Читать книгу Горячий снег Килиманджаро - Иван Аврамов - Страница 1

В какой-то момент, когда стало чуть полегче, он вдруг понял, что похож на курицу, которая, склоняясь над деревянным корытцем и вытягивая шею, погружает клюв в воду, а глотнув, обязательно потом запрокидывает головку назад, устремляя красновато-оранжевые глазки в небо. Так подсказала ему память детства, когда он приезжал в село к бабушке и дедушке, пока они были живы, и по их просторному двору вольготно расхаживали пеструшки – в Киеве на асфальте их, конечно, не увидишь. Он уловил это сходство потому, что, стараясь поймать воздух и как можно лучше насытить, наполнить им легкие, сразу после вдоха откидывался головой назад, зарываясь затылком в белую глубь не очень-то удобной, чересчур большой больничной подушки. Он никогда не любил большие деревенские, как на картинах старых мастеров, подушки, только маленькие, европейского, можно сказать, образца, под которые так славно поднырнуть рукой – засыпаешь на собственном предплечье.

Однако эта инстинктивная, что ли, уловка помогала мало или даже вовсе не помогала – воздуха не хватало ни на вдох, ни на выдох. Такое впечатление, что он, этот воздух, куда-то исчез, или его попросту катастрофически мало в этой проклятой палате, где Андрей лежит уже четвертый день. «Наверное, я в космосе, – однажды подумал он. – В безвоздушном пространстве…»

Он задыхался. Так, видимо, страдает рыба с крючком в губе и выброшенная беспощадным взмахом удилища на берег – жадно разевает рот, приоткрывает жабры, пружинисто изгибается на траве, на речном песке, чтобы хоть как-то уйти от сладкого смертного удушья, несущего с собой смерть.

Немножко легче становилось тогда, когда его переворачивали на живот, и спина получала несколько часов отдыха, дабы «дышать», давая пощаду натруженным легким, и тогда, как показывал приборчик, надетый на палец, точно наперсток, кровь лучше насыщалась кислородом.

Еще хуже было, когда легкие разрывал кашель. Никакой влаги в них не обнаруживалось, будто изначально были высушены, как кальмары на жгучем тропическом солнце. Хорошо, если б только высушены, но нет, они, и правое, и левое, были словно забиты острой алмазной крошкой или битым, мелкими-мелкими осколочками, стеклом – боль такая, что справиться с ней дьявольски трудно. Эта вот «начинка» и полосовала ткань легких, будто выпирающих из груди, отяжелевших в такой степени, что теперь ни за что не оправдали бы своего названия – ведь легкое потому и легкое, что это единственная человеческая внутренность, которая не тонет, а держится на воде.

Когда становилось совсем невмоготу, Андрей думал, что, может, напрасно он проявил благородство и великодушие, пожертвовав собой ради совсем незнакомого ему человека, пусть тот и намного моложе его.

Когда ему стало худо и тест на коронавирус дал положительный результат, когда «скорая» привезла его в больницу, заведующий инфекционным отделением Петр Павлович Сильвестров обнадежил:

– Ну, ничего страшного, мы вас подключим совсем скоро, сразу после обеда, к аппарату искусственного вентилирования легких, все, думаю, обойдется. Вам, надо сказать, чертовски повезло, что первым привезли сюда – ИВЛ у нас в единственном числе. Злыдни, знаете ли, нищета… А ведь все в стране только начинается… Что будем делать, как спасать людей, ума не приложу…

Это была странная картина – будто кадр из фантастического фильма: инопланетянин, весь в белом скафандре, с маской на лице и огромными, как у сварщика или мотогонщика, очками, плотно прилегающими ко лбу, вискам, скулам, переносице, пылинка под них не залетит, беседует с распростертым на кровати, в трусах и футболке землянином. Ситуация, определенно попахивающая сюром, и тем не менее пациент, над которым склонился невидимый коронованный убийца и которому следует искренне сочувствовать, пожалел, тем не менее, «инопланетянина», пришельца из космоса, ему ведь так некомфортно в своих «доспехах».

И впрямь, скоро, ну, минут через сорок, врач опять появился в палате Андрея, лежащего под капельницей, и тот по его лицу сразу понял – что-то не так, а Петр Павлович, явно собираясь с духом, колеблясь, сказать или нет, все-таки решился:

– Поступил только что молодой парнишка, девятнадцать лет ему… Состояние… Состояние похуже, чем у вас. Заметно хуже… Намного хуже… Если срочно не подключим к ИВЛ, боюсь, до утра не дотянет… Музыкант он будущий, большие надежды, говорят, подает…

– Понятно… Что ж, – после некоторого молчания сказал Андрей, – я не возражаю…Он помоложе, только начинает жить… А я постараюсь справиться…

– Да и вы не глубокий старик, – волнуясь, определенно чувствуя себя неловко, произнес доктор. – Я… Я восхищаюсь вами… вашим благородством. Андрей Васильевич, мы обеспечим вас лучшими лекарствами, опять же, на днях обещают завезти еще парочку ИВЛов. Мы вас обязательно вылечим, Андрей… Уж не знаю, почему, но у нас в зоне риска преимущественно люди молодые или зрелого возраста, хотя во всем мире наоборот…

Самое трудное было объяснить ситуацию Марине, жене – к сожалению, он не удержался, тут же, как только инопланетянин вышел из палаты, сообщил по мобильному телефону, что его вот-вот подключат к искусственной вентиляции. Пока раздумывал, как получше справиться с этой нелегкой задачей, Марина сама позвонила ему, она уже знала о его поступке, сама, видимо, связалась с отделением, и теперь просто кипела негодованием:

– Ты что, сумасшедший? Крыша поехала, что ли? На кого ты хочешь оставить меня с двумя малолетними детьми? Кому нужно твое самопожертвование? Забыл, что вся семья на самоизоляции, что некому принести даже батон и пакет молока?

– Марина, погоди… – попытался было остановить ее Андрей.

– Ты ненормальный, Андрюша, не-нор-маль-ный! – тут она заплакала – горько, неутешно, как несправедливо обиженная девочка. – Ну, подумай сам, что с нами станет, если ты… если ты… – она не договорила, да и зачем, и без того ясно, что она хотела сказать. А потом он и вовсе оказался отрезанным от всего мира – ни телефона, ни родных, их, если бы даже они смогли его навестить, все равно не пустили бы к нему в палату, да и сил у него самого оставалось все меньше и меньше…

Теперь, когда он, измаянный болезнью, в первый, кажется, раз малодушно подумал, что надо было все-таки сначала позаботиться о собственной персоне, ведь ему всего-навсего тридцать семь, ему стало не по себе. Мысленно он пригрозил, не кому-нибудь, а тому же Андрею Чумаку, что, если подобная мысль хоть еще раз проклюнется в его голове, он перестанет себя уважать. Коль ты сделал доброе дело, нечего потом посыпать голову пеплом, жалеть о содеянном. Парнишка же, если верить врачам, идет на поправку, если останется жить, пусть считает его, Андрея Чумака, вторым отцом, а это тоже немало…

Когда человека ведут на казнь, его, как правило, ждет один палач, а не два, не несколько. Но в этой одиночной, неприютной, глазу не за что зацепиться, палате, это давнее правило не соблюдалось. Третьим катом, помимо удушья и сухого, ужасно-болезненного кашля, был высокий жар, Андрей прямо-таки часами горел в огне, но все-таки этому последнему истязателю, казавшемуся ему помилосерднее первых двух, он в какой-то мере был признателен, потому что огонь, испепелявший его изнутри, даровал хоть и краткое, но беспамятство, забытье.

Странно, но он уже несколько раз видел себя, веселого, подтянутого, мускулистого, охваченного радостью, как бы со стороны, и повод для прекрасного настроения был, ведь он поднимался на описанную великим Хемингуэем высочайшую гору Африки – Килиманджаро, у подножия которой лежал его умирающий герой писатель Гарри, а вот фамилию его Андрей позабыл, хотя и прочитал этот рассказ прошлым летом, в июле, когда путевка в Африку, в Танзанию, на Килиманджаро уже лежала у него в кармане, она была дорогая, больше трех с половиной тысяч долларов, Марина не согласна была с такими расходами, но он сказал, что раз в жизни может позволить себе такую роскошь, вот тогда-то он и взял в руки томик Хемингуэя, и потом долго помнил тот сладкий холодок под сердцем, что еще немного, и он, Андрей Чумак из Киева, мелкий бизнесмен, окажется в тех местах, которые знает всяк читающий на земле человек. Но сейчас, проваливаясь по колено, а то и по пояс в вязкую, обволакивающую тину беспамятства, как в бездонный ил донельзя загаженной, убитой речки, он видел не зеленое подножие знаменитой горы с белоснежным квадратом ее вершины, о которой местные жители издавна говорили, что она покрыта серебром, не всякие там древовидные папоротники высотой чуть ли не в два метра, не жесткий вереск под ногами, не знакомые, будто перенесенные сюда из Одессы акации, ни разную другую растительную экзотику, названия которой он не запомнил, не обезьянок на деревьях, которых проходившие мимо люди вовсе не интересовали, нет, он видел только себя, и он знал, что молод, силен и обязательно взберется на эту «Сверкающую гору» – так звучит ее название на языке суахили, на самый ее пик Ухуру, хотя никогда альпинизмом не занимался, почему и избрал самый легкий маршрут Лемошо, и не нужны ему были сейчас перевалочные лагеря, где можно отдохнуть в палатке и похлебать или огуречного, или бананового супу, не нужен ему был ни прикрепленный к нему гид, ни два помощника, тащившие на своем горбу его поклажу – ему, Андрею Чумаку, нужно сейчас как можно скорее, не за несколько дней, а самое большее за полчаса взобраться на вершину Килиманджаро, где, как он помнил по своему единственному туда восхождению, бывает, дует ледяной ветер, под ногами скрипит девственно-чистый снег, не оскверненный следами от грязных подошв, вот этот снег он зачерпнет целыми пригоршнями и остудит свой горящий лоб, горящую грудь, и подмышки, и живот, но пока что он видит только серую, изредка в черных пятнах, землю подъема и громадные серые валуны, и чем выше он взбирается, тем меньше остается воздуха для полноценного, нормального дыхания, сердце бьется неровно, то часто-часто, то вдруг замирает, как у испуганной перепелки, голова начинает раскалываться, уши закладывает, в виски стучит густеющая кровь, а главное – немилосердно, зло палит беспощадное африканское солнце, чем выше он поднимается, тем сильнее оно плавится в вышине, как сталь в мартене, и не имеет никакого значения, затянуто ли небо облаками, серыми, рваными, оказывается, такими они бывают даже в Африке, или же ослепительно-синее, как летом над Днепром. Ему было плохо, совсем плохо, но он знал, твердо знал, что обязательно, и очень скоро, поднимется на эту пятую, кажется, по высоте гору земного шара, а оттуда, с вершины, откроется черная пропасть и он, не колеблясь, сделает шаг ей навстречу…

В это время, когда Андрей Чумак совершал свое второе восхождение на Килиманджаро, заведующий инфекционным отделением Петр Павлович Сильвестров, похожий в своем белом скафандре на инопланетянина с какой-нибудь «летающей тарелки», срывался на крик:

– Да быстрее вы, как можно быстрее!

Ближе к полудню доставили в больницу долгожданный аппарат искусственной вентиляции легких, и Сильвестров торопился подключить к нему Андрея Чумака.

– Петр Павлович, полчаса назад, вы же знаете, к нам поступил, ну, фамилию называть, видимо, не стоит… – подошел к заведующему его заместитель Артем Подопригора.

– Рентген показал – у него небольшая пневмония… – отмахнулся Сильвестров. – Подождет…

– Но вы ж понимаете, это грозит нам большими неприятностями…

– Да пошел он!.. – вышел из себя Сильвестров. – Тот, который отдал свой ИВЛ другому, совершил подвиг самопожертвования, понимаешь ты или нет?! Подвиг! Самопожертвования! И я должен его спасти!..

– Да у него, поди, и легких уже нет! Его легкие уже съел коронавирус! – не сдавался Подопригора.

– Вашу мать!.. Этого, бонзу… или толстосума, не знаю, кто он там у вас, – на кислородную маску! Потерпит часа два-три! После обеда обещают привезти еще один аппарат… А этого мужика, настоящего мужика, я должен, я просто обязан спасти! Ну что, все готово?…

А Андрей Чумак уже приближался к вершине – еще немного, еще чуть-чуть, последнее усилие, и вот он уже стоит на белой шапке Килиманджаро. Он наклоняется, хватает обеими руками снег и удивленно, потрясенно, не веря самому себе, обнаруживает, что этот снег – горячий, не студеный, не холодный, даже не теплый, а невыносимо горячий… А еще он, доселе одиноко стоявший на самом пике «Сверкающей горы», вдруг слышит рядом с собой человеческие голоса…