Читать книгу Отступники - Каролина Кейрен - Страница 1

И всё, что возможно – слышать, видеть и чувствовать. Сначала всё-таки чувствовать. Короткий, еле ощутимый толчок под ступнями, отдающий в колени. Нарастающая дрожь по рельсам. Колебание воздуха. Далёкий обрывистый гудок, похожий на крик птицы. Усиление вибрации. Короткие толчки перерастают в частое перестукивание, незнакомое тем, кто живёт далеко от пограничной зоны. Отбегаю, прячусь за низкими ветками. И вдруг из деревьев выныривает поезд. Новый гудок. Лицо машиниста – чёрное размазанное пятно за стеклом в трещинах.

То, что я собираюсь сделать, запрещено. Но никто не видит. Вагон с машинистом проносится мимо, за ним товарные вагоны. Главное, не сбиться со счёта. Три, четыре, пять. Девять… Дальше пассажирские. Напряжённо вглядываюсь. Но первый вагон пустует. Пропустив его, выбегаю из укрытия, ноги привычно пружинят, отталкиваясь от земли. Теперь нужно успеть добраться до двери до входа в тоннель. Быстро переставляю руки и ноги, пальцы сами находят выступы. Дверь не поддаётся. Подтянувшись, влезаю в разбитое окно. Прохожу в вагон и сажусь по левую сторону от прохода, ближе к Городу. Противоположная, та, что ближе к лесу, всегда пустует. Люди боятся сидеть на ближней к лесу стороне. Туда давно никто не ходит, нам запрещено пересекать границу и уходить в леса – ради нашей же безопасности. Те, кто уходили, не возвращались обратно. А те, кому удавалось вернуться, никого не узнавали, они сходили с ума и говорили про монстров, живущих в заброшенных городах. Может, за лесом и вправду есть заброшенный город.

Вагон погружается в темноту. Остаётся перестукивание колёс и ровный гул. Темнота закончится, когда досчитаешь до трёхсот пятидесяти трёх. Поезд вырывается из тоннеля. В окнах слева деревья, в разрывах поле, по ту сторону поля Город. Справа тянется лес. Интересно, чем мне поможет то, что я сижу с другой стороны, если на поезд нападут монстры заброшенного города? Меня разорвут на полминуты позже? Даже если побежать в другой вагон, всё равно не успею.

Поезд грузовой: идёт без остановок, минуя пассажирские платформы. Придвигаюсь ближе к окну, накидываю капюшон и закрываю глаза.

Будят меня приглушённые голоса и смех. Кожу на запястье больно щиплет, как от ожога. Хлопает проходная дверь, новый взрыв смеха.

–Она просыпается, бежим!

Сонно прищурившись, подношу запястье к глазам. На нём несколько чёрных переплетающихся полос. Пытаюсь оттереть, но не удаётся, только щиплет сильнее.

Что произошло? Зудящая боль не даёт списать это на продолжение сна. Выходит, не я одна незаконно проникаю в поезда.

Поколебавшись, иду по направлению к первому вагону. Те, кому дано право ездить в нём, точно не выводили бы странные символы на моей руке. Но голос доносился оттуда.

Останавливаюсь перед дверью. Раз, два, три. Резко толкаю её в сторону и выскакиваю в тамбур. Перестук колёс слышен сильнее. В разбитое окно залетают редкие крупные капли, с тяжёлым глухим стуком растекаются по осколкам и полу.

Внутри, из живота к горлу, бегут неприятные холодные мурашки. Окно выходит на запретную сторону. И разбили его только что: пол не успело залить дождём.

На повороте поезд замедляет ход. Удар о щебёнку больно отдаёт в пятки. Пролетаю несколько шагов по инерции. Скрутив волосы в жгут, прячу их под футболку, натягиваю капюшон до бровей. Нужно поскорее уйти от железки. Поезда ходят непредсказуемо, нельзя, чтобы меня увидели здесь. Это не переход границы, но и пересечение городского периметра не сулит ничего хорошего.

Оглядываюсь, определяя, в какой местности нахожусь. По прямой до холмов, где озеро, минут сорок пути. В обход немногим дольше часа. Но я просто бреду по лесу, не удаляясь вглубь. Ботинки чавкают по воде. По плечам и спине хлопают капли. Конец весны холодный, дождливый, походит, скорее, на середину осени. Перепрыгиваю поваленный, поросший серым мхом ствол. Из-под него вылетают потревоженные птицы, прогоняют, машут крыльями над моей головой. Достаю несколько ломтиков хлеба, которые спрятала во время обеда, крошу недалеко от гнезда. За спиной хрустит ветка. Белка.

Все боятся леса. Я не боюсь. Страх – не лучший помощник, он не подсадит на дерево в случае опасности и не вытащит из трясины. В школе нас два раза в год водят на экскурсии. Сажают на поезд и везут к стеклянному тоннелю. Он проложен по самой кромке леса. Во время одной из первых вылазок я случайно выбралась к нему. Это совсем рядом с Городом. Но тем, кто не знает, что за ровной полосой стволов и густыми кронами поле и Город, несколько ночей подряд снятся кошмары. Я знаю, что никаких опасностей там нет, но не спешу делиться своим знанием. Нельзя.

О самовольных прогулках за Город знает только брат. Если не вернусь, он не пойдёт за мной, не осмелится. Да и вряд ли отыщет в такой чащобе. Так зачем рассказала ему об этом? В тот день я могла выдумать любую историю, он слишком сильно любит меня, чтобы не поверить. Не хотела, чтобы он вскакивал по ночам от собственных криков? Но получился обратный эффект: зная, что мне грозит, он теперь не может спокойно работать. Он боится не только лесных опасностей. Если кто-нибудь в Городе узнает, куда я хожу, эта новость быстро дойдёт до охраны. А с нарушителями разговор короткий.

Над лесом неясный нарастающий шум. Дождь. Он бьёт по веткам, пригибает к земле потяжелевшие еловые лапы. Сажусь на траву, прижавшись спиной к шершавому стволу. Запоздало отмечаю, что нужно снять кофту: грязные разводы выдадут меня, когда вернусь в Город. Но вставать не хочется, накатывает усталость. Подтягиваю ближе колени, утыкаюсь в них носом и закрываю глаза.

Кто эти люди, выпрыгнувшие на запрещённую сторону? Не продолжение сна? Былая уверенность угасает, в душу закрадываются сомнения. Дождь мог начаться за несколько минут до того, как проснулась, так он не успел бы залить пол. Или поменял направление ветер. Но чёрные полосы на запястье. Но голос, крикнувший "бежим". Это не показалось. Не показалось?

И никому не расскажешь, не поделишься сомнениями, не задашь вопросы. Это невозможно сделать, не признавшись в содеянном, а открыв правду, я подставлю и брата. Разве поступил бы он так на моём месте?

Нет. Определённо нет.

Шум усиливается, накрывает тяжёлой волной. Машинально втягиваю голову в плечи, ожидая удара ледяной стены дождя. Шум ближе, заполняет лёгкие, бежит по венам рук и ног, пульсирует в висках. Его перекрывает разносящийся далеко по полям и лесу гудок. Поезд!

Только теперь замечаю сгущающийся сумрак. Вечереет. Мягко оттолкнувшись от ствола, бегу к просвету между деревьями. Успеть. Успеть! Следующий поезд придёт в Город после наступления темноты, и мне не сойти с него незамеченной. Ночью выставляют несколько постов на подходе и станциях. А сидеть до утра в лесу – безумие, даже самые отважные из охранников не выходят в темноту по одиночке.

Ноги скользят, разъезжаются на глине и мокрой от дождя траве. Дыхание сбивается, в горле и груди горит. Деревья расступаются, полубегу, полукачусь с холма к железной дороге. И успеваю заскочить в один из последних вагонов – открытую товарную тележку. Повиснув на борту, с трудом подтягиваюсь, перекидываю одну ногу, другую. Падаю на пол и хрипло смеюсь. Отдышавшись, переползаю в угол, стягиваю кофту и пытаюсь привести её в более-менее приличный вид. Но она безнадёжно испорчена: грязь отмоется, но смола въелась намертво. Накрываюсь, как одеялом, и прищуриваю глаза. Капли на ресницах искажают обзор. Поезд бежит вперёд, оставляя за собой тонкие дрожащие рельсы.

На жёлтой плитке остаются неясные разводы, на серой – чёткий след ботинка. Поднимаю ногу, чтобы снять налипшие листья, и замираю. Кофта. Разморенная теплом, я забыла её выкинуть и пронесла в руке целую улицу. Порванную, грязную, ведущую за собой на дороге длинную цепочку капель. Перебегаю дорогу, торопливо засовываю опасную улику в мусорный контейнер. Оттуда она попадёт прямиком в перерабатывающий цех. Вытираю влажными ладонями джинсы, футболку. Смахиваю прилипшую за ухом хвоинку. Кажется, порядок.

Темнеет, в окнах зажигаются отсветы фонарей. На стенах домов длинные размытые тени. Дождь прошёл мимо, небо над крышами от ярко-оранжевого до насыщенного синего, на нём редкие звёзды. Пограничная зона – одно из самых тихих, спокойных мест Города, люди редко засиживаются на улице допоздна. Ночью слышно только постукивание колёс поездов и неразборчивые голоса охранников, патрулирующих улицы.

Зябко передёрнув плечами, ускоряю шаг. Стараюсь держаться в тени. Пройти две улицы, семь минут пути. Набираю на панели код, толкаю вперёд дверь. Подъёмник не спеша довозит на тринадцатый этаж. Прикрываю ладонью звон ключей. И вот он – дом. Вымученно улыбнувшись, в ботинках иду в комнату, утыкаюсь лицом в грудь брату. На спину ложатся сухие горячие руки. Я вернулась. Я живая.

-Селина, ты ненормальная.

Пальцы обжигает горячая кружка, язык – горячий напиток. Сводит скулы: кислятина. Но спорить бессмысленно, холод пробрался до самых костей и потряхивает изнутри.

–Нет, я не собираюсь сейчас поучать тебя, говорить, что нельзя хо… делать то, что ты делаешь. В конце концов, девочка ты взрослая. Но прошу, будь осторожнее! Ты ставишь под угрозу не только свою жизнь. Узнают – мало не покажется. Меня ведь тоже снимут с работы, и это в лучшем случае, понимаешь?

Понимаю. Если брат лишится работы, нам придётся трудно. Доход у доктора стабильный, но небольшой, почти полностью уходит на оплату квартиры и продуктов. Впрочем, как и у большинства в пограничье. Но как бы мало ни получал он, мы не сможем без этих денег.

–Надеюсь, мои слова не летят в пустую.

Он забирает кружку, поправляет одеяло.

–Нет, Эрик,– смотрю ему в глаза, не отводя взгляд.– Я поняла тебя.

Сказать? Да или нет. Нет или да. Слова вылетают раньше, чем успеваю подумать.

–Я видела их. Тех, кто живёт по ту сторону.

Испуганно зажимаю рот. Щека у брата странно дёргается, уголок губы криво ползёт вверх.

–То есть не совсем видела. Они были со мной в одном вагоне, я проснулась от их голосов, потом они убежали в первый вагон и выпрыгнули оттуда на сторону леса. И…

–Заткнись!

Он нависает надо мной и больно хватает плечи.

–Заткнись, слышишь! Там никого нет, поняла?! Ты никого не видела, повтори!

–Но они же… Там…

–Повтори, я сказал!

–Там никого нет,– торопливо повторяю я.– Совсем никого.

–Дура,– шумно выдыхает он и поднимается.– Какая же ты дура. Ещё раз сядешь в поезд – домой можешь не возвращаться, сам тебя сдам.

Если бы между нашими кроватями была дверь, Эрик сломал бы её со злости. Но он всего лишь задвигает занавеску. Мне хватает и этого: последний раз брат отгораживался несколько лет назад, когда я без спроса забрала с его стола учебник, взяла на кухне нож и пошла во двор понарошку оперировать друга. Это была игра, только вот порезы остались настоящие. Я заворачиваюсь в одеяло, как в кокон, утыкаю нос в подушку и закрываю глаза.

Птицы летят друг за другом как воздушные змеи, пересекают небо с востока на запад, оставляют за собой шуршание крыльев и пропадают за деревом. Облака висят так низко, что цепляются за ветки. В полутора метрах над землёй облако мошкары. По берегу пруда городского цветника камыш, поникший от духоты, которая пришла на смену северному ветру. Звуки разносятся так далеко, что шлёпанье камня по воде без труда услышишь за забором на поле.

Ничего не меняется. Если бы я вела дневник наблюдения за погодой, можно было копировать одинаковую запись на каждый день последней недели: плюс двадцать семь, низкие тучи, жду дождь. Если бы я вела дневник наблюдения за животными, страницы оставались бы нетронутыми: они забрались поглубже в лес, к прохладе. Если бы я вела дневник наблюдения за собой, там было бы всего два слова: мне страшно.

Только теперь приходит осознание произошедшего. Эрик прав: я дура. У нас был уговор: ни слова о моих вылазках, достаточно того, что он вообще знает об этом. Чего бы ни происходило – держи в себе. Когда информацией обладает один человек, вероятность её обличения стремится к нулю. Когда знают два – считай, знают все. У меня нет причин не доверять брату, даже несмотря на угрозу рассказать всё. Но от случайности не застрахован никто. Нужно совсем немного: обмолвиться в разговоре, выдать себя взглядом, пробормотать во сне. Охрана приходит в дом незаметно, от начала суда до исполнения приговора проходит не больше десяти минут. Меня выселят в другую зону, откуда нет возврата. Такой ли судьбы желали мне родители? Нет, определённо нет.

Не оборачиваясь, нащупываю рукой новый камень, кидаю в пруд. По воде разбегаются ребристые круги, в воздухе медленно тает отчётливый плюх.

Рот открывается и закрывается. Звуки вылетают из него и скапливаются под потолком. В тетради круги, спирали, опушка между ёлок, ёжик. Спохватываюсь, перечёркиваю рисунок, чтобы никто не увидел. Не доведя линию до конца, откладываю ручку и переворачиваю страницу. Оглядываюсь.

Никто даже не делает вид, что слушает монотонный голос учителя. Раз в неделю нас собирают в этом кабинете и рассказывают одну и ту же лекцию, не меняя ни слов, ни их порядка. Мы привыкли заниматься своими делами, наизусть зазубрив предупреждения об опасности леса, о диких животных, которые за секунду разорвут любого, о коварных болотах, засасывающих людей. И только дважды в год, на последнем занятии перед летней и зимней экскурсией, на лицах видны другие эмоции, помимо скуки: тревога, страх, ожидание, желание, чтобы это поскорее осталось позади. До следующего тревожного дня ровно две недели.

Поправляю бинт на запястье, скрывающий перекрещивающиеся линии. Я не хотела, чтобы кто-то заметил их, начал расспрашивать, а оттереть так и не вышло. Впереди от беспокойного ёрзанья скрипит стул.

–Простите,– тихо говорит девочка, сидящая передо мной.– Можно вопрос?

Тридцать шесть пар глаз с интересом смотрят на неё, на преподавателя. Мне любопытно, ответит или нет? Иногда кажется, что преподаватель запрограммирован на определённый набор слов, за несколько лет наших встреч он ни разу не отступал от плана. А теперь?

Он молча смотрит на покрасневшую от пристального внимания ученицу.

–Я просто… Я подумала, может, вы расскажете нам про что-нибудь ещё? Про лесные опасности мы давно всё знаем, в здравом рассудке туда никто не сунется, а под стеклом ничего не грозит. Я читала в одной книжке про другие страны. Но там было мало и очень путано. Пожалуйста, расскажите.

Он смотрит – долго и напряжённо, поправляет воротник рубашки.

–Странный выбор литературы, деточка,– произносит он, наконец.– Каждому ребёнку известно, что государства имеют закрытые структуры. Информации ничтожно мало. Тем более достоверной. С интересующим вас вопросом нужно обратиться в соответствующие органы. Но сомневаюсь, что вам дадут ответ. Позаботьтесь лучше о выборе будущей профессии.

Девочка краснеет ещё сильнее, бормочет что-то в своё оправдание. Но её уже не слышат: монотонный голос вновь принимается за лекцию.

Восьмидневная война заканчивается перемирием. Перегородка с занавеской вновь задвигается в угол, утром перед сменой брат пьёт приготовленный мной чай, жуёт бутерброды, интересуется событиями последних дней. Сам по обыкновению немногословен. Я старательно заговариваю Эрику зубы, но напряжение не проходит. Что это – остаточное явление после ссоры, проблемы на работе, усталость? Похоже, он плохо спал ночью, под глазами серые круги, уголки губ опущены вниз, у левого глаза дрожит жилка. Да и спал ли вообще?

Дверь защёлкивается, подъёмник плавно скользит вниз, подбирая по пути соседей. Около подъезда наши с Эриком пути расходятся. Он мягко, как на кнопку, нажимает на мой нос.

–Будь осторожна, Сель,– тихо просит он.

Киваю и спешу в школу. Уроки тянутся долго, нудно. Девять дней. Столько остаётся до самого страшного события в году, не считая зимней экскурсии. Ребята избегают взглядов друг друга, шутки выходят нелепые, не смешные. Я не боюсь леса, но всеобщая паника сильнее меня, борьба с ней выматывает, лишает последних сил. На основах медицинского дела нож выскальзывает из потных непослушных пальцев, оставляет на запястье порез. Зачёт провален досрочно: кровь частыми крупными каплями падает на рубашку и пол, а я смотрю и не помню, что делать. Учитель перевязывает руку и отправляет домой после того, как убираю за собой.

В голове звенит – то ли от потери крови и волнения, то ли по соседней улице катит мусоросборщик. Дома тихо и страшно.

Когда возвращается Эрик, время переваливает за полночь. Он тяжело опускается на стул, почти падает, вытирает потный лоб ладонью. Ужин давно остыл, но он отмахивается. Подхожу сзади, кладу руки на плечи, разминаю одеревеневшие мышцы. Плечи мелко дрожат под моими пальцами. Через несколько минут напряжение ослабевает, но не уходит окончательно.

–Спасибо, Сель,– он смотрит снизу вверх, от ресниц на осунувшихся, чётко прочерченных скулах пушистая тень, на носу конопушки.– Сядь, нужно поговорить.

От волнения пробирает озноб. Ногой придвигаю табуретку, сажусь на край.

–То, что ты сейчас услышишь, не должен узнать ни один человек. Ни при каких условиях,– кивок.– Мы давали подписку о неразглашении,– он рассеяно водит пальцем по столу, как будто выводит буквы или рисунок.– Но тебе я рассказать обязан. Это случилось вчера днём. К нам привезли одного человека. Он был в форме, лесной патруль. Форма вся пропитана кровью, одна нога волочится по земле, с двух сторон поддерживают, чтобы не упал. Одной рукой он пытался держаться за напарника, другую прижимал к груди. Кровь лила оттуда и из правого бока. Кровь была везде: на руках и одежде спутников, на полу, на ручках двери. Необходима срочная операция. Когда его положили на стол и раздели…

Он тяжело глотает слюну, отрывает взгляд от столешницы.

–Раны были… ужасны. Глубокие рваные раны. Одна шла от подмышечной впадины до бедра, другая пересекала грудь и горло и едва не задела сонную артерию. Я многое видел, Сель! К нам привозили пьяных после драк, людей из дома, где произошёл взрыв, помнишь? Я давно не сопливый мальчишка. Но такого… Он умер у нас на руках. Он не мог даже кричать или стонать. Они увезли тело на машине с затонированными стёклами и приказали молчать. Это не всё.

Эрик хватает кружку с остывшим чаем, оставленную мной на столе, и жадно пьёт. Морщится: он никогда не кладёт меньше двух кубиков сахара, а я пью без него.

–Сегодня они пришли снова. Этот парень даже пытался сам передвигаться. Нельзя было вкалывать обезболивающее, сердце в таком состоянии не выдержит.

Живот скручивает болезненный спазм. Какая нужна выдержка, чтобы чувствовать входящую в тело иглу, соединяющую рваные ткани? Надеюсь, мне никогда не придётся узнать это.

–С ним было три напарника, тоже из лесного патруля. Они поздно поняли, что не все разговоры можно вести при посторонних. Я успел услышать, что в лесу остался один из них. Ещё одна из матерей Города сегодня не дождётся с дежурства сына.

Не моргая, он смотрит мне в глаза.

–Он умер, Сель. Более того, смерть была такой, что напарникам пришлось оставить тело. Или то, что от него осталось,– покачав головой, поправляет себя он.– Я не верю в сказку о взорвавшемся оружии, которой нас пытались накормить. Один раз – случайность. Но три случая за два дня… Не знаю, что убило его, но это страшная смерть. Но страшнее то, что на его месте могла быть ты.

Спазм поднимается выше, к горлу. Зажимаю рот рукой, вскакиваю, роняя табурет, бегу в ванную. Меня выворачивает наружу. Долго тру лицо ладонями, холодными от воды. Хватаюсь дрожащими пальцами за бортик раковины, поднимаю голову. Из зеркала растерянно и испуганно смотрит шестнадцатилетняя девушка. По лбу стекают капли, капли висят на бровях и носу.

«На его месте могла быть ты»

Меня снова рвёт.

Несколько дней назад я спокойно сидела в лесу и единственное, чего боялась – не успеть в Город до темноты, попасться охранникам. Я не верила, что там и вправду могло ждать что-то опасное. Выходит, преподаватель прав?

Возвращаюсь на кухню. Поднимаю упавший табурет, сажусь, упираясь локтями в стол, зажимаю щёки между ладонями.

–Что теперь будет?

–Усилят охрану. В который раз поменяют расписание поездов, если вообще можно сказать, что у нас оно есть. Пассажирские платформы перекрыты на несколько дней. Ночные передвижения запрещены, если они не связаны с рабочими заданиями, но таком случае будут передвигаться охраняемыми группами. Сель,– он осторожно берёт меня за запястье, отнимает руку от лица.– Глупо сейчас это повторять, но я повторю. Я знаю, что ты любишь лес, хотя не могу понять этой любви. Но я не смогу один, если с тобой что-то случится. Я не мог уснуть ночью, стоило закрыть глаза и я видел тебя, лежащую у нас в отделении с раной от подбородка и до низа живота. Как сердце перестаёт сокращаться и гонять кровь, как прерывается сигнал жизни и тянется ровная полоса и в ушах стоит звенящий писк. После родителей… В тот день я дал себе обещание: сделать всё возможное, чтобы не потерять тебя.

Вместо ответа перебираюсь к Эрику на колени, прижимаюсь и тихо соплю на ухо. В животе вперемежку со страхом булькает смех: это будет вторая экскурсия, которую я жду с не меньшим ужасом, чем одноклассники. После первой я убежала в лес, чтобы побороть страх. Потому что никак не получалось забыть слова одноклассника «Я не встану с ней в пару, она и при виде паука визжит, а в лесу вообще умрёт». Я хотела стать смелой, хотела доказать, что не обо мне те обидные слова. Доказать кому – себе? Теперь, похоже, придётся начинать по новой. Прости, Эрик, но даже ты не можешь стать преградой на моём пути. Я люблю тебя, но даже ты не в силах запретить мне что-то, этого не может никто.

Колонна идёт шаг в шаг. Впереди затылок с тёмной кисточкой волос, сзади в шею горячее дыхание. Шаг на секунду сбивается: мне наступают на пятку. Шиплю, но не оборачиваюсь. В ушах наушники, в них монотонный голос учителя. Он рассказывает не про то, как красиво осенью это место, как шуршат под ногами листья, как рассыпаются они, если сжать в ладони. Не про озеро в нескольких километрах отсюда, не про закатное небо, отражающееся в нём. Не про ветер, свистящий за воротом, когда едешь в открытом вагоне, перевесившись за борт. Не говорит этот голос, какие вырастают зимой сугробы, что лёд на озере очень крепкий, с мелкими трещинами и скользит под ботинками на толстой подошве. Он не знает, каково это, он никогда не видел.

–Опасность за пределами Города подстерегает на каждом шагу. Если по воле случая вы окажетесь в лесу, не вздумайте рвать с кустов орехи и ягоды. Не пейте воду из водоёмов и ручьёв, встречающихся по пути.

Каким образом кто-нибудь из нас может оказаться в лесу? И, кроме того, голос в наушниках врёт. Пусть он и прав в том, что не стоит бездумно тянуть в рот всё, что видишь. Но зачем нас обманывают, говоря, будто мы сейчас глубоко в лесу? Снаружи, за узкой лесополосой, поле и Город. Тоннель начинается в трёхстах метрах от одной из станций. Везли нас окружными путями, сделав крюк, сначала удаляясь от Города и приближаясь после к нему с другой стороны, растянув пятнадцатиминутную поездку на полтора часа. Догадывается об этом кто-нибудь, кроме меня?

Пробив толстое, не меньше метра, стекло, можно выйти наружу и дойти до окраинных домов задолго до темноты. В нескольких метрах в сторону от входа лесной патруль. Охрана и здесь, впереди и позади, контролирует движение в тоннеле. Несколько сотен шагов по прямой – и мы почти в поезде. Почему же я боюсь?

Страх впитывается через поры на коже. Он повсюду. Во взглядах, в дыхании, в размеренном движении рук и ног, в каждом подъёме грудной клетки, в невидимых отпечатках ступней позади нас. Он растекается с кровью по телу: к пяткам, в каждый палец, застывает в ногтях, повисает на кончике носа, тенью ложится на солнечное сплетение. Гулко отдаётся в ушах, многократно повторяя каждое слово.

–В лесу нет друзей. Любой зверь видит в вас добычу. Он без промедления готов наброситься и растерзать.

Колонна вновь сбивает шаг. Хватаюсь за чьи-то плечи, чтобы не упасть. Глаза неотрывно смотрят в сторону леса. Кто-то выбегает из-за деревьев. Останавливается, растеряно оглядывается по сторонам, так смотрит на стеклянный тоннель, как будто ожидал увидеть себя в другом месте. Снаружи, с обратной стороны, тоннель смотрится неуместно, он лишний, его не должно здесь быть. Нелепое громоздкое сооружение. Тот, кто снаружи, запоздало задирает голову. Ищет камеры слежения?

Часто моргаю. На мгновение кажется, будто мои глаза смотрят сюда снаружи. Но это не я. Я стою внутри, прижавшись носом к стеклу и надышав на него облачко пара. По ту сторону, в каких-то десяти шагах, парень. Он смотрит на нас, мы, больше сорока пар глаз, на него. Как он умудрился выбраться? В этом тоннеле две двери: вход сзади и выход впереди. Он не мог, не мог! Значит… Он не из нас? Губы шевелятся. Мы не слышим голос, его невозможно услышать: толстое стекло не пропускает звуки. Пытаюсь научиться читать по губам. Получается странный набор из гласных: длинное о, затем и. Помогите? Он оборачивается, шагает назад и падает, оступившись. Не нужно уметь читать по губам, чтобы понять, что он кричит. От страха.

Меня отталкивают от перегородки.

"Пожалуйста, пусть мне это снится! Пусть это сон, пожалуйста, это сон!"

Я не знаю, кто это, я не видела этого зверя на картинках. Серый, всклокоченная шерсть на загривке, слюна капает из раскрытой пасти. Справа раздаётся непонятное слово "волк". Так называют это существо?

–Беги!– орёт кто-то рядом.

Он не слышит нас, как и мы его. Бежать – куда? Мощные длинные лапы готовы к прыжку.

Встаю на цыпочки, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Спины и головы, светлые, тёмные, лохматые или причёсанные. А потом впереди кто-то кричит:

–Смотрите! Смотрите же!

–Это не охранник!

–Кто это?!

Потом мне рассказали, как из леса выбежал человек. Он не был похож на охранника. Чёрная обтягивающая форма, на голове шлем с чёрным стеклом. Тяжёлые ботинки на шнуровке. И оружие – не громоздкий длинный ствол, а маленький, по ладони, пистолет. Он на бегу несколько раз выстрелил в зверя. Нагнулся, подхватил мальчика, практически на себе потащил к деревьям. Кто-то говорил, что их отход прикрывал ещё один человек, практически неразличимый среди стволов.

Но всё это потом. Опомнившись, охранники теснят нас к выходу. Никто не замечаем, что переход сокращается в несколько раз, что поезд, в который нас затолкнули, идёт так близко к Городу. И я не замечаю. Меня трясёт. Не от страха – это какой-то детский восторг. Всё это правда! Монстры существуют, значит, где-то должен быть и заброшенный город. И кто этот мальчик? Внутри зреет решение, наливается уверенностью, как виноградная гроздь соком. Я должна вернуться в лес. Я позабочусь о своей защите. Раздобуду оружие, придумаю, как укрыть тело от укусов и ударов. И шёпот одноклассников о лесных чёрных людях делает моё решение непоколебимым. Я найду этих людей, чего бы мне это ни стоило.

Эрик озадаченно смотрит на меня.

–Хочешь сказать, ты знаешь, кто виноват в последних смертях? Ты видела убийцу тех охранников?

–Верно,– киваю я.– Скажи, ты слышал что-нибудь о волке?

–О волке?– он непонимающе хмурится.– Это дикое животное. Раньше они жили в лесах. Но мы много лет не ходим туда, их давно никто не видел. Подожди… Ты не хочешь сказать…

–Да.

Перед глазами снова оскал, белые клыки, всклокоченная шерсть. Что с теми неизвестными из леса? Выбрались ли они?

–Ты знаешь, сегодня день школьной экскурсии. Мы шли по туннелю, как и всегда. А потом…Этот мальчик, я не знаю, кто он. Никто не знает! Он выбежал на поляну с другой стороны стекла. А потом этот зверь. Мы думали, это конец!

–Сель, если тебе страшно, не надо об этом. Я понял, что ты хочешь сказать. Не надо.

–Нет же! На поляну выбежал ещё один человек. В чёрной форме и в шлеме. Он несколько раз выстрелил и спас его. Он ранил или убил того зверя. И помог добраться этому парню до деревьев,– я боюсь, что Эрик перебьёт меня, и говорю всё быстрее.– Он увёл его, а среди деревьев их ждали другие. Один или несколько – не суть. Я знаю, ты очень не любишь такие разговоры. Но, Эрик. Пойми. Там правда есть люди. Никто не знает, насколько широко раскинулся лес. Километр? Тысяча? А что, если за ним другой город, как наш? Не зря ходят легенды. И чудища, о которых рассказывают помешанные, могли оказаться теми же волками. И если в лесу водятся волки, наверняка есть и другие звери. Что мы вообще можем знать, не ходя туда? А что, если много лет назад была война, потому нам и запрещено переходить туда? Ведь могли разделить территорию. Или изначально были разными странами.

Эрик тяжело молчит.

–Да,– наконец, кивает он.– В твоих словах есть что-то разумное. Сама понимаешь, расспрашивать никого не буду. Но постараюсь внимательнее прислушиваться к разговорам.

Он собирается встать, но снова смотрит на меня.

–Да, чуть не забыл. Что у тебя с рукой? Давно хотел спросить. Порезалась?

Он кивает на бинт. Я не снимала его с той поездки в поезде, после которой появились знаки на запястье. Как отреагирует Эрик? А вдруг он разберётся, что это означает?

–Смотри.

И он смотрит. Сначала непонимающе, отстранённо. Потом почти с ужасом.

–Сель… С ума сошла,– выдыхает он.– Кто её сделал?!

–Что? Я не понимаю, что это значит. Пожалуйста, объясни.

–Это же татуировка, Сель.

–Их запрещено делать? Это противозаконно?

– Нет, но… даже не знаю. Это очень странно. Их много лет никто не делает. Вроде бы очень давно жили разные племена, у них эти символы что-то означали. Замужество или что-то в этом роде, точно не знаю.

–Она появилась во время последней поездки. Когда… Я рассказывала тебе.

–Пожалуй, ты права. Лучше прятать её под бинтом.

Он помогает затянуть повязку, а после легко подхватывает меня и укладывает, заботливо поправляя одеяло, как папа много лет назад. Я тихонько смеюсь. Как будто не произошло ничего, как будто мы снова все вместе и верим, что впереди светлое будущее и все невзгоды по плечу. Да, завтра, может, и ждут новые трудности, неприятные новости, недопонимания, страхи. Но всё завтра. А сейчас я прошу Эрика спеть что-нибудь, раньше он писал много стихов и подбирал к ним музыку. Сейчас на это «баловство», как он называет сочинительство, времени не остаётся. Эрик улыбается в ответ и вполголоса напевает легенду о девочке, живущей на месяце. Глаза наливаются сонной тяжестью, Эрик уплывает. Пытаюсь пожать его руку и проваливаюсь в сон.

На наш класс сваливается неожиданная популярность. Неожиданная, потому что непонятно: откуда успели узнать всё за одну ночь? Слухи расползаются по школе с быстротой вытекающей из прохудившегося крана воды. Меня встречают у ворот, доводят до кабинета, вздыхают и перешёптываются за спиной. Немного неуютно от пристального внимания. Как клетки под окуляром микроскопа. Каждый стремится подобраться поближе, посмотреть, прикоснуться. Смущается большинство из нас. Да рассказывать особо и ничего, всем уже известны мельчайшие подробности, вплоть до цвета травы и количества облаков над туннелем. Мы – сорок с лишним человек – прячемся в кабинете, перебежками проникаем из класса в класс. Долгое время боимся смотреть открыто друг на друга, подглядываем исподтишка и спешно отворачиваемся, если взгляды пересекаются. А потом что-то лопается, мы толпимся у учительского стола и перебиваем друг друга, кричим, доказываем что-то. Воспоминания путаются, долгие размышления исказили их. Если верить некоторым из одноклассников, волков у туннеля было не меньше пяти, у каждого по несколько голов с зубами в два ряда. Но в одном все сходятся: никто не знает мальчика, оказавшегося по ту сторону стекла. Ни в нашем классе, ни в параллельных он не учится. Сказать или нет? Не сочтут меня сумасшедшей за подобные мысли? Никто ведь не верит всерьёз, что за лесом что-то есть. Одни легенды.

Переглядываюсь с девочкой, обычно сидевшей впереди меня. С той самой, которая задала преподавателю неожиданный вопрос. Интересно, мне кажется, или в её глазах читается та же мысль? И она верит в такую возможность? Я проталкиваюсь к ней через одноклассников. И не успеваю.

–По местам, по местам!

Мы – испуганная птичья стая – разлетаемся по своим партам. Прослушать начало урока, шуметь в неположенное время, на весь этаж обсуждая свои идеи – насколько беспечными нужно быть, чтобы нарушить сразу два правила! По спине ползут нехорошие мурашки: три правила. Возле входа в кабинет стоит несколько человек. Учитель. Председатель школьного комитета. А эти двое – кто? Смотрят на класс, не мигая, выхватывая каждого из нас. У каждого компактный микрофон за ухом, на голове очки с затемнёнными стёклами. От их тяжёлых взглядов неуютно, хочется оправиться и вытянуться по струнке. Один из отделов охраны?

–Чем вызвано нарушение дисциплины?

Тишина. Председатель долго смотрит на каждого из нас, обещая расправу.

–С самого утра неадекватное поведение вашего класса бросается всем в глаза. Напоследок решили и уроки сорвать? Считаете, вам всё можно, что останетесь безнаказанными?

Тишина.

–Завтра утром на специальной доске будет вывешен приказ на ваш счёт. А сейчас хотелось бы разъяснить некоторые вопросы,– председатель кивает, охранники синхронно делают два шага вперёд.

–Вчерашний инцидент породил в школе ошибочные слухи,– начинает один из них.– Тот, кто первым сообщил о случившемся, поступил опрометчиво. Это… недоразумение не стоило предавать огласке, тем самым бросая пятно на школу. Да, тот мальчик учится, вернее – учился, здесь. Вчера вечером вышел приказ о его отчислении. Он понесёт наказание, которое определит ему городской суд. Хотите узнать, в чём его вина? Его погубило любопытство. Не дождавшись дня, когда на экскурсию отправляется его класс, он незаконно пробрался в поезд, а после следом шёл за вами. Но не успел зайти в туннель. Он ждал, когда все пройдут, чтобы его не заметили. А туннель оснащён автоматической системой, дверь закрывается за последним вошедшим. Тогда он решил идти вдоль, до выхода. За что и поплатился. Напрасно сейчас некоторые из вас думают, будто эта операция прошла для нас незамеченной. Мы следили за ним, и в нужный момент человек из охраны забрал его. Надеюсь, вы осознаёте всю глупость его поступка и не станете повторять подобное.

–Думаю, вы получили ответы на все вопросы,– председатель ядовито улыбается.– Завтра вы узнаете о нашем решении. Прошу, начинайте урок.

Учитель занимает своё место, председатель и охранники поворачиваются и уходят. Несколько секунд – и их спины скроются, и я никогда не узнаю правды.

–А волк?

На меня испуганно оглядываются, стараются отодвинуться. Становится очень страшно, словно сама себе подписываю приговор. Каким же он будет?

–А волк?– упрямо повторяю я, не замечая, как перехватывает от страха дыхание. Молчаливый охранник нависает надо мной, поправляет микрофон за ухом.– Если по периметру стояла охрана, почему они не позаботились о безопасности того мальчика? Даже если он нарушитель, подвергать его такому риску бесчеловечно. Появись охранник на полминуты позже, ему некого было бы возвращать в Город.

–Это не волк, девочка,– произносит охранник под напряжённое молчание одноклассников.– Это собака.

–Но в неё же стреляли,– не сдаюсь я и невольно перехожу на шёпот.– Мы видели.

–Это специально обученная собака. Выстрел в её понимании равнозначен команде. Ещё вопросы есть? Замечательно. Начинайте же урок.

Последнюю фразу он раздражёно бросает учителю. Они уходят, а я всё смотрю на закрывшуюся дверь. И вроде объяснение логичное и простое. Но почему не получается верить? Перевожу взгляд на спину сидящей впереди девочки. Из-под её локтя выглядывает оторванный листочек.

«Не верь им»,– слишком много вопросов для одного утра. Нужно поговорить с ней. А я ведь даже не помню её имени.

-Не верь им.

Она догоняет меня по пути домой, подстраивается под мой шаг.

–Ты ведь тоже понимаешь, что-то не сходится в их версии. Не дай им себя запутать, довольно того, что остальные поверили. Собака,– она презрительно фыркает.– Ну, правильно, откуда нам знать.

–На то и расчёт,– отвечаю осторожно.– Мы не могли подвергнуть их слова сомнению.

–Но подвергли. И теперь обсуждаем это на улице среди дня. Понимаешь?

–А что тут понимать?– пожимаю плечами.– Прямое нарушение закона.

–А ты смелая.

–Ты тоже.

Её уши краснеют. Она понимает, о чём я.

–Это вышло случайно. Мне давно хотелось поговорить, но дома боятся, когда поднимаю такие темы. Хотя ничего запретного нет! Вот и сорвалась на уроке. Смешно звучало, да?

–Нет. Мне кажется, ты не одна об этом думаешь. Просто никто не решился бы спросить такое, в голову не придёт. А о какой книге ты говорила?

–Она про города и страны. Я её нашла. Родители как-то узнали о том разговоре, сдали её в центральное книгохранилище. Там многих страниц не хватает. И половина текста не по-нашему написана, буквы непонятные. Некоторые похожи, но получается нелепый набор значков.

Интересно, где нужно ходить, чтобы найти такую книгу? Но спрашиваю другое:

–Выходит, языки других стран могут отличаться от наших. Как голоса животных отличаются между собой. Да?

Она задумчиво пожимает плечами.

–Лучше мне уйти сейчас. Я понимаю, это смешно, но спиной чувствую, как следят за нами. Как идут шаг за шагом, слушают. Глупости,– она натянуто улыбается и ускоряет шаг, почти срывается на бег. Но оборачивается, чтобы спросить:

–Как думаешь, какое наказание нам придумают, что будет завтра?

И убегает, не дождавшись ответа. Да и что я могу ответить?

На следующий день доска наказаний и объявлений пустует.

Всё когда-нибудь кончается. Спустя несколько дней разговоров всё меньше, спустя неделю наш класс оставляют в покое, словно и не происходило ничего. Нам тоже не до разговоров, приближается пора экзаменов. Страшнее остальных для меня основы медицинского дела и ежегодный осмотр. С первым можно разобраться: несколько раз Эрик проводит меня тайком на свои дежурства, на практике помогает навёрстывать пробелы. Но что делать со вторым… На осмотре придётся расстаться с бинтом. И татуировка неизвестного происхождения окажется на виду. Что сказать в своё оправдание? А ведь спросят, спросят, откуда она. Ни ластик, ни порошок не помогают. В голове назойливо крутится одна и та же мысль. Страшно, но разве есть выбор? И я решаюсь.

Чтобы вернуться засветло и не попасться охране, приходится пропустить один школьный день. Влетит вдвойне: и от Эрика, если узнает, где была, и от учителей. Что ж, из двух зол выбираю меньшее.

Я не собираюсь заходить в лес, но предосторожности лишними не будут. В шкафу брата хранится много интересных вещей. Надеваю медицинский корсет для поддержки позвоночника, затягиваю на свой размер. Улыбаюсь отражению. Не знаю, для каких целей Эрик принёс его, но вещь надёжная, защита что надо. Поверх футболка и тёплая кофта на молнии и с капюшоном. Карман штанов идеально подходит, чтобы спрятать складной ножик – маленький и острый. Волосы туго перетягиваю резинкой и убираю под кофту. Новый взгляд в зеркало: я готова. Жаль, Эрик в больнице. Впрочем, в таком случае шансы уйти незамеченной свелись бы к нулю.

Утренние улицы на удивление оживлённые. Приходится основательно поплутать между домов. Ситуация с поездами до сих пор напряжённая, перевозки пассажиров отменены все до единой. Исключения сделали лишь для школьных экскурсий. Девушка, идущая к станции, не смогла бы не вызвать нехороший интерес. Но мне и не нужно к станции.

Лаз под забором на месте. Пересекаю городской цветник, иногда останавливаюсь, словно любуясь цветами, и шаг за шагом приближаюсь к цели, к маленькой дверце, которой пользуется охрана. Ключ в носке. Неудобно, зато надёжно. Наклоняюсь, провожу несколько раз по ботинку. Со стороны смотрится, будто стираю влагу от оросительной системы. Ключ незаметно перекочёвывает в ладонь. Минута – и я на свободе.

Сколько дней не выходила за Город? Воздух дурманит, кружит голову. Кусаю губы, расползающиеся в улыбке, и бегу в сторону железной дороги. Стараюсь держаться окраины поля, мелкие деревья и кустарник надёжно прикрывают со спины и по бокам. Несколько раз приходится тормозить, заслышав голоса патрульных. Ничком лежать в траве, а после вновь подрываться и устремляться вперёд.

И вот конечная цель моего забега. Кладу ладонь на рельсу и слушаю. Сначала долгий покой. Но постепенно нарастает вибрация, едва заметная после долгого ожидания, и вовсе незаметная, когда не ждёшь. Перестук колёс проникает под кожу и привычно бежит по венам, разгоняет кровь. Поезд всё ближе. Ноги сами относят меня в укрытие и в нужный момент срываются с места и пружинят, подбрасывая тело вверх. Ветер бьёт навстречу, пытаясь сбросить. Руки срываются с непривычки. Тяжело дыша, проникаю в тамбур между вагонами. Локоть, где ободрала кожу, неприятно щиплет, но сейчас не время жалеть себя. Долго прислушиваюсь, собирая остатки решительности. Ничего не происходит. И я прохожу в вагон. В первый вагон. В тот самый, куда запрещено заходить.

Первый вагон не для пассажиров. Там ездит охрана, перемещаясь на большие расстояния. Но чаще всего он пустует. Для обычных пассажиров остальные вагоны – со второго по шестой. За ними крепят ещё несколько товарных тележек.

В вагоне никого. Можно выходить, и всё-таки добираюсь до конца, чтобы окончательно убедиться. И только после этого разворачиваюсь и ехидно усмехаюсь уголками губ. Охота началась.

Проверяю вагоны один за другим, заглядываю под сиденья. Никого. Все девять вагонов пусты. Дальше несколько открытых товарных тележек, как и на всех поездах. Перебираюсь в первую, дожидаюсь замедления хода и прыгаю. Удар по насыпи сильно отдаёт в пятки и колени. Скатываюсь вниз по камням и встаю лишь после того, как растворяется в воздухе перестук колёс.

Это только первый поезд. Нельзя раскисать так сразу, нельзя! И дальше – гонка. Из поезда в поезд, из вагона в вагон. Руки дрожат от напряжения, ноги гудят, в животе урчит от голода, а я упорно иду вперёд, уже ни на что не надеясь. Пинаю с досады дверь. Последний. Последний вагон. А сколько их за спиной? Не сосчитать. Сажусь прямо на пол, размазываю по щекам слёзы обиды. Всё бесполезно. Я не найду тех, кто оставил на моей руке эти проклятые отметки, и через две недели меня ждёт что-то страшное. Да и с чего я вообще взяла, что те ребята вновь запрыгнут на один из поездов?

Поезд дёргается, движется рывками. Рывок – остановка, рывок – остановка. Пора выбираться. Вытираю и без того влажной ладонью лицо, ладонь вытираю о штаны. В тамбуре выглядываю в окно. Места незнакомые, похоже, заехала дальше обыкновенного, либо свернули на один из боковых путей. Стекло давно разбито, подтягиваюсь, уговаривая руки не подвести и не дрожать, осторожно выбираюсь наружу. Времени на группировку и прицеливание не остаётся: слишком поздно замечаю мост впереди. Падаю, распластываюсь на камнях. Воздух комом застревает в груди и горле. Мысленно благодарю Эрика: без корсета моё тело давно превратилось бы в сплошной синяк. Несколько минут пытаюсь отдышаться, соскребаю себя с каменной насыпи, плетусь обратно.

Мало-помалу состояние возвращается в норму. Вдруг прихожу в себя, слетаю, как ошпаренная, вниз, где не буду маячить на виду. Так, с кочки на кочку, перепрыгивая ветки и лужи, дохожу до развилки. Она стоит в разрыве леса. Три пути. Один ведёт назад, к мосту. Два другие – в противоположные стороны леса. Направо? Налево? Глажу рельсы, присматриваюсь внимательнее к путям. Ведущий налево более стёртый. Но шпалы на нём большей частью обновлены. На правом же много поломанных, тут и там пробивается нетронутая сорная трава. Похоже, пользуются им редко, а то и вовсе забросили. Решено, иду налево.

Это самый долгий и страшный путь домой. Постепенно сгущаются сумерки, тает над лесом оранжевая полоса заката. По низинам по обе стороны железной дороги собирается туман – молочная дымка. Первый летний месяц не балует теплом, пришедшая жара моментально спала, ночи особенно холодные. Обхватываю себя руками, прыгаю, прогоняя дрожь. Поминутно оглядываюсь. Поезда нет. Прислушиваюсь. Поезда нет. Уже не боясь, выхожу наверх и иду по рельсам, но ноги успели отсыреть, озноб бьёт не переставая. Похоже, в Городе произошло что-то серьёзное. А может, машинисты сами опасаются теперь ночных заездов, что ещё раз подтверждает, что нас пытались ввести в заблуждение. И вполне успешно, недаром школьники успокоились и забыли произошедшее, как тяжёлый сон.

Вдруг замечаю, что ночная тишина особенная. Она соткана из звуков. Шелест высокой травы. Шёпот тонких теней-листьев. Короткий хруст обломившейся под птицей ветки. Птица хлопает крыльями, разгоняя упругий воздух, поднимая ветер. Ветер перерастает в тихое журчание ручья. Земля неохотно расстаётся с солнечным теплом, которое впитывала за день. С еле уловимым хлопком раскрываются её поры, разбегаются в стороны трещинки-паутинки. Ночь соткана из запахов. Самый сильный из них – запах хвои. А на небе звёзды, россыпь миллиона звёзд, которые не видишь в Городе. Отдельные звёзды собираются в картинки, одни напоминают животных, другие людей, третьи геометрические фигуры.

Несколько часов пролетают незаметно. Только затихают закатные всполохи над макушками деревьев, и вот за спиной светлеет небо, и первые солнечные лучи щекочут шею. В начале шестого пересекаю цветник, трусцой пробегаю ведущие к дому улицы. После душа силы оставляют меня. Успеваю поставить будильник на час спустя, чтобы не пропустить занятия, и проваливаюсь в сон.

Кто-то тормошит меня за плечо.

–Эй, соня, вставай!– смеётся где-то наверху голос Эрика.– Хватит делать вид, что не слышишь третий будильник подряд.

Отмахиваюсь и натягиваю одеяло на голову. Но меня вытаскивают из кокона и несут в ванную, где прямо в одежде ставят под холодные струи воды. Я фыркаю, как недовольный ёжик, и, наконец, перестаю жмуриться.

–Ну?– он смотрит на меня и безуспешно сдерживает улыбку.– Что за фокусы? Как будто ты была на дежурстве всю ночь без сна. Скажи спасибо, что вернулся вовремя, точно опоздала бы. Завтрак на столе, вытирайся и бегом.

–Брысь, командир,– показываю ему язык.

Через несколько минут сижу на кухне, поджав под себя покусанные комарами ноги, быстро глотаю чай с бутербродами. И думаю. Нет, лучше не волновать брата раньше времени. В запасе две недели. Если в ближайшие пять дней не придумаю, как спрятать татуировку, решать будем вместе, а пока промолчу.

–Ты чего такая тихая сегодня? Проводить до школы?

Я качаю головой. Отправляю Эрика отдыхать, попутно стряхивая со стола крошки. Вспоминаю расписание, предупреждаю, что вернусь домой поздно, сегодня запланированы практические занятия. Несколько раз проверяю рюкзак: всё ли взяла. Закидываю его за спину, обнимаю Эрика и выскакиваю за дверь. Подъёмник медленно ползёт вниз. По пути заходят соседи, кивают, здороваясь. Мальчик с третьего этажа улыбается беззубым ртом, протягивает большое сочное яблоко. Улыбаюсь в ответ, кладу подарок в кармашек рюкзака и в приподнятом настроении бегу к школе.

Сегодня всё выходит на удивление хорошо. Преподаватели несколько раз хвалят, смотрят с одобрением. Даже основы медицинского дела теперь не кажутся такими пугающими. Успешно «прооперировав» пострадавшего, получаю предварительный зачёт в ведомость, возвращаюсь на место и с довольным видом оглядываюсь. И только теперь замечаю, что одноклассников стало меньше.

Весь день мы занимались группами по несколько человек. Может, дело в этом? Сложно понять, сколько человек в классе, когда они не на своих местах. Но на следующем уроке окончательно убеждаюсь, что была права. Семь пустых мест в кабинете. Сдали экзамены досрочно? Вряд ли. Стул впереди меня тоже пустует.

–Эй,– я тихо зову девочку, сидящую на соседнем ряду справа.– А куда все подевались?

Она непонимающе хмурит брови.

–Ну, смотри, сколько мест пустых.

–Так эпидемия же, вчера сказали.

Учитель сердито косится на нас, прерывая разговор. Но я узнала достаточно. Эпидемия. Нужно соблюдать осторожность, болеть сейчас совсем не время.

После уроков иду к больнице, проведать Эрика. Внутрь не пускают, он сам спускается ко мне. Так и сидим на перилах, разговаривая о всяких пустяках и по очереди откусывая утреннее яблоко. Небо над крышами становится тонким и прозрачным, а в окнах оно глубокое, насыщенное. Зябко. Из-за больничной двери слышится приглушённое бормотание: новости. Поправляю сползающую с плеча кофту, прицеливаюсь и попадаю огрызком в урну. Спрыгиваю вниз и, вытирая о штаны руки, прощаюсь с Эриком. Он просит быть осторожнее, а сам уже почти что забыл о моём присутствии: по переговорному устройству его требуют на место. Я не спешу домой, по пути останавливаюсь, рассматриваю своё отражение в высоких зеркальных витринах. Интересно, как бы я выглядела, родись в другом месте? Например, в центральном округе. Мысленно примеряю самые разнообразные наряды. Но вдруг ловлю улыбку прохожего и смущённо спешу прочь. Что за глупости идут в голову. Как будто не понимаю, что наряды – видимость, оболочка. То, что под ними, не получится скрыть ярким образом. А что у меня под ними? Не знаю. Пока не знаю.

День за днём. Урок за уроком. Нас всё меньше и меньше. Учителя и вправду не замечают, что в классе не остаётся и трети от бывшего количества учеников? Почему они смотрят мимо нас? Почему говорят, как автоматы, стараясь быстрей закончить урок? Почти ни слова об экзаменах, отменены дополнительные занятия, не остаётся ни домашней работы, ни практической. Мы можем встать среди урока, пойти гулять по кабинету или вовсе выйти – не скажут ни слова. Как будто странная эпидемия охватила всех – эпидемия рассеянности, беспамятства.

Ещё месяц назад не могла себе представить, что за два дня до экзамена не буду волноваться, сидеть над учебниками, вновь и вновь повторяя изученное. Даже страх перед осмотром отступает. Может, всё отменили?

Но Эрик, в отличие от меня, не забывает о грозящей опасности. Поздно вечером возвращается он домой, нагруженный баночками и тюбиками.

–Вот,– отвечает на мой молчаливый вопрос.– Твоя маскировка.

Достаёт наугад один из тюбиков, снимает бинт с моего запястья и щедро выдавливает содержимое на кожу. Я кричу от обжигающей боли, вырываю руку и бегу в ванную. Становится только хуже, вода не смывает мазь, обтекая её по контуру. На коже медленно расползается красное пятно.

–Дурак,– сквозь слёзы сообщаю Эрику.– Ты меня убить решил?

Он виновато промокает руку полотенцем. Помогает: злосчастная мазь наконец убирается.

–Тебя инструкции читать не учили?

Следующие полчаса он внимательно читает надписи на каждом из тюбиков. Временами поднимает голову, интересуясь моим состоянием. Красный отёк спал, а испуг не проходит. Для приличия я недолго дуюсь на брата, а после подсаживаюсь рядом, и мы изучаем вместе.

–Это,– говорит он вскоре.– Побочных эффектов не выявлено. Держится до двух суток. То, что нужно.

С опаской протягиваю руку вторично. Он лёгкими движениями втирает прозрачную прохладную мазь. Я сомневаюсь: разве ей можно что-нибудь замаскировать? Но через несколько минут татуировка и вправду становится незаметной, по цвету сливается с кожей. Если сильно присмотреться или потрогать, можно заметить маленькие выпуклые царапины, как от ожога.

–Проверь на водостойкость.

Я вновь иду в ванную. Довольно улыбаюсь. Мы нашли нужное средство, теперь на осмотре ничего не грозит.

Выключив воду, настораживаюсь. Показалось, или Эрик в самом деле с кем-то разговаривает? Ни звонка, ни стука слышно не было. Стою, стараясь не дышать, напряжённо вслушиваюсь. Но подслушать не дают: дверь распахивается. И словно ледяной рукой по спине проводят: охрана.

Бежать, бежать!– мелькает первая мысль.

Ноги подгибаются, опираюсь на раковину, снизу вверх смотрю на охранника. Он – на меня. Сколько длится молчание – минуту, десять? Меня подхватывают и несут в комнату. Эрик сидит на подоконнике, злобно косясь на охранника, осматривающего вещи. Третий охранник стоит у входной двери. Как будто мы можем сбежать!

При нашем появлении Эрик вскакивает, отнимает меня и усаживает на место, где сам только что сидел. Встаёт рядом, всем своим видом показывая, что не даст причинить мне вред. Охранники переглядываются. Тот, что осматривает комнату, откладывает мою тетрадь, выпрямляется.

–Селина, пограничная зона, участок 17/523,– голос у него низкий, тяжёлый.– Вы обвиняетесь в нарушении закона двенадцать.

От живота к горлу обжигающая волна. Эрик растеряно смотрит на него, на меня.

–Чего?– не понимает он.– Что это значит?

Эрик не очень силён в законах. Да, он отличный медик, но что касается этой области… Но сейчас он узнает, ему объяснят, что подразумевает под собой это нарушение. В списке закон указан под двенадцатым номером. На самом же деле это второй по важности закон, стоящий сразу за запретом на переход границы. Мне по-настоящему страшно. Откуда они могли узнать?

–Иными словами, Селина была замечена во время пересечения городского периметра,– охранник снисходительно поворачивается к Эрику, но голос остаётся бесстрастным.– Фиксация камерой слежения не оставляет иного выбора, кроме признания факта свершившегося.

В животе что-то обрывается, как во время прыжка с поезда, когда летишь на камни или в кусты. Камера? Притягиваю к себе коленки и утыкаюсь в них мокрым лицом. Прости меня, Эрик. Я не хотела подвести тебя. Но так бывает: происходит именно то, чего сильнее всего боишься.

–На оплату штрафа за данное нарушение даётся двадцать четыре часа.

Напряжение спадает мгновенно после этих слов. Штраф! Каким бы большим он ни был, мы справимся. Но охранник продолжает кривить губы в снисходительной улыбке.

–И есть второе нарушение. На этот раз закон номер один.

Пальцы леденеют. Закон номер один? Постойте!

–Переход через границу? Но этого не было!

–Наложение ложных обвинений?– охранник усмехается уголками губ.– Каждый второй нарушитель говорит то же самое, слово в слово. Мы слишком дорожим своей репутацией, девочка, чтобы заниматься подобными делами. Сегодня утром был получен снимок с координатами. Два километра в сторону за пограничную полосу.

Он протягивает цветную картинку. И в самом деле, я. Кофта, накинутый капюшон, из-под которого выглядывают волосы, бинт на запястье. Или не я? Фото сделано со спины, мало ли похожих девочек? Координаты тоже ни о чём не говорят.

–Когда сделано фото?

–Сегодня утром. Через час оно поступило к нам.

–Но я была в школе!

–Кто может подтвердить?

–Учителя, одноклассники…

Голос превращается в шёпот. Понимаю: не подтвердят. Взгляд охранника подтверждает промелькнувшую догадку.

–Что вы собираетесь делать?– Эрик говорит резко, зло. Неужели, не понимает?

–Депортировать Селину в другую зону. Таково наказание за нарушение. Приговор вынесен и оглашён. Нарушитель, у вас есть десять минут. Любая попытка покинуть помещение без сопровождающего приравнивается к сопротивлению и нарушению приговора. Наказание будет ужесточено. Надеемся на вашу благоразумность. Через десять минут я вернусь за вами.

Они разворачиваются, молча уходят.

Вот и всё. Доигралась. Смотрю в пол: глаза поднять стыдно. Но Эрик тянет мой подбородок вверх, заставляя наши взгляды встретиться. Мы смотрим друг на друга, и те немногие секунды, что мне отмерили, уплывают.

–Я не верю, Сель. Ни одному их слову. Поняла? Это ошибка.

Я смотрю на него, глотая слёзы. В груди что-то больно жжёт.

–Ты поняла?– спрашивает он жёстче.

Вместо ответа утыкаюсь ему в грудь лицом, трясясь от плача.

–Сейчас не время плакать, Сель. Я знаю, как тебе больно. Не время. Это не самое страшное, что могло произойти. Вряд ли тебя депортируют дальше третьей зоны. Я слышал, бывали случаи, когда осуждённых возвращали обратно. Проходило разбирательство, охранники признавали свою вину и исправляли всё. Поначалу будет тяжело, очень тяжело. Тебя определят в один из приютов. Старайся не лезть на рожон, не показывай свой нрав. Тем более, до совершеннолетия тебе ещё три года.

–Два с половиной,– бормочу в ответ.

–И всё равно. Они могут пролететь быстро. Но может случиться и так, что тебе придётся несладко. Постарайся хорошо сдать экзамены и быстрее определиться с профессией. Всегда будь предельно собрана и никому не верь без веских на то оснований. Когда тебе исполнится девятнадцать, ты получишь документы, и у тебя будет право выбора зоны для проживания. Можешь выбрать хоть центр, хоть окраину – любую зону.

–А ты?

–А я уже выбрал, Сель,– тихо отвечает он.– Разве я мог оставить тебя?

Порывисто обнимаю Эрика и отстраняюсь. Остаётся три минуты. Эрик вытряхивает вещи из моего рюкзака.

–Только самое необходимое. Во-первых, деньги. Никто не знает, как повернётся жизнь дальше, лишними они никогда не будут. Но лучше никому не говори о том, сколько их у тебя. И вообще не говори. Во-вторых, мазь. Тюбика хватит месяца на три-четыре, зависит от того, сколько будет держаться. Возможно, краска сойдёт раньше, чем указано. На всякий случай кладу бинт. Когда закончится, с поиском проблем не будет, в любом медицинском пункте купишь. Дальше. В этом кармашке у тебя пара бутербродов… погоди, это нож? Зачем, Сель?

Я выхватываю из его рук нож, убираю обратно.

–Самое необходимое, Эрик,– возвращаю ему его же слова.– Я не знаю, что меня там ждёт.

Он качает головой, но не спорит. Кладёт вдобавок к вещам сменную одежду. А потом вновь приходят они. Силой оттаскивают меня от брата. Успеваю подхватить рюкзак, наполовину расстёгнутый прижимаю к груди, боясь потерять последнее, что осталось. Пытаюсь поймать взгляд Эрика, а он отворачивается, сутуля плечи. На моём плече тяжёлая рука – не вырваться. Закусываю губу и смотрю. Смотрю, смотрю, запоминая то, что было.

Я вернусь, Эрик, слышишь – вернусь! Я заставлю их разобраться, не пройдёт и месяца, как я снова буду здесь, в родном доме. Ты только верь.

В подъёмнике не получается отодвинуться: места слишком мало, охранники нависают надо мной угловатыми мрачными скалами, лица – неразличимые маски. Ровная полоса губ, непроницаемый взгляд. О чём они думают во время ночных арестов, сумели привыкнуть за столько времени? А если попробовать бежать, когда остановимся? Проскользнуть под рукой того, что ближе к дверям, не поймают, сумею оставить погоню позади на запутанных улочках, которые с детства знаю лучше царапин на коленях. И в лес, за железную дорогу. Но тут же осаждаю себя: а потом? И что если за мою глупость поплатится Эрик? И словно догадавшись о том, что у меня в голове, один из охранников недовольно косится. Когда двери подъёмника открываются, хватает мою руку.

–Надеюсь, ты помнишь предупреждение насчёт побега.

Двое охранников идут впереди, мы сзади. И только когда открывается дверь наружу, я вдруг понимаю: мы ехали наверх. Наверх, а не вниз! На крышу. Но почему?

Ответ приходит почти сразу: на крыше, на равном отдалении от краёв, стоит вертолёт. Останавливаюсь в нерешительности, не обращая внимания, что тянут вперёд. Охранник в раздражении оборачивается.

–Что? Высоты боишься?

–Нет,– бормочу, запинаясь. Перебиваю саму себя.– Не знаю.

–Идём, нет смысла тянуть время. Перелёт не долгий. Надеюсь, тебя не укачивает.

Укачивает ли меня? Я не знаю. Ответить не успеваю, он уходит вперёд. Впрочем, вряд ли это был вопрос. Послушно иду следом, всё ещё прижимая к груди рюкзак. Ноги заплетаются. Хочется сесть на месте и капризно сказать, что никуда не пойду, пусть сами летят, без меня. Усмехаюсь таким детским мыслям, но усмешка горькая. Карабкаюсь внутрь, где меня пристёгивают на одном из кресел. Другое – кресло пилота – занимает всё тот же охранник. Надевает громоздкие наушники, точно такие же протягивает мне. Жестом указывает на маленький микрофон. Я киваю: работа двигателей шумная, пришлось бы кричать, чтобы услышать друг друга.

Стиснув зубы, отгоняю непрошенные мысли. Не сейчас, рано. Я успею выплакаться, когда останусь одна. Меня ни о чём не спрашивают, и всё же устало говорю:

–Я готова.

Охранник кивает. Меня вжимает в кресло: взлетаем. Двери не предусмотрены, сбоку яростно задувает ветер, норовящий растрепать волосы и вытащить из кабины. Прищурившись, смотрю по сторонам, стараясь сдержать неожиданный восторг, и не зная, как побороть его. Просто вдруг перехватывает дыхание от вида ночного Города. Он прекрасен. Огни, миллионы огней, разбегающиеся по сторонам. Как звёзды, только на земле. Глаза слезятся, их застилает прозрачной плёнкой. Огни расплываются, троятся, лучи растекаются по домам и дорогам. Огни всюду: их поднимает и разносит ветер, их разрезает винт вертолёта, они стекают по моей коже, щекоча её. Губы трогает лёгкая улыбка. Вертолёт заходит на второй круг, а потом огни уходят назад, и под нами уже не дома – лес. Деревья приближаются, не осознавая, что делаю, перевешиваюсь сорвать сосновую шишку.

–Сдурела!

Охранник тянет меня обратно в салон, в наушниках надрывается его испуганный и оттого сердитый голос:

–Перевернуться захотела? Дура малолетняя. Хочешь спрыгнуть, так отстегнись и вперёд, а я умирать не спешу.

Я затихаю, посматриваю исподтишка на охранника. Он смотрит вперёд, губы сжаты в тонкую резкую полосу, на щеках щетина. Наверняка у него есть семья. Поможет ли им в случае чего то, что он работает в охране? Или подобных оберегов не существует?

Лес под нами всё не кончается. Вертолёт идёт низко, видимо, пилот опасается потерять в темноте ориентиры. Но минут через десять деревья мягко расступаются, образовывая небольшой пятачок. Вертолёт, на мгновение застыв в воздухе, медленно идёт на снижение. Какие-то неполадки? Я напряжённо оглядываюсь на охранника. Тот демонстративно не замечает мой взгляд, уставившись прямо перед собой. Когда до земли остаётся около метра, если не меньше, он тянет резко один из рычагов вверх, поворачивается в мою сторону и отстёгивает ремень.

–Нужно выйти?– догадываюсь я, но так не хочется выбираться в темноту леса, где кажется, будто из-за каждого ствола следят чьи-то глаза. Особенно здесь, на открытом пространстве.

Он кивает.

–Что-то не так с вертолётом? Он сломался? К нам прилетит кто-нибудь?

Он отводит взгляд в сторону.

–Почему мы остановились тут?– не унимаюсь я.

–Выходи,– голос его звучит глухо.– Ты на месте.

–Дальше я поеду на чём-то другом?

–Ты на месте,– повторяет он. И вдруг я понимаю, что это значит. Но страха нет, вдруг становится всё равно. Как будто не со мной это происходит.

–Нет,– голос звучит на удивление спокойно.– Это шутка. Зачем так глупо шутить?

Он разгибает мои побелевшие пальцы: до боли вцепилась в один из рычагов. Пальцы теряют чувствительность и поддаются. Пытаюсь поймать его взгляд, упорно не веря в происходящее.

–Пожалуйста.

Он качает головой.

–Вы же не оставите меня здесь,– голос звучит не так уверенно, как хотелось. Скорее шёпот, мольба.– Это же безумие. Здесь не выжить.

–Выживает сильнейший. Таков закон с самого зарождения жизни. Прости, но у меня нет выбора.

Он нажимает одну из многочисленных кнопок, и сильный порыв ветра выбрасывает меня наружу. Машинально вскидываю руки, пытаясь за что-то уцепиться, хватаю ртом воздух. Удар выходит мягким, почти не чувствуется. Но я сижу на траве, а вертолёт поднимается вверх, и вскоре перемигивающиеся огни тонут в верхушках деревьев, и стрёкот тоже стихает. Но даже тогда я не нахожу в себе силы подняться, сижу, качаясь из стороны в сторону, и по-прежнему крепко обнимаю рюкзак – последнее, что у меня осталось. И только мерно поскрипывают вековые сосновые стволы, разбавляя практически абсолютную тишину.

Сколько проходит времени, прежде чем прихожу в себя? Небо, наверно, начинает понемногу светлеть, но деревья перекрывают рассветные всполохи. Звуки доносятся чуть приглушённо. Пальцы нащупывают наушники, до сих пор оставшиеся на голове. С омерзением срываю их и отбрасываю в сторону. С трудом поднимаюсь: от долгого сидения в неудобной позе затекли ноги, теперь их покалывает острыми иголочками. Медленно, короткими шажками, перебираюсь с полянки под защиту стволов. Застёгиваю, наконец, рюкзак. Хочется пить, но воды нет. Обхватываю себя руками, защищаясь от предрассветной прохлады, и думаю.

Мог ли кто-нибудь предположить такой расклад? Нет. Конечно, нет. Как бы Эрик не беспокоился обо мне, он уверен, что хотя бы крыша над головой и еда у меня будут. И может, втайне радовался, что больше не будет рядом леса, в который как магнитом тянет. А теперь знаю наверняка: не все ожидания оправдываются. У меня два варианта. Вернуться назад? Не думаю, что это хорошая идея. Рано или поздно, меня вычислят по системам наблюдения и вернут обратно. А запереться дома… Нет, это будет не жизнь, а жалкое существование. А второй – остаться в лесу. Найти тех, кто живёт здесь. Да, теперь я уверена, по эту сторону железной дороги кто-то есть. Но где? Сумею ли добраться до них в одиночку, не имея ни малейшего представления ни о том, кого ищу, ни о том, где они могут обитать? Безумие. И всё же понимаю, выбора как такового нет. Вернее, есть: бороться или сдаться прямо здесь, и ответ очевиден.

Интересно, чего ожидали от меня, вынося такой приговор? Чего добивались, оставив в лесу?

Моей смерти?

Дожидаюсь, пока первые утренние лучи не разобьют мрак. В лесу он сохраняется дольше, до самого полудня порой прячется под тяжёлыми еловыми лапами, в оврагах. Он никогда не отступает полностью, скрывается в норах, его затягивает трясина, укрывают тяжёлые камни-валуны. Но мало-помалу дневной свет побеждает, и уже не приходится напряжённо вглядываться в темень, опасаясь споткнуться об извилистый корень или поломанные сучья.

Но сильнее беспокоит другое: куда иду? Город, кажется, сейчас лежит за спиной, на севере. Солнце поднимается слева, слепит глаза. Летнее тепло понемногу берёт своё, через несколько часов ходьбы, разгорячившись, скидываю кофту, обвязываю вокруг пояса. Мазь всё ещё держится, чёрные полосы совсем не заметны. Но на всякий случай достаю тюбик и выдавливаю немного, растираю по запястью. Кожа на руках быстро краснеет, её пощипывает: перед первым загаром она всегда у меня облезает. Прихлопываю нескольких комаров.

И появляется ощущение правильности. Будто так и должно быть. Никто не изгонял из Города, я сама приехала сюда на поезде – побродить по лесу, холмам. Лесные пейзажи похожи друг на друга, каждое новое место напоминает то, где бывал прежде. И в ногах появляется необычайная лёгкость, и невольно ускоряется шаг. И когда деревья вдруг расступаются, и вижу впереди озеро, возле которого покачиваются, две сосны, словно выпущенные из-под земли стрелы, я бегу вниз, по пологому склону, и смеюсь. Споткнувшись, кувырком качусь вниз, чувствуя спиной мелкие камешки и ветки. Всё кружится, поднимаюсь в самом низу, едва не промочив ноги в озере, а губы расплываются в счастливой улыбке.

Мир вокруг плывёт всё медленнее, восстанавливает расплывчатые очертания. Сосны снова стройные, кора твёрдая, шершавая и оставляет на ладонях липкую смолу, небо над головой, под ногами трава, а дождевые тучи цепляются за верхушки деревьев и опадают дождём вниз, и трава теперь мокрая, и щиколотки тоже заливает, вверх по ногам бегут мурашки, и они сливаются с другой стайкой мурашек, и хочется громко-громко кричать: я вижу! Вижу цвет неба, который меняется с каждой секундой, который видят сейчас те, кто одновременно со мной смотрят на него, и не увидит больше никто, никогда. Вижу склон холма, по которому недавно сбежала сюда, к озеру, и могу побежать обратно вверх. Вижу сосновые стволы, обнимаю ту из сосен, что ближе, чувствую терпкий аромат, как липнет щека, и как расходятся по ней мелкие царапины, когда проводишь щекой по стволу из стороны в сторону. Чувствую, какая в озере вода, неправдоподобно тёплая для таких холодных ночей и дней, и как шевелится и дышит зажатая в руке лягушка. Раскрываю пальцы, и она длинным прыжком достигает воды и пускает со дна пузыри.

В груди или горле тяжёлый комок, похожий на слёзы. Сколько человек до меня видели это? Как качали мохнатыми головками маленькие ещё сосны, как ручеёк повзрослел и стал озером, как поднималась по весне трава, становилась пожухлой под палящим солнцем или поникала, побитая градом в холодные времена. Или то, что было здесь раньше – лес, океан или город. Сколько человек было здесь до меня и сколько ещё будет?

Восторг отступает так же неожиданно, как нахлынул. Съезжаю вниз по стволу, прижавшись к нему спиной. Тепло обманчиво: земля не успела прогреться. Зажимая ладонями голову, стараюсь унять неожиданные слёзы. Что скажут в школе, когда поймут, что меня больше нет? Заметят ли?

Слёзы постепенно стихают, заканчиваются. Рукав насквозь мокрый, а внутри глухо, как в пустом колодце. Я видела один такой в лесу: бросишь камень, несколько раз стукнет по стенкам и замолчит, не разбудив эха. Дождик тоже кончается. Усталость берёт своё: я засыпаю.

Открываю глаза и вижу: почти ночь. В озере отражаются последние закатные разводы, небо стремительно темнеет. Ноги онемевают от сна в неудобной позе, растираю их, одновременно пытаясь согреться. Успеваю отругать себя за сон на открытом месте, где любой зверь мог напасть на меня. И думаю, где прятаться. Наверно, нужно возвращаться в лес. Забраться на дерево и переждать темноту. Надеюсь, здесь не водятся хищники, способные подняться ко мне.

Подходящее дерево находится быстро. Ветка не сильно высокая, примерно в два моих роста. Довольно удобная, чтобы провести на ней несколько часов. Ни о каком сне и речи быть не может, свалюсь, переломаю кости, там уже не до хищников будет. Улыбаюсь про себя, что нужно было брать из дома верёвку, чтобы обмотаться, а не деньги. Желудок сводит от голода. Съеденный бутерброд только сильнее бередит его. Отколупываю кусочек коры и посасываю его, обманывая саму себя.

Ночь тянется долго, но ничто не вечно, кончается и она. Под утро среди деревьев выползает туман. Туман и над озером. Умываюсь, жадно пью. Вода сводит скулы и горло, бодрит. Что-то привлекает внимание. Сажусь на корточки, касаюсь пальцами влажной глины возле кромки воды. Следы. Поднимаю голову, прослеживая их цепочку. Она тянется вдоль берега, скрываясь в камышах. Приставляю свой ботинок, осторожно, боясь поскользнуться. Размер не сходится. Наверно, нога как у Эрика, не меньше. Приглядываюсь внимательнее. Чуть дальше появляется ещё три следа, как будто кто-то шёл рядом, по траве, и случайно соскользнул вниз. Два правых следа и один левый. Эти чуть меньше. Охрана?

Становится неуютно. Затылком чувствую множество взглядов с разных сторон. Это у них что – игра? Забросить человека в лес и смотреть, как он будет выживать и что делать?

–Да пошли вы,– сердито шиплю сквозь зубы. Нужно уходить отсюда, слишком открытое место.

День пасмурный, хмурый. Над лесом гуляют тучи, но дождь здесь не шёл. Толстый слой хвои под ногами сухой. Если Эрик не вытряхнул тогда зажигалку, можно развести костёр.

Утром я наткнулась на небольшую полянку, усыпанную маленькими красными ягодами. Порадовавшись, что не выкинула салфетку от бутербродов, набрала её полную. Ягоды вкусные, тают во рту, сок пачкает губы и пальцы. Чувство голода притупляется, не так остро чувствуется, как раньше. Оставляю небольшую горсточку на потом, прячу в рюкзак. Странная звенящая пустота в голове делается привычной и уже не пугает. И лёгкость во всём теле, не только в ногах. Но меня не волнует ничего, даже то, куда иду, да и зачем вообще иду. Я знаю одно: если останусь сидеть на месте, точно сойду с ума. Усталость не оставляет сил на размышление, я только слежу за ногами, как плетутся они, разрывая хвоинки и оставляя тонкие борозды за собой.

Они появляются из ниоткуда. Справа девушка, слева двое парней.

–Далеко идёшь?– улыбаясь, спрашивает один из них. У него интересный разрез глаз. И ещё замечаю, что передний зуб наполовину сколот. Из-за этого парень похож на белку.

–Далеко,– хмуро отвечаю, не сбавляя шага. Но даже сама замечаю, что иду так медленно, что в скорости смогу состязаться разве что с улиткой.

–Ну-ну,– усмехается девушка.– Ну-ну.

–А тебе какое дело?– огрызаюсь в ответ.– Ты кто вообще?

–Кит,– она снова усмехается.– А ты сейчас грохнешься, запутавшись в собственных ногах. Приключений не хватает? Дома не сидится?

Дёрнув плечом, я пытаюсь вырваться. Она закатывает глаза и не отпускает, поддерживая за руку.

–Ладно, путешественница, не дёргайся. Там, куда ты идёшь, ничего нет. Через десять километров начинаются болота. Хочешь – иди. Но можешь пойти с нами. Выбирай.

Она мягко увлекает меня за собой. Я недоверчиво оглядываю их по очереди.

–Вы из охраны?

Они переглядываются и заливаются смехом.

–Охра-ана,– тянет парень, похожий на белку, скалясь в улыбке.– Скажешь тоже.

Отсмеявшись, Кит пожимает плечами.

–Можно и так сказать. Как тебе больше нравится. Идём же, ты одна пропадёшь. Мы тебя выведем.

–В Город?– опускаю взгляд.– Мне нельзя. Правда, нельзя.

Жёсткие пальцы настойчиво тянут подбородок вверх. Молчаливый парень серьёзно, в упор смотрит в мои глаза. По спине крадутся опасливые мурашки.

–Так значит, изгнанная? Ещё одна?

–Что значит ещё одна? Я не первая?

–Нет.

Он убирает руку и не спрашивает, а почти приказывает:

–Ты идёшь с нами.

Спорить бесполезно, да и сил и желания нет. Позволяю вести меня за собой. Командир – так называю про себя молчаливого – идёт впереди. Кит и беспрерывно улыбающийся Белка по бокам. Поначалу иду сама, иногда опираясь на подставленные плечи. Но вскоре и сама не замечаю, как практически перестаю передвигать ногами, повиснув на спутниках. Сколько километров позади, сколько часов? Лес то становится гуще, проглатывая тропинку, что приходится с трудом продираться сквозь ветки и кустарник, то деревья стоят совсем редко. Огибаем ещё одно озеро – гораздо шире, а берег здесь песчаный.

–Здесь можно плавать, потеряшка,– гордо сообщает Кит, будто это её заслуга.– Ты умеешь плавать?

С дерева, стоящего на берегу, свисает верёвка с привязанной внизу палкой. Кит объясняет, что это тарзанка. С её помощью можно спрыгнуть с дерева в воду и сразу оказаться на глубине. Я вежливо киваю: штука действительно интересная, но к чему это мне сейчас?

Снова начинается лес, сосны встречаются реже, больше лиственных деревьев с гладкими необъятными стволами. Вдруг обращаю внимание, что иду сама, а Кит и Белка, подозрительно переглядываясь, чуть позади. Куда и когда исчез Командир?

Останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к провожатым. Что-то настораживает в их поведении. Если придётся драться, я заведомо проигравшая сторона, сил не хватит даже махнуть рукой. А противники определённо достойные: Кит, хотя и девушка, производит впечатление, будто она посильнее некоторых парней. Собрав остатки самообладания, пытаюсь решить всё мирным путём.

–Что-то нет так? Вы хотите что-то сказать мне?

Белка мнётся, разламывает шишку, подобранную по пути. Щепки щелчком отбрасывает в сторону, некоторые падают ему под ноги.

–В некотором роде,– сообщает он, наконец.

–Вы надо мной подшутили и завели не туда? Кто вы, в конце концов?

–Ты узнаешь, обещаю. Но, понимаешь…

–У нас нет оснований верить тебе,– перебивает его Кит, глядя прямо в глаза.– Любой может прийти и наврать, будто его изгнали. Или придумать другую красивую сказочку. Я не Лама, не умею верить за красивые глазки.

–Не понимаю,– честно признаюсь я.

–Если коротко и по делу – мы не хотим рисковать. Ты получишь желаемое, но боюсь, немного иным способом, чем хотела. Не вам решать, как нам жить и где. Мы свободны в своих решениях, пора признать это. Прости.

Она вытаскивает руку из кармана, ударяет мне в лицо холодной воздушной струёй. Вздрагиваю, запоздало закрываюсь ладонями, защищая глаза.

–За что?– бормочу неразборчиво сквозь пальцы.

–Ты просто уснёшь,– спокойно поясняет она.– Пока ещё никто не умирал. Сядь.

Послушно сажусь, поддерживаемая руками Белки. Кит, судя по звукам, стоит рядом, шёпотом отсчитывает секунды. Звенящая лёгкость расползается до самых кончиков пальцев. Кажется, подует ветер – взлечу, словно сорванный с дерева лист. Звуки смешиваются. То ли спутники тихо переругиваются, то ли скрипят стволы и шуршат листвой деревья. Последнее, что помню, как щипают плечо прохладные пальцы, и голос, летящий на меня, как снежная лавина с холма:

–Готова.

Темно. То ли ночь, то ли висящий надо мной полог перекрывает освещение. Я лежу на чём-то жёстком, бесформенном, прогибающимся вниз под моим весом. Пытаюсь опереться локтём, чтобы привстать, но не выходит. А лежанка вдруг начинает двигаться, её чуть покачивает из стороны в сторону. Испуганно сжимаюсь в комочек, задерживаю дыхание.

Звуки доносятся приглушённо. Что-то тихонько стрекочет, свистит тонко. Шуршит, как осенняя листва под подошвами. Шуршание обрывается рядом со мной. Тяжелое, как после бега, дыхание. Вновь шуршание и тишина. Не абсолютная тишина, но отдельные звуки уловить сложно. Хочется позвать кого-то, но страшно. Да и кого позвать? Последние дни с момента высадки из вертолёта помню смутно. Озеро, лес… Глаза закрываются, и проваливаюсь в беспокойный полусон.

Вновь открываю глаза. Неудачный опыт подсказывает: так просто отсюда не выбраться, подвижная лежанка не позволит подняться самостоятельно. Недолго думая, упираюсь сильнее одним плечом и переваливаюсь через край. Перед глазами светлые звёздочки, воздух со свистом вылетает наружу, а вдохнуть уже не получается. В горле застревает хрип.

–Вот чудачка,– бормочет кто-то сверху.– Ты чего падаешь? Лунатик?

–Больно,– с трудом хриплю в ответ.– Рука.

Боль в плече тупая, пульсирующая. Руку вытащить не получается, неуклюже скрючившись под животом, она теряет чувствительность. Перелом?

Меня осторожно переворачивают на спину. Медленно делаю первый вдох, второй. Щурюсь от приглушённого света фонарика. Свет тает. Ночь. Не могу разглядеть того, кто склонился надо мной.

–Кит?– шепчу единственное известное мне имя, впрочем, без особой уверенности, что те ребята не бросили меня в лесу или не отнесли в Город. Но голос явно не принадлежит девушке. С полминуты человек, стоящий надо мной, молча смотрит на мои бессмысленные потуги отползти в сторону. Потом шумно вздыхает, ставит на ноги.