Читать книгу Ковчег - Иван Михайлович Лебедянцев - Страница 1

Мы ехали уже целую неделю среди непрекращающегося дождя. Он то усиливался и превращался в ливень, то совсем ослабевал, и тогда мерный стук капели почти сливался с тишиной и звуком работающего двигателя. Но ни на секунду шум дождя, барабанящего по крыше, не прекращался полностью, и солнце за всю неделю так и не смогло пробить непроницаемую завесу туч. Оно как будто потухло, залитое этими бесконечными потоками падающей с неба воды.

Мимо проносились деревни. Вековые бревенчатые избы уныло смотрели из-за старых, местами провалившихся заборов. Посреди нескончаемого ливня они выглядели такими же серыми и бесцветными как весь окружающий пейзаж: как небо, как земля, как люди внутри этих древних домов.

Казалось, мы едем по пустыне, по планете после апокалипсиса, когда цивилизация исчезла, и все, что столетиями создавал человек, покрылось бескрайними джунглями борщевика.

Вдруг, Марина, сидевшая в самом конце Газели, разразилась диким хохотом. Раскаты глупого смеха, вперемешку с визгом и всхлипываниями, разрушили общее оцепенение.

– Ты чего там ржешь как умалишенная, – рявкнул на нее с водительского сиденья Дима, – совсем что ли крыша поехала?!

– Мариша, ты чего? – начала успокаивать ее Рита.

– Она ненавидит нас, – закричала Марина во весь голос, – вы что, не видите, она нас ненавидит!

– Кто?

– Она, она! Та земля, которую вы называете своей! Вы пришли спасать ее, а она вас ненавидит! Она ждет, когда вы уйдете, смоетесь отсюда! Она сама пытается вас смыть! Смыть вас и все, что было вами построено за эти годы! Чтобы и следа не осталось!

Слова закончились, и Марина опять начала захлебываться хохотом. Больше никто не пытался успокоить ее. Мы ехали, молча, уже не обращая внимания на безумный смех этой отчаявшейся женщины. Каждому хватало своего отчаяния.

И. Лебедянцев

КОВЧЕГ

И приносили в жертву сынов своих и дочерей своих…

И проливали кровь неповинную…

И была убита земля их кровью

Псалом 105:38

1

– Алло, Иван, привет.

– Привет.

– Узнал?

– Да, Олег. Узнал. Чего хотел?

– Ты не спишь?

– Уже не сплю, – сердито.

Я лежал в кровати с закрытыми глазами, сдерживая нахлынувшую волну раздражения. Первый день отпуска, первое утро, когда не нужно бороться со сном, вырывать свое ноющее, недовольное тело из теплых его объятий. И именно в этот блаженный день ему надо было позвонить! Больше меня раздражал даже не ранний час звонка, а то, что звонил Олег. Явный признак того, что мне придется либо серьезно раскошелиться, либо убить целый день на каком-нибудь очередном его бредовом мероприятии.

– Иван, я вот чего…у тебя когда отпуск будет, в июле?

– В июле, – ответил я недовольно, – уже начался. Сегодня первый день.

– Да? – удивленно спросил Олег, как будто для него это была новость, будто он звонил не потому, что уже точно знал, когда я буду свободен, чтобы запрячь меня.

– Да.

– Это хорошо, – сказал он тихим и таинственным голосом. Олег всегда говорил по телефону так, словно за ним следят, и он боится проронить случайно лишнее слово. – Это очень хорошо, что ты уже отдыхаешь. У меня есть для тебя дело.

– Слушай, Олег, я планировал отпуск провести на даче…

– Дача – это ерунда, – перебил меня его резкий голос. – Тут дело особой важности. Я надеюсь на тебя. В общем, мы собираемся сегодня в семь у Сергеича. Ты придешь?

Я молчал, взвешивая все pro et contra, лежал, так и не открывая глаз, и думал, что в очередной раз взбрело в эту беспокойную голову.

– Ну! – не вытерпел он, после минутного молчания. – Ну что, ждать тебя?

– Жди, – односложно ответил я.

Я сидел на заднем сидении такси и смотрел в окно на проносящиеся за стеклом улицы вечернего Нижнего. Мы ехали по проспекту Ленина, уже не такому шумному как днем, успокоившемуся, отбросившему дневную суету. Пробки рассосались, и машина ехала быстро, подстроившись под ритм светофоров и встречая везде только зеленый свет. На часах было пол восьмого, и я основательно опаздывал, но не переживал, поскольку знал, что Олег сам задержится минут как минимум на сорок, да и Сергеич – хозяин ресторана, в котором проходили наши встречи – раньше девятого часа вряд ли подъедет.

Дорогой я думал о том, каким образом меня угораздило очутиться в этой разношерстной компании защитников жизни. Вот уже два года, что я занимался социальной работой с Олегом, меня не оставлял вопрос, как могли, в пику всем законам психологической совместимости, собраться вместе такие разные люди. Все можно было бы объяснить единством интересов и объединяющей идеей, но часто мне казалось, что многие, как и я сам, находились в организации по каким-то иным, сокрытым для окружающих, мотивам.

Что я-то делал в общероссийском движении «За Жизнь»? Что побуждало меня, оставив свои дела, стоять в морозный день на Покровке возле растянутых вдоль улицы баннеров с ярко-красными логотипами и, постоянно согревая дыханием окоченевшие пальцы, собирать подписи прохожих? Почему я жертвовал выходными, пытаясь объяснить что-то старушкам в парке, и не добившись ничего, слышать на прощание обвинение в сектантстве? Я не испытывал нужды в деньгах и друзьях, поэтому, конечно, мог бы лучшим образом проводить уикенды, но какие-то неведомые побудительные мотивы каждый раз заставляли меня отвечать «да» Олегу, и, отложив более приятные вещи, идти на очередную акцию. Что принуждало меня участвовать в деле, важность которого я признавал умом, но которое никак не отзывалось в сердце?

Будучи психологом, я много раз задавался вопросом, зачем всем этим занимаюсь, но не находил толкового объяснения ни в психоанализе, ни в бихевиоризме. Да и за четыре года работы я перестал верить в эту науку, на практике неоднократно показавшую, что ни одна ее теория не объясняет реальных мотивов человеческой деятельности. Но я не переставал думать об этом. Это стало приятной загадкой, головоломкой, которую в часы досуга, можно было собирать, разбирать, и вновь соединять замысловатые фрагменты.

Когда машина повернула на Канавинский мост, и слева показался кремль, набережные и церковные купола, усеявшие склоны Дятловых гор, зазвонил телефон; головоломка разлетелась, так и не приняв стройный вид.

– Да, Олег, – сказал я.

– Где тебя носит, Иван, – он почему-то всегда называл меня Иван; никаких Ваня, Вано, Ванек, – мы уже все собрались!

Вид набережной Федоровского на закате наполнил меня ребяческой радостью и легкостью, игривость сменила царившее до этого напряжение и раздраженность. Небольшие прогулочные площадки, изрезавшие всю гору, спускались каскадом от набережной к Рождественской улице, и были полны народа.

– Где нахожусь? – с деланным удивлением спросил я. – В том замечательном месте, из которого открывается лучший вид на наш прекрасный город.

– Так, – задумчиво произнес он. Подобные фразы всегда ставили его в тупик, и мне иногда нравилось подсмеиваться над ним, отвечая так на вопросы.

– Так, – повторил Олег еще раз, и, вдруг сообразив, что я над ним издеваюсь, вспылил. Спокойный Олегов голос сменился собачьим визгом, на который он всегда переходил, когда начинал беситься.

– Ты что – кричал он, – издеваешься?! Мы все уже тут давно собрались, сидим, ждем тебя. Ты что, Иван? Насколько мы назначили встречу?!

– На семь, Олег, я все помню. Подожди, не горячись, я буду через десять минут, – сказал я умиротворяющим тоном. И почему меня все время тянуло его поддеть? – А Сергеич уже приехал?

– Да, все уже в сборе. Сергеич с Настей только что подъехали, – ответил он успокоенным, но все еще нервным голосом.

– Отлично. Ждите. Буду максимум через десять минут.

Такси подъехало к площади Минина. Я расплатился с водителем еще по дороге, и, выскочив из машины, быстро пошел вверх по Покровке. Ресторан Сергеича находился в пяти минутах ходьбы от площади, напротив драмтеатра, но на машине туда подъехать было нельзя. Сам Сергеич, чтобы припарковаться поближе к работе, должен был петлять по дворам и узким проулкам, прежде чем его «Лексус» оказывался напротив ресторана. Но у меня не было ни желания, ни времени повторять его обычный маршрут, и я попросил довезти меня до Минина.

Хотя обещанные Олегу десять минут давно истекли, я не смог побороть желание не спеша прогуляться по Покровке и замедлил шаг. Как всегда летний вечер в центре Нижнего был удивительно хорош: воздух наполнился розовыми отблесками, исчезающего на западе солнца; летние кафе кишели народом, так что не везде можно было найти свободный столик; уличные музыканты лениво перебирали струны, или просто сидели на клумбах и потягивали «Окское». Захотелось идти дальше через всю улицу, или, наоборот, развернуться в другую сторону, и, пройдя вдоль кремлевской стены до Чкаловской лестницы, смотреть оттуда, как усталое светило опускается тихо в Волгу, и только последние его лучи над красной линией горизонта золотят кресты, возвышающегося вдалеке кафедрального собора.

Вдыхая запахи летнего вечера, я дошел до ресторана, как показалось, за одну минуту. Я свернул во двор, не доходя до центрального входа. Там располагалась летняя терраса с несколькими столиками, где мы обычно собирались.

– О-о, Иван Михалыч! – протянул, улыбаясь, хозяин заведения.

– Сергей Серге-е-еич!

Сергеич стоял на пороге, раскрыв объятия. Среднего роста, коренастый, подтянутый, он выглядел намного моложе своих сорока, и никому в голову, думаю, не пришло бы, что этот молодой человек является отцом шестерых детей. Я искренно любил его за открытость, простоту и легкость общения. В нем не было ни надменности, которая часто становится спутником преуспевающих бизнесменов, ни важности или строгости. Сергеич всегда был улыбчивым и веселым. Одно меня всегда в нем поражало: как при своем интеллекте, деловом чутье и жизненном опыте он мог постоянно «вестись» за Олегом. Сергеич спонсировал многие его, даже самые бредовые проекты, верил басням о политических заговорах и интригах масонов, и, хотя сам любил иногда подшутить над нашим «Вождем», в конце концов, всегда оказывался на его стороне.

– Иван Михалыч, сколько лет, сколько зим! – сказал Сергеич, пожимая мне руку, – Что не заходишь совсем?

– Не приглашаешь – Сергей Сергеич, вот и не захожу.

– Да ладно, с каких это пор тебе приглашение нужно?!

– Да работа все, Сергеич, – ответил я уже серьезно.

– Ну, ладно. Давай проходи, у нас тут все уже в сборе.

Я прошел вглубь террасы к большому овальному столу, за которым уже сидели человек десять-двенадцать. Впереди на широком плетеном кресле восседал Олег.

– Здорово, Иван, – сказал он, поднимаясь и протягивая мне руку.

– Ваня, привет…привет, Ваня…Иван Михалыч! – посыпались приветствия из-за его спины.

– Здравствуй, Олег.

Пожимая его худую руку, я встретился с ним глазами и подумал, что люблю этого человека, несмотря на бесконечные его причуды и выкидоны, что мне дорога эта странная компания, которая собралась вокруг него. Что и участвую в этих надоевших акциях и митингах, что мне дороги все эти люди. За те несколько мгновений, что мы с Олегом стояли, встретившись случайно глазами, показалось, что головоломка почти собрана, и остаются только какие-то маленькие детали, не нашедшие себе еще места, но тут сзади крепкая рука Сергеича обхватила мой локоть и потянула к столу, так и не дав завершить замысловатый паззл.

– Иван Михалыч, присаживайся вот здесь, рядом с Настей.

Сергеич повел меня к свободному месту в конце и посадил между Ритой и своей женой.

– Рита, привет. Как дела?

– Как дела, как дела, – как обычно, с деланным недовольством пробормотала Рита, – пока не родила? Сам-то как?

– Да ничего, нормально, – шаблонный ответ на традиционно мрачное приветствие.

– А у тебя как, Настя, – спросил я, обращаясь уже к жене Сергеича.

– У меня, собственно, также как у Риты, – ответила Настя, показывая себе на живот.

Все разразились хохотом. Я только сейчас заметил, что Настя была в положении, месяце, наверное, на четвертом.

– Вот это да, Настена! – вырвалось у меня. – Ты же только что вроде родила, а уже опять на сносях!

– Не опять, а снова, – ответила Настя.

– Бедная, Настя, – сказал кто-то.

– Почему бедная? – возразил Олег.– Это естественное состояние женщины; это радость, счастье, праздник…

– Сразу видно, Олег, что ты никогда не рожал, – со своим серьезно-шутливым тоном влезла Рита.

Терраса опять наполнилась смехом от этой «бородатой» присказки, и только покрасневший Олег был серьезен, важен, и, пытаясь перебить общий гомон, громко рассуждал о традиционных ценностях.

Когда общее возбуждение стало стихать, Олег, наконец, сумел привлечь к себе внимание.

– Ну, хватит, – раздраженно выкрикнул он, – Вам все хихоньки да хаханьки! Мы для дела все-таки собрались!

Все начали успокаиваться, смешки, раздающиеся еще то там, то тут, стали постепенно стихать, как шум уходящего поезда, еще минуту назад оглушавшего перрон ревом, а теперь только редкими гудками, доносящимися издалека, напоминавшего о себе.

– Мы собрались здесь не просто так, – начал Олег своим таинственным, заговорщицким тоном.– Сейчас не время для отдыха, для праздных собраний.

Взгляды собравшихся обратились на Олега. Все с необычайным вниманием прислушивались к его словам, будто древние эллины, внимающие оракулу, так, что я чуть не рассмеялся. Меня всегда поражала способность Олега «гипнотизировать» слушателей, которые после первых же фраз смотрели на него, как кобра на факира, зачарованно и бессмысленно покачивая головою. Было в нем что-то демоническое. Худощавый, не просто тощий, а как будто высохший от болезни или голодания, он напоминал древнего подвижника, вышедшего после долгих лет затвора в мир. Может, главным фактором его ораторских успехов было то, что Олег сам верил в правдивость всех своих речей. А может то, что он умел придавать любой проблеме мистическую окраску. Из социальной сферы его рассуждения плавно перетекали в метафизическую, увлекая слушателей в притягательную для всех homo sapiens область иррационального.

– Многие из вас уже знают о том мероприятии, которое мы готовим, – продолжил Олег после небольшой, поистине театральной паузы, – но некоторые еще не слышали о нашей новой акции.

Он еще на секунду замолчал и, обведя нас всех взглядом, продолжил.

– Сейчас для нашей страны наступило очень тяжелое время. Какие главные у нас сейчас проблемы? Экономика, вроде бы, стабилизировалась после лихих девяностых. Мы уже не голодаем, не считаем копейки. Если тогда, после краха Союза, каждый из нас думал, как дожить до зарплаты, и мог накопить денег только на новую одежду, а то и на это не хватало, то теперь мы копим на поездки в Турцию или Египет, покупаем машины, телевизоры, телефоны. Мы все время ропщем, все время чем-то недовольны. Вот сейчас мы ехали с Ритой в автобусе, и она жаловалась на власти, на то, что жить невозможно на такую зарплату. Жаловалась, Рита? – спросил Олег, в упор глядя на Риту.

– Жаловалась, – честно, уже без обычной для нее язвительности, призналась Рита.

– Жаловалась, – снисходительно сказал Олег. – А на что ты жалуешься все время, Рита? На что все у нас жалуются? Помнишь ты, Рита, как жила в девяностые. Однажды ты рассказывала мне, как в этот прекрасный период вернулась из школы домой, а у вас на всю семью был только один кусок хлеба, и твой отец со смехом спросил: «Что, Маргарита, сейчас съедим или на завтра оставим?» Было такое, Рита? Конечно, было, – ответил он сам на этот риторический вопрос. – Такое в те времена случалось практически в каждой российской семье. А нынче часто приходится видеть тебе голодающих? Нынче у нас многокилометровые пробки, потому что практически в каждой семье есть собственный автомобиль, а то и не один. Ты вот, Рита, ездила этим летом в Египет. Это что, от плохой жизни? Мы все сейчас на что-то ропщем; и я поражаюсь, как коротка память человеческая, ведь больше всего ропщут на плохую жизнь те, кто помнит девяностые, и всю эту разруху, и голод, и разбои. Согласно моему скромному мнению, а вы все знаете, что я далеко не профан в истории, не было никогда в России более сытого времени, чем сейчас. Почему же я говорю о тяжелых временах? В чем же тяжесть? Наша эпоха и самая сытая, и самая страшная, потому что в этот век благоденствия мы потеряли самое главное, то, что наполняет жизнь человеческую смыслом…

Последовала еще одна многозначительная пауза. Все с напряжением ждали, что же скажет он дальше. Казалось, в ожидании, в нетерпеливом стремлении узнать, наконец, истину, услышать, что же это за сокровище, которого, даже не подозревая об этом, мы лишились, все подались вперед; лица вытянулись, взгляды были не просто обращены к этому кудеснику, единственному в сей комнате – а может и во всем мире! – человеку, знающему страшный секрет. А Олег все молчал, словно собираясь с силами, словно это слово, что он собирается сказать, заветное, немыслимое, необъяснимое, было так велико, что не удавалось извлечь его из тайников сознания. И вот, наконец, он выдохнул, и с этим выдохом появилось, прозвучало это тайное, чего уже целую минуту ждали две дюжины ушей.

– Мы потеряли семью, – негромко сказал Олег.

Он глубоко вздохнул, рассеянно глядя перед собою, словно собирался с мыслями.

– Как-то, лет десять тому назад,– продолжал он, – я в течение года работал в школе соцработником. В это время мне пришлось познакомиться со многими детьми, узнать их проблемы, пообщаться с родителями. Точной статистики я не вел, но примерно могу сказать, что только четверть детей имели здоровые семьи. То есть там были оба родителя, они были не алкоголиками, не наркоманами… ну, всем понятно, о чем я. И могу сказать одно – дети из таких «неполноценных» семей были несчастливы. Сегодня у нас много благотворительных организаций, и когда я сам решил заняться благотворительностью, то знал, что буду заниматься именно проблемами семьи. Потому что все беды, все проблемы, которые у нас есть, имеют своим источником семью. Точнее ее отсутствие, разрушение. И ужаснейшее явление, которое приходится сегодня видеть, которое калечит жизни людей, несет невосполнимую утрату и генофонду нации, и просто созданию здоровой ячейки общества – это аборты. Мы можем этого не замечать, не отдавать себе в этом отчета, но аборты являются тем метафизическим злом, той невидимой проказой, которая сейчас поражает все общество в целом, и нас, как членов его, в частности…

– Слушай, Олег,– перебил его, наконец, вышедший из состояния транса Сергеич.– Мы здесь все состоим в организации, которая борется за запрет абортов. Я не понимаю, зачем ты все это объясняешь нам? Из присутствующих здесь никто не станет спорить с тобой, что аборт является злом. Метафизическим, физическим, каким угодно. Может ты просто уже объяснишь нам, зачем всех собрал?

Сергеич, видимо, испугался, что речь Олега, как обычно это бывало, затянется минут на сорок.

– Ты ничего не понимаешь! – завизжал обиженный Олег. – Это самое важное, определить проблему! Как можно лечить болезнь, не диагностировав ее правильно?!

– Да, действительно, Сережа. Олег все верно говорит. Давай дослушаем, что он хочет сказать, – заступилась за Вождя Рита.

Она была его горячей поклонницей и оправдывала во всех ситуациях, прав он был или не прав. А Олег чаще был не прав. Рита, некрасивая, крупная женщина, в свои сорок так и не сумев выйти замуж, все силы отдавала работе с Олегом. Она была, наверное, единственным человеком, одобрявшим все его начинания, да еще и преданная до глубины души. Не знаю, была ли это страстная привязанность к харизматическому человеку, который при своем красноречии и склонности к мистицизму мог бы стать создателем какой-нибудь восточной секты, или же Рите просто нужно было кому-то отдать свою любовь, самоотвержение, свои нереализованные инстинкты материнства, и она вместо мужа и детей окружала заботой и вниманием Олега. Как бы то ни было, Рита присутствовала на всех его мероприятиях: акциях, митингах, сборах подписей; бывала на всех наших многочисленных собраниях (а одно время Олег решил устраивать их каждую неделю, и каждый четверг обзванивал нас, требуя стопроцентного посещения); долгое время работала секретарем в его офисе.

Да, у Олега был офис: одна комната в ветхом двухэтажном домике под снос. Там стоял стол, компьютер, кресло, небольшой диванчик; на стенах висели афиши, проводимых им мероприятий, флаги организации «За жизнь». Сам Олег, вообще-то, к этой организации отношения не имел. Его «предприятие» называлось «Приволжский центр защиты семьи и материнства», а сам он представлялся менеджером по развитию. Но, насколько мне известно, в этом «Центре» кроме Олега никаких других сотрудников не было. Некоторое время, как я уже говорил, Рита работала там секретарем, но, поскольку платить ей Олегу было нечем, а без денег, невзирая даже на ее преданность и самоотвержение, прожить не удавалось, она вернулась на свое прежнее место.

– Хорошо, Олег, – сказал я, – Сергеич прав. Мы уже не раз слушали твою теорию о связи детоубийств с духовным состоянием России, и, думаю, все здесь в какой-то, большей или меньшей степени, разделяют твои убеждения. Но давай и в правду – поближе к делу.

Олег сидел, насупившись, и молчал. Наконец, после минуты неприятного молчания, продолжил.

– Ладно. Рита уже в курсе, а остальные знают только понаслышке. Мы приготовили новое мероприятие, которое кардинально изменит, можно сказать перевернет, нашу работу, – он опять начал заводиться и говорить с типичным для себя воодушевлением.– Так вот, как все здесь знают, организация «За запрет абортов», она же общероссийское движение «За жизнь», пытается решить проблему детоубийств, наводнивших нашу страну. То есть проблему абортов. Сначала было решено собрать сто тысяч подписей за запрет абортов и передать их в Думу. По наивности своей мы думали, что сто тысяч человек, выступивших против подобного зла – достаточная цифра, чтобы депутаты рассмотрели возможность законодательного запрета этого варварства в нашей стране. Оказалось, что на это никто даже не обратил внимания. Тогда было решено попробовать собрать миллион подписей, но выяснилось, что это не так просто. И главная трудность даже не в том, что в России не найдется столько противников абортов, а в том, что «За жизнь» – это некоммерческое движение, а обычные энтузиасты, которые хотят побороть страшный недуг нашего времени. У них нет ячеек по всей стране как у политических партий или крупных благотворительных фондов. Они бросают клич, на который откликаются различные общественные организации вроде нашего «Центра развития семьи», и устраивают акции по сбору подписей. Проблема в том, что мы действуем только в мегаполисах, где много благотворительных и волонтерских проектов. Поэтому мы проводим много акций, а толку от них мало. Мы проводим это все в одних и тех же городах, на одних и тех же центральных улицах и площадях, перед одними и теми же людьми. Из-за этого работа по сбору подписей не движется. Когда я размышлял об этом, меня осенила мысль, – и, говоря это, Олег приподнялся с кресла, как обычно с ним бывало, когда он в очередной раз делился с публикой какой-нибудь своей новой «великой» задумкой, – мне пришла в голову идея, – еще одна мхатовская пауза, – идея… о том, что нужно пробудить глубинку, необходимо идти к народу, просвещать не безучастных жителей столиц, а настоящий русский народ, тех, кто живет в селах или небольших городках. Там мы найдем понимание людей, которые откликнутся на наш призыв.

– Подожди, Олег, – опять остановил его восторженную речь Сергеич,– а каким образом собираешься ты «просвещать» глубинку. Пойти «по Руси» как Лев Толстой: лапти и котомка с подписными листами?

– Как же! – с ехидством ответил Олег. – Я, по-твоему, похож на дурака?

– Ты хочешь услышать честный ответ? – стараясь не рассмеяться спросил Сергеич.

Все опять разразились смехом. От былого очарования вдохновленной Олеговой речи не осталось следа.

– Ну, что с тобой такое? – с обидой тянул Олег. – Ты никак не хочешь серьезно заниматься делом.

– Ладно, Олег, извини, – примирительным тоном сказал Сергеич, – давай, поделись с нами твоим гениальным планом.

– Так вот. План состоит в следующем. Я договорился о серии выступлений известной самарской певицы Ольги Пыловой. Она даст несколько концертов в небольших райцентрах. Причем, абсолютно бесплатно. Мы будем сопровождать ее в этом маленьком туре. Мы разделимся на две части. Несколько человек войдут в мобильную группу. Эта группа заезжает в те села, которые окажутся у нас на пути, но где не намечено концертов Пыловой. Там мы будем показывать просветительский фильм о вреде абортов, общаться с местным населением, собирать подписи у тех, кто пришел на просмотр. Вторая, большая часть, едет с Пыловой, развешивает перед концертом флаги и транспаранты «За жизнь» и собирает подписи после концерта. Таким образом, мы охватим сразу несколько десятков населенных пунктов всего за две недели гастролей! – победоносно заключил Олег.

Все некоторое время молчали, и Олег, обескураженный отсутствием оваций и одобрительных возгласов, бегал глазами по лицам собравшихся.

– Что вы молчите все? – сказал он раздраженно. – Сергеич, что ты думаешь?

– Ну, Олег, даже не знаю, что сказать. Очень неожиданный план, – начал Сергеич.

– Можно мне сказать, – перебил я его.

– Да. Давай лучше ты, Иван Михалыч, – сказал Сергеич.

– Олег, твой план, конечно, очень интересен, и, как всегда, оригинален, но у меня возник ряд вопросов.

– Слушаю тебя, Иван, – ответил Олег.

– Первое, я никогда не слышал про эту знаменитую певицу, как там ее?

– Пылова.

– Да, Пылова. Второе, даже если она звезда, то я никогда не слышал, чтобы звезды устраивали туры по райцентрам Нижегородской области. И третье, пускай она звезда, может просто падающая, неважно. Но сколько подписей рассчитываешь ты собрать в ходе этого «турне»? Думаю, мы будем весьма далеки от миллиона. Даже от нескольких тысяч.

– Ты прав, Пылову вряд ли можно назвать звездой, и миллиона подписей мы точно не соберем,– послышался знакомый тихий голос с другого от нас края стола, – но, я думаю, грех будет не воспользоваться таким шансом.

Все повернулись к говорившему.

– О, Витя появился, – радостно воскликнул Сергеич.

Он встал со своего места и направился к стоявшему в дверях Вите.

Никто из нас не заметил, как вошел в комнату этот всегда невзрачный тихий человек, который, кажется, целью всей своей жизни ставил быть незаметным. При своей любви к незаметности, он появлялся в самые драматические и неожиданные моменты. В дешевых детективных фильмах так всегда неожиданно появляется полицейский на месте встречи мафиози. Если бы я не знал Витю, то подумал, что он специально стоит под дверью, выбирая подходящий для появления момент.

Вите было около сорока, он был среднего роста, «средней» наружности (не красавец, не урод), имел средний достаток. Внешне он ничем не выделялся, но для всех был человеком-загадкой. Во многом просто потому, что не было среди нас человека, с кем бы он был по-настоящему близок. На наших «сходках» Витя появлялся от случая к случаю, пропадая иногда на год-полтора. Сначала я думал, что это пример банальной социопатии – боязни общества, собраний и пр., но потом понял, что Витя нисколько не паникует в больших компаниях, чувствует себя в них уверенно, хотя и старается их по возможности избегать.

– Пылова действительно никакая ни звезда, – продолжал Витя, – она заурядная бардовская певичка, которая даже на жизнь своим творчеством заработать не может. Вопрос о ее гастролях решается очень просто. Она согласилась работать «за еду». Мы с Олегом нашли ее в сети на каком-то бардовском форуме, предложили ей такое бесплатное турне. Мы всего-то оплачиваем ей проезд до Нижнего и катаем везде на комфортабельном джипе Сергеича. И, поскольку она победитель нескольких конкурсов бардовской песни, на афише можно указать ее «звездные» регалии. Вроде «лауреат фестиваля песни и пляски «Житомирский Орфей». А для нас это действительно шанс. Я понимаю, Ваня, твой скепсис, – он повернулся и посмотрел на меня, – но Олег прав. Нужно задействовать все возможности, которые у нас есть.

– Хорошо, Витя, я согласен с тобой. Я, возможно, был не прав, – смирился я перед его аргументами. Больше даже перед самим Витей. Его аргументы были так себе.

– Вот и отлично, – сказал Олег, – теперь перейдем к делу. Гастроли Пыловой начнутся уже послезавтра. Да, уже послезавтра! – воскликнул грозно Олег, заранее отвечая на негодование окружающих. Он всегда все делал в последний момент. – Так вот, распределим обязанности. Виктор, как обычно, отвечает за технику. – Витя работал программистом и на всех наших акциях заведовал аппаратурой. – Мы с Ритой будем координаторами проекта. Сергеич и Дима едут на машинах сопровождения. Остальные – отвечают за сбор подписей и раздачу листовок. Иван, на тебе самая ответственная задача. Ты у нас психолог, а кроме того и дара слова не лишен, поэтому за тобой закреплены две обязанности. Во-первых, произносить речь после концерта. Надо будет нам совместно разработать коротенький спич на пять минуток, где ты кратко, точно и сочно мог бы обрисовать все общественное и духовное зло, которое несут аборты. А во-вторых, ты возглавишь мобильную группу, которая будет показывать фильм в городках и поселках, в которых концертов Пыловой не планируется. Среди них есть довольно крупные.

– За что же обойдены вниманием Пыловой эти селения? – язвительно спросила Рита.

– Все очень просто, – улыбаясь, ответил Витя, – везде мы Пылову показать не успеем.

– Хорошо, Олег, все понятно. Речь я набросаю и завтра тебе скину на почту. Скажи только, сколько дней продлится прекрасное сие мероприятие?

– Две недели.

– Две недели?! – выкрикнул я от неожиданности. – Я рассчитывал дня на два-три. Максимум – четыре. Но две недели!

– Иван, я все понимаю, – начал Олег.

– Нет, Олег, ты не все понимаешь, – перебил я, – ты привык сидеть у себя в офисе и работать по настроению. А у обычных смертных по-другому все. Я полгода мучаюсь с восьми до пяти, выслушивая всяких идиотов, и не собираюсь потом и кровью заработанные полмесяца отдыха тратить на то, чтобы читать лекции колхозникам, спать полулежа у Димы в «Газеле» и слушать какую-то неудачницу.

– Ваня, это же нужно для дела, – нравоучительно, сокрушенным голосом сказал Олег.

– Да, Ваня, ты что бросаешь нас всех? – поддакивала ему Рита.

– Ни за что, ни за что, ни за что, – повторял я раз за разом, уже не слушая, что говорят вокруг.

2

Неправду говорят, что нарождающийся сегодня класс белых воротничков, или как его проще и понятней называют – офисный планктон, – это все сплошь бездуховные субъекты, потребители гамбургеров и Кока Колы, люди, главной радостью и целью которых становится новый Ай-фон или еще какой-нибудь гаджет. В этом стереотипе есть, конечно, зерно истины, но оно, кажется, не очень большое. Я сам был носителем этого стереотипа, тем более что в годы студенчества подрабатывал вечерами грузчиком и с гордостью причислял себя к «рабочему классу». Даже в первый год работы психологом в типичном современном офисе я с пренебрежением смотрел на своих сослуживцев, видя в них только буржуазных эксплуататоров несчастных пролетариев, хотя со мной рядом трудились очень хорошие и открытые люди. И, наоборот, с работягами, у которых по желанию босса – поклонника всяких современных тренингов – мне приходилось проводить различные опросы, отношения не складывались. Пытаясь найти с ними общий язык, я все время наталкивался на надменность и закрытость. У них у всех при попытке поговорить по душам неизменно включалось с молоком матери (причем, матери советской) впитанное убеждение, что которому рабочие – венец творенья, а те, кто ковыряется с бумажками – не более чем обычные приживалы, трутни, пиявки, присосавшиеся к телу трудового народа.

– Ну, ты умный человек. Вот скажи, согласен ты со мною? – донимал я Витю, когда мы укладывали вещи в «Газель». К нему обращались все, когда возникали мировоззренческие проблемы.

Конечно, он был согласен. В общем и целом, да, я прав. Но он не хочет никого осуждать, работяги тоже хорошие люди. Витя вообще старался никого никогда не осуждать, придумывая всем «смягчающие» обстоятельства.

– Но, – добавил он нерешительно, – думаю, и в идеализации белых воротничков ты тоже не совсем прав.

В чем я был не прав, Витя так и не пояснил.

Вообще, мне действительно было свойственно идеализировать. С детства я замечал за собой бескомпромиссность суждений, стремление расставить все точки над i, определить кто хороший, а кто злодей, где свет, а где тьма. Такое черно-белое мышление, конечно, было плохо для моей профессиональной деятельности, но даже при четком понимании этой особенности своей психики, у меня не получалось как-нибудь ее исправить. Но за суждениями о рабочих и планктоне стояли факты, как мне казалось, на сто процентов объективные.

В двадцать пять лет меня потянуло заниматься благотворительностью. Это все вышло как-то само собою. Сначала я увидел социальную рекламу. «Поможем детям, больным раком». И тут же номер банковского счета. Хотя я только начал работать в офисе и получал не так много, зарплата штатного психолога оказалась не в пример больше доходов ночного грузчика, и мне подумалось, что с такими деньгами вполне можно себе позволить немного потратиться на благое дело.

Потом попалось объявление о наборе волонтеров для помощи бездомным. Когда я первый раз сходил на «кормежку», мои иллюзии о самолюбивом офисном планктоне и благородном рабочем рассеялись. Сначала я оказался на кухне и помогал готовить обеды для жителей ночлежки на Гордеевке. Потом мы повезли это все к ночлежному дому, где нашего приезда уже ожидали десятка три бомжей. Многие из них были основательно поддатые; кто-то лез обниматься, кто-то грубил, кто-то требовал денег. Я был раздражен и еле держал себя в руках. Так и подмывало врезать кому-нибудь из надоедливых бродяг. А ребята, которые трудились здесь постоянно, очень спокойно воспринимали все выкрутасы местного бомонда. И этим благим делом занимались только менеджеры и клерки. Четыре молодые девчонки лет по двадцать семь-двадцать восемь, типичные middle-class women, договорились, чтобы им три раза в неделю разрешали готовить на церковной кухне. А транспортировать и раздавать уложенную в одноразовые пластиковые контейнеры еду помогали несколько парней от двадцати до сорока. Никакого рабочего элемента.

Побывав на многих таких проектах, я заметил ту же тенденцию.

– Вот смотри, и на нашем теперешнем мероприятии то же самое. Все в нашей мобильной группе – труженики офиса.

– А как же Дима? – не согласился со мною Витя. – Он из нас больше всех трудится и больше других жертвует.

Дима был водителем, работал на собственной «Газели» и, в отличие от нас всех, терял каждый день серьезные деньги.

– Дима, пожалуй, исключение, необходимое для всякого правила, – не соглашался я.

Мы собирались очень быстро, почти хаотически. Это было в стиле Олега предупреждать о начале мероприятия за считанные дни, а порою и часы. Случалось, что он звонил мне и приглашал на собрание, часов в семь вечера, когда оно уже началось, а я был где-нибудь в кинотеатре или кафе на другом конце города. И потом Олег долго обижался на мой отказ прийти. Но то, что было в этот раз, переходило все границы. Наш Вождь всего за два дня сообщил своим строптивым адептам, что они должны бросить все свои дела и на две недели отправиться колесить по области. Все, за исключением разве что Риты, почти сразу отказались, и только после долгих уговоров Вити, который проявил к этому «турне» неожиданный для его затворнической натуры интерес, удалось собрать команду активистов. Многие из-за работы не могли участвовать в новой затее Олега так долго. Кто-то обещал присоединиться к нам в последний день турне, у кого-то получалось выкроить день-другой на буднях. Но в нашей «мобильной» кино-бригаде «бегунов» не было. Так сложилось, что мы все оказались свободны в это время.

– Ну что, все уложили?

К нам, улыбаясь, подошел Дима – крупный мужик ростом под метр девяносто, коренастый и полный.

– Да, – ответил Витя, – аппаратуру и свои вещи мы сложили вот здесь. И еще немного места осталось для остальных.

Выезжать мы должны были только через час, поэтому многие еще не подошли. Вся наша компания должна была двигаться на двух машинах: Диминой Газели и Лексусе Сергеича, предназначенном для Вождя, Пыловой и ее музыкантов. Точнее – музыканта. Он был только один и кроме того что аккомпанировал на гитаре, выполнял роль звукорежиссера, а если нужно, то и осветителя. С Пыловой в машине ехали еще Рита и Олег, который, как обычно, уже плотно начал работать с нашей «звездой», посвящая ее в тайны масонских заговоров и всю подноготную мирового закулисья. Люди, долго находившиеся с ним, становились либо его последователями (в редких случаях), либо начинали смотреть на него, как на шизофреника. Последнее случалось чаще.

– Вот, познакомьтесь, – сказал он Пыловой, когда они подошли к нам, – это Дима – наш водитель.

Дима учтиво кивнул певице.

– Виктор – специалист по аппаратуре. А это Иван – наш антиабортный миссионер.

Антиабортный миссионер! Глупее ничего он придумать не мог! Этот термин, который сам Олег и создал, стал в нашей компании обидным прозвищем, надолго за мной закрепившимся.

– Очень приятно, – сказал я, пытаясь сделать вид, что мне и вправду приятно.

Пылова была среднего возраста женщиной. На первый взгляд лет сорока-сорока пяти. Когда-то в юные годы она была, видимо, хороша собой, но теперь заметно набрала вес. Красивое, приятное, хотя и немного полное лицо, под кудрявыми темно-рыжими волосами, в которые уже начали вплетаться серебряные завитки седины.

– Это наша мобильная бригада, – отрекомендовал нас Олег, – ребята будут заезжать в крупные селения, где концерты не запланированы, и проводить там просветительскую работу: показывать специальный фильм, вести беседы, а потом собирать подписи.

– Да? Как у вас все серьезно организовано! – то ли искренно удивляясь, то ли просто из вежливости, воскликнула – иного слова для этого картинного возгласа и не подберешь – Пылова.

– А как же иначе? – самовлюбленно ответил Олег.

Он уже и сам верил, что все у нас было серьезно обдуманно и основательно устроено. Хотя идея с мобильной группой и фильмом пришла ему в голову за час до последнего нашего собрания, когда он случайно узнал, что у какой-то родственницы его жены – да, он был женат! – есть проектор и переносной экран. Его изощренный разум сразу заработал и через час Олег неожиданно даже для Риты выдал идею о мобильной группе. «Для большего охвата», – как он выразился. Но самым страшным оказалось то, что о показе нужно было договариваться с местными властями. Т.е. с главами администраций, директорами домов культуры, и мне, вооружившись телефоном и кипой распечаток с номерами мелких должностных лиц, пришлось весь день перед отъездом обзванивать всех кого только можно, выпрашивая разрешение на показ и уговаривая дать объявление о нашем необычном киносеансе.

– В этом деле, – продолжал заливать Олег, – ответственность и четкая подготовка – прежде всего. Знаете, наш «Центр семьи» постоянно проводит подобные мероприятия, и за двадцать лет, что я занимаюсь общественной деятельностью…

– Ты слышал это? – обратился я к Вите, когда Олег с Пыловой отошли. – Приходилось тебе видеть человека более ответственного?

Эта самохвальная Олегова ода выбила меня из колеи.

– Да, Олегу несколько свойственно преувеличивать собственные заслуги, – мягко начал Витя.

– Преувеличивать?! – перебил я. – Да он только и делает, что придумывает на ходу какой-то бред, а всю работу делать другим приходится. Ты знаешь, сколько я вчера сидел на телефоне, чтобы договориться о показах. И только в пяти из тринадцати запланированных поселках удалось все утрясти!

– Ладно, Ваня. Ты как будто с Олегом первый раз работаешь. Не принимай близко к сердцу,– Дима положил мне свою могучую руку на плечо и несильно похлопал.

– Да, ты прав. Что-то я глупо себя повел.

– Ой, смотрите, кто идет, – весело сказал Витя, показывая на другую сторону улицу.

– О, Марина, – приглядевшись, сказал Дима, – и с ней еще два орла.

– Скорее орел и орлица, – поправил Витя.

С другого конца дороги нам уже махала, как обычно широко улыбаясь, Марина. Эта удивительная девушка, которая вместе и нравилась и вызвала у всех раздражение, всегда поражала меня. Непосредственная, неординарная и очень красивая, она была фотомоделью, рекламировавшей малоизвестный турецкий бренд. Денег, которые она получала, снимаясь раз в неделю в рекламе очередного ширпотреба, на жизнь ей, естественно, не хватало. Поэтому Марина активно меняла работы и сферы деятельности. Она в свои двадцать восемь успела поработать и учителем английского, который, по собственному ее признанию, знала не то, чтобы очень хорошо; и социальным работником, и продавцом, и сменила еще миллион мест. У Марины, где бы ей не приходилось трудиться, всегда возникали проблемы с начальством и сослуживцами, причиной чему был ее невозможный характер. Она была гиперактивной. Гипер-гиперактивной. И все, в чем только начинала немного разбираться, пыталась сразу взять в свои руки, полностью игнорируя более опытных и вдумчивых коллег. И кроме того ее манера говорить…

– Привет, привет, привет. Привети-и-и-ки! – залепетала, подойдя, Марина. – Ну, как, как делишки? А ты все толстеешь, здоровячек.

Она ткнула Диму пальцем в живот.

– Ваня, как у тебя, дела? – и, не дождавшись ответа, – Витя, милый мой. Как рада тебя видеть!

Марина словно заполнила своей неистощимой энергией все пространство широкой пустой автостоянки, на которой мы собирались; как будто с ее приходом вокруг возникли крыша и стены, и все оказались в каком-то манеже, шумном, суетливом.

– Ой, ладно Марина, перестань галдеть, – со свойственной ему прямолинейностью, раздраженно прорычал Дима, – давай лучше спутников своих представляй.

Мы знали, что с Мариной в «турне» отправляются какие-то ее иногородние знакомые, которых она нашла в «Контакте».

– Ну, Дима, ты все такой же хам. Разве можно перебивать даму, – с деланной обидой сказала Марина. – Хорошо. Это Максим.

Она показала на пришедшего с нею высокого, с Диму, небритого парня.

      Максим был студентом экологического факультета, через год заканчивал магистратуру и собирался в дальнейшем всего себя посвятить общественной деятельности.

– Как Марина, – заметил он, – она для меня во многом пример для подражания.

После этой сакраментальной фразы мы с Димой разразились несусветным хохотом. Сразу было видно, что Максим еще плохо знал свою нижегородскую знакомую. И еще сразу стало заметно, что он симпатизирует Марине. И симпатия эта была взаимной.

Вторая спутница Марины оказалась москвичкой, тоже студенткой, но получающей второе высшее. То ли юридический факультет, то ли экономический, – в общем, просиживание штанов для получения очередной корочки. Она выглядела как подросток: джинсы с потертостями, ярко-красная футболка, какие-то нелепые кеды «а-ля семидесятые». Да и на лицо она казалась не старше семнадцати-восемнадцати. И только приглядевшись, можно было заметить тонкие перекрестки морщин возле ее глаз.

Ее столичная прописка сразу напрягла Диму, который как на красную тряпку реагировал на жителей Белокаменной и в задушевной беседе любил перемыть косточки зажравшимся москалям.

– Как Вас величать, я не расслышал, – сказал Дима, когда Марина представила свою новую подругу.

– Марго, – ответила москвичка.

– Это что, Рита что ли? – спросил Дима.

– Я предпочитаю «Марго», – сказала она.

– Ну да, Рита – это же так по-плебейски. Вот, – сказал он раздосадовано после небольшой паузы, – придется вип-гостей везти, а я всего лишь на Газели. Вам приходилось, сударыня, ездить когда-нибудь на отечественных автомобилях?

– Дима, прекрати цепляться, – заступилась за свою спутницу Марину, – тоже мне нашелся…Ревнитель русской старины.

– Дима, ну что ты? Не горячись, – умиротворенно, мышкинским тоном, как будто боясь, защищая слабого, обидеть случайно и притеснителя, сказал Витя.

– Да, ты какой-то невменяемый, брат! Ну-у правда…

– Сама ты невменяемая! – гаркнул на Марину Дима.

– Марина, не подливай масла в огонь,– сказал я ей.

– А что, что я подливаю? – заверещала она. – Я привожу людей, которые готовы заниматься делом, а этот ненормальный срывается на них! Эй, ты, – крикнула она, повернувшись к Диме, – у тебя что, проблемы какие-то? Комплексы? Чувство неполноценности?

Марина выходила из себя, что с ней происходило часто, и каждый раз грозило перерасти в форменную истерику.

– Это у меня комплексы? Молчала бы, пигалица! – взревел Дима.

– Ну, пожалуйста, родные, ну успокойтесь, – отчаянно лепетал Витя. Его, конечно, никто не слушал. Да и просто тяжело было услышать его тихий, умоляющий голос даже в тишине.

– Ты бы детей рожала, раз ты такая активистка здоровой семьи, а то только листовки раздавать и подписи выклянчивать! – продолжал Дима.

Он раскраснелся, его могучая, толщиной с голову, шея побагровела, все лицо покрылось потом.

– И эта твоя товарка из одного, видать, с тобой теста. Вот сколько тебе лет? – обратился Дима к Марго.

– Двадцать семь, – ответила та сухим тоном.

– И ты до сих пор учишься?!

– Я же говорила, что получаю второе высшее образование. Через год у меня диплом.

– То есть ты закончишь всякой ерундой страдать только через год, в двадцать восемь. А до этого у мамки на шее сидеть будешь. А, наверное, и после этого. Там года два-три работу подходящую будешь искать, выбирать, менять, метаться. Так о какой семье, о какой взрослой жизни может идти речь, когда ты до тридцати лет учишься, а до сорока определяешься с профессией и жизненным путем. Тебе же просто некогда жить…

– Ты полоумный! Психопат! Неврастеник! – начала кричать Марина. Она уже перестала хоть как-то себя контролировать.

– Марина, успокойся,– все так же нерешительно, пытаясь то ли обнять, то ли погладить за плечи, унимал ее Витя.

– Ты просто ненормальный! Не-нор-маль-ный! – неестественно чеканила она слоги.

– Это ты ненормальная! – не уступал Дима.

– Ну, что вы? Давайте успокоимся.

– Так! – резко выкрикнул я. – Оба закрыли рты.

Неожиданно наступила тишина. И Марина, и Дима, молча, с удивлением, смотрели на меня.

– Вот и хорошо, – сказал я, – подумайте маленько, что творите. Нам еще две недели жить вместе, а вы, только встретившись, уже через десять минут перегрызлись. Вы одним делом занимаетесь, а такое ощущение, словно враги заклятые встретились.

Они продолжали молчать, пристыжено глядя в землю. Я научился таким «авторитарным» образом гасить конфликты, когда проходил практику в школе. Первую неделю стажировки я старался использовать приемы гуманной педагогики, и, в общем, когда общался с детьми один на один, эти приемы были сколько-то действенными, но как только попадал в шумный класс, то становилось ясно, что здесь необходимы иные методы.

– Что у вас здесь творится?! Что за крики?!

К нам быстрым шагом приближался Олег. Он раздраженно покачивал головой и сжимал в руках свернутую в трубку газету.

– Вы что тут устроили?! – продолжал он на повышенных тонах.– Я, значит, рассказываю звезде, как у нас все по уму устроено, а тут такое светопреставление!

– Мы уже все разрешили, – сухо ответил я.

– Что вы разрешили? Может кто-нибудь объяснит мне, что вообще здесь у вас происходит?

– Олег, лучше, действительно, не начинать по новой, мы немножко повздорили, а теперь все хорошо, – сказал примиряюще Витя.

– Ничего себе, немножко! Да тут, небось, вся округа ваши вопли слышала! – не унимался Олег. У него было ужасно мало чувства такта, и он не понимал, что своими нравоучениями вновь раздувает угли еще не затухшего до конца спора.

– Да ты уймешься или нет?! Сказано же тебе: все в порядке! – не сдержался Дима.

– Я руководитель, и должен следить за порядком, а вы должны вести себя нормально!

Никто ему не ответил. После минутного молчания Олег видимо понял, что в этом случае лучше все-таки не влезать в конфликт.

– Ладно, – сказал он снисходительным тоном, – давайте собираться. Через десять минут выезжаем.

Московское тотчас – целая вечность. Вместо десяти минут мы простояли на стоянке еще полтора часа. Это было в характере Олега – долгие сборы, забытые вещи, перекладывание багажа с места на место. Мы все опять понервничали и позлились, но эта задержка на самом деле была только кстати: за время, пока все без дела торчали около машин и ждали Олега, конфликт окончательно погас, Дима с Мариной примирились на почве общей неприязни к Вождю. Так выходит, что людей лучше объединяет не любимое дело, а общий враг.

Когда мы, наконец, выехали, было уже пять вечера. Две наши машины вырвались из душегубки города и быстро понеслись по шоссе на юг. За окнами скоро показались поля; спеющая пшеница золотилась в лучах солнца, уже нежного, не жгущего. Через полуоткрытые окна приятно обдавало встречным ветром.

Марина со смешно открытым ртом спала, прислонившись головой к стеклу. Максим тоже время от времени проваливался в сон, но, закрыв на несколько мгновений глаза, снова просыпался, хлопая отяжелевшими веками. Марго зачарованно смотрела на проносящиеся за окном поля и, кажется, напряженно о чем-то думала. Может о словах Димы, а может просто о том, как красиво здесь, на юге Нижегородчины. Витя улегся вдоль заднего ряда сидений и спал как ребенок. Мы с Димой сидели впереди и молчали.

Я высунул руку в приоткрытое стекло и смотрел вперед поверх колосьев, где между золотом полей и голубым простором неба проходила белая черта горизонта, как будто специально проведенная невидимой рукой художника, чтобы не слились края лазоревого и желтого. В голове у меня медленно складывался паззл. Это небо, эта земля, эти люди, каждый с целой горой недостатков, но почему-то любимые. Отчего я здесь, в этой Газели, тесной, неудобной, но такой сейчас приятной?

На небе, еще залитом солнцем, уже появился тонкий полукруг месяца – первый признак приближающегося вечера, когда, наконец, последние остатки дневного жара рассеются в холодеющем воздухе, а поля потеряют свой блеск. Я закрыл глаза и провалился в сон.

3

Прошло, наверное, чуть больше часа после того, как мы выехали из Нижнего. Я ненадолго закемарил и проснулся от звучного голоса Димы. Он разговаривал по телефону и делал это как всегда очень громко: богатырское сложение проявлялось и в голосе – низком шумном басе.

– Да, да, понял. Да, сворачиваем.

Я лениво посмотрел в его сторону. Несмотря на жару, я немного замерз от сквозняка и теперь, съежившись на сиденье, цеплялся за уходящий сон.

– Вано, проснулся? – спросил Дима.

– Проснулся, – потягиваясь, ответил я.

– Хорошо. Олег звонил. Они с Пыловой едут в Дальнее Константиново, а мы сейчас сворачиваем на Нижегородец. Ты обо всем там с местными договорился?

– Да. В Нижегородце у нас в семь часов показ фильма. Едем сразу в Дом культуры.

С показом фильма у нас вышла целая чехарда. Эта идея о передвижной кино-бригаде, которая будет просвещать сельское население, мне сразу не понравилась по двум причинам. Во-первых, подготовкой кино-бригады должен был заниматься, в основном, я. Хотя казалось, что ничего сложного в этом деле нет (позвонил в администрацию, договорился о помещении, попросил как-нибудь оповестить людей), но в действительности все вышло по-другому. Главы сельских администраций никакого интереса к нашему мероприятию не проявляли. У них хватало своих забот. Кроме того, на каких основаниях им вдруг предоставлять нам помещения для сеанса и сгонять народ на такое странное «шоу»? Хорошо хоть мы могли представиться членами «Приволжского центра поддержки семьи». Слово «Приволжский» придавало значение нашему мероприятию, хотя во всем этом «Центре» работал только один человек, и тот неадекватный. А словосочетание «Поддержка семьи» вызывало определенные ассоциации с властью: в тот год как раз был бум всяких правительственных программ по популяризации семейных ценностей. Нужно было отдать должное Олегу. Иногда названия у него получались отличные. Не то что «антиабортный миссионер».

Вторая причина, почему мне не хотелось демонстрировать фильмы – это мое неверие в то, что мы сможем привлечь много людей на сеансы и, по сути, проездим впустую. Я думал, что больше, чем по сорок-пятьдесят человек мы не получится собрать нигде, а значит и «просветить» толком никого не выйдет.

Когда мы сидели у Сергеича, я выдвигал миллион аргументов против кино-марафона. Нужно было оповещать население заранее, чтобы хоть кто-то пришел; нужно было подобрать хороший фильм и продумать все досконально. Но Олег оставался непреклонен и на все мои возражения отвечал, что наше появление произведет фурор среди туземцев.

– Представь, – восторженно, как Гитлер возле рейхстага, говорил он, – только представь: Богом забытые колхозы, никакой культурной и общественной жизни, и тут – кино-бригада из Нижнего с бесплатным сеансом. Да народ из всех окрестных сел примчится смотреть.

Как бы то ни было, меня с общего согласия назначили «старшим», выдали бейджик с глупой надписью и велели накрапать речь и подыскать подходящий фильм.

Марина, наверное, больше была достойна руководить этим необычным проектом. Она буквально жила антиабортной деятельностью: участвовала во всех акциях, целыми днями собирала подписи, проповедовала в женской консультации. Но особенности психического устройства делали ее неспособной к руководящим должностям.

Она очень помогла мне с выбором фильма. Марина знала все короткометражные ролики и длинные документалки, связанные с нашей темой. Сама она настаивала на фильме «Безмолвный крик» – название, подходящее скорее для голливудского ужастика. Какой-то американский доктор комментирует видеосъемку аборта. Маленький человечек внутри плода, настоящий, живой, со всеми признаками самостоятельного существования. Вдруг на экране появляется игла хирургического инструмента – это укол, проникающий до самого плода. Ребенок чувствует приближение смертоносного жала, когда оно еще только начинает проникать в организм матери. Он теряет покой, начинает нервничать, двигаться, пытается что-то сделать, куда-то выскочить, а может просто достучаться до матери, разбудить в ней, в этом самом родном человеке, то неотъемлемое чувство каждой женщины, когда она носит под сердцем. Кажется, что малыш кричит, но ультразвуковой ролик, как раз звука и не передает. После иглы появляются другие орудия казни. Они разрывают маленького человечка на части, и он навсегда замолкает.

Я сам был потрясен, когда посмотрел это видео.

– Неужели врачи, делающие аборты, знают это все? Как могут люди этим всем заниматься? – спросил я Марину, когда фильм закончился.

– Просто это не люди, – неожиданно лаконично, жестко ответила она.

Но по здравому рассуждению и настоянию Вити было решено взять что-то менее шокирующее. Он нашел в интернете сорокаминутный фильм, демонстрировавшийся по одному из центральных каналов. Видео подходило и по времени и по картинке: ничего слишком страшного, частая смена кадров, захватывающая музыка, – в общем, при хорошем содержании привычная для клипового мышления подача материала.

Когда мы подъезжали к дому культуры, я начал немного нервничать. Мало того, что мы опаздывали из-за сборов Олега, у нас еще ни разу не было возможности опробовать оборудование. Теоретически все должно было работать хорошо, к тому же и Витя был опытным техником, но никто из нас не нашел времени, чтобы проверить работает ли экран, и какое изображение дает проектор.

– Блин, уже на двадцать минут опаздываем, – нервничал я.

– Ладно, – спокойным тоном протянул Дима, – представь, как Олег с Пыловой опоздали. У них концерт начинается тоже в семь, а им до Дальнего Константинова еще полчаса ехать.

Да, Олег и опоздание были словами-синонимами. Те, кому часто приходилось с ним работать, знали его маниакальную страсть перекладывать вещи, готовиться к чему-то в последний момент, отчего все мероприятия задерживались в лучшем случае на час.

– Тоже верно, – примирительно сказал я, – Пылова должна сейчас нервничать больше. Первый концерт, и такая задержка.

– Ну, за две недели ей придется привыкнуть к опозданиям.

Мы с Димой засмеялись на весь салон. На заднем сидении проснулся Витя и чуть от неожиданности не свалился на пол. Марина и ее друзья тоже стряхнули остатки неглубокого дорожного сна.

– Что, приехали уже? – спросила сзади Марина.

– Да, – как обычно громко возгласил Дима, – прошу, господа, с вещами на выход.

Наша Газель остановилась около желтого одноэтажного здания. Когда мы подошли к двери, то увидели, что она заперта на большой старый амбарный замок. Около нас тут же появилась лет пятидесяти женщина, крупная, суетливая.

– Вы фильм показывать? – осведомилась она.

Получив утвердительный ответ, она быстро пошла в сторону магазина, стоявшего тут же на площади перед ДК, и через минуту вернулась с большой связкой ключей.

Перед дверями, ожидая обещанного показа, стояли дюжины полторы женщин разных лет. В основном среднего возраста, но были и старушки. Многие пришли с детьми, так что среди наших зрителей оказалось еще четверо или пятеро малышей от восьми до двенадцати.

Я, конечно, не ожидал аншлага, но никак не думал, что нам не удастся собрать и двадцати человек.

– Это все, никто не должен еще подойти? – спросил я у одной из стоявших тут женщин.

– Да вроде бы все, – ответила она.

– А давали у вас в совхозе какие-нибудь объявления о фильме? Кто-нибудь сообщал, что мы приедем?

– Да, вчера всем сказали.

Мы стали выгружаться, спеша и нервничая. Было ужасное чувство неловкости оттого, что людям пришлось ждать. Пришедшие женщины, казалось, не проявляли к нам никакого интереса. Они спокойно, не задавая никаких вопросов, ничего не обсуждая между собою, стояли около ДК и смотрели, как мы суетимся, достаем оборудование, спорим. Когда все было готово к показу и им сказали, что можно войти, они также равнодушно, без волнения и нетерпения, прошли в зал.

Жительницы совхоза разместились по всей площади сравнительно большого, человек на сто пятьдесят, зала. В последний момент в зал прошмыгнули несколько подростков лет четырнадцати, парни и девчонки. Они оккупировали последний ряд и во время показа что-то обсуждали, полушепотом, но все равно громко, так что мне ужасно захотелось применить свои навыки, полученные при работе в школе со сложными детьми, а именно – хорошенько наорать на них. Женщины же сидели молча, рассевшись по одной, по две, и никак эмоционально не реагировали на происходящее. Они напоминали привидения: тихо ждали нас около ДК, тихо вошли, молча смотрели на экран, будто это не живые люди, а не нашедшие упокоения души работников культпросвета, осужденные каждый вечер совершать паломничество в местный ДК.

– Господи, – сказала Марина, – здесь же дети!

На экране создатель фильма рассказывал, как развращают подростков, прививая им анти-семейные ценности. Появились картинки из популярных пособий для школьников, которые распространяются на уроках полового воспитания.

Пожалуй, на этом фильме действительно нужно было написать «Шестнадцать плюс». Я мысленно укорял себя, Марину, Витю, за то, что никто из нас не удосужился посмотреть толком фильм и подумать насчет детей. Но подростки на последних рядах не проявили к этому эпизоду никакого интереса. Они продолжали заниматься своими делами, лишь изредка обращая внимание на экран. Эти подростки, видимо, пришли сюда не из-за фильма, а были привлечены атмосферой зала, кинотеатра, которой, в отличие от своих городских сверстников, были лишены. Дети поменьше, те, что пришли сюда с матерями, тоже не выдавали никакого волнения, удивления или признаков интереса – как и их родительницы, они молча сидели и бесстрастно смотрели на экран.

Когда фильм закончился, и Витя включил свет в зале, я быстро поднялся и встал перед сценой. Теперь начиналась, собственно, главная часть нашего мероприятия. Я должен был произнести одобренную общим собранием речь и предложить пришедшим поставить подпись под обращением в Госдуму. Говорить перед публикой мне, в силу профессии, приходилось нередко, и обычно я не пользовался заранее заготовленным, вызубренным текстом. Так и сейчас я использовал написанную по настоянию Олега речь только как отправной пункт своего выступления.

– Здравствуйте, уважаемые жители Нижегородца. Меня зовут Иван, я являюсь представителем движения «За Жизнь». Наше движение борется за законодательный запрет абортов.

Я на секунду остановился и осмотрел аудиторию. Женщины, пришедшие на сеанс, все также безразлично и безропотно, словно по чувству долга, продолжали сидеть и слушать. Подростки, нимало не обратив внимания на меня, перешептываясь и пересмеиваясь.

Весь мой ораторский пыл исчез. Не на такое начало я рассчитывал. Мне представлялось, что соберется пестрая публика в намного большем количестве, кто-то будет недоволен моими словами, кто-то согласится. Я думал, что все будет похоже на советские фильмы шестидесятых годов, где колоритные колхозники на собраниях спорят с председателем о возможности перевыполнения плана, а потом кто-то бьет себя кулаком в грудь и кричит, что сумеет осилить пятилетку в три года.

Глядя на собравшихся здесь смиренных женщин, готовых сколько угодно слушать, я понял, что какие бы красивые слова не вылетали из моих уст, это будет пустым сотрясанием воздуха. Эти сельские труженицы с таким же постным выражением лица выслушают все, а потом беспрекословно подпишутся под нашим прошением.

Мне давно было понятно, что желание говорить напрямую связано с вниманием слушателя, и когда у публики возникает интерес, возрастает и пыл оратора. А сейчас, глядя на этих тихих, странных жительниц села, я хотел только поскорее закончить свое выступление.

– Мы приехали к Вам из Нижнего Новгорода. Для нас очень важно, чтобы люди осознали, как это страшно сегодня.

Я на минуту запнулся, еще раз посмотрел на безразличные лица аудитории, и, собравшись с мыслями, продолжил.

– Демографическая ситуация в стране сейчас такая, что можно с полной уверенностью сказать, что если мы так и будем продолжать убивать собственных детей, то через несколько десятилетий, просто исчезнем как нация. Не мне Вам говорить…