Читать книгу Третья месть Робера Путифара - Жан-Клод Мурлева - Страница 1

29 июня 1999 года в 16.45 в учительской старой школы «Под липами» состоялась трогательная церемония. Уходил на пенсию учитель Робер Путифар, и коллеги сочли своим святым долгом устроить ему проводы и преподнести прощальный подарок.

Первым взял слово директор месье Жандр, маленький, сухонький и строгий. Он хлопнул в ладоши, требуя тишины, и начал так:

– Дорогой Робер – позвольте назвать вас попросту Робером, – ваше имя навсегда останется связанным с нашей школой, поскольку вы провели в ней… тридцать семь учебных годов!

– Да уж, – пробормотал Путифар себе под нос, чтобы никто не слышал, – тридцать семь лет каторги…

– Никогда вы не помышляли об уходе, никогда не помышляли нас покинуть…

– Еще как помышлял! Каждый вечер, представьте себе, каждый вечер все эти тридцать семь лет…

– Ветераны нашей школы еще помнят молодого, активного учителя-новатора, который с того самого дня, как пришел к нам…

– …только и мечтал уйти, – беззвучно закончил Путифар.

– Свои педагогические таланты вы умели сочетать…

Дальше Робер Путифар уже не слушал. Он изображал подобающую улыбку и старался сохранять достойное выражение лица, но мыслями был далеко, а взгляд его помимо воли убегал в открытое окно, за которым шумела старая липа на школьном дворе.

– Еще один час, всего один, – твердил он себе. – Всего каких-то шестьдесят минуток – и всё…

Он чуть не подскочил, когда грянули аплодисменты. Директор завершал свою речь:

– …и я должен признаться не без волнения: нам будет вас недоставать, Робер. И детям будет вас недоставать…

– Но я вовсе не собираюсь с ними расставаться! – прокомментировал про себя Путифар.

Следующими его приветствовали две девочки-третьеклассницы. Первая вручила ему букет почти такого же размера, как она.

– Спасибо, какие прекрасные цветы! – воскликнул Путифар. – Мне как раз ехать мимо мусорного контейнера…

Вторая старательно, с выражением зачитала приветствие от класса:

– …послать бы их ко всем чертям! – продолжил Путифар.

досказала девочка и закончила:

– Какая прелесть! – воскликнул директор. – Просто очаровательно!

– Я тоже вас никогда не забуду, – мысленно заверил Путифар, – даже и не рассчитывайте…

Затем хорошенькая белокурая мадемуазель Эньерель, учительница четвертых классов, преподнесла ему от имени всех коллег традиционный подарок – великолепную авторучку с золоченым колпачком в изящном футляре. Она явно тоже заготовила какие-то теплые слова, но подбородок у нее дрожал, голос не слушался. Она встала на цыпочки – поцеловать Путифара, который склонил к ней свои метр девяносто шесть, чтобы их лица оказались на одном уровне. Для него это был единственный момент, исполненный искреннего чувства.

– Спасибо, Клодина, – шепнул он ей и продолжил громче, обращаясь ко всем: – Спасибо, всем спасибо… я очень тронут… так мило с вашей стороны…

– Теперь вам есть чем писать воспоминания! – пошутил директор.

– Воспоминаний у меня хватает, – отозвался про себя Путифар, – но я найду им другое применение… – и сунул ручку в карман пиджака.

В завершение веселья распили две бутылки шампанского, закусывая мини-пиццами и печеньем. Виновник торжества сам исполнял обязанности официанта. Он лучше чувствовал себя, когда ему было чем занять свои неимоверно длинные руки, которые он никогда не знал куда деть в подобных ситуациях. «Осталось всего тридцать минут… двадцать…» – ободрял он себя. Болтовня раздражала его, все спрашивали одно и то же:

– Чем займешься на досуге, Робер?

– А не заскучаешь?

– Странное у тебя, наверно, ощущение?

– Заглядывать-то к нам будешь, а?

Чем он займется на досуге, Путифар уже знал, и скука ему никак не грозила! Только здесь об этом лучше было помалкивать…

В 18 часов, пожелав друг другу хороших каникул, стали расходиться. «Всего десять минут… всего пять…» – изнывал от нетерпения Путифар, пожимая последние руки, чмокая последние щеки. Он помог уборщицам привести в порядок учительскую и в 18.15 вышел один из опустевшей школы. Бросил последний взгляд на этот двор, по которому вышагивал тридцать семь лет, на старые липы, которые на его глазах тридцать семь раз зацветали и тридцать семь раз облетали, на серые стены, на задернутые шторами окна своего класса – вон там, на третьем этаже. Повернулся ко всему этому спиной и, нагруженный огромным букетом, направился к парковке, где ждала его старенькая желтая малолитражка. Он сел за руль и повернул ключ зажигания. Как всегда, сами собой заработали дворники, и он крепко стукнул по приборному щитку, чтобы их остановить. Поравнявшись с мусорным контейнером, стоявшим пониже дороги у реки, он убедился, что никто сверху не может его увидеть, и без всякого сожаления зашвырнул в него необъятный букет. Потом, повинуясь внезапному порыву, подхватил с заднего сиденья старый кожаный портфель, который тридцать семь лет оттягивал ему правую руку, и вернулся к контейнеру. Колебался он не больше пяти секунд – и портфель присоединился к цветам среди зловонного мусора. Путифар запихал его поглубже, захлопнул крышку и отряхнул руки. Гора с плеч!

Он поехал дальше вдоль берега, потом на светофоре свернул налево. Через десять минут выехал на широкий бульвар Гамбетта. Он остановил машину перед домом 80 – солидным зданием начала века с балконами ажурной ковки, глядящими на каштаны парка по ту сторону бульвара. По навощенной лестнице поднялся, отдуваясь, на четвертый этаж и вошел в просторную квартиру, где родился почти шестьдесят лет назад и жил до сих пор.

Он повесил пиджак на вешалку в прихожей, прошел в гостиную, тщательно отмерил себе порцию виски и булькнул в него пару кубиков льда. Со стаканом в руке он обрушил свои сто тридцать семь кило на диван в крупных розовых цветах и с огромным облегчением выдохнул: наконец-то всё!

– Ты пришел? – окликнул его издалека дрожащий голос.

– Да, мама, пришел, – ответил он.

– Значит, теперь и правда всё?

– Да, мама. Всё.

– Зайдешь ко мне?

Он поднялся, прошел темным коридором с ткаными обоями. Дверь спальни в конце коридора была, как всегда, приоткрыта. Он вошел. Мать улыбнулась ему с кровати. Голова ее покоилась на розовой подушке. Длинные руки далеко высовывались из кружевных манжет ночной рубашки. Для женщины ее поколения мадам Путифар была на удивление рослой. Ее ноги почти упирались в металлические прутья изножья. Сын присел рядом.

– Ах, Робер, – вздохнула она, – если б у меня только были силы, если б я хоть вставать могла, я помогла бы тебе… Но ты мне все будешь рассказывать, правда? Все-все?

– Все, мама, от и до. Во всех подробностях. Ну, отдыхай. Сейчас тебе супу принесу. А на десерт что – фруктовое пюре или бисквит?

– Фруктовое пюре, пожалуй, только немножко… Ах, Робер, хлопот тебе со мной…

Он с нежностью улыбнулся.

– Ну что ты, мама…

Из деревянной рамки, стоящей на ночном столике около стакана для вставной челюсти, на них благожелательно смотрел лысый усатый толстячок. Казалось даже, он ободряет их взглядом.

– Вот видишь, – сказала мадам Путифар, – он с нами. Он нам поможет.

Этой ночью Путифар не мог сомкнуть глаз от перевозбуждения и около двух часов вылез из постели. Он вышел в коридор и, прежде чем зажечь свет, постоял, прислушиваясь, под дверью спальни, расположенной напротив его собственной. Успокоенный ровным дыханием старой дамы, он направился в гостиную. Половицы стонали под его тяжестью, несмотря на постеленный сверху палас. Как был, в пижаме, он проскользнул в смежный с гостиной кабинет, где царила нерушимая тишина, влез на прочную табуретку и достал с самой верхней полки две папки, надписанные черным фломастером:

Он открыл первую и извлек из нее тридцать семь фотографий. За все годы. Самая старая – за 1962-й, когда он только начал преподавать; последнюю снимали в апреле этого года. Первые пять – черно-белые, дальше шли цветные. Путифар внимательно изучал их одну за другой. Разглядывая самого себя на этих фотографиях, он отмечал, как все более грузной становилась его фигура, как мало-помалу отступали со лба волосы, пока в 1980-х, перевалив за сорок, он почти не облысел. А третьеклассники – тем на всех фотографиях неизменно было восемь-девять лет. Получалось, что он так постепенно и состарился в окружении этой нахальной вечной юности! Еще он заметил, что почти ни на одной из тридцати семи фотографий сам он не улыбается, между тем как большая часть учеников так и сияет в объектив жизнерадостными улыбками.

– Смейтесь-смейтесь… – процедил он сквозь зубы. – Недолго вам осталось смеяться…

На другой день с утра он обосновался в столовой, где на большом столе удобно было разложить фотографии и личные дела. Раздвигая стол, который заедал и ужасающе скрипел, Путифар задумался: когда же его раздвигали последний раз? «Еще когда папа был жив, – вспомнил он, – тогда у нас еще бывали гости… Значит, тридцать лет назад…» От этой мысли ему сделалось грустно, но и как-то тепло на душе. Да, тридцать лет без гостей… но зато тридцать лет ни с кем не делить маму – чего же лучше?

Три дня напролет изучал он фотографии, иногда даже с помощью лупы. Перечитал все личные дела. В большую тетрадь на спирали выписывал имена, даты, добавлял комментарии, делал пометки. Он вычеркивал, вымарывал, чертил стрелки, сопоставлял… Время от времени заходил к матери, посидеть у нее в уютном пухлом кресле, которое некогда обил сатином еще Путифар-отец.

– Продвигается? – спрашивала она.

Сын делился со старушкой своими сомнениями, предположениями, советовался с ней. Еще он искал у нее утешения, потому что перебирать мучительные воспоминания, восстанавливать их во всех подробностях означало переживать все заново, и он от этого жестоко страдал.

В первый день они вдвоем составили список из тридцати двух имен.

Во второй день двадцать имен вычеркнули, осталось двенадцать.

Наконец, на третий день старая дама самоустранилась, предоставив сыну завершать работу в одиночку.

– В конце концов, дело-то это твое, – объяснила она.

И вот глубокой ночью со 2 на 3 июля 1999 года Робер Путифар окончательно остановил свой выбор на трех (точнее, четырех) учениках, чьи имена старательно выписал на развороте своей большой тетради:

Пьер-Ив Лелюк. 8 лет, 3-й класс, 1966/67 учебный год.

Кристель и Натали Гийо. 9 лет, 3-й класс 1977/78 учебный год.

Одри Поперди. 9 лет, 3-й класс, 1987/88 учебный год.

– Ну, погодите, деточки мои… посмотрим, кто кого, – прошептал он и вывел на обложке большими буквами:

Раз уж он не мог поквитаться со всеми (на это целой жизни не хватило бы), приходилось ограничиться несколькими. Но уж эти-то заплатят за всех – и за себя, и за остальных. И заплатят ох как дорого!

Было 3.30 пополуночи. По бульвару пронесся мотоцикл. Путифар слушал, как удаляется и сходит на нет его рев. Снова воцарилась тишина. Лишь из приоткрытой двери в дальнем конце коридора доносилось мирное похрапывание старушки матери.