Читать книгу В воскресенье деревья не растут - Камиль Нурахметов - Страница 1
ОглавлениеТам, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть…, а там, где ты ничего не хочешь, там тихо притаился твой шанс…, потому что судьба – это постоянные математические намёки на все твои шевеления в жизненной западне…
«Презумпция незнакомства» (1991).
1
Над огромным аэропортом медленно пролетали хмурые тучи, наплевательски относясь к людям и заплевывая их мокрым снегом. Тучи мстили за постоянное беспокойство летающих туда -сюда самолетов. Беркович вышел из светлого гармошечного туннеля и, глубоко вдохнув шумный Шереметьевский воздух, двинулся вперед, начиная молиться совершенно незнакомым лично ему святым. Причина для молчаливых просьб к небесам была реально обоснованна по мере приближения к стеклам таможенного контроля. Его внутреннее напряжение нарастало с каждой секундой, кровь потекла быстрей и лейкоциты стали слипаться в нездоровые цепочки, толкаясь и ругаясь друг с другом от тесноты и мощных сигналов паники. Сердце заметно дрожало между лопаток на спине и, как обычно, на нервной почве страшно чесалась мочка левого уха…
Беркович тащил за собой большой английский чемодан на встроенных в него колесах. Чемодан этот был особенный, цены немалой, который всегда производил нафталиновое впечатление на окружающих с завистливыми взглядами любопытства. Беркович купил этот чемодан в Лондоне у одного хитрого галантерейщика только потому, что им якобы когда-то, давным-давно, владел сам Пикассо. Легенда предприимчивого англичанина на мозг Берковича подействовала ярко и мгновенно. Иметь такой чемодан в качестве частной собственности было для него делом чести и даже гордости. Колеса этого комбинированного «чуда» были новыми и бесшумными, что было редкостью для многих путешествующих с грохотом и скрипом…
Эдик ясно понимал, что в очередной раз приближается к краю скользкой пропасти и заметно нервничал. Используя своё личное воображение, в его голове стали возникать по очереди всем известный Иисус Иосифович и его печальная мама в черном платке, затем…, никому и никогда невидимый, всемогущий его Папа, разнокалиберные апостолы в балахонах: предатели и трусы, махровые фарисеи и многоговорящие бородатые демагоги…, затем какие-то боги посовременней, понепонятней…, с обязательно строгими лицами судей, неизвестные большинству грешников на всей земле. В конце концов, Беркович остановился на каких-то скандинавских летающих тетках, о которых что-то слышал благодаря старику Вагнеру, но подробно ничего о них не знал… Он чувствовал, что эти валькирии тоже где-то рядом с единым чудотворным Богом и его личные просьбы обязательно должны помочь проскочить пограничный контроль… Страх перед таможней разрывал мозг и будил настоящую трусость. Пришлось ему просить помощи даже у святой Вальпургии Хайденхаймской, когда-то обитавшей в Клаусталь-Целлерфельде и знакомой ему по немецким картам-путеводителям для въедливых и дотошных иностранных туристов.
Рейс Амстердам-Москва всегда был особым для всех натасканных таможен умных стран. Именно этот рейс заставлял его шевелить мозгами и очень беспокоиться о дальнейших событиях прохождения московской таможни – (маможни)… Дело в том, что Беркович – единственный сын старого и очень знаменитого в СССР контрабандиста Берковича, катящийся по жизненным трассам, как окаменевшее пластилиновое ядро, только что прилетел в Москву, заряженный «по самые уши» новеньким и абсолютно уникальным химическим материалом под странным созвучием- «Утро в Урарту». А впереди денежного рассвета и свежего «воздуха» перед ним ярко маячила суровая Шереметьевская таможня с прыщавыми лицами молодых инспекторов и отмороженных полуженщин в форме, которые заставляли сильно нервничать и ждать очередного кокер-спаниеля или таксу на поводке, которая, (собачья сволочь…), обязательно унюхает наличие химической составляющей любой исковерканной в лаборатории молекулы… Но Беркович был совсем не глупый, как евнух времен Халида-Аль-Суфи Бузани, поэтому соображал правильно и имел надежную телефонную информацию от давно прикормленного и продажного таможенника о том, что у всех нюхающих собак на сегодня какая-то повальная диарея и всегда пьяный ветеринар будет целый день работать медленно, сонно, без энтузиазма с длинными паузами на кофе, сигареты и внимательными просмотрами конфискованных порно журналов. Коридор в Москву без натасканных собак был временно открыт.
Таможня, как обычно, скрытно наблюдала за прилетевшими из голландского «Рая» с той стороны прозрачных стекол и видео камер, за которыми посменно стояли и сидели физиономисты, бихевиористы, легкие профайлеры и еще кое-кто, натасканный и обученный, как сторожевая собака с высшим специальным образованием (…а может быть я слишком и преувеличиваю). Одновременно они пили кофе и чай, кусали сладкие печеньки и миниатюрные пирожные под названием «для Майи Плесецкой», перебрасывались фразами из повседневной жизни и внимательно рассматривали в мониторы лица прибывших людей, то есть занимались своей нужной работой, за которую государство платило им деньги. А между прочим, без сторожевых навыков и надежных внутренних импульсов на такой работе никак не обойтись, потому что вокруг всегда крутится большой переизбыток скользких вражьих плутов, темных замыслов и обкуренных бесов…, постоянно думающих, что они умней государства…,точно таких же, каким и был Эдик Беркович…, известный в определенных не широких кругах, как «Конферансье», а не «Шансонье». В чем есть весьма существенная жизненно изменяющая разница. Но Беркович и ему подобные всегда помнили, что на любую коварную дудочку в этой стране уже давно была написана длинная мелодия для тромбона с оркестром, и ноты знали не только покойные Петр Ильич Чайковский и латентный алкоголик Модест Мусоргский, но и те самые государственные служащие за стеклом в форме и с внимательными лицами, понимающие чужие шевеления в пространстве.
Беркович реально боялся и ненавидел Шереметьевскую таможню, потому что уже почти два года занимался весьма рискованным делом – тайными перевозками всякого недозволенного порошка с измененными химическими формулами. За эти два года он ни разу не попался ни на одном досмотре только потому, что платил продажному человеку за отсутствие нюхающей собаки…, а иначе ему была бы алюминиевая крышка от старого обреченного чайника с гравюрой одуванчика на раскаленном боку … О, если бы Беркович только знал, какой важной пружиной он был в общем необыкновенном механизме, запущенном нестандартно мыслящими людьми. Но он об этом не знал, а имел умело навязанное ему представление о своей рискованной работе и не более того… На то и постоянный нестандарт мышления тех, кого невидно на общем фоне шевелений… В груди у Эдика, как по чьему-то верхнему волеизъявлению, зажглось тревожное чувство измены, сильного страха, гадкого ужаса и железной тревоги. Левая рука стала предательски дрожать вместе с правым коленом. Эдик помнил, что в чемодане лежит аккуратно вскрытая и снова нежно запечатанная пачка «Studentenfuter Maryland classic» с пятью видами орехов и пятью сортами изюма, которые составляли только 30% содержимого, а остальное…
Чемодан въехал в черный флокс и остановился внутри. Для Берковича наступило время «Ахтунг!» Рыжий таможенник внимательно стал рассматривать на мониторе очертания и цветовые переливы различных предметов внутри. Глаза его сузились от внимания и сосредоточения. Беркович затаил дыхание, как снайпер перед последним выстрелом. Сердце вылезло из сердечного мешка, поднялось в район горла и стало тревожно стучаться в кадык. Эдик сглотнул мощный поток слюны, засунул руку в карман и сильно сжал кулак до боли в мизинце. «Ахтунг» проявился нервным стрессовым состоянием.
– А что это у вас за коробка и что там внутри? – спросил рыжий таможенник.
– Э-э-э-э, -начал Беркович, театрально задрав голову вверх и сглотнув горькую слюну страха второй раз, – там есть коробка с пятью видами орехов и пятью видами изюма – это для моей племяшки…, она любит такие замысловатые миксы.
Эдик включил «словоблудилку» и поехал рисовать пейзаж своей девственности, нейтральности, невиновности и искренности.
– Вторая, значит…, коробка – там, значит, э-э-э-э…, туалетные принадлежности, бритва, одеколон –«Polo», крем после бритья…, еще есть пару коробок с салями, потом, значит…, ещё там есть коробка с настоящим голландским сыром какого-то необычного сорта, это мне тетя Ира положила для моей жены Олечки…, потом…,значит…, есть там еще…э-э-э-э-э… полотенце.., два, одно новое, другое не новое…, э-э-э-э-э…
– Проходите! – резко скомандовал рыжий с полным безразличием на конопатом лице.
Быстро пройдя вдоль электронного флокса и с облегчением забрав свой старый крокодиловый чемодан из черного ящичного «рентгена», Эдик надел на лицо подлинное коровье безразличие, подошел к ближайшему стеклу и уставился уже на другого таможенника в форме с узкими внимательными глазами… Сердечные удары стали затихать и в голове быстро пошла лента добрых мыслей облегчения… Увидев лицо инспектора за стеклом, он чуть не поперхнулся от удовольствия…
«Как же он, сука, может хоть что-то рассмотреть своими прорезями? Вот загадка-то, а…? Надо у знакомых китайцев спросить, как они видят наш мир…, это же уму непостижимо смотреть такими дверными щелями прямо на меня…!»– подумал Беркович и очень захотел чихнуть, но сдержался из-за полного отсутствия носового платка в кармане.
– Откуда? –спросил инспекционный таможенник, прекрасно зная с какого рейса повалили люди с чемоданами и стали в очередь в пять ближайших окон.
– Засьте…! Я из Амстердама прямиком на Родину, слава тебе, Господи…, благополучно долетели, и посадка была мягкая…, то, что надо…! – беспечным голосом ответил очень небритый Беркович, подняв брови в фигурное выражение «мимолетного счастья».
– Что там делали? – поддельно безразлично не унимался человек в форме, похожий на голограмму за стеклом.
Этот вопрос всегда Эдика раздражал. На бесцеремонное любопытство и вмешательство в его личную жизнь государственного служащего Беркович хотел ответить какой-то хамской гадостью, но сдержался. Таможня же…, как никак!
– Видите ли…, э-э-э-э-э, я там был у родной тёти Иры, она…, э-э-э-э-э, давно уже замужем за голландцем – Эрхард Охр…– охр…– Охройд…мерхид…скрюнге…, вот так его тяжелейшая фамилия, кажется, произноситься… Не фамилия, а голландское черти что…, гланды надорвать можно от таких фамильных звуков. Я, видите ли, ужасный поклонник малых голландцев и посещаю музеи Амстердама с картинами Брейгеля Младшего, творчество которого для меня весьма близко… Это, скажу я вам, для меня…, э-э-э-э…, как для художника, глоток свежей минеральной водки, э-э-э-э, извините, воды…, для моего творчества и будущих работ. Я стоял у картин Вермеера, Ван Эйка, Рембрандта ван Рейна, а про несчастного сумасшедшего Ван Гога я вообще молчу, это космос для моего воображения… Вы любите Брейгеля младшего, как люблю его я…?
Внезапно задал вопрос Беркович и снова захотел громко чихнуть.
– Очень…, это один из самых моих любимых художников, особенно две его картины – «Извлечение камня глупости» и «Слепой ведет слепых», которая находиться в Лувре, между прочим…! – ответил очень узкоглазый таможенник, одновременно разговаривая, листая страницы паспорта, поглядывая в лицо и хитро улыбаясь.
Берковичу на мгновенье показалось, что они как-то встретились глазами, щелкнуло внутреннее электричество и у Эдика сильней забился надежный мешок в грудной клетке, это был мешочек с его единственным сердцем…Он навязчиво молчал, слушая предательские учащенные удары внутренней груши и думая о том, что он самый настоящий кретино фоб и одновременно кретино фил. Инспектор, конечно же, был не китайского происхождения, а явно бурятский тувинец или откуда-то из тех бескрайних просторов, где мало солнца и очень много болот, гнусавых комаров, женьшеневых корней, бубнов с шаманами и где постоянно бродят трезвые охотники за соболями, белками и песцом. По его симпатичному широкому лицу что-либо прочитать было невозможно, потому что глаза были похожи на узкие амбразуры-бойницы для старинных аркебуз. Внимательно просканировав лицо Берковича с десятидневной щетиной на скулах и подбородке и с заметным медицинским пластырем на шее, таможенный инспектор привычным движением шлепнул печать в паспорте и произнес старинную, покрытую изумрудной плесенью, избитую фразу:
– Добро пожаловать в Москву!
– Спасибо! –ответил Эдик и пошел в сторону выхода, продолжая ощущать дрожь в коленях и ритмичные колики в печени.
Жизнь мгновенно приобрела новые цвета и даже новый зефирный вкус на поверхности языка… Эдик вздохнул всей силой грудной клетки, как будто сдал экзамен по ненавистному сопромату или пластилиновому марксизму-ленинизму.
– Откуда? –прозвучал уже за спиной Эдика всё тот же вопрос таможни.
Человек в форме быстро переключился на яркую женщину в шубе с наглым взором татуированных бровей, в красных лосинах, красных сапогах и с белой улыбкой в кредит, как у настоящей уже давно оборзевшей «звезды». Беркович не мог не обернуться, потому что всегда обращал внимание на ядовитых аспириновых баб с обязательной головной болью для любого мужика. Он бросил свой взгляд на её пальцы на руках с умопомрачительными ногтями и обомлел от увиденного. Он сразу же вспомнил руку «Чужого», от которой у Сигурни Уивер, в знаменитом фильме Ридли Скотта, было почти инфарктное состояние. На её лице явно была обозначена зона декольте, открытая для множественных взглядов со стороны. Беркович прямо почувствовал кончиком своего личного носа, как воздух напрягся от выброса её феромонов в сторону узкоглазого таможенника.
«Швах…! Фея из чертополоха… Никак везёт какую-то запрещёнку…, улыбчивая нерпа, сейчас этот «мирмилон» тебя и вскроет, как банку голландских сардин…!» – подумал он и улыбнулся.
Руки «звезды» в красном с зелено-черным маникюром были пределом вычурности, животного подражания и слабоумия… Это был маникюр стареющего хищника. Нормальные милые женщины покрывают ногти цветом нежных лепестков, а не оттенками тараканьих спин. Беркович поморщился, невольно ощутив облако её французских духов Кевина Кляйна Маленького, глубоко вдохнул широко отравленный парфюмом таможенный воздух и, хмыкнув носом, направился вперед. Было видно сразу, что всю свою жизнь эта вычурная женщина занималась каким-то шумным праздничным промыслом и часто вызывающе хохотала, заглушая полную внутреннюю пустоту и кромешное одиночество личной тьмы. Она проживала единственную судьбу в своем стационарном цирке шапито, заставляя окружающих постоянно обращать на неё внимание. Бедненькая…, она питалась чужим вниманием, как смородиновым компотом в жаркие летние дни без моря…
«Вот тебе и тундра с болотом и москитами…, умней меня в сотни раз…, шаман хренов!» – переключил свои размышления Беркович, – «… повысили квалификацию, гады, знают картины Брейгеля Младшего и в каком музее они висят, а я, тупорылый тростниковый кабан, таких очень нужных подробностей и не знаю …, почти прокололся, старый идиот…, недомерок, оборзел, расслабился…»
В аэропорту послышалось очередное объявление на Сингапурский рейс. Голос девушки или женщины был приятным.
«… завтра же сяду учить названия картин и принадлежность к музеям, безбашенный самоубийца профессор Плейшнер… Я до сих пор путаю Крамского и Кипренского…, неуч, болван, самокритичный эгоист на текущем расслабоне. Мне нужно знать намного больше, чем они…, вплоть до длины бакенбардов Айвазовского и применения состава тайной краски Карлом Брюлловым в картине «Итальянский полдень». Моя легенда должна быть подкреплена глубинными знаниями, а не пустой поверхностной болтовней про то, про сё и про это… Демагогия неудачников… Я – придурок козлодоевский, которому снова повезло и это очень и очень плохо для дальнейшей работы…, но придурок я всё же удачливый…!»– прошептал Беркович про себя, поджал от досады губы, вздохнул и медленно, как его учили умные бывалые люди и пошел к выходу, держа дорогой чемодан на тихоходных колесах за длинную ручку.
Никто так и не заметил, что у старого и очень потертого чемодана с винтажными африканскими заплатами были совершенно новенькие неизношенные колеса и новая современная ручка… Мало ли…, всякое бывает в аэропортах мира…, старый чемодан с новыми причиндалами…, подумаешь, тоже мне…, новость для транзитных шпионов из пункта А в пункт Б…!
«Слава тебе, Господи, что все собаки заболели, а то бы мне был настоящий разоблачительный каюк и не помог бы мне ни Брейгель, ни тётя Ира с форшмаком из свежей голландской селёдки…! Благодарю тебя, Господи, за сохранность моего существования, от всей души благодарю тебя, Всевышний, и всех твоих подчиненных… с постоянно строгими и осуждающими рожами!» – подумал он и вышел из зоны контроля, облизывая пересохшие от страха губы.
В это время объявления в воздушном пространстве аэропорта сыпались одно за другим.
«… и куда они все летят? Не сидится им дома…, вечная тема с перемещениями тела по просторам в поисках впечатлений и удовольствий…» – подумал Беркович и захотел сплюнуть на тщательно вымытый пол, но быстро передумал.
Вот именно в этот момент ему страшно захотелось той самой сладкой воды «Буратино» из стеклянной бутылки с крышкой, с простой и приятной этикеткой длинноносого весельчака, как в детстве…, возле киоска…, с родненькой мамой…, на Первое Мая…, с красным флажочком в руке… Куда это все подевалось…? Какая-то демоническая старая сволочь с кровью на лбу все это быстро украла… и навсегда!
Разно одетая масса народа стояла за никелированным ограждением и восторженно высматривала своих родных и близких, только что удачно спустившихся с дальних небес… Огромное количество встречающих людей с алчными глазами он не заметил и быстро растворился в шумном цветном образовании постоянно беспокойной человеческой волны. Очередной рискованный проход в Москву удался, а это значило, что его ждет новая тугая пачка денег, уютная Санта Каза и целая неделя отпуска перед новым заездом в голландский городок Ден Хаг с широкой набережной на берегу холодного моря, где продается толстая, упругая, мясистая и очень вкусная селедка для форшмака и длинных бутербродов.
«Я весьма удачливый тростниковый кабан…, как не крути и верти мое веретено судьбы… Я фартовый и везучий, как герр Адольф на фронте Первой Мировой под Аррасом и Нев-Шапелем!» – подумал Эдик, внимательно разглядывая воровские лица наглых курящих таксистов, похожих на инопланетян в теплой одежде с ключами брелками в руках от своих «ракет».
На душе отлегло и сладко запела какая-то певучая внутренняя сволочь, похожая не то на беззубую птичку колибри, не то на журавлиный длинный клюв с внимательной головой. Захотелось выкурить специальную забитую «ядом» папиросу, чтобы окончательно убить тревожное состояние в груди ив ногах, но Беркович понимал, что Шереметьево 2 – это не место для курения «темно-зеленого дракончика» даже в закрытых, белых и просторных туалетах с зеркалами и вездесущими, бесцеремонно-любопытными, хамскими уборщицами…
Москва встречала последним предвесенним снегом, похожим на давно ожидаемую манну небесную, описанную в какой-то старой бабушкиной книге, которую она читала Эдику вслух в детстве и название которой, он забыл напрочь … Эта «манна небесная» в виде снега показалась Берковичу отличной питательной средой для его мыслей и ближайших дел. Здравствуйте слабые потуги в Москве и за её пределами…, здравствуй, хаос и новые этапы большого пути капитализации собственных активов… Здравствуй, постоянная неизвестность, и новый «питательный бульон», за который нужно ежедневно сражаться … Я – дюбель, которого этот город ежедневно забивает в бетон… Совсем скоро весна…, уже совсем скоро…, всего лишь через шесть часов.
2
Вадим открыл тяжелую дверь казино с вычурным названием «Виноградный Танкодром» и всей грудью вдохнул в себя два литра свежего морозного воздуха в последнюю ночь зимы. На красивый и ровный нос упало сразу четыре снежинки и мгновенно растаяли от теплоты кожи. Он дико устал от основного и тайного правила скользких стен казино, мелькающих в голове подсчетов бесконечных цифр, от внутривенного напряжения, впрысков предательского адреналина и своих закономерно нечастых выигрышей. Ему надоели вездесущие камеры в залах казино, наблюдавшие за ним, как добросовестные авиадиспетчеры за самолетом. Он знал и помнил правило любого казино, что единственно умная ставка – это на красное или черное. В рулетке – это 48,4 % вероятности выигрыша. Все остальное от темной стороны густого тумана. Судьбоносный пластмассовый шарик навязчиво летал в глазах с дурацким каменным безразличием и звуком новеньких барабанов. В голове все ещё отбивался закон игорного шарика –«… две стороны всегда сумма 7, две стороны всегда сумма 7…, две стороны…». Шарик был сатанинской совсем не божьей коровкой с черными точками на спине…, и всякий раз отправлялся летать между цифр, как среди странных цветов…, ожидая молчаливого повеления туманной удачи, сидящей в позолоченных креслах под потолком с наглой улыбкой безразличия, жестокости и наказания. Чёрное и красное быстро менялось местами и закономерности угадывания этих двух цветов никто не знал и не мог знать…, в чем и заключалась волшебная мажорность хаоса или преднамеренное везение с обязательной эйфорией.
Он знал…, что, как и везде, правая ножка игорного стола была меньше на целых пять «дьявольских» и никем недоказуемых миллиметра…, мастерски выставленная четыре года назад и постоянно измеряемая специальным секретным «измерительным» человеком, умеющим держать язык на привязи, как глупую собаку. Всего полсантиметра, а сценарий диктовался уже совсем другой, скользко-нехороший…, управляемый фантастическими намеками тайных слоёв самой судьбы. В очередной раз, заходя именно в это казино, Вадим ощущал себя настоящим Буратино с глупым финансовым вложением на удачу в просторном зале страны «дураков» и рыхлого поля совсем не Чудес. Крупье с сытым улыбчивым покерфейсом и гадкими глазами предателя всегда напоминал ему голодного бандита из подворотни и одновременно матёрого рыночного мясника с неприятным прищуром левого века и запахом «Мальборо» вместо самогона. Переплетение различных парфюмерных запахов антагонистов, напыщенность поведения, блестки ярких платьев, вычурные позы, совсем неуместные янтарные мундштуки в женских накрашенных губах и ещё черти что наносное, выдуманное и раздражающее…, навязчиво бросалось в глаза. Скучность его жизни с внутренним диалогом думающего человека один раз в неделю заставляла идти в продуманное казино, где большого выигрыша никогда не могло быть…, но сердце принимало гимнастику предвкушения надежды и трепыхалось от предчувствия победы.
«Желающий быть обманутым – обязательно им будет… Добровольная казнь глупости… Так тому и быть…!»
Для него казино было сверкающей таблеткой от скукотищи и предсказуемости этого мира. Это была денежная аллея, где он гулял…, не спеша, среди чужого собрания подобных себе… Он так развлекался, ныряя в чуждую среду и внимательно разглядывая сожителей по большому городу…
Холодный воздух потрогал кончик носа и щеки. Внутри темной грудной клетки стало приятно… Вымытая до блеска, и начищенная массивная дверь бесшумно закрылась где-то сзади, а за воротник черного пальто залетела первая холодная снежинка, затем еще одна и еще… Ему показалось, что кто-то тронул его шею холодной вязальной спицей номер 7… Он улыбнулся, поправил кашне и поднял воротник, как хрупкий матерчатый щит от назойливых прикосновений зимнего неба. Улица была безлюдна и пуста, потому и была наполнена молчаливым счастьем по простой и вечно логичной причине:
«… там, где много людей, счастья быть не может…, не хватит умных душ, чтобы договориться о единой формуле понимания жизни…, но всегда хватает книг, которые нужно читать, насыщая себя не колбасой…».
Улица была молчаливо счастлива, но недолго. Мимо промчалось желтое такси, из которого вылетела пустая упаковка от «биг-мака», проехали ещё какие-то грязные машины…, а затем чей-то, обреченный на смерть «Хаммер» с рисунками черепов, костей, веток мертвых деревьев и веерными брызгами крови на капоте… Машина, с бессмысленной и сильно бухающей внутри музыкой, пробила пространство и исчезла в темноте, как будто её никогда и не было в этом мире. Это промчался глупый антагонист, временщик-самоубийца, никогда не читавший Бунина «Окаянные дни» и живущий наспех собственной слепоты… Такие автомобильные явления Вадим называл «искрами Ада». Мученики личных усилий, живущие, чтобы производить впечатление на других… Они были обречены на внутреннюю пустоту и обязательную смерть с квадратной печатью сожалений…
Небо было черным и похожим на ту самую весьма спорную бездну Ницше, которая якобы смотрит на того, кто смотрит на неё, но только издалека, без ресничных глаз, без прямого контакта в упор из темноты… Невидимый ужас был совсем незаметным, но в уме слегка очевидным. Ближайший сгорбленный фонарь напоминал сломанную пополам чугунную зубочистку для великанов. Вадим остановился возле него и поднял голову вверх…
«Город всю жизнь живет в темноте собственных ламп и светлых надежд!».
Свет освещал небесные трассирующие снежинки, густо засыпающие всё вокруг…, а там, куда световые волны уже не доставали, все так же было темно… Остаточная зима тихо хваталась за город холодными руками, как проявление каких-то космических закономерностей, с которыми нельзя было не считаться… Последняя зимняя тьма была вкрадчива, осторожна и, как всегда, предсказуема… Вадим выдохнул струю пара и заметил, как её проткнули неизвестное количество падающих снежинок, и она растворилась в пространстве, как будто и её никогда не было в этом воздухе… «Постоянный поток холодных и теплых частиц, как музыка дальних и ближних глубин… Это кто-то придумал и записал в чистой тетради…»
Вечер был приятным и немного тревожным. После суеты казино резко навалило кислое осознание одиночества и пустоты в счастливом облаке улицы. Захотелось знакомого дивана, теплых кроличьих носков и немного своего фирменного напитка- чистого виски с водкой, со льдом и с кубиком свежего сыра в этой неглубокой луже кайфа…, когда сыр в плену у комбинированного алкоголя превращался только в закусочные сигналы для присосок любимого языка. Вадим глубоко вдохнул и бросил взгляд на часы. Циферблат показывал две минуты первого.
«… ну, наконец-то…, поздравляю…, уже две минуты долгожданной весны…, миллионы душ глубоко спят и не слышат её приход…, а я незамедлительно поздравляю сам себя с этим прекрасным событием…» – подумал он и нащупал пачку сигарет в третьем кармане итальянского пальто с незаметным замочком на рукаве.
Там в казино было шумно, очень тепло и везде пахло комбинацией дорогих сигарет и красного вина… Это был настоящий клуб деньголюбов, ищущих свой золотой «суперб». Разумно выстроенная внутренняя атмосфера в «две Луны» давала о себе знать ощущением надвигающегося праздника между всегда судьбоносным выбором «Верю» и «Нет». Многолюдье, нежные винные пары, подслащенный дым, лживые алчные взгляды вокруг и вездесущая навязчивая полуголая девица с потрясающими ногами и подносом с шампанским… Она постоянно курсировала рядом, как соблазнительная, спортивно-утренняя жена без халата. Она приносила всё новые и новые бокалы с красивыми пузырьками и заведомо горячие гроздья отборного винограда, бесплатно улыбаясь и как-то по-спортивному облизывая сочные губы… Девица становилась назойливой приятной привычкой и реально привлекала мужских клиентов, у которых в одном пузыре пенилось самомнение, гонор и намерения лжи.
Когда Вадим четвертый раз выиграл, поставив на красное, она странно прикусила нижнюю ярко окрашенную губу с геометрическим уклоном. Это было похоже на массаж упругой спины лысой гусеницы в блеске фонаря, это было похоже на свежий, красиво зашитый шов после удаления аппендицита, это было похоже на откусывание дольки арбуза…, это было похоже на выдавливание тюбика алой масляной краски на холст…, а впрочем, он тогда рассмеялся течению своего бесконечного воображения, и все поняли, что ему радостно от четвертого выигрыша. Конечно, отчего же еще можно так громко ликовать в казино? Его опыт и внимательность были пищей для интуиции, но не больше… Все его выигрыши он считал кормом для своей гордыни и не более…, но об этом никто не знал, кроме внутренних страниц личного самоанализа, ведущего к самобичеванию и ловле обширного удовольствия… Именно так звучали ступени его жизни, каждую секунду открывающие и отрывающие внимательное будущее.
Машина стояла на стоянке, охраняемой двумя злыми усатыми мужиками в защитно-зеленой форме c лицами голодных негодяев и одной доброй собакой у ворот. До стоянки было ровно семь минут ходьбы по часам на левом запястье. Впереди никого не было, потому что снег засыпал весь асфальт и следов чужой обуви нигде не наблюдалось. Он шел первый по этой тонкой снежной пороше, как упрямый Гравнинг Амудсен, как первооткрыватель суровых снежных просторов ближайшей улицы. Медленно пройтись ногами, вдыхая свежий морозный воздух, выкурив сигарету и думая о пришедшей весне…, в этом он увидел какой-то тихий подарок от всеобщей иллюзии придуманного счастья. И этот отрезок своей мимолетной жизни он решил захватить лично для себя всем своим существованием. В голове разливались гармонии волшебного Вангелиса. Он шёл…, думая о домашней тишине и часто поглядывая на собственную тень, опасаясь, что кто-то сзади может ударить его по голове, перечеркнув его тень собственной. Дотронувшись в правом кармане к телу деревянной явары, которую смастерил золоторукий дядя Вася, он был готов к любому сценарию в ночной тишине большого города. Но вокруг было тихо, как в большом зимнем лабиринте, где нет никого, кроме четырёх природных немых – голых деревьев, снега, света и тьмы. Они двусмысленно молчали. Он был один…, опустевшая улица, дорога и приближающаяся автобусная остановка под скрученным в чугунную зубочистку фонарём. Вадиму казалось, что в темноте ночи он видит чудо летающих прозрачных молекул воздуха в огромной колбе. Это ему только казалось… Он был один…
Новенькая остановка для городского транспорта была сделана из прозрачного коричневого стекла, уже заклеенного различной рекламой, которая очень хотела вытащить деньги у каждого мимо проходящего под предлогом зависти к увиденному. Вадим остановился в полной уличной тишине напротив туристической рекламы далекого лыжного курорта во Франции. На плакате совершенно привлекательного белозубого мужчину обнимала яркая блондинка с такими же зубами не природной белизны. Они радостно улыбались от внутреннего состояния их душ, приятной снежной эйфории, изобилия эмоций, еды, питья, и полного отсутствия контуженных идиотов вокруг…, отсутствия там…, в их жизни, где-то внутри цветной фотографии, а не здесь…, в холодной «яви» и снежном реализме без далёкой волшебно-горной Франции. И мужчина, и девушка были одеты в модно-дорогие вязанные свитера с симпатичными оленями, такие же шапочки, толстые шарфы и теплые рукавицы с большим пальцем. Никаких изъянов в ярком изображении двух лыжников не было, кроме совершенно пустых, стеклянных и бессмысленных глаз улыбающихся людей. Это был реальный немецкий «ангебот»! Зная множество рекламных трюков не понаслышке, Вадим сделал шаг вперед, сощурил свои глаза и внимательно пригляделся к их лицам… На любую рекламу он всегда смотрел, как на подкожную иллюзию благодати или хитро завуалированной задачи что-то обязательно продать. Перед его лицом был выставлен образец такого творения. Люди хотят вот так же одеваться в дорогие качественно вязанные вещи и в их голову именно сейчас должен приходить вопрос- где я могу это купить и как туда попасть, чтобы так же радостно улыбаться на фоне заснеженных уютных домов с каминами и давно стареющим коньяком? Трюк, возбуждающий зависть, удавался сразу, потому что этот вопрос мог возникнуть только в тех головах, кто понятия не имел, что такое истинный покой в мире хаоса и беспредела человеческой выдумки по отъему денег. Вот кто виноват в твоем постоянно беспокойном желании…!
– Какая приторная смесь эталона сладкой лжи…, зовущая стать такими же «счастливыми» и фарфорозубыми. Любой, желающий быть обманутым, обязательно им будет…, это к Богу не ходи! – тихо произнес он сам себе уже второй раз и добром помянул воспоминание.
Вадим поймал себя на предательской мысли, что тоже хочет такой же шарф, вязаную шапочку и такие же варежки…, хочет провести вечер с этой девушкой у камина в заснеженных Альпах, куда Ганнибал гонял своих несчастных теплокровных слонов на погибель. Черт! Реклама работала на уровне чернеющей зависти…, молча и таинственно возбуждая желание найти, обязательно купить и уехать. «Реклама – двигатель внутренней зависти, а не прогресса!». В душе медленно прошелся уют далеких французских деревень, где нет мусора ни на улицах, ни в головах местных жителей. Мягкая тишина межгорья, чистота с незыблемым постоянством, ночные звезды и совершенная уверенность в том, что завтра ничего плохого не случиться. Вадим всю сознательную жизнь скучал за тем, чего никогда не было в его жизни…, но обязательно должно было быть и случиться.
Внезапно с обратной стороны рекламы он услышал всхлипывания и тихий плачь.
«О…, а вот кто-то плачет в ночной тишине…», почти как в забытой и непрочитанной никем пьесе старого чудака с бородой… Пройти мимо или вмешаться? Вот в чем вопрос неожиданного распутья…, если поле событий выводит меня на новые приключения, то значит это мой путь…, я покоряюсь именно верхней воле… «Быть или не быть» – это не у меня, это у классических англичан! «Надо ли или не надо?» – это у меня… Ситуация – «Ахтунг!»
«Нужно принимать решение…» – сразу же подумал он и сделал три шага в сторону зарождения никому неизвестных будущих обстоятельств, событий и черти чего непредсказуемого для человеческих воображений…
3
Минуло тридцать четыре светофора от Шереметьево 2. Беркович очнулся на заднем сидении такси от монотонной дремы и увидел до боли знакомый подъезд его ненавистной московской двадцатиэтажки. На бетонной стене возле железной двери с кодовыми кнопками было размашисто написана зелёной краской грустная репутация какой-то Ленки. Расплатившись с уставшим водителем и вцепившись в ручку большого чемодана, он оглянулся по сторонам, набрал «мудрёный» код входной двери – «1111» и нырнул в подъезд. В лифте на левой стене Беркович увидел свежую надпись, написанную фломастером аккуратным и красивым женским почерком бывшей отличницы и таи нственной поэтессы… Сощурившись он прочитал следующее:
Дураки всегда нахальны,
Человек – исчадье Ада!
Пусть не будут идеальны-
Но и гадов нам не надо…
«Согласен!» – подумал Беркович и улыбнулся.
В замкнутом пространстве скрипучего лифа на сердце отлегло, то есть…, какая-то искусственная тяжесть быстро растворилась под влиянием глубокого выдоха и сигнала из головного мозга о долгожданной безопасности замкнутых стен. Выдох на самом деле был глубокий с ощущением освобождения от какой-то напряженной черной заразы с колючим хвостом беспокойств и переживаний. Своя родная квартира была для Берковича именно тем местом, где он не мог сломать зубы о железные пельмени… Десятый этаж большого бетонного монолита, длинный коридор с ползучими сквозняками и неприятными запахами чужого колбасно-картошечного обитания, поворот направо…, массивная дверь с импортным глазком и тремя такими же замками. Внутри глазка было светло, как в миниатюрном кукольном туннеле. За дверью пела Успенская «Горчит калина». Анемичные звуки уныло растекались за дверью. Мимо промчалась черная наглая муха в поисках чего-нибудь съестного…, прямо перед самым лицом Эдуарда. Песня про калину показалась Эдику тревожной, невесёлой, горькой и совсем неуместной, как какая-то там сырая красная ягода.
«…пьет от одиночества…, пьет, скорей всего, шампанское, а затем свой любимый «Херес», раздражена, предсказуема, будет ругаться, перечить нельзя, пусть выпустит ведьмин пар и дым…, только потом вступаю в разговор, нахожу общую тему…, выкладываю еду на стол и подарки… Сценарий тот же, что и месяц назад, её истеричные повадки давно изучены… Товарищ Гагарин к полету готов!» – мысленно сказал Эдик сам себе и протянул указательный палец в сторону бордового звонка.
Ольга была дома. Кнопка. Тихий звонок. Ожидание…
Инспекция изнутри женским глазом с обязательным затемнением стеклянного глазка. Песня про калину резко отключилась. Долгожданные звуки открытия двери… Эдик приблизительно осознавал, что сейчас будет…, потому что возвращался из Амстердама домой не первый раз и понимал одновременно перпендикулярную и параллельную реальность своей жизни… Fuck! (целых три раза).
Из открытой двери пахнуло полным отсутствием домашней еды и запахов теплого уютного дома. Вместо этого в коридоре стояла муть от лака для волос и французских духов, сделанных где-то на фабрике под Лемарж-Суа. «Бля…!» – прозвучала первая и очень конкретная домашняя мысль у Берковича в голове. Именно эта мысль была как всплеск от брошенного камня в тихий омут, где, как всем известно, водятся не только несчастные бубыри и красноперки, а и настоящие сволочи волосатые кровопийцы, особенно в полнолуние… Она смотрела на него распущенными до плеч волосами и фарфоровыми коленками, всегда напоминающими ему чашки для любимого лимонада. Её ночная рубашка, как у знаменитой англичанки «Элли в экстазе» была меньше на два размера и туго обнимала Ольгину задницу, как место для задумчивого созерцания, вожделения и безоговорочного уважения к выпуклостям и совершенной красоте плавных метрических линий…
«Сейчас актриса прочтет эмоциональный монолог о нашем бытие в пространстве вездесущего одиночества… Красивая сексуальная сволочь…, сейчас начнется кружевное па-де-де, как мелодия сучьего потроха от генной цепочки её мамаши!» – возникла другая энциклопедическая мысль в голове у Эдика.
Глядя на Ольгу, он захотел качественную яичницу с колбасой, а потом умный скандал с кругозором её знаний и словарным запасом читающей энциклопедички… Это было всегда интересно, познавательно и совсем нескучно… Она была в роли домашки, то есть совсем до мозга костей домашней жены…
Ольга открыла красивый рот и оттуда полилось следующее:
…Здравствуй далёкий и близкий, мой Эдичка, в грязных носках! Здравствуй, путешествующий по многократно стиранным чужим проститутским простыням, раком ползающий путешественник и отщепенец! МуСчина, как много ты выпил бутылок шампанского с улыбающимся лицами красивых скандинавских путан? И без меня, падла…! Как мне приятна твоя чужая неприятность, «святой» Эдуард…, голландский выхухоль… Имею вопрос к чужеродному телу…, сколько проституток поведали тебе о твоих предпочтениях, а, гаденький гадёныш – гадкий утёныш…?
В руке у Ольги крепко держался высокий прозрачный бокал с шампанским и ещё активными пузырьками. Она держала его, как рукоять меча, как сельскохозяйственную мотыгу, как ручку от входа в Министерство Иностранных Дел, как нож для разделки свинины, как отвёртку, как душевой водный распылитель, как нечто дорогое её душе, которое можно подержать и сжать для тактильности ощущений. Голова у Ольги была слегка повернута набок в своём кокетстве, язык часто облизывал губы из-за недостатка слюны и блюдца с красной икрой в коридоре. После массивного глотка шампани она продолжала запускать свой вербальный астероид с кружевами по бесконечному замкнутому кругу:
– … это я обвиняю свою вторую половину внутри себя и совсем не собираюсь заполнять своё эго чужой спермой, потому что мне не нужны льготы на твою любовь, контрабандист ты хренов…! Именно ты пять лет назад растревожил мой внутренний девичий мир, камышовая ты сволочь! Ты- одноразовый человек в моей помутневшей жизни, моё книжное забвение, заблудившийся эритроцит моей крови, простой паразит в потоках моей лимфы… Ненавижу!
– Я балдею от твоего слога, Марфуша! – с издевкой произнес Беркович и быстро снял куртку.
– Заткнись, ненавистный мне кусок мужского, волосатого, вонючего мяса! – выкрикнула Ольга фразу из какого-то вычурного спектакля, где все ругаются целых три с половиной часа, а затем умирают по очереди за десять минут до встречи Нового Года.
На её лице появились первые театральные слёзы, искусственное дрожание рук и уныло-грустное выражение красивого лица… Это было театральное начало…, увертюра…, скетч, разгон её гоночной машины на шампанском водороде. Опьяневшая сука Ольга готовилась к большому всплеску или выплеску своих тригонометрических эмоций, что не имело большого значения для мозгов Берковича, который хотел перестать ощущать ручку чемодана в коридоре, и очень желал сожрать обыкновенную сосиску с горчицей на мытой кухне с видом на чужие окна десятых этажей… Где в каждой квартире разыгрывалась своя маленькая пьеса, совсем не нужная общему фону искусственного городского благополучия…
–… Кал-сари-кя-ннит! – произнесла она медленно и по слогам.
– На иврит не похоже…
– Ты знаешь, что это значит по-скандинавски, малярное ты ничтожество? Это значит- выпивать дома в одиночестве и нижнем белье без цели куда-то выходить. Почему ты постоянно куда-то ездишь, поганая сволочь? Почему я сижу дома одна, возвращаясь из полудурочного театра, где работают одни только синие уроды, нежные лесбиянки и нет ни одного полноценного мужского охотника на лань? Почему, почему, почему…? Почему я окончательно кончаю только с тобой, подлый Эдик, бывший танкист? Неужели ты, волосатый тростниково-камышовый кабан, не знаешь и не догадываешься, что все мои мысли в постели с тобой – это мимикрия для будущего симбиоза и законного размножения двух наших «личинок», тупой ты дурабас…?
Ольга между ругательными словами часто облизывала губы, как наркоманка, сверкала глазами, как эмоциональные герои Достоевского и часто трогала свою правую грудь, которая была немного больше, чем левая. Она была пьяна и само заводилась, как автоматическая игрушка от безделья и вычурных мыслей, рожденных в процессе совсем недолгого одиночества.
– Ты знаешь, почему твой дедушка предпочитал старые секретеры, кресла и всю остальную мебель из красного дерева?
Переход на другую тему был резкий и неожиданный. Эдик железно молчал, но насторожился и думал только о сохранности «контрабасного» груза в чемодане.
– Потому что на красном дереве не было видно клопов, твою мать, понял, придурок?
Эдик моментально вспомнил большой портрет могучего деда танкиста в отечественных медалях и орденах на фоне изуродованного скелетного Рейхстага, где он написал зеленой краской большие отборные маты в адрес немецких солдат и даже женских граждан Берлина… Но Беркович не смог вспомнить ни одного кресла или серванта из красного дерева и дедовских жалоб на клопов. Загадка женский логики…
– Эдуард, ты свинья, потому что постоянно притворяешься человеком, а свиньи чище людей, они никогда не притворяются людьми, – медленно и слегка исковеркано произнесла Ольга с алкогольным акцентом.
– Так ты определись – я хорошая свинья, которая притворяется человеком, или плохой человек, играющий в хорошую свинью? – спросил Эдик, снимая правый туфель.
– Заткнись, твоя витиеватость похожа на побеги сорняков, обжора! Читай полезные книги, а не шастай по заграницам…, тем более, без меня, черный ты коматозный червь…
Ольга была пьяна и стала красиво плакать с придыханием, как знаменитая актриса Елена Соловей. Ярко всхлипывая, она меняла позы рук, шмыгала носом, поправляла волосы, шевелила длиннющими пальцами с заостренным маникюром и внимательно следила за реакцией Эдика. Ну, женщина на взводе…, что с неё можно взять кроме скандала? Эдик знал, что в такие моменты её откровений, царапающих потолок кухни, перечить, что-то доказывать или взывать к здравому смыслу – ни в коем случае нельзя. Её откровения были чудесны, потому что в них она использовала массу отрывков из различных пьес, американских фильмов, прочитанных книг и грязных сплетен. Всегда получалась интересная каша понятий, значений, пафоса, новшеств, несуразиц и словесных деликатесов c вычурными позами древних одалисок… Она работала или даже служила в театре, который для понимания Эдика Берковича был первой дверью в черную дыру шизофрении, где актеры проживали массу совершенно чужих жизней. Он никак не мог себе представить совершенно непредсказуемый механизм её перевоплощения, когда за какие-то доли секундных стрелок она перебегала невидимый мостик от нормальной женщины в сторону полной оголтелой суки с мозгами, наполненными теплым навозом или холодным майонезом…
– Страшные дела творятся в нашей семье…, небритая ты сволочь! Я вкалываю в театре, как дорогая Кахетинская лошадь…, как женщина-шахтёр, как дальнобойщик на (ла-страда) …, я света светлого не вижу от этих постоянных глупых текстов, репетиций, несовершенного света и постоянно курящих какую-то мерзость дебилов режиссеров. Они требуют от меня неслыханных страстей даже на репетиции, когда я хожу по сцене в короткой юбке длинной до моего копчика…, а где их взять, эти страсти, если у партнера по любовным сценам старый кариес и воняет изо рта, как из трубного мусоропровода на кладбище? А у меня, между прочим, качественно-истеричного секса не было уже целых двадцать три дня…, о, Боже, это целая вечность… У меня давление взлетает до Эвереста, адреналин в летаргическом сне, спина не знает массажных негритянских рук, я не слышу от тебя вычурных слов твоих диких восхищений в мою сторону, и, в конце концов, у меня всегда не очень холодное шампанское! О, Боже, это настоящий Ад, а не жизнь… И я ещё должна красиво выглядеть перед Богом, перед зрителями… и перед собой. Это я -то, Ольга Бессмертная, ведущая актриса нашего театра, твою мать! Сам Антон Павлович Чехов сказал, что всё красивое – это серьезно. Красота – это сочетание, в которое уже нечего добавить даже самому Богу…
– А еще, Антон Павлович говорил: «Посмотришь на иное поэтическое создание: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу – обыкновенный крокодил!»
– Рот закрой, умопомрачительная ошибка Ойкумены…! Мне в пору пить молочай вместо молока и, отравившись, умереть в молодом возрасте красивой, расцветающей, талантливой женщиной… на черных простынях нашего с тобой ложа. Почему, ну почему я живу с тобой с широко раскрытыми ногами и совершенно обманутым мозгом? Несносный ты халдей, обыкновенный официант Хаммурапи. О, Боже…, как я несчастна! О, Боже…!
Беркович хотел напомнить ей о двух доказательствах Бога на земле Фомы Аквинского, но быстро передумал в виду накала домашней атмосферы. В момент упоминания о Боге, Ольга исполнила красивый жест забрасывая копну волос назад, закрывая лоб и левый глаз поднятой рукой. Точно такой же жест в её исполнении он видел в прошлом году на премьере какой-то заморской пьесы про любовь и страсть трёх разных мужиков к четвертому мужику, который любил свою собаку больше чем жену и всё время врал жене о дикой загруженности на работе, а сам ездил играть в бильярд на деньги и брал с собой молодую девушку библиотечного вида в очках и мини юбке с разрезом. Тогда Беркович с трудом дождался конца спектакля, неистово хлопал и, размахивая букетом цветов, орал во всё горло «Браво!», потому что бездарно-чумардосный спектакль о голубых извращенцах наконец-то закончился страшной трагедией всеобщего отравления аманитными грибами и какой-то красно-зеленой рыбой. Лишь только одна фраза, произнесенная его женой Ольгой в конце первого акта, заставила его задуматься:
«…до встречи с вами ни одна капля воды никогда вам не признается, кем она была – дождем, канализационными помоями или слезой…?».
– Ты всегда такая злая, потому что у тебя была мечта выйти замуж за пластилинового миллиардера, а его нигде нет, вот тебе и пришлось выйти замуж за такого яркого танкиста, как я! – промямлил Беркович, азартно подливая бензина в огонь. – И, пожалуйста, не закатывай глаза во время разговора, это невежливо по отношению к собеседнику.
– Собеседник? Ты – самый подлый путешественник…, – закричала Ольга на высокой ноте. – Хорошо…, я даже допускаю…, что все будет, как должно быть, а как должно быть – не знает никто, кроме меня, и где-то там наверху…, где всегда знают, как будет. Понятно тебе, тупица? Ты – яркий танкист? Не смешите меня в период регрЭссии! На каком я у тебя месте в твоей жизни? Говори мне правду и ничего кроме правды, скучный енот…, наша жизнь с тобой напоминает мне ту самую точку напряжения для затопления всех моих белоснежных чистых помыслов и крылатых бумажных кораблей…!
Эдик молчал и думал о колесах и новой ручке его чемодана, заполненной какой-то белоснежной порошковой субстанцией без запаха.
– Я спала все эти долгие ночи на черных простынях…, нюхала твою рубашку и это было для меня дороже, чем мой ночной крем для рук…, я нюхала твой грязный воротник и разрывалась внутри на шахматные квадратики кофейного цвета…, я покрывалась нервным липким потом с запахом французской карамели, а ты…, а ты…, в это время рассматривал какие-то скандинавские манекены, которым ты до безразличья безразличен…, ты их трогал везде и совсем не думал обо мне, казлина ты камышовая! Я уже дышала маткой и танцевала танцы с бубном вдоль пустого экрана телевизора, ибо ты воруешь мои большие и малые радости…, подлый дурак!
– Этого не было, это всё инсинуации…, твои домыслы, побасенки…, выдуманные небылицы и гансохристианская книжная провокация на дальних полках…! Никого я там не трогал, у меня не было ни времени, ни денег, ни желания.
– Сволочь…! – резко парировала Ольга и сделал убедительное лицо злой ведьмы на велосипеде, на сносях и перед самыми родами.
Её слова текли по щекам в сопровождении хорошо организованных театральных слез лжи. Она играла целенаправленную истерию и уже вошла в роль, только что написанную полетом её мыслей, ассоциаций и предчувствий ближайшего полета под потолком. Её мозг работал как зефирно-дробильная машина в вымышленных лабиринтах враждебного сознания…
– Мне нужен жесткий самец, подлинный Тутанхамон, а не контрабандный пластилин… с небритой рожей сказочного Пью. Я ненавижу существовать отдельно от всех, отдельно от тебя, отдельно от моего зрителя… Меня всегда пугали одиночеством, а оно было моим собачьим другом… Ты превратил меня в женского товарища по скоростному мотоциклу… Сижу, как кукла для антуража, позади тебя, гад…, с распущенными волосами, с обязательно обтянутой и оттопыренной задницей в кожаной облегалке на зависть мимо пролетающих глазеющих тупиц онанистов с лицами свиней. Какая это предсказуемая и глупая пошлость бытия… Ты думаешь, что мои слова сродни бреду и кем-то доказанной шизофрении? О нет, о нет…, ты заблуждаешься, мой дорогой олегофрэнд, ты просто видишь мир с весьма низкой колокольни… Она настолько низка, что даже слышно запах чеснока и зеленого лука из твоего плебейского рта… Ты…, ты…, ты директор Бермудского Треугольника в моей жизни, ты Нострадамус моих бессонных ночей. О, Боже, как я тебя ненавижу, какая же ты всё-таки сволочь…, Эдуард веселый и беззаботный… Ты даже после еды громко рыгаешь на кухне прикрывая рот ладонями, чтобы изменился страшный звук и был похож на лосиный рёв во время таёжного гона…, где-то в районе Северной Сибирской возвышенности.
– Да? – искренне удивился Беркович, – впервые слышу такую новую тему…, ни хрена себе, какое я грязное сибирское животное! Просто я какой-то олень отпущения в твоем понимании, ползучий червяк, ищущий своего рыболова…
– Я и есть твой рыболов, дурак! – бросила она и громко причмокнула красивыми губами.
Наступила долгожданная тишина. Первый акт закончился. Ольга поправила волосы, достала из кармана пальто на вешалке чистый носовой платок, качественно высморкалась, вытерла им остатки подглазных слёз, вложила обратно в карман и тихо спросила:
– Ужинать будешь? Есть две сардели с сырым ДНК животных, два яйца и огурец…, полпачки томатного сока, поддельный голландский сыр под названием «Пастораль» и слегка начатая бутылка «Хереса». Всё…, как ты любишь…, – с издевкой сказала Ольга и, крутнув красивой тренированной в спортзале задницей, скрылась в районе кухни.
Своей сексуальной походкой она мимолетно напомнила ему блистательную балерину Элеонору Баньяту. Эмоции, эманации, приятная геометрия, эквилибристика…
– Буду… – тихо и поздно ответил Беркович и закатил большой чемодан в ванну, где собирался тщательно вымыть руки хозяйственным мылом после грязного самолета и переместить удачный «контрабас» в глубокую нишу под кафелем.
Вымыв руки бруском старого хозяйственного мыла, Эдик подкурил короткий обрубок папиросной бумаги и сделал три затяжных вдоха. Через минуту в голове стало светло и покойно. Жизнь Берковичу показалась не такой уж уродливой, коварной и безнадежной формой личного существования…
Наконец-то через шесть минут на кухне стал развиваться долгожданный звук жареной яичницы, пыхтели сосиски и насыпалась нарезанная зелень…, это было знамя уюта и вполне доступного удовольствия. «Сейчас снова начнутся песни кухонных каменоломен!» – подумал Эдик, переодеваясь в спальне и доставая из чемодана без колес три подарка для Оленьки и большой толстый пакет, набитый нестандартной едой.
– Иди поглощать жареную пищу, альпинист херов…, заблудившийся щенок моей жизни…, голубь мира…, traveler in time! – театрально выкрикнула из кухни Ольга и закурила тонкую черную сигарету, достав её из черной пачки совершенно черных сигарет.
«… Ольга моя поилица, кормилица и кровопилица…, одним словом – вычурная сука, бильярдная луза, любящая потустороннюю ласку…!» – улыбнулся пролетной мысли Беркович.
Она смотрела в окно на такие же окна десятого этажа дома напротив. На широком подоконнике лежала книга «Всем детям Божьим требуются походные башмаки» с фотографией улыбающейся черной женщины. А напротив, в шестом окне слева, стояла точно такая же курящая женщина в фартуке с фотографией космической улыбки Софи Лорен. Между ними был городской воздух и глубокая пропасть с машинами и людьми внизу. Ольге всегда казались высотной тюрьмой архитектурные утопии заумных и слегка пьяных рисовальщиков… Постоянно чужие окна, как многосерийные сериалы чужих времяпрепровождений… Ольга мечтала ходить босиком по собственной траве, а не по залитой бетоном арматуре, накрытой линолеумом или модными досками. Окна напротив были похожи на ровно застекленные геометрические дыры, иногда отражающие блики внешнего мира и демонстрирующих чужие семейные тайны различных несоответствий… Это было осуществленное мнение какого-то архитектурного совета…, жить незнакомым людям именно так…, и созерцать окна друг друга до умопомрачения…, до самой старости, до ненависти, до предельной смерти. Результат глупых голов без мыслей о последствиях. Безграмотные архитекторы тихо умирают чаще других, по причинам вечного неутомимого закона равновесия справедливости и здравого смысла…
«Так и вся жизнь пройдет…, в лучшем случае за двадцать тысяч нажатий на кнопки лифта… Именно в таких тихих мирных домах годами копится зло в невидимых темных углах… А кто-то живет на природе…, среди деревьев у воды…, с очень добрыми собаками среди цветов с марихуаной. Счастливые!» – подумала она и глубоко затянулась ядовитым дымом.
Между домами быстро пролетел голубь в погоне за промелькнувшей черной черточкой.
«Муха? Что делает муха на такой высоте в самом конце теплой зимы? Кто-то выгнал из дома прямо в форточку? Плохо себя вела, жужжала, надоедала, садилась на хлеб… А здесь её встретила голодная птица. А разве голуби жрут зимних мух на высоте десяти человеческих этажей? Вот в чём мой вопрос, вашу мать! Уже весна… Хочу новое платье… и те туфли с пятой ветрины (от слова-ветер) с красной подошвой и красивой застежкой…, но мне не хватает 600 долларов. Ненавижу всех…! Везде одно и то же…, погоня за жратвой, чтобы встречать новые восходы Солнца с Востока. Блин, как это всё скучно и предсказуемо…, ненавижу!»
Ольга посмотрела на Берковича, быстро пожирающего толстую яичницу с румяными кусками сосисок. Он чавкал, как голодный свин, часто цокал вилкой о тарелку, шевелил челюстями сверху вниз, а затем снизу вверх. Это умиляло и раздражало. Ольга зло улыбнулась. Эдик сидел за столом в новеньких, баскетбольных, шелковых трусах с номером «22» и в майке с надписью на фламандском языке и рисунком богомола без головы. Прочесть и понять смысл написанного было невозможно, потому что она не учила фламандский ни в школе, ни в театральном, нигде …
– Ты небритый, как камышовый кабан, ты выглядишь как мистический анархист после освобождения Эйфелевой башни от безбилетников. Я не могу прочесть надпись на твоей майке, но мне кажется, что там напечатано что-то вульгарное, гадкое и дерзкое…
– Совершенно верно…, вульгарней не бывает…, – ёрничал Эдик, перекусывая пополам зеленый огурец без шкурки, – там написано на фламандском –«Мир без марихуаны – это как жизнь богомола без головы!»
– Наверное, им виднее…, тем, кто каждый день проводит профилактику своей неудовлетворенности.
– Оль, все, кому не нравиться этот мир, все, кто стёр свою кожу на ладонях в борьбе за своё волеизъявление в этом гребаном бульоне, все они стараются убежать в мутные джунгли и туманные пальмозаросли вдоль океана с помощью алкоголя или любых видов нарколиза. Умные голландцы, они же нидерландцы, они же давно разно генный мешанный народ, мудро сообразили, какие деньги можно зарабатывать на человеческом пороке и на человеческом побеге из всеобщей грустной реальности. Людям, по большому счету, нужны положительные эмоции в больших количествах, а государство им всю жизнь предлагает квадратные рамки законов, стену, решетки, километровый список запретов, наручники, колючую проволоку и неукоснительное соблюдение дурацких правил, которые само государство никогда не соблюдает и в ближайшем будущем не собирается этого делать. Народ, у кого есть мозги и склонность в самооценке, рано или поздно, осознав свою беспомощность на волнах предложенного ему жизненного керосина, начинает обязательно искать пути побега, оставаясь на месте. Это как бег по вбитой в пол беговой дорожке. Ты бежишь изо всех сил, но в результате самообмана остаешься на месте и даже не возмущаешься этому, потому что имеешь конечный результат – получение собственного пота без свежего воздуха и пейзажей по сторонам. Вот она – сила навязанной мысли, переходящая в постоянную привычку…
– И таких беглецов миллионы, – подхватила Ольга, разливая в два бокала «Херес».
– Не-а, их сотни миллионов, если не миллиарды. Людям нужен простор, соответствующий их представлению о личном счастье, который они путают с дурацким и очень широким словом «свобода». А государству совсем не нужно, чтобы люди имели свой личный простор. Государству нужны рабочие муравьи. Осознай парадоксальную и старую истину, что в самой большой стране мира самые маленькие квартиры и самые маленькие наделы земли у граждан, вкалывающих на это государство всю свою сознательную жизнь…. Работа, квартира, работа, квартира, воскресенье- водка, пиво, плюс бесконечный трёп о неправильной жизни, проклятые понедельники и снова работа, дом…, дом, работа… И так лучшие годы в глупейшем, искусственно банализированном колесе, а потом: извините…, вы старый, вот вам маленькая пенсия и идите к чертовой матери, у нас молодежь выросла, ей надо впрягаться в хомут, а вы нам больше не нужны, вы скоро будете там, в новых космических пылевых потоках вдали от этого места, вы улетите по направлению к Большим или Малым Магеллановым Облакам и о ничтожности вашей прошлой жизни не будет информации даже в (БМВН), то есть Большой Матрице Выводов и Наблюдений.
