Читать книгу Серые - Жанна Антонова - Страница 1

Эпиграф:

Рифмоплетью хочу огреть

По вздыбленной гриве волчьей,

Чтобы снова вопить или петь,

Слушать магию воя молча.

Огрызаясь, слова беспризорные

И рычат, и скулят, и прячутся,

Мифа шпоры в бока иллюзорные,

Буквы-черти, хватит артачиться!

– У-у-рррр! – ощерилась мать, превращаясь в серую суку. Драться гор-р-разды – пыль столбом. Вот отдам вас в ездовые на морозный север, волками взвоете.

─ Мамка, а твой любимчик Мотя вчера Марвуху под подолом нюхал и свёклу с её щёк слизывал, ─ тявкал Губастый.

─ А девка-то не заметила глаза человечьи у вас, упырей нахальных?

─ Не, эта рябая захребетница шкворчала, что наш ручей по камням.

─ Брешет он, ─ огрызнулся Мотя. ─ Я в деревню бегал подхарчиться… на свадьбе.

─ Да, лопни моя утроба! ─ вредничал Губастый. ─ Когда опосля тебя под столом пролез, поглядывал, у кого бы спереть мяса с тарелки. Заметил, как ты Марвухин подол мордой загибал, а она плюнула, не до тебя ей. Жениха у неё Катюха-тихоня увела, хоть и в отребье по деревне ходила. Вот Марвуха глазами соперницу и грызла, как я кость.

─ Цыц! Оглашенные… Скоро в город на работу, Вася ждать не любит. Сегодня я у мадам Полоскиной в поводырях, сахару принесу. Мотя, ты к Васе опять. Уж поосторожней там с девочкой, не опрокинь её, деньги платят.

─ Толку-то от тех грошей. Под половицей бренчат, а не развернись. Топать пять вёрст без обувки – лапы драть в кровь, ─ не унимался Губастый.

─ Нельзя в городе в человечьем обличье – работы мало, не найдём ничего. ─ Сука поднялась на задних лапах, игриво куснула за ухо Мотю, мазнула хвостом по морде Губастого.

Да, подгонять их не надо, они давно готовы. Загодя ночью оборотились её выкормыши, а Серая в бабьем сарафане перед окном маячила, погодила перекидываться. На глухой обочине в стороне от деревни живут, мало ли, кто позарится, – нехорошо. А тут Баба в окне мелькает, да две собаки рядом, лиходеи-то и поостереглись бы со злым умыслом нагрянуть.

Изба жилая, дымком тянуло, миром и покоем пахло. Уж под утро обернулась Серая в суку, когда Губастого от Моти отгоняла. Задиристый не в меру пудель, лучшей жизни ждал.

Вася вошёл в избу с хлебным запахом и с широкой улыбкой.

Низко поклонился иконам, перекрестился. Потом покромсал краюху серого хлеба и накормил собак.

─ Мотя, за мной, Губастый с Серой, не отставайте, я до города доведу, а там уж сами.

По кромке поля вдоль неухоженной дороги с ямами и ухабами за высоким человеком следовал огромный волкодав Мотя, за ним семенили понурый пудель с рваной отвислой губой и поджарая серая дворняга. Вася знал, кому подкидывать щенят беспризорных. Серая – кормилица надёжная, сразу приняла как своих. Вон каких вырастила. Вася тоже из собачьей породы, но ради дочери последние годы всё больше в человечьем теле томился, даже клыки подпиливал.

Мотя часто оглядывался, поспевают ли свои за ним. Впереди вышагивал богатырь Вася, широко, с наклоном, что колодезный журавль кланялся, – это походка, значит, у Васи такая. Добрый он, помогал Серой и многим, кому надо.

Умение у Васи появилось не простое. Может, и не умение, а дар. Распознавал он оборотней собачьей породы и спасал щенков осиротевших. Бывало, что и удавалось отбить несмышлёнышей от волчьей своры. Их с Губастым уберёг и Серой на воспитание отдал.

Вася хваткий, старательный, и ума у него, что шерсти на собаках. Девочку вот уберёг, но не распознал, от чьей стаи та отбилась, а может, и знал, да слукавил. Слепенькой она оказалась, до чего нежненькая, тоненькая, беспомощная. Как не приласкать такую? Вырастил, и слава богу. Своими-то не обзавёлся, а теперь… Мотя вздохнул и посмотрел на Васю, что тут смотреть, сразу видно – горемычный. Не забыть Васе вовек свою Полюшку, а может статься, и отыщется ягодка румяная.

Серая трусила позади всех, недоверчиво зыркая по сторонам. Нынче злобных приглядов – из-под каждого куста. Но Серая, хоть и мелкая по сравнению с Мотей, пасть у неё крепкая, не выпустит вражину, да и ребята злопыхателей потреплют. Ничего-ничего, кобельки у неё обучены. И еды на всех хватит. Вот подслеповатую мадам Полоскину проводит, куда той надо, и обратно доведёт.

А сама Серая быстро домой возвернётся, вкусным ребят накормит – не деньги, а всё же. Вася молодец – монетой расплачивался за свою Куколку, прозрачная совсем, не зашиб бы её Мотя, телепень игривый.

Губастый не знал, кого сегодня пасёт: то ли кур доверят, то ли овец с козами загонять – эти блеют, окаянные, им всё одно от кого бегать, скотинка тупая.

Носился Губастый, язык на вывале, по поджаренной солнцем горбатой краюшке поля. Коровёнок-то он сам не очень уважал. Сторонился, можно сказать. С быком у них темпераменты разнились, а то рогатую морду враз бы позлил. Ленивый да толстобрюхий этот красноглазый – не податливый на лай, а ещё главный в стаде. Ну куда ему с увёртливым хитрым пуделем тягаться?! Ясно дело, рогатый вожак собак боялся.

Вечером Серая насилу дотащила гостинца от жёсткой барыни. Та размягчалась только с кошками и собаками, а от детей держалась подальше. Они, бывало, нет-нет, да бросят камушком ей по шляпке, но Серая как оскалит зубы – озорники так и прыснут врассыпную.

Мадам цеплялась за поводок, и Серая осторожно водила её, обходя препятствия.

***

Вася часто вспоминал свою Полюшку. До чего пригожая, славная у него жёнушка. Долго он искал пропавшую, но лес, поди ж ты найди. А ведь не одна была, стайкой с бабами по малину ходили, Вася их охранял всегда. Да в тот проклятущий день заболел, как на грех.

Не ждала бы его дома кроха беспомощная, так и жить бы наплевать без Полюшки. Не мыкался бы он горемычной долей, а искал бы себе поторочину смертную. Только и держала на этом свете Васю слепенькая приёмная дочка, пропала бы без надзора. Семейство Серой приглядывало за девочкой, а Вася им работёнку какую-никакую подыскивал в городе. В деревнях-то туго, перебивались огородами, денег не заработать, а собаки на капусте не проживут.

За силищу и сноровку Васе деньги неплохие давали. Кому подводу из грязи вытащит, колесо к телеге приладит, кому подсобит надел вспахать, мог избу ветхую подправить, никакой работы не гнушался.

Справно они с Куколкой обходились, чего зря на житуху жаловаться. Мотя в няньках оставался и замечал, что ладно в доме и чисто. Уж большенькая стала Куколка, домовитая, хоть и глазки у неё полузакрыты всегда, будто она заморённая и хочет уснуть.

На ощупь с палкой двигалась, об углы не стукалась, без Васи не боялась. Сама, бывало, поест и Мотю накормит. Только раньше частенько волчонком оборачивалась, тогда Моте хлопотно приходилось её сторожить и не выпускать на улицу. Иной раз за ушко шерстяное потреплет косолапенькую в оболочке волчьей, но не сильно. Мотя понимал, что щенок ещё. Она потом извинительно прильнёт к Мотиному огромному тулову своим жалконьким тельцем, да ну ласкаться мордочкой в улыбчивом оскале, а из дёсен по бокам уж верхушки клыков прорезались.

Наречённый отец Куколки старался учить её сноровке зрячих. Не на порыдание же вековое он её взял? Однажды услышал Вася от странников, что есть, мол, за морем братство слепых и глухих, расположилось оно скрытно, обособленно в деревеньке за высоким забором из толстенных брёвен. Дескать, тамошние умельцы дощечки с дырочками для слепых ладили, читать по дырочкам учили. Глухие, мол, видели за слепых, а слепые каждый звук на страх и радость определяли и опасность по запаху чуяли. Подсказывали глухим, где зверя искать, а уж те не промахивались, метко стреляли.

Толком бродяги-сказители затею заморскую не знали, только батюшку приходского злили россказнями. Тот и слышать не хотел о подобном богохульстве.

─ Сказки всё это, – вещал поп. ─ Всякое супротив Всевышнего изобретение ─ от лукавого. Что Богом уготовано за прошлые грехи, то принимать надо подходяще своей доле. Этак скоро придумают, что старухи в девок будут превращаться, как ведьмы какие. Нельзя менять законы Божьи. Дело благочестивых верующих – милостыню убогому подать да обогреть на время. А потом сам обречённый жизнь свою доживать должен, сколько Богом отведено.