Читать книгу Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь - Страница 1

Katherine Pancol

Muchachas 1

Печатается с разрешения издательства Albin Michel и литературного агентства Anastasia Lester

Перевод с французского Елены Брагинской

Оформление обложки Екатерины Елькиной

© Éditions Albin Michel – Paris, 2014

– Как же все-таки люди в массе своей уродливы, – вздохнула Гортензия, наведя бинокль на резкость. – Не удивительно, что я имею такой успех…

Она сидела у открытого окна эркера своей гостиной. На ней был бледно-зеленый кардиган и узенькие красные джинсы, на ногах – домашние тапочки «Арлекин». Она наблюдала за прохожими, снующими по улице.

– Они тучные, они душные, они скучные. Они дуются и тусуются, пузатые туши, туповатые дуболомы.

Гэри валялся на тахте с наушниками в ушах и отбивал здоровенными ступнями ритм. Один носок у него был черный, а другой – красный. Раз-два-три-четыре – четвертная пауза, пять-шесть-семь-восемь – целая пауза, триоль, восьмая пауза, девять-десять.

– Или же, – продолжала Гортензия, – это просто медузы, влево повлеклись, вправо повлеклись, такие горестные тельца, что болтаются по воле волн.

Гэри потянулся. Зевнул. Взъерошил волосы. На нем была рубашка от «Брукс Бразерс» лимонно-желтого цвета, которая кое-где вылезала из потертых вельветовых штанов. Он вынул из ушей наушники и посмотрел на Гортензию, очаровательную ведьмочку с любопытным тонким носиком и шикарными длинными каштановыми волосами, которые приятно пахли травяным шампунем фирмы «Киль». Шампунь этот она использовала два раза в неделю и категорически запрещала Гэри его брать («Ты представляешь, сколько он стоит?»), прятала его, засунув в варежку для душа или за унитаз. Гэри все равно всегда находил его. «Там до или до-диез?» – вдруг забеспокоился он, нахмурив брови. Открыл партитуру, чтобы удостовериться.

– И ведь одеты все в коричневое, серое, черное. Ни тебе красных пуговиц, ни зеленого шарфика! Ну стулья, одно слово, просто сиденья! Армия стульев, которые, трепеща, ждут, когда патрон опустит на них свой зад. Знаешь, что я тебе скажу, Гэри? Эти люди носят траур. Эти люди утратили надежду. Они ходят по улицам, потому что им сказали, что нужно рано вставать, ехать куда-то на поезде или в метро, приходить на работу и стелиться перед напомаженным красавчиком, который назначен их хозяином. Не желаю быть стулом!

– А поесть ты не хочешь? – поинтересовался Гэри, закрывая партитуру и шепча про себя: – До-диез, ну конечно же, до-диез, ми-ре-фа, си-бемоль, до.

– Не желаю быть стулом, хочу быть Эйфелевой башней! Хочу придумывать одежду, которая сделает людей утонченными, изящными, устремленными к небу. «Простота – высшая степень изысканности». Вот это будет моим лозунгом.

– Ну, за некоторое время до тебя так уже сказал Леонардо да Винчи.

– Ты уверен? – спросила она, постукивая туфелькой по деревянному сундуку, на который она уселась, как на скамейку.

– Так я же тебе и шепнул на ухо эти слова вчера вечером. Ты что, забыла?

– Тем хуже для старика! Придется их у него украсть. Настал мой час, Гэри. Я не хочу быть ни журналистом, ни пресс-атташе, ни жалким серийным стилистом, я хочу творить и изобретать… Хочу создать свою марку.

Она выдержала паузу. Склонилась вперед, словно наконец заметила в толпе элегантно одетого человека, но тут же выпрямилась, разочарованная.

– Чтобы преуспеть в этой профессии, нужно быть сумасшедшим, фриком. Носить дурацкие шляпы, широченные шаровары, муфту из зебры, гетры кислотных оттенков. А я совсем не фрик.

– А поесть тебе не хочется? – вновь спросил Гэри, принимая позу роденовского «Мыслителя».

В его голове возник образ чайного салона Новой Галереи на Пятой авеню. Кафе «Сабарски» – так он назывался. Ему нравилось это тихое, уютное место, его деревянные панели, круглые мраморные столики и старое пианино «Ямаха», скучающее в углу. Чтение партитуры возбудило в нем аппетит. Он страшно проголодался.

– Поесть? – рассеянно обронила Гортензия, словно у нее спросили, не хочет ли она завести дома хохлатого какаду с островов Океании.

– Я умираю с голоду, я хочу яблочного пирога со взбитыми сливками, да побольше. Хочу в кафе «Сабарски». Там уютно и нешумно, славно и сладко, множество вкуснейших пирожных, милых седовласых стариков и старушек, забавных вещиц, тарелок с серебряной каемкой и послушных детей, которые сидят ровно и не вопят.

Гортензия пожала плечами.

– Я талантливая, у меня блестящее дарование, диплом колледжа Святого Мартина, я стажировалась в «Гэпе» и не только. Мне не хватает только денег и блата… это богатый муж. Нет у меня богатого мужа. Хочу богатого мужа.

Она обвела взглядом комнату, словно он мог прятаться где-нибудь под кроватью или за шкафом.

– Я вот думаю, что мне заказать, яблочный пирог или Schwarzwälder Kirschtorte? Прямо никак не выбрать…

– Вот если бы ты продал драгоценности короны…

– И горячий шоколад по-венски. Да побольше сливок!

– Я навещу твою бабушку.

– Ее Величество ба несколько скуповата.

– А я приставлю револьвер к ее седовласой голове…

– Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte. Огромное шоколадное пирожное со сливками и вишенками. Бери пальто.

Гортензия вынуждена была подчиниться. Когда Гэри голоден, с ним невозможно разговаривать. Она окинула прощальным взглядом манекен на колесиках, на котором булавками было закреплено раскроенное платье. Три недели работы. Затейливая плиссировка, веером сходящаяся вокруг талии и расходящаяся к колену. Верх обтягивающий, узкий, бедра скрадываются драпировкой, вид элегантный и загадочный. «Простота – высшая степень изысканности». Божественно.

– Что ты думаешь о моей последней разработке?

– Пока не решил.

Она ждала его вердикта с замиранием сердца. Он всегда был ее первой публикой, первым критиком. Тем, кому она больше всего хотела понравиться. Тем, на ком она испытывала свое оружие. Они вместе учились, вместе росли, она не переставала его удивлять, он не переставал удивлять ее, они никогда не уставали друг от друга. Когда она хозяйским жестом клала руку ему на плечо, он высвобождался, предупреждая ее взглядом: «Не надо, Гортензия. Только не это. Дай дышать». А если он подходил к ней слишком близко, когда она создавала набросок новой модели, она, ворча, отталкивала его. Он отвечал: «О’кей, я понял, подойду попозже». Они по этому поводу не волнуются, все равно встретятся вечером в широкой кровати и соприкоснутся всей поверхностью кожи, и сердца их будут готовы разорваться, а они будут длить и длить эту сладкую муку, пока кто-нибудь не выдержит и не попросит пощады. Обычно побеждает Гэри: жадная, нетерпеливая Гортензия сдается быстрее. «Ни с кем никогда я не смогу так жить. Звуки его фортепиано заставляют мои модели лететь и струиться, мелодии Шуберта, Баха и Моцарта задают ритм и вдыхают жизнь в мои наброски».

Она ждала, когда он найдет нужные слова. Он всегда очень тщательно подбирал слова, чтобы не проскользнуло ни одного фальшивого, неподходящего слова. Он говорил: непредвиденные обстоятельства, превратности, помехи, неожиданности – в зависимости от характера возникшей проблемы. Он учил ее мыслить глубже и точнее выражать свои мысли. «Давай еще подробнее, побольше деталей», – останавливал он ее, когда она торопилась побыстрей свернуть рассказ. Тут как-то давеча, после работы, она долго думала и в конце концов нашла определение любви, которое подошло, как влитое. «Любовь, – провозгласила она, пока он варил себе кофе, – это когда два человека любят друг друга, когда каждый из них вполне способен жить один, но тем не менее они решают жить вместе. Вот это как раз наш случай».

Она удовлетворенно вздохнула, он схватил ее, и они повалились на большой продавленный диван, служивший границей между двумя королевствами: музыки и моды. «Высокой моды», – всегда уточняла Гортензия, морща нос.

– А что, если…

– Если немного приподнять полы юбки?

– А что, если… я все-таки соблазнюсь на Zitronenschnitte[1]? Он такой пухлый, такой хрустящий, и лимон в меру кислый… Вот даже не знаю… А ты что закажешь, а?

– Ничего, – оскорбленно бросила она. – Я буду смотреть, как ты ешь, и думать о своем плиссе. Может быть, немного передвинуть талию? Или не стоит…

– Ты всегда так говоришь, а потом заказываешь гору пирожных и доедаешь все до последней крошки. Вылизываешь тарелку, говоришь с набитым ртом, ты жутко противная, Гортензия Кортес!

– Это все потому, что я раз и навсегда решила для себя, что не буду толстеть. Тут все дело в стратегии. Я сильнее, чем калории. Они портят жизнь всем девушкам на свете, а я их презираю. Они обижаются на такое отношение и стараются держаться от меня подальше.

– Надень пальто, в парке ветрено. Мы пойдем пешком, развеемся.

– У Максима Симоенса в двадцать три года был свой торговый дом!

– Бери перчатки, шарф и шапочку. Оставь уже в покое это платье и свои булавки. Мое брюхо вопит от голода, ты должна покориться, женщина!

* * *

Они шли по парку навстречу шквальному ветру. Гортензия висела на руке Гэри. Он широко шагал, она семенила рядом. Он хмурился, пытаясь ухватить нужный аккорд. Она мысленно втыкала булавку в ткань платья на манекене с колесиками. Он высчитывал шестнадцатые, она поправляла драпировку. Каждый был погружен в свои мысли, они не замечали ни бегунов, трусцой круживших вокруг них, ни любопытных белок, ни лужайки и холмы, ни игроков во фрисби, ни многочисленных лоточников, продающих баварские крендельки и сосиски, санки и мячики. Зимний парк был коричневым и голым. Он сейчас совсем не был похож на те почтовые открытки, которые покупают туристы.

Деревья качались, ветки дрожали, носы краснели от холодного ветра, слезы застили глаза. Но Гортензия все равно вещала в полный голос. Словно пыталась заговорить этот странный спазм в желудке, который парализовал ее и лишал сил. Каждое утро она просыпалась с этим спазмом. Она не знала, как его назвать и отчего он происходит. Будто внутренности завязываются в узел и она погружается в душный, липкий страх. А что, если жизнь проходит мимо? До этого она жила на полную катушку, вокруг был цветной многоголосый фильм, но с некоторых пор ее окружала серая муть, от которой накатывала жуткая тоска. Что, если она упустила свое счастье? Она уже почти старуха. Двадцать три года – это начало конца, клетки начинают отмирать, нейроны разрушаются, во всех научно-популярных книгах об этом написано. Время больше не работает на нее – Гортензия это ясно понимала. Но при этом не знала, в какую сторону ей двигаться. И скоро у нее кончатся все ее сбережения. Она накрутила на палец прядь волос, наклонилась, не отпуская руки Гэри, подобрала с земли сухую веточку, подняла наверх свою пышную шевелюру и, действуя веточкой как шпилькой, соорудила замысловатый пучок. Освобожденный лоб слегка наморщен, горделивая длинная шея устремлена вперед – Гортензию вновь одолевают мучительные размышления. Надо что-то менять. Долой сомнения. Не обращать внимания на проклятый узел в животе. Действовать. Так и страх пройдет. Она ведь всегда шла напролом.

– Или же… Я вообще все переделаю. Складки наверху, а низ узкий. Юбка карандашом, и пышный верх с двумя большими бантами, и три маленькие жемчужинки-пуговки на задрапированной талии. Что ты на это скажешь?

Он расслышал только последние слова, и они ему как-то не понравились. Хромые утицы, проковылявшие по его грезам. Какие-то темные пятна на его грезах. Фальшивые ноты в музыке его души. Диссонанс. Он ненавидел диссонанс.

– Мог хотя бы ответить!

– Гортензия, умоляю, я гоняюсь за нужной нотой… Маленькая звучная нота, которая приведет за собой все остальные. Она тут, недалеко, я ее почти уже выследил! Дай мне возможность ее спокойно поймать, и потом, обещаю, я выслушаю тебя.

– Ты понимаешь, кризис уже все начал разрушать. Цифры продаж скачут, налоги с текстильных товаров все выше, все торговые дома это знают и сосредоточиваются на проверенных временем образцах, на привычных для них ценностях и имиджевых разработках. Я должна как-то встроиться в эту систему, не то поздно будет. И тогда я закончу свое профессиональное существование и пойду обметывать петли.

Она крепче сжала его локоть, чтобы привлечь внимание к себе, к своей неразрешимой проблеме – к спазму в животе, ставшему уже спазмом в горле.

– Как будто в жизни нет ничего, кроме твоей музыки! – выкрикнула она. – Поговори со мной, Гэри, ну поговори же!

Она наклонилась к нему, вдохнула запах его туалетной воды, смешанный с запахом мокрой шерсти от его темно-синей бесформенной куртки. Сколько он уже ее таскает, эту куртку? И отказывается покупать другую. Она помнит ее почти всю жизнь. На ней даже есть ее отпечаток: затертость в том месте, где она держит его под руку. Это мой личный знак, след моей руки. Она вцепилась в него, встряхнула, он высвободился. Она опустила руку.

– Я должна изобретать новое, двигаться вперед. Это единственное средство против кризиса. Только креативность может сдвинуть с места застоявшийся рынок. И все это я должна делать в одиночку. Я одинока, о, как же я одинока…

Он не повернул головы. Он продолжал гнаться за той самой, изначальной нотой. Ми, соль, ля, си, до, до-диез… Греза упорхнула. Он стиснул зубы, сжал кулаки. Отбросил движением головы шарф, который закрыл ему нос. Дернул рукав своей синей куртки. Потянул сильнее. Дернул изо всех сил. Гнев гудел и метался в нем, как ветер в ветвях. Он был просто в ярости. Ведь, казалось, уже почти поймал!

«Не нервничать, главное, не нервничать, у меня еще есть те первые ноты. Созвучие появится потом, в покое и тепле чайного салона».

Это было его убежище. Именно там ему пришли в голову первые звуки его первого фортепианного концерта. Когда он дул на взбитые сливки шоколада по-венски. И царапал в блокноте ноты, теснящиеся в голове. Блокнот всегда с ним, в кармане. И маленький мягкий карандаш, который буквально летает по листу бумаги.

– Значит, тебе наплевать, – нудила Гортензия, – ты меня не слышишь, ты меня вообще не слушаешь, я для тебя кто? Мебель, что ли? Статуэтка на шкафу? Недовкрученная лампочка?

Она опять отпустила руку Гэри. Отошла на шаг. Подставила лицо жестокому ветру. Вновь почувствовала, как судорогой свело живот. Нет, она не уступит. Ни спазму этому, ни Гэри. Дальше пойдет сама. Одна-одинешенька. Мы вообще одиноки в этой жизни. Надо вбить это себе в голову и уже никогда не забывать. «Я одинока, совершенно одинока на свете. Да, но чего я добьюсь в одиночку?» Она наподдала ногой мячик, за которым мчался что есть сил парнишка, послала его в противоположную от мальчика сторону, еще дальше, малыш завопил от возмущения, а потом заревел от обиды. «Тебе же лучше, – прошипела она. – Побежишь-побежишь, да и догонишь его. Не конец света, нечего орать. Руки-ноги есть, вот и действуй!»

Мальчик замолчал и удивленно уставился на нее.

– А чего это ты плачешь? – спросил он, опуская уши своей канадской шапки.

– Не плачу я. Свали отсюда.

– Ты злюка! Злюка и к тому же еще и уродина! У тебя сухая ветка в волосах. Фу, как это некрасиво.

Она пожала плечами и вытерла глаза изнанкой рукава. Обернулась к Гэри, чтобы заручиться его поддержкой. А он к тому времени уже поймал такси и залез в него, даже ее не подождав.

– Гэри! – закричала она во весь голос, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Смахнула их перчаткой и еще раз заорала: – Гэри!

Она побежала к машине. Он захлопнул дверцу перед ее носом. Опустил стекло и обронил:

– Прости, дорогая, мне нужно немного тишины и спокойствия. Оставляю тебя наедине с твоей плиссировкой. Быстрая ходьба – лучший друг всех погруженных в тревожные думы.

Гортензия проводила глазами удаляющийся свет задних фар желтого такси. Он посмел вот так бросить ее посреди парка! Да кто он такой, за кого он себя держит? Да кем он себя возомнил? Считает: раз он такой красивый, обаятельный и беззаботный, все должны по нему с ума сходить? Ишь ты! Штаны у него коротковаты, а ботинки велики. И вообще, ступни непропорционально большие. И волосы слишком черные. И зубы слишком белые.

Она секунду стояла растерянная, раскинув руки. Из носа текло. Она сделала глубокий вдох, подняла воротник, чтобы защититься от ветра. Заметила мальчишку, который все еще наблюдал за ней. Состроила ему гримасу. Он нехотя отвернулся и бросил ей через плечо, прежде чем побежать за своим мячиком:

– Вот ты сама видишь, какая ты уродина! Парень тебя здесь бросил, как кожуру от банана!

И тотчас же удрал.

* * *

В это время в кафе «Сабарски» посетителей было мало. Красивые, богатые дамочки без определенных занятий после обеда ринулись по магазинам, пожилые мужчины отправились на сиесту, детишки корпели над уроками в школе, а всех остальных отпугнула зябкая морось на улице. Гэри уселся за круглый столик из белого мрамора, положил свой блокнот и мягкий карандашик. Официант в длинном белом фартуке и черной жилетке принес ему меню и собрался уже тактично отойти в сторону, чтобы дать посетителю возможность выбрать.

– Не надо уходить. Я уже знаю, что возьму. Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte.

И главное, побольше покоя! Покоя и тишины, чтобы наполнить ими свою мелодию. Какой же Гортензия может быть несносной! Разве вот он дергает ее за волосы, когда она делает наброски? Разве подкрадывается и целует в шею, как бы ему ни хотелось это сделать? А ведь ее склоненный затылок так и просит о поцелуе – если не об укусе! Нет же. Он просто стоит и любуется ею. Ждет, что она обернется, заметит его, вспомнит о его существовании. «Ты хоть помнишь, как меня зовут? – улыбаясь, спрашивал он ее, сидя на диване. – Я любимейший из твоих любовников». Гортензия поднимала голову от листа. Ее полные, чудесно очерченные губы изгибались в мечтательной улыбке. Глаза становились плывущими, томными. «Гэри, Гэри Уорд, что-то я такое слышала…» Он хотел впиться губами в ее губы, но сдерживал себя, она мыслями еще была в своем рисунке. И он ждал, когда она вернется на землю и падет в его объятия. Не заступать на ее территорию. Она ненасытная. Сердцеедка. Ночью такая внимательная, ласковая, днем непокорная и своевольная. «Что это на меня нашло, когда я прыгнул в такси? Да, упустил нужную ноту и обозлился. Но ноты появятся опять, я знаю. Их поманят сияющая белизна скатертей, деревянные панели на стенах, старинный паркет, скрипящий под ногами. Признак старика Фрейда бродит между шарлотками, блюдами со взбитыми сливками, тортами и бисквитами, меренгами и корзиночками, бродит в поисках пациента, который ждет не дождется, чтобы его уложили на кушетку. Я не ваш клиент, доктор Зигги, я живу в ладу со своим сознанием. Сам я вполне в своем вкусе, не пыжусь что-то изобразить, но и не прибедняюсь, ни с кем себя не сравниваю. Мое счастье в том, чтобы просто быть собой. Я похоронил отца, который забыл обо мне сразу после моего рождения, но в компенсацию оставил замок в Шотландии. Я еще не знаю, что буду с ним делать. Ее Величество бабушка отправила туда команду мастеров, которые укрепляют стены и перекрытия крыши. Ей неприятно, когда рушатся древние замки. Отец был равнодушным и одиноким человеком. И очень сильно пил. Да, верно то, что он сам приблизил час своей смерти. Должен ли я чувствовать себя виноватым, уважаемый Зигмунд? Не думаю. Мы с отцом общались только один раз_*.[2] Этого маловато, чтобы наладить тесную родственную связь. А по каким признакам ребенок узнает отца? Отца, которого он никогда в жизни не видел? Что до матери… Она меня вырастила. Долгие годы была моей единственной компанией. Моим компасом, моей реперной точкой. Она воспитывала меня, постоянно объясняя, что я просто чудо. И неважно, что я не знаю, сколько будет дважды два, или не могу найти на карте Новые Гебриды. Но если вдруг я проявлял неуважение к матери – пинок под зад и давай сиди в своей комнате. Она научила уважать женщин и взбивать вручную майонез. В какой-то момент мы расстались – так было надо. Но получилось довольно болезненно. Я удрал в Нью-Йорк, потому что как-то раз застал ее в постели с моим преподавателем фортепиано. Сейчас все нормально, мы нежно любим друг друга. Она никогда на меня не давит и лелеет на расстоянии – она живет в Лондоне. Вы хихикаете? Не верите мне? Вот и идите своей дорогой».

В самой глубине зала находился бар из черного дерева с кофемашиной, горячим молоком, банками с кофе и какао, расставленными вдоль прилавка. Гэри узнал девушку за стойкой: они вместе учились. Она была на том же курсе, что и он. Наверное, работает, чтобы оплатить уроки. Как же ее зовут? Какое-то невероятное имя. Имя греческой нимфы – и это для девчонки с мордашкой землеройки, венчающей ручку от швабры. Тощенькая, бледненькая, неуверенная в себе, черные редкие волосы забраны в жиденькую косичку, большие оттопыренные уши, крупный нос царит над острым личиком, зубы вразброд, словно еще не сменились молочные. И что за древнегреческое имя? Афина, Афродита, Персефона? Нет, какое-то другое.

Что совершенно сбивает с толку на этом лице, так это глаза – большие черные глаза, вылезающие из орбит, глаза загнанного зверька. Типичная старая дева из романа Джейн Остин. Та, что не хочет замуж и пьет в комнате свой чай одна-одинешенька, пока племянники и племянницы галдят в гостиной. Она как-то слишком молода, чтобы быть старой девой. Если присмотреться, на этом неярком лице видна равнодушная доброжелательность. Такой вид, будто я тут не с вами, не смотрите на меня, мне это вовсе ни к чему. Я вообще думаю о другом, оставьте меня в покое. Да, интересно, заметил Гэри, девушка вовсе некрасива и при этом она вас так тактично и вежливо отшивает. Она вроде бы носит коричневое, длинное, наглухо застегнутое пальто и резиновые сапоги. Вспомнил ее теперь.

Раз в неделю студенты Джульярдской школы искусств выступали перед преподавателями и учениками. Агенты и профессионалы пробирались в публику в поисках будущих дарований. Их сразу можно было узнать – они громко разговаривали и шумели. В этот вечер она исполняла первую часть Концерта для скрипки с оркестром Чайковского. Она сумела завладеть вниманием зала. Не ерзали на стульях, никто не смел кашлянуть, все затаили дыхание и следили за движениями смычка. Ловя каждое движение греческой нимфы с мышиным личиком. И вот, когда смычок застыл и зал безмолвно ждал его приказов, ожидая новых движений и звуков, подобных волнам, уносящим вдаль, взгляд Гэри остановился на солистке. Он увидел, что она красива, удивительна, чудесна. Розовый и кобальтовый, золотой и шафранный струились вокруг ее лица и сияли как блестки. Такой светящийся и переливающийся ореол. На лице ее было выражение высочайшего наслаждения. Когда ее подбородок коснулся скрипки, она преобразилась из несчастной дурнушки в грациозную богиню, щеки ее заалели, крылья носа горделиво трепетали, темные брови поднялись в мучительном экстазе, и складки губ подрагивали, выдавая охватившую ее дикую, неистовую радость. Она играла и лишала зрителей дара речи. Превращала их в бессильных немых карликов, пригвожденных к стульям.

Он не на шутку разволновался. Подавил порыв встать и пойти расцеловать ее прямо на сцене. Вобрать в себя немного ее сияния. Хотелось ее холить и лелеять. Потому что он знал: кончится мелодия скрипки, наступит тишина, и к девушке вернется ее всегдашняя невзрачность. Статуя, свергнутая с пьедестала. Гэри хотел продлить ее жизнь в высших сферах, сохранить эфемерную красоту творения. Стать волшебником и продлить вдохновенную песнь скрипки.

Греческая нимфа в этот вечер произвела фурор. Весь зал аплодировал стоя. «Да, лучше ее слушать с закрытыми глазами», – засмеялся студент за спиной у Гэри, когда песня скрипки стихла и девушка склонилась. Она вся дрожала, немного горбилась, на лице и шее проступили красные пятна. Гэри обернулся и испепелил нахала взглядом. Вот подонок! Жаль, дуэли сейчас не приняты, он бы немедленно его вызвал! Белокурый пупс с большими голубыми глазами, руки в карманы, тон вызывающий. Реклама детского питания. Что здесь делает эта дубина? Он не заслужил слушать ее скрипку. Калипсо! Точно, ее зовут Калипсо. Возлюбленная Одиссея. «Шел он, пока не достиг просторной пещеры, в которой / Пышноволосая нимфа жила»[3]. Дочь титана Атласа, которая в течение семи лет удерживала Одиссея на своем острове, потом сжалилась и отпустила его домой, хотя и очень страдала, помогла построить плот и отправила в море. В мо-ре… Ре, фа, ля. До, до. Ми, соль, ля, си, до, до-диез. Получилось! Гэри схватил карандаш и поскорее принялся записывать возникшую в голове мелодию. Карандаш порхал по бумаге, ноты звучали в голове, строились по его приказу, белые и черные, круглые и изогнутые, целые, половинные, восьмые, шестнадцатые… Он был оглушен счастьем, неожиданной свободой, полетом. Он парил над землей, в руках у него был огромный мешок с нотами, которые он сеял вокруг себя. Рука не поспевала за мыслью. Листочки блокнота поворачивались слишком медленно. Он наконец поймал мелодию, которая все последние дни была его навязчивой идеей. Она скакала, летела, ширилась, а он преследовал ее по пятам. Ловил, хватал, останавливал. Она вырывалась, делала вид, что ускользает, он хватал ее за плечи и крепко держал. Выбившись из сил, он бросил карандаш. Победа! Ему хотелось встать, расцеловать парня в черной жилетке, который принес горячий шоколад и шоколадное пирожное со взбитыми сливками и вишенкой на вершине. Он набросился на торт, набросился на взбитые сливки на горячем шоколаде, глотал и пожирал. В три приема он опустошил тарелку, допил содержимое чашки и обзавелся шикарными белыми усами над довольной улыбкой.

Как же прекрасна жизнь, как полна и округла! Сколько счастья являют падающие с неба ноты, а вернее, появляющиеся из моря, где плывет Одиссей на своем плоту. Восторг и ликование! Теперь мне нужны губы, чтобы их целовать, ушко, чтобы можно было все рассказать, глаза, в которых отражался бы мой рассказ! Гортензия! Где же Гортензия? Что она сейчас делает? Почему она не здесь? Она уже давно должна была появиться. Толкнуть дверь кафе, плюхнуться на черный стул. Пусть будет сердитая, но здесь, рядом. Они же были уже недалеко, когда он оставил ее в парке. Она, наверное, обрушила свою ярость на кучи сухих листьев. Ох, и я сегодня тоже так разозлился!

Он откинулся на стуле и рассмеялся от этого воспоминания. Поискал в кармане телефон, не нашел его, наверное, забыл дома. Все время его забывает. Не нравится ему эта неизбежная связь с миром в любой момент, даже в тот, когда мир ему вовсе ни к чему! What a drag![4] Ему гораздо лучше живется без короткого поводка на ноге.

Девушка с именем нимфы услышала, как он смеется.

Удивленно поглядела на него из-за стойки бара. Он поклонился и изобразил, не вставая со стула, реверанс. Вид у него был счастливый. Она улыбнулась ему – неизъяснимая грация сквозила в ее улыбке. Она механическим движением вытирала чашку. Может быть, она подглядывала за ним, скрываясь в тени кофемашины. Сводила воедино его разрозненные мысли, молилась, чтобы он нашел свои ноты. И белые и черные, кружочки и крючки, целые, половинные и восьмые дождем пролились на листы черного блокнота. «Ка-лип-со, – шепотом произнес он по слогам. – Богиня богинь». Она покраснела и опустила голову. Приняла комплимент как лавровый венок.

«Все в этой девушке – загадка, – подумал Гэри, – она словно бестелесна, словно не ступает по земле, а парит над ней. Силуэт женщины с двумя крыльями за спиной». Она подняла голову и вновь поглядела на него, продолжая при этом долгим, спокойным движением вытирать ту же самую чашку. Они смотрели в глаза друг другу. «До, ми, соль, ля, си, до, до-диез», – пропел он, отделяя каждую ноту и дирижируя указательным пальцем. Она подняла руку с тряпкой и повторила его движение, отбивая при этом ритм ногой под стойкой бара. «Ре, фа, ля, соль-диез», – ответила она беззвучно. Губы ее шевелились, мелодия словно играла в ее голове. Он услышал ее, угадал в движении губ. Ему показалось одновременно странным и совершенно естественным, что они так переговариваются через весь зал. Ему захотелось показать ей и разделить с ней могучую радость, наполнившую его до краев, с которой он больше не мог совладать. Он вдруг стал богачом, обладающим настолько сильной эмоцией, которую нельзя купить ни за какие деньги и которую не сможет подарить ни одна женщина. Он стал царем Олимпа, Зевс нервно курит в сторонке.

Он вскочил с места и направился к бару. Оперся локтем на прилавок, посмотрел на девушку и объявил: «Я так счастлив, я наконец нашел свою мелодию, все утро ее искал, да что там – неделю как минимум. И так и сяк пробовал, ты не представляешь себе!» Она не отвечала, не расспрашивала, она просто слушала. Ее распахнутые глаза словно впитывали его слова. Глаза у нее были очень красивые, он не мог определить их цвет, черные, а в них переливаются отсветы серебра, ртути и свинца, они были словно жидкие, словно лились и обволакивали его. Он проваливался в этот взгляд. Она слушала его так, будто каждое слово было нотой, составляющей прекрасную мелодию. Ловила в его голосе гул огня в камине, грохот горных рек, сонный шелест водорослей в прудах. Слушала так внимательно, что он захотел подойти еще ближе и прижаться лбом к ее лбу.

Потом он замолчал.

Она прикрыла глаза.

И они тихо стояли у стойки бара.

Официант положил счет на прилавок. Наверное, подумал, что клиент хочет уйти, не заплатив. Гэри опомнился. Вернулся к столику, взял блокнот и мягкий карандаш, оставил две купюры по десять долларов, кивнул на прощание нимфе Калипсо и вышел из кафе «Сабарски», думая о том, что пережил потрясающий момент в своей жизни, настолько потрясающий, что даже как-то страшно.

Калипсо поставила чашку. Взяла другую. И начала ее так же механически вытирать.

Тротуары были серы, небо над городом – молочно-белым. Дома напоминали огромные глыбы льда, расставленные вдоль мостовой. Видимо, вот-вот должен был пойти снег. Могучая метель парализует город. Прохожие начнут взвизгивать и падать, машины будет заносить на поворотах. Снег станет весело скрипеть и хрустеть под ногами, а потом растает, и тротуары превратятся в лягушатник. Обычный нью-йоркский январь, ничего особенного. Свет постепенно меркнет, и сумерки спускаются на парк. Город превращается в черно-белое кино.

Он нервирует меня! Просто нервирует! Гортензия подождала, когда свет на светофоре переключится, и перешла улицу. Подняла голову: угол 79‑й улицы и Пятой авеню. Кем он себя возомнил? Что он о себе думает? Фразы эти кружились в голове, накладываясь на картинку: Гэри прыгает в такси, прости-прощай, дорогая. Слова и образы эти, словно фальшивая мелодия неумелой скрипки, страшно раздражали Гортензию. Нет, ну кем он себя возомнил?

– Ну, просто-напросто внуком английской королевы, – шепнул насмешливый голосок. – Это же нормально, в его жилах течет голубая кровь, так что высокомерие у него, можно сказать, в крови. А ты служанка, девка-чернавка, которую он использует, когда его охватывает желание.

– Неправда! Я его возлюбленная, женщина всей его жизни!

Она остановилась, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине и убедиться в своей правоте. Медленно оглядела себя со всех сторон. Длинные ноги, тонкая талия, изящная шея (как ей идет это пальто, она нашла его на Блошином рынке на Коламбус-авеню), тяжелые блестящие пряди длинных волос, безупречная кожа и так чудесно обрисованные губы, что ей самой захотелось себя поцеловать. «Ты безупречна, детка, – сказала она своему отражению, – ты элегантна и своеобразна, обаятельна и сногсшибательна». Гортензия послала себе воздушный поцелуй и, вновь обретя уверенность в себе, отправилась дальше по улице. «Кем он себя возомнил? А? Небось сидит в кафе «Сабарски» и царапает ноты в блокноте. Даже не позвонил. Если быть точной: он даже обо мне не вспомнил. А воротник рубашки у него всегда криво лежит. Всегда.

Вот уже три года мы живем с ним вместе, свив теплое гнездышко в квартире, предоставленной Еленой Карховой».

Елена Кархова владеет большим домом на 66‑й авеню, на углу с Коламбус-авеню, и жить не может без звуков фортепиано. Каждый год она просит администрацию Джульярдской школы присылать ей студентов, чтобы провести прослушивание и оставить кого-нибудь для своих частных концертов. И этому счастливцу предоставлялся совершенно бесплатно целый этаж ее особняка. Так она и встретилась с Гэри. На прослушивании он исполнил Андантино из Сонаты ля мажор Шуберта. Она прищурила глаза, откашлялась и кивнула: «Да, этот». И вот – никаких обязательств, только нужно летом открывать окна, а зимой – заглушку для камина, когда играешь на фортепиано. Елена Кархова занимала второй и третий этажи, Гэри с Гортензией – первый. Красивый дом из белого камня и красного кирпича, с большой наружной лестницей был расположен рядом с Американской телерадиовещательной компанией, более известной как Эй-би-си. Квартира была просторная, с большими стрельчатыми окнами, эркерами, темными деревянными потолками, широким добротным паркетом, каминами, кроватями с балдахинами, диванами, креслами, подставками для ног, большими коврами и букетами зеленых папоротников в серебряных вазах. Две ванные, два гардероба. Кухня, отделанная фаянсовой плиткой, старая чугунная плита.

И каждое утро приходила уборщица.

Елена Кархова никогда не заходила на их территорию. Она слушала Гэри, завернувшись в кашемировую шаль, лежа на старинной скамье у камина, которая принадлежала еще ее отцу. В большом самоваре закипал чай. До нее долетали звуки фортепиано, и она мечтательно закрывала глаза.

Иногда Гэри заходил к ней в гости. Он очень ценил эту женщину. Она казалась ему своеобразной, благородной, независимой, образованной. И до сих пор весьма и весьма интересной, привлекательной! Ее громадное состояние таило секреты, которые ему было бы интересно раскрыть. В один прекрасный день она приподнимет завесу тайны и расскажет мне легенды своей жизни… вот это будет волнующий рассказ! Такое дорогого стоит. А пока она предлагала ему шоколад с вишней, «рожки газели», рахат-лукум, называла его «дор-р-рогой мой» и сжимала ему руку своими узкими пальцами, унизанными перстнями с драгоценными камнями.

Гортензия не любила Елену Кархову. Та слишком густо румянила щеки, слишком ярко красила губы, слишком обильно клала тени на веки.

Когда Гэри уезжал в турне или отправлялся в Англию, чтобы повидаться с Ширли и Ее Величеством бабушкой, Елена Кархова требовала, чтобы он посылал ей почтовые открытки, привозил безделушки и фотографии Букингемского дворца.

– Похоже, она в него влюблена… – произнес голосок в голове у Гортензии.

– Пф-ф… Да ей лет девяносто!

– Да, но… либидо с годами не затухает.

– Да нет же! Она вся скукоженная, кожа в морщинах! Как старый абажур.

– Она – красивая женщина, в ней есть стать. Мне нравятся пожилые женщины, в них больше обаяния, чем в молоденьких телочках. Гладкой коже не о чем рассказать, палец скользит, и все, а вот морщины скрывают массу чудесного. Это маленькие острова сокровищ.

– Старая, как ведьма в сказке, – проворчала Гортензия. – Когда-нибудь она сдерет с Гэри кожу и будет пить его кровь… Не то что я – всегда свежа, бодра, чарую его и увлекаю, умиляю и удивляю, сжимаю сильными ножками и обвожу вокруг пальца. – Насмешливый голосок рассмеялся. – Не всегда, – признала она, уронив гордую головку. – Никому не удается обвести Гэри вокруг пальца. Никто не может разбить его сердце и заставить стенать от любви. Он непредсказуемый человек. И потом, у него есть музыка – широко открытое окно в мир. В любой момент он может туда выпрыгнуть. Бежать от всех и от всего. Как там звучит эта фраза, которую он постоянно повторяет? «Perhaps the world’s second-worst crime is boredom; the first is being a bore»[5]. Бим-бам-бум, I’m not a bore![6]

Она на мгновение заколебалась. Ну что, подняться в сторону 86‑й улицы, найти Гэри в кафе «Сабарски» и пошвырять ему в лицо посуду или же спуститься в сторону Мэдисон-авеню и пройтись вдоль витрин шикарных магазинов?

Бим-бам-бум, решено: она спустится на Мэдисон и поглазеет на витрины. Посмотрит, что делают другие, чтобы потом их не повторять. Надо творить, совершенствоваться, стоять на своем. Я хочу, чтобы моя одежда преображала женщину, делала ее нежной и женственной, исправляла недостатки фигуры, подчеркивала ее достоинства, скрадывала полноту, визуально удлиняла ноги. «Я хочу создать одежду, удобную, как пижама, и шикарную, как платья Ива Сен Лорана. Тогда мои модели вырвутся из общего ряда и…

Он бросил меня в парке. Если бы хоть могла позвонить лучшей подруге и излить ей свою горечь по телефону… Но у меня нет подруг. Только знакомые. Приятельницы, с которыми можно съездить на пикник и поговорить по делу. Подцепить пару интересных идей».

– Ну подожди… у тебя же есть друг, – сказал голосок, прорезающийся время от времени в ее голове, как звук старого транзистора, поймавшего волну.

Гортензия застыла, напряглась, ее охватила внезапная тревога. Возможно ли, что… В такое время? Нет! Ему давно уже пора спать. Она лихорадочно принялась рыться в сумке, нашарила на дне телефон, поднесла его к уху, ничего не услышала, напечатала смску: «Ты спишь?» Ответ последовал мгновенно: «Нет». – «Позвонишь?» – «5 минут»…

Она зашла в «Карлайл», заказала большой кофе лунго. Приглушенный свет белых абажуров успокаивал ее. «Надо мне припудрить нос, от этого холода он уже стал как редиска. Где моя пудреница, моя волшебная голубая коробочка?»

На стенах висели фотографии джазовых музыкантов и большая репродукция картины Джаспера Джонса «Три флага». Именно перед этой картиной они помирились после их первой нью-йоркской ссоры. Это было в Музее современного искусства. Она уже не помнит, почему они поссорились. А, ну да… Они шли по 53‑й улице, направлялись как раз в музей. Гэри рассказывал, как картины вдохновляют его на создание мелодий. «Картины ведь поют и танцуют. Особенно Матисс, это какой-то праздник цвета, каждая его краска отдается в моей голове нотой». Он еще и про других говорил. Она слушала, склонившись к его плечу.

У нее зазвонил мобильник, она отстранилась, ответила. И поняла, что потеряла из виду Гэри. Он терпеть не мог, когда разговор прерывался из-за телефонного звонка. Он говорил, что это невежливость, даже откровенное хамство. «Как если бы в разговор влез посторонний человек и стал бы со мной разговаривать, не обращая на тебя внимания. Тебя бы это оскорбило, и ты бы ушла. И я бы тебя прекрасно понял». И вот, значит, он ушел. Спокойно так, не торопясь, – к чему торопиться, если уверен, что прав. Ни разу не обернувшись. Не замедлив шаг, чтобы дать ей возможность его догнать. Она не верила своим глазам. Следила, как его высокий силуэт удаляется, поворачивает направо, скрывается в дверях музея. Ему не надо было стоять в очереди, у него был абонемент. Он с независимым видом, руки в карманы, прошел через турникет. Она сказала Фрэнку Куку: «Я тебе перезвоню». Он продолжал что-то говорить, говорить, она выключила телефон. Побежала за Гэри. Это было не просто – бежать на каблуках высотой семь с половиной сантиметров, в узкой юбке-карандаше и с тяжелой сумкой, полной эскизов. Толстый, лысый мужчина проводил ее взглядом. Очевидно, он ждал, что она рухнет и разобьет себе лицо. «Ему что, заняться больше нечем? Сколько же людей, которые надеются, что я разобью себе лицо. Видимо, я не внушаю людям симпатию. Желание – да, но не симпатию. У меня тот тип внешности, который не нравится женщинам, когда они такого лишены, и который сводит мужчин с ума. Сводит с ума и делает порой жестокими и неистовыми».

Она домчалась на своих ходулях до входа, сдала вещи в гардероб, выстояла очередь, чтобы купить билет. Вбежала на эскалатор, который вел на третий этаж. Там она его и увидела.

Он был в большом зале, где помещалась постоянная экспозиция. Она заметила его старую темно-синюю куртку перед картиной Джаспера Джонса. Напрыгнула на него сзади. Он обернулся и поразил ее в самое сердце тяжелой стрелой из арбалета. Его ледяной взгляд говорил: в чем дело, что нужно?

«Что это на него нашло? – подумала она. – Обычно метание взглядов‑дротиков – это по моей части».

Он отвернулся от нее и перешел к следующей картине. Еще одна работа Джаспера Джонса – «Мишень». И тут все обрушилось. Все обвалилось, как карточный домик. Сперва ее пронзил страх: «А если он устал от меня, если я ему надоела?» Перед глазами вспыхнуло множество звезд, эти звезды кружились, кружились, и у нее внезапно перехватило дыхание. И тут нахлынула тоска, глубокая и вязкая, как болото, она тонула в ней, не в силах выбраться. Не могла больше дышать, ловила воздух ртом, как золотая рыбка на гладильной доске. И истина открылась ей во всей очевидности: она влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Хуже того: она полюбила его.

Теперь ей конец.

Она бессильно рухнула на банкетку, обитую черной кожей, напротив одной из картин с флагами, медленно-медленно погладила рукой кожу, словно пытаясь найти защиту и поддержку в материале, который она знала, который был ей близок. И потом прошептала: «Почему ты меня не предупредил, что я в тебя влюбилась?»

Он расхохотался, раскрыл объятия и прижал ее к себе, громогласно заявив: «Гортензия Кортес, вы единственная в мире!» Когда он бывал взволнован, то всегда называл ее Гортензия Кортес и на «вы». Она стукнула его ногой по лодыжке, они обнялись и поцеловались.

Это было два года назад, перед картиной Джаспера Джонса.

Она будет вспоминать об этом моменте всю свою жизнь, потому что именно тогда она поняла, что попала. Попала, как кур в ощип.

* * *

Ее мобильник, лежащий на белой скатерти, завибрировал.

– Гортензия?

– Младшенький? Ты не спишь?

– Я как раз собирался уснуть, когда получил твое сообщение… Мне надо говорить тише, родители еще не уснули. Но мне удалось проскользнуть в гостиную.

В гостиной у Жозианы и Марселя Гробз находился телефон, который позволял бесплатно звонить за океан.

– А голос в моей голове, который я последнее время слышу, – твоя работа?

– Да, мне не так-то просто было поймать твою волну!

– Это потому, что я в ярости. Гэри бросил меня посреди Центрального парка. А когда я в ярости, то плоховато тебя слышу. К тому же я не понимаю, как все это дело работает.

– Ну я же сто раз тебе объяснял. Я визуализирую заднюю часть верхней височной извилины…

– Что-что?

– Ту часть мозга, где звуки становятся фонемами. Я подключаюсь к этой зоне, она вибрирует и…

– Я все равно ничего не понимаю!

– Ну это как радио, телевизор или телефон. Связано с волновой природой звука. Ты испускаешь волны, Гортензия, а я к ним подключаюсь.

– Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты залезаешь в мою голову без моего ведома.

– Но я же представляюсь! Я всегда говорю, что это я! Ты просто не услышала, потому что твоя сетевая система кипела от гнева, но если бы ты прислушалась…

– Так что, ты теперь все знаешь?

– Но это совершеннейший вздор. В настоящий момент он возвращается к вам домой в чудесном настроении. Он собирается сесть за пианино и не следит за временем. Поднимет голову от инструмента, только когда проголодается, и будет тебя повсюду искать.

– Он больше не обращает на меня внимания. Я для него как кран. Или перина. Или солонка. И потом… у меня какое-то тревожное состояние. Мне стало трудно дышать, не хватает воздуха, я задыхаюсь, меня распирает изнутри… Я лечу в пропасть.

– Все нормально, красавица моя, ты меняешь кожу, переходишь на самообеспечение. Это впечатляет, знаешь ли.

Младшенький был прав.

Но как становятся восходящими звездами на небосводе высокой моды?

Нужна стремянка.

Она, конечно, уже изнывала от скуки на своей работе. Ей, конечно, неплохо платили, очень даже неплохо платили, но в офисе она ежеминутно зевала. Ей говорили, что в ее возрасте это громадный шаг вперед. Она считала, что это шаг назад, ну, в лучшем случае на месте.

Чтобы удерживать Гортензию возле себя, Фрэнк предложил ей делать два раза в год «закрытую коллекцию». Четыре нарисованные ею модели, которые представляют прессе всего мира. Эти четыре модели оторвали с руками. Они за две недели исчезли из всех магазинов. Вечернее платье, пальто, пиджак с брюками, костюм «корсар» – брюки капри с курточкой и топиком.

– Ну так что, будем выпускать еще? Пора сдвинуть с места рынок? – опьяненная успехом, спросила она у Фрэнка.

– Нет, детка, это закрытая коллекция и, как свидетельствует ее название, недолговечные модели, которые производятся в ограниченном количестве и расхватываются в мгновение ока – если они удачные. Закрытая коллекция призвана разжигать аппетит клиенток, а не продаваться круглый год. Она видит, она хочет, она покупает. Потому что знает, что завтра этого уже не будет. Такая же история у H&M, можешь навести справки.

Он махнул рукой, объясняя, что все суета, дорожная пыль, такова уж наша судьбина, аминь.

Жест ей не понравился.

– Ты знаешь, что я талантлива, и ничем не хочешь мне помочь.

– Ты талантлива, и я использую твой талант, ничем тебя не ограничивая. Ты ведь делаешь все, что хочешь, Гортензия. Что тебе еще надо?

– Чтобы ты помог мне открыть свой собственный модный дом. Тебе это ничего не стоит. Твоей организации.

– То есть ты хочешь, чтобы я выступил в качестве спонсора?

Она села на край стола, поглядела ему прямо в глаза.

– Да.

– И что ты мне предложишь взамен?

– Мой невероятный талант. И процентную ставку. Но это надо обсудить.

– И все?

– Это и так выше крыши.

– Не обольщайся, Гортензия, таких, как ты, сотни в Нью-Йорке, Париже, Лондоне или других городах. Юноши и девушки, у которых полно таланта и желания преуспеть. Я могу только преклоняться перед…

– Но я не такая, как остальные. Я единственная в мире.

– Ты мне не ответила. Что ты мне предложишь взамен?

– Не хочу отвечать на этот вопрос.

– Ну и хорошо. Тогда ничего не проси.

Он вновь засунул нос в свое досье, чтобы продемонстрировать ей, что аудиенция окончена.

– Надо всем давать, чтобы сделать карьеру, ты это имеешь в виду? – спросила она, перебирая браслеты на запястье. Даже браслетов у нее было столько, что превосходило пределы самого смелого воображения.

– Ну, ты начинаешь быть пошлой…

– Я говорю пошлости, но не думаю их, в этом разница между нами.

– Есть еще другая разница – это ты во мне нуждаешься, а не я в тебе.

– Ну, я в этом не уверена… Подумай. Все, что я рисую, продается, как горячие пирожки. У меня есть данные с продаж, Фрэнк, так что тебе не удастся заморочить мне голову.

Он озадаченно посмотрел на нее. Переспросил:

– У тебя есть данные с продаж? Кто тебе их дал?

– У меня они есть, и я умею их расшифровывать. Тебе не удастся меня провести. Благодаря мне вы заработали денег. Я не получила ни гроша с моих моделей. Ни гроша! Вы нуждаетесь во мне, вы компания, находящаяся на последнем издыхании, а я юное дарование, у меня куча идей, я работаю, не щадя себя. И что я за это имею? Ничего. Меня это достало.

– Я привез тебя в Нью-Йорк. Взял на работу. На очень приличную зарплату.

– Потому что тебе это было выгодно, и потом, это были не твои деньги, а деньги компании.

– Я обращался с тобой как с королевой. Я показал тебе город, провел тебя повсюду. И ты ни разу не сказала мне спасибо!

– А за что? За что мне тебя благодарить? Нью-Йорк – не столица мира в области моды. Париж или Лондон – в тысячу раз интереснее, и ты это хорошо знаешь. И я ничего не выиграю, оставшись здесь. Если только ты не предоставишь мне свободу творчества, если не поможешь мне, если меня не профинансируешь… А иначе…

– Что иначе?

– Я уйду. И это не пустая угроза. Я не могу больше здесь оставаться, я тут плесневею. У меня грибы вырастут между пальцами. Мне хочется большего.

Он поигрывал с конвертом ее досье, трепал в пальцах уголок, загибал его, потом вновь разглаживал ногтем. Он колебался, не зная, какое решение принять. Она догадывалась, о чем он думал. Выгнать ее или еще немного подождать. «У меня горят две коллекции. Эта девчушка дико талантлива, но не в меру честолюбива. А у компании нет столько денег, чтобы удовлетворить ее амбиции. Все равно рано или поздно придется ее отпустить».

Она прочла в его глазах, что вердикт был вынесен не в ее пользу.

Не хотелось бы, чтобы он ее увольнял. Оправиться от поражения проще, чем от унижения.

– Я помогу тебе, – сказала она. – Уйду сама.

– Ты об этом пожалеешь!

– Наоборот, я иду навстречу своей удаче. Живу настоящим, так сказать. И добьюсь успеха без твоей помощи.

– Попадешь впросак, подруга. И будешь умолять, чтобы я взял тебя обратно. Но будет уже бесполезно присылать мне твое резюме!

Она вышла из его кабинета, хлопнув дверью.

Ее так колотило от волнения, что способность мыслить она временно утратила.

Кофе почти остыл. Гортензия подняла руку, чтобы заказать еще. Это будет стоить целое состояние, ну и ладно: сейчас главное – привести себя в порядок, наладить моральное состояние.

– Да не расстраивайся, – сказал Младшенький. – Твои модели прекрасны, ты очень талантлива, Гортензия, исключительно талантлива, вот и найдешь что-нибудь еще.

– Да, но когда? Когда? И потом, сейчас ведь кризис. Ты много меценатов можешь назвать, которые готовы в меня вложиться?

– Ты не имеешь права сдаваться. Каждый вечер перед сном воображай себе свое первое шоу. Представляй, как проходят манекенщицы, выбирай саундтрек, отвечай на вопросы журналистов, прокручивай в голове этот фильм, и, увидишь, мечта осуществится. Это будет большой успех.

Ей так хотелось ему поверить.

– Можешь не сомневаться!

– Раньше у меня это хорошо получалось…

– И сейчас получится. Ты не изменилась. Давай встряхнись! Сейчас вечеринка в бутике «Прада» на 57‑й улице. Вот и сходи туда. Действуй! Покажи, на что ты способна.

– У меня нет приглашения, и потом, ты видел, как я одета? Меня туда даже не впустят!

– Впустят-впустят. И тебя ждет важная встреча. С женщиной.

– С женщиной?

– Она станет твоей доброй феей.

– Да, Младшенький… Если бы только это оказалось правдой! Я готова работать как вол, ты же знаешь! Но не хочется становиться стулом.

– Ты никогда не станешь стулом.

– Ночью мне снятся кошмары, я вижу себя в виде стула в большом концертном зале, а вокруг сотни других стульев. И ничем, слышишь, ничем я не выделяюсь среди других сидений! И вдруг надо мной нависает огромный зад и хочет на меня сесть, и я с криком просыпаюсь!

Он несколько раз повторил: «Ты никогда не станешь стулом, Гортензия», и она успокоилась. Узел в груди расслабился, тоска отпустила, дыхание пришло в норму. Она глубоко вздохнула. Младшенький поставил ей мозги на место. Везде, где он проходит, все распускается. Он просто садовник от Бога, палку в землю ткнет – и она зацветет.

– А вообще как дела? Как Марсель, Жозиана? С ними все в порядке?

– Папа стареет, но аппетит у него пока все такой же. Мама вновь вышла на работу секретаршей, не хочет оставлять его одного. А я разрываюсь между моими занятиями и компанией, у меня много забот. Мир меняется не только в области моды. Нужно смотреть в оба и быть начеку. Дни стали такими длинными, я мало сплю. Поэтому и не могу все время быть мыслями с тобой.

– А в остальном?

– В остальном ничего особенного. Твоя мама приходила в воскресенье к ужину с Зоэ…

– А как Зоэ?

– Неплохо. А вот твоей маме трудновато приходится. Она мотается между Парижем и Лондоном.

– Я знаю. Мы иногда с ней разговариваем. Но я ее не понимаю. В этом нет ничего нового, скажешь ты. В любом случае я‑то уж никогда не буду иметь детей!

– У детей жизнь не сахар. В шесть лет у тебя нет никакого будущего. Тебя никто всерьез не воспринимает. Я прекрасно вижу, что смущаю людей, когда присутствую вместе с отцом на заседаниях административного совета.

– А я иногда кажусь себе такой старой…

– Прекрати ныть! Ты бы сошла с ума от скуки, если бы все было спокойно и безоблачно. Никто не вспомнит в конце жизни те ночи, которые он мирно проспал.

Гортензия рассмеялась.

– I love you, очень, Младшенький.

– Однажды ты скажешь мне: «I love you», и мы поженимся.

Гортензия рассмеялась еще громче.

– Ты, я смотрю, не отказываешься от своих планов, да?

– Каждый вечер, засыпая, мечтаю о том, что ты скажешь мне «да» в присутствии господина мэра.

– Давай лучше подумаем о моей карьере.

– Я только о ней и думаю!

– Тогда давай, продолжай. Ты думаешь, я должна пойти на эту вечеринку «Прада»? Меня не прогонят оттуда? Я этого не переживу.

– Просто верь мне.

– О’кей, шеф!

Гортензия выключила телефон, оплатила оба кофе и вышла из «Карлайла». Встряхнула головой, чтобы распушить волосы и одновременно прогнать мрачные мысли.

Решила прогуляться до 57‑й улицы пешком.

Встретилась взглядом с девушкой, которая ждала на остановке автобуса. Да уж… Крыска на ходулях! Давненько не видала такой страшненькой барышни… Вот бедолага! Жизнь такая суровая штука…

Особенно для уродин.

Часы в кафе «Сабарски» прозвонили шесть раз. Шесть отчетливых ударов, мощных и глуховатых, как удары гонга. В раздевалке Калипсо сняла свой белый передник, черные туфли, надела длинное просторное коричневое пальто с глухим воротником, крепкие зеленые резиновые сапоги. Обернула широкий белый шарф вокруг шеи ровно четыре раза, натянула шерстяные перчатки. Попрощалась со своим патроном Карлом, с официантом Густавом и ушла, напевая. Вот уже шесть дней она работает в кафе «Сабарски». Ей нравится здешняя мягкая, уютная атмосфера, квадратный полутемный зал, высокий и просторный. В этом сумраке ей проще было раствориться, сделаться незаметной для посторонних. Клиенты здесь оставляют большие чаевые, которые персонал делит между собой. Слюнявят пальцы и отсчитывают доллары. Иногда она работает в зале, но чаще стоит за стойкой бара. Это гораздо приятней. Руки заняты, а мысли блуждают где хотят. Она, полузакрыв глаза, поправляет смычок, ставит подбородок на инструмент, заводит мелодию. У нее есть целый каталог мечтаний, она улетает в неведомые дали.

Сегодня она не улетала.

Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд.

Надо немного пройтись пешком. У нее слишком много счастья плещется внутри, чтобы лезть в автобус. Она, пожалуй, прогуляется по Мэдисон-авеню, сияющей огнями и брызжущей роскошью. А потом уже сядет на автобус до дома.

Гэри Уорд подошел к ней, положил локоть на прилавок, взглянул ей в глаза долгим взглядом. И она умудрилась не покраснеть! Не лепетала невнятицу! Даже не вспотела! Может, только слишком усердно вытирала чашку венского фарфора, оставляя тоненькие ниточки на золоченом крае, но он, похоже, ничего не заметил.

Она научилась не краснеть.

Для этого нужно дышать животом, ты медленно, мощно вдыхаешь и представляешь себе красивую, непринужденную, спокойную девушку. Вдыхаешь эту красивую девушку и выдыхаешь потеющую девчонку с острой мордочкой грызуна. И ведь получается же! Может, и ненадолго, на несколько минут, но зато удается прогнать мерзкие пятна, которые проступают на шее и груди, когда она волнуется. Вся кровь, отхлынув от лица, собирается в ярко-красные пятна. Это неприятно и стыдно. Трудней всего – дышать животом и при этом выдерживать взгляд или поддерживать разговор.

Все девочки Джульярдской школы были влюблены в Гэри Уорда. Рассказывали, что он наполовину шотландец, наполовину англичанин, что он встречается с очень красивой француженкой, которая занимается модой. Их видели как-то вечером в кафе «Люксембург». Они пили красное французское вино и держались за руки. Еще говорили, что у него есть «Кадиллак Эльдорадо Биарриц», зеленый с оранжевыми крыльями, он держит его в гараже и берет только на выходные. Со своей красавицей подругой он ездит в Хэмптон, они там танцуют на краю бассейна и готовят в камине маршмеллоу.

Говорили еще, что Елена Кархова от него без ума. Что она хочет оставить ему в наследство свой прекрасный особняк. Это эксцентричная старушка-миллиардерша. Каждый год она выбирает себе молодого пианиста, чтобы он ее развлекал. Гэри Уорд держится в любимчиках уже три года, и она собирается еще продлить контракт.

В общем, о Гэри Уорде много всего рассказывали. Что-то было правдой, что-то выдумками, но все истории были красивые.

Он ходил по коридорам школы, не замечая, как девушки поворачивают головы ему вслед, не обращая внимания на шушуканья за спиной. Он постоянно ходил в одной и той же синей куртке, в старых вельветовых штанах, шерстяной шапочке и перчатках. Улыбался удивительной улыбкой – такой непросто добиться. Настоящей, искренней улыбкой. Не дежурной улыбкой вежливости и не самодовольной улыбкой, кричащей: смотрите, какой я умный и красивый, полюбуйтесь, какие у меня ямочки на щеках! И девочки из Джульярдской школы растекались розовыми лужицами.

Сегодня, когда он подошел к ней, у нее возникло впечатление, что она очаровашка с милым вздернутым носиком, ровными белоснежными зубами, загорелая, в парео, попивающая кокосовый сок прямо из ореха и бредущая по белому песчаному пляжу мимо моря с фиолетовыми и розовыми рыбками. В ушах зазвенело, кровь отхлынула мощной волной, кораблики на пляже оказались на линии отлива. Обычно парео со всеми прилагающимися деталями оказывалось на ней в тех случаях, когда она прислонялась щекой к скрипке.

Обычно для парней она – невидимка. Они наступают ей на ногу и даже не извиняются. Могут при ней начать обсуждать девчонок в школе, выдавать такие откровения, что она вся покрывается пятнами. Либо говорят о музыке и технике исполнения.

А ведь играть музыку – это не только вопрос техники исполнения, она должна отзываться в голове и в сердце. Но для этого нужно иметь сердце… У всех этих парней сердце одной модели. Это базовая модель, без дополнительных опций.

Он, интересно, знал об этом, этот здоровенный лоб, который, воспользовавшись тем, что она отвернулась, состроил крысиную гримасу? Она увидела его отражение в витрине. Вонзила ногти в ороговевшие мозоли на ладони и никак не отреагировала, даже глазом не моргнула.

Она и так знала, что похожа на крыску. Вовсе не обязательно каждый раз об этом напоминать. Но вот только крысы ходят стаей. А у нее не было стаи. Она не входила ни в одну компанию. В свободное от занятий время сидела дома, долгие часы репетировала в подвале или работала в кафе «Сабарски».

Она хотела бы так же обновлять свой парк авто, как это делал ее дядя, который работал автомехаником в Майами. Он переделывал старые колымаги в маленькие сияющие болиды. Из его мастерской они выходили новенькие, как с обложки.

Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд. Сегодня Гэри Уорд поведал ей что-то сокровенное из своей жизни. Гэри Уорд помнил, как ее зовут. У Гэри Уорда блестели глаза, когда он на нее смотрел.

Она никогда больше не будет обыкновенной серой крысой. Она будет Калипсо, богиней богинь.

Сегодня она приготовит себе цыпленка с ананасами и медленно, кусочек за кусочком, будет его пробовать. Полуприкроет глаза и будет мечтать о концертах, которые они будут давать вместе. Они могут даже отправиться в турне…

Она хотела продлить свое счастье. Счастье можно заставить длиться долго, нужно только постараться… Она выучит Крейцерову сонату. И счастье расцветет, оно станет большим воздушным шаром, который вот-вот лопнет.

Она коллекционирует маленькие счастья.

Гэри Уорд, который стоял, облокотившись на стойку в кафе «Сабарски», – это было огромное счастье.

Ее сердце билось, отдаваясь в уши. Она старалась не улыбаться, чтобы не иметь глупый вид. Она сжала губы, но все равно ничего не получилось. Трудней всего в мире сдержать улыбку, если хочется улыбнуться.

И тогда она начала хохотать.

Ей хотелось тихо, радостно визжать, обнять портье отеля «Карлайл», который свистком вызывал такси.

Она остановилась возле отеля, встала в очередь на автобус. Она жила в маленькой комнате в Гарлеме, на самой высокой точке города, на углу 110‑й улицы и Мэдисон-авеню. Раньше это был пуэрто-риканский квартал. От него остались маленькие садики, переходы, живописные домишки, украшенные гирляндами цветов, гроты, гипсовые гномики на клумбах. Если полуприкрыть глаза, казалось, что ты на солнечном острове. Мистер Г. сдавал ей комнату буквально за несколько долларов по старой дружбе с ее дедом. Раньше они играли в одном оркестре. Ездили с концертами по всей стране – в Филадельфию, Сан-Франциско, Майами. Она в благодарность гладила ему белье и ходила по субботам за покупками. В комнате был маленький электрический обогреватель старинной модели. Чтобы он заработал, нужно было положить монетку в специальное отверстие. Так что Калипсо всегда должна была держать при себе мелочь.

Мистер Г. рассказывает, что он кузен великого Дюка Эллингтона. Ему было двадцать пять лет, когда Дюк умер. Он утверждает, что подвал, где она репетирует, раньше был студией Дюка. Что туда захаживали Фэтс Уоллер и Сидней Беше. Мистер Г. очень элегантен, совсем как сам Дюк. Ботинки из крокодиловой кожи, солнечные очки, золотая цепь на шее и большая мягкая фетровая шляпа. Он прогуливается по улице и ждет, когда кто-нибудь пригласит его пропустить стаканчик. Иногда приходит пьяным. Как-то раз он забыл ключи, а несколько раз принимался на нее орать. Но ни разу не ударил.

Калипсо посмотрела на огни отеля «Карлайл», белый выступ на фасаде окаймлял ажурный медный бордюр в виде королевских корон, два подстриженных куста самшита росли по обеим сторонам входной двери. Она заметила стоящую возле двери красивую девушку. Та посмотрела на небо и вдруг тряхнула головой, волосы рассыпались, сияя в огнях отеля, и словно маленький пожар пламенел в каждой пряди. Потом одним движением как ни в чем не бывало девушка вернула шевелюру на место. В ее жестах чувствовалась уверенность человека, привыкшего рассчитывать на каждую деталь своей внешности. Человека, убежденного, что каждая мелочь в ней безоговорочно подчиняется желаниям хозяйки.

Ее взгляд скользнул по Калипсо и стер ее с горизонта.

Калипсо восхищенно посмотрела ей вслед. Как это, интересно, – быть такой красивой? Наверное, удивляешься каждый раз, когда смотришь в зеркало. Или уже привыкаешь? А у таких красавиц бывают моменты, когда они все равно кажутся себе уродинами? Все ли их мечты сбываются?

Автобус М2 подъехал к тротуару. Калипсо встала в очередь, влезла в автобус, крепко сжимая в руке талончик. Сунула талончик в отверстие турникета, сзади ее толкнули, кому-то показалось, что она копается и задерживает движение.

Она, улыбаясь, извинилась: «Ах, простите-простите!»

Сегодня Гэри Уорд оперся о стойку и заговорил с ней.

Стоя перед бутиком «Прада», Гортензия пыталась отдышаться. Первый раз в жизни ее куда-то не пустили. Что же с ней происходит? Что же происходит с миром? Хочется все бросить и бежать куда глаза глядят. «Немудрено, что они меня выставили! Мимо церберов нельзя проходить, понурив голову. Нужно въезжать на победной колеснице Бен-Гура с хлыстом в зубах. Ох, куда я дела приглашение? Ну спросите у моей помощницы, она там сзади идет. Хлестко так ответить». Она ведь так еще в детском саду умела, это же азы!

Тогда почему сегодня у нее не получилось то, что обычно так прекрасно получалось?

Два охранника с квадратными челюстями вычислили ее в толпе. У них ведь нюх на безбилетников. Они сразу определяют их по неуверенной, крадущейся походке – как нищие за похлебкой. И достаточно царственного жеста квадратного подбородка, чтобы эти несчастные убрались восвояси, бормоча извинения.

Она знала весь этот цирк назубок, и ни разу ей не доводилось оступиться.

Ей хотелось развернуться и уйти. Но нет, она не могла доставить такое удовольствие церберам на входе и поэтому удалялась медленно, с достоинством, не опуская взгляда. Отступала, но не сдавалась. «Ты ведь знаешь, как это делается. Бим – ты принимаешь решительный вид, бам – идешь широким размашистым шагом, бум – мысленно сметаешь на своем пути этих охранников с бритыми черепами, бим-бам-бум – и ты уже внутри, они и пикнуть не успели! Сто раз ведь так получалось.

Получалось, но не сегодня. Лопнула рессора. Они посмотрели на меня, как на уличную шавку».

Перед бутиком «Прада» собралась небольшая толпа. Люди обнимались, радостно вскрикивали при встрече. Отступали на шаг, чтобы оценить костюм собеседника. Вертели в руках драгоценные картонки с гравировкой, махали ими в воздухе, как трофеями, дающими им право выделиться в общей толпе. Волосы их были обесцвечены, на них были кожаные куртки и солнечные очки. Маленькие платья от Прада и строгие костюмы. Они придирчиво оглядывали друг друга: а не пришел ли кто-нибудь в том же, что и ты? Зеваки выслеживали в толпе знаменитостей. В воздухе залпами салюта вспыхивали имена: неужели Сара Джессика Паркер? Хью Грант? Эштон Катчер? Кэти Холмс? Кэти Перри? Мадонна? Щелкали фотоаппараты на мобильных телефонах, охотники за автографами тянули из толпы свои блокноты, роняя слюни и постанывая от вожделения в предвкушении драгоценных трофеев. Просто какие-то слизни.

«Но я не слизень.

И я не уличная шавка.

Я – Гортензия Кортес, и я попаду на эту вечеринку!

Ну, бросил он меня в парке, и что дальше? Он дорого за это заплатит, вот и все. Я не стану делать себе харакири. Бим-бам-бум, я все начну с нуля. Поверну налево, пройдусь до угла улицы, припудрю нос, подготовлю новую улыбочку, походку и взгляд, вернусь, гордая и высокомерная, и с боем пройду через живую изгородь бритоголовых церберов».

Она дошла до угла 57‑й улицы. Остановилась возле бутика «Виттон». Днем и ночью в витринах бутика происходило ослепительное шоу. Со всего мира приезжали его фотографировать. И продавец хот-догов на углу драл за свои сосиски в два раза дороже. Она тряхнула волосами, провела кисточкой блеска по губам, подвела брови, подвернула рукава пальто, сунула руки в карманы, зафиксировала сумку на плече, расслабилась, вильнула бедром влево, потом вправо, сделала шаг назад и налетела на… Елену Кархову.

– Гортензия? Что вы здесь делаете? – воскликнула Елена Кархова, всплеснув руками.

– Да ничего. Возвращаюсь домой.

– Вы что, не пойдете на эту вечеринку «Прада»? Там, кажется, будут показывать работы того итальянского скульптора, который приклеивал фотографии глаз своей матери на античные статуи без рук… Это последняя сенсация!

Она говорила очень громко – видимо, была глуха как тетерев. Гортензия слегка отстранилась, чтобы держать дистанцию: «Нет-нет, я не знаю эту женщину, не понимаю, зачем она со мной заговорила, она не в себе, крыша на старости лет поехала…» Она попыталась увести старуху в сторонку, чтобы спрятаться в тень. Лишь бы никто не заметил их вместе! Она ведь иначе больше не попадет ни на одну вечеринку. Будет навсегда стерта из всех списков, которые составляют пресс-атташе. Навеки прослывет компаньонкой чокнутой бабули.

Елена в этот вечер превзошла себя. Ручьи разноцветных жемчугов струились у нее на груди, жидкие волосы были собраны в два рыжеватых хвостика, на плечах покоилось оранжевое норковое манто, на ногах были розовые сапоги на танкетке. На губах была размазана куча красной помады, веки наведены синим, а две оранжевые полоски указывали, где у людей обычно бывают щеки.

Попытки Гортензии увлечь ее подальше от толпы и от бутика «Прада» были совершенно безуспешны, Елена Кархова стремилась к церберам на входе.

– А у вас есть приглашение, Гортензия? – спросила она. Глаза ее хитро поблескивали, как у девчонки, которая решила сегодня пошалить по полной.

– О… Я оставила его на работе.

– Ну пошли, пошли, пройдете со мной…

Она пихнула Гортензию локтем и поволокла за собой.

– Да я домой хотела пойти. Там Гэри ждет, и вообще…

– Мы ненадолго. Бокальчик шампанского, канапе с лососем, взглянем краем глаза на эти жуткие статуи и отправимся восвояси, пошли!

– Нет, ну правда, я никак и не…

«Не стоит ее обижать. Эта сумасшедшая старуха способна выставить нас за дверь, размахивая клюкой. И тогда закончится уютная жизнь во дворце, моя мастерская, пианино Гэри, кровать, широкая, как палуба лайнера. Придется вернуться к жизни нищей студентки. Нет, об этом не может быть и речи. Мне нужен комфорт, чтобы дышать, рисовать, изобретать, любить, смеяться. Чтобы спать. Чтобы чистить зубы».

– Хорошо, я пойду с вами.

Гортензия последовала за старухой, стараясь прикрывать лицо шарфом, чтобы ее не узнали. Она дошла до бутика и стражей на входе, пропустила вперед Елену. Уже приготовилась оторваться от нее и тут заметила маленькую жемчужную сумочку, которая висела на руке у Елены: та наклонилась, чтобы ее открыть, достала оттуда белый квадратик, сложенный вчетверо, и сунула его под нос церберам, которые не только согнулись в глубоких поклонах, но и уважительно пригласили ее войти, ограждая своими могучими руками.

– Не сочтите за труд… Мадам Миучча Прада ждет вас на первом этаже. Можем вас проводить, если желаете?

– Я с ней, я с ней! – завопила Гортензия, вцепляясь в хвост боа из норки. – Мы вместе пришли. Я сопровождаю эту даму!

– Я лишь хотел уберечь ее от возможных неприятностей, здесь, знаете ли, столько народу, – объяснил бритоголовый внезапно прорезавшимся медовым голосом.

Гортензия изо всех сил старалась сохранять спокойствие, но не могла удержаться и во все глаза глядела на Елену, которая сдала оранжевую норку в гардероб, наложила очередной слой красной помады на губы, улыбнулась проходящему мужчине, который наклонился к ней расцеловаться: «Hi, Tom! So nice to see you, I was happy to chat with you last night!»[7] Гортензия вытаращила глаза: мужчина все обнимал Елену и тихо шептал ей что-то на ухо. Она тихонько хмыкала в ответ на его речи. Он словно бы вымаливал ее одобрение, она в конце концов его дала, степенно кивнув ему. Потом друзья распрощались, договорившись в следующий раз увидеться у Изабеллы. «Мне это снится, – подумала Гортензия. – Сейчас я проснусь. Кто же эта женщина? Ни разу я не могла найти времени поговорить с ней, я отказывалась идти с Гэри, когда он поднимался к ней наверх. Видать, совершила серьезную профессиональную ошибку».

Елена повернулась к ней:

– Ну пойдем, посмотрим эти хваленые скульптуры? Не хочется умереть полной дурой… Что с вами случилось? Похоже, будто вы увидели привидение.

Бутик освещался белыми неоновыми трубками, стены были словно расшиты сияющими длинными нитями. По всему залу на расстоянии пяти метров друг от друга стояли огромные статуи, изображающие древнегреческих богинь без рук или молоденьких пастушков с колчанами, наполненными стрелами. Официанты в белых куртках сновали в толпе, разнося подносы с бокалами шампанского. Гости присаживались у ног статуй и фотографировали друг друга. Они изображали улыбки, выставляли напоказ свои тяжелые гриндерсы или сапоги на шнуровке, джинсы в облипку или пышные юбки. Какой-то мужчина расхаживал в килте и желтых мокасинах на босу ногу. Бритые черепа и взлохмаченные длинные волосы, бледные губы, красные глаза… Они вели себя нарочито шумно, пытаясь привлечь к себе внимание…

– Какие здесь заурядные люди, – с огорчением вздохнула Елена.

– Скажите, пожалуйста, а тот человек, что заговорил с вами недавно в гардеробе, это был…

Гортензия еще не успела закончить свою фразу, как женщина, как две капли воды похожая на Анну Винтур, подошла к ним, положила руку на плечо Елены, поцеловала ее и прошелестела:

– Как поживаете, Елена? Что слышно новенького о нашем дорогом Карле? Мы на прошлой неделе ужинали с ним у Пьера, он был в прекрасной форме. Очень жалел, что вас не было с нами.

– Я ездила греть свои старые косточки в Куэрнавака. В моем возрасте, Анна, нужно время от времени выставлять их на солнце, иначе они совсем рассыпятся!

Эта женщина, так невероятно похожая на Анну Винтур, и была сама Анна Винтур. А мужчина в раздевалке – Том Форд.

«А я – просто дубина», – подумала Гортензия.

– Ох, ну вы даете! Чувство юмора вас никогда не оставит, Елена.

– Это единственное средство от морщин, которое на меня еще действует. А вы знаете мою юную протеже Гортензию Кортес?

Стелла услышала звонок будильника, открыла один глаз. Лапы Микки-Мауса показывали на семь часов и десять минут. Она вытянула ногу из-под одеяла. Поставила на пол. Холодно, очень холодно. Теплая со сна нога оставила на холодном полу след, который тут же испарился. Стелла нашарила взглядом свои теплые носки на батарее. Белую майку. Длинные подштанники, как у американского фермера. Оранжевый комбез размера XXL, розовую толстовку, темно-синий теплый свитер. Все было приготовлено с вечера, чтобы утром быстро одеться. Она боялась утреннего пробуждения, это был самый тяжелый момент дня. Холодно, темно, на улице идет снег, на плитках стен иней, высокая деревянная дверь сарая хлопает от ветра. Надо попросить Жоржа, чтобы он ее починил, а то она в конце концов отвалится. Ревет кто-то из ослов. Это, видимо, Гризли, он пугается каждого шороха. Она выкрала его как-то ночью из бродячего цирка. Он был привязан к колышку, страшно истощен, с боков свешивались содранные клочья кожи, подпаленные паяльной трубкой, и правое ухо его повисло, как увядший тюльпан.

Она, резко оттолкнувшись, поднялась с кровати. Ринулась к радиатору, схватила майку, трусы, комбинезон, свитер, теплые носки, оделась так быстро, будто спешила на пожар. Открыла кран, чтобы умыться и почистить зубы. Брызнула на лицо ледяной водой, поморщилась, вытерлась полотенцем. Накануне она мылась в большой ванне, которую Жорж ей недавно наладил, устроив все как для настоящей принцессы.

Стелла взяла машинку для бритья, запустила в волосы, поставив на режим «ежик два сантиметра». Коротко постричь все по краям, оставить только волосы наверху, падающие густыми прядями. Волосы на макушке дают тепло, и потом… кто знает, может, ей нужно будет в какой-то момент действительно стать похожей на принцессу. С белокурой прической, в изящном платье и тонких шелковых колготках. Накрасить губы. Засмеяться горделивым смехом, демонстрируя прекрасные зубы. Только вот груди у нее нет. Вообще, довольно мало мяса на костях. Она такая худенькая, что дрожит от холода при каждом сквозняке.

Стать похожей на принцессу.

А вдруг…

Она запрещала себе об этом думать. Особенно по утрам. Иначе на весь день настроение испорчено.

И уж особенно сегодня утром… И так плохое настроение. Ощущение такое, что какое-то несчастье уже по пути сюда, подбирается к ней все ближе. Сегодня ночью она проснулась от предчувствия беды. Она научилась блокировать это чувство. Свернулась в клубочек и принялась ворочаться с боку на бок, напевая старинные песенки, которым научила ее мать, те самые, которые прежде помогали ей не слышать, не чувствовать, гасить крик в глубине горла. «Моя малышка – как вода, да, как вода живая, она бежит, как ручеек, и дети за ней, играя, бегите, бегите за ней со всех ног, никто ее прежде догнать не мог…»

Иногда помогало.

Но стоило встать…

Как только она вставала, принималась убегать. Убегать от толпы несчастий.

Вот и сейчас она бегом пролетела по лестнице.

Сюзон разожгла огонь, достала молоко, поджарила хлеб, поставила на стол мед и сливочное масло. По кухне разносился чудесный запах кофе.

А сейчас она пошла чистить снег у ворот. Так было написано в записке рядом с чашкой.

– Спасибо, – прошептала Стелла.

Она налила себе кофе, сгрызла кусочек сахара, оперлась на каминный колпак, отпила глоточек кофе. Листья розовой герани, скрученные от холода, вновь зазеленели, но вот мимоза погибла, ну что уж тут поделаешь…

Она включила проигрыватель, сунула туда компакт-диск. Blondie, «Heart of glass». «Once I had a love and it was a gas. / Soon turned out had a heart of glass…»[8] Она взяла кусочек поджаренного хлеба, намазала маслом, потом пристукнула каблуками, прокрутилась вокруг своей оси, подняла руки, повторяя за Деборой Харри слова и мыча под музыку там, где не разбирала слов, но некоторые она, конечно, забыть не могла: «Love is so confusing, there’s no peace of mind. / If I fear I’m losing you, it’s just no good / You teasing like you do…»[9]

Она допила кофе, нацепила на голову свою фетровую вытертую шляпу, похлопала по клетке попугая Гектора, стараясь не уронить тряпочку, которая ее накрывала. Просунула ему сквозь прутья кусок поджаренного хлеба. Съест его к полудню, когда проснется.

– Везунчик ты. Можешь спать сколько вздумается!

Она спустилась на первый этаж, открыла дверь в комнату в конце коридора, подошла к кровати. Том спал, уткнув нос в свою гармошку. Она обняла маленькое теплое тельце и прошептала: «Пора вставать, золотце мое». Он пробормотал, что еще ночь, что это невыносимо. Кто придумал эту школу и почему этого человека до сих пор не убили? Она улыбнулась и не велела ему больше так говорить. Он высунул голову из-под одеяла, глаза у него были со сна опухшие, как две голубые щелочки.

– Давай, рота, подъем! Выходим ровно через полчаса! Завтрак на столе в кухне.

Она обернулась на пороге:

– А зубы чистим после еды. Три с половиной минуты. Поставь себе песочные часы.

– Я и так знаю, – проворчал он, садясь на край кровати.

«Вот почему ты мне никогда не доверяешь», – прочитала она в линии сгорбленной сонной спины. У него были худые руки, узкие плечи, глубокие надключичные впадины. Веснушки на носу и на щеках. И та же блондинистая шевелюра, что у нее, густая и взъерошенная на макушке.

Однажды она застала его в ванной: он стоял на стуле и глядел в зеркало умывальника. В руке была машинка для стрижки, поставленная на «ежик два сантиметра».

– Нельзя так, мы будем выглядеть как близнецы, – заметила она, поглядев на его отражение в зеркале.

– А мне нравятся твои волосы. Мне кажется, у тебя очень красивая прическа.

– Что, постричь тебе сзади?

Он кивнул, протянув ей машинку.

– Стелла, ты такая красивая.

Он звал мать по имени.

Точно, как его отец. Адриан никогда не говорил «дорогая», или «любовь моя», или «ангел мой». Он говорил «Стелла» или в крайнем случае «принцесса», и кровь приливала к ее щекам, она кусала губы, опускала глаза, чтобы он не угадал, о чем она думает в этот момент. Но Адриан смотрел на нее и все понимал. На его губах появлялась нежная полуулыбка, которая словно ласкала ее, он и не приближался к ней, и не трогал ее пальцем, но она неслышно стонала, сжав губы.

Это было всего год назад. Она побрила Тому затылок. Белая полоска на загорелом затылке.

И с тех пор Том брил себе голову по бокам, оставляя только кружок на макушке, – королевская лепешка. «Ты мой король…» – говорила Стелла, поглаживая его по голове.

– Отправляйтесь-ка в грузовик. Бери портфель и не забудь полдник. Он в холодильнике.

Он казался таким хрупким и беззащитным… Сидел на кровати, глаза были устремлены в пустоту. Ей захотелось сказать ему, чтобы он ложился дальше спать и не мучился. На следующий год ему будет одиннадцать лет, это уже коллеж, потом лицей…

Никогда эта учеба не кончится. Кажется, вечность будет длиться.

На улице было еще темно. Черное небо, вихри ветра взрывают снег и взметают его в воздух, прибивают к порогам домов и к стенам. Скворцы летали вокруг сарая, пронзительно покрикивая. Они пытались спрятаться под перекладинами кровли, но разлетались каждый раз, как хлопала тяжелая створка двери.

Стелла прошла за загородку, где спали собаки. Прислонилась к стене, чтобы выдержать их ласки, иначе точно упала бы под натиском их мощных квадратных лап. Да, да, деточки мои, я тут, все хорошо, вы что-то лаяли сегодня ночью, вас тоже пугал ветер, да? Она достала печенье из кармана толстовки, раздала всем понемногу. Впустила собак в кухню. Поцеловала Медка в морду. Насыпала сухой корм в три миски. Наполнила большую миску водой. Приговаривала ласковым голосом, сюсюкала: «Ну что, Полкан, ну что, Силач, ну что, Медок? Готовы к долгому рабочему дню?» Они устремились к своим мискам, а она тем временем подбросила поленьев в огонь. А Сюзон днем еще подбросит. Так что, когда они вечером вернутся домой, в доме будет тепло.

Такая вот утренняя рутина. Она все это уже может делать с закрытыми глазами. Раньше их было двое: Адриан и Стелла. А теперь она одна. Жорж и Сюзон живут в соседнем доме. Летняя рутина, зимняя рутина. Весенняя рутина, осенняя рутина. Она приспосабливает свои действия под соответствующее время года, летом может чуть подольше попить кофе, зимой оставляет время на расчистку снега. Или на маневры во дворе с грузовиком, оснащенным платформой и подъемным краном, который ей служит и фамильной каретой, и средством к существованию.

Зимой водопровод во дворе фермы перемерзает. Она пользуется краном в кухне, берет там воду, наливает в большую лейку на тридцать литров. Рукоятка ледяная, обжигает холодом руки, она забыла свои кожаные перчатки – «перчатки душительницы», как называет их Том. Свежая вода для поросенка Мерлина и для всех ослов. И всем гранулированный корм к тому же. И сена ослам в каждые ясли. Одна морковка, две морковки, три морковки, да еще приласкать Тото, Бергамота и Гризли. Пока она занимается двумя остальными ослами, Тото бьет копытом землю. Она его опасается, у него дурной характер, может лягнуть. Это уже бывало. Она как-то раз наклонилась, чтобы разрезать веревочку на связке сена, и он долбанул ее копытом. Она два месяца ходила в гипсе, доктор сказал, что перелом опасный, но есть шанс полностью восстановить руку, только ни в коем случае нельзя ее нагружать. «Ваш муж вам поможет». – «Это не муж», – процедила она сквозь зубы.

Гризли, серый и пушистый, как медведь, жался к ней. Подталкивал мордой и прижимал к барьеру. Он тоже боялся непогоды.

«А я вот боюсь не бури, не метели. Меня пугает совсем другая опасность, я это знаю. Я чувствую ее заранее. Издалека слышу ее поступь».

– Не бойся, Гризли, это всего лишь гроза. Это лишь гроза, и она, даст бог, пройдет стороной.

Пойдет ли снег? Пойдет ли дождь? Она понятия не имела. Небо было низким, угрожающим, свинцово‑серым. Она пошла с лейкой к птицам. Водички курам, водички гусям… Еще маис и сухой хлеб, которые она получила у Леклерка… Огромные мешки объемом по двести литров, которые она купила за два евро и загружала в грузовик, таская на спине. Она бросила сухой хлеб на землю, потоптала ногой, чтобы разбить его на части.

Подняла голову, посмотрела на окна первого этажа и закричала: «Том? Ты готов? Зубы почистил?» Посмотрела на часы. Через десять минут надо отчаливать.

Бензопила осталась в куче с чурками. Она вчера забыла положить ее на место. Надо смазать цепь машинным маслом. И тогда она сегодня покончит с дровами. Ну или завтра. С тяжелыми поленьями для большого камина в той комнате, что предназначена для жизни. В той комнате, где она занимается своим рукоделием, пока Том сооружает что-то из лего или делает уроки. Она ткет длинный ковер, который рассказывает историю. Ее историю. Надо придумать для него название.

Она посмотрела на небо. Буря всегда так и начинается – с сильного ветра. Ветер, большие белые и черные тучи, дождь. Дождь – вестник горя. В детстве она всегда боялась дождя. Боялась, что он толкнет дверь и войдет. Синички, горлинки, зеленушки попискивали у окна в кухне. Они ждали, когда она разложит на окошке полоски жира, нанизанные на нитки. И подсолнечные семечки, и толченые орешки арахиса в кормушки. Прежде они с замиранием сердца ждали ее подачек, а теперь обнаглели и пищали, если она задерживалась с кормом.

– Ну теперь, наконец, все? – спросила она, плюхнувшись без сил на каменную скамью перед входной дверью. – Я ничего не забыла?

Помассировала поясницу. Лейка вообще-то тяжелая. Пальцы вот вообще занемели.

А покрошить яблоки дроздам!

Она вскочила с места и побежала в кухню резать яблоки. Потом разложила их на столике в саду.

В ветвях дерева, растущего на склоне, спали дикие куры. Двенадцать лет назад, когда она поселилась на ферме у Жоржа и Сюзон, соседский фермер перестал их кормить. Ох, столько работы с этими тварями, мерзавки, грязные вонючки, жрут все на своем пути, гадят и яйца повсюду несут… он лупил их ногами, поддавая пенделя под зад. Ну, куры и сбежали, сбились в стайки и теперь бродили по округе в поисках зерна, салата и сухого хлеба. Они очень быстро размножались и вскоре организовались в дикие орды, которые проникали на фермы, разбирали ограды курятников, воровали еду у домашних курочек, заклевывая их до смерти. Меленькие черные куры, нервные и поджарые, с яростно горящими глазами, которых сопровождали жирные ленивые петухи, гордо несущие свою самцовую раскраску.

Стелла позволила им обосноваться на сухом дереве, которое росло на склоне недалеко от входа. Поставила большие кормушки, чтобы им не захотелось убивать домашних кур. Они спали, прижавшись друг к другу, на ветвях дерева. Иногда летом отправлялись разбойничать на дорогу. Тогда дерево казалось голым и осиротевшим.

Тому нравились дикие куры. Они были похожи на грифов из комиксов. И вид у них был странный, крылья короткие и тощие, как культи. «Мам, мам, скажи, они хоть иногда летают или все время бегают?»

Стелла села за руль и включила зажигание.

Мотор вздрогнул, чихнул, заурчал и завелся. Она с облегчением вздохнула и подула на пальцы. «Правда уже давно пора купить себе перчатки, надо будет заехать в магазин после того, как отвезу Тома в школу. Надеюсь, он не забыл свой дневник. Не помню, подписалась ли я вчера, кажется, да!»

Она поискала сына взглядом, заглянув в зеркальце заднего вида. Взглянула на часы. Посигналила, призывая его выходить. Где он закопался? Том, Том? Ведь они опоздают.

Тут она его увидела: он собирал подснежники. Держал в руках букетик маленьких белых колокольчиков. Адриан тоже так делал, он никогда не жалел времени, чтобы набрать букет полевых цветов или сорвать ветку падуба. Свои букеты он деликатно выставлял на столике в саду.

Том наконец явился в сопровождении Полкана, Силача и Медка, которые пытались заскочить в кузов. Он бросил портфель на сиденье, залез вслед за ним и без лишних слов протянул ей букет подснежников. Захлопнул дверцу машины.

– В воскресенье, если хочешь, я вымою тебе грузовик.

– Тебе нужны карманные деньги?

– Да нет, просто он грязный…

Грузовик трогается, трясется до ворот на выезде. Вся дорога в ухабах. Стелла крутит руль, пытается их объехать. Лишь бы не разбить подвеску, Стелле хочется дотянуть до конца месяца без непредвиденных расходов. Том вытирает губы и достает губную гармошку. Гармоника издает жалобные, плачущие звуки.

Они проезжают мимо дома Жоржа и Сюзон. Красный «Рено Кангу» с изображением собаки на боку припаркован возле дома, ветровое стекло закрыто картоном. Жорж расчистил снег и ждет их у решетки, опершись на лопату.

Стелла опустила стекло.

– Зачем ты это, Жорж?.. Я сама бы сделала…

– Ты видела, сколько времени? Давайте уже дуйте скорее! А ты, мартышонок, принеси мне хорошие отметки сегодня!

Том не ответил, рот был занят гармошкой, он подбирал первые ноты «Hey Jude»[10], уставившись прямо перед собой. Стелла ожгла его возмущенным взглядом.

– О’кей, – ответил Том и вновь занялся гармошкой.

Стелла подняла стекло.

– Мог бы быть и повежливее. Что, очень хочется самому разгребать снег? Благодаря ему мы выиграли как минимум полчаса, между прочим.

– Я ему не мартышонок. И он мне не отец.

На втором этаже предприятия Куртуа, как орлиное гнездо, примостился кабинет Жюли. Эта большая застекленная комната была похожа на сторожевую башню. Она возвышалась над аллеями, на которых теснились разбитые машины, тракторы, балки и рельсы, металлоконструкции, листы кровельного железа, шифер, старые плиты, шланги и трубы, разные бытовые приборы. Жюли с кем-то тихо переговаривается, зажав телефон между плечом и ухом. Она что-то царапает в своем блокноте, записывает какие-то цифры, складывает, вычитает, умножает, делит, кивает, проводит ладонью по шее, чтобы объяснить, что имеет дело с занудой, потом вновь погружается в свои неразборчивые записи, при этом успевая следить за экранами наблюдения. Вся территория стройки непрерывно находится под наблюдением. Днем и ночью. Можно увеличить изображение, замедлить и остановить в момент непонятного движения, подозрительного действия, возможного получения взятки.

Стелла демонстрирует Жюли свои новенькие перчатки, стучит ими по рабочему столу. Стук их отдается в офисе как радостный удар хлыстом. Жюли поднимает кверху большой палец, одобряя покупку. «Да еще со скидкой», – отвечает Стелла. Жюли изображает, что аплодирует, продолжая при этом разговор по телефону.

На ней балахон, который совсем недавно состряпала Стелла в своей мастерской лоскутного шитья, называемого теперь модным словом «пэчворк». Здоровенный светло-серый свитер с разноцветной аппликацией: «I am a candy girl»[11] на ослепительно-алом сердце. Все девушки собрались тогда, чтобы отпраздновать первое лоскутное одеяние Жюли посреди рулонов ситца, сатина, войлока, вельвета, мотков шерсти и катушек с нитками. Жюли сначала сомневалась, прежде чем надеть на себя балахон. Потом решительно сняла очки и продела голову в вырез. Они все зааплодировали, закричали: «Браво, Жюли!» Все для них было поводом устраивать праздники и поздравлять друг друга. «Как вы думаете, не жмет?» – спросила она, расправляя пуловер на груди. Метр шестьдесят два, семьдесят килограммов, темные густые курчавые волосы, красные щеки, маленький носик симпатичного пекинеса. «Нет, ну что ты!» – хором отозвались они. «И вы думаете, это подзадорит парней?» В тридцать четыре года Жюли все никак не могла найти достойного ее спутника. Они засмеялись: «Ну да, конечно, у них возникнут всякие соответствующие мысли!» – «Да им не мыслей не хватает, а смелости», – вздохнула Жюли…

– Да за такие деньги никто не согласится их покупать! Сами понимаете! Будьте же реалистом!

Жюли прикрыла ладонью трубку и прошептала Стелле:

– Не уходи никуда, нужно перевезти большой груз… огромные медные котлы, найденные в лесу под грудой металлолома. Раньше они стояли на бывшей шоколадной фабрике Ренье, там даже какие-то бумаги с ними вместе зарыты. Лет десять назад все это произошло. Наверное, человек, который их закопал, хотел потом забрать, да так никогда и не вернулся. Там, короче, меди на тридцать тысяч евро. Мне позвонил местный фермер. Оценил все это на глаз. Хочет, чтобы ему заплатили наличными. Решили с ним – пятьдесят на пятьдесят. Это очень даже неплохо!

И тотчас продолжила разговор:

– Да-да, я вас слушаю. Я прекрасно вас поняла, но…

Стелла, опершись на подоконник, смотрела во двор. На чаше огромных весов стоял грузовик. Сначала его взвешивали с грузом, потом он разгружался, его взвешивали порожняком и оплачивали разницу. Или, наоборот, он уходил пустым, приходил с грузом, и тогда операция происходила в обратном порядке. На приеме продукции стоял Жером. На работу он всегда приезжал на велосипеде, пять километров туда, пять – обратно. У него дома перемерзли канализационные трубы, поэтому душ он принимал на работе, в раздевалке. Он всегда был готов поставить на место мошенника, который собирался его надуть, но краснел и обливался потом, если к нему обращалась женщина.

Дождя не будет. Пошел снег, он падал крупными плотными хлопьями. Бубу достал метлу из прутьев, чтобы очистить заледеневшие комья снега, мешающие проезду машин. Если так будет продолжаться, им с Томом нужно будет заночевать в городе. Она тогда позвонит Сюзон, чтобы та управилась со скотиной. Десять раз в году все замерзает на целые сутки, десять дней снег душит город, заволакивает все, гасит звуки, липнет к подметкам…

Когда Стелла была маленькая, она не любила снег, который, как кляп, затыкал рот ее матери. По вечерам она съеживалась в комочек в постели и затыкала уши. Но все равно она слышала… Комнату родителей от нее отделяла лишь тонкая перегородка. У нее рвалось сердце. Первые стоны, движения тел, скрип кровати… Стакан падает с тумбочки, катится по полу, вопль отца: «Ты видишь, что ты сделала?» Звук оплеухи, стук изголовья кровати об стену, стук маминой головы об стену, долгий стон и всегда эти слова, произнесенные сквозь рыдания: «О нет! О нет! Я так больше не буду, обещаю тебе!» Всегда эти слова. Она всегда просила прощения.

Стеллу тошнило и мутило.

Весь ужин подступал к горлу, и она бежала к раковине в комнате. Ее рвало.

Потом наступала передышка. Стоны и вздохи. А потом – тишина. Жуткая тишина. Стелла мучилась вопросом: что с мамой? В каком она состоянии? Она пыталась уснуть, вертелась с боку на бок, складывалась калачиком, словно пытаясь выпустить наружу страх и боль. «Моя малышка как вода, да, как вода живая, она бежит, как ручеек, и дети за ней, играя, бегите, бегите за ней со всех ног, никто ее прежде догнать не мог…»

В снежные ночи он делался особенно раздражительным. Он называл это «особенно чувствительным». Вся эта белизна выводила его из себя. Снег действовал ему на нервы.

Она прислонила лоб к холодному стеклу, провела головой, и раздался тихий, но неприятный скрип. Тома она оставила в школе. Он захлопнул дверь грузовика, обернулся, небрежно отсалютовал по-военному, приложив правую руку к козырьку своей шерстяной кепки. Маленький славный солдатик. Она едва не крикнула: «Давай назад, сегодня нет школы, слишком холодно, занятия отменили», но потом сдержалась.

Вернулся страх, тот самый страх, что глодал ее изнутри.

Она держалась стойко и выживала одна с тех пор, как уехал Адриан. Высоко держала голову и не сдавалась. «Ну, я в этом уверен, ты ведь не какая-нибудь мокрая курица», – сказал он ей. Улыбнулся своей тонкой, похожей на простую царапину улыбкой, которая не часто у него появлялась. Мокрая курица, трусиха, сдрейфила, зуб на зуб не попадает, душа в пятки ушла, себя не помнит от страха, едва дышит, чуть штаны не намочила, посинела и вся дрожит – сколько же вы, люди, напридумывали синонимов для своей трусости!

– Да, я знаю, что цены поднялись, но не до такой же степени, мсье Гризье! Послушайте, подумайте сперва и потом мне перезвоните… Да-да. Стелла поедет и посмотрит на них. Когда? А сегодня вам подходит?

Жюли никогда не нервничала. Именно она вела все переговоры с клиентами, обсуждала цены, составляла сметы и таблицы, начинала новые дела, следила за курсом цен на металл, вела бухгалтерию, заполняла ведомости на зарплату. Стелла водила грузовик, выезжала на задания, оценивала, измеряла и взвешивала продукцию, следила за погрузкой и разгрузкой тонн металла и при этом выполняла службу спасателя на маленьких дорогах, когда кто-то из автомобилистов попадал в аварию. Помимо двух подруг, на предприятии работали еще восемь человек. Все мужчины. Они сортировали лом, резали автогеном, управляли подъемными кранами, запускали дробилку, чинили ее и смазывали. Начальником над всеми была Жюли. Ее слушались беспрекословно. «Это мои мужички», – смеясь, говорила она.

Жюли была дочкой начальника предприятия, месье Куртуа.

Месье Куртуа занимался внешними сношениями фирмы, он редко бывал дома, все больше за границей. Индия и Китай стали крупными клиентами, тоннами потребляющими их металл. Два оголодавших великана, требующих все больше ржавого мяса. А Жюли Куртуа и Стелла Валенти познакомились в первом классе и работали вместе уже двенадцать лет.

Это было двенадцать лет назад, в один из понедельников. Стелла мчалась домой вся в слезах: это были слезы бешенства, колючие и сухие, царапающие, как камушки. Сердце ее рвалось от мысли, что необходимо уехать.

Она встретила Жюли на главной улице городка. Та выходила из банка. Они решили зайти в кафе попить кофе. Ну, Стелла ей все и выложила. Жюли слушала ее и вздыхала. С каждым вздохом она добавляла еще один кусочек сахара себе в кофе. Стелла не сдержала улыбку.

– У тебя нет выбора, Стелла. Для твоей матери уже слишком поздно, она уже отказалась от мысли о борьбе. Подумай о себе. Тебе двадцать два года, ты еще молода…

– Я подлая трусиха. Бросаю ее с этими двумя чудовищами. Они в конце концов расправятся с ней. А я хочу свалить…

Рэй Валенти и его мать, Фернанда Валенти. Адская парочка, которая взяла в заложники мать Стеллы, Леони. Сделали из нее девочку для битья и срывают на ней зло. Время идет, а она только усыхает и горбится, получая одни лишь тычки, затрещины и унижения.

Жюли знала это. Но вообще в Сен-Шалане немногие жители были в курсе того, что происходит на втором этаже дома номер сорок два по улице Ястребов. Или просто не хотели этого знать.

– Ты не трусиха, просто ты устала. Ты себя в зеркало хоть видела? От тебя кожа и кости остались, глаза запали, ты дергаешься от каждого звука, озираешься, горбишь спину. Как старушка.

Стелла уронила голову на руки. У нее больше не было сил бороться. Не было больше сил, чтобы помочь матери, уберечь ее от опасности. Жюли привела ее к себе, загнала в горячую ванну, дала легкое снотворное. Стелла проспала без просыпу двенадцать часов.

Наутро, за завтраком, она решилась:

– Хочу найти работу. Мне все равно какую, лишь бы платили. А потом я приеду за ней и увезу куда-нибудь в безопасное место.

– Ничего у тебя не выйдет. Он тут всех знает, будет всячески вставлять тебе палки в колеса, ему надо, чтобы ты начала умирать с голоду и приползла назад к нему. Тебе нужно уехать подальше.

– Никогда. Никогда я ее одну с ними не оставлю. Она умрет, Жюли, точно умрет.

Жюли умолкла, задумавшись.

Стелла начала смотреть объявления о работе. Позаимствовала у Жюли мопед и объезжала точки. Приходила в бары, рестораны, гостиницы. Пыталась наняться официанткой, горничной, уборщицей, прачкой, сиделкой, кем угодно, но только возьмите, пожалуйста!

По вечерам она возвращалась к Жюли несолоно хлебавши. Погружалась в горячую ванну, ныряла в воду с головой. Выныривала на поверхность, хватала воздух ртом, ныряла вновь. Иногда хотелось так и остаться под водой.

Как-то вечером она прошла под окнами дома сорок два по улице Ястребов. Увидела, что в комнате горит свет. На фоне белой занавески увидела силуэт: маленькая фигурка, сгорбившаяся на стуле. Это была ее мать. Она не двигалась. Просто сидела и смотрела на улицу. Стелла незаметно махнула ей рукой и ушла.

Не факт, что мать ее увидела…

Жюли была права. Она не могла найти здесь работу. Люди слишком хорошо ее знали.

Если не в лицо, то хотя бы по имени. Знали, что она дочь Рэя Валенти. Они говорили: «Оставьте ваш номер телефона, мы вам перезвоним». Но никогда не перезванивали.

Спустя месяц такой жизни Жюли предложила работать с ней в их мастерской металлолома. Это не Рио-де-Жанейро, но ей нужен кто-то в помощь, парни не справляются со всем объемом работ. Отец почти все время проводит за границей. «Но я говорила с ним, и он не против. Вообще-то это он подал такую идею. И к тому же ты хоть и выглядишь хрупкой, но крепкая, жилистая, не боишься поднимать тяжести, не отступаешь перед трудностями. Работать придется среди мужиков. А им палец в рот не клади. Но защищаться тебя тот гад научил».

– А ты сама-то не боишься Рэя? Что он начнет мстить, вредить? – спросила Стелла.

– Боюсь.

– И что?

Жюли пожала плечами и сдвинула очки на кончик носа.

– Я научу тебя ремеслу. Сама-то я всю эту кухню с детства знаю.

– Обещаю тебя не разочаровать.

Так был заключен их неписаный договор.

* * *

Стелла обернулась и увидела забытый на столе букетик подснежников. Взяла стакан, наполнила водой.

– Этой весной не будет ни гиацинтов, ни нарциссов, – сказала она Жюли. – Последние дни такой холод, что все повымерзло. Вот мимоза моя тоже погибла.

– Папаша Гризье в ярости. Вся его пшеница загублена. Должно быть, начнет скорей сажать подсолнухи.

– Это он звонил?

– Да. Хочет продать нам кучу старых резервуаров для мазута, которые валяются у него в сарае. Ему сейчас деньги нужны. Но очень ломается, не договоришься никак. Зайди к нему, если у тебя будет время после погрузки.

Стелла поставила подснежники в стакан.

Руки ее дрожали, страх никуда не делся. Вода разлилась. Она положила пальцы на край стола и глубоко вздохнула. Жюли протянула ей адрес и нацарапанный на листке бумаги план.

– Это сразу же за Тополиной фермой. Пятьсот метров налево после дома папаши Котрё. Большая куча металлических котлов. Человек, который их нашел, ждет тебя. Он хочет от них избавиться и еще и денег срубить. Пятьдесят процентов ему, пятьдесят нам. Ты скажешь, что заплатишь ему после того, как взвесишь металл, подпишешь с ним бумажки и заберешь товар. Вот так должны делаться дела.

– О’кей. Больше ничего не нужно нигде забрать?

– Нет. Я позвоню тебе в случае, если вдруг…

Стелла кивнула.

– До скорого…

Жюли посмотрела ей вслед: долговязая фигурка в оранжевом комбинезоне, который хозяйке явно велик, в длинном и бесформенном темно-синем свитере, сдвинутой на затылок фетровой шляпе и здоровенных бахилах. Стелла всегда одевалась как парень. Сегодня на ней был свитер Адриана, комбинезон Адриана, шляпа Адриана. Стелла считала необходимым, пока они в разлуке, носить только его вещи. И больше не хотела, чтобы ее воспринимали как женщину. А она такая красавица! Метр восемьдесят ростом, шестьдесят килограммов, огромные голубые глаза хаски и эта густая белокурая прядь, которая падает на лицо. Ей бы для обложек журналов сниматься!

Стелла вскарабкалась в грузовик, свистнула собакам, которые с лаем сбежались на зов и, покусывая друг друга за спины, полезли в кузов. Они были радостно возбуждены, в воздухе запахло приключением. Они клали лапы на края кузова и крепко держались на поворотах.

Грузовик проехал под окнами кабинета Жюли.

Стелла махнула ей рукой на прощание. Жюли выпятила грудь, и буквы аппликации заплясали: «I am a candy girl».

«Да уж, это точно, ты правда конфетка, – подумала Стелла, крутя баранку. – Самая конфеточная из всех девочек-конфеток в мире. Просто наливное яблочко со своими густющими курчавыми волосами, носом-кнопкой и такими окулярами, что за ними глаз-то не видно. Неисчерпаемый колодец любви, из которого ни одна скотина не хочет пить. Может, это и к лучшему, ты способна иссохнуть от любви и зачахнуть».

Стелла перечитала адрес, написанный на листочке, который ей дала Жюли. Тополиная ферма. Она знала это место, ее туда в детстве водила мать. Когда мать еще осмеливалась выходить из дома. Тополиная ферма раньше принадлежала ее отцу, Жюлю де Буррашару. Как и многие другие фермы в округе. Он продал их, чтобы рассчитаться с долгами своего сына Андре. Красивого, обаятельного, легкомысленного и беспутного. Все девушки подпадали под его обаяние, она сама в первую очередь. Буквально влюблена была в брата. Он был старше ее на пять лет. Она рассказывала потом Стелле, что уступала ему за столом лучшие кусочки жаркого, пряталась по ночам в парке за деревьями, чтобы посмотреть, как он проедет мимо в своей красивой машине. Он плясал при свете фар, чтобы произвести впечатление на девушку, которая была с ним, и пил шампанское из горлышка.

* * *

В этот день они в квартире были одни. Рэй с Фернандой пошли к врачу. Фернанда не хотела идти на осмотр. «Лекари нужны только всяким мокрым курицам, – говорила она, бросая ненавидящий взгляд в сторону невестки, – лишним ртам, бедным несчастным пташкам, которые целыми днями жалуются и ноют ни за здорово живешь». Но Рэй ее заставил. Он прочитал медицинский справочник «Видаль», тот, в котором подробно описаны все болезни. Он почитывал его регулярно, измеряя свой пульс, пальпируя печень, осматривая язык. О матери он обеспокоился некоторое время назад, когда у нее появился ряд тревожных симптомов: она постоянно хотела пить, несколько раз за ночь вставала в туалет, как-то сразу очень ухудшилось зрение, подошвы ног горели. К тому же стоило ей порезаться, рана не затягивалась, а долго потом гноилась. «Диабет, – сказал он, вчитываясь в страницы справочника, – это диабет. Дела плохи, мама, совсем плохи дела, я отведу тебя к врачу». Фернанда надела старое черное пальто с воротником из выдры и бордовую шляпу, в которой становилась похожа на столб с указателем. Коротконогая и приземистая, старуха застегивала пальто, бормоча, что все это деньги, выброшенные на ветер. Тонкий безгубый рот, приплюснутый нос, низкий лоб, шея, утонувшая в плечах, и глубокие вертикальные морщины на ее лице, похожие на прутья тюремной решетки, – все в ней дышало суровостью, скупостью, злопамятностью и мстительностью. Перед тем как захлопнуть дверь, она обернулась к Леони и Стелле, словно говоря своим видом: я ухожу, но вы у меня все равно на виду, и они обе совершенно одинаковым движением как-то инстинктивно согнулись, съежились.

Они услышали, как дверь закрывается, поворачивается ключ в замочной скважине, посмотрели друг на друга. Наконец-то одни!

Они пошли и легли на Стеллину кровать. Леони обняла дочку, сжала крепко-крепко, покачала, как маленькую, тихонько напевая: «Люблю тебя, моя прекрасная, моя звездочка ясная, моя единственная радость, моя маленькая сладость», и Стелле захотелось стать еще меньше, еще легче, улететь на небо и там сиять.

– Расскажи мне, мамочка, расскажи, как ты была ребенком и жила как в волшебной сказке.

И Леони рассказывала.

Рассказала историю своего брата Андре, который умер в двадцать четыре года. Историю своего отца, Жюля де Буррашара, который был так раздавлен горем, что удалился от людей и ждал смерти, запершись в своем замке.

– Они оба ушли слишком рано… Мне бы хотелось, чтобы они тебя увидели, узнали…

Леони как-то неопределенно повела рукой, замолчала.

– Не уверена, кстати, что твое рождение заинтересовало бы их! Они не слишком-то обращали на меня внимание. Я была девчонка, что поделаешь… Они смотрели сквозь меня, как будто я прозрачная… А я и была незаметна до невидимости. Скользила по дому как призрак. Меня вырастила Сюзон, ты ведь знаешь. Она совсем маленькой поступила на службу к моим родителям.

– И Жорж тоже?

– Да. Они вместе пришли. Он занимался домом, машиной, садом. Мастер на все руки.

– И Сюзон никогда не была замужем?

– Нет. Так и прожила всю жизнь вместе с братом. Я бы тоже прожила всю жизнь вместе с братом. Была бы на седьмом небе от счастья.

Она засмеялась и чуть прикрыла глаза, словно представляя себе это седьмое небо.

– Странную парочку они представляли, Андре с отцом. Он спускал ему с рук все, что угодно. Смеялся, стоило тому пошутить. Сын гарантировал продолжение рода, незыблемость имени да Буррашаров, которое, как факел, передавалось из поколения в поколение. «Ну и малец, до чего забавный!» – говорил он.

Вновь раздался ее тихий смех, смех робкой маленькой девочки.

– А расскажи про свою мать, мамуль! Ты никогда о ней не рассказываешь.

– Моя мать… Да я ее не слишком и знала. Она уехала насовсем, когда мне было двенадцать лет. У нее была привычка надолго уезжать, но она всегда возвращалась. А как-то раз взяла и не вернулась. Она оставила записку на английском языке на столике у входа и исчезла. С тех пор ее никто не видел. Я даже не знаю, жива она или нет.

– А что было в записке?

– Она была для отца… «Eyes that do not cry, do not see»[12]. Они часто разговаривали между собой по-английски.

– И что это означает?

– Знаешь, это трудно перевести. А я так устала…

– Ну постарайся, мам!

– Да ничего хорошего. Что-то типа того, что нужно много плакать, чтобы понять суть жизни. Те, у кого сухие глаза, не могут ничего понять.

– А какая она была?

– Такая, как ты и как я, высокая, тоненькая. Блондинка, очень светлая блондинка. Отец говорил: «Более белокурой женщины на всей земле не мог сыскать!» Настоящая шведка, светло-голубые глаза, почти белые волосы, длинные стройные ноги. В Париже позировала художникам и скульпторам. Она не слишком-то серьезно относилась к жизни. Отец мой ее позабавил, она дала себя увлечь. Часто она бывала грустна, печальна. Она сама удивлялась, как ей удалось произвести на свет такого сына. Андре словно излучал веселье и солнечный свет. Просто кудесник. У него был дар превращать жизнь в феерию, наполнять ее волшебством.

Однако Стелла знала: у ее дяди в здешних краях была плохая репутация. Поговаривали, что он умер от передозировки. Она не сразу поняла, что имеется в виду. Не слишком была искушена в этой жизни. Мама, видимо, тоже знала не больше ее, потому что никогда не произносила слова «передозировка». Она говорила, что произошел несчастный случай, что он утонул в ванне, что это было большое горе.

Стелла пробежалась пальцами по руке матери. Погладила синяки, пестревшие на коже, словно пытаясь исцелить страдающую плоть. Ей хотелось спросить, почему они называются синяки, если они бывают желтые, фиолетовые, красные и черные? Но она не решилась. Подумала только, что, если гладить кожу, она вновь станет гладкой и розовой.

В мире было столько вещей, которые она не понимала.

Столько вещей, о которых она не могла ни с кем говорить.

Стыд прятался в каждом слове, которое вылетало из ее губ.

Она умолкала, лежа в материнских объятиях, и очень часто они так и засыпали, шепотом рассказывая друг другу разные истории.

Потому что визиты Фернанды и Рэя к врачу участились.

Она могла бы спросить обо всем Виолетту Мопюи.

Виолетта всегда все знала. Виолетта подхватывала на лету слухи, сплетни, разные новости и истории и потом с важным видом, непрерывно жуя жвачку, выдавала их своим подружкам.

Виолетта, Жюли, Стелла – неразлучная троица. И, как во всех таких трио, у одной из подруг всегда кусок пирога побольше и жизнь послаще. В данном случае это была Виолетта. Ну, во‑первых, она была постарше на год, чем Стелла и Жюли. Кроме того, у нее уже была грудь, маленькая, но вполне заметная: для наглядности она еще любила потрясти сиськами под маечкой. А еще у нее был взгляд, который сводил с ума всех парней.

«Раз, два, три, а ну, смотрите, – объявляла Виолетта, если навстречу им попадался какой-нибудь парень, – сейчас я ему изображу мой томный взгляд, и у него коленки станут ватными». Она прикрывала глаза, потом раскрывала наполовину, взгляд ее делался рассеянным, плавающим, тоскующе-зовущим, и парень начинал волноваться. Все парни смущались под взглядом Виолетты. Теряли голову, слабели в коленях. Становились стопроцентными самцами. Шли за ней, пытаясь изобразить безразличие, поддавали ногой камушки, доставали сигареты. Походка их делалась развинченной, они расправляли плечи, надувались, как петухи, похохатывали и переговаривались шепотом: «А ты видел, какие сиськи? А задница какая! Ох, не могу больше, чувак, просто не могу!» Ходили за ней они обычно кучей, словно в ее власти было взглядом стереть их в порошок, едва обернувшись, и противостоять опасности лучше было группой. Виолетта не обращала на них внимания и лишь покачивала маленькой грудью под маечкой, продолжая беседовать с Жюли и Стеллой.

Она расспрашивала Стеллу об ее отце. Рэй Валенти! Одно имя чего стоит! Имя шерифа или американского киноактера. «Это не настоящее его имя, – буркнула Стелла. – Вообще-то его зовут Раймон. А он взял и сократил себе имя. Потому что считал, что Раймон – какое-то сюсюкающее имя для придурка в голубых нейлоновых шортах». – «Ну и плевать, – парировала Виолетта, – зато он просто супер! Суперсимпатичный, суперпривлекательный, суперкрутой! К тому же храбрый! Трусишка какой-нибудь не пошел бы в пожарные! А каково это, когда у тебя отец такой красавец, с такими блестящими глазами, такими мощными руками, таким низким, сексуальным голосом?» – спросила она, оглянувшись, чтобы удостовериться, что парни все еще следуют за ней.

– Не знаю, – отвечала Стелла. – Не знаю. Это ведь мой отец.

– Ну нет же, – протянула Виолетта. – Он красивый мужчина, очень красивый мужчина. И при этом настоящий герой! Последний раз… ну тогда, когда был пожар в баре Жерара, это надо было видеть, как он бился с огнем, чтобы спасти маленькую Нору, которая заперлась в туалете! Жерар потом только об этом и говорил, плакал, как девчонка, а ты его знаешь, он не из неженок, наш Жеже!

– Это факт, – подхватила Жюли. – Папаша у тебя крутой.

– А ты помнишь, когда он прыгнул в огонь, чтобы спасти младенца, забытого в колыбели? Ну знаешь же, в ту ночь, когда было короткое замыкание в магазине Моккара, начался пожар и мог перекинуться на все окрестные дома… Родители не успели его забрать. Все забыли про малыша, и Рэй отправился за ним! Это по телику показывали и в газетах напечатали, и мэр сделал его почетным гражданином города. Да ему и не больно надо было, он уже сто раз перебывал этим почетным гражданином.

Она переложила жвачку из-под правой щеки под левую, покатала ее языком, расплющила, надула большой розовый пузырь, втянула назад и снова принялась жевать.

– И по телику его не только в этот раз показывали! Он спасал жизни, кидался в огонь! Твой отец герой. И потом, он такой сексуальный! Прям неудержимо сексуальный!

Она изобразила походку Рэя, его посадку головы, манеру упирать взгляд в собеседника, не спускать с него глаз, словно тот уже становится его собственностью, словно он того уже насквозь видит. Она держалась за живот, постанывала, облизывала языком губы, тянула за вырез маечки. Настоящий театр… Но она знала, что имела в виду. И в этом было ее преимущество над Жюли и Стеллой. Недостижимое преимущество.

Виолетта невзначай обернулась: парни на месте, идут за ней.

– Когда отец твой на кого-то смотрит, – заключила она, – кажется, что в каждом глазу у него по половому органу.

Последнее замечание окончательно расположило ее на самом верху сексуальной иерархии. Только она и интересовала в тот момент девочек. Они уже не знали, что ответить.

– А твоя мать? – продолжала Виолетта. – Ты представляешь, когда каждый вечер ты в постели с таким парнем! Вау! Я бы от счастья с ума сошла! Ах, я вся мокрая!

– Моя мать… – начала Стелла, которая не понимала, почему же Виолетта вся мокрая. – Моя мать…

И она остановилась.

Не могла она объяснить, какая ее мать. Ну, или не хотела им рассказывать. Ее голос дрогнул.

– Ты хочешь сказать, что между ними сексуальные отношения? – сказала Виолетта с апломбом человека, который уверен в своем прогнозе.

– Да-да, именно сексуальные отношения.

И в одно мгновение секс стал той штукой, что обезобразила лицо ее матери, что заставляла ее поднимать руки, защищаясь от ударов, что вырывала у нее стоны боли.

– Секс, – тем временем продолжала Виолетта менторским тоном, – если он такой, как надо, он доводит людей до экстаза. Разрывает на тысячу кусочков…

– Да, на тысячу кусочков, – повторила Стелла.

– Моя мама ни на какие кусочки не распадается, – уверенно сказала Жюли.

– Ну, понятное дело, твой отец не похож на Рэя.

– Почему ты моего отца просто Рэем зовешь? – спросила Стелла, что-то внезапно заподозрив.

– Ну да… Ну, не преувеличивай, а! Он ведь не только твой отец! Это Рэй Валенти. Все телки о нем втайне мечтают. Даже старухи сорокалетние. Если я закручу с таким типом, как Рэй, я вообще слечу с катушек. И утрачу способность нормально рассуждать. От такого парня голова кругом идет, ну, как у той пастушки в Лурде, которая увидела Святую Деву, да так и не оправилась.

В этот день Стелле исполнилось двенадцать лет. Она хотела знать, как устроены мужчины и женщины, их тела, как они обмениваются жидкостями, почему стонут и вздыхают, почему глаза лезут из орбит, а голова готова взорваться.

Троица молча брела по дороге, все призадумались.

– А скажи, – вдруг вновь взялась за свое Виолетта, – ведь твоя мама, она слегка того? Ну, чокнутая?

– Я запрещаю тебе так говорить! – закричала Стелла.

О, как же ей хотелось жить в нормальной семье. Папа за рулем машины, мама раздает пирожные, а сзади доченька их, Стелла. Папа крутит баранку, мама полирует ногти, Стелла считает встречные машины – сколько красных, сколько синих и сколько желтых – и получает в награду бутылку колы, если удается угадать, каких больше.

– Я только повторяю, что говорят люди, – продолжает Виолетта и стучит себя пальцем по виску. – Но ее все здесь называют «эта чокнутая».

Стелле не хотелось, чтобы злые слова Виолетты были правдой, но в то же время она сама знала, что не очень-то нормально вести машину на скорости тридцать километров в час, навалившись всем телом на руль, выставив локти углом и носом чуть не упираясь в ветровое стекло, и когда при этом по лицу ползут капельки пота от напряжения. И все сигналят ей, обгоняют и ругаются на чем свет стоит. Стелле хотелось спрятаться под приборной доской, хотелось, чтобы никто никогда не узнал, что она дочь Леони Валенти. Женщины, которая все время вздрагивает и озирается, боится переходить дорогу, которая так дрожит, когда красит губы, что рисует себе рот, как у клоуна. Женщины, которая трясется так, что не может вставить нитку в иголку, старается напрасно и потом в отчаянии разражается рыданиями.

Она смотрела на других матерей и убеждалась, что ее мама ни на кого из них не похожа. Другие часто где-то работали или ходили играть в бридж, в теннис, они варили варенье и шили дочерям платья, они включали поворотник небрежным движением изящного пальчика, они ходили в парикмахерскую, не здоровались с кассиршей из супермаркета «Карфур» и не роняли всю мелочь на эскалаторе в магазине. Они не плакали, когда слушали Юга Офрэ, который пел: «Скажи мне, Селин, что же стало с тем славным парнем, твоим женихом, который уехал навсегда?»[13] У них не было старого плюшевого мишки, которого звали Половинка Черешенки. А у ее мамы был. Она прятала его под кроватью дочки и покрывала поцелуями, когда никого не было дома.

Она тоже задавалась этим вопросом: мама правда чокнутая или нет? Но она знала много того, чего не знали другие. И она никому не могла рассказать это, потому что ей бы никто не поверил.

В двенадцать лет вам никто не верит. Или тогда нужно принести целую кучу доказательств. И потом иногда она сама сомневалась. Она не знала, какие правила игры приняты для мужчины и женщины, которые находятся наедине в комнате. Что разрешено, а что нет. Что является просто вариацией на тему, а что – серьезным нарушением. Может быть, эти крики отца на мать, ее стоны – это нижняя граница нормы? Эти крики, побои, слезы, оскорбления. Может быть, это и называется – заниматься любовью? Однажды на ферме у Жоржа и Сюзон она видела осла, который гонялся за ослицей. Он прижал ее к перегородке, взгромоздился на нее, до крови укусил за загривок, драл зубами кожу, а ослица терпела, только горбила шею, кровь текла, и смотреть на это было жутко. Жорж объяснил ей, что именно так происходит, когда ослице надо родить ребенка. Мать никогда с ней об этом не разговаривала, отец тоже, а уж спросить у бабушки представлялось вообще немыслимым.

У Виолетты она спросить не решалась. А Жюли спрашивать было бесполезно: она явно была осведомлена обо всем не лучше, чем сама Стелла.

Она привыкла хранить в себе все свои неразрешенные вопросы. А таких у нее было достаточно.

В восемнадцать лет Виолетта переехала в Париж.

Она хотела стать актрисой. Она действительно и несомненно была очень красива. Подружкам она сказала, что сначала будет сообщать им сведения о своей жизни, а потом в этом отпадет необходимость, они и так ее увидят по телевизору. «Год пройдет, и обо мне станут писать везде. Queen of the world[14] – вот кем я стану».

Стелла никогда больше ничего не слышала о Виолетте. Ни от ее родителей, ни от своих подруг, ни тем более по телевизору. Да и в любом случае смотреть его у них в доме имели право только два человека: Рэй и Фернанда. Они с мамой были лишены такой возможности. Рэй говорил, что они могут понабраться всякой дряни, всяких лишних мыслей и потом наделать глупостей. Они имели право только раз в неделю смотреть с ним вместе тележурнал. О, это был великий день. Вечером все располагались перед телеящиком, храня при этом гробовое молчание. Шуметь было категорически запрещено. Мама Стеллы даже боялась дышать. Она сжимала бока, чтобы, не дай бог, не кашлянуть. Фернанда неусыпно следила за ними. Рэй записывал, а потом по частям прокручивал пленку, в промежутках ругаясь на журналиста, который остановил его раньше времени или перебил в момент, когда он собирался рассказать что-то интересное.

Однажды он попал даже в новости национального канала. Те, что в восемь вечера, с Патриком Пуавром д’Арвором. Это произошло после случая, когда Рэй в одиночку (так, по крайней мере, он рассказывал) потушил пожар на химическом заводе в Сен-Шалане, который при этом еще и находился в густонаселенном районе: рядом были «Макдоналдс», мебельный салон «Конфорама» и еще десять других больших магазинов и кафе. Рэй залез на вершину высокой трубы, которая изрыгала огонь и токсичные газы, и залил ее из шланга. Он четырнадцать часов подряд провел на большой металлической лестнице, спасая сотни людей из окрестных зданий. «Рискуя жизнью! – восклицали люди. – Он ведь рисковал жизнью!» За полицейским кордоном стояла толпа. Журналисты, фотографы, операторы, репортеры французского телевидения и даже зарубежные тележурналисты. Они наблюдали за пожаром и вели репортажи в прямом эфире. Сен-Шалан на это время стал центром мира. Создавалось впечатление, что ты внутри художественного фильма-катастрофы: машины полиции, пожарные машины, кучи зевак и любопытных на улице. Невероятное напряжение! Он выстоял четырнадцать часов подряд, и у него все получилось! С лестницы он спускался под непрерывные овации публики, лицо его было черным от дыма, руки в крови, глаза закрывались от усталости. Толпа несла его на руках. И на следующий день он попал в национальные восьмичасовые новости. «Обыкновенный герой» – так звучал анонс перед выпуском. Рэю это очень не понравилось. Что, они не могли сказать просто «герой», без всяких своих определений? Ох уж эти парижане, вечно им нужно нас унизить!

У Жерара собрался чуть ли не весь город. Все пили шампанские вина и поздравляли, прославляли, чествовали героя. Он целовал Леони в губы при всех, прижимал к себе и называл своей маленькой уточкой. «Ну, ты гордишься мной, моя уточка? Ты видела, какой у тебя храбрый муж? А?» И он целовал ее в губы, сжимая изо всех сил. Все хлопали, женщины вытирали набежавшую слезу умиления.

«Может, это и есть любовь, – думала Стелла, глядя на отца и мать. – Поцелуи на людях и избиения в собственной спальне. И желто-фиолетовые синяки наутро».

Это объяснение ее не слишком-то удовлетворило. Чем больше она старалась хоть что-то понять, тем меньше общего находила у пары, обнявшейся в кафе, с теми криками и ударами посреди ночи. Что-то было не так, что-то не срасталось в рассуждениях и оттого тревожило. Она трясла головой: нет, нет, люди же все-таки не ослы.

И тогда-то она заметила взгляд отца Жюли. Темный, яростный взгляд отца Жюли, который при виде этого пылкого поцелуя отвернулся и плюнул на пол. Он не аплодировал, не поднимал стакан, не кричал виват, он стоял в уголке со своей женой, опершись на стойку бара. В стороне от общего торжества. И он плюнул на землю. Значит, он тоже чувствовал: что-то не так. И значит, она была права и люди все-таки не ослы.

А затем отец Жюли глубоко вздохнул, поднял глаза, его взгляд вновь пробежал по залу, и он заметил недоуменное выражение на лице у Стеллы. Разгневанный мужчина посмотрел на маленькую дрожащую белокурую девочку, стоящую напротив, и улыбнулся ей. Улыбка у него была грустная и усталая, она говорила: «Я знаю, я все знаю, бедная моя малышка, все знаю про удары и слезы, про повседневную, будничную жестокость, и я злюсь, потому что ничего не могу с этим поделать, но любовь совсем не такая, запомни это, и береги себя, девочка моя, не дай себя раздавить, ни в коем случае не дай себя раздавить».

Вот что она прочла в глазах этого молчаливого, коренастого человека с сильными трудовыми руками, черными от работы ногтями, одетого в выцветшую спецовку. Во взгляде его читалась мольба, и она ответила глазами: «Да, да, обещаю вам, что мне он не причинит зла, я буду защищаться».

Он улыбнулся ей. По-настоящему. Как взрослой. От его улыбки она почувствовала ответственность. Нельзя обмануть надежд, которые он на нее возлагает.

Месье Куртуа доверяет ей.

Впервые в жизни взрослый человек поддержал ее. Впервые взрослый человек фактически сказал ей: «Да, ты права, любовь – вовсе не такая, не поцелуи в губы на людях и избиения по ночам. У каждого свой способ любить, тут нет каких-то четких правил, но в любом случае этот отвратительный спектакль к любви не имеет никакого отношения. Ты правильно все понимаешь, Стелла, – говорили его глаза. – Будь осторожна, прошу тебя».

Все это говорили глаза месье Куртуа.

С двенадцати лет она всегда помнила этот взгляд.

Даже сейчас, когда ей тридцать четыре, достаточно было двух простых слов на листке бумаги – Тополиная ферма, – и весь фильм ее детства прокрутился перед глазами.

Она только собиралась припарковаться на обочине, как зазвонил телефон. Она заметила в поле двух мужчин. Они смотрели на грузовик, но с места не трогались, словно у них там были еще какие-то дела. Стелла взяла трубку. Это была Жюли. Она спрашивала, может ли Стелла заехать в гараж Гомона, там бесхозный лом, останки двух сгоревших на автостраде машин. Она сказала еще, что про папашу Гризье надо забыть, поскольку он уже ничего продавать не хочет. Стелла сказала, что все поняла. Мужчины в поле разговаривали, бурно жестикулируя. Она залезла в бардачок и достала бинокль. Направила его на тех двоих.

– Погоди, Жюли, тут в поле два каких-то типа. Разговаривают.

– Кто это?

– Один – фермер, а второго я не могу разглядеть. Он спиной стоит. Погоди еще немного…

Она отрегулировала бинокль. Направила его на губы говорящих и начала считывать слова, которые они произносят.

– Ну так что?

– Они как раз обсуждают, что собираются нас поиметь.

– Как конкретно?

– Они хотят, чтобы мы забрали материал, но не желают отдавать нам половину денег. Только десять процентов, чтобы скандала не вышло.

– А кто командует парадом?

– Я узнала его! Это Тюрке, он из мэрии.

– А, приятель твоего папаши?

– Да. Тот еще гад.

– Черт подери! С какой стати вся эта заваруха? Ничто вроде не предвещало. Фермер не предупредил, что явится с кем-то еще.

– Так, а что делаем-то?

– Ой, не знаю, Стелла, пока не знаю.

– Думаю, мне нужно развернуться и уехать, пусть так и торчат здесь со своей грудой старых железяк, которые некому увезти.

– Так они позовут парней из Осера…

– И кинут их, как собираются кинуть нас? Боюсь, вряд ли получится. Гийома на мякине не проведешь. Нас-то они знают и надеются провернуть свою аферу. Ну а другие будут защищаться. Начнется свара. Они это прекрасно понимают. У них нет выбора, я уверена в этом!

– Ну, ты преувеличиваешь…

– Да я их знаю, ребят из Осера или из Монтро, ты по сравнению с ними девушка из церковного хора. И эти подонки в курсе.

– Ты точно уверена? В общем-то даже десять процентов…

– С ума ты сошла, Жюли! Если мы прогнемся в этот раз, так и останемся на всю жизнь. Давай я сама все сделаю, о’кей?

Жюли не ответила, замялась, а Стелла увидела, как парочка направляется в сторону грузовика.

– Давай уже решай, они идут сюда.

– Ладно. Даю тебе карт-бланш.

– Спасибо.

Стелла нажала отбой, вышла из грузовика, свистнула собак, которые сгрудились вокруг нее. Верные стражи, с ними она чувствует себя спокойно. «Вы держитесь возле меня, ребята, никуда не отходите. Медок, прыгаешь на него, как только я дам команду – понял – и за тело не кусай, только за ноги!» Она поворошила пожухлую траву под снегом. Ощутила у левой ноги теплый бок Полкана, у правой – Силача, возглавлял колонну Медок, он нес свой золотистый хвост как флаг. Крайне возбужденный, он пыхтел как вентилятор.

Она пошла навстречу. Подошла, мельком заметила в глазах у обоих насмешливые огоньки.

– Привет!

– Привет!

– Ну, где ваш товар? – спросила Стелла.

– Там, в лесу, – кивком показал фермер.

– Ну, пошли грузить? Все, как вы договорились с Жюли?

– Ну вот только, – смутившись, начал фермер, – мы хотим немного изменить условия сделки…

– Вот как? И каким же образом изменить? Надеюсь, в нашу пользу?

Оба мужчины хмыкнули и обменялись насмешливыми взглядами.

– Ох уж эти женщины, всегда чем-то да повеселят, – сказал тип из мэрии.

– В общем, мы тут подумали, – продолжал фермер. – В конце концов, ваше участие в деле ничтожное. Я нашел товар, я позвал представителя мэрии, который посоветовал обратиться к вам. Но представитель мэрии тоже в деле, у него есть свой интерес. И он хочет свою долю. Мы заплатим вам за транспортировку да маленькие отступные, и хватит с вас, мы так думаем.

– Пятьдесят процентов за транспортировку груза.

– Нет, – вмешался представитель мэрии Тюрке, – мы дадим вам десять процентов, и точка.

Стелла посмотрела на него так, словно раздела догола. Словно взглядом срезала пуговицы с его куртки, пуговицы с брюк, и он стоит перед ней в чем мать родила.

– Ну, ты размечтался, дядя!

– Эй ты, девчонка, что ты о себе возомнила?

– Договорились пятьдесят на пятьдесят, значит, и будет пятьдесят на пятьдесят. А иначе я вас обоих здесь оставлю, и обращайтесь к другим…

Она выдержала паузу, ожидая, пока информация дойдет до их отупевших мозгов.

– Да вот только другие не будут такими же сговорчивыми, как мы. Ох, я удивлюсь, если их удовлетворят такие вот «небольшие изменения условия сделки». Парни из Осера, к примеру… бывают весьма нелюбезны. Хочешь, расскажу, как все будет, дядя?

Она обращалась к Тюрке, и было это так, словно она держала нож у горла Рэя Валенти.

– Они даже с места не двинутся. Или же заберут у вас бесплатно весь товар, все бумаги, накромсают ваши яйца в салат и заставят съесть. И правда, кто знает, кому принадлежат все эти железки? Они скажут, что они сами их здесь положили, а теперь забрали свое имущество, все по справедливости. А вы будете в заднице.

Мужчины незаметно переглянулись. Они не ожидали, что девка полезет на рожон.

– Так что выбирайте… Десять минут вам на размышление. Как раз я дойду до грузовика, заведусь. А там поеду на погрузку или же обратно, вам решать.

Она коснулась указательным пальцем полей шляпы, слегка поклонилась и пошла назад. Свистнула собакам, чтобы не разбегались и шли рядом, сейчас им нужно держаться вместе. «А ты, Силач, следи за ними одним глазком, я им не доверяю».

Едва она поставила ногу на подножку грузовика и открыла дверь, как услышала голос:

– Стелла! Стой!

Она обернулась. Изобразила на лице удивление.

Они махнули ей рукой, призывая подойти. Она не тронулась с места. Если хотят поговорить, пусть тащатся сюда сами. Она ждала их, опершись на грузовик и сунув руки в карманы оранжевого комбинезона. Бросила собакам горсть галет, те поймали их на лету, сталкнувшись в воздухе и возбужденно лая.

Двое мужчин подошли, понурившись. Тюрке подволакивал ногу, он явно был в ярости и сдерживал себя изо всех сил.

– Ну что, вы изменили свое решение? – спросила Стелла, глядя на фермера.

– Вот как-то так…

Она ждала продолжения. Вместо ответа он покосился куда-то в сторону, нервно теребя молнию своего комбинезона. В левом кармане на груди у него торчал большой плотницкий карандаш. Тюрке со злобным видом изучал носы своих ботинок.

– А я тоже изменила решение. – сказала Стелла. Достала из бардачка накладную, шариковую ручку, нацарапала две цифры «40, 60» и протянула бумагу фермеру.

– Шестьдесят процентов Куртуа, сорок тебе. Это послужит тебе уроком. В следующий раз будешь держать свое слово. И вот что я забыла: заплатят тебе, когда груз будет взвешен. Иногда получается, что там меньше, чем заявлено.

– Или больше, – ввернул мужчина, который пытался сохранить лицо, хотя бы пошутив.

– И не мечтай!

Фермер, опустив голову, подписал бумагу.

– И верни мою ручку! – приказала Стелла. – Ты больше, надеюсь, не станешь устраивать нам подобный цирк. У Куртуа, представь, не дураки работают. Мы тоже не лыком шиты, не хуже остальных. Усвой это раз и навсегда.