, мелодичный. Кресло-кровать готово тебя приютить на лето. Утром первые лучи солнца красят в серый небо за шторами, потом и в синий. Но это окно выходит на закат, и во двор. Перезвон колотушки призывает сдавать бутылки – это мотороллер аж с двумя осями, что собирает стеклотару в микрорайоне. Вот затрещал двигатель, и сборщик потянулся под окнами. Второй этаж. Балкон. И широкий, крытый рубероидом навес над подъездом и мусорными баками. За стенкой слышно, как с грохотом летит мусор вниз; как шагает кто-то по лестнице, как гудит лифт; а потом останавливается, и раскрывает створки. На навес стабильно падают окурки. А ещё – вещи, сушившиеся на балконах верхних этажей. К нам стабильно кто-нибудь приходит за вещами.
С бабушкой кормим голубей. Достаточно высыпать пшена – и вот они уже шумят крыльями, слетаясь откуда-то сверху. Вроде бы и живут на чердаке, и в доме напротив хорошо видны вентиляционные отверстия, откуда голуби выглядывают. Дом напротив ярко освещён утренними лучами, а мы пока в тени. Рокот дизеля подсказывает, что приближается мусорная машина. Помощник водителя уже прошёл вдоль дома, открывая запертые мусорные баки, и выкатывая их к дороге. Грохот переворачиваемых баков. Вот КамАЗ, или МАЗ, подъезжает, останавливается под балконом. Водитель вышел, поворачивает ручки под кузовом. Четырёхзубый манипулятор отходит от борта, чуть доворачивается, выдвигается, прихватывает край мусорного бака. Потом сжимает жертву зубьями, отрывает от тележки, тянет вверх, чуть отгибаясь, чтобы не высыпать содержимое раньше. Прижимается к борту, переворачивает бак в кузов. Опять откидывает обратно, опускается, прицеливаясь обратно на тележку. Рука рыхлителя проворачивается, выравнивая груду, а передняя стенка уходит назад, заталкивая мусор подальше. Мусоровоз трогается, помощник закатывает тележку с баком на место, и запирает створки. Иногда проезжают легковые машины. На высокой ноте ноют хлебовозки. А гул машин, идущих по улице, доносится приглушённо, будто издалека.
Можно выйти и на другую сторону, на лоджию. Оттуда светит утреннее солнце, и машины идут потоком в обе стороны. Почти на одной высоте с лоджией протянуты троллейбусные провода. Вот они заколебались, закачались, вот долетает вой электродвигателя, и троллейбус сбрасывает ход, подходя к остановке. Её не видно, а вот остановку напротив видно хорошо. С урчанием проезжают «Икарусы»-гармошки.
Из окна кухни видно подъезд, и всех, кто заходит в дом и выходит. На скамейке восседают местные бабушки. А с заходом солнца зажгутся фонари, пробиваясь сквозь густую листву деревьев. Из-за этого перед домом довольно темно. На детской площадке во дворе высится горка в виде ракеты с клоунской рожей, турник, да высокая лесенка. И здесь – вкопанные по границам покрышки, правда, ещё и раскрашенные. Доводилось мне падать с этого турника… На виске у левого глаза до сих пор шрам. А ещё говорят, как зимой один сосед съезжал с горки на санках, да и порвал щёку полозьями.
Утром идём с бабушкой мимо школ, мимо новостроек, к торговому комплексу. Здесь есть свежее молоко в бутылках, и на разлив. Взрослею – сладкое меня больше не прельщает, пью обычное. Выпиваю одну бутылку из горлышка. Могу и две. Настенные часы в кухне идут от гири, и мне нравится вытягивать цепочку, поднимая гирю обратно. В спальне часы идут от батарейки, тихо тикая секундной стрелкой. А вот часы в гостиной заводятся ключом, и дедушка заводит их только сам. Раз в полчаса раздаётся тихое шипение, а потом бой. В половину удар всегда один, а в полный час – по числу часов. Впрочем, при нас бой отключают, дабы спалось крепче. Муравьи живут в горшках с кактусами, шастают деловито по подоконнику. А когда тазы с вареньем размещаются под диваном, то тут же вытягивается народная муравьиная тропа по ковру, по линолеуму, к вожделенным тазам. Муравьи влезают в варенье, тонут, барахтаются, и застывают навечно в сладости. Ничего, мы не привередливые – съедим без чиха. Особенно я…
Но часто ходим и на Карасун. Надо пройти вдоль дома, нырнуть в арку, выйти на поперечную улицу, и пересечь перекрёсток. По пешеходному переходу надо перебегать – никто и не думает притормаживать. Вдоль берега – камыши, и только в нескольких местах можно спуститься прямо к воде. Там ещё купаются, но чаще сидят рыбаки. У дальней дамбы, у пропускной трубы, мальчики ловят мелких раков, и пугают меня. Рак шевелит лапами и пытается дотянуться клешнями до пальцев, перехвативших спину. Недалеко от дамбы – тоже детская площадка, с каруселью и качелями. А за дамбой – сказочный городок, высокая горка из кирпича, с закрытыми переходами и железными навесами. Доходим и до конца микрорайона, до конечной автобуса. Здесь «Икарусы» разворачиваются с открытыми дверями, стоят на площадке, ожидая рейса. За сетчатым забором гаражей стоит старый ЗиЛ в окраске «Аэрофлота». С матерью ходим на Пашковку. Вот она, за Карасунами – только дамбу перейти. Частные дома, где из-за калиток на прохожих старательно гавкают собаки. Вот и трамвайная линия. А вот и центральный парк, где фонари стоят на уровне пояса, освещая памятные таблички; здесь и древние деревья. А вот и кинотеатр «Дружба», куда пару раз ходили вечером на индийское кино. Но с отцом ходим в противоположном направлении – за торговый комплекс, за трамвайную линию, выходим к железной дороге, к платформе. Вот пассажирский «тапок» ТЭП-60 потащил шесть вагонов к платформе, остановился, подал голос, и направился дальше. И никаких табличек – куда и откуда идёт. «Червонец» тащит грузовой состав. У него квадратные буферные фонари, лобовой фонарь ниже ветрового стекла, а само стекло завалено вперёд. По тропинкам идут люди с дач, а мы идём в поле. Ездим на велосипеде и за конечную остановку автобусов, вдоль трассы на выезд, к развязке на восточном объезде. Это трасса из Москвы на море. Недалеко от начала Карасунов тяжёлый экскаватор-драглайн выкапывает траншею. В траншее уложены бетонные плиты и трубы.
Иногда выбираемся и в центр. Обыкновенно с бабушкой обходим дом, ожидаем автобус. Здесь почти все автобусы – 26-го маршрута, на Центральный колхозный рынок. Семнадцатый почти не ходит, а десятый ходит редко. Остановки украшены большими железными ящиками для продажи билетов. Зелёная кнопка показывает исправность аппарата. Кидаешь монетку, жмёшь на кнопку – и заветный билетик высовывается из щели. Но частенько монетка падает вниз, в лоток для сдачи – билетов нет. Автобусы – не то. Здесь надо подойти к кассовому аппарату за правой передней дверью, кинуть монетку туда, и открутить нужное число билетов. Кондукторов нет, контролёров не видно. Совесть – лучший контролёр. Это правда, но в только в том случае, если она есть. «Икарус» рокочет, шипит сцеплением, разгоняясь от остановки. Гармошка качается, перегибаясь. Со скрипом поворачивается, изгибаясь на кривых. ХБК. Отсюда можно пройти к Восточному рынку. Затем автобус перебирается через два моста, идёт по Северной. Конечная – прямо перед горсоветом. Отсюда можно отправится в поход по Красной, особенно в выходные, когда автомобильное движение перекрывается. Местные казаки выводят коней и линейки; катают от горсовета до библиотеки Пушкина. Над лотками на Калинина ещё висят провода; но сквозные проезда отданы мелким торговцам. Сбылись мечты мелких лавочников!.. Впрочем, они ещё не знают, что за любую мечту надо платить втридорога.
Ехать можно и трамваем. И билетик купить в киоске, загодя. Можно идти на Пашковку, можно и на торговый комплекс. КТМ с зудением закрывает массивную сдвижную дверь на цепи, «Татра» – с шипением ширмовую, но на Пашковке «Татр» нет. Билетик вставляется в компостер, прижимается ручка – и вот на билете пробит штырями рисунок. Перестук колёс, гул и дрожь по всему салону на перекрёстках – здесь трамваи часто тормозят, а рельсошлифовальщики работают редко. Сначала – ТЭЦ. Здесь есть пляж на старице Кубани, где когда-то купались с матерью. Потом – парк 40-летия Октября, где можно покататься на водном велосипеде или на речном трамвайчике «Арго». А ещё – магазин «Океан», куда ездим за рыбой; и за магазином – тоже старый Карасун. Потом будет университет, вокзал, за которым над насыпью торчат чёрные морды паровозов в тупиках, ожидающих распила, или войны, когда удастся ещё послужить. И кооперативный рынок, откуда тоже можно выйти на Красную. Там, если пройти через пригородную автостанцию, с которой выруливают красные ЛАЗы, урча дизельными движками, напротив филармонии будет фонтан-ёжик.
Но бабушка везёт меня к сёстрам. Это второй вокзал, и трамвай туда идёт или с Пашковки, или с ХБК. ЛАЗ из районного ПАТП идёт по Ростовскому шоссе на Динскую. Дом почти в центре станицы, кролики в клетке. Нутриям можно засунуть грушу; они берут подношение передними лапами и аккуратно затачивают длинными верхними клыками. А вот ЛиАЗ на Нововеличковку – городской, правда, из первого ПАТП. С Ростовского шоссе он сворачивает на переезд, мимо витаминкомбината, где на проезжающих с укором смотрят головы Маркса и Энгельса. За что вы сделали нас сиамскими близнецами? За что оставляете нам только головы, и никогда – туловища?.. Нет ответа. Автобус проезжает Новотитаровку, лихо вписываясь в крутые повороты на перекрёстках узеньких станичных улочек, окружённых зеленью деревьев и низкими деревянными заборами, и только потом прибывает к месту назначения. Здесь дом на окраине, и слезать надо, не доезжая до конечной. Здесь из живности – куры да гуси.
А когда на кухне идёт готовка, то ванная в доме превращается в бассейн. Здесь плавают живые рыбы, ожидая своей участи. А то и раки медленно ползают, щёлкая клешнями. Лакомство – красный варёный рак… Хвост и клешни.
Встречаем ночью одного из вас, возвращающегося из братской Польши. И меня взяли встречать, несмотря на возраст. Вдоль вокзала стоят красные междугородные «Икарусы», мордами под навесом, сверкая четырьмя фарами, прикрытыми синими, зелёными и красными светофильтрами. Яркий огонь лобового прожектора, из дальнего конца станции. Чешский электровоз, за характерную форму крыши прозванный «гробик», слепя квадратными буферными фонарями, подтягивает к платформе состав. Ищем нужный вагон, потом ждём, когда проводник распахнёт дверь и откинет наверх площадку. Встреча…
Много чего происходит в первый раз. Учусь зажигать газовую плиту. Потом выкладываю спички между конфорок и смотрю, как они вспыхивают. Дедушка прекращает это занятие, сгребая картофелечисткой уцелевшие. Учусь играть в морской бой и танковое сражение под Прохоровкой. В танковом сражении главное – нарисовать факел подлиннее.
Учусь ездить на велосипеде. «Кама» передаётся мне по наследству. Наяриваю круги вдоль школьного стадиона. На меня выскакивает собака, и я благополучно падаю, разбивая коленки. Вторично у соседней школы врезаюсь в женщину с сумками, и опять разбиваю коленки. Хожу с бинтами и пластырями на ногах, а ноги почти не сгибаются. Под пластырем рана нагнаивается. Теперь – только зелёнка и простой бинт.
Улица за домом, на которой автобусные остановки, и за которой рынок, уставлена старыми «Волгами» и «Победами», сверкающими хромом. Попадаются и чёрные ЗиМы, ночью сверкающие красным огоньком на капоте. Мечта советского человека, живая, воплощённая в реальность. Внешний блеск, надёжность, возможность привести в порядок своими руками, не надеясь на дядю из авторемонта, на эвакуатор, хотя слова такого ещё в природе не существует, равно как и самих эвакуаторов.
Играем во внутреннем дворе школы, окружившей нас со всех сторон, и только с одной оставившей колоннаду вместо первого этажа. Скоро эта колоннада тоже будет застроена, и здесь будет малый спортзал, а во внутренний двор будут вести узкие запираемы ворота, да путь через фойе, с главного крыльца на внутреннее. В школу можно пройти без проблем, особенно летом. Вот на подоконниках красуются поделки летнего лагеря. Выгрызенная арбузная кожура с прорезанными глазами и ртом, этакая страшная рожа. Настоящий кубанский хеллоуин. Особенно летом… Впрочем, и этого слова пока никто не знает.
Мимо школы, по внутренним проездам, проезжает жёлтый «Икарус»-гармошка. Что он тут делает? Тогда не возникало подобного вопроса – едет, и едет себе. Многие вопросы возникают уже сейчас, когда поздно пытаться ответить… А вот и чёрная военная «эмка», живая и вполне здоровая, тоже проезжает мимо школы, и не один раз. За трамвайной линией, на дороге от развязки до промзоны, несутся тяжёлые грузовики, седельные тягачи, легковушки. Старинная машина, которую отец назвал «Опелем».
Время отправляться домой… А что есть дом? Что есть дом для нас, странников в этом мире? Могила ли? А если сжечь без остатка, и развеять прах? Если отдать на съедение зверю? Снят номер в гостинице на ночь – вот тебе и дом. Живи. А утром собирай монатки и сваливай поскорее. Мне-то ответ известен, известен и вам, дорогие мои и незабвенные. Но ваше неверие пробить сложно. Тяжело туземцу объяснять устройство электрического фонарика. Вдвойне тяжелее, когда тебя собираются съесть. И втройне, когда туземца собираются пристрелить. Чтобы объяснить одно знание, надо зачитывать курс наук, начиная с первого класса. То есть, не менее пятнадцати лет. Чудес не бывает, на всё нужно время. И я оставляю за плечами пройденный курс. Успеете ли пройти и вы? Надеюсь, что успеете.
Вечерние сборы. Маленькая корка хлеба с солью, завёрнутая в фольгу – верная дорожная примета. Уложена на дно чемодана. И кое-кто, дорогие мои адресаты, жарит сахар на сковородке. Потом распиливает тянучку на куски, и протыкает вилкой. Можно сосать вместо карамелек. Проблема в том, что я – сама торопливость; все карамельки старательно разгрызаю, не дожидаясь таяния. Сахар завёртывается в фольгу. Утренний подъём. Посидеть на дорожку. Приметы соблюдены, жёлтая «Волга» с чёрными шашками и оранжевым фонарём на крыше подъезжает к подъезду. Все вещи в багажник не влезают – мешает газовый баллон. Впрочем, машины с открытыми багажниками ездят довольно часто. Карасун, дамба, Пашковка. Впереди нас идёт чёрная «Волга» с белыми шашками, и чёрным же фонарём… Аэропорт. Провожающие машут руками за стеклянной витриной. ЗиЛ подтягивает жёлтый полуприцеп на самолётных «дутиках» к дверям. Сиденья вдоль бортов. Двигатель урчит, указатели поворотов и стоп-сигналы на задней стенке кабины мигают прямо в салон. Нас ждёт Ан-24 до Адлера. Трап маленький, вручную приставлен к задней двери. Там же, в хвосте, надо самостоятельно уложить багаж. Потом пройти на свои места. Здесь всего по четыре ряда сидений, и стойку шасси видно целиком, и винты. Запуск. Лопасти сливаются в один сплошной диск. Трогание. Стойка проседает на амортизаторах, попадая в стыки плит. На взлёте открываются створки, колёса ушли вперёд и исчезли внутри гондолы. Полёт недолгий, здесь не дают еды, зато можно поиграть в электронные игры. Небольшой пульт, по центру стоит Микки-Маус с лукошком, и пытается ловить яйца кур, рассевшихся по бокам. Четыре кнопки – влево вверх, вправо вверх, влево вниз, вправо вниз. Есть ещё водолаз, которому надо успеть утащить подводные сокровища, пока его не схватил спрут. Но вот и посадка. Стойка снова выходит из отсека, становясь на замок. Опять море под нами, и встречные самолёты. Касание, дымок из-под колёс. Пересадка на Ту-154 до Благовещенска. И тот самый полуприцеп в две оси, единственный на весь СССР.
Ту-154 – здесь всё по-другому. Из иллюминатора бетонку видно значительно ниже. Сверкает белым крыло. Стойки не видно. Гудит ВСУ на высоких нотах, слабенько. Трап – либо УАЗ, либо электрокар на «дутиках», с открытой кабиной. Сиденья в три ряда. Вот трап отходит назад, покатился на исходную позицию. Запускается, раскручивается первый двигатель, гулом раскатываясь по салону. Потом второй, третий… Приподнимается элерон синхронно со щитком, потом опускается – экипаж проверил рули. Выходит, опускается из задней поверхности крыла закрылок, сквозь щели показывая бетон. Трогание. Крыло чуть подрагивает на стыках плит. Уши закладывает – падает давление. Мимо проносится севший самолёт, выдавая дымок из решёток боковых двигателей – реверс сработал. Ожидают своего часа Аны с высоким крылом, прямым килём и неподвижными винтами; 134-е со стеклянным носом и узким фюзеляжем; Яки со скошенным воздухозаборником среднего двигателя и трапом под хвостом. Все мы ждём своего часа. В очередной полёт? В распил? Кто знает… Предварительный старт. Исполнительный. Двигатели выходят на максимальные обороты, самолёт присаживается на нос, сдерживаемый тормозами. Толчок, пошли! Трясёт салон на стыках, внутри всё трещит, шторки раскачиваются. Крыло трясётся, распушённое механизацией. Нос приподнялся. Толчки прекратились. И вот уже поползла вниз земля, постепенно замедляя бег. Шторка в тамбур отклонилась назад. Пошли элероны, самолёт ложится на крыло, разворачиваясь на новый курс. Уползают обратно, втягиваются закрылки. Скоро нырнём в белые облака, и исчезнет земля. Только белые комья ваты внизу. Обед. Время тянется нестерпимо медленно. И это тогда, когда не нужно. Сейчас оно летит, когда так много нужно успеть вспомнить, успеть рассказать… Вот если б было у меня умение уместить всё в одну фразу, в один афоризм, всё своё знание о жизни! Но нет его. И комкаю дальше воспоминания, комкаю фразы, пытаясь перегнать неперегоняемое.
Самолёт идёт на промежуточную посадку в Челябинске. Опять закладывает уши. Опять пристёгнуты ремни, и жутко щекочет в животе на снижении. Снова вокруг туман, из-за которого появляется земля. Не так ли мы смотрим на Тот мир, которого за облаками не видно? Так и оттуда не видно нас. Облака делают своё дело надёжно. Проползают внизу дороги с ползущими же машинами, деревья, дома, речки. Железные дороги. Вот пошла вниз, снова распушилась механизация крыла. Вот понеслась бетонка, толчок, резкое торможение, щитки встали дыбом. Тряска становится реже. Рулим к аэровокзалу.
В Улан-Удэ садимся уже ночью. Разразился ливень. До самолёта бежим самостоятельно – стоит близко, потому и автобус не дают. Отец несёт меня на руках. Ночной полёт отличается от дневного. Мигают красным огни запуска, особенно видно верхний. На нашем самолёте тоже мигает, и даёт красный отблеск на крыле. Ритмичный, непрекращающийся. Светят фары, в лучах которых изгибаются струи воды из-под передней стойки шасси, горят белыми пятнами в темноте куски бортов впереди крыла. Облака ночью черны, и только небо всегда в звёздах. И всё тот же вездесущий красный ритмичный блеск.
В Благовещенск прибываем утром. Хромаю по трапу на несгибающихся перебинтованных ногах. На местной «Волге» газового баллона нет, влезает всё. Успеваем на утренний пригородный поезд, и в девять утра уже в гарнизоне. Чуть не вырвалось – «Дома!» – а сколько их было, домов этих? Когда летишь на запад, то от солнца убегаешь. Шесть утра в Москве, а на Амуре уже полдень. Встаёшь ночью, ложишься засветло, пока не привыкнешь. А когда на восток, то идёшь встречь солнцу. Здесь шесть утра, а за Волгой – ещё полночь. Сон приходит под утро, а пробуждение – уже к обеду. Почему-то начинаю плакать. И так всегда, когда прилетаем на Дальний Восток. Кто объяснит? Извлекаю из сумок и чемоданов кусочки засохшего хлеба с солью и начинаю грызть. Тоже непонятно зачем.
Начинается новая, школьная жизнь. Первое занятие – контрольное, ещё до первого сентября. Рисунок, слова, счёт. Потом – школьная форма, линейка, цветы. Сменная обувь, потом и куртки. Гардероб на первом этаже, где зимой греет воздух стандартный калорифер… Утро. Спуск с четвёртого этажа. Десять пятиэтажек. Три двухэтажки, из которых одна давно заброшена и одни стены остались, а в другой – только столовая да детский сад. Два трёхэтажных общежития. И ещё «шанхай» – частные дома гарнизонной КЭЧ. Автобус «Кубань» подвозит станичных школьников к главному КПП. Офицеры спешат в одну сторону, школьники – в другую. Школа – она за самыми новыми домами, за общежитиями. Рядом с частным сектором. Когда идёшь на речку – проходишь позади школы, мимо кочегарки. Через стадион и начало полосы препятствий.
