Читать книгу Дикарь - Карина Демина - Страница 1

– Он вообще живой?

Голос донесся издалека. Миха хотел было открыть рот, сказать, что он определенно живой, но оказалось, что говорить слишком больно.

И дышать.

Боль накатывала волнами, то погребая, почти лишая сознания, то отступая, позволяя сделать очередной вымученный вдох.

– Обижаете, господин! – этот голос был сиплым.

И Михе он не понравился.

Категорически. Как и то, что губы он все же разомкнул, но из горла вырвался лишь клекочущий звук. То ли стон, то ли крик.

– Он дышит, – в грудь ткнулось что-то острое, заставив тело вздрогнуть. А следом снова пришла боль. – Конечно, сейчас он выглядит несколько непрезентабельно, но вы должны понимать, что завершается лишь первая стадия обработки.

Какой?

Как он вообще… кто он вообще?

Миха.

Слово засело занозой в воспаленном мозгу. И Миха уцепился за него, как и за искру сознания, что грозило оборваться.

– Однако прошу обратить внимание, – голос сместился, и теперь говоривший стоял за головой Михи.

Дотянуться бы до глотки.

Зачем?

Чтобы выдрать. Миха даже представил, как когти пробивают мягкую кожу урода, разрывают тонкие стенки сосудов, и как выплескивает такая горячая сладкая кровь.

– В качестве основы мы взяли молодого вилколакиса.

Палка вновь ткнула в грудь, и от легкого прикосновения её все тело будто током тряхнуло.

Током?

Что такое ток?

– Он был здоров. Крепок. И еще не утратил гибкости ни телесной, ни разума. Вместе с тем энергетические его каналы достигли высшей точки развития, а это в свою очередь значительно облегчит процесс трансформации. И гарантирует возникновение прочной, я бы сказал даже, неразрушимой связи с хозяином.

Хозяин?

У Михи нет хозяина! Миха сам по себе! Он хотел было сказать, но снова только и сумел, что заскулить, причем на редкость жалобно.

– Он нас слышит?

– Несомненно. Первая стадия довольно болезненна, поэтому изначально мы погружаем объект в сон. Однако на завершающем этапе сознание необходимо вернуть, во многом благодаря этому и достигается вся полнота преображения. Если же, поддавшись ложному милосердию, и дальше держать разум в состоянии сна, он по пробуждении просто не справится с обновленным телом.

Не надо Михе обновленного тела! Отпустите!

Он… он что? Он где?

Он вообще не понимает. Ничего не понимает. И ничего не помнит, кроме того, что его зовут Миха, и еще что этому сиплому ублюдку надо вырвать глотку.

Потом. Когда Миха сумеет пошевелиться.

– Что ж, будем надеяться, он выживет.

– Не сомневайтесь, господин, – теперь в голосе послышалось эхо обиды. – Кризис уже миновал, и можно со всей определенностью сказать, что первая стадия подходит к завершению.

– И что вы сделали?

– Как и договаривались, – треклятая палка ткнулась куда-то под колено. – Внесли изменения в структуру мышечных волокон, приблизив оное к строению мышц степных арахнид.

Это ненормально.

Определенно. Совершенно напрочь ненормально. И стало быть, он, Миха, свихнулся? Или спит? Мысль была настолько спасительной, что Миха поспешно уцепился за неё. Но потом подумал, что во сне он не испытывал бы боли.

А боль была.

Он даже научился различать её.

– Уплотнили костную ткань, придав ей толику каменной прочности троллей. Для этого и нужен был костный мозг одной из горных тварей.

– Надеюсь, оно того стоило, – проворчал первый.

Миха решил, что в болезненном его бреду он назовет первого Первым. Это было логично.

– Стоило. Вот, попробуйте.

– То есть?

– Попытайтесь отрубить ему ногу.

– Сейчас?

Сейчас? Миха взвыл бы и дернулся даже. Попытался. Но оказалось, что не способен пошевелиться. И вовсе не из-за недостатка сил. Что-то надежно удерживало его на поверхности.

Не важно. Главное, и сползти-то с этой поверхности не выйдет.

– Не стоит опасаться, объект хорошо зафиксирован.

– И все-таки это как-то чересчур, что ли…

– Отнюдь. Позвольте, я продемонстрирую, заодно и получите возможность оценить его способности к регенерации.

Миха взвыл.

И захлебнулся криком, ибо боль, и без того казавшаяся невыносимой, превысила всякий предел. Он, Миха, просто-напросто сгорал в этой боли, что сконцентрировалась где-то там, где в теории должна была быть нога.

– Посмотрите. Рассечена плоть и мягкие ткани, сосуды, нервы, а вот кость не пострадала. И даже если…

Боли стало еще больше.

Куда уж больше?

Миха не станет рвать сиплому глотку, нет. Он убьет его медленно. Заставив пережить все то же, что пережил он.

– Если плеснуть на рану кислотой или любым иным веществом, вызывающим ожоги, его регенерация с этим справится.

– Ему больно. Мне так кажется.

– Издержки процесса. Сейчас его нервная система пытается освоить измененное тело. Да и для управления им мы были вынуждены увеличить количество нервных отростков. И пока не завершится процесс калибровки, он будет воспринимать происходящее вокруг довольно остро. Взгляните, от раны не осталось и следа.

– Удивительно!

Тварь! Скотина. Дайте только выбраться. Миха выберется.

Обязательно.

– К слову, кожа его тоже отличается повышенной плотностью. К сожалению, нам пришлось купировать родовую способность по переходу в боевую форму, но кое-какие полезные особенности вида удалось сохранить. В случае повышенной опасности кожа его будет уплотняться, превращаясь в подобие чешуи. Вот здесь, на плече, островок. Не волнуйтесь, это тоже не будет бросаться в глаза. Возможно, визуально он будет казаться несколько более смуглым, но это легко будет объяснить происхождением.

– Что еще?

– Еще… пожалуй, нам удалось сделать его иммунным к подавляющему большинству ядов. Да, в случае отравления боеспособность образца упадет, но здесь уж ничего не поделаешь. Что касается энергетических воздействий, то вновь же, мы попытались снизить порог восприятия, но насколько удалось, сказать сложно. Здесь многое связано с внутренней гармонизацией структуры, а без энергетических потоков добиться её просто-напросто невозможно! Вы же понимаете, что подобное искусственное создание не способно существовать без внешней подпитки.

– Понимаю. Что ж, я вами доволен, магистр Годрус.

– Благодарю.

– И когда я смогу забрать… образец?

Он Миха! У него имя есть! Миха! И никакой не образец!

– К сожалению, не так скоро, как вам, верно, хотелось бы.

– И все-таки?

– Первый этап завершится через несколько дней или десятницу, самое большее. Однако затем потребуется время, чтобы образец свыкся с обновленным телом. Да и обучить его следует.

– Обучить? Вы говорили, что он сохранит разум!

– Несомненно, господин. Однако это, если вы помните, разум дикаря-вилколакиса. Не сомневаюсь, что он был неплохим охотником, но вам ведь нужен не охотник? Вам нужен тот, кто умеет обращаться с оружием. Тот, кто знает, как убивать и как защищать. У меня на примете есть подходящие учителя. Пара месяцев, и они сделают из него если не человека, – магистр мерзенько хихикнул, – то всяко годное его подобие.

– А привязка?

– Тоже состоится в несколько этапов. Вы привезли с собой кровь?

– Как вы и просили.

– Отлично. Тогда позвольте… нет, вы сами, я просто открою ему рот.

Миха стиснул зубы, но между ними, выдавив пару, просунули какую-то железяку.

– Силен. Не волнуйтесь, господин. По завершении ритуала в мире не найдется существа, более преданного вам.

В горло полилось что-то горячее.

И сладкое.

Настолько сладкое, что боль отступила, и Миха даже почти вспомнил, кто он есть.

– А теперь повторяйте за мной. Нам удалось получить его истинное имя, хотя он и сопротивлялся, но мои помощники знают свое дело.

Миха жадно облизал губы, хотя что-то подсказывало, что не стоило вот так доверять ублюдку.

Ублюдкам.

Над головой зазвучал голос. И слова, им произносимые, были незнакомы. Но слова эти зачаровавывали. Миха слушал. Один голос.

Другой.

Слушал и… имя так и не назвали. Странно.

Простое ведь.

Тягучие голоса труб проламывали утренний туман, разрывали его на клочья, которые все одно не спешили таять. Цеплялись за острые шпили. Расползались по крышам, по стенам, и только после падали на мощеные белым камнем дороги.

И следом за туманом таяли прочие звуки.

Великий Мазатлан, Благословенный город, замер за мгновенье до удара гонга, который возвестил бы начало нового дня. И вот, облаченный в белые, знаком траура, одежды, Верховный жрец поднялся на вершину пирамиды, воздел руки к солнцу, испрошая поделиться милостью своей. На выбеленном предрассветном небе еще поблескивала звезда, но вот первый луч коснулся Дворцовой башни, воспламеняя драгоценное Сердце, поставленное на вершине её.

Руки жреца опали.

И повинуясь знаку, немой раб, прикованный к гонгу навеки, ибо такова была воля Богов, потянул за веревку. Било качнулось, отклонившись сперва нехотя, не желая расставаться с тишиной, но вот огромный язык его коснулся бронзы.

Жрец поморщился.

Столько лет прошло, столько исполнено ритуалов, а он все никак не привыкнет к этому вот, первому удару, пробирающему, казалось бы, до самых костей.

Он посмотрел на небо.

Поморщился.

День ожидался до крайности неприятным. Но все же открывал ряд возможностей, над которыми Верховный думал в последние дни.

И месяцы.

И с той самой минуты, как стало очевидно, что не спасут темноокую Милинтику ни молитвы, ни жертвоприношения, ни даже богопротивные зелья, сотворенные магами Иштцу.

– Господин, – слуги появились беззвучно, чтобы помочь разоблачиться. Жреческое убранство было, вне всяких сомнений, роскошно, ибо таков обычай, но тяжело.

Слишком уж тяжело.

Или еще не слишком? Он наклонился, позволяя снять с головы венец, отлитый из золота и украшенный огненными камнями. Сам, сдерживаясь от желания просто содрать, снял воротник, сложенный из узких пластинок.

Уложил на деревянного болвана.

Отправились в шкатулку ритуальные браслеты. И жрец пошевелил пальцами, с наслаждением избавившись и от колец. Порой ему казалось, что он вовсе избавляется от шкуры, роскошной, золотой, но такой неимоверно неудобной.

Он с благодарностью принял чашу ледяной родниковой воды.

Прополоскал рот.

Вздохнул.

День начался. А стало быть… жрец развел руки в стороны, и слуги поспешно обернули вокруг чресел его мягкое полотнище. Подали тунику траурного белого цвета, расшитую белой же нитью. Скрепив ткань золотыми розетками, они аккуратно разгладили складки, чтобы после набросить на плечи золотой плащ.

– Все готово? – Верховный поморщился, пусть бы и Малый венец весил раза в три меньше парадного, но носить его предстояло весь день.

Он сам надел его.

Бросил взгляд в зеркало, в котором отразились и тени слуг, и верный Нинус.

– Готово.

– Путь?

– Выстлан лепестками цветов. Ладья украшена белыми фрезиями. Покрывала расшиты ими же. Вышивальщицы закончили работу в полночь, так что времени хватило.

– Хорошо.

И кто скажет, что не прав он был, готовясь к церемонии заранее? Пусть потихоньку, исподволь, дабы никто не усмотрел в этой предусмотрительности опасного. Но ведь в ином разе разве вышло бы успеть все?

А Император гневлив.

И жену он любил искренне, иначе не позволил бы остановиться в благословенном городе магам. Жрец позволил себе тень улыбки: интересно, как станут маги оправдываться.

И успеют ли?

Император действительно гневлив.

Путь от храмового комплекса до дворца Верховный проделал в паланкине.

Слышались голоса плакальщиц. А ведь тоже хорошую плакальщицу пойди-ка найди. В храмах записываются едва ли не за год вперед. И никто-то не усматривает в том дурного.

Но то простые люди.

Звенели струны печальных арф, наполняя сердца болью. И никто-то не смел нарушить их песнь.

Император, облаченный в белые одежды, восседал на львином троне. Он показался вдруг ослабевшим, постаревшим и несчастным, как обыкновенный человек. Впрочем, Верховный быстро отогнал опасные мысли прочь и пал ниц, как требует ритуал.

– Встань, – раздался тихий шелестящий голос. – Подойди ко мне. Мне сегодня не нужен слуга, даже верный.

Император поднял золотую маску и вновь уронил её на колени.

– Она нашла покой, – сказал жрец тихо. И Советники, и слуги, и все-то, кто был в тронном зале, вперились взглядами в его спину.

Невиданное дело.

Неслыханное.

Но он поднялся. Сам. И преодолел тринадцать шагов, ведущих к ступеням трона, коих тоже было тринадцать. И никто-то из стражников, чьи лица тоже скрывали маски, не шелохнулся. Но Верховный не обманывался. Одно неловкое движение.

Один намек на…

Спина зачесалась от пота. А треклятый венец, кажется, слегка сполз на левый глаз. А ведь еще когда подумывал сделать его меньше, да побоялся. В храме тоже хватает болтунов, даже среди верных людей.

– Она давно попросила отпустить её, – Император подал руку, и Верховный бережно коснулся сухих пальцев. – Она давно умоляла отпустить, а я думал, что смогу. Сумею.

Вторая рука взлетела, взмахнула.

– Подите прочь, – велел Император. – Никто не понимает. Никто. Все только и думают о том, кто займет её место. И уже готовы притащить сюда своих дочерей, жен, да кого угодно, лишь бы… а я ещё люблю её.

– Не сомневаюсь.

– Но тоже скажешь, что я должен думать об Империи?

– Не сегодня.

– Но скажешь? – произнес Император требовательно.

– Не сегодня, – повторил Верховный. – Сегодня её день. И не след портить его.

Сердце оборвалось. За подобные слова можно было и головы лишиться. Но нет. Ныне Императором владела искренняя печаль. И он склонил голову.

– Ты прав, друг мой.

– Я буду рядом.

И вовсе не потому, что того требует обычай и обряд. Нет. Просто иногда можно поступиться и обычаями, и обрядами, вспомнить, что когда-то давно, во времена былые, когда Император не был Императором, но лишь одним из дюжины наследников, он имел право на дружбу.

И пользовался им.

– Хорошо, – Император поднялся. И маска в виде золотой львиной морды накрыла его лицо. Он сделал вдох. Выдох.

Поправил пурпурный плащ, расшитый золотыми кедровыми шишками, и соступил с трона. Верховный отодвинулся на шаг, пропуская владыку мира.

И занял место за правым его плечом.

За ним и стоял.

Что на золоченой ладье, которую везли по улицам города вслед за ладьей, украшенной цветами и шелками. Серебряные цветы горели на солнце, как и драгоценные камни. Запряженная двумя дюжинами белых быков – а ведь чтобы собрать нужное количество, ушло с полгода – та медленно катилась, позволяя всем горожанам проститься с той, что уносила с собой сердце Императора.

И люди собирались.

Плакали.

Бросали цветы. Кричали что-то. Что именно? Слова не долетали, да и сама чернь держалась на разумном расстоянии, отделенная вереницей воинов в алых плащах.

Уже после, за городом, в долине Ушедших, ладья остановилась.

Замолчали плакальщицы.

И жрицы, заметавшие следы оливковыми ветвями, поклонились солнцу. Настало время службы. И Верховный вынужден был покинуть своего Императора.

Он молился.

Давно уже не молился столь искренне, ибо женщина, ушедшая в обитель мертвых, была умна и красива. Мила. Воспитанна. А еще умела сдерживать гнев того, кто прятал лицо за золотою маской. И казалось, что это лев, оживший, сотворенный богами на погибель тьме, вернулся в свои владения.

Казалось.

Нож легко вошел в мягкий живот первой жертвы, а рука привычно нащупала бьющееся сердце, чтобы выдрать его и бросить на поднос.

Еще раз.

И еще.

Привычно запахло кровью и дерьмом. И жрец подумал, что день и вправду затянется. Вереница пленных уходила куда-то вниз, солнце стояло высоко, а от ладьи несло ароматными маслами и гнилью, которую не способны были перебить благовония.

Бедная женщина. Слишком многих она не устраивала.

Последнее сердце он вырвал, когда алый камень Дворцовой башни начал тускнеть, а на землю легли сумерки. Руки слипались от крови. Мутило. И невыносимо хотелось пить. Жреца подхватили слуги, ибо у него не осталось сил даже на то, чтобы стоять.

Они же помогли спуститься.

Ладья давно исчезла, сокрывшись где-то в глубинах города Мертвых. И Верховный не знал, где именно обустроена усыпальница. К счастью. Те, кто знал, уйдут вслед за госпожой. Как и белоснежные быки с вызолоченными рогами, двенадцать кошек редкой бесшерстной породы, псы, лошади и служанки.

Плакальщицы опять же.

Плакальщиц было жаль. Обучить новых было непросто.

– Господин, – ему поднесли чашу, наполненную темным отваром. И жрец выпил до капли.

– Что Император?

– Велел открыть поминальный пир.

– Хорошо. Мне надо… – он оглядел себя и поморщился. Весь в крови. И отходить она будет тяжко. Но слуги бережно погрузили ослабевшее тело Верховного в горячий бассейн.

Терли.

Мазали.

Соскребали. Разминали, возвращая силы. И с каждой минутой крепло желание остаться здесь, в термах храма, но отсутствие Верховного на пиру не останется незамеченным. И не стоит гадать, как оно будет истолковано.

Поэтому, кряхтя и постанывая, жрец выбрался из купели.

День все еще длился.

Жизнь тоже.