Читать книгу Самсон заходит в парикмахерскую - Иван Константинович Стрелкин - Страница 1

12 марта, неподалеку от Вышгорода

Мама больше любила, когда у Самсона были длинные волосы. Разумеется, она и постоянно заставляла его причесываться, не переносила, когда он «шарахался неприбранный». Вид у мужчины должен быть приличный, кто тут что возразит; не без оснований мама Самсона считала, а вернее, была убеждена, что хоть провожают по уму, а встречают-то все же по одежке, и если встречи не случится, то где гарантия, что будут проводы?

Определенная логика прослеживается, верно? Вы ведь согласитесь со мной, дорогая Мария Драй? Моя мама Самсонову маму непременно бы поддержала. А вот я, Мария, напротив, не стану заставлять своих отпрысков (если они у меня когда-нибудь появятся) заботиться о прическе. И вообще… постараюсь как можно раньше донести до них мысль, что вопреки расхожему мнению, что дети – это на всю жизнь, по закону дети – всего лишь на восемнадцать лет; сразу по истечении срока их можно гнать с порога и потом или завести новых, или попробовать что-нибудь совершенно иное.

Услышав такие рассуждения, моя мама очень удивилась. Идея, что я вытолкаю ее внука или внучку вон из дома в день восемнадцатилетия, едва будут задуты свечи на праздничном торте, показалась ей чудовищной. «Потому что провожают по уму, мама, – заметил я. – А в восемнадцать ума ни у кого нет. Есть только либидо. И комплекс неполноценности. Скажем, будет у меня сын, и будут у него вот такие же нелепые лохмы. – Мама привезла с собой несколько моих подростковых фотографий, и я как раз рассматривал одну из них. – Думаешь, возможно ему будет объяснить, как глупо упорствовать и не стричься?» – «А что, тебе вот хорошо были длинные волосы», – возразила мама, и я почувствовал себя Самсоном.

Моя мама уехала вчера обратно в Занаровье, навестив меня здесь, в сердце Морской державы, как раз накануне отъезда, чтобы пожелать счастливого пути в туманное будущее и подарить на прощание томик Хорхе Луиса Борхеса.

Читали ли Вы Борхеса, Мария? Он, конечно, гениальный писатель, но некоторые его мысли приводят меня в раздражение. Например, он свел всю мировую литературу к четырем главным сюжетам, в числе которых сюжет о самоубийстве Бога. Маму сей факт очень занимает, а я вот не понимаю, хоть режьте, по какому поводу восторги. Ведь получается со всех сторон несправедливо: захочет, скажем, человек покончить с собой – никому дела нет, пожалуйста, сколько угодно. А захочет Бог – так это вам сюжет мировой литературы. Бога, стало быть, и за человека в этом вопросе не считают… А с другой стороны, Богу, конечно, не в пример удобнее с такими делами управляться. Самоубийство естественно стремится к публичности (в отличие от убийства, которое само по себе акт интимный, ускользающий от соглядатая), и если среднестатистическому гражданину не всегда удастся найти и десяток зрителей, то даже не самый популярный божок наверняка соберет небольшой стадион…

Простите мне, Мария, мое вопиющее занудство; я не стал идиотом, мне просто очень одиноко. И вот что интересно: одиночество как наркотик; чем более человек одинок, тем более одиноким мечтает стать. Перед отъездом почему-то хочется как-то скандально порвать отношения со всеми друзьями, а лучше всех убить или хотя бы покалечить, особенно тех, кто меня еще любит и ценит. Особенно их – из горькой зависти; они хорошие люди, и они остаются; у них нет необходимости бежать прочь от самих себя. Театр я мечтаю на прощание сжечь, и только Вас расправа не коснется, ведь с Вами я и не прощаюсь. Наше общение – единственное, что держало меня на плаву последние месяцы, и надеюсь, мы сможем, как Вы мне обещали, сохранить его в переписке, а потому еще до отъезда пишу Вам первое письмо.

Я сижу в кафе на площади Независимости и смотрю на окна бывшего моим кабинета – три круглых иллюминатора на фасаде нашего театра. Противно, что теперь в нем обоснуется Евгений Ось, не к ночи будь помянут; слышал, что моего Шекспира он в следующем сезоне не поставил в репертуарный план. Хотя, впрочем, так даже лучше: Леопольду уже тяжело играть, возраст все же преклонный, и если Ромео вдруг (не дай бог) скончается на сцене от сердечного приступа, так и не достигнув склепа, где Ксюша—Джульетта лежит на станке в белой мадаполамовой сорочке, с аккуратно зачесанными за уши сединами, то замысел спектакля, и без того не слишком понятный державному зрителю, затуманится окончательно.

Я буду скучать по пьяным детям, и школьнице Кате, изображающей Гамлета (ее плечи никнут под тяжестью отцовской шинели, но она упрямо следует зову судьбы), и звенящему сопрано нашего призрака, возносящему к колосникам сцены заунывное «Здравствуй, королева!». Я заметил, кстати, что пожилые артисты забывают текст чаще, чем студенты, но студентов почему-то все равно жальче; мне во всяком случае жалко именно их. Старики хоть и умрут скоро, но сегодня вечером пойдут домой к женам, мужьям, родителям и получат свои пять евро за выход, а этих пьяных детей, боюсь, даже в трамвай не пустят.

А еще я буду скучать по тому моменту, когда за моей спиной распахиваются, словно веки просыпающегося чудовища, крылья алого бархатного занавеса. Помните? Партер безлюден, ярусы закрыты на ключ, зрители сидят только на сцене; поворотный круг обращает их лицом то к мебельному карману, то к режиссерскому пульту; беготня, волнение, шум, ярость… Круг останавливается, уперев зрительскую трибуну лицом в заднюю стену сцены; занавес за спиной вдруг нехотя расходится пополам, тяжелый и сонный, как сигаретный дым в тамбуре ночного поезда, открывая черную пустоту партера, которая обреченно вздыхает, положив подбородок мне на плечо, и я вдруг вспоминаю Самсона…

Да, как раз на одном из спектаклей мне пришла идея, что не дает теперь покоя; хочу написать пьесу (а может быть, киносценарий, посмотрим), только совершенно в ином ключе, нежели наши «Самсон и Далила». Не будет там красавицы и клавикордов, да и стихов не будет. В моем замысле упор сделан на детские воспоминания Самсона: как он бегал с бидоном за молоком, когда в соседний двор приезжала цистерна; как он увидел учительницу физкультуры продающей пиво в ларьке на автобусной остановке и понял, что и учительницу можно полюбить; как он в первый раз в жизни попробовал курить – это было весной, сигарету выпросил у друга Олега, стоял под аркой у книжного магазина «Родина», юный и несчастный, и ему тогда показалось, что его лица вдруг коснулось чье-то дыхание, именно так, как сейчас, словно бы пустота овдовевшего мироздания (Бог-то, прочитав Борхеса, покончил с собой, мы помним) тяжело вздохнула, положив подбородок ему на плечо.

Я знаю, Вы простите мне мою сентиментальность. Есть, однако, и радостные новости: я разорвал наконец отношения с Вашей тезкой, студенткой Машей с местной кафедры театроведения. Не помню, рассказывал ли Вам о ней; в общем и целом она девушка, и у нее русые волосы; зовут ее, как и Вас, Мария, и, пожалуй, на этом сходство заканчивается. Несколько недель назад мы с ней сошлись, меня привлекли ее юные лета и тоска в глазах; что привлекло ее во мне – ума не приложу. Наверное, наша связь была в основном следствием ее низкой самооценки; опять же, Ваша тезка была, есть и будет склонна к суициду, а тут нужны зрители… Насладитесь этим казусом русского языка; «склонность к суициду» столь же правомерно, сколь и «склонность к злоупотреблению спиртным» или там «склонность к занятиям живописью», будто самоубийство можно практиковать, так же как алкоголизм или намазывание масла на холст. Правильнее было бы сказать, Машенька «склонна к попыткам суицида». Несколько раз она очень удачно разрешила таким образом неловкую паузу в разговоре. Наверное, потому и разрушились наши едва успевшие начаться отношения: зритель из меня не слишком благодарный. Я быстро начинаю скучать, лезу в телефон, а то и вовсе засну. Профессиональная деформация, что поделаешь; страстью меня трудно потрясти. Да и потом, вышла неувязка с Гегелем: Машенька как-то раз вслух усомнилась, что он был величайшим философом всех времен. Может, говорит, и не был. Ну как с таким человеком можно спать, посудите сами?

Объяснение происходило у нее дома. Она долго плакала, а потом наговорила мне столько гадостей, что и я разревелся. Мы довольно крепко напились, и она выразила желание переспать на прощание. Мне ее идея показалась отвратительной, и тогда ей стало очень неспокойно, нервно; она открыла окно, залезла на подоконник и уселась на самом краю, меланхолично устремив взгляд к горизонту. От пальцев ее ног до асфальта внизу было около десяти метров; перед моими глазами пробежали заголовки статей: «Пьяный режиссер выбросил любовницу из окна», «Жертва искусства» и «Со сцены за решетку»; я представил камеру, наручники, зал суда с деревянными панелями на стенах, монотонный гнусавый голос государственного обвинителя, тараторящий на державном языке, и мне стало страшно. Пока я затаскивал Машеньку, истерично отбивающуюся, внутрь квартиры, она успела меня до крови укусить (sic!) в плечо. Надеюсь, шрама не останется; наутро она извинялась, уверяла, что не имела в виду ничего плохого и всему виной некачественный коньяк, снова рыдала и пересказывала мне те свои проблемы, о которых не успела сообщить намедни. Многие из них касались разных частей ее тела: дело в том, что она очень хотела стать худой, но сбыться мечте помешала банальная булимия… Сразу после фразы «Я шла в туалет и блевала» я сказал: «Пока» – и вышел; такое у нас скомканное получилось прощание. Она кричала мне что-то вслед из окна, а когда я исчез за углом, стала названивать на мобильный. Я вытащил сим-карту, сломал пополам и выбросил; звоните мне теперь только на немецкий номер.

Ладно, вернемся лучше к Самсону…

Впрочем, нет, не будем пока возвращаться к Самсону; я очень сочувствую Маше, хоть и надеюсь, что больше никогда ее не увижу. Потому что это все, дорогая Мария, только лишь либидо да подростковые комплексы. Потому что мы не боги, и, когда какая-нибудь театроведка спрыгнет с подоконника на асфальт, Борхес про нее не напишет. И, как сказала моя мама, «жизнь свою каждый человек строит как умеет. И более того, как может».

Итак, я покидаю Морскую державу завтра утром. Чемоданы уже собраны, осталось только отдать ключи от квартиры консьержу и отправить Вам это письмо. Напишу Вам в следующий раз уже из Германии, из новой жизни…

Вы тоже пишите, когда захотите!

Ваня

27 марта, Вупперталь

Дорогая Мария Драй!

Я очень Вам сочувствую, и, конечно, я на Вашей стороне! Держите меня в курсе ситуации и, если я могу помочь Вам как-либо, дайте мне знать!

Что касается Ромео и Джульетты, прошу Вас, не боритесь за этот спектакль! Его гибель неизбежна и, более того, закономерна; моим престарелым любовникам совсем нечем загородиться от реальности: провинциальные театры ценят обычную нормальную пьесу, где люди, как завещал классик, носят пиджаки и пьют чай, и чтобы роза пахла розой, как бы ее ни обзывали, ну и «Гамлета играл мужчина того же пола и возраста, что и он сам» (понимайте как хотите, это цитата из Саввы Розенштерна). Впрочем, в авангард современного театра моего смешного Шекспира тоже никто не запишет… Этот спектакль – нежеланный ребенок, плод пьяной неосторожности. Полюбить его нет никакой возможности, можно только привыкнуть, но лучше всего – выгнать вон из дому, как только закон позволит.

Нашему театру нужен «Последний этаж» Александра Ивашкевича; не помню, рассказывал ли Вам, но то ли Рисмяги, то ли Кукелидзе (память не сохранила таких деталей) однажды на банкете мне ставила его в пример. И знаете, она (о ком бы из них двоих ни шла речь) права. Даже Савва, при всей художественности его души, ожидал от моего Шекспира чего-то «более продаваемого, чем ласки умирающих стариков, притворяющихся мертвыми подростками». Я тогда обиделся, а зря. Мы просто обязаны рассказывать простые человеческие истории, исторгающие из зрителей вне зависимости от того, что им пересажено вместо головы, смех и слезы. Как же иначе они получат катарсис, за который заплачено от пяти до восьми евро в зависимости от ряда?

В общем, забудьте, прошу, не тратьте душевые силы!

О себе напишу позже, я очень занят и очень влюблен. Когда выдается свободная минутка, гуляю по дивной набережной Вуппера либо просто сижу на солнышке рядом с оперным театром, глупо улыбаясь приторным грезам; весна буйствует, весна безумствует, желаю и Вам ею насладиться несмотря ни на что!

Ваня

3 апреля, Вупперталь, кафе «Ада»

Я запомню Германию такой: голая улица субботним утром, холодный ветер и солнце; чистенькие невыразительные домики, лениво взбирающиеся на гору у края дороги, сонно дребезжащий в пустоте трамвай; некрасивые люди в очках и морщинах молча подносят к губам белые чашки по ту сторону витрины кафе «Ада». Кажется, что время остановилось завязать шнурок, а Пина сейчас выйдет из-за угла и я возьму ее за руку.

Но тому не бывать, мы с ней немного разминулись: она умерла от рака десять лет назад. В Вуппертале ничто не напоминает о ней; а я почему-то наивно рассчитывал, что сразу по приезде, уже на вокзальной площади увижу высокий и стройный монумент: женщина с грацией увядающей орхидеи смотрит в сторону оперного театра и загадочно улыбается. Мария, любите ли Вы Пину так, как люблю ее я? В Турандот влюблялись по портрету, а от Пины сойдешь с ума, увидев ее спектакли; иными женщинами, впрочем, можно заинтересоваться, ни на что не глядя и ничего не видя, и это не самый утешительный факт. В душе моей рядом с орхидеями цветут мимозы, безжалостно расточая свой дешевый аромат.

Не знаю, интересно ли Вам это, Мария.

Впрочем, Вы сами без приглашения рассказали мне о своем любовнике-кабане; полагаю, Вы выдержите и ответные откровения?

Все случилось как в «Последнем этаже» Александра Ивашкевича, недаром же клялась Кукелидзе (Рисмяги?), что «пьеска жизненная». Музыка за стеной не давала мне заснуть; я натянул трико и вышел на лестничную площадку; из-под двери напротив вкрадчиво вытекал теплый свет. Я постучал, и Мари отперла, не спросив: «Кто там?», увидела мое лицо, устало улыбнулась и исчезла в глубине квартиры, не проронив ни слова. Мне стало любопытно, и я вошел. На низком столике посреди гостиной стояло несколько бутылок серого бургундского, между ними – около дюжины горящих свечей; примерно четыре кошки бродили по ковру вокруг. Мари достала из буфета чистый бокал, поставила передо мной и уселась напротив.

Когда вино кончилось, мы занялись любовью, а потом разговорились. Выяснилось, что свечи она жжет, потому что электричество отключили, а электричество отключили, потому что она не платила, а не платила она, потому что тратила деньги на свечи. Мари начала в подробностях рассказывать про кошек: вот Оскар и Клио, брат и сестра, одно время они состояли в кровосмесительной связи (мне стало скучно, и я только смотрел, как двигаются ее губы), но теперь все в прошлом; пережив кастрацию, они решили остаться друзьями (рассвет тем временем разогнал болезненные полутени), вот Макс, он любит высоту, а потому привык спать на балдахине кровати (я снова стал целовать шею Мари), а вот и Соня, ее пришлось приютить, потому что соседи сверху, съезжая, бросили ее на произвол судьбы, а еще у нее сломан хвост, это вышло прошлым летом… (Мари стало уже довольно тяжело дышать, и я так и не узнал, что случилось прошлым летом.) Соня же, не обращая внимания на наши возобновившиеся ласки, пыталась устроиться на ночлег в выемке под моим коленом. Мари смеялась над ее усилиями, а потом вдруг заснула; она, кажется, была пьянее меня. Я тоже было заснул, прижавшись щекой к ее груди, но минут через десять меня разбудил матросский храп, который не было никакой возможности ни унять, ни стерпеть, так что мне пришлось уйти ночевать в свою квартиру. Позже выяснилось, что Мари всегда храпит, когда пьяна; а поскольку пьяна она каждый вечер, я всегда ухожу спать к себе. Но стены, напомню, здесь тонкие, как туалетная бумага, так что ее безмятежный сон все равно тревожит меня, даже в моей одинокой постели.

Завтра мы идем в театр; Мари очень трогает искусство. Красивая мелодия может заставить ее расплакаться; в таких случаях ей сразу нужно выпить бокальчик бургундского, и становится поспокойнее. Мари никак не может объяснить своей страсти к белому вину, страсти, которая подчинила себе всю ее жизнь. «Что же меня интересует? К чему я пригодна? Ведь не только к тому, чтобы пить…» – надеется она вслух; ее кожа пахнет кокосовым маслом, а в глубине глаз прячется какая-то странная судорога. Когда я внутри Мари, я нежно глажу ее волосы, ее лоб и виски, и судорога становится явственнее.

Итак, смутил ли я Вас, Мария? Если уже перебор, скажите прямо и невежливо; Ваше признание о любовнике-кабане развязало мне язык, но, может быть, на самом деле не стоит ходить в такие бездны? Если Вы выдержите, то выдержу и я, но мне не хотелось бы ни на миллионную долю секунды быть Вам в тягость. Теперь и я сижу по ту сторону витрины кафе «Ада» и смотрю на пустынную улицу, теперь и я некрасивый человек, молча подносящий к губам белую чашку. Почему мы так нелепо разминулись с Пиной? Говорят, она часто приходила сюда, в этот зал.

Я когда-то учил несколько сцен из ее «Весны священной»; долгие годы спектакль передавался из тела в тело, пока движения не были выхолощены до отвратительной, нечеловеческой точности, и уже каждый первокурсник в нашем университете точно знал, что нужно делать под музыку Стравинского: левое плечо торчит, словно крыло перепуганной гагары, готовой взлететь; грудь сломана наружу и внутрь одновременно, правая лопатка нежно гладит ребра; взгляд устремлен к небу, а именно по линии, что наклонена на сорок пять градусов к горизонту, шаг левой ногой и укол левым носком, правая нога взлетает на пассе, когда правая рука рисует в воздухе мягкую дугу; глубокое плие по четвертой позиции и так далее… Не смотрите «Весну» живьем, Мария, она стала с годами слишком точной, слишком предсказуемой, слишком мертвой, это призрак былой «Весны», а вернее, ее чучело, если Вы позволите мне столь неуклюжее сравнение… Нет, смотрите только запись 1978 года, на которой Малу Айраудо нет и тридцати. Вы увидите ее безумные глаза, ее грудь в разорванном красном платье, ее обаятельные полноватые икры. Теперь Малу за семьдесят; когда я учился в университете, мне посчастливилось бывать на ее классах.

Она всегда начинала занятие на полчаса раньше, чем значилось в расписании. Студенты покорно приходили загодя, а вот аккомпаниатор упрямо являлся в положенное время, и Малу это дико раздражало. Всякий раз она старалась испепелить его гневным взором, пока он невозмутимо снимал куртку, отпирал рояль, подстраивал высоту сиденья и, наконец, подхватывал ее «и раз, и два (Элиза, что там за неразбериха с твоей спиной, детка?), и три, и четыре (Держи станок крепко, как свою жизнь, Леон!)». Малу не могла взять в толк, как пианист может быть настолько скучным, настолько далеким от искусства человеком, чтобы верить в достоверность расписания и игнорировать ее, Малу Айраудо, прихоти.

Я никогда не мог сделать ее класс так, как она хотела; это приводило ее в бешенство. Она подходила ко мне близко-близко и кричала прямо в лицо: «Иван, что ты делаешь? Что это? Ferse unten! Ferse unten, Иван!» Она брызгала слюной от ярости, и брызги разбивались о мои щеки, лоб, подбородок; «Вот как пахнет слюна великого человека…» – проносились у меня в голове… Ах, конечно, мне было известно, что unten означает «внизу», а вот что такое ferse, я тогда, к сожалению, не знал; я думал, Малу переходит на родной французский язык, забыв, что мне он незнаком. Я в панике опускал вниз все, что только можно: и плечо, и локоть, и ладонь, и взгляд, но почему-то мне так и не пришло в голову, что слово все же немецкое и речь идет о банальной пятке, позиция которой так важна при вращениях… Когда кто-то из студентов-немцев догадался мне подсказать, было уже поздно; класс закончился, вспотевшие танцоры пили воду, тянули шпагаты и закачивали стопы. Я почувствовал себя лошадью, не взявшей языковой барьер; Малу же, естественно, решила, что я необучаем.

Тем не менее она за что-то полюбила меня; ей нравились все без исключения мои спектакли, даже откровенно провальные; я же трепетал перед ней, хоть и не показывал вида. Ведь это она была там, на записи 1978 года, она сама, Малу Айраудо, с безумными глазами и полноватыми икрами. Она была там, в кафе «Мюллер», на одной сцене с Пиной.

Они тоже смотрели в тот день «Весну», она и Доминик. Мы встретились в антракте в буфете. Лутц Фёрстер в который раз рассказывал кому-то, как однажды Хельмут Ньютон спутал его с Дэвидом Боуи; Малу вспомнила, как в первый раз в жизни курила марихуану (тоже нью-йоркский эпизод, а потому пришлось к слову): «Я летала, летала, и все были там, внизу, далеко, усталые, несчастные люди… Я решила, что больше никогда не попробую эту дрянь». Я сообщил, что ставлю здесь же, в оперном театре, «Роделинду» Генделя. Малу сделала большие глаза и стала рассказывать про «Орфея и Эвридику».

Вот они, бывшие Ромео и Джульетта: Малу Айраудо и Доминик Мерси, те самые, что целовались под плач Дидоны по ту сторону витрины кафе «Мюллер», выжили после яда и кинжала и смотрят теперь, как на сцене математически точно растанцована их юность. Все умерли – и весенняя жертва, и Пина, и ее публика; остались только странные истеричные движения, которые молодые танцовщики повторяют из года в год, не понимая их значения, и престарелые Ромео и Джульетта, что успели пожениться, прижить дочку и поседеть, но навсегда сохранили в себе любовь к Пине.

Мари никогда не слышала фамилию Бауш, потому я и решил сводить ее на «Весну». Мне самому будет приятно посмотреть еще раз и объяснить Мари, кто такая Пина; только боюсь, все равно она не станет ревновать. Вы, как женщина, спавшая с кабаном, успокойте меня: нет ведь ничего предосудительного в том, чтобы влюбиться в глупенькую алкоголичку?

Жду ответа,

Ваня

P. S. Еще одна радостная новость: меня взяли на майскую резиденцию в Люксембурге и летнюю школу в Венецию, так что мои планы после премьеры приобрели определенные очертания; гонорара за оперу должно хватить на все лето; может быть, получится заехать и в Морскую державу, но обещать не буду.

P. P. S. Очень рекомендую Вам Вупперталь. Слышали ли Вы о местной подвесной дороге? Это просто чудо! Над Вуппером застыл стальной каркас, словно скелет гигантской многоножки, давным-давно проползавшей мимо оперного театра и убитой местными жителями; вывезти многокилометровый труп в предместье оказалось слишком накладно, и его так и бросили посреди города, голову назвав станцией Обербармен, a кончик хвоста – станцией Фовинкель. Если окажетесь здесь, обязательно побродите вдоль металлического позвоночника туда и сюда, посчитайте упершиеся в крутые берега Вуппера ножки.

25 апреля, Вупперталь

Дорогая Мария Драй,

как же радостно получить от Вас весточку!

Должен признаться, я скучаю по Нашему театру и теперь даже немного рад, что не сжег его на прощание; хотел бы снова услышать, как юная Лада поет «Славься, Царица» Вивальди; когда она появлялась на сцене, я всегда закрывал глаза, чтобы не видеть ее невинного тела, свежесть которого никак не вязалась с ролью мертвого монарха, и представлял на ее месте пожилого кастрата, которому и положено было славить Матерь милосердия.

Да, пораженный болезнью Морганьи, то и дело забывающий, где он и кто вокруг, тревожно шевелящий болезненно длинными пальцами на ненормально длинных руках, со своим пологим лбом, со своими надменными бровями, в белом с буклями парике, старый Фаринелли был бы идеальным призраком короля Гамлета… Не знаю, как Вам, Мария, но мне высокий мужской голос кажется жутким, подходящим именно что привидениям, ну, или в крайнем случае каким-нибудь комическим евнухам; Гендель, однако, считал иначе и написал арии Бертаридо, могучего мужа Роделинды, для своего любимого кастрата Сенезино.

Великий композитор, полагаю, не подозревал, что партитуры его опер переживут традицию оскопления во славу искусства и на место кастратов придут контратеноры, а порой и сопрано. Да-да, сопрано; известно множество случаев, когда дамы с успехом пели от имени короля лангобардов; и честно говоря, по мне, так все лучше, чем когда бородатый мужчина в кольчуге издает звуки на излете второй октавы. Наш дирижер, однако, придерживается иного мнения: он, как и Савва, убежден, что мужчину должен играть мужчина того же пола, что и он сам, так что мне выдали полноватого лысеющего тенора, с тем чтобы я сделал из него короля-героя.

Я поступил иначе: вместо кольчуги мы надели на Кристиана белую блузу и подкрасили ему ресницы синей тушью; беззащитный клоун вызывает трогательное чувство – смесь жалости и отвращения. Все хрупкое и неприспособленное к жизни трудно любить, нужно для того самому быть из стали и бетона, а иначе Земля накренится и сойдет с небесной оси. Поэтому только Роделинда способна любить Бертаридо, и без ее любви он не имеет никакого смысла; в одном из речитативов он признается зрителям: «Не хочу я Милана, не хочу и мгновенья бороться за трон, хочу лишь забрать свою семью с собой в унылое нищенство изгнания», – и становится ясно, как с ним повезло жене и сыну. А еще становится понятно, что ему всегда был в тягость монарший титул, и если бы он мог выбирать, то предпочел бы родиться не королем, а рыбаком в захолустье Калабрии или Апулии, чтобы день-деньской сидеть у причала и удить рыбу, и тогда уж никто бы не испытывал к нему ни жалости, ни отвращения.

«Жалость и отвращение», – я повторю эти слова в третий раз, Мария, потому что это мое любимое сочетание. Мне кажется, художники должны вызывать у нормальных людей именно такие эмоции. Во всяком случае, такие художники, как я, те, что кривляются на подмостках: мы по сути своей юродивые, с древнейших времен мы унижаемся за еду, и мне смешно, когда кто-то из моих коллег рассуждает о нашей высокой миссии.

Странная пора предпремьерное ожидание… Время, завязывавшее шнурки у кафе «Ада», добрело наконец до оперного театра и теперь топчется у входа, разглядывая афишу моего спектакля… Я сижу в фойе и пью кофе, который мне принес ассистент (маленькие радости бытия режиссера); я слышу, как на сцене репетируют прощальный дуэт Бертаридо и Роделинды, и думаю о руках Мари; не скажу, что думаю с нежностью, но все же думаю, а ведь это уже что-то.

Мне стыдно Вам признаться, чем обернулся мой скоропостижный роман… В общем, оказалось, что Мари – проститутка. Впрочем, все неверно в этих двух фразах; во-первых, «проститутка» – слишком грубое слово, а Мари работает в эскорт-агентстве и является специалистом высшей категории. Она считает, что ее профессия не хуже, чем любая другая, и потому ее ранит общественное осуждение, которое, по убеждению Мари, лицемерно. Она подчеркнула, что сожалеет, если род ее деятельности причиняет мне неудобства, и что, если мне так будет спокойнее, мы можем эту тему никогда не обсуждать. «А то у меня с бывшим была ситуация, – задумчиво заметила Мари. – Заявил он мне однажды, что, спрашивая, как прошел мой день, он не хотел бы слышать, у кого и сколько раз я брала. А мне что делать, если именно этим я была занята?» Я не нашелся, что возразить.

А во-вторых, мне, конечно же, не стыдно… Пожалуй, мне лишь неловко. Неловко Вам признаться в том, что меня совсем не смущает, что у меня любовь с, так сказать, падшей женщиной. Опять не то… Почему же я вру Вам на каждом шагу? Признание Мари меня не только не смутило, но, вопреки всякой логике, очаровало; я повалил ее на мирно спавших котов и овладел ею. Она, как и всегда, не возражала; моя реакция меня самого удивила, а потом я понял, что мне всего-навсего стало безумно ее жаль.

Тут ведь нечего стыдиться? Кроме того, получается, я бесплатно сплю с дорогой проституткой: повод скорее для гордости, верно?

Между мной и Мари больше нет секретов, и наша связь стала прочнее. Теперь мы напиваемся вместе почти каждую ночь, дома или в баре на первом этаже; иногда она пьет одна, иногда со своими друзьями – гречанкой Барбарой, владельцем бара Челестино и парой безымянных немцев. Она веселится до семи или восьми утра (я часто сдаюсь сильно раньше), а потом спит, обложившись кошками, и сотрясает весь дом храпом. В три или четыре часа пополудни Мари просыпается, кормит спятивших от голода животных, варит кофе, любовно взбивает пенку на безлактозном молоке, смотрит сериал «Место преступления», курит самокрутки и иногда плачет по рано загубленной жизни. Вечером все начинается сначала; иногда мы занимаемся любовью, иногда она приводит Челестино (он тоже с ней спит), и в эти дни я ее не беспокою.

Я взял для Мари и Челестино билеты на мою премьеру в третий ряд партера. В сущности, итальянец мне не друг и не приятель, я с ним никогда не говорил даже, но почему бы и нет? Новый для меня опыт: соглашаться с жизнью, а не спорить с ней. Прямо как в «Роделинде»: ее сюжет напоминает смесь «Макбета», «Отелло» и, пожалуй, «Ромео и Джульетты», только с нелепыми счастливыми случайностями на каждом шагу. Макбет хочет убить короля, но тот вовремя сбегает из страны; леди Макбет склоняет мужа к государственной измене, но вдруг одумывается и решает, что лучше быть домохозяйкой. Ромео по неосторожности ранит Меркуцио шпагой, но рана не смертельна, и, более того, не опасна, и с помощью пластыря проблема решена. Джульетта (или, ближе, Фисба) видит на полу кровь и думает, что ее любимый мертв, но без предъявленного трупа способна только на заунывную арию, но никак не на самоубийство. В итоге Яго бесславно умирает, не успев никому подгадить, Ромео и Джульетта женятся, а Макбет добровольно возвращает трон Дункану. И так-то все в этой опере. Музыка побеждает трагедию, и петь куда заманчивее, чем рвать плоть и терзать душу.

Ну и что прикажете делать? Трагизм кончается там, где страсть обнаруживает дно. А если и не было никакой страсти? Значит, не будет и трагедии. Стоит задуматься.

На том и прощаюсь.

Ваня

2 мая, Кёльн

Доброго утра, Мария!

Решено: если я когда-нибудь стану богатым, я поставлю на привокзальной площади в Вуппертале памятник Пине: худенькая девушка в прозрачной блузке застенчиво улыбается, а за ее спиной беснуется толпа обнаженных тел, и у каждого левая рука – крыло перепуганной гагары, готовой взлететь, а правая нога, конечно же, на пассе. Не странно ли вожделеть к женщине, которая мертва, да к тому же старше меня на сорок восемь лет? Тем не менее я уже скучаю по ней, хоть и покинул Вупперталь всего пару часов назад. Впрочем, даже учитывая, что мы с Пиной никогда не виделись, наши отношения кажутся мне куда более здоровыми, нежели то, что вышло с Мари.

Чужой талант вдохновляет и лечит, а чужое несчастье изматывает, как изнуряют каждодневное пьянство и бессонные ночи, как доводит до исступления неизменный запах кошачьего говна и мочи. Пожалуй, я уехал бы, не попрощавшись с Мари (после того как она устроила пожар, мы официально расстались), но вчера она мне позвонила и попросила зайти. Я испугался, что она залетела (мы особенно не осторожничали), но, к счастью, дело было в другом; Мари сидела посреди гостиной, окруженная нераспакованными коробками из «Икеи»; от отчаяния она накупила мебели и всяких мелочей: настольную лампу, держатель для полотенец, несколько пачек свечей, длинную стойку для одежды. Оскар тревожно царапал упаковочный картон, а Соня, Макс и Клио в исступлении носились по квартире: хозяйка принесла им из зоомагазина кулечек валерианы, и они были пьяны теперь, как она сама. Я сразу посмотрел на руки Мари: правая в бинтах, значит, она все же показала ожоги врачу…

Простите, я прыгаю с одного на другое… Еще не протрезвел с ночи. Да, зря я написал «устроила пожар»: там было-то пара языков пламени, и, конечно, она ничего не устраивала, а всего-навсего заснула своим матросским сном, забыв потушить сигарету. Выяснилось впоследствии, забывать что-либо ей не впервой. Вчера, в перерыве между пьяными ласками, Мари рассказала мне, что ее изнасиловали, когда ей было четырнадцать, и она все моментально забыла; не сохранила ее память и две первые попытки самоубийства, о них ей сообщил доктор после сеанса гипнотерапии. Всего она пыталась покончить с собой четыре раза, но, как нетрудно догадаться, ни разу не вышло как следует. Голени Мари испещрены шрамами от порезов; восемь лет своей жизни она провела в психиатрических клиниках, пытаясь избавиться от депрессии и булимии; в тридцать один она вышла на свет божий и наконец окончила среднюю школу.

«Я посвятила аттестат папе и маме, – сказала она. – Они гордились мной».

Что-то я опять сбился… Так вот, она сидела в гостиной и плакала с перебинтованной рукой; она рассказала, что последние два года работы в эскорте не платила налогов и теперь зима катит в глаза; не отложила на черный день ни цента, а сегодня вдруг получила письмо: она должна Министерству финансов около ста тысяч евро. Сумма меня огорошила. «Как же так?! – воскликнул я. – Сколько же ты зарабатывала? И как ты умудрилась столько промотать?» Мари совсем разрыдалась; если я правильно понял ее последующий монолог (все-таки я не вполне свободно владею немецким), то ей грозит тюрьма и спасти ее может только чудо.

Мне стало так грустно, так тревожно, что я напился и стал целовать ее шею, а она, как всегда, не возражала. То была самая пьяная наша ночь; в безумии метались вокруг нас одурманенные валерианой кошки, и Мари отчаянно кричала, когда я был в ней, и царапала мне спину ногтями здоровой, необожженной руки; потом мы снова пили и снова целовались, и она плакала и плакала не переставая, признаваясь, как ко мне привязалась и что она бы очень хотела никогда ни к кому не привязываться, и потом зачем-то целые поэмы о Челестино, как ему тяжело живется и что он, мол, такой же поломанный, как и она сама. Она спрашивала постоянно, когда я уеду, я отвечал, что утром, но скоро она забывала, что я сказал, и спрашивала снова. Я ушел около восьми, собрал чемодан под аккомпанемент ее храпа и сунул ей под дверь коротенькую записку; а что мне было делать, может быть, Вы мне скажете? У меня уже давно был куплен билет на сегодняшнее число. Я не знаю, чем бы я мог ей помочь; ста тысяч у меня нет. Есть друг адвокат, но он далеко, в Тарту, и, боюсь, немецкое налоговое право – не его специализация. Да и как сурово заключал мой отец всякий раз, когда рассказывал о своей юности, лошадь можно подвести к воде и завести в воду, но нельзя заставить ее пить. Слишком цинично?.. Но, в самом деле, что я могу поделать? Руки ей связать, чтобы к вину не тянулись? Читать ей вслух Платона? Тащить силком к врачу с ее ожогами? Я пытался, но, клянусь, она заснула как убитая.

Дело в том, что непотушенная сигарета случилась в те четверть часа около восьми утра, когда она обычно решает закончить свою ночь, а я почти готов проснуться в очередное похмелье; то был омерзительнейший писк, как будто кто-то истязал крысу электрошокером; я выскочил на лестничную площадку и выбил ногой дверь. Мари стояла посреди спальни, ничего не соображая; в ее руках с воплями агонизировал датчик дыма. Она честно старалась его прикончить, но не могла сообразить, где прерыватель, и лишь раздраженно вертела белую коробочку в руках, беспомощно глядя на меня. Она была мертвецки пьяна; едва стояла на ногах, и диких усилий ей стоило держать глаза полуоткрытыми. Край ее пижамы горел, и кровать тоже горела вместе с балдахином, Мари даже не пыталась их потушить; коты предательски разбежались по дальним комнатам.

В аптечке очень кстати оказался пантенол: Мари сильно обожгла кисть и предплечье. Клянусь, я тогда уговаривал ее поехать к врачу, даже злобно кричал, что она чертова идиотка, но в ее крови было слишком много вина, и с ним было трудно спорить. Мари, стыдливо улыбаясь, неловко присела на край потушенного мною матраца прямо в размоченный водой пепел и мгновенно провалилась в тяжелый пьяный сон. Я подумал, что Оскар, Макс, Клио или Соня, привлеченные запахом жареной плоти, могут решиться немного погрызть бесчувственную хозяйку, и потому запер их в кухне. Кто-то мне говорил, что кошки не думают о своих хозяевах, пока тех нет рядом, а вспоминают их, только когда видят. Взяв с них пример, я ушел на репетицию, прикрыв за собой взломанную дверь.

А прямо сейчас я смотрю на башни Кёльнского собора. Мне кажется, я никогда в жизни не видел ничего прекраснее; усыпанный гигантскими бутонами крестоцвета, облепленный беззвучно вопящими горгульями, между которыми выстроились строгими рядами суровые святые и мученики, с его болезненно длинными и худыми колоннами, за которыми застенчиво прячутся от глаз людских каменные ангелы, с его стройными пилястрами и встревоженными пинаклями, с его хрупкими стрельчатыми арками и близорукими витражами, собор, затаив дыхание, тянется к облакам, проносящимся над Рейном, и становится кристально ясно: если есть Бог, то живет он именно здесь, в Кёльне, рядом с главным вокзалом. Мари бы сейчас фыркнула: она не любит храмы и все религиозное; когда по воскресеньям тревожно и гулко звонили колокола в местной церквушке, она презрительно ухмылялась: «Опять молиться заладили».

И снова я свернул на Мари; знаю, я уже наскучил Вам этой идиотской историей; я и сам себе наскучил, поверьте. Поговорим лучше о погоде; всю дорогу до Кёльна лил дождь; Рейн вышел из берегов, поглотив аллеи набережной, и деревья стоят по колено в воде, словно пожилые купальщицы, осторожно входящие в реку, дрожа от холода, неуверенно щупая стопами каменистое неуютное дно. Так печально и так красиво… Слезы текут. Как здорово! Сколько я видел уже удивительных городов, сколько еще увижу! В сущности, если не считать гнетущего ощущения собственной ущербности и навязчивых мыслей о суициде, моя жизнь полна и интересна.

Напишу из Люксембурга, и Вы пишите, мне все про Вас любопытно. Как прошло вскрытие Вашего мужа? Функционирует ли Ось? Как ему там, в моем кабинетике? Кому еще в театре оторвали голову? Держитесь!

Ваня

8 мая, Штайнфорт

Мария, целую неделю от Вас нет ни строчки. Вы не отвечаете мне, потому что осуждаете меня? Уверяю Вас, я совсем не доволен собой, и если Вам показалось, что я бравирую успехами на любовном фронте, то вы глубоко заблуждаетесь.

Впрочем, уверениями навряд ли что-то поправишь; однако если Вы решились порвать со мной всякие отношения, я полагаю, я заслуживаю хотя бы уведомления.

Буду благодарен за ответ,

Иван

10 мая, парк Мирадор

Дорогая Мария,

простите мне ради бога мою мнительность! Чертова трезвость во всем виновата… Кроме того, кажется, у меня в легком поселился солитер. Он спит в основном, но во сне ворочается, царапая шершавыми боками стенки бронхов. Когда я начинаю танцевать, у него случается приступ клаустрофобии; он слепо бьется в трахее и шипит; дыхание у него несвежее, кислое, аммиачное, словно треснувшее тухлое яйцо, и я, захлебываясь дурнотой, изо всех сил надеюсь, что сумею его выкашлять, но он, предугадав опасность, прячется моментально на дне грудной клетки и затихает до поры. Когда я целую какую-нибудь женщину, червь жадно слизывает с ее языка ароматную слюну, вылезая узкой головкой между моих миндалин; безгубый рот в безглазом передке падок на сладкую дамскую плоть.

Никто не подозревает о существовании моего жуткого дружка; у нас паспорт один на двоих и одна на двоих палатка. А у Вас есть домашние животные? Кабан не в счет… Впрочем, шучу. Легочный червь – ерунда; главное, голова моя при мне. Я не рассказал: на прошлой неделе я так обрадовался этому факту, что не пожалел денег и послал Осю букет анемонов и анютиных глазок бандеролью; он изящно парировал выпад, посмертно номинировав мой еще Саввой снятый с проката спектакль «Человек-подружка» на муниципальную премию «Надрыв года». Не слышно там, кого выбрали лауреатом? Локоть себе откушу, если не меня! Но какой же я стал мелочный, какой самолюбивый… А все потому, что пить бросил; абсолютно все из-за этого! Мой ленточный приятель, опять же. Похоже, я его давно в себе ношу, но в Вуппертале он был крепко заспиртован и меня не беспокоил…

Я не понял из Вашего письма, Мария: так на Вас сшили дело или нет? Все ясно про подозрительных санитаров в морге, но разве с ними нельзя договориться? Как будто работники покойницкой не люди, будто они сами никому не желают смерти… Но, милая Мария, если державники ханжи настолько, что всерьез решат Вас осудить, плюньте Вы на них и приезжайте скорее сюда!

Я пишу Вам из спального мешка; мы, полтора десятка незнакомцев, удобно лежим на полянке в парке Мирадор близ Штайнфорта, крошечной деревеньки на границе с Бельгией. Сегодня солнечно; сквозь зелень непричесанных рощ и нестриженых лужаек тянется рыжая колея заброшенной железной дороги. На ржавых путях ветшает старинный товарный вагон, и мимо него люксембургский пенсионер (его зовут Морис, ему девяносто три, но выглядит он сильно старше своих лет) толкает кресло-коляску, в которой дремлет пенсионерка Эмма, его дочь, впавшая в маразм прошлым летом и с тех пор не узнающая себя в зеркале; турецкий подросток мочится на столб бетонной панели рядом с автостоянкой; все здесь дышит гармонией. Приезжайте! Здесь нет ни Маргуса, ни Желудева; никто не грызет ногтей и никому из здешних художников пока не пересадили голову, у каждого какая ни есть, но своя!

Взять хоть композитора по имени Биляль Шимшек; Биляль – гражданин Турции, убежденный христианин, автор оратории «Божьи твари», решивший впоследствии переименовать ее в просто «Твари». Приехав, он сразу признался, что страдает биполярным расстройством и, если начнется приступ, он соберет вещи и уедет к чертям собачьим, только его и видели, но не стоит принимать это на личный счет, ему все нравится, он всем доволен. Или вот датчанин Мортен Сёренсен – занимательнейший человек, длинноволосый карикатурист с тихим нескладным чувством юмора. Мечтая о карьере иллюстратора, он подрабатывает в парикмахерской для животных— стрижет пуделей, купает шпицев и чихуахуа. У него аллергия на собачью шерсть, но деньги платят хорошие, и он все не увольняется, несмотря на сыпь по всему телу, ибо «что нас не убивает…» и так далее. Жил он с Билялем в одной палатке, пока однажды не заночевал у Миланы; Милана Ромазанов, как и все сербки, носит русскую мужскую фамилию. Истрепанная беспорядочными половыми связями феминистка, она, приехав, натянула леопардовые лосины, встала на самом видном месте и стояла так до тех пор, пока Мортен в нее не влюбился. В палатке напротив живет Лилит Маус, маленькая красивая немка с оттопыренным ухом; узорным шрифтом по яремной вене она вытатуировала свое собственное имя. «А чье же мне татуировать? – удивляется она. – На коробке с хлопьями пишут „хлопья“, разве нет?» Она моментально невзлюбила Биляля, потому что у него вонючий, острый пот; зато с Бриной они подружились с первого взгляда, ведь та пахнет карамельками: Брина Блажич, загадочная сомнамбула из Словении, крупная девица с голубыми, словно блюдца из парадного сервиза, глазами; она сообщила как-то, что ей нравится Люксембург исключительно потому, что есть холмы, ходи не хочу, хоть вверх, хоть вниз, а Нидерланды, где она учится, плоские, как блин, что для нее невыносимо. Скажите же, у нас душевно! Если решитесь, подселим Вас к литовке Уле Катилюте: она приехала с собственной аж трехместной палаткой, разбила ее на отшибе и живет в ней одна; она фотографирует объедки, которые люди оставляют в тарелке в конце трапезы; «Эй, не убирайте, ну я же работаю!» – укоряет она Брину и Лилит, но те стервозно моют посуду, не обращая на нее внимания. Поскольку у нее целых два места пустуют, сможете и кабана прихватить (клянусь, последняя юмореска на щекотливую тему!).