Читать книгу Реприза - Иван Сергеевич Шестаков - Страница 1

Глава 1

Таня расплакалась, едва затихли наши стоны.

Я лежу рядом. Во мне нет ни сочувствия, ни раздражения. К липкой простыне меня придавило равнодушие.

До этого я всегда пытался подобрать нужные слова и каждый раз ошибался. Вначале я отучил себя разбрасываться обещаниями, что всё будет хорошо. Немного позже в расход пошли уверения справиться со всем вместе. Лишь один-единственный раз я предложил смириться и жить, как получается, о чём тут же пожалел. Все мои фразы вызывали яростное раздражение. Но попыток я не оставлял. Однако теперь решил промолчать.

Сквозь шторы пробивается луч света от фар. Он пересекает потолок и ускользает за дверь в соседнюю комнату. Я встаю и следую за ним.

За порогом громадная мастерская, освещённая жёлтым светом уличного фонаря. Мольберт накрыт брезентом из теней. Напротив табуретка с палитрой. И повсюду картины – на стенах, в углах и на тумбочке. В этой комнате даже присесть негде, ведь даже кресла заняли холсты. Это их комната. Здесь мне не место.

Нога цепляется за рамы, сваленные под стол. Несколько из них съезжают на пол. Я нагибаюсь, чтобы положить их на место, и замечаю среди них недавно пропавшую картину. На ней мы с Таней сидим на красном диване напротив зеркала. На переднем плане моя рука обнимает её плечи. Перед нами отражение, на котором мы, прильнув друг к другу, скромно улыбаемся. С краю от меня лежит книга, а в ногах у Тани изгибается альбомный лист. С подлокотника на нас смотрит рыжий кот Пим.

Закончив эту картину, Таня произнесла удивительные слова: «Друг в друге мы видим себя и наш маленький мир». Это было пять лет назад, когда мы начали встречаться. А сейчас она похоронила свою работу под грудой рам.

На кухне меня встречает Пим. Он караулит холодильник.

Кота мы назвали в честь Пименова, к живописи которого тот явно был неравнодушен – будучи котёнком, он изодрал иллюстрации этого советского художника. Для нас так и осталось загадкой, был ли это протест против соцреализма или таково проявление симпатии у кошачьих. Хотя ведь и у людей порой не понятно, где кончается любовь и начинается ненависть.

– Ничего, приятель. Скоро она успокоится, и у нас всё наладится, – говорю я рыжей морде.

Как же я рад, что коты не обижаются на слова.

Вместе с кружкой воды я возвращаюсь в спальню.

Таня по-прежнему плачет. Предложить ей попить будет неимоверной глупостью. Разве вода может помочь? Так и продолжаю стоять с кружкой в руках.

Таня успела вцепиться в мою подушку и теперь размазывает по ней слёзы, сопли и слюну. Надо прилечь рядом, обнять и не отпускать. Но вместо этого я сажусь на край кровати, разом осушаю кружку и натягиваю трусы.

Иду в ванную.

Холодная вода из-под крана обжигает лицо. Затем ещё и ещё.

В полотенце остаются последние остатки вязкой темноты из спальни. Но там её ещё полно. Я не могу туда вернуться.

Иду на кухню, ведь она самая дальняя из комнат. Но слизкие тени уже и здесь. Тусклая лампочка им нипочём. Боятся они только огненного Пима. Но он защитить меня не может. Надо бежать.

Джинсы мои остались у кровати, поэтому обхожусь трико. Их нахожу в гостиной на диване. Только вот среди разбросанных вещей я позабыл оставить футболку. Но она мне попадается в корзине для грязного белья. Там же находятся носки.

Я накидываю пальто и выхожу в подъезд.

Пока верчу ключом, пытаюсь почувствовать стыд воина, бежавшего с поля боя. Но его нет. Как нет и разочарования от его отсутствия.

Уже давно я ничего не стыжусь. И, кажется, утратив эту слабость, я лишился чего-то человеческого.

На нижней лестничной площадке я встречаю Аркадия Петровича. Пожилой профессор поднимает на меня грустные глаза и поправляет очки. Вечерами он часто читает в подъезде, выкуривая несколько сигарет. Мы так часто с ним общались, что теперь наш разговор может ограничиться лишь одним взглядом – нам сразу всё становится понятно. Вот и теперь я понял, что у него вновь колет в боку, журнал отказал в публикации, а жена обвиняет чуть ли не в распятии Христа. Должно быть, и он всё понял, раз так отрывисто кашлянул.

Спускаюсь вниз и выхожу во двор.

Позади хлопает дверь. Кажется, что впервые я открыл её перед Таней совсем недавно. Тогда мы ещё не были знакомы. Просто я шёл к другу на новоселье, а Таня топталась у подъезда. Она всё никак не могла справиться с картинами, и те норовили выскочить из её рук.

Мне вспоминается начало той зимы.

Снег хрустит под ногами. Ветер играется с тенями. Лампочка над крыльцом освещает забавную пантомиму – девушка борется с громадными свёртками. На ней поразительно неуместный берет. Под ним ласковый взгляд. А ещё скромная улыбка ребёнка, которого поймали за хулиганской выходкой, но он уже задумал новую пакость. Я затащил её поклажу в квартиру и остался там.

Друг уже успел съехать, а я всё ещё здесь.

Холод пробирается под тонкое пальто. Хоть весна и получила прописку в наших краях, переезжать она не спешит. Без кофты можно околеть. Благо идти совсем недалеко.

Я миную двор и выхожу на пустынную улочку. Немного пройдя, попадаю прямиком на гудящий главный проспект. Тишина осталась за углом, побоявшись пойти следом.

Наш дом, наверно, зачарован. Сам он, должно быть, находится где-то на окраине, но все его жильцы после пары шагов переносятся в центр. Но с виду он совсем обычный, хоть и первый в городе получил централизованную канализацию. Столь значительному событию Маяковский посвятил стих, в котором упомянул римские акведуки.

Когда-то этот дом возвестил о начале новой эпохи, однако сейчас его стены разрисованы, а в бока впились блохи кондиционеров.

Скольжу до светофора. Горит красный. Все смотрят себе под ноги, а я гляжу на огромную женщину с огромной грудью. Плакат с рекламой нижнего белья. Мне жаль беднягу. Сидит в одних трусиках и бюстгальтере посреди уральских снегов. Ещё и улыбаться заставляют.

Моргает жёлтый, загорается зелёный.

Я перебегаю дорогу, обгоняю одиноких прохожих и заваливаюсь в бар.

Внутри прохладно, а я в одной футболке. Остаюсь в пальто.

За бутылку крафтового пива берут приветствие и полторы сотни рублей. Я усаживаюсь за столик и осматриваюсь.

Обычно маленький бар набит молодой творческой интеллигенцией, а точнее, желающими сойти за неё, не тратя больших денег. Ведь глубина человеческой души измеряется разнообразием выпитых напитков, а значит, пить нужно как можно больше и как можно дешевле. Но в этот вечер мало кто озаботился собственной душой.

Я делаю первый глоток.

Ну, понеслась душа в рай.

Будь здесь свободные девушки, я бы к ним подсел. Поношенная футболка меня бы не смутила, как, впрочем, и мысли о Тане: мой заброшенный вид посчитали бы уделом успешного художника, а изменять я начал ещё полгода назад.

Впервые это произошло во время пирушки у приятеля.

Незамысловатый разговор. Приоткрытые губы. Внимательный взгляд и ласковые пальцы. Этого оказалось достаточно. Я предложил сбежать к ней, и она согласилась. Видимо, уже тогда я смирился, что между мною и Таней всё кончено.

Затем я сбегал с другими девушками, но не позволял себе встречаться с ними вновь. Тогда мне пришлось бы выбирать между кем-то из них и Таней, а бросить её у меня не хватило бы сил. Как сказать ей, что теперь она одна? Лучше вцепиться в её тонкую шею и сжимать до самого конца. Это лучше, чем выговаривать длинную фразу из очередных избитых слов.

Чёрт, эти мысли отыскали меня и здесь. Надо поскорей отвлечься.

Я присаживаюсь к парню в кожаной куртке.

– Ужасно дрянной вечер, не находите? – спрашиваю я.

В меня упирается пара выпученных шаров. Вместо ответа парень достаёт крест и целует его.

Похоже, тут интимное свидание, а я нарушаю уединение.

– Эй, парень, – ко мне обращается обросший высоколобый мужик. – О дряни можешь поговорить со мной.

Я плюхаюсь перед ним. У него узкие глаза и такие же узкие губы. Слипшиеся седые пряди спадают на острое тёмное лицо. Из рукавов застиранной рубашки к бутылке тянутся худые руки.

– О какой дряни вы хотите поговорить? – интересуюсь я.

– О себе, – усмехается мужик.

Перед ним уже три пустых бутылки.

Значит, мне предстоит выслушивать причитания старого спившегося неудачника, у которого за плечами годы одиночества, а в боку – больная печень. Все эти истории похожи одна на другую. Я выучил их наизусть и уже готов делиться ими сам.

– Я успешный художник. Меня знают и в Питере, и в Москве. Даже за рубежом слышали обо мне. Бывает, звонят и лопочут на своём.

Неужели я ошибся?

Мужик наклоняется ближе ко мне.

– Знаешь, как я добился такой популярности?

Похоже, этот алкаш принял меня за начинающего художника и сейчас начнёт поучать молодого.

– Я просто снял квартиру на отшибе города. Помимо меня там жил парень в розыске. Ему грозил срок за распространение наркотиков. Но меня это нисколько не смущало. Главное ведь, чтобы в кошельке больше мелочи оседало, а с рыла там брали сущие копейки.

Слова мужика прерываются смачными глотками.

– Когда я заселился, то увидел, что вся квартира заставлена картинами. Оказалось, что до этого там жил нелюдимый художник. Потом умер. Как и он сам, его картины оказались не нужны дочери. А может быть, она даже и не знала про них. Так или иначе, работы этого талантливого затворника оказались в моих руках… – мой собутыльник опускает голову. – Я рисую всю жизнь, но выходит лишь невзрачная хуйня. Но моего творческого нутра хватило, чтобы признать в найденных картинах шедевры. Я попробовал выставить их под своим именем и сразу же получил признание.

Мужик смотрит на меня, и его лицо искривляется улыбкой.

– Мне хотелось подшутить над собой и другими, но шутка затянулась. После двух выставок я вновь попробовал выставить свои работы. Мне хотелось скандала, но теперь эту мазню признали новой вехой в моём творчестве и продолжили хвалить. Понимаешь? Сначала я всех наебал, выставив гениальные картины под своим именем, а теперь меня наёбывают, говоря мне, что моя мазня гениальна.

– Вы это рассказываете каждому собутыльнику в баре? Ваша откровенность вас погубит.

– Я надеюсь. За погибель!

Я чокаюсь с успешным художником, и мы пьём. Он обещает купить нам ещё по одной бутылке, но не успевает и засыпает. Значит, придётся веселиться за свой счёт.

Иду к барной стойке. Пока расплачиваюсь, узнаю имя уснувшего собутыльника. Оказывается, это Пётр Воронцов. Можно подумать, есть два Воронцова – один открывает выставки, а другой напивается в барах. Никогда бы не догадался, что этот престарелый пьяница и есть тот самый гений с глянцевых страниц светских журналов. С кем бы я ни общался, все его хвалили. Это показалось мне странным, и я заподозрил неладное. Но правда оказалась не такой страшной, как я ожидал. Воронцов не совращал малолетних и не якшался с бомондом. Он просто создал иллюзию самого себя, тогда как все остальные создают иллюзию на холсте. Прощать ему нельзя другое: он отрубается после четырёх бутылок пива. Для профессионального художника это непозволительно.

Я отхлёбываю пива и осматриваюсь. В углу сидит группа очкастых парней. С ними девушка. Бородач крутит в руках виниловую пластинку, демонстрируя остальным красочную обложку. Ещё долго он что-то рассказывает, пока все остальные с восторгом передают пластинку из рук в руки. Дольше всех рисунок на ней рассматривает девушка. Кстати, единственная без очков. Интересно, почему все так боготворят винил? И почему он так заводит девушек? Пойду, узнаю.

Присаживаюсь к ним и задаю простой вопрос. Ребята опускают глаза. Теряется даже счастливый обладатель пластинки и прячет свои слова в бороде. До меня доносится что-то про чистый звук. Я прошу уточнить, чем он отличается от грязного. Ответа я так и не получаю. Вскоре ребята разбегаются, и я остаюсь один.

До меня долетают обрывки фраз, а вместе с ними имена Лермонтова и Есенина. Разбрасывается ими компания за соседним столиком. Не люблю поэзию. Значит, пойду туда.

Подсаживаюсь к трём парням и начинаю возмущаться строгостью формы стиха. Они усмехаются и сравнивают эту форму с жердями, по которым стих взбирается вверх. Я продолжаю талдычить, что стихосложение ограничивает полёт мысли. Вскоре и эти ребята разбегаются. Остаётся лишь один. Поправив кепку, он улыбается. До чего странный тип. Зачем носить кепку и всем улыбаться?

Парень зовёт в другой бар, и мы выходим на промозглую ночную улицу. Я запоздало вспоминаю, что под тонким пальто одна футболка, но холод мне уже не страшен.

Мы идём по безлюдному тротуару. Свет от фар опрокидывает наши тени. Минуем филармонию, к боку которой жмётся бледный ларёк в попытках согреться. Я внезапно признаюсь в любви к Маяковскому. Наверное, вспомнил, как тот воспевал канализацию в нашем доме.

Мой провожатый резко сворачивает в сторону. Перед нами во мраке повисла светящаяся дверь. Можно подумать, это портал в другой мир. Но за ней скрывается очередной бар. Нас встречает панкушка с длинным белым носом и короткими розовыми волосами. Она обнимает нас. Говорит, что соскучилась по парню в кепке, а тот разводит руками – мол, был в Питере.

Пока мы усаживаемся за стол, барменша запирает дверь. Закрывшись, она исчезает за стойкой и возвращается к нам уже с полными стаканами. Пока опустошаем их, я узнаю, что панкушка махала кувалдой на железной дороге, а под кепкой скрывается организатор выставок. По его словам, он работал даже в питерских музеях. Правда, ни одного знакомого названия я так и не услышал.

Перед глазами всё начинает смазываться. На какой-то момент взгляд застилает тьма, а когда я выныриваю обратно, то уже не могу понять, как меня сюда занесло. В грязной футболке и потёртых трико я сижу где-то посреди промозглой весны и не знаю, где мой дом и хочу ли я в него вернуться.

Пошатываясь, я направляюсь к двери и прошу её открыть. Ко мне подплывают розовые волосы и кепка. Острый нос царапает щёку, а крепкие пальцы сжимают ладонь. Я знаю, что всё к утру забуду, и прошу у провожатого номер телефона. Затем выскальзываю в снежную ночь.

Пока иду, успеваю забыться…

Пробуждение застаёт меня на диване. До кровати я так и не дошёл. Поверх что-то накинуто. Наверно, Таня укрыла пледом. А, нет. Это просто пальто, которое я так и не смог снять до конца – увяз в одном рукаве.

Из складок ткани доносится визг будильника. Проведя по экрану мобильника, успокаиваю его.

Поднимаюсь. В голове колышется тяжесть. Весь мир шатается.

Забираюсь под душ и сажусь прямо на холодный чугун ванны. Сгорбившись, я чувствую, как с меня стекают остатки сна.

На кухне меня встречает Пим. Таня тоже здесь, но она не встречает – сидит за столом, не поднимая глаз.

Было бы большой ошибкой считать, что люди всегда молчат одинаково. Тишина, возникшая посреди разговора, может подарить умиротворение, а может оказаться невыносимой. И самая гнетущая тишина скрывается именно в утреннем молчании.

Я поспешно нарезаю хлеб, с брызгами размешиваю растворимый кофе и хватаю сыр. Сгребаю завтрак на тарелку и улепётываю в гостиную. Там прячусь за монитором.

И ведь нельзя точно сказать, что мешает ей взглянуть на меня. Вероятнее всего, она обиделась. Я не стал выслушивать её рыдания и вместо этого удрал в бар. Решил напиться, а её оставил одну посреди тёмной пустой квартиры. Было бы лучше, попади я под колёса машины… Хотя, возможно, она стыдится вчерашних слёз. Таня всегда была непредсказуемой.

Оставив кружку и тарелку перед ноутбуком, крадусь в спальню.

Внутренности кровати вывалены наружу. Одеяло и подушки разметало словно взрывом.

Поспешно отворачиваюсь и залезаю в шкаф.

Памятуя о ночном холоде, достаю тёплый свитер. Подбираю с пола джинсы и поспешно натягиваю их.

Из прихожей бросаю взгляд на кухню. Тани не видно. Должно быть, всё ещё сидит за столом и ждёт, пока я уйду.

Решаю обойтись без прощания и выхожу за дверь.

А ведь жильём в центре города меня обеспечила Таня. Огромная трехкомнатная квартира досталась ей от дедушки. Тот был известным учёным и приходился родственником знаменитому академику Лысенко, который заклеймил генетику продажной девкой империализма.

Впрочем, не стоит забывать, что не только жильём я обязан Тане. В известное информационное агентство мне удалось попасть лишь потому, что его главный редактор – давний друг Таниных родителей. А на большее искусствоведу не стоит рассчитывать. Правда, осознание этого не мешает мне опаздывать.

Я вываливаюсь на улицу и напарываюсь на яркое солнце. Снег блестит, капель трезвонит. Значит, календарь не ошибся и весна действительно пришла.

Покидаю двор, но не иду на шумный проспект, а пробираюсь задворками.

По воздуху растеклось тепло. Окна блестят. Мне жарко, и я распахиваю пальто.

Из-за угла показывается мой давний знакомый – гигантский гусь в полицейской фуражке. Какой-то уличный художник поставил его стеречь проход через арку. Он никогда не покидает свой пост и каждое утро приветствует меня по пути на работу. Как обычно, салютую ему и прохожу мимо рисунка.

Как же легко идти! Кажется, что всё плохое осталось позади – прошло вместе с похмельем. А впереди только сияющая дорога. Я этой ночью словно умер, а сейчас воскрес.

А вот уже и родная стекляшка. Что там у меня по текучке? Точно. Надо до обеда дописать текст про ту постановку глухонемых. Вчера остановился на том, как они пели гимн на языке жестов. А вот и мой этаж.

Выхожу из лифта и, пройдя по коридору, попадаю в офис. Ряды столов выровнены так, словно участвуют в торжественном параде. А принимает его главред за стеклянной перегородкой.

Прохожу на своё место.

– Здарова, Андрей. Ну, рассказывай, – я жму руку парню за соседним столом. Под его покрасневшими глазами вздулись мешки.

– Да ничего особенного. Думал, иду на БДСМ-вечеринку, а попал на скучный корпоратив. Вначале кажется, что проник в рассадник разврата и похоти: обнажённые девушки в кожаных балаклавах, мужчины в масках и плавках, стриптиз прямо перед входом. А затем тебе на ногу наступает женщина в тяжёлых сапогах, а охранник орёт, чтобы не загораживали проход. Повсюду толкотня. За вход на танцплощадку просят расплатиться очками. Эти очки можно заработать, выполняя задания. Выполнить их можно лишь в нескольких местах, и от этого скапливаются длинные очереди. На нормальной вечеринке только одна очередь – в туалет, а здесь они повсюду. Уже спустя час думаешь, что оказался в какой-то канцелярии. Маркиз де Сад первым бы покинул это мероприятие, а я, увы, не мог. И, представь, даже не напиться – алкоголь дорогущий, бабок не хватит. Но финальное шоу стоило ожидания: связанные рабыни, революционеры с сиськами под красными флагами, и оргия в качестве финальной битвы. Сейчас я даже не знаю, как всё это переложить на бумагу, а текст мне надо сдать к вечеру.

– Ну вот и напиши, что субкультура БДСМ скатилась до заурядной индустрии развлечений, и спасти её может только революция.

– Слушай, отличный посыл! С твоего позволения я его позаимствую, – глаза Андрея засияли: он понял, что надежда ещё есть.

– Конечно, – я развожу руками и поворачиваюсь к своему монитору.

Но я даже не успеваю открыть вчерашний текст – звонит белая трубка, притаившаяся рядом с клавиатурой.

– Евгений, подойди ко мне на минутку, – у Бориса Петровича как всегда спокойный голос человека, который знает, что ему не могут отказать.

Я захожу в кабинет. Дверь закрывается, и трескотня клавиатур тут же замолкает. Напротив главред. Его лысина блестит, как и всё остальное этим утром. За огромными стёклами очков прячутся добродушные глаза. Бурая бабочка обтягивает тонкую шею.

– Присаживайся, Евгений. Как Татьяна поживает?

Сколько можно задавать один и тот же вопрос?!

– У неё всё хорошо.

Сколько можно отвечать одно и то же?! Херово всё у неё! Х-е-р-о-в-о!

– Ну и славно.

Борис Петрович поправляет скатившиеся очки.

– Евгений, я прошу тебя сходить сегодня на открытие выставки современного искусства.

– Без проблем, схожу.

– Отнесись к этому поручению серьёзно. Её организатор, Дмитрий Александрович Максимов, видный финансист и акционер нашего издания. Сама выставка станет важным событием не только в культурной сфере, но и в области политики и бизнеса. Про её открытие завтра напишут все. Поэтому нам нужен яркий и выделяющийся текст. Это твой шанс проявить себя. До этого я не давал тебе столь ответственных поручений.

– Понял, – я киваю.

– Сейчас закончи свои текущие дела и можешь прогуляться. Выставка начинается в семь вечера. Завтра можешь не торопиться в офис. Приходи, когда закончишь статью.

Возвращаюсь на своё место. До полудня дописываю текст о театральной постановке, сдаю его и сбегаю под сияющее солнце.

Можно успеть зайти домой, но возвращаться в молчащую квартиру мне не хочется. Пойду лучше в кино на очередной супергеройский блокбастер. Как раз смогу опуститься на уровень современного искусства, раз уж мне предстоит обозревать его.

В ближайшем торговом центре поднимаюсь на верхний этаж и беру билет на задний ряд. Хватаю ведро попкорна и захожу в зал.

Фильм начинается. Я жуюсь под звуки взрывов. Вскоре ведро пустеет, и мне становится совсем скучно. От этого хочется, чтобы бравая команда провалила свою миссию по спасению мира.

Интересно, почему мы так жаждем увидеть конец света? Неужели только из-за скуки? Нет, скука – это лишь воющий сквозняк. Ветра гуляют внутри нас, словно по пустым заброшенным квартирам. Все жильцы уже съехали, прихватив с собой желание жить. Осталось лишь дождаться конца света. Но, быть может, мы хотим гибели этого мира, чтобы создать на его месте другой? Ведь даже у субкультуры БДСМ ещё есть надежда…

Открываю глаза. На экране герой шутит так же, как и десять минут до этого. После этой шутки следует другая, уже знакомая мне сцена. Неужели? Отбросив ведро, достаю телефон. Около семи. Вскакиваю и бегу.

Шумная улица выносит меня к высокому офисному зданию. Над входом громадная металлическая буква «М». Не похоже на галерею. Зайдя внутрь, узнаю, что под выставку отдали нижние этажи, а выше обосновалась компания Максимова.

К моему приходу торжественные речи уже прозвучали и гости разбрелись по залам. Оно и к лучшему. Цитаты можно надёргать из других новостей. Это самая скучная часть. Но вот лично с Максимовым стоит поговорить.

Я вешаю бейджик журналиста и достаю блокнот. Осматриваюсь. Делаю пометки.

«Выставка совместила зарубежный "поп-арт" и российское современное искусство».

«В зале с "поп-артом" повсюду Уорхол – суп Кэмпбелл и разукрашенные портреты знаменитостей».

«А ещё иллюстрации из комиксов в огромных рамах».

«Цветы Такаси Мураками».

«Экспонаты стережёт циклопический Микки Маус с чёрными провалами вместо глаз».

Отрываюсь от блокнота и вижу девушку с пучком на голове.

Гибкое стройное тело зачем-то прикрыли тёмно-синей блузкой и чёрной юбкой. Строгость поверх распущенности.

Девушка поправляет очки, озирая ряд из разноцветных портретов Бетховена. Пухлые губы сосредоточенно сжаты. Хочется разомкнуть их.

Хоть искусствоведами и становятся неудавшиеся художники, о картинах мы болтаем похлеще самих авторов. Обычно пользы от этого никакой, но не в таких случаях.

– Не пытайтесь понять, – обращаюсь я к девушке. – Это бесполезно.

Она оборачивается: улыбка, глаза блестят.

– Почему же?

– Потому что вы пытаетесь найти смысл в самих картинах, а они лишь отражают смысл нашей эпохи.

– И в чём же её смысл?

– В её бессмысленности. Наше время лишено содержания, и поэтому искусству нечего отражать. Оно может лишь копировать, – я провожу рукой вдоль одинаковых портретов Бетховена. – Мы лишены своих гениев, и поэтому заимствуем их из предыдущих веков. Мы лишены собственных великих событий, и поэтому из раза в раз возвращаемся к известным историческим датам.

Я прохожу мимо разукрашенного снимка космонавта на Луне и приближаюсь к изображению банки супа Кэмпбелл. С удовлетворением отмечаю, что девушка идёт за мной.

Главное, не ослабляй напор. И больше цинизма, ведь на серенады уже никто не ведётся.

– Эта работа наиболее полно иллюстрирует заурядность искусства и мира. Художник оказался в пустом мире, где сначала убили Бога, а затем – высокие идеи. Теперь он вынужден изображать простые заурядные вещи. Сейчас искусство зажато реальностью, в которой есть всё, кроме самого главного – смысла. А ведь только смысл способен придать вещам истинную ценность. Поэтому с его потерей обесценились и вещи. Собственно, какая ценность может быть у продукта, который произведён на конвейере? Лишь самая мизерная, которая способна окупить себя лишь при массовом производстве. Нынешние художники смекнули это и начали штамповать свои работы в промышленных масштабах. Собственно, это видно по этим рядам банок. А Такаси Мураками и вовсе обернулся настоящим фабрикантом, который нанимает других художников, чтобы те рисовали его весёлые цветочки.

Мы выходим из зала с "поп-артом" и оказываемся в окружении современного российского искусства.

– Понятное дело, что художники не могут развернуться в нашем одномерном мире, где всё свелось к плоскости быта. Поэтому они пытаются сбежать за его рамки. И так мы получаем современное искусство.

Я открываю блокнот и начинаю делать пометки, озвучивая их для своей спутницы:

«Потёкшее солнце. Жёлтое пятно краски вытекает из рамы прямиком на стену и пол. Автор явно хотел выйти за пределы материального мира, изобразив неуловимую идею. Художникам настолько приелась окружающая их тривиальная реальность, что они пытаются контрабандой пронести в неё чистый эйдос. Но если не придать идее определённую форму, то она лопнет, оставив после себя кляксу на холсте».

«Сплошная линия. Игрушечные машинки. На них краской выведены имена: Маша, Петя, Даша и т. д. Попытка изобразить автоматизированность общества с помощью имеющихся под рукой штампов. Обычный постмодернистский конструктор».

«Воспоминания. Плоская панель, на которой закреплены книги, сотовый телефон, рамка с фотографией, ключи и прочая бытовая мелочь. Тот же самый конструктор. Жизнь человека автор свёл к вещам».

– Вы с таким упоением рассказываете о современном искусстве. Может показаться, что оно вам нравится, – в мои пометки вклинивается насмешливый голосок спутницы.

Поднимаю глаза. Девушка ухмыляется.

– Мне нравится то, как точно современное искусство отражает современный мир. Подумайте, какого отношения заслуживает жизнь, которая измеряется покупками и коммунальными платежами? Только самого похуистичного. Лишь отрицание сложившегося порядка вещей достойно серьёзного подхода. Если же вы придаёте важное значение чему-то иному в жизни, то, поверьте, со стороны это выглядит комично и нелепо. Или отвратительно. Подлинное современное искусство также забивает на серьёзный тон предшествующих эпох. Оно неоформлено, половинчато и грубо.

Со стороны раздаётся мягкий мужской голос:

– На ваш взгляд, все работы вокруг половинчаты и грубы?

К нам приближается мужчина средних лет в синем пиджаке и голубом платке на шее. Его светлые локоны зачёсаны назад, открывая широкий лоб.

Ну и франт. Не мог просто пройти мимо? И зачем он подслушивал?

– Вы услышали всё верно.

Франт подходит и выдавливает улыбку.

– Позвольте узнать, откуда такой скептицизм в отношении выставки?

– Мой скептицизм не ограничивается только этой выставкой, а распространяется на всё современное искусство.

Боже, как же претенциозно это прозвучало.

Губы над голубым платком искривляются ещё шире.

– У вас на это есть серьёзные основания? Или вы просто хотите произвести впечатление на девушку?

Франт кивает моей спутнице. Она наклоняет голову в ответ. Они знакомы? В любом случае, сегодня этот мудила обломается.

– Естественно, я хочу произвести впечатление на девушку, ведь она – это самое интересное, что я повстречал на выставке. Её красота неоспорима, а поэтому ей незачем нас обманывать. А каждая из представленных здесь работ пытается скрыть своё уродство под эпатажем. И в этом нет ничего удивительного, ведь вся наша культура напоминает импотента, который до последнего пытается развлекать приглашённую на свидание женщину, чтобы оттянуть неизбежную комичную развязку.

Ну, вот, уже лучше. Продолжай!

– Современное искусство пытается шокировать зрителя. Но когда удивление проходит, выясняется, что за ним ничего и не было…

– Вы утверждаете, что все здешние экспозиции пусты и бессодержательны, – франт перебивает меня. – Однако в каждую работу вложен глубокий смысл, который вы, вероятнее всего, даже не пытаетесь понять. Для вас привычнее, когда произведение искусства напрямую излагает зрителю своё содержание. Но современное искусство вместо этого вовлекает зрителя в дискуссию и…

– И предлагает тому додумать собственное содержание. Я вас уверяю, чем проще форма произведения, тем более старательно зрители пытаются прикрыть её наготу надуманными смыслами. И я не говорил, что здешние экспозиции пусты. Нет, наоборот. Они сочатся лозунгами и манифестами. Но за этой кучей текста авторы пытаются скрыть отсутствие оригинальности и слабое исполнение. Так поступает несчастный студент, который не знает ответа на вопрос и болтает обо всём, кроме этого самого вопроса.

Ну что, мудила, уже жалеешь, что влез в разговор?

Замечаю, что наш спор привлёк гостей. Они останавливаются неподалёку и наблюдают. Должно быть, учуяли скандал. Сейчас будут ждать, кто кого растерзает, чтобы затем полакомиться остатками. Но я им точно не достанусь.

– Действительно, нынешние художники отдают предпочтение концепции, – возражает франт. – Форма определяется содержанием, а содержание диктуется современным миром. Авторы кропотливо анализируют окружающую их действительность, а через свои работы они сообщают нам о сделанных выводах. И если вы не понимаете эти работы – вы просто не понимаете мир.

– Художники так увлеклись анализом, что само по себе произведение их уже мало интересует. Им больше интересна концепция работы, её описание, а не она сама. Тогда почему бы им просто не написать книгу?

Франт раскрывает рот, но я и не думаю останавливаться.

– К тому же художники уже давно не пытаются понять мир. Для них наша действительность непознаваема. С помощью творчества они создают ложную реальность с собственными законами и правилами. Вспомните, что говорил Пикассо: «Искусство – не есть истина, это ложь». А Кандинский утверждал, что художником руководит стремление к чистой абстракции как к единственной возможности обрести покой в неразберихе реальной жизни. Авторы вынуждены прибегать к обману, чтобы скрыть собственное бессилие. Они пытаются подменить настоящее ложным. Поэтому их работы столь абсурдны. Ведь они порождены столкновением разумного человека и неразумного мира. И вы защищаете эту ложь. Но вас можно понять. Ведь если изображать реальность правдиво, то натолкнёшься либо на стены, либо на баррикады.

Кажется, я перегнул палку.

– Вы выходите за рамки, молодой человек. Прошу вас покинуть выставку.

– Кто вы такой, чтобы просить меня об этом?

– Организатор мероприятия и владелец этого помещения.

Не может быть. Максимов?

– Я настаиваю, – слова Дмитрия Александровича обретают твёрдость.

– Приятного вечера, – говорю я, киваю спутнице и устремляюсь к выходу.

А я ещё боялся, что у Максимова не удастся взять интервью.

Весна, обнадёжив своим внезапным появлением, вновь скрылась, и город сковал холод.

Стоит прямо сейчас гордо уйти, но вместо этого я шныряю по улице, ожидая, что и сейчас девушка последует за мной. Но она так и не выходит, и я возвращаюсь домой.

Глава 2

Не уходи!

Я моргаю.

В глазах слёзы.

Кончиками пальцев провожу по ресницам.

Действительно, слёзы. Но почему? Ерунда какая-то. И кого я просил остаться?

Приподнимаюсь.

Снова ночевал на диване? Ах, да, точно. Таня явно не хотела проводить со мной вечер и легла ещё до моего прихода. Я побоялся её разбудить и улёгся в гостиной. Точнее, воспользовался этим предлогом, чтобы не идти к ней в кровать.

Вновь валюсь на подушку.

Кого же я звал? Мысли скользят по размытым образам и едва уловимым ощущениям. Ответ так и не приходит: воспоминания скрылись за тёмным занавесом сна. Осталось только чувство умиротворения. А ещё трепет от соприкосновения с чем-то важным. Там, за порогом пробуждения, меня ждали. Там я был нужен. Как же хочется вернуться. Господи, как же хочется вернуться! Я словно держал за руку близкого мне человека, но его вдруг вырвали, оставив меня одного.

Я вытягиваю руку и сжимаю пальцы, но они скользят по пустоте.

Утерев слёзы, я сажусь.

На кухне бряцает посуда. Значит, Таня уже встала.

Иду в ванную. На самом деле я хотел помочь Тане накрыть на стол, но в последний момент испугался и скрылся за первой попавшейся дверью.

Пока чищу зубы, набираюсь решимости начать разговор.

Ну, я готов.

Сплёвываю и полощу рот.

Захожу на кухню. Таня в шортах и футболке пьёт чай. Она по-прежнему не смотрит на меня.

– Извини, что тогда ушёл, – мой голос звучит глухо и как будто со стороны.

– Ничего страшного. Всё нормально, – произносит Таня.

Как может быть всё нормально, если ты даже не смотришь на меня?!

– Наливай себе чай. Чайник только вскипел, – Таня продолжает механически произносить заученные реплики.

Такое ощущение, что я оказался на сцене, где мы разыгрываем постановку о будничной жизни счастливой пары. Что там дальше по сценарию?

Я наливаю в кружку заварку и разбавляю её кипятком. Затем присаживаюсь рядом с Таней.

– И всё же я не должен был уходить, – я пробую выйти за рамки постановки.

Таня, наконец, оборачивается ко мне. Но взгляд её холоден и безразличен. Она не терпит импровизации.

– Я всё понимаю, – она начинает вспоминать текст. – Мне бы тоже было противно находиться рядом с такой, как я. Опять я расплакалась в самый неподходящий момент. Но просто…

Её взгляд опускается. Может быть, сейчас она произнесёт что-то искреннее?

– Но просто так получилось, – заканчивает она.

Твою мать! Почему ты не можешь хоть раз накричать на меня?! Почему не можешь дать по морде?! Почему не можешь просто послать меня?!

Если я упаду перед ней на колени и прильну головой к её ногам, тогда ещё всё может наладиться! Так ведь? Скажи, так ведь?!

Но Таня уже отвернулась.

Меня охватывает бессилие.

– Рад, что мы поняли друг друга, – говорю я и встаю из-за стола. Чай остаётся невыпитым.

В последнее время только в туалете я могу укрыться от обоюдного молчаливого раздражения.

Сидя на унитазе с телефоном в руках, я захожу на сайт знакомств.

За несколько дней успели накопиться сообщения, лайки и просмотры. Посмотрим.

Так, тебе, поросёнок, я не буду отвечать.

А ты мне надоела. Список твоих интересов гораздо любопытней, чем ты сама.

Кто это у нас? Очередная дива с картины: поверх тонкого полотна яркая краска, а за ним – пустота.

Ничего интересного. Надо искать самому.

Чтобы удостовериться в идеальности своего образа, открываю свою анкету.

Листаю фотографии. На заглавном чёрно-белом снимке я смотрю в сторону. Мне якобы наплевать на чужое внимание. Посреди сияющих заискивающих лиц это фото должно выделяться. То, что надо. Идём дальше. Последующая пара фотографий призвана продемонстрировать две моих ипостаси – на первой я в пиджаке сижу посреди яркого офиса, а на второй я уже на фоне кирпичной стены при тусклом освещении бара. Может, ещё добавить фотографий? Нет, это будет лишним. Не зря же греки следовали идеалу умеренности.

Так, а что у нас с описанием?

«Если бы вы увидели меня прыгающим в вагон метро, то обратили бы внимание на книгу под мышкой. Это был бы Кундера или Прилепин, а может, Маркузе или Фромм. Возможно, вы уловили бы нотки крафтового бара, где вчерашним вечером я облил едва знакомую девушку пивом. Сквозь наушники доносился бы пост-панк, пост-рок, инди или какой-нибудь нью-вейв. Ещё бы вы вспомнили, что видели меня на какой-то выставке, лекции или подобной движухе, а может, и на концерте».

Превосходно. Моё маленькое произведение искусства.

Всё в полном порядке. Можно приступать.

На экране начинают мелькать фотографии с девушками, как объявления на заборе. Кто-то выпячивает губы, а кто-то – грудь. Пролистываю их. Так, а вот эта вроде милая. Светлые вьющиеся волосы и очки в чёрной оправе. Прохожу на её страницу. Слегка вздёрнутый носик, лукавая улыбка, росчерки скул… Чёрт, да это же Марина! Они что, расстались с Андреем? Вроде нет. Он же мне на днях рассказывал, как они посещали новый ресторан. А совсем недавно они вдвоём были у нас в гостях… Короче, надо валить отсюда.

Я возвращаюсь к другим фотографиям и быстро листаю вниз, словно хочу убежать. Вдруг всплывает уведомление, что кто-то зашёл на мою страницу. Только этого не хватало! Но может, всё-таки это не она? Посмотрим.

В списке девушек, посетивших меня, на первом месте Марина. Ну конечно. Кто же ещё?

М-да. Неловко получилось. Отныне мы в заложниках друг у друга. Пожалуй, стоит обсудить условия обоюдного пленения. К тому же мне ведь всегда нравилась Марина.

Возвращаюсь на её страницу и пишу сообщение:

«Ну, привет, что ли. Обещаю не выдавать тебя Андрею, если ты не выдашь меня Тане».

В ответ получаю:

«Привет)) Хотела предложить тебе то же самое)».

«Значит, договорились. Но раз уж ты посетила мою страницу, скажи, как тебе моя анкета? Если бы мы не были знакомы, ты бы написала мне?»

«Если честно, я бы твою страницу даже не заметила. У тебя аватарка какая-то унылая. И написал ты о себе уж слишком замудрённо. Девушки тут ищут с кем потрахаться, а ты им про какой-то нью-вейв загоняешь».

Я улыбаюсь. Похоже, именно такой честности мне и не хватало.

«Но раз уж ты зашла ко мне, давай встретимся».

«Ты хотел написать: давай потрахаемся?»

«Ты понимаешь меня без лишних слов».

«Хорошо. Я сегодня вечером как раз свободна. Приезжай в ресторан "Малахит" на Добролюбова к семи вечера. Мы недавно там с Андреем были. Кухня у них отличная».

«Понял. Буду».

Закрываю сайт и выхожу из туалета.

С досугом определились, теперь и о работе можно подумать.

Сажусь за ноутбук. Открываю блокнот. Вспоминаю вчерашнее.

Моя статья главреду точно не понравится.

Звонит телефон.

А вот, собственно, и он.

– Да, Борис Петрович, – отзываюсь я.

– Евгений, ко мне, быстро, – из трубки доносится сухой голос.

– Я ещё статью не написал.

– Ох, не волнуйся, – голос главреда дрожит. – Ты больше ничего не напишешь.

Связь обрывается.

И чего он разнервничался?

Я выключаю ноутбук и начинаю собираться. До бесстыдства долго кручусь у зеркала – перед встречей с Мариной пытаюсь соблюсти баланс вкуса и пофигизма. Останавливаюсь на тёмно-синем пиджаке, чёрной рубашке и голубых джинсах. Надеюсь, Марина будет в том чёрном облегающем платье, как и в прошлый раз, когда они гостили у нас…

Тогда я часто ловил на себе её взгляды. Улучив момент, она осталась со мной наедине – пошла помогать мне на кухне. Разрезая помидоры и огурцы, мы шутили особо пошло. Она что, рассчитывала на перепихон на нашем столе?

Разобраться в этом я не успеваю, так как незаметно для себя оказываюсь прямиком перед дверью главреда.

– Какого хрена ты вчера устроил?! – Борис Петрович сразу же набрасывается на меня.

Бабочка на нём так крепко стянула горло, что голова его набухла.

– Если вы про нашу дискуссию с Максимовым, то…

– Дискуссия? – главред приподнимается и нависает над столом. – Дискуссия?! Да это же был настоящий скандал! И ты показал себя полнейшим хамом и невеждой!

– Борис Петрович, не драматизируйте…

– Это не я драматизирую, а наши с тобой коллеги из других изданий! Ты заголовки новостей видел?

Я верчу головой.

– А, значит, ты дрых всё это время. Почитай, почитай потом.

– Не понимаю, из-за чего все так всполошились. Мы даже до оскорблений не дошли.

– Да ты сам как ходячее оскорбление!

На это возразить мне нечем.

– Зачем ты полез в перепалку с Максимовым? Я же предупреждал тебя, что это наш важный акционер, – главред явно решил довести дело до конца.

– Я лишь высказывал своё мнение. К тому же я и не знал, что этот тип и есть Максимов.

– Хочешь сказать, что ты пошёл на встречу с человеком и даже не соизволил хоть что-нибудь узнать про него? – глаза Бориса Петровича таращатся на меня.

– Считайте это моим методом. Когда не знаешь, с каким идиотом предстоит общаться, получаешь больше впечатлений от встречи.

– Нам такие методы здесь не нужны! Ты уволен. Более того, я считаю своим долгом предупредить Таниных родителей, что их дочь связалась не с тем человеком.

– А вы знаете, какой я человек?

– Что? – главред хлопает глазами.

– Ну, просто я ещё сам до конца не разобрался. Вот и подумал, что вы сможете подсказать.

Голова Бориса Петровича сдулась – видимо, бабочка ослабила свой охват.

– Иди уже, – машет он рукой и откидывается на спинку кресла.

Пока я собираю свои вещи, ко мне подходит Андрей.

– Не повезло, – вздыхает он.

– Кто знает, – отвечаю я.

– Слушай, расскажи про вчерашнюю выставку. Мне старик поручил написать материал вместо тебя.

А, вот почему он подошёл ко мне.

– Боюсь, начальство материал не одобрит, если ты напишешь с моих слов.

– Но можно же просто…

– Извини, мне пора.

«Трахать твою подружку», – чуть не добавляю я.

На улице ещё светло. До вечера ещё долго.

По пустым улицам я иду до ближайшего парка.

А ведь здесь мы часто гуляли с Таней. Нет, стоп. Не думай об этом. Лучше посмотри на этого резного истукана. Его словно занесло в наш мир из древних легенд. Рядом с железными турниками и пластиковой горкой ему явно не по себе. Как же я его понимаю.

Я сажусь на лавочку.

Деревья отбрасывают закрученные тени. Где-то поблизости лает собака.

Как же ярко блестит снег!

Мимо меня проходит пожилая пара, обсуждая принципы монетизации канала на ютубе, а затем пробегает девушка, тряся здоровенной задницей. Никто не замечает меня.

Как же здесь одиноко.

От ослепляющего блеска и гнетущего одиночества я решаю укрыться в ближайшем баре. Путь к нему лежит через храм. Пока прохожу мимо, пара бомжей успевает обозвать меня гандоном, а женщину, идущую впереди, блядиной. Всё потому, что мы не отсыпали им мелочи.

Вдыхая спёртый воздух бара, я чувствую себя гораздо лучше, чем под открытым небом.

Напиваться не стоит, так что ограничусь пивом. Пока опустошаю стакан, читаю новости про вчерашнюю выставку.

«НЕ ПРОШЁЛ ПРОВЕРКУ. ВЫСТАВКА МАКСИМОВА ЗАКОНЧИЛАСЬ СКАНДАЛОМ.

…Когда аргументы иссякли, Дмитрий Максимов был вынужден выдворить дерзкого журналиста».

«ЛИБО СТЕНЫ, ЛИБО БАРРИКАДЫ: ВЫСТАВКА СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА ЗАВЕРШИЛАСЬ КРИТИКОЙ ВЛАСТИ.

…Евгений Куликов обвинил региональные элиты во лжи и призвал смотреть на ситуацию в стране правдиво. По его мнению, куда ни посмотри – везде либо стены, либо баррикады».

Пиво встало посреди горла. Я закашлялся.

«ПАВЕЛ КОРЧАГИН: "ПОРА ПРИВЫКАТЬ. МЫ ЖИВЁМ В МИРЕ, ГДЕ ПРОВОКАЦИЯ НА ВЫСТАВКЕ СПОСОБНА ПОДОРВАТЬ РЕПУТАЦИЮ КРУПНОЙ ФИНАНСОВОЙ КОМПАНИИ".

…Пока остаётся гадать, кто из конкурентов подослал на выставку провокатора. Неизвестный до сегодняшнего дня журналист Евгений Куликов нанёс компании Дмитрия Максимова репутационный ущерб, который трудно оценить в денежном выражении. Понятное дело, что у него есть некий покровитель…»

«КУЛЬТУРНЫЕ ВОЙНЫ. КОМУ ВЫГОДНО КРИТИКОВАТЬ ВЫСТАВКИ МЕЦЕНАТОВ.

…История знает множество примеров, когда целые страны вмешивались в процедуру организации выставок. Достаточно вспомнить, как проходила международная выставка в Венеции в 1964 году. Тогда на одной площадке сошлись европейское абстрактное искусство и американский "поп-арт". Соединённые Штаты всеми силами старались одержать победу в борьбе за культурное лидерство. Посольство США предоставило своим художникам здание бывшего консульства. Комиссар американского павильона в рекламных буклетах и предисловии к каталогу объявил, что "мировой центр искусства переместился из Парижа в Нью-Йорк". Напряжение дошло до пика, когда вопрос встал о вручении главного приза международной выставки. Парижская школа имела своего претендента в лице абстракциониста Бисьера, а американцы выступали на стороне основателя "поп-арт" Роберта Раушенберга. Печать откровенно сообщала о нажиме со стороны американского посла в Италии, но еще очевиднее было влияние толстой чековой книжки. "Мы видели в Венеции, – рассказывает Пьер Шнейдер, – собирателей-миллиардеров, которые неотступно следовали за художниками и скульпторами, звездами сезона, потрясая чековой книжкой, как акулы за пассажирским пароходом". В результате приз достался Раушенбергу. Это повлекло падение курса абстрактной живописи, и дельцы из Нью-Йорка, которые успели вложить капитал в зарождающийся попизм, остались в выигрыше».

«ИСКУССТВО И ВЛАСТЬ. ИСТОРИЯ БОРЬБЫ И ПОСОБНИЧЕСТВА.

…Выходит, что Пикассо и Кандинский работают на государственную пропаганду».

Я вновь кашляю и откладываю телефон.

Что происходит? Почему все вдруг заинтересовались современным искусством? Почему на меня внезапно обратили внимание? Полный абсурд.

Но гадать времени нет. Надо выходить. Пока расплачиваюсь, с удивлением узнаю, что успел выпить три стакана.

Слипающиеся дома скользят мимо. Вот и ресторан. Вывеска над входом, кажется, сделана из настоящего малахита. Если так, то она может рухнуть в любой момент. Не хочется закончить жизнь под массивными традициями уральских мастеров. Съёжившись, проскакиваю под вывеской.

Марины пока нет. Меня усаживают за свободный столик и оставляют наедине с меню. Вместо него я осматриваю обширный зал.

Название ресторана полностью соответствует его интерьеру – зелёного цвета здесь так много, что меня начинает мутить.

Пожалуй, стоит привести себя в чувство.

Заказываю кофе. Принести его не успевают – входит Марина. На ней облегающее чёрное платье. Прямо как загадывал.

Я встаю.

Надеюсь, от меня не несёт пивом.

– Ты уже выпил? – спрашивает Марина вместо приветствия, приобняв меня. – Почему же меня не дождался?

Она садится за стол, и я присоединяюсь к ней.

– Отмечал собственное увольнение.

– Ох, сочувствую.

– Да не стоит. Я никогда всерьёз не относился к работе. Знал, что рано или поздно выпрут.

– Значит, теперь ты свободен, – глаза Марины на мгновение озаряются блеском.

Прямо как тот ослепляющий блеск снега в парке.

– Да, можно и так сказать.

– А как же Таня?

Хочу съязвить, но не успеваю подобрать слов – подходит официантка и ставит передо мной уже ненужный кофе.

– Мне, пожалуйста, севиче с лососем, – заказывает Марина.

А я ведь даже не успел ознакомиться с меню. И с ценами. Заказываю то же самое.

– Хорошо, – улыбается официантка. – А что будете пить?

Так, а вот решение этого вопроса доверять другим нельзя.

– Секунду, – я беру винную карту и пробегаюсь взглядом по её строчкам.

– Будьте добры, бутылочку «Телема».

– Ой, оно ведь крепкое. К тому же мы ведь рыбу взяли, – Марина всполошилась. – Может быть, «Мендоса Виньярдс»?

Что поделать…

– Хорошо.

Официантка отходит.

– Если тебя интересует Таня, можно позвонить ей и пригласить к нам.

– Извини, если задела, – Марина усмехается. – Просто когда мы гостили у вас, мне показалось, что вы идеально подходите друг другу.

Который раз за день я чуть не поперхнулся.

– Пары, которые долгое время живут во взаимном недоверии, учатся казаться счастливыми.

– И давно это у вас продолжается?

– Около двух лет.

– Почему же вы ещё не разошлись?

На этот вопрос я не собираюсь отвечать.

– Ну а вы с Андреем почему до сих пор вместе?

– Привычка.

– Серьёзно?

Марина кивает.

Приносят вино. Мы пьём и про Таню с Андреем больше не вспоминаем. Формальности улажены, так что можно спокойно поговорить.

Когда бутылка пустеет, а тарелки уносят, мы заказываем такси и едем в отель.

Девушки на ресепшене даже не моргают, когда я заказываю номер на ночь. Улыбки на их лицах скрывают всё, что они думают.

Как только ключ оказывается в моих руках, Марина уверенно идёт к лифту. Не дожидаясь меня, она вызывает нужный этаж. Я едва успеваю проскочить в закрывающиеся двери.

Пока поднимаемся, я оглядываю Марину. Её щёки и губы пылают, но в глазах всё тот же лёд.

Лифт останавливается. Марина выходит. Я едва поспеваю за ней.

Наша дверь оказывается в самом конце коридора. Девушки на ресепшене явно не хотели, чтобы мы беспокоили других гостей.

Пройдя внутрь, я застаю небольшую комнату с огромной кроватью. Пока я осматриваюсь, Марина скрывается в ванной. Я снимаю пиджак и выключаю лампу. Света из окна будет достаточно, чтобы в подробностях изучить тело Марины.

Выглядываю наружу. Внизу раскинулась обширная привокзальная площадь, по которой семенят крохотные тени.

Гул воды смолкает. Я оборачиваюсь и тут же попадаю в объятия Марины. Наши губы соприкасаются. Мои руки скользят вниз к её горячим бёдрам. Пальцы цепляются за края платья и задирают его.

Толкаю Марину к тумбочке, а затем оборачиваю к себе спиной. Тут же мои пальцы впиваются в её грудь.

Громкий вскрик у самого уха оглушает меня. Я на мгновение замираю, но тут же прихожу в себя и просовываю ладонь между женских ног.

Вновь оглушающий стон.

Господи, я же только притронулся. Чего ты так кричишь?

Когда понимаю, что она готова, я расстегиваю ремень и раздвигаю ей ноги.

Марина начинает истошно стонать.

Я же только начал. Зачем все эти преждевременные звуковые эффекты?

Я швыряю её на кровать и продолжаю морщиться от её криков.

Если бы мне хотелось посмотреть на переигрывающих актрис, я бы лучше включил порно.

Откуда взялось столько притворства? До этого она ведь была до оскорбления честна… А может, её прямолинейность лишь следствие делового подхода? Тогда сейчас она просто следует предписаниям business culture.

Чувствую, как мой член сворачивается калачиком прямо в ней.

Отпихиваю Марину и валюсь на спину. Какое-то время мы лежим в полной тишине, а затем она произносит:

– В последний раз я соглашаюсь переспать с алкашом.

Дура! Какая же ты дура!

Я вскакиваю с постели, хватаю вещи и выбегаю из номера. Скорее на улицу!

Мой взгляд скользит по лицам девушек на ресепшене. Они всё так же улыбаются.

Наконец, я на воле.

В рассеянном свете уличных фонарей я иду до первого сугроба. Падаю в него и начинаю хохотать. Вдруг мой смех срывается, и я резко замолкаю. В наступившей тишине я слышу вой поездов. Раскатистый голос объявляет о начале посадки. Затем замечаю, как вокруг меня дёргаются тени. Поднимаю голову. Надо мной бешено мерцает огромный рекламный экран – его гигантская поверхность на доли секунды озаряется сиянием, а затем на столь же короткий миг гаснет. И так без конца.

Глава 3

Чёрные пятна растеклись по холсту. Кляксы, как разинутые пасти. Они несутся на Таню. Но та и не думает убегать. Она стоит над мольбертом. Я боюсь зайти в мастерскую и топчусь на пороге.

– Слушай, может, сходим куда-то? – спрашиваю я, косясь на хищные кляксы.

– Я должна закончить работу, – отвечает Таня. На меня она не смотрит.

– Я думаю, короткая прогулка не помешает работе.

– Нет, я не могу.

– Но…

– А ты почему сидишь дома?

Таня поворачивается ко мне.

– Я безработный – мне полагается, – гордо заявляю я.

– Тебя уволили?

Я киваю.

– Этого только не хватало. Родители не упустят такой шанс вновь насесть на меня.

Я виновато опускаю голову. Мне становится неловко – то ли оттого, что меня уволили, то ли оттого, что Тане вновь придётся выслушивать претензии родителей в мой адрес, а может, из-за того, что эти претензии озвучат уже не в первый раз.

Таня отворачивается, а я возвращаюсь в зал.

Такое впечатление, что я оказался на необитаемом острове – так же одиноко и некуда деться.

Свободное время, сдерживаемое плотиной работы, вдруг прорвалось и затопило мою жизнь.

Надо всплывать на поверхность.

Я беру телефон и захожу на сайт знакомств.

Посмотрим, что у нас здесь нового. Так, а это кто?

На фотографии девушка с пышными рыжими волосами. Большие хитрые глаза цепляются за взгляд. И щипают смело, озорно. Острый нос вот-вот проткнёт экран. В руках у неё книга, а позади стеллаж, заставленный разноцветными корешками.

Симпатичной её точно не назвать – слишком резкие черты лица. Зато не обделена умом. В интересах нашлось место для литературы, искусства и философии. Попробую вытащить её на встречу. Может, хоть она заберёт меня с этого необитаемого острова.

Пишу просто. Если старательно подбирать каждое слово, решит, что с девушками у меня совсем всё плохо. Но парой слов не обойтись – может не заметить.

«Привет) Не смог пройти мимо, не узнав, что это ты читаешь», – набираю я и отправляю.

Теперь нужно подождать.

Иду на кухню. Пим удивлённо пялится на меня.

– Да, приятель. Я теперь буду круглые сутки с вами. Разве это не чудесно?

Рыжая морда зевает.

– Спасибо за честность, пушистый мерзавец.

Я намазываю на хлеб масло и высыпаю в кружку кофе.

Телефон вибрирует. Я сажусь за стол и смотрю на экран. Пришёл ответ.

«Привет. Рада, что на это ещё кто-то ведётся. Но ты ведь должен понимать, что книги – это как грудь и губы для интеллектуалов, а они могут оказаться силиконовыми».

Она точно не глупая.

«Грудь и губы можно проверить, прикоснувшись к ним, а начитанность – начав разговор. Предлагаю не откладывать проверку и встретиться».

Специально не уточняю, что именно из названного я хочу проверить.

Молчание.

Не слишком ли быстро я заговорил о встрече?

Подхожу к окну. Двор засыпает снегом.

Внезапно телефон начинает звонить. Смотрю на экран. На нём неизвестный номер. Пожалуй, стоит ответить.

– Евгений, здравствуйте. Меня зовут Диана. Мы с вами виделись на выставке Максимова. Вы провели для меня персональную экскурсию. Помните?

Та девушка?! Невозможно.

– Вас трудно забыть.

– Приятно это слышать.

Я представил, как она улыбается.

– С вами хочет переговорить Акуленко Виктор Григорьевич, генеральный директор холдинга «Финанс групп».

Совсем не это я ожидал услышать.

– А с чего вдруг такая честь?

– Мы знаем, что вам запретили написать статью про выставку Максимова. Это несправедливо. Поэтому мы хотим помочь вам опубликовать этот материал.

– Я так понимаю, помощь будет оказана и в финансовом плане?

– Конечно. Подъезжайте сегодня к двум часам в наш офис.

– Хорошо, а…

Меня обрывают гудки.

Теперь Таня сможет сказать родителям, что я просто сменил работу.

Телефон вибрирует. Пришёл ответ на сайте знакомств.

«Да, можно встретиться. Как насчёт сегодняшнего вечера?»

Какой удивительный сегодня день!

По заснеженным улицам я добираюсь до стеклянной высотки. Встречают меня охранники. Они глядят с большим подозрением. Так смотрят, когда отказываешься угостить сигареткой, говоря, что не куришь. Я объясняю, что мне нужно в «Финанс групп». Охранники переглядываются, но всё же объясняют, куда мне идти.

Захожу в лифт и поднимаюсь на пятидесятый этаж. Там я вновь натыкаюсь на огромного охранника, но этот уже в деловом костюме. Кроме того, он вежлив, насколько это возможно со сломанным носом и шрамом на подбородке. Обстановка полностью соответствует холодному дружелюбию амбала – на серых стенах висят радужные картины, а в углах извиваются гладкие металлические скульптуры.

Меня ведут по коридору. Пока проходим мимо офиса, взглядом ищу Диану. Безуспешно. Наконец, охранник оставляет меня наедине с закрытой дверью. На ней табличка: «Генеральный директор. АКУЛЕНКО Виктор Григорьевич». Стучусь и захожу.

В конце длинного кабинета за столом сидит мужчина. Он поднимает взгляд, и на его лице тут же загорается улыбка.

Так, а вот и мой новый наниматель.

– А, это же боец с современным искусством, областными элитами и федеральной властью! – восклицает Виктор Григорьевич, встав из-за стола.

– Можно подумать, это вы написали все эти статьи?

Директор подходит ко мне. У него крупное, приятное лицо. Тёмные волосы разрезает ровный пробор. Рубашка обхватывает мощные руки и огромный торс. Ворот расстегнут. Ослабленный галстук безвольно висит.

– Нет, далеко не все. Но именно мы подняли эту волну, – глаза директора блестят. – Добро пожаловать, Евгений.

Виктор Григорьевич пожимает мне руку.

– Спасибо. Рад знакомству, – я догадываюсь ответить.

Улыбка на лице директора расползается ещё шире. Вспоминаю про чёрные кляксы на холсте.

– Знаешь, чего не хватает всем этим статьям? – спрашивает он, хитро щурясь.

– Чего же? – я изображаю заинтересованность.

– Тебя, мой друг, – Виктор Григорьевич хлопает меня по плечу.

Теперь я разыгрываю удивление. Приподнимаю брови и раскрываю рот. Нет, пасть лучше не разевать. Слишком театрально.

– Все издания написали про тебя, но сам ты ещё не высказался. Мы предоставим тебе такую возможность.

– Я могу написать про всё что угодно?

– Абсолютно про всё, что ты увидел на выставке Максимова.

– Это всё здорово, но скажите – какой вам резон публиковать моё мнение про эту выставку?

Виктор Григорьевич усмехается.

– Что это, по-твоему? – спрашивает он, подойдя к странной конструкции. Она похожа на шкаф, но только между его полками засела пустота, а сами они без дна.

– Когда не знаешь, что перед тобой, можно смело утверждать – это произведение современного искусства, – я чешу затылок.

– Точно. Это скульптура современного художника Дональда Джадда. Однако для непосвящённого – это просто груда бесполезных досок. Я хочу подчеркнуть, именно практическая бесполезность во многом определяет искусство. Мы его ценим за другое – за тот смысл, который придаём ему сами. Например, Максимов вложил в свою выставку идею престижа. А я рассматриваю искусство как средство устранения конкурента.

– Искусство – это оружие.

– Что?

– Пикассо так говорил.

– Ах, настоящий художник.

– Значит, вы хотите, чтобы и я стал вашим оружием?

– Именно. От оружия больше проку, чем от бесполезного хлама. Согласен?

– А на постоянную работу возьмёте?

– Конечно. С завтрашнего дня поступаешь в распоряжение Данила, главного редактора «Новостей Урала».

– Блеск.

– Свою статью передай ему.

– Будет сделано.

– Рад, что мы договорились. А цитату Пикассо я, пожалуй, запишу.

Мы прощаемся, и я выхожу из кабинета. Запоздало вспоминаю, что забыл спросить, сколько мне заплатят за статью. Хотя, пожалуй, это было бы лишним. И так понятно, что немало. Можно праздновать. Благо есть с кем.

Я возвращаюсь под хмурое небо.

До встречи ещё несколько часов. Чем же заняться? Слышал, что в городе проходит мультимедийная выставка Леонардо да Винчи. Пожалуй, на неё и схожу.

Иду в музей. На кассе плачу за билет и захожу в тёмный зал.

Тут же натыкаюсь на самого Леонардо. По огромному экрану скользит его автопортрет.

Гений меня не замечает. Он уставился куда-то в сторону.

Видимо, чтобы подчеркнуть его безразличие к посетителям, на отдельный экран вывели его задумчивый взгляд. Кажется, что художник прямо сейчас размышляет над будущим шедевром. Даже как-то неудобно его отвлекать.

Крадучись, я прохожу дальше.

Под классическую музыку по залу плывут гигантские картины. Ещё мгновение назад передо мной была пустота, а теперь возвышается стол с Иисусом и апостолами. На соседних экранах мерцают лица всех участников трапезы.

Решаю присоединиться к ним и сажусь на мягкий пуфик. Но вскоре встревоженные лица апостолов пропадают, а на их месте возникает Мадонна с младенцем. Затем её заменяет другая картина, где она уже в другом образе. Мадонны кончаются, и в ход идут современницы Леонардо. Вокруг меня начинают кружить девушки пятнадцатого века.

Внезапно все экраны гаснут, а когда загораются, с них уже улыбается Мона Лиза. Музыка грохочет. Множество одинаковых лиц парят в темноте. Рядом проплывает гигантская улыбка. На меня отовсюду взирают десятки глаз. Но все они пусты. В них нет жизни. Одни лишь пиксели.

Среди грохота я слышу шёпот. Кажется, что он доносится со всех сторон, однако слов разобрать не получается. Я вскакиваю и осматриваюсь. Везде Мона Лиза.

Голову обхватывает боль. Бросаюсь к выходу.

Вдруг музыка смолкает. На экране передо мной возникает архангел, благословляющий Марию. Проношусь мимо него и выбегаю на улицу. Тут же меня рвёт.

Сил хватает дойти до первой стены. Я облокачиваюсь на неё и закрываю глаза.

Что это было? Неужели показалось? Может, звук глючил? А рвота?

Боль уходит. Лишь виски продолжают ныть.

– Вы будто из психушки сбежали, – рядом раздаётся голос.

Я открываю глаза. Передо мной стоит парень. У него пухлые губы, крупный нос и ёжик волос на голове. На вид ему лет двадцать. На нём поношенная чёрная куртка, такие же поношенные джинсы и здоровенные башмаки.

– А ты откуда знаешь? Сам оттуда, что ли? – пытаюсь парировать я.

– Бывает, хожу туда.

– А зачем?

– Наблюдаться.

А ведь я с Таней тоже несколько раз ездил на приём к психиатру.

– А что у тебя?

– Сейчас агрессивное поведение.

– В смысле сейчас? А до этого что было?

– До этого была шизофрения.

– А потом куда делась?

Парень разводит руками.

– Пойдём, я угощу тебя кофе, – зову я бывшего шизофреника.

Он кивает, и я отлипаю от стены.

Заходим в ближайшую кафешку, и я заказываю нам капучино.

И зачем я потащил его с собой? Неужели боюсь вновь услышать шёпот?

– Тебя как зовут-то? – интересуюсь я.

– Лёха, – отвечает парень.

Я представляюсь в ответ, и мы пожимаем друг другу руки.

– Значит, тебе удалось вылечиться? – интересуюсь я.

– А чёрт его знает, – Лёха пожимает плечами.

– Как так? Ну, симптомы прошли?

– Я их и до этого не замечал.

– В смысле не замечал? Должны же были тебя по каким-то признакам причислить к шизофреникам.

– Да я военкомат проходил и там попал к психиатру. Мы с ним поговорили, и он что-то написал в моей книжке. Сказал идти в психбольницу. Сам я так и не смог понять, что он там накарябал. Только в психушке мне помогли прочитать эту запись. Оказывается, там говорилось, что я шизофреник. Меня поставили на учёт. Пришлось постоянно таскаться на приём. Но мне это быстро надоело. Да и от работы отвлекало. Поэтому я стал пропускать. Когда пришёл в очередной раз, врачиха начала докапываться, где я пропадаю. Я не выдержал и послал её. Вот она мне и вписала агрессивное поведение. А шизофрению вычеркнула.

Лёха отпивает из чашки, причмокивая губами.

– С таким диагнозом в армию меня не взяли, – продолжает он. – Впрочем, теперь и на работу не берут. Я же на железнодорожника учился. А сейчас мне по специальности не устроиться. Облом.

Лёха разводит руками.

М-да, как просто человека сделать шизофреником или агрессивным психопатом. Достаточно лишь воображения врача. Они прямо как художники, которые красят человека в разные болезни.

Наконец, кислая рвота не скребётся во рту. Остался только терпкий привкус кофе.

– Ну, мне пора, – прощаюсь я.

– Погоди. А тебе пылесосы-роботы не нужны?

– Что?

– Пылесосы-роботы. Они сами ездят по квартире и прибираются.

– Даже не задумывался об этом. Ты их продаёшь, что ли?

– Приходится. Надо же как-то зарабатывать.

– И много зарабатываешь на них?

– Неа. Зато гулять можно.

Чтобы не обидеть парня, я обещаю подумать и записываю его номер телефона.

По тускнеющим улицам я добираюсь до кафешки. Девушки пока нет.

Мне успевают приготовить кофе, а я успеваю выпить его.

Кстати, какое у неё имя?

Хватаюсь за телефон и захожу на сайт знакомств.

Эвелина. Серьёзно?

Отрываюсь от экрана и вижу, как заходит она. Привстаю и с улыбкой машу ей, а сам судорожно пытаюсь закрыть сайт.

Тёмно-зелёное платье на ней напоминает мне про скорое лето. Может быть, из-за двух пышных холмов, которые вмиг оказываются передо мной.

– Привет. Извини, опоздала. Давно ждёшь? – Эвелина улыбается в ответ.

Если бы это не было дежурной фразой, можно было бы подумать, что девушки в действительности переживают за наше потраченное время.

– Привет. Ничего страшного. Нет, совсем недавно подошёл, – учтиво отзываюсь я.

Если бы это не было дежурной фразой, можно было бы подумать, что нам наплевать на потраченное время.

Мы садимся за стол, и я распаковываю свой стандартный набор историй, которые рассказываю для охмурения девиц. Пока болтаю, замечаю, что она красится. А жаль. С рыжими я ещё ни разу не спал.

Ручеёк звонкого девичьего смеха подхватывает каждую мою шутку и несёт её по живому, бодрому разговору. Глаза девушки искрятся озорством. Я понимаю, что её уже можно тащить в бар. А оттуда и до постели недалеко.

– Может, в бар? – предлагает Эвелина, опережая меня.

Я озадаченно киваю.

В сумерках мы находим неоновую вывеску и заходим в полутёмный зал. Я снимаю пальто с Эвелины и иду к вешалкам. За грудой вещей их уже не видно. Закидываю пальто на ту, что на ножке, и начинаю раздеваться сам. Вешалка накреняется и валится, словно срубленное дерево. Я поспешно поднимаю её и подбираю с пола пальто Эвелины. Заметила ли она? Оборачиваюсь. Вижу только копну рыжих волос. Лицо скрыто за меню. Повезло.

Мы заказываем дорогущее пиво. Я отхлёбываю из стакана и спрашиваю:

– А какую книгу ты держала в руках на фотографии?

– Это был Ницше.

– А почему именно Ницше?

– Его труды наилучшим образом отражают современный стоицизм.

– Рад слышать, что есть девушки, для которых важен стоицизм, – я усмехаюсь.

Эвелина хмурится. Шутка явно была неудачна.

Как же теперь продолжить разговор? В дебри философии лезть не хочется. Иначе всё обернётся лекцией, а покладистым студентом я сегодня быть не хочу. Ах, да, точно. Учёба.

– А ты ещё учишься? – спрашиваю я.

Эвелина кивает. Учится она на социолога.

– Скоро заканчиваешь?

– Нет. Ещё два года. Моя учёба несколько затянулась.

– Как же так получилось?

– Пришлось менять вуз.

– Поняла, что не твоё?

– Ну, это больше связано с одногруппниками. Не могла с ними продолжать учиться.

– Не поспевали за тобой?

– Нет. Скажем так – не сошлись в моральных ценностях.

– Они не понимали всей прелести стоицизма?

Зря я так.

Но Эвелина прыскает со смеху.

– Нет. Они даже не знали этого слова. Дело в другом. Эти дебилы хвастались тем, о чём на зоне помалкивают. Так они хотели закосить под матёрых уголовников. Хотя сами даже не понимали, о чём говорили. Ведь за такие слова их опустили бы. Мне стало тошно, и я объяснила им что к чему. После этого мы уже не могли учиться вместе.

– В воровских понятиях ты разбираешься так же хорошо, как и в философии?

– Даже лучше.

– С уголовниками общалась?

– Приходилось. Ведь я была королевой района.

Что?

– Что?

Эвелина усмехается.

– Так называют девушек, которые возглавляют молодёжные группировки на районе.

Видимо, её ответ ещё больше изумил меня, ведь теперь Эвелина смеётся.

– Выходит, я привёл в бар не студентку, а главаря преступных банд, – выдыхаю я.

– Громко сказано. Это же просто своры гопников. И я уже вышла в отставку.

– А как так получилось, что ты… – я запинаюсь. – Заняла этот пост.

Эвелина опускает голову, наклоняется вперёд и растопыривает плечи. До этого она напоминала мне Гипатию, а теперь – пахана с зоны. Думаю, что рассказ будет вестись на сиплой фене, но голос её и речь остаются прежними.

Впервые мать избила её в шесть лет, а Шопенгауэра она прочитала в тринадцать. Кроме обожаемых книг и ненавистной матери, у неё был отец. Его она любила. А он любил её до самой смерти. Когда его не стало, Эвелина перестала появляться дома. Она пропадала на улице и коротала время у друзей. Именно тогда произошло её посвящение в ряды отпетых хулиганов – в одной из потасовок Эвелина пырнула ножом пацана. Так она заполучила уважение малолетней братвы. Относились к ней трепетно. Объяснялось это просто: гопоте было не понять, на что так долго можно пялиться в книгах, а Эвелина любила почитать в уголке. В такие моменты от неё держались подальше. Ведь никто не будет беспокоить шамана, пока тот вызывает духов, или весталок во время молитвы. Однако нашёлся один смельчак, который присел рядом, чтобы поздороваться. Звали его Тимофеем. Его мужество было оценено, и вскоре Эвелина начала с ним гулять. Это не понравилось тогдашней королеве, ведь она рассчитывала короновать этого парня и усадить рядом с собой.

Против Эвелины развернулась травля. Её обзывали, над ней издевались и несколько раз избивали. Первое время она терпела, но затем вспомнила рассказ отца.

Он служил в Польше. Там ему приходилось нести караул рядом с памятником воинам-освободителям, а значит – терпеть оскорбления от прохожих и польских солдат, которые также стояли на посту. Отвечать начальство строго запрещало. Так продолжалось изо дня в день. Однако в один из вечеров по завершении караула наши солдаты молча сняли форму и побили польских братьев по оружию. Затем вновь оделись и сдали пост. Формально приказа они не нарушали: им не пришлось отвечать – били поляков в полном молчании. Кроме того, даже форма не помялась. Оскорбления утихли.

Эвелина решила, что с неё тоже хватит. Она смешала уксус, марганцовку и ещё бог знает что, а затем вылила этот адский раствор на королеву. Та в ужасе схватилась за голову, после чего все её волосы тиной повисли на пальцах.

Эвелина осталась довольна результатом и была уверена, что теперь её оставят в покое. Поэтому она была сильно удивлена, когда на следующий день её окружила свора ребят во дворе. Однако бить её не стали. Вместо этого ей сообщили, что королева теперь она.

Своим первым распоряжением она назначила Тимофея королём. Период их правления подъездные летописцы, наверное, в дальнейшем назовут золотой эрой, а точнее – ахуенным временем. Ведь пока над районом стояли Эвелина и Тимофей, банды перестали убивать, а барыги – оставлять закладки на районе. Если с наркотой удалось покончить, договорившись с авторитетом, то с беспределом разобрались только после введения трибунала. Эту систему юные владыки переняли у зэков с зоны. Принцип её работы прост: каждый может созвать общую сходку вопящих рыл, если посчитает, что какое-то мудло слишком много на себя берёт. Король с королевой выслушивают взаимные обвинения, а затем решают, кому на районе лучше не появляться. Иногда к приговору добавляют несколько пинков. Созвать трибунал могут и сами правители, если кто-то посягает на королевскую власть – например, распускает слухи, что королева всем даёт, как это было с Эвелиной. Тогда она приказала притащить смутьяна на суд – и там покрыла его силлогизмами с матами. Тот взбесился и бросился на неё, а это позволило уже Тимофею взять правосудие в свои руки.

Эвелина прерывает рассказ и отвечает на звонок. Её подруга зовёт нас в ресторан, где работает официанткой. Обещает бесплатную выпивку. Эвелина хочет пойти. «Слушаюсь, ваше величество», – без тени иронии хочу ответить я, но вместо этого просто киваю.

Выходим в ночь. Подруга попросила купить сигареты. Долго ищем их. Вывески ободряюще нам подмигивают, но, когда мы подходим к ним, натыкаемся на запертые двери. Наконец, Эвелина сдаётся и, к моей радости, уводит нас прочь с холодных улиц.

Когда оказываемся перед рестораном, к нам из-за угла выходит девушка с пухлыми, красными щеками. Эвелина обнимается с ней. Зовёт её Светой.

Света проводит инструктаж: заходим со двора, жмёмся к стене, внутри молчим. Выдвигаемся. Девушки шепчутся и хихикают, а я хрущу снегом под ногами. Находим дверь. По бетонной лестнице спускаемся вниз и заходим в тёмный коридор. Наша проводница освещает путь телефоном. Вдоль стен лежат белые халаты. От скрипа наших шагов они начинают шевелиться. Оказывается, в них люди. Ёрзают и сопят.

Выходим из коридора и попадаем в просторный зал. Под потолком сеть, на стене огромная рыбина, а за барной стойкой морская карта. Над столами плывёт тусклый синий свет. Будто на затонувшем корабле. Нисколько не удивлюсь, если из туалета выйдет призрак капитана с фуражкой и без глаз. Но он так и не появляется, и мы уединяемся в зале поменьше.

Света приносит пиво.

– Я думал, рабство запрещено, – говорю я, беря бутылку.

– Что? – Света хмурится.

– Я про тела в коридоре.

– А! Просто сегодня корпоратив был допоздна, а утренняя смена уже через пять часов. Дольше бы ехали.

Вскоре про меня забывают. Болтают о своём.

Жду. Липкая дремота заливает глаза.

Может, уйти? А Эвелина? Без неё меня ожидает одинокий диван в гостиной.

Пышущую словами Свету обрывает телефонный звонок. Из трубки рвётся брыкающаяся музыка. Мимо неё протискиваются обрывки слов. Света щурится, пытаясь собрать их вместе. Вдруг начинает хохотать, заглушая рёв музыки. Говорит, что подруга зовёт её в клуб. Наконец! Но ехать одна она не хочет – подстрекает Эвелину. Я едва сдерживаюсь, чтобы не кинуть в неё бутылкой. К счастью, в ответ звучит отказ.

Вновь пробираемся мимо сопящих халатов.

Эвелина предлагает поехать к ней. «Дома мне уютней», – произносит она. Я, конечно, не возражаю.

Такси везёт нас через размытые ночные огни. Тормозим перед одинокой хрущёвкой. Выходим. Во дворе темень и та молчаливая покинутость, которая встречается на окраинах городов.

В квартире тихо и пусто. Словно оправдываясь, Эвелина говорит, что соседка уехала к родителям. Предлагает чай. Я боюсь, что усну ещё до того, как он заварится, и хватаю её за руку. По ладони скользит холодок, а на губах отпечатывается жар.

Вваливаемся в ближайшую комнату, и я начинаю стягивать с неё одежду. Под зелёными холмиками всё это время скрывался белый бюстгальтер. Я срываю его, и он летит на пол. Вслед за ним летит моя рубашка.

Жар от губ перекинулся на всё её тело.

В прихожей трезвонит телефон. Эвелина вскакивает, исчезает за дверью и возвращается с громыхающей трубкой. Она присаживается на край дивана, выслушивает, а затем бросает: «Скоро будем».

Она что, собирается всё бросить и умыкнуть в клуб?!

Негодование подкидывает меня.

– Что случилось? – спрашиваю я со скрежетом разочарования на зубах.

– Свету и Аню какие-то кавказцы не хотят выпускать из клуба. Нужно вытаскивать, – Эвелина отвечает, не глядя на меня, а затем вновь подносит телефон к уху. – Тима, привет. Ты спишь? Извини. Тут к Свете и Ане хачи лезут в клубе. Не дают им уйти. Нужно подогнать туда. Короче, собирай ребят. Да, да. Всех, до кого сможешь дозвониться. В первую очередь звони Волчонку. Я скоро буду там. Увидимся. А, стой! Прихвати мои кастеты. Они у тебя остались…

Пока Эвелина говорит, я успеваю замёрзнуть. Натягиваю рубашку. Напротив меня стеллаж, заставленный книгами. Тот самый, с сайта знакомств.

Мне кажется, я нахожусь на приёме у крупного чиновника. Он вкрадчиво отдаёт распоряжения, важно вздыхает и хлещет замечаниями, а я ожидаю своей очереди.

– Извини, что так получилось, – произносит Эвелина, и вот я вновь в тёмном дворе ожидаю, когда такси отвезёт меня к одинокому дивану.

Глава 4

Статья пишется бодро. Я часто обращаюсь к своим записям и своему негодованию. Остаётся пара абзацев. Не больше.

По уху щёлкает оповещение о новом сообщении. Сворачиваю текст.

Сердце прыгает на рёбра, а затем летит вниз. В горле застревает выкрик, не давая продохнуть.

Катя Вихерева написала: «Привет».

Я сглатываю. Мой взгляд прыгает с буквы на букву. П-р-и-в-е-т.

Ошалело, дрожащими пальцами я набиваю «привет» и смотрю, как слово виснет на экране. Под ним выскакивает вопрос: «Как поживаешь?»

Поживаешь…

Этот дебил хоть понимает, чью страницу взломал?!

По мне бьёт тупая злость, и колющий испуг соскакивает с меня.

«Денег просить будешь?» – клокочу я.

«А зачем мне деньги? Я просто хотела узнать, как ты поживаешь», – всплывает ответ.

Это что, розыгрыш такой?!

«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»

Молчание.

Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.

Новый щелчок.

Твою мать…

Смотрю на экран. На нём появилось новое сообщение.

«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про её недостатки».

Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!

Выпрыгивает ещё одно сообщение. Я успеваю прочитать.

«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоём».

Рука замирает. Пуд ярости тащит её вниз, но я держусь.

«Ну же, Женя».

Я разжимаю одеревеневшие пальцы.

Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведёшься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!

Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далёкое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.

«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» – пишу я.

Тогда за окном копошилась осень. Её слизкий бок разводил по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжёлых вздохов – она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?

Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ещё матами ругательства закружились вокруг неё.

За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне ещё с тех пор, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а в моё неловкое, напряжённое молчание тут же протискивались смешки одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.

А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, тёплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но её в классе не было, а была бы – я бы, конечно, не смог. Вместо этого я подошёл к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нём на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя всё видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.

На следующий день я с терпким ехидством наблюдал, как Елизавета Георгиевна обтирает платочком своё плотное лицо.

«Ты плюнул в платок класснухи. Но об этом знал весь класс и даже сама Елизавета Георгиевна», – моментально прилетает ответ.

Я с ужасом перевожу взгляд от одного слова к другому. Не знаю, что больше напугало меня – то, что мой собеседник знал ответ, или то, что его знали все.

«Но как про это узнали?» – строчу я.

«Я проболталась. Ты думаешь, я бы смогла о таком умолчать?»

«Ты подставила меня!»

«Это ведь потом я узнала, что у Елизаветы Георгиевны мать умерла. И рассказала сразу тебе».

Действительно, спустя неделю Катя во время урока прошептала мне, что в ночь перед сдачей стихов у Елизаветы Георгиевны умерла мать. Поэтому она вела себя так отрешённо. И только поэтому не вступилась за меня. До этого я все дни гордился своим поступком, а после рассказа Кати моя гордость обернулась стыдом.

А ведь несколько лет назад я столкнулся в торговом центре с постаревшей классной. Она была так рада видеть меня…

На мониторе новое сообщение: «Спроси лучше то, что можем знать лишь мы вдвоём и больше никто».

Я чешу подбородок. Затем, ухмыляясь, пишу: «Где было наше последнее свидание?»

Сейчас ты попадёшься! Все думали, что мы с Катей встречаемся, хотя на самом деле…

«Мы не встречались», – читаю я.

И правда, мы не встречались…

«Кстати, а почему?»

«Просто…» – я начинаю печатать и задумываюсь.

Вместе с Катей я учился с самых первых школьных дней, но сблизились мы лишь в летнем лагере после седьмого класса. Не помню, кто первый подошёл. Не помню, кто сказал первое слово. То лето кружит в моей голове яркой каруселью. Образы мелькают так быстро, что сливаются в одно сплошное сияющее полотно. Просто мы вдруг поняли, что нам нравится проводить время вместе.

Мы искали любую возможность остаться наедине. Часто играли в бадминтон. После игры сбегали купаться. Река убаюкивала нас на песчаных ладонях. На пляже мы могли провести остаток дня. И даже посреди шумной ватаги ребятни мы могли перекидываться мячом только друг с другом под недоумевающие выкрики остальных.

После лагеря мы вернулись в город, и месяц я тосковал по лёгкому, льющемуся Катиному смеху. А ещё скучал по её взгляду – открытому, прямому, но с неизменной лаской. Никогда я так не ждал начала учёбы.

Когда мы, наконец, встретились, был отсыревший, размякший день. Но в тот момент мне показалось, что я увидел Катю на берегу реки – стало так же тепло и ярко. Должно быть, мы навсегда остались на том пляже.

Я понимал, что Катя ждёт от меня чего-то. Я также требовал этого от себя. Но смутные догадки пугали меня. Сквозь них мерещилась совершенно другая жизнь – не такая беззаботная и простая. Порой сердце моё, цепляясь за её взгляд, пыталось вырваться наружу. Оно подпрыгивало, готовое обернуться словами и устремиться навстречу скребущей душу улыбке. Но я в испуге хватался за него. Мы с Катей продолжали гулять после школы, шататься по торговым центрам и ходить в кино. Но нужных слов я не произнёс. Со временем наши отношения улеглись, впали в спокойное русло.

На одной из квартирных посиделок я ненароком увидел Катю в чужих руках. В тот день я впервые напился так, что остаток вечера провёл над унитазом.

«Просто я боялся», – пишу я.

«Даже после выпускного?» – спрашивает Катя.

После выпускного мы долго не виделись. Лишь изредка переписывались. Я знал, что она встречается с каким-то улыбчивым парнем, а меня устраивало одиночество. А потом появилась Таня.

Если бы не встреча выпускников – не видать мне больше Кати. Отстранившись от галдящих одноклассников, мы перекидывались словами лишь друг с другом, прямо как в детстве мячом. Говорю: «Небось, уже детьми обзавелась?» – и с испуганным смешком кидаю фразу ей. Вспыхнувшими глазами она ловит подачу, а затем швыряет обратно: «Для начала мужиком надо обзавестись». Хватаюсь за её слова и с силой толкаю: «А прежний куда делся?» А она отбивает ухмылкой: «Сбежала».

После этого вечера мы много переписывались. Пока делились планами на будущее, упомянул: «… а ещё было бы неплохо замутить с тобой». Конечно, это была шутка. Но шутка не случайная. Возмущаться Катя не стала, а лишь отметила, что замутить с ней совсем непросто. А ещё напомнила про Таню.

Таня уже болела. Но тогда я ещё не оставлял попыток помочь ей. Поэтому шутка осталась шуткой.

«Я не мог бросить девушку», – признаюсь я.

А потом мне написал одноклассник. В сообщении была лишь пара слов: «Катя погибла».

На пляже я остался один.

Случилось это на трассе. Байк вместе с Катей вынесло на встречку. Она неслась, как ей казалось, навстречу жизни, а её поджидала смерть. Мажор, бывший с ней, выжил, а её намотало на колесо фуры.

На похороны я не поехал. В гробу её не видел. Может быть, поэтому мне до сих пор не верится в смерть Кати. Ну как одно сообщение может вычеркнуть из жизни человека? До сих пор воспоминаниям я верю больше, чем словам на экране. Ведь вот та девочка на берегу реки стоит за колыхающейся занавеской памяти. Стоит её отстранить рукой…

«Ты любил её?» – спрашивает Катя.

«Нет», – признаюсь я.

«Тогда в чём была проблема?»

«Я не мог оставить её одну»

«Из жалости, что ли?»

«Она болела. Я боялся уйти. Думал, это её окончательно подкосит. Я и сейчас этого боюсь».

«Значит, из страха и жалости».

Я нависаю над экраном.

«Дело не только в этом», – отбиваюсь я.

«Слушай, я уже мертва. Меня можешь не обманывать. Ведь я никому не проболтаюсь. Как там говорится? Я – могила? Ха-ха-ха».

«Очень смешно».

«Знаешь, что самое смешное? Ты боишься за других и переживаешь за них, потому что разучился бояться и переживать за себя. Ты импотент, Женя».

«Не неси ерунды. О чём ты?»

«Ты готов страдать за других, лишь бы не страдать за себя. Тебя уже давно не пронзал страх за самого себя, и в глубине души ты жалеешь об этом. Ты согласен искупить грехи других и выстрадать за них. Согласен, чтобы тебя распяли. Ведь тогда не нужно будет думать о собственных грехах и собственных страданиях».

«Это чушь! Слушай, ты меня совсем не знаешь. Мы не общались грёбанную кучу лет, а сейчас ты и вовсе гниёшь под землёй!»

«Ох, поверь, я знаю о тебе лучше, чем ты сам».

«Тогда какого хера ты интересуешься, как у меня дела?»

«Живые ведь тоже пишут эту фразу, чтобы просто завязать разговор».

Я вновь хватаюсь за экран, чтобы захлопнуть его, но в глаза бросается сообщение:

«А ведь ты когда-то был способен на поступки. Ведь плюнул же ты в платок классной».

Отпускаю экран и с негодованием трещу клавиатурой.

«Какой же это поступок? Я этого плевка потом стыдился».

«Только мёртвые не стыдятся. Ты наплевал на приличия, чтобы выразить свой протест. Разве это не поступок?»

«Я просто поддался собственному негодованию. Какой же это протест?»

«Сейчас для протеста и этого достаточно. Кроме того, порой достаточно поддаться собственным чувствам, чтобы спасти человека».

«Ты хочешь сказать, что я повинен в твоей смерти?»

Конечно повинен! Ты же постоянно думаешь об этом! Если бы тебе хватило смелости произнести нужные слова, то Кати не было бы в тот вечер на шоссе! Она была бы цела!

«Нет, я говорю не о себе».

О ком же тогда?

Вдруг телефон начинает дребезжать.

«Ответь уже», – приходит сообщение.

Я начинаю набирать:

«Это не звонок, а…»

***

Будильник надрывается под самым ухом. Дёргаюсь. Остатки сна сползают с меня.

Долго лежу, уставившись в потолок. Тишина вдавливает в постель.

Таня ещё спит? Или ушла? Ушла насовсем…

Встаю и иду в ванную. Никто меня не приветствует. Никого и нет. Даже Пима.

Умытый, посвежевший захожу на кухню. Пустота.

Где же все?

Крадучись, проникаю в мастерскую. Чёрные пятна на холсте переплелись в размытый силуэт – то ли бабочка, то ли череп.

А была ли Таня вчера ночью дома? Может быть, я приехал в пустую квартиру?

Заглядываю в спальню.

Таня, укутавшись в одеяло, свернулась на краешке огромной кровати. Пим растянулся у неё в ногах.

Осторожно сажусь рядом. Глаза кота открываются. Его мордочка, вспорхнув, подпрыгивает, но как только он узнаёт меня, вновь утыкается носом в мягкие рыжие варежки.

Спасибо, приятель, что стережёшь её сон вместо меня.

Таня спит напряжённо, сосредоточенно. Губы её сжаты в тонкую линию, а глаза жмурятся. Её пальчики вцепились в край одеяла. Она словно за что-то ухватилась и боится отпустить.

Хочется хоть как-то помочь ей. Кладу ладонь на её бедро, но она брыкается, и я убираю руку.

Возвращаюсь в гостиную и начинаю писать статью. Пока строчу, кромсаю бутерброды. Тарелка пустеет, но этого я не замечаю – весь в работе. Со строки на строку я перескакиваю удивительно быстро. Наверное, вспоминаю текст из сна.

Ближе к концу начинает казаться, что вот-вот должна написать Катя. Несколько раз сворачиваю текст и проверяю сообщения. В итоге не выдерживаю и сам забиваю её имя в списке друзей.

Катина страница похожа на могильную плиту. Вместо эпитафии статус. Вместо надгробной фотографии – аватарка. А вместо цветов – соболезнования, написанные пользователями на стене.

Кликаю по аватарке. Теперь она занимает весь экран. Точно такой я и запомнил Катю на встрече выпускников. Улыбка, как ранний рассвет. По-доброму хитрые глаза искрятся зарницей.

«Я тебя знаю больше, чем ты сам».

Воздух в груди тяжелеет и давит на грудь. Не вдохнуть и не выдохнуть.

– Женя, – рядом раздаётся голос. Я вздрагиваю. Напрасно, это Таня. Она стоит, облокотившись на дверной косяк. Футболка на ней едва касается ног.

– Чай будешь? – спрашивает Таня.

Какой странный вопрос. Она и правда хочет встретить утро в моей компании?

– Буду, – отвечаю я, ничего не поняв.