Читать книгу Я хочу ребёнка - Катарина Вадимовна Салазкина - Страница 1

Глава 1.

Моя первая свекровь прокляла меня очень своеобразным образом: она умудрилась умереть в день нашей свадьбы. Нет, не в годовщину, а в сам день бракосочетания, на глазах у полусотни изумленных гостей.

Мой совет новобрачным: никогда не устраивайте банкетов в местах, куда скорая помощь не сможет приехать в течение пяти минут. Объяснять диспетчеру, в какой части парка находится круглый такой павильон ресторана – бесполезное занятие. Название этого проклятого ресторана им тоже ни о чем не говорит. «И где вас там искать?» – спрашивают они, и ты понимаешь, что проще всего будет встретить машину у главного входа в этот чёртов парк. В итоге кто-то додумался продиктовать GPS координаты, чтобы водитель скорой забил их в навигатор.

Не то, чтобы она меня ненавидела, нет, недолюбливала, но не настолько же… Татьяна Анатольевна была женщиной своеобразной. Она жила в удивительном мире, где всё подчинялось её воле: солнце вставало потому, что она открывала утром глаза, а окружающие люди существовали исключительно для того, чтобы играть по её правилам. Я думаю, она действительно считала, что окружающие – это нечто вроде самодвижущихся кукол без чувств и собственных мыслей. Она могла не замечать моего присутствия в доме, или общаться с Глебом так, словно меня в комнате не было вообще. Например, один раз она посетовала, что Глеб умудрился выбрать в жены единственную девушку из группы «не сумевшую кончить с красным дипломом». Я промолчала, хотя мне хотелось возразить, что в нашей группе шесть девушек, и только две из них окончили бакалавриат с красным дипломом. Но, камушек попал в цель: группа у нас в самом деле была сильная, поставившая рекорд по количеству отличников, и я в их число не входила.

Вполне справедливой причиной для насмешки Татьяна Анатольевна считала мой выбор направления: вместо управления бизнесом я предпочла маркетинг. Любой порядочный студент «Вышки» мечтает о серьёзной карьере: антикризистое управление, на которое отправилась, например, моя подруга Ося, или аудит, мировая экономика, политика. Но так получилось, что на втором курсе я почти случайно попала на концентрацию (это вышкинский жаргонизм, типа электива, предмета по выбору) по маркетингу, и поняла – это моё.

На мой взгляд, уровень интеллекта, эрудиции, да, и вообще, развития человека определяется тем, насколько интересной он находит свою профессию. Если рассказывая о личинках серой тли, человек не брызгает вокруг себя слюной от восторга, то это просто исполнитель. Если человек в состоянии говорить скучающим тоном о своей выставке, о новой публикации, беседовать о космической программе, давя при этом зевок, то существуют всего два объяснения: перед вами или лицемер, или безнадежная посредственность.

Настоящий профессионал до дрожи в коленках влюблён в своё дело, кем бы он ни был: сантехником, бухгалтером, патологоанатомом или маркетологом. Я уж молчу, что предназначение маркетинга – это определение и удовлетворение человеческих потребностей. Звучит внушительно, правда? Однако, в глазах Татьяны Анатольевны я была просто недостаточно умной для управления и недостаточно дальновидной, для того, чтобы выбрать что-то поприличнее. Иными словами, я была плохой партией для Глеба. Но и это ещё не всё.

Я знала, что какое-то время Татьяна Анатольевна желала бы видеть невесткой Галю, дочь проректора. Галя была рыжая, полная и некрасивая, но училась она на одни «пятёрки» и жила с родителями в четырёхкомнатной квартире на Маяковской. Поначалу намёки Татьяны Анатольевны были прозрачны, как горная вода, а на третьем курсе, с проректором вышел жуткий скандал, в котором оказались замешаны казенные средства, и Галя в один час из принцессы превратилась в рыжую толстую тыкву.

Татьяна Анатольевна была очень умной женщиной и потому, после падения проректора, обратила внимание сына на дочь декана факультета мировой экономики, причём, её сводничество сначала даже имело успех. Глеб с Леной повстречались всего пару месяцев, но там тоже что-то не срослось. Однако, Татьяна Анатольевна не сдавалась, и весь первый год наших с Глебом отношений, упорно звала меня Леночкой.

Однажды, уже перед самой свадьбой, она позволила себе, опять же, в присутствии Глеба, намекнуть на то, что это я его на себе женила. Самое противное в этом было то, что тут она была доля правды: я была влюблена в Глеба со второго курса, а он тогда встречался сначала с какой-то жутко богатой девочкой с факультета политики, а потом с той самой Леночкой. На их фоне я безбожно проигрывала, поэтому, когда он неожиданно обратил на меня внимание, я поняла, что не отпущу свою синюю птицу.

Это было в бассейне. Я занималась плаваньем ещё со школы, поэтому в институте меня тыкали во все студенческие соревнования, и однажды на них я увидела Глеба. Раньше он не появлялся среди зрителей, я бы точно заметила, а этот раз всё перевернул. Я знала одно: я не могу позволить себе облажаться. Кстати говоря, это был первый и единственный раз, когда я заняла первое место. И он меня заметил. После награждения подошёл ко мне и восхищенно сказал что-то вроде «Макаренко, не знал, что ты ещё и плаваешь». Я улыбнулась, а он предложил зайти в кафе после того, как я переоденусь. Вдвоём.

Так мы начали встречаться. Один раз я побывала у него дома, пока родители были в гостях. Меня поразили картины на стенах: я никогда раньше не видела в обычных квартирах картин. Конечно, я понятия не имела, подлинники это или оригиналы, дорогие это картины или нет, но они произвели на меня впечатление.

Пригласил меня Глеб на пивную вечеринку. Я ожидала чего-то вроде «Бочки» и «Трех корочек», но оказалось, что пиво чешское, а от вида закуски у меня и вовсе глаза округлились: сыр бри, солёные крекеры, брауншвейгская колбаса и какие-то начосы с зелёным соусом. Я правда никогда не думала, что сыр бри с крекером и пивом – это так вкусно.

Это было за два месяца до сдачи драфта. А после экзаменов он пригласил меня на знакомство с родителями, и я в первый раз увидела Татьяну Анатольевну в неформальной обстановке. Она поджимала губы, и старалась выглядеть любезной. Я заискивающе смотрела ей в рот, безбожно льстила и забросала комплиментами. Под конец ужина она сдержанно похвалила меня за что-то, я не помню, за что, за какую-то мелочь, и я даже удостоилась её улыбки. Тогда мне казалось, я её очаровала, и дело в шляпе.

Потом была магистратура, мы несколько раз ездили в путешествия с Глебом, ходили в кафе, и моя жизнь на несколько лет превратилась в волшебную сказку. Он очень красиво ухаживал, а я чувствовала себя так, как бывает, когда сбывается самая-самая твоя заветная мечта. Я была с ним счастлива. А после того, как Глеб поступил в аспирантуру, мы решили пожениться. Но у сказки вышел плохой конец.

Глеб и был мечтой: красавец, высокий, спортивный, черноволосый, с глубокими тёмными глазами – да от него млела половина женской аудитории факультета. Он хорошо учился, и, хотя не был лучшим из лучших, было очевидно, что после магистратуры он пойдёт учиться дальше. Я, конечно, не считала, что я ему не пара, но мы, в самом деле, были из очень разных семей. И, как не противно это признавать, из разных социальных слоёв: он – сын завкафедрой экономической социологии и доктора философских наук, а я – дочь юриста и инженера. Глеб с родителями жил на Павелецкой, а мы – на Щёлковской. К двадцати двум годам он уже объездил пол Европы, а я была только в Турции, Египте и Болгарии. В эту разницу Татьяна Анатольевна тоже очень завуалировано и тонко тыкала меня носом, как провинившегося котёнка.

О покойных нельзя говорить плохо, а о свекровях и подавно, поэтому я всегда вычеркиваю из головы слова «толстая» и «вульгарная», когда вспоминаю её. Татьяна Анатольевна была грузной женщиной, пользовавшейся очень яркой косметикой. Поначалу я даже думала, косметика у неё осталась ещё с советских времен. Наверное, если бы с Татьяны Анатольевны можно было снять дорогой костюм, и переодеть в длинную юбку и платок, то кандидата экономических наук вполне бы можно было принять за торговку семечками с платформы «Горячий ключ», где останавливается поезд, следующий по маршруту Москва – Адлер. Когда Глеб нежился под солнцем Испании, мы с родителями ездили на таком поезде на море.

Глядя на неё, я бы не подумала, что эта женщина – ценитель устриц, что она разбирается в винах, любит морепродукты, икру и прочие вещи, добавляющие образу аристократичности. Может, она и не разбиралась. Может, она и в самом деле любила изысканную еду потому, что та добавляла ей изысканности.

И ещё аллергия. Аллергия словно компенсировала недостаток утончённости и подчеркивала избирательность вкуса. Татьяна Анатольевна не выносила цветения одуванчиков, липы и сирени, называла их «колхозными» цветами. По этой причине она очень придирчиво относилась к мёду и к чаю, потому что подозревала, что в чай добавляют сушеные корни одуванчиков, и всячески подчёркивала, что она пьёт только дорогой чай и ест только гречишный мёд. С морепродуктами тоже было не так, чтобы всё просто, морепродукты должны были быть непременно свежими и почему-то только дикими: устриц, выведенных на фермах, Татьяна Анатольевна презирала. Потому для всех нас совершеннейшей неожиданностью стал анафилактический шок на лангуста, от которого она умерла.

Все произошло практически мгновенно. Гости требовали, чтобы родители сказали тост, и первым говорил свёкор, потом мой папа, а потом гости стали требовать, чтобы тост произнесла свекровь. Она встала, вытирая салфеткой губы, глаза у неё уже тогда были будто заплаканные, красные, но все думали, что это от избытка чувств. Она подняла бокал, но ничего не сказала, вдруг побледнела, закачалась и начала ловить ртом воздух, как рыба, выброшенная из воды. Бокал упал на стол и звякнул о тарелку, но не разбился, а покатился по столу, обливая скатерть розовым шампанским. Почему-то лучше всего мне запомнилось это розовое расползающееся пятно на белой скатерти. А Татьяна Анатольевна схватилась рукой за шею и осела, её подхватили, усадили на стул, а глаза у неё уже закатились. Мне запомнилась только эта внезапная бледность: обычно всегда немного красноватое лицо её вдруг осталось без единой кровинки, и это было по-настоящему аристократично.

Мне, да пожалуй, и остальным, показалось, что она просто упала в обморок. Но, когда свёкор уже минут пять лупил её по щекам, а она всё никак не приходила в себя, я почувствовала, что что-то идёт не так. В толпе кто-то крикнул: вызывайте скорую! Я помню, как в голове мелькнула мысль: зачем скорая? Татьяна Анатольевна сейчас откроет глаза и встанет. Что за глупая паника? Но она всё никак не открывала и не вставала.

Среди гостей был врач, и он сразу послал кого-то за аптечкой, но ничего не смог сделать без шприца и ампулы. Я помню, как он кричал, что нужен адреналин. Кто-то принёс аптечку первой помощи из машины, кто-то принёс аптечку, оказавшуюся в ресторане, но в обеих лежали только бинты, пластырь, зеленка и анальгин. Не было даже ни одного шприца, даже инсулинового, не говоря уже об ампуле адреналина или преднизолона, которые могли бы спасти ей жизнь. Я запомнила эти названия, потому что на моих глазах за какие-то минуты умерла полная сил женщина, которая должна была стать моей свекровью. Возможно, если бы эта чёртова ампула там оказалась, моя жизнь сложилась бы по-другому.

Я была в ужасе, потому что впервые в жизни столкнулась с чем-то, чего не должно было случиться. И самое ужасное – от меня ничего не зависело. Моя будущая свекровь, какой бы стервой она ни была, не должна была, просто не имела права умереть. Это было что-то немыслимое, такое, от чего реальность с каким-то треском рвалась, будто тесное платье, расходящееся по швам. У меня в ушах звенело от этого треска, я ничего не соображала, а потом услышала отчаянье в голосе Глеба: где эта чёртова скорая? И тут я всё поняла. Поняла, что больше не будет тостов. Что мы не будем резать торт. Что не будет танца молодоженов, который мы репетировали три недели. Даже горячего не будет. Я не брошу букет, а Глеб не бросит мою подвязку. И я зарыдала.

В тот момент я ещё не верила, что Татьяны Анатольевны может не стать. Я просто понимала, что нам придётся вызвать скорую, и поехать в больницу. А Татьяна Анатольевна, естественно, очнётся ещё до приезда врачей, ну, или на худой конец, очнётся в машине. И когда мы, придерживая её под локоток, доведём до больницы, отмахнётся – «ах, я сама!», и выяснится, что она просто переволновалась и, наверное, ничего не ела с раннего утра, и забыла принять свои таблетки. И мы будем вспоминать потом об этом как о смешном семейном курьёзе.

Она не могла умереть, просто не могла. Тем более, посреди банкета в день моей свадьбы. Это должна была быть идеальная свадьба: с голубями, с дорогим тамадой и с огромным белым тортом. Мы с мамой два месяца выбирали платье, Глеб трижды переписывал список гостей, а ресторан выбрала Татьяна Анатольевна лично, и меню она составляла сама, не допустив до этого священнодействия никого из нас. И этих грёбаных лангустов с розовым шампанским она тоже заказывала сама.

Даже когда мне сказали, что она может умереть, я не поверила. Моей первой реакцией было «нет». Просто нет и всё. Это невозможно, такого просто не могло случиться. Так не бывает в реальной жизни. Умирают какие-то другие люди где-то там, может быть, в другой стране, в другом городе, на другой улице, а, может, герои книжек, только не Татьяна Анатольевна, которая в хвост и в гриву гоняла меня с этими бесконечными эссе. Не Татьяна Анатольевна, у которой мне было совсем не стыдно получить «четвёрку». Не Татьяна Анатольевна, которая критиковала меня за слишком скромный французский маникюр, но растрогалась при виде белого платья. Только не моя свекровь, которая в итоге смягчилась и сказала, что хочет внучку. Не внука, а именно внучку. «Ты уж постарайся» – и она подмигнула. Я даже не поверила в первый момент.

Да она даже не болела ни разу за всё то время, что я её знала!

Скорая приехала через двадцать минут. Татьяну Анатольевну, белую, как мел, быстро отнесли на носилках, и я представляла, как ей в машине прикладывают к груди эти штуки, похожие на утюги, и кто-то нервно командует «разряд». Глеб и Андрей Вячеславович сели в машину вместе с врачами, а я, в своём безумно красивом и безумно неудобном платье, вместе с папой поехала за скорой в машине того самого врача (он оказался непьющим и сам сел за руль). Мама осталась решать организационные вопросы: кто-то же должен был остаться.

Пока мы ехали, до меня начало доходить, что всё очень серьёзно.

– Она что, может умереть? – ахнула я. Доктор покосился в зеркало заднего вида как-то неодобрительно и долго не отвечал.

– Да, может, и вероятность весьма высока.

Его тон мне не понравился.

– Но этого не может быть, – одними губами прошептала я.

– Но я надеюсь, что всё обойдётся, потому что родственников в таких случаях в машину не берут.

Я тогда не поняла, в каких случаях и почему не берут, но расспрашивать не стала. Последнюю фразу он произнёс с надеждой в голосе, и я ухватилась за эту надежду, пытаясь убедить себя, что всё обойдётся, обязательно обойдётся. Этого не может быть, это просто дурной сон, думала я, но ничего не обошлось.

В больнице я увидела плачущего свёкра и белого, словно лист бумаги, Глеба. Он подошёл ко мне, дрожащими и почему-то холодными руками взял мои ладони в свои, успел прошептать только «Ксюша» и зарыдал. И я всё поняла.

Поначалу я подумала, что это, мягко говоря, дурной знак – начинать супружескую жизнь с похорон свекрови. Но потом, когда вся моя сказка разбилась, как хрустальная туфелька, я поняла, что это было самое настоящее проклятие. Если бы я прочитала такой прехедер, в тот момент, когда Глеб впервые позвал меня в кафе, то, наверное, развернулась бы и молча ушла.

Нам было тогда всего по двадцать три, мы только что окончили магистратуру, мы считали себя очень взрослыми и сильными, и были уверены, что уже фактически победили, а оказалось, что жизнь еще даже не началась. Никто не был готов к тому, что свадьба превратится в поминки. Мы строили планы на будущее, и не допускали и мысли, что что-то может пойти не так. Тем более, что что-то плохое может случиться непосредственно с нами.

Я не хочу вспоминать то время в подробностях: это был кошмарный сон. Мы сдали билеты на самолёт, медовый месяц в Испании превратился в регулярные поездки на кладбище. Свёкру стало плохо с сердцем, и мы навещали его в больнице в те дни, когда не ездили на кладбище. Глеб рыдал, свёкор рыдал, а я чувствовала себя не принцессой, а нянькой. Тем хуже мне было, что нянькой я была двум взрослым мужикам.

Я помню, что наш самолет должен был вылетать в десять утра, ровно в то самое время, когда мы измученные и оглушенные произошедшим, стояли в морге, тупо пялясь на образцы гробов. То есть, он и вылетел, просто нас с Глебом на том самолёте не было, мы выбирали цвет обивки и заказывали венки. Глеб хлюпал носом и был не в состоянии что-то выбирать, свёкор гладил его по спине, приговаривая «ну-ну», а я, тыкая наобум в пластиковые цветы, ощущала запах керосина, слышала щелканье металлической пряжки и голос стюардессы «дамы и господа, наш самолёт готов к взлёту»…

Именно это бессилие словно выжигало меня изнутри: что я или мы, или кто-то ещё могли сделать, что мы могли изменить? Человек так хрупок! Дурацкое стечение обстоятельств, этот чёртов лангуст (кто вообще мог это заподозрить?), и в итоге – некого винить.

Вместе с Глебом мы прошли все стадии принятия от гнева и обиды до самобичевания и вселенской вины. Мы не должны были соглашаться на этот ресторан в парке, до которого невозможно быстро доехать. Мы не должны были позволять ей одной составлять меню.

– А ты мог знать, что у неё будет анафилактический шок на лангуста?

– Нет, конечно, у неё никогда не было никаких шоков.

– Тогда что мы могли бы изменить?

Мы были абсолютно бессильны перед судьбой. Даже медики были бессильны. Врач, который был на свадьбе ничего не смог сделать без лекарства, а скорая помощь ничего не смогла сделать, потому что уже было слишком поздно.

Стоит ли говорить, что брак не заладился с самого начала? Первый год моя память милосердно затёрла: вместо воспоминаний у меня серое мутное пятно от грязного ластика. Следующие два года свёкор превращал годовщину нашей свадьбы в поминки, и муж рыдал у меня на плече, как маленький ребёнок. Они неизбежно вспоминали, каким хорошим менеджером была Татьяна Анатольевна, какую чудесную свадьбу она нам организовала, и как не хватало её во время организации её собственных похорон.

Ни о каких цветах или там подарках на нашу годовщину речи, конечно, не шло. Какие подарки в траур? Приезжал брат Татьяны Анатольевны с семьёй, какие-то её подруги и дальние родственники. Все они вздыхали, качали головами и говорили «какая потеря!» и «ах, она ведь была ещё так молода!», а один раз даже – «она так хотела внуков, жаль, что не дожила»… В глазах их явственно читался молчаливый укор, и я отчего-то воспринимала его на свой счёт. Вот и мета-описание нашей с Глебом семейной жизни.

Не то, чтобы дети были моим приоритетом, нет, перед свадьбой, конечно, мы с Глебом мечтали, шутили, как назовём сына и дочь, а в той реальности, в которой мы оказались, даже заводить разговор об этом было глупо и нелепо. Смерть Татьяны Анатольевны перечеркнула не только вероятность рождения детей, но даже саму возможность отношений с Глебом: это оказался удар такой силы, что оправиться он не смог. Поначалу я чувствовала себя атлантом, держащим небо на плечах, но потом силы у меня кончились, и небо упало на землю.

В их семье всё держалось на ней, именно она была стержнем, земной осью, вокруг которой вращался их мир. Как «хороший управленец» она занималась приземлённой, бытовой частью жизни, пока Андрей Вячеславович философствовал о высоких материях, Глеб же был абсолютно неприспособлен в практическом отношении. Теперь, когда стержень вытащили, вся конструкция просто рухнула.

После трёх с половиной лет кромешного ада, я не выдержала, и подала на развод. Глеб вяло сопротивлялся, но уступил. Выйдя из ЗАГСа и вдохнув прохладный осенний воздух, я наконец-то почувствовала себя свободной. Мне было двадцать семь, и я решила пожить для себя, однако, надолго меня не хватило.

Глава 2.

Сразу после магистратуры я устроилась в крупную компанию, занимающуюся производством бытовой химии. То ли мне просто повезло, то ли сыграло роль хорошо написанное резюме. Когда пришел оффер от эйчара, я прыгала по квартире, пытаясь достать до потолка, как школьница. Глеб потом по-доброму смеялся надо мной и постоянно напоминал: «до потолка ещё далеко, это только начало».

В нашем офисе был отдел продаж, отдал маркетинга, юристы, бухгалтерия и отдел кадров, и, конечно, руководство во главе с Александром Александровичем, которого все за глаза звали Сан Санычем. В моём детстве точно так же звали вечно пьяненького дядю Сашу, сантехника из нашего двора. Наверное, из-за этой ассоциации своего шефа я совершенно не боялась. Ну как можно бояться безобидного сантехника?

Офисная работа мне нравилась. Наш бизнес-центр напоминал мне остров посреди океана: вокруг какие-то склады, гаражи, железнодорожные пути, и тут оазис из стекла и бетона, абсолютно самодостаточный. На первом этаже три приличных кафе и одна большая столовая, магазин одежды, винотека, фитнесклуб с бассейном и сауной, микро маникюрный кабинет, где работали всего две девочки. По вечерам можно было не напрягаясь сделать ногти, выбрать вино к ужину и сходить поплавать.

Однажды в ноябре (или, может, это был конец октября?) Сан Саныч взял меня с собой в Гамбург на трёхдневную выставку «Упаковка будущего». Он искал недорогую, но экологичную тару, так как одна из линеек, которые мы выпускали, специализировалась на «зелёной» бытовой химии. У нас, кстати, была снята на редкость удачная реклама одного из продуктов – гипоаллергенного стирального порошка. Я ещё шутила, что реклама «зелёного» порошка – это вечнозелёный контент, но меня мало кто понимал. Но это не важно. Из Гамбурга обратно в Москву я возвращалась одна, Сан Саныч остался ещё на несколько дней «по делам».

В самолёте мне достался шестой ряд – первый в эконом классе. Я уселась и стала пялиться в салон бизнес-класса. И обратила внимание на очень привлекательного молодого мужчину, который как будто не знал, что ему делать. Он стоял в растерянности и с такой тоской озирался по сторонам, что больше был похож на потерявшегося ребёнка. Казалось, сейчас придёт большая и толстая тётка, крикнет «дорогой, сюда!» и он с радостью на лице бросится к ней. Я ведь тогда ещё фантазировала, как бы могла выглядеть его жена.

Но нет, его соседом оказался мужчина лет шестидесяти. Может быть, он так кадрит стюардессу? Тоже нет, я видела, что к ним подошёл бортпроводник в тёмно-синей форме и быстро-быстро рассовал ручную кладь по полкам, забрал и так же быстро, как фокусник, спрятал пальто в потайной шкафчик.

Я рассматривала мужчину: ему было не больше тридцати, на нём был светло-серый очень стильный костюм и тёмный галстук. Но он летел бизнес-классом, а я экономическим.

Они с соседом наконец-то уселись, и теперь мне был виден только его затылок. Было очевидно, что он в бизнес-классе новичок. Мне и самой такое удовольствие выпало лишь однажды – Глеб как-то взял билеты на накопленные мили.

Уже в Шереметьево, стоя у ленты багажа, я заметила красавца снова. Глянула мельком и отвернулась: что мне на него смотреть? Мужчины из бизнес-класса, я была уверена, всегда немного сомневаются в существовании тех, кто летает экономическим. Такие люди окружающих и за людей-то не считают, так, бледные тени, вспомнить хотя бы Татьяну Анатольевну. Каково же было моё удивление, когда он подошёл ко мне и заговорил.

– Извините, пожалуйста, – обратился ко мне мой будущий муж, – если Вы замужем или в отношениях, я ни в коем случае не собираюсь Вам навязываться, но Вы мне очень понравились и я хотел бы пригласить Вас на свидание. Вот моя визитка. Здесь есть мой номер телефона, позвоните мне, пожалуйста, я буду ждать Вашего звонка.

От его «выканья» у меня даже заложило уши, будто я всё ещё была в самолёте. А он развернулся и ушёл. И я осталась стоять с его визиткой в руках, проморгав свой чемодан.

Визитка была дорогая – на плотной бумаге и с тиснением. Я погуглила и нашла сайт строительной фирмы. Сайт, кстати, был сделан на совесть. Должность – руководитель отдела внутреннего контроля мне тоже понравилась. А ещё мне понравился его мягкий голос: когда я позвонила и представилась, он сказал мне «извините, я совершенно не умею знакомиться с девушками». И эта фраза купила меня окончательно.

К тому моменту, как я познакомилась с Димой, я была уже три месяца как разведена и отчаянно не хотела новых отношений, но, как говорится, хочешь рассмешить бога – расскажи ему о своих планах.

На первое свидание он пришёл с цветами и билетами в театр. Огромный букет бордовых роз едва помещался у него в руках. Тут могло быть только два варианта: либо это какой-то бывший браток из 90-х, и этот вариант я сразу отмела, либо он редко ходит на свидания, потому что выбрать бордовые розы для первой встречи мог только совсем неискушенный мужчина. И эта его неискушенность мне тоже очень льстила.

Букет был внушительный и очень тяжелый, таскать его с собой было безумно неудобно, и в антракте мне пришла в голову мысль, как от него избавиться. Я спросила, не обидится ли Дима, если я подарю букет Алисе Фрейндлих. Он замялся, но, конечно, возражать не стал. Я наплела что-то про великий талант, про главную роль, и наконец, придумала последний аргумент: невежливо уходить из театра с цветами. Он согласился и сознался, что купил цветы, не подумав, что я буду потом с ними делать, что лишний раз подтвердило мою мысль про неискушенность.

Дима оказался младше меня на два года и ничем не был похож на Глеба, я бы сказала, у них вообще была абсолютно разная идентичность: один тёмноволосый, другой русый с серыми глазами. Один – «звёздный мальчик», привыкший всегда получать лучшее, другой – скромный трудяга, уверенный, что всего нужно добиваться самостоятельно. Один – человек-праздник, желанный гость любой вечеринки, яркий и привлекающий внимание экстраверт, другой – тихий и задумчивый интроверт, у которого всего два близких друга, зато оба ещё с детского сада.

Съехались мы довольно быстро: оказалось, что оба мы живём на съемных квартирах. Меня не устраивал район, я боялась возвращаться поздно вечером одна, а в Диминой квартире нас обоих не устраивал ремонт. В результате мы нашли совершенно чудесную квартирку на «Соколе»: дом был старый, но добротный, кирпичный. Я всегда любила этот район – мы много занимались в корпусе на «Аэропорте», здесь прошло всё моё студенчество, здесь я чувствовала себя моложе что ли… Сама квартира нам тоже очень понравилась – евро однушка: между крохотной кухней и комнаткой была убрана стена и таким образом получалось две комнаты – одна спальня и одна просторная гостиная-столовая. Мы приняли решение сразу, как только её увидели, даже ничего больше не смотрели, хотя агент предлагала. На самом деле, так было не только с квартирой, но и с Димой: ощущение, что ему я могу доверять возникло у меня практически сразу, и я ни разу об этом не пожалела.

Следующим шагом стало знакомство с родителями. Дима был из большой семьи, у него была старшая сестра и старший брат Олег, занимавшийся мебелью. Родители постоянно жили за городом, и Дима шутил, что оба они устали от вредного производства и теперь хотят впервые в жизни надышаться свежим воздухом.

Димин отец когда-то тоже занимался строительством, но сейчас вышел на пенсию и жил на какой-то пассивный доход то ли от акций, то ли от сдачи в аренду недвижимости. А мать у Димы была химиком-технологом и в молодости работала в лакокрасочной промышленности, а теперь у неё были проблемы с лёгкими, и ей очень нужен был здоровый загородный воздух.

В самый первый раз, когда Дима повёз меня знакомиться с семьёй, я заподозрила неладное только в конце пути: во-первых, у всех в посёлке были очень высокие заборы, метров пять, не меньше. Во-вторых, дома, которые изредка были за этими заборами видны, выглядели очень дорого. Мы оба хорошо зарабатывали, и у нас было всё необходимое, но он никогда не говорил, а я никогда не думала об огромном загородном доме в элитном посёлке. Когда Дима сказал, что его родители живут за городом, я представляла себе что-то вроде дачи тёти Маши, к которой мы с мамой ездили летом. А трёхэтажный коттедж с баней явился для меня полным сюрпризом.

Участок тоже поразил своими размерами. Я ошалело пялилась на картину, открывающуюся моим глазам по мере того, как медленно раздвигались створки ворот. Стриженый газон. Не заросли чего-то там, как на дачных участках в моем детстве, а настоящий газон с поливальной системой. А когда из травы начали бить фонтанчики и из ниоткуда появилась маленькая собачка – какой-то гладкошерстный терьер, картинка стала совсем идиллической. Терьер с оглушительным лаем бросился на струи воды, умильно прыгал вокруг них и пытался поймать зубами. Эта картина заставила меня улыбнуться и нервозность немного уменьшилась.

Дом с красной черепичной крышей был огромен. Большие окна, гараж, балкон, открытая терраса для чаепитий и клумба с цветами перед ней, баня из сруба, беседка с мангалом и любовно выбранными кованными принадлежностями для барбекю – это было воплощение загородной мечты. Я думаю, в этом доме без особых проблем могли бы разместиться человек двадцать. Мне хотелось спросить, зачем такой большой, но вопрос был глупым.

Я не могу сказать, что мы с родителями жили бедно, просто тогда, в девяностые, инженеры вдруг перестали быть элитой, предприятия закрывались, и многие просто теряли работу. Папе повезло, но он приходил каждый вечер злой и с головной болью, потому что ему приходилось из кожи лезть, чтобы сохранить место. Тогда в детстве я многого не понимала, а теперь знаю, что ему было просто страшно, очень страшно. Потерять работу, когда жена сидит дома в декрете с маленьким ребёнком в девяностые, пожалуй, было одним из худших кошмаров.

Моя мама по образованию юрист. После декрета ей пришлось изучать огромное количество материала, потому что по факту уходила в декрет она в одной стране, а вышла в другой. Потом её по большому блату взяли в помощники нотариуса – это была очень счастливая случайность, хоть и окончившаяся немного печально: дядю Борю, папиного институтского приятеля, который устроил нужное знакомство, потом посадили за рэкет. И хотя помощник нотариуса был бесперспективен с точки зрения карьеры (нотариусами рождаются, всегда говорила мама), мамина работа нас кормила, пока папин завод кто-то не выкупил, и папу удивительным образом не повысили в должности. Потом всё начало потихонечку налаживаться, родители даже смогли позволить себе выезжать за границу (тогда Анталия была пределом мечты, но нам хватало только на Болгарию), мне оплатили репетитора, и я поступила в престижный ВУЗ причём на бюджет. А что мне было делать? Родители бы не потянули платное образование.

В школе у нас учились дети из разных семей. Были и такие, кто жил в коммунальных квартирах, были дети, чьи родители «челночили» на рынках, работали в ларьках, «таксовали» по ночам. По сравнению с ними, моя семья была очень в хорошем материальном положении. Но, поступив в «Вышку» и сравнив себя с детьми редакторов с коммерческих телеканалов, дикторов на радио, профессоров, переводчиков и т.д., я вдруг стала стесняться своего детства.

Я вдруг оказалась в совершенно другой среде. Это было похоже на зазеркалье: вот девочка одного со мной роста и возраста, но в таком виде, какой мне и не снился – маникюр, стильная прическа волосок к волоску, дорогая сумка и парфюм. Для меня это был образ на выход: для театра или дедушкиного юбилея, который мы отмечали в ресторане. А она приходит так на лекции каждый день. Духи на каждый день? Для меня это была сумасшедшая расточительность. И ресторан для неё не событие, а место, где кушают.

Я попробовала набиться в подруги к девочке поскромнее из параллельной группы. Она выглядела для меня привычно: без маникюра и дорогих духов, и мне казалось, что мы с ней сойдёмся, но она наотрез отказывалась говорить со мной по-русски в перерывах между лекциями. Оказалось, что её папа – какой-то бывший секретарь в посольстве в Париже, и она при всякой возможности старается практиковаться в языке. Все фильмы она смотрела исключительно на французском, в крайнем случае – на английском, а в свободное время ещё учила испанский и танцевала фламенко. Я чувствовала себя рядом с ней полным ничтожеством, и дружба, конечно, не заладилась.

Проучившись всего пару месяцев, я приобрела стойкий комплекс неполноценности. Тогда я даже не думала, что моя семья может позволить себе что-то вроде трёхэтажного коттеджа или четырёхкомнатной квартиры. Всю свою учёбу я завидовала таким, как Леночка, Глеб и Ося, потому что им не нужно было бояться чего-то не сдать. Я имею ввиду, что у них были запасные варианты: связи, деньги. А у меня их не было. Мне нужно было рассчитывать только на свои силы и на свои мозги, чтобы не вылететь с бюджетного места.

В детстве я отдыхала в «Орлёнке» на Чёрном море, а Глеб, например, в Греции. А дочь первого, второго или какого-то там секретаря в посольстве – в Париже, Ницце и где-то ещё, я не запомнила. Но когда я начала встречаться с Глебом, я вдруг поняла ошеломляющую истину: он такой же человек, как и я. Эта простая мысль дошла до меня только к концу бакалавриата. После этого в моей голове что-то перемкнуло, страх перед ровесниками из обеспеченных семей ушёл, и я начала зарабатывать деньги. Я перестала завидовать тому, что их старт-площадка оказалась на той ступени, до которой мне ещё пришлось карабкаться и карабкаться; и что я, в отличие от многих из них, никогда не уеду жить за границу, не построю свой межконтинентальный бизнес и не стану основательницей империи. И вот теперь я сижу в Барвихе и смотрю на маленькую собачку, гоняющуюся за струями воды.

– Отец строил этот дом в надежде, что здесь будет собираться вся семья, он хотел, чтобы мы приезжали почаще с детьми, а дом почти пустует. У Олега бизнес, он не очень часто сюда наведывается, а Анька вон вышла замуж и вообще в Израиль уехала.

– А на сколько человек дом рассчитан? – зачем-то спросила я.

– Не знаю, – Дима пожал плечами, – нам места точно хватит.

И чмокнул меня в висок.

* * *

Валентин Александрович и Елена Алексеевна оказались очень приятными людьми, и, главное, простыми в общении. Без разных загонов вроде какого-то особого мёда или привычки смотреть кино на иностранном языке, без неприязни к «колхозным цветам» и вообще без какого-то снобизма. Они великолепно дополняли друг друга: он полный, моложавый и очень весёлый, она – сдержанная, сухая и тонкая, как тростинка. Он – любитель покушать, она – любитель йоги и здорового образа жизни. Спор между вкусным и полезным, как я поняла, продолжался в их семье уже не одно десятилетие и носил характер традиции. Как будто люди осознали, что жить без споров в принципе невозможно, и решили, что все их споры отныне будут касаться только одной темы, чтобы в жизненно важных вопросах они могли всегда быть сообща.

Олег был старше Димы на пять лет, а его жена оказалась даже младше меня. Олег явно пошёл в отца: у него был такой же весёлый, обманчиво легкомысленный нрав, такая же склонность к полноте и, как у отца, тёмные глаза. Наташа показалась мне немного замкнутой. У них были погодки: пятилетний Женя и четырехлетняя Лика, похожие друг на друга как двойняшки. Милейшие мордашки – круглые розовые щёки, носики-кнопочки и живые яркие серо-голубые глазища.

В первый же день дети буквально взяли меня в плен: сначала они попросили покачать их на качелях, потом показали мне свои сокровища и рассказали всё о Щенячем патруле, потом мы рисовали, играли в прятки, а когда нас наконец-то позвали за стол, я неожиданно для себя даже немного расстроилась. А перед тем, как ложиться спать, они пришли пожелать мне спокойной ночи и расцеловали меня в обе щеки. Я была сражена наповал.

Но больше всего мне понравился не дом и не баня, не всеобщий любимец – терьер Чокопай и не солёные огурчики, которые закрывала Елена Алексеевна лично и даже не запах дерева, пропитавший всё вокруг. Больше всего мне понравилась та атмосфера, которая царила в их семье. Это было что-то крепкое и здоровое, основательное, какой-то фундамент, опора, которая позволяла их детям тянуться ввысь, добиваться, достигать, зная, что у них есть место, где можно будет отдохнуть и набраться сил. Место, где их всегда примут, даже если что-то не получится, и откуда не прогонят. Собственно, из этого места хотелось уходить исключительно за подвигами.

Это что-то у меня ассоциировалось с поддержкой, с какой-то безусловной любовью и, самое главное, со здоровьем. Именно здоровье почему-то приходило мне на ум, когда я наблюдала за их семьёй. И, конечно, мне очень захотелось стать частью такой семьи.

Я сама всегда была папиной дочкой. Мама после нотариальной конторы устроилась юристом в крупную консалтинговую фирму и, конечно, очень сильно уставала. Я не хочу сказать, что моё детство было каким-то нездоровым, но оно однозначно было более тревожным. Папа возвращался с работы раньше, забирал меня из школы и готовил ужин, приговаривал «всё будет хорошо», уверяя в этом самого себя, и даже проверял у меня уроки. Маме показывать тетрадки я немного боялась, потому что она была требовательней, чем папы и не объясняла мне математику. Поэтому именно папа первым узнал от меня: я снова выхожу замуж.

Так мы с Димой и поженились. Я решила, раз мы уже почти семь месяцев живём вместе и никто не умер, то можно и рискнуть. Во второй раз я поменяла все документы, и теперь стала Воронцовой. Даже фамилия у них была красивая, мне она очень нравилась. Мне тогда было тридцать, Диме – двадцать восемь.

* * *

Однажды осенью мы были в гостях в Барвихе. Олега с Наташей не было, и дом без детей стал неожиданно тихим. Душ на втором этаже барахлил, и Елена Алексеевна злилась, что приходится мыться внизу в большой ванной комнате, а потом в халате подниматься по лестнице, но починить душ почему-то не получалось. И вот вечером, когда я вышла с тюрбаном из полотенца на голове, я застала Диму в странной позе: присев на корточках у камина, он читал газету и заходился от хохота.

– Ты чего смеешься?

Он поднял на меня глаза и едва выдавил из себя какое-то невразумительное бурчание.

– Что?

– Анекдот…

Я поняла, что газета лежала тут для растопки и, судя по внешнему виду, лежала давно. Судя по штопору на столе, Дима решил поразить меня бокалом вина в кресле и потрескиванием дров в камине, но растопить его не успел: взял газету, нашел рубрику анекдотов и зачитался. Уровень шуток в такой газете я себе примерно представляла, поэтому догадалась, что смеётся он над какой-то глупостью, но всё равно стало интересно.

– Ну что там? – допытывалась я.

Вместо ответа он хрюкнул, зажал ладошкой рот, другой схватился за живот, и от этой картины я сама не выдержала и прыснула, хотя ничего смешного он мне ещё не сказал. Отсмеявшись он было начал говорить, вытирая слезы, но какой-то бесенок внутри меня не выдержал и, поддразнивая его, я тоже хрюкнула. Новый взрыв хохота скосил нас обоих, мы опустились на диван и валялись, хрюкая и смеясь до слез, так что сводило судорогой пресс.

Наконец он отсмеялся, вытер запястьем углы глаз и прочел мне вслух, безуспешно стараясь сохранять серьезное лицо:

«– Дорогой, у меня две полоски.

– Ты беременна?

– Нет, блядь, я бурундук».

Мы засмеялись снова. Он гладил меня по голове, через слёзы выдавливая бу-бу-бу-буру-бурундук.

Мы катались по дивану, путаясь в моих волосах, сплетая ноги и руки, и мечтали.

– А кто у нас будет первый: мальчик или девочка?

– Первым будет мальчик. Александр, первопроходец.

– А если первой будет дочь, как тогда назовем? Может, Инга?

– Нет, первым будет мальчик. Я читал, что надо делать. Надо есть больше мяса и выбрать время, чтобы луна была в мужском знаке, – на это я закатила глаза, но любопытство всё же перевесило.

– Ого, да ты эксперт?! Откуда такие познания?

Он не ответил на вопрос, сделал вид, что не услышал.

– Хорошо, пусть будет Инга.

– А третий? У нас будет третий ребенок?

– Конечно!

Дима был в восторге, а мне не то, чтобы доставляло радость, скорее меня успокоило известие о том, что он хочет детей. В моей юности было принято считать, что мужчинам дети не очень-то нужны.

– А, может быть, четверо? – спросила я, то ли в шутку, то ли всерьез. Голова сладко кружилась, как от алкоголя: подумать только! Я замужем за лучшим в мире мужчиной и он хочет от меня детей!

– Значит, четверо, – сказал Дима и принялся целовать меня в шею.

Так мы начали делать детей.

* * *

У меня было много приятельниц и знакомых, но хороших подруг – всего три: Светка, Мила и Ося. Пожалуй, я бы ещё назвала Маринку, но мы с ней давно не общались, хотя и списывались периодически в соцсетях.

Со Светкой мы учились ещё в школе. На химии нас посадили за одну парту, и так мы «спелись». Светку угораздило родиться старшей дочерью в многодетной семье. Её часто оставляли с младшими, она кормила их, делала с ними уроки. Мне кажется, она ещё с детства взяла на себя роль эдакой «помогающей» женщины. Светка была очень добрая, только всегда почему-то с грустными глазами. Глаза у неё были, как у козы: огромные, всё понимающие, но почему-то очень печальные. Будто бы она всё-всё знает, и бремя этого знания гнетёт её.

После одиннадцатого мы с ней разошлись: я поступила в Высшую Школу Экономики, а Светка назло честолюбию родителей – на филфак, где она быстро вышла замуж за парня с другого факультета, и курсе на третьем забеременела. Вопреки моим ожиданиям, Светка решила рожать. Она ушла в академ, потом долго восстанавливалась, и в этот период, мы мало общались. В итоге она кое-как таки закончила институт, после чего тут же ушла во второй «академ».

К тому моменту, когда мы с Димой только начали делать детей, Светка была уже в разводе и с двумя наследниками, причем старший практически школьного возраста. Для меня это было чем-то из ряда вон, потому что я не представляла, кем нужно было быть, чтобы бросить мягкую, добрую и такую по-женски всем сочувствующую Светку. Мы созванивались с ней в основном на праздниках, раз в год обменивались подарками, сидя в кафе, и именно ей, моей любимой неухоженной Светке, я когда-то плакалась о безответной любви к Глебу.

С Милой мы познакомились на втором или третьем курсе в бассейне. Мы разговорились, и сошлись на нежных чувствах к массажу. Я помню, мама говорила, что в детстве мне делали массаж, наверное, отсюда и взялась моя любовь. Мила сказала, что мечтает выйти замуж за массажиста с двумя высшими образованиями и иностранным гражданством, такого «кроссканального» мужчину, и я не могла не оценить шутки. Я сразу почувствовала в ней «свою». Слово «кроссканальный» у Милы было одним из любимых, она и сама была такая – кроссканальная.

Как и многие в «Вышке», Милка мечтала уехать и учила языки, продумывая варианты. Она всегда была отличницей: если уж начинала что-то делать, то или делала это на совесть, или не делала вовсе. Она хорошо училась и хорошо выглядела, она отлично плавала и здорово говорила на английском, учила немецкий. Она ездила по программе обмена в Европу, полгода училась в Дублине. А ещё ей всегда можно было задать вопрос и знать, что Мила основательно разберётся, прежде, чем ответить.

Она закончила магистратуру по социологии, но так и не уехала, как хотела, потому что влюбилась в парня, с которым совершенно случайно познакомилась, внимание, в психушке. Это потрясающая история, которую я слушала с упоением и восторгом в глазах.

Бывшая одноклассница Милы ещё в десятом классе влюбилась в мальчика, который учился на год старше и жил в соседнем подъезде. Он закончил одиннадцатый класс и куда-то там поступил, кажется, в Менделеевский. Она ринулась за ним, но не поступила и ушла в училище. Тогда она стала чаще гулять в своём районе, выслеживая предмет обожания, но боялась подойти познакомиться. Почти четыре года она ходила за ним хвостом, устроилась на работу куда-то поблизости от его дома, и делала всё, что угодно, пока он, наконец, её не заметил и не подошёл к ней первым. На вопрос, почему она не могла подойти сама, Мила отвечала, что эта девушка была патологически застенчива. Ключевое слово – патологически. Они начали встречаться, а на последнем курсе института он её бросил, потому что неожиданно влюбился в одногруппницу. Тут она и попыталась покончить с собой.

Конечно, Мила поехала к ней в больницу. Ещё бы, я бы тоже поехала! Несчастная любовь, интересная история, человек в полном отчаянье ждёт моральной поддержки, да и вообще, когда ещё посмотришь на психушку изнутри? И вот там, в психиатрической больнице моя хорошая и правильная Мила, уже оканчивающая магистратуру чуть ли не на одни «пятёрки», мечтавшая уехать заграницу, встретила какого-то оболтуса из медицинского, проходившего практику. И влюбилась. И забеременела. И родила.

Она не изменила себе, и по-прежнему оставалась идеальной, только теперь – идеальной женой и матерью. Мила знала всё о развивашках. Она чуть ли не с рождения говорила с дочерью на двух языках. С полутора лет отдала её на спорт, с трёх лет учила её читать, с четырёх – писать. Сейчас девочка, как и мама, великолепно (для своего возраста, разумеется) говорит на английском и учит немецкий, играет на фортепиано и танцует какой-то танец со сложным названием. А Мила работает HR-специалистом в крупной корпорации, занимающейся сладостями, как она сама выражается, на шоколадной фабрике.

Третья моя подруга Оля Маковина – персона особая. Особая – потому что занимает нишу сарказма и критичности. Я считаю, такой друг просто необходим каждому: кто ещё скажет тебе в глаза неприятную правду? Кто заставит взглянуть на неприглядные вещи? Иногда злой язык лучше, чем молчание или сладкая лесть.

С ней мы познакомились совсем просто – она училась с нами в одной группе. Кому пришло в голову запихнуть в одну группу Макаренко и Маковину я не знаю, но первые года два нас постоянно путали. Наверное, отчасти благодаря этому, мы и сдружились.

Когда я услышала, как дома её мама зовёт Осей и даже Оской, то переняла эту манеру, тем более, что Оля всегда была острой на язык и жалила налево и направо. Из всех моих подруг Ося единственная, кто никогда не был замужем, и у кого нет детей, потому что она не хотела, не хочет и, наверное, не будет хотеть ни того, ни другого. Я бы сравнила её с бабочкой: её идеал – лёгкая жизнь. Во всяком случае, такой образ она транслировала.

Ося категорически не любила трудности и препоны, поэтому как только у неё с очередным бойфрендом начинается «сезон конфликтов», она паковала чемодан и уезжала на море. Говорила, солёная вода всё лечит. И возвращалась оттуда с очередным любовником. Её любимое слово было – «вовлеченность». Это была и вовлеченность поклонников, да и вообще аудитории в её жизнь, и её собственная вовлечённость в работу.

По гороскопу Ося скорпион, так что характер у неё не сахар, но, тем не менее, во время всей этой эпопеи с моим первым браком, именно она была рядом со мной, вытаскивая меня из болота за волосы и не давая мне погрузиться в депрессию с головой.

Со всеми ними я обсуждала тему своей предстоящей беременности. Светка расцеловала меня.

– Как я рада за вас! Давно пора. Дети – это такое счастье, – и засветилась.

– Расскажи мне что-нибудь про детей, как это у тебя было.

– О! – весело засмеялась Светка, – это не за едой, конечно, будет сказано, но у нас прям какая-то какашечная тема была. Юрик – это просто человек-понос: его постоянно несло, и я его постоянно мыла. Ксюха, ПОСТОЯННО! Он какал по три-четыре раза в день, иногда по пять, до двухлетнего возраста, и его постоянно приходилось подмывать. Зато с Костиком всё с точности до наоборот: я носилась с этими клизмочками, газоотводными трубками, как ненормальная. В лучшем случае, он какал через день. А так мог по четыре дня не какать. Понимаешь, нет в жизни совершенства: один часто, а другой редко… Но всё равно, дети – это такое счастье!

Я вежливо промолчала. Пирожное картошка осталось нетронутым.

– О, удачи, – чуть более сдержанно пожелала Мила, – я надеюсь, у вас всё получится. Мы сейчас к школе готовимся, хочу Надежду с шести отдать, дети, конечно, очень много времени и внимания требуют…

Меня всегда поражала привычка Милы называть дочку только полным именем.

– И нафига тебе всё это? – искренне удивилась Ося, – поставить крест на своей молодости? Живи пока живётся! Поездила бы, мир посмотрела, а то похоронишь себя раньше времени, а я тебе цветочки на могилку таскай потом. Нет, ты не думай, я тебя всё равно буду любить, ты же знаешь, с детьми или без детей. Просто мне кажется, ты торопишься, подруга.

Я только усмехнулась и ничего не сказала. Два года назад очередной мачо поставил Осю на горные лыжи, и теперь она буквально заваливала соцсети своими фотографиями из Ишгля, Тарантеза и Церматта. Конечно, с маленьким ребёнком три раза в год отдыхать не поедешь, а про горные лыжи и говорить нечего, но я-то в отличие от неё не катаюсь…

На работе я старалась не заводить подруг, со всеми держалась подчеркнуто вежливо и немного отдалённо, только немного сблизилась с одним из дизайнером. Дизайнеров у нас было двое: Витя и Катя. Витя был очень манерным метросексуалом: он незаметно подпиливал ногти, а, может, даже делал полноценный маникюр, следил за своим здоровьем и очень хорошо одевался. В коллективе все были уверены, что он гей.

Катя была очень приятной девушкой, ухоженной, как и подобает дизайнеру, одевалась со вкусом и стилем. Она была замужем, с ребёнком и, кажется, у неё была очень сложная беременность, но мы редко говорили на личные темы. Но и с ней я как-то обмолвилась о детях.

– О, да ты в декрет собралась?

– Никому не слова, пожалуйста!

– Конечно-конечно, – и обещание она, кстати говоря, сдержала, – декрет дело хорошее, сходи. У меня грудь после декрета на размер выросла.

Я глянула на её шикарную грудь четвёртого размера и про себя улыбнулась: вот, оказывается, какие плюсы есть в беременности!

* * *

Дома мы с Димой после ужина взяли календарь и принялись считать.

– Если мы забеременеем в этом месяце, значит, он получится раком. Это хороший знак Зодиака.

Дима рассмеялся в ответ:

– Кто угодно, только не близнец.

– Только не скорпион – они очень упрямые. И не лев. И не козерог.

– Короче, никто, кроме тельца, – Дима как раз был тельцом по гороскопу.

– И девы. Дева – хороший знак.

Я посмотрела на мужа, в его глазах светилось такое счастье, что я и сама начала улыбаться.

– Я планирую ещё немного скопить, и брать ипотеку со следующего года, – неожиданно серьёзно сказал он, – мы рассчитываем в следующем году начать несколько проектов в центре, будет хороший выбор.

– Ого! Это приятная новость, – улыбнулась я. Для сотрудников в их фирме были очень хорошие условия, особенно при покупке на стадии котлована.

Глава 3.

Пожалуй, всё началось со Светкиного сообщения. Она написала мне: «Привет. Ты ещё не забеременела?) Я тут тебе уже приданое собираю))».

Это было очень мило, но, пожалуй, она поторопилась. Я задумалась. А ведь, и правда? Май, июнь, июль, август, нет, апрель, май… И что-то как-то набегало уже прилично. Я нахмурилась.

Визит к врачу не был для меня чем-то особенным. Я старалась регулярно посещать гинеколога и стоматолога, чтобы, как говорила мама, не запустить проблему. Моя доктор принимала в небольшой клинике недалеко от работы, ей было уже ближе к шестидесяти, но она мне нравилась, и я ходила к ней регулярно раз в год, чувствуя себя хорошей и правильной девочкой. Собственно, почему бы и не сходить чуточку раньше, тем более, что есть повод? Я пришла и как-то вскользь сказала, что мы с мужем пытаемся забеременеть, но у нас пока что-то не очень получается.

– Как долго пытаетесь?

– Ну, наверное, месяцев пять-шесть.

Она пожевала тонкими губами, как будто во рту у неё было что-то невкусное, и медленно сказала: «Давайте обследоваться». Мне эта затея как-то не особо понравилась, но я промолчала. Она долго писала, а затем протянула мне список того, что нужно сдать.

– А это для чего?

Список вышел внушительный, но особенно удивила отдельная приписка внизу «спермограмма для мужа».

– Это не для вас, это для мужа, обязательно пара обследуется и мужчина, и женщина.

По дороге домой я твёрдо решила, что Диме пока что говорить ничего не буду и обследуюсь сначала сама. Не то, чтобы я боялась говорить с ним на эту тему, просто я думала, что я немного форсирую события, и что разумнее будет помолчать, пока у меня нет никакой определённости. Во всяком случае, Дима мог бы сказать именно так: «ты торопишься делать выводы».

Я дождалась нужного дня цикла, сдала анализы и с замиранием сердца ждала результатов. Когда мне пришли на почту три электронных письма, я почувствовала, как стучит в ушах. Открыла. И долго пялилась в незнакомые слова, пытаясь хоть как-то разобраться. То, что было отмечено красными звёздочками, как я поняла, выбивалось за пределы нормы. У меня таких пункта было три. Но что это означает, я не знала.

Гугл в помощь, как говорится, я попыталась почитать в интернете что-то о ЛГ и ФСГ, но поняла, что ничего не понимаю, кроме того, что речь идёт о какой-то гормональной разбалансировке. Я записалась на приём, выслушала от своего доктора успокоительные слова о том, что всё совсем не так плохо, и получила неожиданную рекомендацию пару месяцев попить контрацептивы.

– Зачем противозачаточные? Я же хочу забеременеть.

– В данном случае нам нужен не контрацептивный эффект, а нормализация гормонального фона. С такими анализами вам забеременеть будет сложновато, поэтому нужно сначала дать яичникам прийти в себя, а потом уже думать о беременности. Это раз. И Вы так и не принесли спермограмму супруга – это два.

Ни первый, ни второй пункт меня не обрадовали, но я понимала, что спорить бесполезно.

– А без спермограммы никак не обойтись?

– Нет, никак.

Она нахмурилась и губы превратились в одну сплошную линию.

– Если только вы не собираетесь беременеть от святого духа – в этом случае спермограмма не потребуется.

Это было жестко, но, тем не менее, она мне нравилась. Со своим специфическим чувством юмора, с безапелляционным тоном. Я давно убедилась: чем грубее доктор кажется внешне, тем большим профессионалом он оказывается на деле. Вышла от неё я, правда, расстроенная, но утешала себя её же словами: часто после отмены противозачаточных беременность наступает в первый же месяц. Ну, ладно, оптимизируем ресурсы.

Моя задача была попить таблетки месяца три, потом сдать гормоны ещё раз (она написала какие), и дальше уже делать выводы о дальнейшей тактике: отменять таблетки или пить ещё три месяца. Конечно, мне всё это не нравилось, но я понимала, что моё желание забеременеть побыстрее тут ничего не решает. Да и потом, в самом деле, стоит ли торопиться?

Диме я рассказала про противозачаточные, и упомянула, что, возможно, ему придётся сдать спермограмму. Он пожал плечами, вздохнул и сказал, что если нужно будет, то он сдаст.

* * *

– Эй, ты чего такая грустная сегодня целый день, случилось что?

– Да, нет, – замялась я. Не стоило обсуждать свои проблемы на работе, хотя мне очень хотелось с кем-то поделиться.

Витя покосился на нас, но ничего не сказал. Ввиду того, что работы для дизайнеров сейчас было не так много, его подрядили найти пару-тройку (на самом деле с десяток) инфлюэнсеров-зожников, которые могли бы рассказать о нашей «зелёной» линейке средств без LSL. Вот Витя и искал подходящих блогеров, периодически зачитывая нам разные перлы.

– А я знаю, что поднимет тебе настроение – бесплатный кофе! Пошли, у меня сегодня пятая чашка, так и быть, угощу тебя.

– Спасибо, Кать.

Сегодня Катя была одета ярко даже для дизайнера: салатовый с малиновым комбинезон, синий пояс, серьги до плеч. Странно, но это не выглядело дешевкой. Экстравагантно – да, безвкусно – нет.

На работе сегодня было тихо. Сан Саныч уехал на какую-то выставку химии в Брюссель, главбух Марина Никитична сидела на больничном, а Женя, наш руководитель, сегодня была в типографии – что-то там напортачили с листовками для очередной выставки. Потому в целом в офисе царила та благостная атмосфера, какая обычно бывает тридцатого декабря. Не опасаясь ни кары, ни возмездия, мы сели в кафе, и я, немного помявшись, всё же выложила Катьке все свои сомнения.

– Да не переживай ты! У меня одна знакомая есть, она, прикинь, одиннадцать лет ЭКО делала. Одиннадцать лет! Это сколько же терпения у человека? В прошлом году вот девочку родила.

Я покачала головой. Такому терпению действительно можно было только позавидовать.

– А хочешь, я тебе контакт дядьки одного дам?

– Зачем мне дядька? – не поняла я.

– Ну, не дядьки, психолога. Я сама к нему ходила. От такой от мужик. Специалист по бесплодию.

– Ты тоже не могла забеременеть? – ахнула я.

– А то! Всё решил. Мировой мужик.

– Давай сюда своего мирового мужика!

Настроение у меня и в правду немного улучшилось. То, что специалист по бесплодию оказался мужчиной, меня, конечно, смутило. Нет, наверное, и мужчина может хорошо разбираться в вопросах женского бесплодия, есть же, в конце концов, гинекологи-мужчины, да и вообще, оперируют как-то хирурги без аппендицита, лечат кардиологи без инфаркта. Просто мне это казалось странным. Я не стала бы спорить на эту тему, предпочитая согласиться, что могут быть хорошие воспитатели, у которых нет своих детей; и кинологи без собак; и китаисты, не бывавшие ни разу в Китае – всё возможно. Просто мне было неловко и странно. Именно странно – я не могу подобрать другого слова.

Я позвонила, не дожидаясь конца рабочего дня: зачем, если в офисе тишь да гладь и божья благодать? Голос у «дядьки» оказался на редкость приятным: низким, глубоким и каким-то велюровым, мягким и обволакивающим. По телефону мы договорилась о встрече.

Принимал психолог в самом центре, в Столешниковом переулке, но найти его кабинет оказалось совсем непросто: ни вывески, ни указателя, ничего. Только что прошел дождь, и было очень промозгло. Я звонила ему на сотовый, но он не брал трубку. В итоге я стояла, как дура, переминаясь с ноги на ногу, и не знала, что мне делать. Наконец, он ответил, извинился, что не мог подойти к телефону раньше, и сказал, что встретит меня. Было не холодно, но очень сыро, и пока я дозванивалась и ждала, пальцы у меня совсем окоченели.

Всеволодов Владислав Аркадьевич оказался действительно дядькой – на вид лет пятидесяти с небольшим, у него имелось брюшко, лысина и аккуратная козлиная бородка. Он сразу предложил мне чай и кофе, помог снять пальто и всячески пытался расположить к себе, извиняясь за то, что мне пришлось ждать.

– Давайте сначала я о себе расскажу. Закончил психфак МГУ, потом аспирантуру, защитился, работал в экспериментальной психологической лаборатории. Тема моей диссертации, кстати, про особенности женской психики, но вам не интересно будет, если я стану рассказывать подробнее. Потом работал ещё много где, был в Америке, и лет пятнадцать назад стал заниматься вопросами бесплодия. И оказалось, что больше половины случаев, не побоюсь, процентов восемьдесят – это бесплодие психологического генеза. Из головы, то есть. Конечно, в идеале, нужно работать с парой, но, как показывает практика, даже индивидуальная терапия даёт результат.

Говорил он много, долго и хорошо поставленным голосом. Я не могла отделаться от ассоциации: летний вечерний Монмартр. Художники в беретах бережно снимают свои холсты, дружески похлопывают друг друга по плечу. Мы с Димой сидим за столиком – это большая удача, во всех уличных кафе просто яблоку негде упасть, все места оккупированы местными. Они пьют вино, лакомятся улитками и с таким удовольствием разговаривают, что этим начинаешь невольно любоваться. Вот один мужчина, он жестикулирует, поднимает подбородок, подбирая слова, и певуче растягивает их. Его речь похожа на песню, она журчит, словно вино из узкого горлышка льётся в бокал. Он истинный гурман слов. Он произносит их с таким же явным наслаждением, с каким его спутница, ухоженная дама лет пятидесяти, поглощает устриц.

Мой психолог с таким же удовольствием говорил. Ему сам процесс доставлял удовольствие. Он смаковал слова, наслаждался ими, как другие люди наслаждаются вином, вкусной едой и закатом.

А пока Владислав Аркадьевич рассказывал мне о себе, я тихонечко разглядывала кабинет. Два очень удобных дорогих кожаных кресла, чайный столик между ними, в углу кулер, чайник и кофеварка, шкаф-купе, куда он повесил моё пальто, на стенах несколько картин, не живопись, но и не порнография из Икеи. Пожалуй, не вещи помогают нам создать портрет их хозяина, мы сами ткем его из своих ассоциаций: я вижу брусчатку и Монмартр, на который опускаются сумерки, чувствую запах яблок от своего стакана с восхитительнейшим сидром, и в моём сознании это видение начинает срастаться с этим улыбчивым «дядькой», закончившим МГУ.

– Ксюша, а теперь вы расскажите о себе, – голос у него был ласковый, но вопрос застал меня врасплох. Я только-только расслабилась, растеклась по креслу, и не могла сообразить, что нужно рассказывать психологу о бесплодии.

– Ну, я вообще на приёме у психолога в первый раз.

Он одобряюще кивнул, мол, понятно, не тороплю.

– Продолжайте.

– Да я не знаю, что рассказывать…

– Всё, что считаете нужным.

– Я замужем. Второй раз замужем. Первый брак был недолгий. Мы планируем завести ребёнка, но пока что-то не получается. Врач сказала, что надо обследоваться и назначила мне гормональные препараты, они с противозачаточным эффектом. Коллега на работе дала мне ваш номер. Вот, собственно, и всё.

– Понятно. А как коллегу зовут?

– Катя. Екатерина Васильева.

– Васильева, Васильева… Нет, что-то не помню. Если позволите, к вашему первому мужу мы потом обязательно вернёмся. А сейчас скажите, пожалуйста, необходимость принимать гормональные препараты вас расстроила?

– Конечно, расстроила. Я же не думала, что…

И тут я запнулась. Я не думала что? Что такое это «что»? Что всё будет не сразу? Что всё будет не быстро?

– Вы не думали, что возникнут какие-то сложности, – закончил он вслух мою мысль.

– Да.

– Ну, что же, так бывает, к сожалению. Кому-то желаемое даётся легко, кому-то не сразу. Но трудности ведь не означают, что у Вас не получится. Просто нужно немного терпения.

– Да, – снова кивнула я.

– И ещё, по моему опыту, тут очень важно расслабиться. Когда вы не ставите себе никаких целей: срочно забеременеть через три месяца, а просто живёте своей жизнью, вот тогда ребёнок и приходит к вам. Легко и непринуждённо, как вы и хотели.

– Но это же не значит, что я ничего не должна делать для этого.

– Нет, конечно нет! Вы абсолютно правы, нужно продолжать идти к своей цели, но без фанатизма. С остановками. Вот как сейчас: сели посидели, чаю попили, о жизни поговорили, и дальше пошли. И сами не заметили, как сил набрались, и груз ненужного с себя скинули. Мы, знаете, очень много на себе тащим лишнего: вину, стыд, комплексы там разные. Вот над этим мы с вами и будем работать тут.

Час пролетел незаметно и Владислав Аркадьевич недвусмысленно дал мне понять, что время подошло к концу, и у него будет ещё один клиент после меня. Он раскрыл на коленях еженедельник в мягкой кожаной обложке, и предложил мне сразу записаться на следующий сеанс. Я взглянула на него с уважением: незнание – пробная покупка – повторная покупка. Прощаясь, он подал мне пальто, и я не удержалась и спросила.

– Владислав Аркадьевич, почему же вы табличку никакую на двери не повесите? Так тяжело вас тут искать.

– Ксюша, дорогая, – расплылся он в улыбке, как будто мы с ним уже были на «ты», – я же арендую кабинет.

Я вышла в тёмную московскую осень и побрела к метро. На душе было тепло. Первая встреча оставила после себя приятное впечатление и вселяла надежду, что у меня всё получится.

* * *

Следующие три месяца я пила таблетки, сидела на форумах и сайтах, посвященных беременности, изучала тему, вела аналитику. Ещё я выбирала одежду в «Кенгуру и кенгурёнок»: выбирала, складывала её в корзину и закрывала вкладку. Мне это доставляло удовольствие.

Постепенно настроение у меня выровнялось, я начиталась, что после отмены противозачаточных, действительно очень часто беременность наступает в первом же цикле, и теперь просто ждала. На работе мне стали делать комплименты, я почти всегда улыбалась, а улыбка – лучшее украшение для девушки.

Я купила себе витамины для беременных просто потому, что на них была хорошая скидка. Наверное, я смешно смотрелась на кассе, когда пробивала противозачаточные таблетки и витамины для беременных, но фармацевт даже бровью не повел.

После отмены противозачаточных, нужно было сделать УЗИ на 5-7 день цикла, а потом на 22-25. Это было не особенно сложно, но доктор почему-то нахмурилась. Я поняла, что ей что-то не понравилось, но толком не поняла что. В следующем месяце она сказала мне снова делать УЗИ на 5-7 день, а потом на 12-й, 14-й и 16-й – это называлось фолликулометрия.

– Мы будем смотреть, происходит ли овуляция, – объясняла мне доктор, – гормоны у Вас в норме. Обычно после отмены гормональных препаратов, яичники начинают овулировать, как часы.

Я кивнула, потому что читала об этом, хотя как овулируют часы представить себе не могла: очень уж странно это звучало.

– Но в этом цикле овуляции у Вас почему-то не случилось, это может быть нормой: не каждый цикл происходит с овуляцией, а может быть проблемой. Поэтому нужно будет пару-тройку циклов понаблюдать, чтобы понять, как работают яичники и что, собственно, делать дальше.

Сбор информации – это самый первый, самый логичный шаг, тут нечего возразить. В конце концов, я ведь сидя на форумах делала тоже самое . Просто пару-тройку циклов означало два-три месяца. Хорошо, что клиника была рядом с работой: я ходила либо рано с утра, либо после шести, а дважды даже в обеденный перерыв. Один раз только я испугалась, когда в начале очередного цикла Сан Саныч заикнулся о том, чтобы съездить на выставку рекламы в Минск.

Выставка была очень посредственная, да ещё и ежегодная, но он почему-то воспылал желанием рвануть именно в этот раз. Выставка приходилась как раз на три дня с двенадцатого по четырнадцатый. Я не представляла, как буду объяснять ему, почему не поеду на эту выставку: потому то она в неудобные для меня дни цикла? Потому что мне нужно срочно к врачу и на УЗИ? Зачем? – спросит он, и что я отвечу? Хочу забеременеть, а у меня не получается? Но к огромному моему облегчению от этой затеи Сан Саныч в итоге отказался.

Гинеколог не уставала повторять, что нужно заниматься сексом как можно чаще, желательно в овуляцию, желательно, чтобы перед этим было пару дней воздержания. Мне казалось, что в её рекомендациях есть какое-то противоречие, но я с трудом его улавливала. Сексом действительно заниматься было надо, и я занималась им через силу. Выслеживала овуляцию, каждый раз воображая, как я буду сидеть на унитазе вот так же, только с тестом на ХГЧ в руках, и он покажет эти две заветные полоски.

Я тщательно следила, чтобы Дима отказывался от алкоголя с 10 по 18 дни цикла. Под запретом был даже бокал вина, даже маленькая бутылочка пива. Я отказывала ему, если он приставал ко мне, а тест еще не показал заветные две полоски, врала, что очень устала, потому что мне не хотелось расходовать сперматозоиды впустую. В день овуляции я надевала соблазнительное бельё и обольщала Диму. Мы занимались сексом, но он отдавал какой-то механистичностью. Весь процесс я была сосредоточена на результате, и радости было мало. Ещё доктор сказала, что нужно полежать, не вставая хотя бы пол часика, поэтому кухонный стол, кресло и душ отпадали, и я тащила Диму в спальню. И из нашей сексуальной жизни пропала спонтанность, резко сократился ассортимент поз и мест, где можно было зачать ребёнка.

В итоге я относилась к Диме, как к племенному быку-осеменителю. Мы больше не занимались любовью: я вылавливала его в дни овуляции и использовала, как инструмент, которым делают детей. Ни о каком интиме и речи не шло, это было так же буднично и «романтично», как УЗИ с фаллическим датчиком, на котором болтается презерватив.

Я понимала, что моё поведение нелепо, но ничего не могла поделать: из сферы значимых для меня вещей начисто испарился оргазм, он перестал быть самоцелью, и я однажды поймала себя на мысли, что больше не получаю удовольствия от секса. Коитус (вычитанное с медицинских сайтов слово как нельзя лучше отражало всю бездушность и машинность процесса) преследовал одну цель – зачатие. Если зачатия не наступало, значит, время и силы на «пыхтение» были потрачены впустую.

Супружеский долг стал именно долгом, и мы платили по нему с огромными процентами. Я изображала страсть, охала, как актриса в порнофильме, а сама думала об одном: хоть бы получилось. Если мне когда-то и казалось, что порно – это лёгкий труд, я совершенно точно избавилась от этого заблуждения: тебе нужно следить за своими мыслями, за выражением лица, изображать хоть какое-то удовольствие, когда этого совсем не хочется. При этом всё происходящее будто бы даже происходит не с твоим телом, не трогает того, что у тебя внутри – какая-то полная отрешенность. Радости не было никакой, а оргазм, если он и наступал, был каким-то блёклым и бесцветным, и больше напоминал чувство облегчения, чем фантастический взрыв эмоций, как это было раньше.

Так я жила почти год. Этот круг ада назывался ожиданием. Я постоянно чего-то ждала: то овуляции, то двух полосок, ждала чуда… Я ждала, что всё получится само собой; что помогут назначенные мне таблетки; потом ждала результаты бесконечных анализов; ждала, что регулярные УЗИ помогут пролить свет, или дадут какую-то полезную информацию; я ждала, а жизнь шла своим чередом. Мимо проходили дни, которые могли бы быть заполнены звонкой весенней радостью или лёгкой осенней грустью, зимним созерцанием или болтовней за чашкой чая, путешествиями или гостями. Всё это было вытеснено попытками завести ребёнка, бесконечными походами к врачу и литрами выпитой у меня крови. Я каждый раз представляла, будто игла – это хобот какого-то насекомого, которое питается человеческим соком.

И тогда я начала понимать, почему так много пар не выдерживают испытания бесплодием. Мы с Димой сильно отдалились друг от друга за это время. Я не перестала его любить, но я злилась. Злилась на него, потому что считала его "бракованным" и "неполноценным", и виноватым в том, что другие женщины видят таковой меня. Я обвиняла его, пока что только про себя, даже не вслух, но это всё равно не очень-то способствует любви и доверию.

Мы мало обсуждали нашу проблему, потому что мне было не очень понятно как вообще об этом говорить: в каких фразах, каким тоном, жалеть ли друг друга, обвинять ли кого-нибудь? А Дима ничего не говорил потому что просто не видел проблемы. Конечно, ведь я многого ему не говорила, про причину моей «усталости», например.

И ещё я боялась, что значимость всего происходящего для нас не одинакова, боялась того, как Дима может оценивать ситуацию. Бесплодие для женщины – это такое же горе, как внезапно обнаруженная тяжелая болезнь. А для мужчины? Иногда мне казалось, Диму вообще не волнует то, что мы уже больше полугода назад начали делать ребёнка и до сих пор не сдвинулись с места. Мы с ним будто бы сидели каждый в своём мирке, в своей голове. Я думала, а вдруг он не выдержит и махнёт рукой? А если не выдержу я?

Зато за это время мы купили квартиру, и это было наше первое совместно нажитое имущество. Квартиру купили в том же районе, на Соколе, в новом доме. Мне тут нравилось: район хороший, очень зелёный, и дома вокруг тоже хорошие, не панельные пятиэтажки, соответственно, и контингент не такой, как в районе у родителей, например. Но даже радость от покупки квартиры всё равно была неполной, её омрачало наше горе. Моё горе.

* * *

– Всё нормально, овуляция идёт, – прокомментировала врач, изучая стопочку очередной фолликулометрии, – но где спермограмма супруга?

И я поняла, что мне придётся попросить его сдать эту чёртову спермограмму. Я оттягивала этот разговор до последнего, но он оказался неизбежен. Наверное, мне не хотелось верить, что у нас действительно есть проблемы. Наверное, я боялась, что проблема именно во мне, ведь если он сдаст спермограмму, и там будет всё в норме, иного объяснения просто не останется, а я была уверена, что там будет всё в норме.

Что он сделает тогда? Нет, конечно, он меня не бросит, но всё же мне было страшно… И всё же я это сделала. Я пересилила свой страх и твёрдо отправила Диму сдавать спермограмму. Снова был отказ от спиртного и воздержание.

Мы вместе фантазировали на тему нашего будущего, откладывали деньги, и он постоянно говорил мне: «милая, у нас всё обязательно получится!» Я даже не сомневалась в этом, а оказалось, это он так подбадривал не меня, а себя.

Слово "мышь" похоже на слово "ложь". Ложь такая же жалкая, серая и пыльная. Она вызывает ровно такое же отвращение, поэтому они и похожи. И что я слышу? Я слышу слабое попискивание, вижу мышиный затравленный взгляд, и сразу понимаю, что Дима лжет.

– Сперматозоиды есть, но их мало, и они почти неподвижные.

В тот момент, когда он это сказал, я почувствовала, будто с одной стороны с моей души свалился камень: это не я дефектная, это он! А с другой стороны, мне на спину будто водрузили тот чемодан, с которым я обычно летала в отпуск, нет, даже тот же чемодан, только нагруженный вином на обратной дороге из Греции. Отныне и до самого конца я каждый день ощущала на плечах эту тяжесть. Эта тяжесть была пониманием того, что проблема всё-таки есть. Она материальна, эта проблема, и у неё есть название.

Ноги и голова одновременно стали ватными, крутилась только одна мысль: «разве это возможно?». Реальность настолько не соответствовала ожиданиям, была настолько угрожающа, что мозг просто с ней не справлялся.

– Нет, этого просто не может быть. Это, наверное, какая-то ошибка. Может быть, что-то с реактивами не то. Нужно будет обязательно пересдать!

– Реактивами, – не глядя на меня, повторил он будто в пустоту с какой-то тихой не то надеждой, не то грустью, или, мне показалось, даже разочарованием.

– Ну, конечно, – вспылила я, – всегда нужно думать в первую очередь о хорошем! Да, и потом, врачи всегда говорят «надо пересдать», если что-то не так. Это же их первая реакция – пересдайте!

Он медленно выдохнул, потом набрал в грудь побольше воздуха, но голос все равно был сдавленным, каким-то глухим, будто не его:

– Конечно же, я пересдам…

Мне показалось, он хотел добавить что-то еще.

– Но?

– Ксюш, похоже это наследственное.

Я уже успела включить чайник, и потому последние слова он сказал мне в спину. Даже не в лицо, он сказал мне это в спину!

Я обернулась. Голос у него был нехороший, грустный, таким тоном сообщают дурные вести типа «нам надо расстаться». Да и вид оказался не лучше: сутулые плечи, опущенная голова, как у провинившейся собаки.

– Что?

– Я предполагал, что такое может быть. Астенозооспермия – во как это называется.

– Что? – я не верила своим ушам.

– Понимаешь, это наследственное.

Я отказывалась слышать то, что слышала, и сама чувствовала себя полной дурой, потому что кроме этого «что» больше ничего сказать не получалось.

Как это возможно? Я сходила с ума весь этот год, а он молчал??? Знал и молчал? Хорошо, не знал, но предполагал и ничего не делал! На что он надеялся, на то, что пронесёт? Что это за детский лепет, что за бред?!

В первую секунду хотелось его просто убить. Я таскаюсь по врачам, схожу с ума, ношу постоянно в сумке тесты на овуляцию, пью и писаю из-за этого по часам, а он мне не сказал… Он всё это время знал и не сказал!

– Прости меня. Я не говорил тебе раньше, потому что надеялся, что мне повезло так же как Олегу. Понимаешь, это какое-то семейное проклятие: так было у деда, у отца, и вот теперь у меня. Есть какой-то ген, он передаётся по наследству, и сперматозоиды становятся медленными. То есть, не становятся, я не знаю, как сказать. Этот ген вроде как что-то там нарушает, предрасположенность создаёт – во. И если вдруг что – медленные сперматозоиды. Я не знаю, в чём дело: я не курю, спиртным не злоупотребляю, в баню редко хожу, но вот стрессы, может быть…

Я слушала, и не верила. Он настолько хорошо разбирается в этом во всём: курение, баня, стрессы. Он знал. Знал об этом, думал, изучал материал, и ничего мне не сказал, не предупредил…

– Так и у деда было – они очень хотели второго ребёнка, но бабушка так и не забеременела. У родителей тоже долгое время не получалось, но они к бабке какой-то ездили, после этого мама забеременела Олегом, вот теперь и у меня такая же петрушка…

– Подожди, почему Олегом? – не поняла я.

– Анька же от первого брака, я ведь говорил.

Я молчала. Он мне не сказал, а я не спросила. Семейное проклятие. Откуда я могла знать? Хорошо, родителей заговорила бабка. Олега пронесло. Что же он думал, что бабка вылечила отца и ему ничего не передастся? Думал, что раз у Олега всё хорошо, то и у него тоже? А разве не надо о таких вещах говорить до свадьбы?

Ну, хорошо, раз ты за справедливость, что же ты тогда не сказала, что у тебя по папиной линии и бабка, и дед от онкологии умерли, не дожив до шестидесяти? – язвительно заметил внутренний голос. Если ты вся такая честная, что же ты его не предупредила до свадьбы, что ты к гинекологу раз в год таскаешься, потому что у бабки был рак яичников, и ты теперь боишься до чёртиков?

Он боялся сказать, а я боялась вообще заводить разговор на эту тему. Я полгода бегала на УЗИ и высчитывала овуляцию, но ничего не говорила Диме об этом. Мне было страшно, что я не могу забеременеть, потому что у меня от бабушки передалась склонность к образованию кист в яичниках, которые могут переродиться в злокачественную опухоль. Мне было страшно, но я не отправила его на спермограмму, даже не подумала, что дело может быть не во мне. Я почувствовала себя полной дурой.

– Понятно, – сказала я, хотя было абсолютно непонятно, что теперь с этим делать.

– Послушай, я понимаю, что дело во мне. Если ты решишь, что… Ну, если ты решишь уйти, я тебя пойму.

Я дернулась, будто меня кто-то ужалил. Такая мысль не приходила мне в голову. Наверное, мой взгляд был очень красноречив, потому что Дима тут же заторопился извиниться.

– Нет, ты не подумай ничего такого, пожалуйста, просто я понимаю, что ты хочешь ребёнка, а я… я не могу тебе дать того, что должен. Но я очень не хотел бы тебя потерять и я надеюсь, что ты меня не бросишь.

– Не брошу, – я подошла, обняла его и зарыдала.

* * *

Владислав Аркадьевич сегодня был, как мне показалось, не в настроении, той доверительной атмосферы, как в первые сеансы уже не было, а было почему-то какое-то раздражение, неосязаемо витавшее в воздухе. Он дважды уже меня перебивал, и от этого я сбивалась с мысли и забывала, о чём хотела сказать.

– Значит, вас это не расстроило?

– Немного расстроило, наверное, – я не понимала, зачем мы мусолим вчерашний разговор вместо того, чтобы говорить на действительно важные темы.

– Так наверное или всё-таки расстроило?

– Я не знаю.

Он тяжело вздохнул, и я поняла, что сейчас будет лекция. Одну такую я уже выслушала в прошлый раз на тему мужских функций, которые я якобы на себя беру. По его мнению, все женщины, испытывающие проблемы с беременностью страдают от отсутствия идентичности с собственной матерью. Ну, может быть, не все, но большинство. И вот это отрицание «своей женской роли и своих женских функций», отождествление себя с отцом, и приводят к бесплодию. Это было лейтмотивом двух наших последних встреч, но в этот раз я ошиблась.

– Понимаете ли, Ксюша, вы не даёте себе чувствовать. Вы вообще очень часто употребляете глагол «думать» там, где уместнее было бы сказать «чувствовать». Я несколько раз вам задал вопрос, и вы так и не смогли на него чётко ответить. Вы хотите ребёнка, но у вас с мужем не получается. Вы сдаёте анализы, записываетесь на приём к психоаналитику, а потом выясняется, что у вашего мужа есть проблема, из-за которой у вашей пары не получается зачать. Вполне естественно в такой ситуации разозлиться, ведь ваш супруг мог бы сказать об этом раньше, или расстроиться, так как это означает, что вам обоим, скорее всего, придётся обращаться за медицинской помощью.

– Так я и разозлилась сначала, а потом расстроилась.

– Воот! А до этого вы не могли сформулировать свои чувства, Вы отвечали уклончиво: наверное, я расстроилась, но это не точно.

– И что мне делать? – теперь уже я чувствовала раздражение.

– Пережить это. Мы живём в эпоху культа наслаждений. В современной Москве испытывать негативные эмоции, да и вообще любые эмоции, просто стыдно. А вы разрешите себе переживать. Боль, стыд, гнев, раздражение – это всё то, что в вашей ситуации испытывать вполне уместно. Это нормально. В конце концов, мы все живые люди.

– Ну вот раздражение я как раз сейчас испытываю.

– Отлично!

– Потому что мне кажется, – завелась и не унималась я, – что я трачу здесь время впустую. Теперь мы выяснили, что проблема не во мне, а в Диме.

– А-я-я-я-яй. А вы уверены?

Я посмотрела на него ошарашено. С чего бы это мне сомневаться? Вряд ли Дима подделал результаты анализа, да и зачем это ему?

– Скажите, пожалуйста, Ксюша, а у вашего первого мужа есть дети? – голос у Владислава Аркадьевича стал вкрадчивым, и я почувствовала подвох.

– Я не знаю. Нет, кажется. А при чём тут он?

– А у ваших других бывших мужчин есть дети?

По спине побежал отвратительных холодок. Я, кажется, поняла, к чему он вёл: у меня было не очень много мужчин, но, в самом деле, был один до ужаса боявшийся внеплановой беременности. Он на полном серьёзе натягивал по два презерватива, или покупал дополнительно спермицидную смазку, а 1 июня называл не иначе как днём защиты от детей.

А ещё был один очень неприятный случай, с другим уже парнем, который после известия о задержке отключил телефон. Задержка у меня была всего неделю, а парень бесследно исчез из моей жизни, и я долго переживала, что меня так некрасиво бросили. Тогда я не связывала эти события. Честно говоря, я тогда вообще не сразу поняла, в чём дело, а когда поняла, было так мерзко и противно, что я постаралась поскорей обо всём забыть, тем более, что встречались мы с этим придурком всего три месяца. И вот теперь всё это складывалось в какую-то единую и даже вполне осмысленную картину.

– Ну, же, Ксюша. Я по вашему лицу уже вижу, что я прав.

– Вы хотите сказать… – голос меня не слушался, – хотите сказать, я сама их выбираю?

Он кивнул.

– Подумайте, что вы потеряете, если забеременеете?

– Что за чушь? – возмутилась я, – я ничего не теряю. Это вообще всё совпадения, просто совпадения. Во время учёбы многие бояться забеременеть, и, если у парня есть совесть, и он понимает последствия и свою ответственность, то и он, естественно, боится внеплановой беременности.

– А какие для него могут быть последствия?

– Ну, как, – снова растерялась я и брякнула первое, что пришло в голову, – жениться придётся. Или алименты платить. Или аборт оплачивать. В любом случае, расходы.

– А для вас? Для вас, Ксюша, какие были бы последствия нежелательной беременности во время учебы?

– О! Академ брать, потом доучиваться с другой группой, ребёнка с кем-то же оставлять надо было бы, деньги откуда-то брать, его же кормить надо и одевать… И о магистратуре нечего было бы и думать – надо работать идти скорей. Да и замуж с маленьким ребёнком на руках уже не выйдешь – кому такая женщина нужна? – я могла бы ещё продолжать, привести Осины аргументы по поводу мира, который нужно посмотреть, и про собственную красоту, которую она так боялась потерять, но не стала – и так уже было понятно.

– То есть, резюмируя, ставки женщины тут явно выше.

– Да, женщина больше теряет от внеплановой беременности.

– И поэтому, – медленно вёл меня к какой-то мысли Владислав Аркадьевич, – ей выгодной найти мужчину, который…

– Который не сможет сделать ей ребёнка, – ошалело закончила я. – Вы хотите сказать, я так боялась забеременеть во время учёбы, что по инерции продолжаю выбирать таких мужчин?

– Возможно, -уклончиво ответил он, – мне жаль, но на сегодня наше время истекло.

Он по традиции сразу записал меня на следующий сеанс, и быстро выпроводил, ссылаясь на то, что мы и так задержались. Я вышла огорошенная. Хотелось додумать эту последнюю мысль, разобраться в себе, и вместо того, чтобы ехать домой, я пошла бесцельно слоняться по улицам.

Глава 4.

До декабря в нас еще жила надежда, что мы забеременеем, что я забеременею, естественным путем. Дима нашёл какого-то андролога, исправно пил таблетки, потом ходил на уколы, сдавал спермограммы, потом долго готовился к какому-то важному исследованию, но результата никакого не было. Мне гормоны отменили очень быстро, и я теперь просто ждала.

Астенозооспермия. Звучит как астено-невротический синдром. Я знаю это словосочетание, потому что Светка от него лечилась. Я думала, у неё просто апатия, меланхолия, депрессия – не знаю, как точнее назвать, чтобы было понятно, что это только из головы, а ей невролог таблетки прописал. В моём представлении таблетки – это когда прям болезнь. А она такая вялая и снулая постоянно ходила – смотреть было невозможно. Димины сперматозоиды представлялись мне такими же вялыми и снулыми, как лежалый огурец. Я гнала от себя этот противный образ, но ничего не получалось.

Две-три недели в месяц я ещё лелеяла надежду, но как только грудь тяжелела, и начинало жутко хотеться сладкого, я понимала, что это очередная проваленная попытка. Незачет и еще одна пересдача. У меня портилось настроение, и в пмс я становилась особенно свирепой, чего раньше со мной никогда не случалось. Дима чуть не прятался под диван, было жутко его жалко, но демон внутри меня не подчинялся никаким доводам разума. Я понимала, что злюсь несправедливо, что этого никто не мог предвидеть, что я бы на его месте тоже не факт, что сказала бы заранее, но ничего не могла с собой поделать.

Потом все проходило, я успокаивалась, и снова ждала и надеялась, запасаясь тестами на овуляцию. Вглядывалась в эти две полоски и репетировала, как я обрадуюсь, когда наконец увижу эти полоски на другом тесте. Бурундук. Ну надо же…

Я изучила свой организм настолько, что мне кажется, могла бы по своим внутренним ощущениям точно определять день цикла, если бы не знала его заранее. Это была почти первая моя мысль утром, с которой я просыпалась. Кстати, о пробуждении. На женском форуме я прочитала, как мерить базальную температуру, и пробовала ещё и этот метод. Не то, чтобы он был легче или меня волновало то, что это дешевле, просто очень надоело сидеть на работе и выжидать, когда же можно будет наконец пописать. Но лежать с градусником в попе мне не понравилось, и я быстро бросила.

В детстве, если я ушибла коленку на улице, я всегда бежала к папе, чтобы он подул на неё и пожалел меня. Как же мне хотелось сейчас точно так же пожаловаться ему, похныкать, чтобы папа, самый большой и самый сильный, мой всемогущий папа просто подул, и всё бы прошло. А ведь в детстве я верила, что папа может вылечить своим волшебным «дувом» что угодно.

К концу года стало понятно, что лечение не оказывает никакого эффекта. Дима раздобыл через Аню контакт какого-то жутко именитого профессора в Израиле, который специализируется именно на этой проблеме, и мы были немного на подъеме: все-таки Новый год, в начале января поездка в Израиль, Мертвое море и новая надежда. Там вообще очень хорошая медицина, а профессор, который двадцать лет занимается только медленными сперматозоидами, заранее внушал большое уважение. Мы повторяли друг другу этот довод десятки раз, так, что слова обрели буквально чугунный вес, и наша хрупкая надежда выросла в крепкую уверенность, что израильский профессор нам поможет.

Но в моих отношениях с Димой что-то неуловимо поменялось: исчезло доверие что ли. Я не могла выкинуть из головы тот факт, что Дима, нет, не соврал, но не сказал мне всей правды. Ведь сокрытие информации – это же разновидность лжи? Я постоянно крутила и крутила это в голове…

Новый год мы отмечали, в Барвихе, по-семейному, без накуренных клубов, которые так любил Глеб, без экстравагантных нарядов и даже без коктейлей. Елена Алексеевна любила, чтобы всё было «простенько, но со вкусом», поэтому, как только стемнело, она достала специально заготовленную бутылку «Вдовы Клико». Странно, но Димину маму, эту милую женщину, я почему-то немного побаивалась.

«Вдова» была традицией: женщины готовили на кухне, обсуждая свои женские темы под бокал шампанского, мужчины «доделывали дела». Дела, которые нужно срочно доделать, конечно же, придумывала Елена Алексеевна, и среди них был обязательный вынос мусора. На мой взгляд, это очень символично: входить в новый год, избавившись от старого хлама. И поэтому всю неделю Елена Алексеевна старательно сортировала по пакетам одежду, которую нужно было отнести к церкви; действительно старые, но неплохо сохранившиеся вещи вроде бра ещё советского производства и отслуживших сотовых (их отправляли какому-то Кузьмичу, собиравшему у себя в гараже музей); и, как она выражалась, истинный хлам, по которому «плачет помойка». Собственно, на помойку мужчины и ушли.

– Угощайтесь, девочки, – свекровь принесла тарелку с фруктами и сыром, и, поскольку места на столе уже не было, водрузила её поверх конфетницы.

Я опасалась, что разговор зайдёт на тему детей, и не зря. Наташа, со свойственной ей простотой, спросила, когда же мы собираемся «обзавестись потомством». Но Елена Алексеевна тут же попросила её принести из кладовки какую-то банку. Наташа посмотрела, как мне показалось, со злостью, но подчинилась, ничего не сказав.

– Ах, не найдёт, – всплеснула руками Елена Алексеевна, – там на стульчик нужно становиться, не увидит, – и она выбежала вслед за Наташей.

Так тема наших с Димой детей была исчерпана и больше не поднималась, и мои болевые точки больше никто не трогал. Наташины же дети то танцевали под новогодние песенки, то шумно декламировали стихи, выпрашивая у деда «мадалинку», то надевали маски и бегали вокруг ёлки. Я налегала на «вдову» и всё было очень даже неплохо.

Под бой курантов я буквально молилась: хочу ребенка, я хочу ребенка, я хочу забеременеть от Димы, ребенок от Димы, мы с мужем хотим ребенка. Не то, чтобы я очень верила в магическое исполнение желаний, но Новый год ведь такое время, понимаете… А вдруг? А вдруг для этой долгожданной беременности мне не хватает такой малости: загадать желание под бой Курантов? Если бы кто-нибудь сказал мне, что я чересчур вовлечена в процесс зачатия, и этот процесс меня поглотил, я бы, наверное, его покусала.

После криков и гимна, в таинственном мерцании свечей, под звон хрусталя и запах мандаринов, на секунду мне показалось, что у нас обязательно все получится. Я быстро опьянела от шампанского, мне не хотелось закусывать, чтобы не лишиться этой прекрасной, волшебной уверенности в том, что все будет хорошо. Так соблазнительно бы было остаться в этом состоянии навсегда! Хотелось улыбаться, хотелось жить, я верила, что все действительно будет хорошо.

Я практически ничего не ела: не хотелось. Традиционный «Оливье» прошёл мимо меня. Я соблазнилась только на тарталетки с икрой и какой-то хитрый козий сыр. Елена Алексеевна, положила мне салат с креветками, и он великолепно сочетался с шампанским и моим настроением. Правда, глядя на креветку, я на секунду вспомнила рокового лангуста.

В начале второго пришел черед обмениваться подарками. С загадочной улыбкой Дима протянул мне коробочку. На бархатной подушечке возлежали две великолепные сережки, искрившиеся как морозное небо, полное звезд.

– Какая прелесть, – только и могла выдохнуть я…

– Платина, пятьдесят четыре бриллианта, 0,19 карата, – с гордостью пояснил Дима.

Только хорошее воспитание не позволило мне немедленно присвистнуть. Мама дорогая, это же тысяч сто стоит… Бешеные деньги! Я украдкой смотрела на остальных: свекровь улыбалась, как улыбается мать, когда пятилетний ребенок расхваливает ей свою игрушку, в Наташиных глазах было легкое удивление, а Олег, мне кажется, вообще ничего не заметил. Я искала хоть в чьих-то глазах зависть, но зависти не было. Кажется, они были рады за меня, рады за нас. Они считали это баловством, но не мотовством. Никто не осуждал Диму за шикарный подарок. Я была растрогана до глубины души.

И только в голове у меня звучал голос Владислава Аркадьевича: «Ксюша, а вы уверены, что заслужили это? Не считаете ли вы, что должны расплачиваться таким образом за своё счастье?»…

* * *

Второго января мы вылетели в Эйлат. Дима решил, что нам не помешает неделю отдохнуть, а потом уже лететь в Тель-Авив, чтобы десятого числа быть в клинике у профессора. Я никогда не была в Израиле, и потому очень удивилась, когда в аэропорту специальный человек отвёл нас двоих в сторону и стал задавать вопросы.

Вопросы были обычные: «вы муж и жена?», «когда вы поженились?», «летите в первый раз?», «для чего летите в Израиль?». Необычными были только его глаза – цепкие, острые, проникающие куда-то внутрь, как медицинский инструмент. От этих глаз и этих вопросов у меня почему-то вспотели ладони, а по спине пробежал холодок. Когда нас наконец отпустили, я обернулась к Диме.

– А на обратной дороге будут ещё чемоданы шманать, так что готовься.

Я ухмыльнулась: поддержал так поддержал.

Отель у нас был шикарный. Начиная от безупречной чистоты в номере и доброжелательнейшего персонала; начиная от завтрака, на котором ежедневно было шесть разных сортов оливок и четыре вида сыра, и заканчивая волшебным спа-комплексом. Мы буквально не вылезали из крытого бассейна с морской водой, а по вечерам угощались потрясающим гранатовым вином и креветками. Дима сказал, это особенность Эйлата: тут готовят и подают морепродукты, которые считаются некошерными, и поэтому сами израильтяне их не едят.

Отдых мне омрачило только одно очень маленькое, но всё же неприятное происшествие. В нашем отеле был бассейн с водой Мёртвого моря. Бассейн был небольшой, не для того, чтобы поплавать, скорее, посидеть. Рядом с ним был ещё один, «обычный» бассейн с подогретой морской водой. Дима шутил, что это из сказки: мертвая и живая вода.

И вот как-то раз, когда я брила в ванной ноги, меня угораздило порезаться. Я не представляю, как это возможно сделать женским станком, но я умудрилась. И когда я, совершенно не подумав, залезла потом в бассейн с мёртвой водой, у меня глаза полезли на лоб – жгло так, что это было невозможно терпеть. Боль была просто невыносимой!

Где-то в глубине души мне казалось, что самое присутствие на святой земле, уже будет целебным и, если я и не забеременею сразу, то я хотя бы избавлюсь от этой ужасной неопределённости, словно ржавчина, разъедавшей мне душу. Я верила, что смогу успокоиться, набраться сил, чтобы смиренно ждать, когда же, наконец,смогу показать Диме эти две заветные полоски. Пожалуй, так и есть – в глубине души я ждала, что тут, в отпуске, забеременею.

В Израиле, я была в первый раз. Сначала меня удивили подсвечники: везде я встречала изображение канделябра на семь свечей, и не могла понять, зачем это. Потом Дима объяснил мне, что это менора – второй по значимости после звезды Давида символ иудаизма, напоминающий евреям о разрушенном Храме. Как я поняла позже, всё в жизни еврея должно напоминать ему о разрушенном Храме.

Позже, уже из Тель-Авива, мы поехали на экскурсию в Иерусалим. Мы стояли перед Стеной Плача, а наш гид – брутальный мужчина с бородой и волосатыми руками, рассказывал нам о Храме. В этом было что-то ирреальное: январь, жаркое солнце, широкополая шляпа, чтобы не сгореть, шелковое платье. Гид прятался от солнца под детским ярко-розовым зонтиком, позаимствованным у дочери, и нисколько не стеснялся этого, хоть и выглядел со стороны несколько странно.

Интересно, что эта трагедия стала своего рода традицией: весь народ теперь вечно живёт в сожалениях, оплакивая свою потерю. Удивительно, но, кажется, даже из страданий они умеют извлечь пользу: если тебе достался лимон – сделай из него лимонад. Эта печать страдания, замумифицированная в таких известных символах, как Стена Плача, например, мне показалось, придавала всей их культуре особый шарм… Хотя, казалось бы, вполне хватило того, что это богоизбранный народ.

А ещё в этом горе была и некая практичность. Гид говорил, евреи выражают свою скорбь по Храму в незавершенности: например, красивая девушка, наряжаясь, сознательно не надевает серьги или оставляет без украшения шею, или, готовя суп, его специально не солят. Мне показалось, что это очень даже удобно. Например, если я на работе готовясь к презентации забуду рассчитать какой-то параметр, я могу просто сказать Сан Санычу: знаете, я грущу о том, что не могу забеременеть, поэтому я не буду доделывать свою работу до конца.

На память у меня осталась фотография: я в огромной соломенной шляпе, в тёмных очках и в белоснежном платье до щиколоток. Там на горе около Стены был ветер, я боялась, он унесёт шляпу и придерживала её, но на фото получилось очень красиво: по ветру развевается платье, шляпа изогнулась, а одной рукой я придерживаю поля. Светка сказала, я на этом фото похожа на невесту, а Мила – что на женщину, которой всё удаётся, потому что у меня там счастливая улыбка.

А ещё мне запомнилась заправка, на которой мы останавливались на обратном пути. Уже стемнело, на трассе не было фонарей, только бескрайнее чёрное поле слева и справа, и звёздное небо над ним. Казалось бы, заправка как заправка, при ней кафе, но кафе было не обычное. Это была франшиза известных в Америке забегаловок «Элвис», нам рассказывали о них, когда мы проходили особенности сетевого бизнеса.

Мне запомнилась огромная гитара перед входом и статуя Элвиса. Тут было всё, как в американских кафе девяностых: красные крикливые диваны, постеры на стенах, музыкальный автомат в углу. За несколько шекелей можно было купить кофе и булочку. Кофе оказался паршивым, а булочка – божественной. Но особенно мне понравилось, что кружка, в которую наливали кофе, уже была включена в стоимость.

Среди нашей группы был незаметный тощий очкарик, я как-то его раньше не выделяла, но при виде кафе у него загорелись глаза. Он-то и объяснил, что дизайн кружек меняется каждый год, что у каждой кружки есть свой номер, потому что они все коллекционные. Он их собирал. Несколько привез из Америки, несколько отсюда. Если не мог приехать сам, выкупал через интернет-барахолку. Тихо-тихо, боясь вспугнуть мечту, он признался, что сам мечтает открыть такое заведение в России. Я была в шоке. Какие странные, однако, у людей мечты…

Перелёт из Эйлата в Тель-Авив прошёл без приключений и уже в аэропорту мы встретились с Аней. Она приехала за нами на машине и ждала у выхода. В ней не было ничего общего с Димой, вообще ничего: Аня была немного полновата, у неё были жгучие карие глаза и жёсткие тёмные волосы, не курчавые, но и не прямые, а как-то неловко торчавшие во все стороны, создающие общее впечатление вороньего гнезда на голове. Именно вороньего – из-за цвета. Она говорила без умолку, постоянно улыбалась, и в целом, производила впечатление весёлой пышечки. Да, пожалуй, Аня больше всего напоминала мне булочку с изюмом: такая же круглая и румяная, пышущая здоровьем и любовью к жизни. Почему-то я не сомневалась, что все беременности проходили у неё очень легко.