Читать книгу Август и все его камни - Катя Заяц - Страница 1

1.

Мальчик одиннадцати лет, оккупировавший верхнюю полку в купе, давно не смотрел в окно, вслед снежным шапкам, ускользающим и от ветра и от поезда; только огни чужих домов могли оторвать его от вот-вот готового совершиться предательства командой пиратов своего капитана… Лес кончился, подбросив под окна состава советскую многоэтажку. Август вцепился в нее, носом приник к изморози на стекле – кружевные занавески да уютно залитая светом кухня, за столом собралась вся семья: сын-школьник, что вернулся с лыжной секции взмокший, налитый силой и скоростью, мать, вынимающая сережки, и отец, вникающий в результаты матчей – мальчишке хватило трех секунд, чтобы оказаться в чужой кухне четвертым: невидимкой устроиться на подоконнике между хлебницей и древним алоэ. Но стоило ему обхватить ладонями забытую отцом семейства чашку с чаем и затылком притулиться к холодному стеклу, вполуха прислушиваясь к обсуждению цен на ветчину между супругами, как мирную фантазию развеял окрик деда:

– По-твоему селезенка здесь, да? Под пищеводом, серьезно? Тимур, отвечай! – на нижнем ярусе перед столом с распяленной и выпотрошенной крысой замер перепуганный мальчишка лет восьми. Дед, одновременно проверяющий работы внуков, черкнул красным в тетради, после чего с раздражением захлопнул и хлестнул ею ученика по голове.

– Под желудок запихни, нет, выше… – пока Август, свесившись с верхней полки, раздавал советы, игнорируя угрюмую морду деда, в дверь купе постучали. Разом ставший похожим на родича семейки Аддамс Тимур – белая кожа, смоляные волосы, бусинки вороньих глаз – споро уложил кишечник в крыса и, орудуя пальцами будто завязывает края теста на сыром пирожке, закрыл разрез в пузе подопытного.

Как раз вовремя, чтобы вошедший кондуктор не заметил аморальной практики.

– Торжок через три часа.

Дверь закрылась и на мальчиков из зеркала уставились их же фальшиво улыбающиеся морды. В ладонях младшего поводил вибриссами оживший крыс.

– Талант, однако… – дед покачал головой – вот только ты ему печень вверх ногами повернул. Исправляй, бестолочь. А ты чего уставился? Спускайся, Август, – мальчик соскользнул с полки и аккуратно приземлился рядом с братом, поймав на лету брошенную учителем тетрадь; взметнулась и опала рыжая шевелюра, ребенок кивнул предсказуемой пятерке.

– В теории все верно, проверим практику, – Август схватил дедов нож, но был остановлен, – руку сперва разогрей. Нож – ваше главное орудие, он не терпит холодных рук.

Мальчику не терпелось проверить свои силы, но он послушно очистил от шкурки огурец, потом сделал рассечение до нутра и лихо выцепил зернышко, напоследок порубав тренировочный макет кубиками. Тогда старик, ссыпав овощ в тарелку, растянул на нарезоой доске змейку, зафиксировал ее у хвоста и головы скотчем. Змееныш, в руках деда лежавший смирно, оказавшись под взглядом мальчишки, на холодном дереве, заерзал, пытаясь скинуть липкие путы, зашипел. Его выпуклый немигающий глаз ни капли не походил на выпученные очи задыхающихся от страха кроликов, но Августу вместо ножа в руках померещились горячие пушистые уши.

– Ну!

Август бросил взгляд на младшего – тот, забившись в угол, играл с неправильным крысом, забыв исправить ошибку. Крыс уже был вял – перевернутая печень разбухала, накопив кровь.

– Август, не отвлекаться!

В груди бухнуло тяжко и глухо, металл в руке набряк и потянул к земле; мальчик накрыл рукой голову подопытного и поднес лезвие к зернистой шкуре змея. Наклонил кончик и попытался поддеть чешую, но ничего не вышло – змеиный покров не похож на рыбий. Тогда он расположил лезвие перпендикулярно и надавил, познавая, сколь упруг и неподатлив насилию покров живого.

Крохотные клыки впились в ладонь; мальчик вскрикнул, отдернув руку.

Из тамбура донеслись крики, удар сотряс вагон, их протащило против движения, а потом отбросило обратно: змей высвободился и уполз, наплевав на инерцию тормозного пути. Нож зашвырнуло под койку, книга о пиратах ударила Августа по носу и пока он отходил от слепящей боли, дед и брат умчались вон из купе, узнавать что случилось, подхватив куртки. Он натянул свитер и вышел в коридор, где протолкавшись сквозь пассажиров, выпал на пути, остудив в снегу место укуса.

В голове состава, обогнув возмущенных пассажиров и любопытствующих проводников, он нашел и деда, который уже осматривал сбитую составом телегу и храпящую кобылу, что все никак не могла встать, и мужика, который встать не пытался. Ударом в сторону швырнуло мотоцикл, водитель которого слепо шарил руками в попытках снять шлем, но еще не знал, что стал легче ровно на две ноги.

Дед, крича, что он врач, подтащил жертв поближе друг к другу; ему помогли добровольцы из зрителей.

– Книгу! – бросил дед через плечо братьям, осматривая мотоциклиста. Руками по локоть в крови он схватил черный переплет, протянутый запыхавшимся Тимуром, и швырнул рядом в снег, раскрыв на странице с расчетами. Мужик, правивший телегой, вдруг распахнул глаза и, сплюнув красное, поскреб кончиками пальцев ботинок Августа. Когда мальчик наклонился, то услышал отчаянное:

– Дочка.. Машка там.. одна же.. колготы.. не натянет.. – его прервал окрик деда, который уже начал замешивать.

Дед развернулся к толпе и завесил пути невидимым покрывалом.

– Держи морок, мне нужно руки освободить!

Август бросился было на помощь, но был остановлен: старику нужен был младший внук. Тимур, прогнувшись под тяжестью полотна морока, все же удержал иллюзию; Август обошел брата и увидел то же, что и толпа: к месту аварии подъехала скорая, медики грузили пострадавших на носилки. Но если обойти рельсы по сугробам, иллюзия рассеется и станет ясно, что скорая еще не скоро приедет, а пока ее нет, Мартын Резов, потомственный ведьмар делает что может.

Сперва старик прирезал лошадь, а потом, сняв топор с пояса, рассек грудную клетку и обнажил брюшину – Август отвернулся от отвратительного зрелища, зажав краем куртки нос. Зачерпнув лошадиной крови дед очертил границы пораженной зоны на торсах мужика и безногого. Затем сел на четвереньки и разгреб снег, а когда обнажилась мерзлая почва, застучал по ней в особом ритме.

Оба пострадавших в аварии на своих двоих сошли с рельсов, привязав телегу к практически не пострадавшему мотоциклу. Взмокший от напряжения Тимур рухнул в снег, как только исцеленные скрылись из виду; пассажиры расходились по вагонам и только брызги крови на кабине машиниста да отлетевшие во время удара ноги мотоциклиста под насыпью могли привести участников аварии в замешательство: они-то были уверены, что столкновение обошлось без травм, только лошадь сбежала.

Август помог подняться деду и, бросив последний взгляд на пятно выжженной до черноты почвы, где только что лежала истинная жертва, отданная смерти в обмен на акт исцеления, побежал греться в купе.

2.

Ладони взмокли, а сердце не попадало в такт моргающей лампе: там, под потолком, пары натрия в газоразрядной трубке марким желтым пятнали куртки школьников, пока девятиклассник Август Резов пытался поддеть ножиком щеколду на окошке кабины дежурного вахтера.

Из коридора послышались голоса, и мальчик паникуя завернулся в чье-то пуховое пальто, замерев аккурат под крючком, на котором держалось хрупкое прикрытие. Истертая древесина паркета разнесла по подвалу грузный перестук каблуков директрисы. У Августа на языке вертелось ее имя, шершавое и терпкое…

– Ключи от пандусов для колясочников, – сказала директор Барнохон тому, кто шаркал позади, не поспевая за широким шагом женщины. Старик-вахтер, чьего имени Август не знал, прошаркал к двери и отпер путь в святая святых, к хранилищу ключей.

Дышать под курткой становилось все тяжелее, а от мысли о том, что Барнохон, замечающая отсутствие сменки с другого конца коридора, повернется в его сторону и заметит ноги, торчащие из-под висящей куртки, становилось нехорошо. Он больше не мог рисковать, подглядывая через расстегнутую молнию, и теперь, смежив веки, ловил каждый звук, а с задворок сознания меж тем пробивалось паническое подозрение, что взрослые заметили царапины от его ножа возле щеколды и теперь стоят к неудачливому воришке вплотную с наручниками наперевес.

Но все обошлось: получив желаемые ключи – разве в школе есть инвалиды? – директор направилась к выходу. Вахтер же, зараза, уже уселся за стеклом и, судя по стуку, начал расставлять фигуры на шахматной доске, однако Барнохон окликнула его и поторопила проверить работу пандусов.

Август бросил взгляд на часы – до конца урока оставалось десять минут, самое опасное время, дежурные уже спустились накрывать и скоро, еще до звонка, в столовую понесутся самые голодные. Подвал им совсем не по пути, однако к обеду гардеробщица возвращалась с перерыва, так что едва голоса директора и вахтера затихли, он бросился к окошку вахты, за которым, помимо отчаянных пешек и вооруженных до зубов слонов, в уголке, имевшем славу стола находок, среди слетевших с рюкзаков значков с незнакомыми Августу персонажами и забытой шапки устроилась его добыча: сиреневый камешек. Неограненный, неправильной формы, он весь струился, будто изошник пролил в раковину масляный черный и фиолетовый, сбрызнул белыми разводами и не стал смывать.

Он не мог забрать его, ложь легла бы поверх камня, испортив находку. Из этой породы монахи ковали подвески Святого Стрекозы. Август не хотел быть привязанным к этому сокровищу, а ведь его, как заявившего о владении камнем, могли запомнить на вахте. Пока никто не заметил очевидно украденный у церковников чароит, его следовало изъять.

Да, Августу было проще украсть желаемое, чем соврать. Он дорожил словами, отмерял их рукой казначея и с отвращением избегал школьных спектаклей. Как могут люди пятнать себя ложью? Им самим не противно?

Но едва заметив царапины вокруг щеколды окошка вахтера, он содрогнулся от вины и, решив испытать удачу, присел перед дверью и для пробы нажал и подергал ручку, чтобы оценить надежность замка. Стоило надавить, как дверь поддалась, впуская подростка в комнату вахтера. Старик не запер!

Он вышел, сжимая в кармане брюк добычу, и вздрогнул, когда в раздевалку влетели взбудораженные школьники. Запрыгивая на лавку все они приникли к высокому подвальному окошку, Август же, зараженный настроением толпы, тоже встал на цыпочки в надежде разглядеть, что же происходит снаружи, у главного входа.

Снаружи прочь от школы промчались наспех напялившие куртки те неудачники, что забыли тетрадь с домашкой дома и теперь пытались урвать у обеденного перерыва время добежать домой и обратно, но не это приковало к себе внимание стайки школьников: во дворе из до боли знакомого Августу москвича его дед вытащил пацана, закутанного в плед, и опустил его в инвалидную коляску, пристегнув парня поперек туловища ремнем и затянув такие же крепежи на безвольных ногах, обернутых пледом. Парень сразу обмяк в кресле, словно без ремней давно свалился бы на асфальт, под ноги встречающему директору.

Мартын Резов, мрачный старик, нависающий над собеседниками, бросил пару слов директору и сел за руль навечно провонявшей деревенской пылью машины. Кто-то за шиворот оттащил Августа от окна. Взбешенный Кислов, хоть и был ниже и в очках, нехило так заехал однокласснику в живот его же рюкзаком:

– Какого черта я должен таскать твои манатки и искать тебя по всей школе, Резов?

– Потому что не можешь без меня прожить – Август демонстративно задрал рукав и бросил взгляд на неработающие часы – и пятнадцати минут? – Было бы круто сказать это со снисходительным взглядом сверху вниз, на одном дыхании, но реальность скрутила его в спазме, прижавшим руку к животу, пытающимся восстановить дыхание. И все же этого хватило: Кирилл Кислов, бешено сжав кулаки, вдруг выдохнул и, поправив воротник-стойку, вышел из гардероба, смешавшись с толпой школьников, хлынувшей в вестибюль, чтобы посмотреть на диковинную новинку на колесах.

Август задрал когда-то черную, а теперь выцветшую футболку и пощупал впалый живот – больно. Потом заправил ткань под ремень и по стеночке добрел в вестибюль, где из толпы, образованной вышедшими из столовой и мимо проходившими виновника столпотворения даже высокому Августу было не разглядеть. Так что он запрыгнул на скамью, подняв переполох в стайке младшеклассниц, и скорее по привычке достал из рюкзака щепку, чтобы взглянуть на новенького сквозь щель в деревяшке.

Он спрыгнул со скамьи, которую хихикая стали расшатывать мелкие девчонки и молча вышел к раковинам, где сунул голову под холодный поток. Хвост. У новенького не было ног, но был змеиный хвост, который под мороком безвольных ног, стянутых ремнем, не был виден человеческому глазу.

В столовую Август так и не зашел.

3.

Нож выскользнул из потных рук и Август, устав локтями и коленкой – всем телом – пытаться удержать птицу, отступил, тяжело дыша и оправляя болтающийся на нем бушлат с чужого плеча. Гусак, почуяв победу, ужом извернулся и, помогая себе гибкой долгой шеей, – чертовски крепкой в самом деле – крыльями и лапами взбил снег и перевернулся, чтобы, отряхнув озябшие лапы, преспокойно двинуться в сторону леса. Теперь, побывав на пороге смерти, гусь звал товарищей, последнего из которых доели еще на позапрошлой неделе.

Август, скосив темный глаз, глядел на его походку вразвалочку и пытался не думать о том, как вкусно шкворчат в духовке гусиные бедра. Надо было заточить заранее нож, чтоб не мучиться сейчас с бесполезной железкой! Как ни здорово было просто валяться, пялясь в мутное, набрякшее будущим снегом небо, но добыча уходила и лодыжки, обожженные пробравшимся в ботинки снегом, начали неметь. Мальчик перекатился на четвереньки и, отряхнув налипший снег с колен, бодро зашагал в сторону рощи. Покуда дорога, утрамбованная молоковозом, не завернула вниз, в поля, он даже не смотрел под ноги, но теперь осторожничал, шагая по укрытому снегом полю – всегда можно было угодить в завивку и получить чужое проклятие. Он видел такое однажды: в июле, когда жнут пшеницу, соседка Кузьмичиха нашла на своем поле колтун из скрученных вместе колосьев, а внутри тряпку с яичной скорлупой. Август тогда как раз вишни на границе участков собирал и слышал вопль женщины – она не заметила и срезала серпом завитый клок.

Полгода спустя померла ни с чего. Не ела ничего и даже церковник не помог, хотя пришел с настоящей Стрекозой, серебряной, с прозрачными крылышками и с чароитовым камнем по спинке. Освятил ей дом, ободрил надеждой на будущее, на весну, полную стрекоз – все одно не помогло. И врач приходил, сказал, мол, четвертая стадия, а это не лечится.

Птицу надо было догнать, но не только это дело гнало его в лес: карман штанов жег утренний трофей – кристалл брата. Тимур был седьмом классе, и как всегда хотел сделать домашнее задание лучше всех. Да только где он этот ваш медный купорос найдет? Купите в хозяйственном магазине, подумать только! Дед Тимура в город если и возьмет, то только на выходных, а самому автостопом.. единственный вариант, и Август даже собрался ранним утром, да только дед, вставший с петухами, кликнул лезть на крышу, продувать печную трубу, а слез на землю он уже весь в саже и тут же помчался замешивать свиньям, получив для ускорения очередную оплеуху. Потом уже незаметно ведро воды на плите не нагреешь, чтоб помыться да втихую выйти через поля к шоссе – дед прицепится как клещ, а куда, а зачем, не ври, чертеныш, знаем мы ваше домашнее задание, от работы отлынивать вздумал?

Братишка же на местной свалке нарыл очередную колбочку из-под просроченного сиропа от кашля, но вместо привычной забродившей жижи вылил в банку для эксперимента алую, сияющую в лучах восхода на подоконнике воду. Для основы под соляной кристалл взял тот фиолетовый камень, что Август оставил на столе, привязал его к нитке и газетой прошлогодней банку накрыл – мол, чтоб пыль в раствор не попала.

Август взбесился и чуть не врезал мелкому за то, что чужое взял, а потом напомнил себе, что он-то камень вообще стащил. И, едва мазнув взглядом по черным умоляющим глазам вставшего на защиту “самого лучшего и красивого эксперимента”, сдался, решив, что заберет камень после Тимкиного урока. Сегодня поутру, как обычно, выбравшись из-под одеяла так, чтоб не разбудить Тимку, он замер босиком на ледяном паркете: в банке брата, теперь полной чистой, совсем не кровавой воды, игольчатой змейкой обернулся вокруг камня алый кристалл.

Он не думал совсем – бросил взгляд в сторону кровати, неслышно, всей ступней шагнул навстречу играющей на солнце драгоценности, снял газету и потянул веточку с нитью наружу. Так с ней и вышел и только в синем зале, вытянув из шкафа носок, перекусил нить и завернул добычу. Потом, еле слыша бег секундной стрелки с часов из зеленого зала и кляня рассохшееся до скрипа дерево комода, обвязал нитью камешек, что вырыл из-под снега у колодца, а сверху в банку долил какое-то из дедовых лекарств; получилось что-то синее, но времени исправлять не было – Август накрыл газетой банку брата как было и понесся на кухню, ставить на огонь сковородку, а потом в сарай, собрать яйца, а потом вернулся дед и от него несло навозом, набурчал, что в яичнице нет сала и погнал на чердак, разбираться с печкой, а то ему ночью весь бок продуло…

И вот теперь, выслеживая треклятого гусака, Август знал, что Тимур-то уже точно встал. А он, как дурак, упустил хитрую птицу, что по наказу деда должна быть сегодня же сварена. Упустил, емеля, испугавшись распахнутых, готовых к атаке крыльев. Тогда он сомкнул хватку на головке жертвы, презрев шипение плоского клюва, но теперь осознал ошибку: хватать надо было под крылья, чтоб не молотило потом по лицу и не мотыляло бешено гибкой шеей, а покорно легло под нож.

Ускорившись он продрался к речной петле, посреди которой высился горелый остов острова: мертвые березы и ели торчали вверх, даже после пожара не покинув свой пост. Сторожа мертвых.

Его гусь уселся прямо на лед между одним берегом и другим, а вокруг него летала фея; Август сперва отметил мелькнувшие в движении долгие золотые волосы и кроваво-красную мантию; потом разглядел, что девчонка не летает, а катается на коньках, но как! Совсем не те неуклюжие попытки не свалиться или затормозить, не врезавшись в бортик катка, что он видел в репортаже о праздничных катаниях по телеку, пока дед спал – нет, она неслась, быстро и уверенно срезая лезвием конька лед, и когда казалось, что сейчас либо свалится либо взлетит, девчонка сворачивала, едва касаясь пальцами обнаженных ладоней льда, а потом разгонялась и вдруг выпрыгивала, прижав руки к лицу, хохоча и вращаясь на весу.

Ну чисто сирена. Она была похожа на Вику Семенец тем родством, которым едины все ангелоподобные, светлые кожей и лицом. Очень чистые люди.

Гусака эта всполошная девица совсем не тревожила – он деловито вычищал клювом перышки.

– Эй! – а глазищи у нее голубые, такие ясные. Он и сам не знал зачем окликнул, но едва ступив на лед, чтобы подойти к ней, замершей посреди исполосованной реки, ощутил непрочность речной корки, когда уже на втором шаге казавшаяся крепкой масса затрещала. Девчонка хихикнула и, подпнув коньком гуся, крикнула:

– Не это ищешь? – и, в мгновение ока оказавшись рядом, спихнула Августа в снег, повалившись сверху. Вздорная птица, шипя и хлопая крыльями, угодила прямо в просевшее под весом парня место на льду и провалилась вниз, окатив их кучей холодных брызг. Август скинул бушлат и, подтянув рукава растянутого свитера и упав на колени рядом с прорубью, попытался обхватить трепыхающегося глупого гуся. В итоге все же вытащил перепуганное животное, но свитер весь промок.

Он стоял там на коленях, мокрый, замерзший, и отплевывался от гусиного пуха, а она – она! – хохотала. Коньки успели куда-то подеваться – их лезвия блеснули на морозе, связанные шнурками, ботинки свисали с ее руки, будто укрощенное животное; вся она, ни капли не покрасневшая, тогда как его нос – он знал – уже пощипывало от холода, с точеными скулами и лицом, будто сошедшим с росписей собора, в аккуратных ботиночках, тогда как его разбитые валенки трудно было назвать обувью, была от кончиков сияющих волос до чистых розовых ноготков городской.

Ну конечно, такие красивые люди живут только в городе. Или на небе.

– Зачем тебе гусь? – будто вспомнив, что на улице не осень, она достала из кармана шерстяной мантии искусно вышитые бисером митенки.

– Резать буду, – решив огорошить ее нарочитой грубостью Август просчитался: личико девчонки любопытствующе вытянулось:

– Здесь? Зачем? – она взмахнула той рукой, что не была занята коньками, будто пытаясь собрать лес в кучу и сунуть ему под нос. Он заметил, что несмотря на сумасшедшее катание, ее волосы совсем не растрепались, а улеглись ровно. Или она успела их поправить? Девчонки.

– Надо, – он поднялся и, не глядя на нее, накинул бушлат и подхватил подмышку гуся, на ходу натягивая варежки. Нож уперся в бедро и Август пожалел, что не раздобыл в городе складного.

Он нащупал в кармане обернутый носком кристалл и оглянулся на не отстающую горожанку. И вдруг представил испачканным это ее щегольское пальто и спутанные волосы в снегу; спешно отвернулся. Потом разозлился и хотел было спросить, кто она и откуда, но не успел: юркая ладонь сунула ему за шиворот комок снега и Август, сдавленно прошипев “какого..?“, отшвырнул успокоившегося было и просунувшего под крыло клюв гуся и запрыгал, вытряхивая ту часть снега, что не успела потечь ледяными каплями по спине. Закончив он уставился на хихикающую девчонку исподлобья. Хотелось швырнуть в нее тонной снега в ответ, чтобы поперхнулась и заткнулась наконец.

Острие ножа кольнуло бедро.

Август с непривычной небрежностью подхватил гуся под крылья и швырнул паникующую птицу прямо в голубоглазую чертовку. Вот тебе! Но девчонка будто того и ждала, только ловко поднырнула под снаряд и оказалась вдруг очень близко, так, что взгляд его зацепился за аккуратные, прижатые к голове ушки, чистые, не поврежденные ни одним проколом – совсем не то, что у одноклассниц, которые кололи дырки друг дружке по поводу и без, затыкая их потом проволочными колечками, что попадались в жвачках. Его дыхание вырывалось паром, облаком отделяя их от возмущенно гогочущей птицы; Август наконец перевел взгляд ей в глаза и тут же сместил к светлым волоскам бровей и синей жилке, просвечивающей сквозь бледную кожу на виске. На мгновение ему показалось, что девчонка совсем не дышит, но она тут же показательно-глубоко вздохнула, обдав его лицо теплым паром, и запрокинув голову, сделала шаг в сторону, будто решив покружиться в сугробах, но передумав в последний момент. Коньки выпали и сирена опрокинулась навзничь, раскинув руки в стороны. Но она не стала делать снежного ангела, а произнесла в пустоту:

– Вот же тишь. У вас всегда так? – Август слышал возню нелетающей птицы, и далекий визг свиньи, и свое дыхание. Визжал поросенок, а значит, дед скоро вернется с оскопления. Гуся он просто подпнул в нужную сторону и тот пошел на удивление правильно; сирена осталась валяться в лесу, как и положено.

Он миновал заснеженное поле, держась утрамбованной колеи, и когда бросил взгляд назад – на одинокое алое пятно на фоне одетых снегом дерев – заслышал вой; гусь тоже замер и замолк. Пожалев, что не захватил с собой палки, которой можно отбиваться, Август подбежал к птице: со стороны посевных земель донеслись лай и скулеж. Там, на расстоянии пока вполне безопасном, возилась сука с щенятами.

Бродячая свора, зимой, в пустых полях, когда даже полевки держатся ближе к людскому жилищу. Будто по команде псы повели носом и уставились на отропевшего гусака.

И понеслись.

Успев три раза проклясть деда, просрочившего лицензию на ружье, Август подхватил гуся и понесся к деревне. Позади слышно было лишь хриплое дыхание голодной матери и радостное тявканье щенят – этим оболтусам весело – но он не обманывался: псы, которых бросили хозяева и которые, как и эта стая, побирались по полям в поисках крыс или подстерегая в жатву хмельных от просыпанного зерна птиц, такие псы не боятся человека, нет, они его ненавидят и считают добычей. В боку закололо и, борясь с нестерпимым желанием упасть мордой в снег Август напомнил себе, что собака целит в горло и даже если дело обойдется укусом, дед не разорится на вакцину от бешенства – нет, он заварит ему чертову ромашку да заставит съесть ядовитого меда, того, что собирают с багульника. И ведро у изголовья поставит, чтоб не обблевал ковер.

Завидев стальные клинья забора он пообещал себе, что вернет брату украденное. Обязательно вернет, вот только добежит. Август подбежал к крытым шифером рядам дров и хотел было уже швырнуть псам притихшего гуся, чтобы выиграть время закрыть ворота, но тут навстречу своре выскочил волчонок, от которого щенки сразу попятились. Но Август не обманывался: мать голодной своры так просто не спугнешь, так что он пихнул добычу в руки калеке, что оторвался от чистки картофеля, и метнулcя в гараж за горелкой. Поболтал ей – немного керосина осталось – и выскочил на псов, поливая их огнем.

Волк увернулся от струи огня, да и псы не пострадали, но перепугались и умчались обратно в поля. Август, взмокший, потрепал волчонка по холке и запер за ними ворота. Во дворе у разрубочной колоды как раз с полуулыбкой занес топор над шеей прижатого гуся инвалид. Русые, неровно остриженные волосы, за которыми немощный обычно прятал лицо, взметнулись, обнажая белоснежную ухмылку.

Легко опустилось орудие: лезвие вошло ладно меж позвонков, ловко рассекая перья, кожу, мышцы и трахею. Яркий клюв распахнулся и Август заметил острый язычок, весь в пупырышках.

Калека отставил грязный топор и швырнул голову волчонку, который не бросился к добыче, но наоборот брезгливо отбежал, спрятавшись за ноги старшего. Август хотел было накричать на новенького, зачем он издевается, но отвлекся на змеиное скольжение пузырящейся горячей жидкостью белой шеи; он будто бы ждал, что шея сама извернется и примется в очередной раз чистить перышки.

Август скинул тушку в мятое ведро и побрел на кухню, где ошпарил кипятком тело. Когда он сел скоро выдирать мягкие перья, Август заметил странное пятно в глазу брата, севшего волком напротив и брезгливо сморщившего нос от запаха убитой птицы – обтерев о штаны руки Август раскрыл пошире веко и увидел дорожку лопнувших сосудов.

– Черт. Больно? – Август еле удержался от подзатыльника брату, который был неосторожен и поцарапал глаз; вместо этого положил ладонь на короткошерстную макушку.

– Опять блохастый будешь. Выгоню ведь, будешь на полу спать, – журя, он поскреб недавно вылеченную от себорейных бляшек кожу на волчьем затылке. Под ногти забралось несколько белых пластинок. Мелкий вывернулся из руки старшего и раздраженно начал сковыривать лапой чешуйки.

– Сам на полу будешь спать… – казалось, бурчит под нос волк. Август выщипал тушку и, сняв с плиты конфорку, включил газ и подпалил. Под пристальным взглядом инвалида, склонившегося с ножом над картофельными очистками, он занес тушку над столпом огня и спросил:

– Хочешь попробовать?

4.

Дед обсосал мясо с шейки и с причмокиванием сплюнул на стол пустой хрящ. Август, стараясь не касаться участков кожи из-под задравшейся футболки, подхватил инвалида и опустил его на стул. Сел сам, стараясь не смотреть, как пацан заваливается, не в силах удержать вертикальное положение корпуса. От возни калеки тряпка, которой были обернуты его нижние конечности, сползла и Август потерял аппетит. Он не был рад, обнаружив мерзкого змеенога дома, вернувшись из школы: они с Тимуром, значит, на велике по морозу из соседнего села, а дед, забрав инвалида, даже не подвез их! Не говоря уже о том, что Август с Тимуром точно знали – у них одна мать и один отец, и это чучело в инвалидном кресле к ним отношения не имеет. Оба их родителя были когда-то людьми, но на свадьбе дед выиграл соревнование по скрипке у другого ведьмаря и тот в отместку обернул жениха и невесту волками. Дед видел дочь с тех пор всего раз: когда скулящая волчица с раздутым животом залезла во дворе под лавку. Мартын Резов нашел свою дочь поутру, ища ту лисицу, что заставила пса, поскуливая, прятаться в будке.

Дед снял с мамы шкуру тогда, ведь у волков период вынашивания около двух месяцев, а у человека девять. Оставшиеся семь мама, – тогда трехлетний Август с трудом теперь вспоминал молчаливую женщину в свитере, съежившуюся у печи, – предпочитала общению словами жесты, она молча выносила Тимура и ушла, завернувшись в волчью шкуру.

Взболтав муть со дна тарелки, он решился начать издалека:

– Как сегодня прошло? – старик поднял глаза от супа и Август поджал пальцы в носках.

– Чего?

– Ну, как и обещали, деньгами заплатили?

– Аж два раза… Нет, полмешка соли дали да скотину эту, чтоб ей ночью икалось, – пес, отданный в оплату, деду сразу не понравился: крупный, похожий на волка, он упирался и норовил куснуть нового хозяина, когда тот приколачивал цепь к колышку у стылой будки. – Точно, Август, забери со двора.

– Мм.. а на Имагорит¹ есть заказы? – дед отложил ложку и потянулся за хлебом, когда мальчишки, держа тяжелый, будто камнями набитый белый мешок, каждый за уголок, дотащили его до кладовой, где и опустили возле двери.

– Дальше тащи, туда, вглубь его. Собираются наяд прикормить по обычаю, во второе воскресенье апреля, – Август, отослав брата, скрутил пустой верх мешка и потащил как девку за косу к комоду. Поставил соль так, чтоб мешала свободно открыть заветную дверцу, за которой пряталась дедова наливка в десятилитровой зеленой банке. – Тебе-то что?

– Можно с тобой? Я помогу, – он и не понял, как решился все выпалить. Вот он выходит из мрака кладовой под сияние лампочки и думает, что нельзя, не надо о таком просить и страшится представить реакцию, а вот его губы, немые и мертвые, выдают дикую затею сами по себе.

Дед окинул взглядом старшего внука, его раздавшиеся за лето плечи, размазал в кашу картофелину, и веселая искорка мелькнула в серых зрачках:

– Тебя-а-а? – он вдохнул водку одним глотком и, закусив чесноком, пригладил усы над верхней губой. В чарке осталась половина, – а сдюжишь? – Август кивнул. Дед недоверчиво хмыкнул и собрался было ответить, но его прервал собачий лай со двора.

– Заткнись, Декс! – Дед привстал и, взяв с подоконника фонарь, посветил в темноту через окно. Август даже не удивился кличке нового пса – она была неотличима от имени прежнего, которого пришлось увезти и бросить в полях, когда пес перестал вставать и стал гадить под себя в будке. Инвалид, навалившись на стол, с насмешливым интересом следил за развернувшейся сценой: старик, заметив во дворе волка, схватил нож, обтер полотенцем и сунул в руки опешившему Августу.

– Сними шкуру с брата. Ну?! – Август взял орудие и приказал себе успокоиться. Если старик возьмет его с собой, ему придется убить и разделать свинью. И в этот раз спрятаться от предсмертного визга в самой дальней комнате под столом зажав уши не выйдет. Это проверка, точно.

Но как только он вышел наружу и встал в пятне света перед доверчивым волчонком, голос разума затих. Там, под шкурой волка – Тимур, и ему будет больно даже если Август не прикоснется к шкуре ножом, дед не станет ждать и сам сдернет волчий покров. Так что он обхватил брата за холку и приставил лезвие к горловине. Наклонил острие и осторожно сделал надрез, достаточный, чтоб в рану протиснуть большие пальцы.

Но волчонок, до того стоявший смирно, вдруг зарычал, вывернулся и вцепился в ранившее его предплечье: челюсти сомкнулись и тут же разжались, но волк уже вертелся на месте, поскуливая, не давая прикоснуться к ране. Руки деда быстро зафиксировали мелкого, зажав его между колен, и так же быстро протиснулись в рану, расширяя ее. Шкура отошла легко, как будто меж кожей человека и волка не было капилляров, но Тимур, выползший из нее, был весь в крови.

Тимка потянулся к брату, ощупывая место укуса. Он поднял на старшего брата темные глаза и виновато улыбнулся. Август же в который раз пытался понять, как так получается, что масса волчонка и масса двенадцатилетнего брата разные, а тело одно.

– Стыдоба! Иди умойся! – на Августа дед не смотрел.

– Не-а, я голодный, потом!

– Держи, – он наложил брату побольше мяса и напомнил себе выдать мелкому самую большую кружку чая, поскорее восстановить баланс жидкости и железа в организме.

Август спрятал улыбку в ложку: теперь подостывшее варево нашло связь с прилипшим к спине желудком и кусочки моркови, как и пластинки лука, напитанные мясным духом, распрямили стенки комочка мышц. Он понял, до чего замерз на табуретке у окна, сквозь рассохшуюся раму которого немилосердно дуло. Дед же, сидевший напротив, наоборот, раскраснелся от водки, когда Тимка, черный от волчьей крови, забрался на печь с тарелкой в ворох старых курток, как кот, и подал голос:

– Деда, это теперь с нами жить будет? – калека не смог обернуться и уже открыл было рот, но старик опередил его:

– ЭТО теперь ваш брат Павел Резов. Вы трое поделите обязанности по дому. – Август поперхнулся. – Что?

– А хвост у него от отца или от матери? – стук ложек затих, все уставились на Августа. Тимка подбежал к калеке и стянул тряпку, прикрывавшую ноги. Новенький, до того с трудом управлявшийся с ложкой, запачкавший супом подбородок, хищно улыбнулся и одним слитным движением обернулся змеиным хвостом вокруг Тимура, а человеческим торсом навис над мальчиком и, дурачась, засунул жертве два пальца в ноздри.

– Похож на поросенка, а? – Август оцепенел. Чертов наг²! Змеиный ублюдок!

Тимур, подыгрывая, хрюкнул, и Пашка сполз с него на пол, довольно неуклюже помогая себе хвостом, а больше работая руками, вылизывая холодный грязный пол рубашкой Августа, чтобы доползти к коляске, оставленной снаружи, под ступеньками.

– Деда, а к кому городские приехали? – старик не посмотрел на мальчика, а уставился на старшего. Август, не успевший цыкнуть брату, упорно заработал ложкой. – Я тут девочку в лесу видел, блондинку, точно не из наших, – он спешно встал, не доев, и вышел. Моргнув пару раз, различил в темноте дорогу к будке и счистил кости и вареную шкуру в миску псу. Хотел проверить воду, но из буды донеслось глухое рычание, так что подросток вернулся на кухню, где с ведра набрал воды в чайник. Сковырнул пару жирных бляшек с расписанного хохломой бока.

– Сядь, чего стоишь.

– Ага, сейчас, – Август подергал отросшие прядки на затылке и загремел чашками в буфете с таким видом, будто если не выставить все три заранее, не ссыпать в самую большую мелиссы, а в две поменьше ромашки с мятой, наутро он проснется плешивый и искусанный блохами, а со спины посыпятся вши. Он вдруг вспомнил, что забыл проверить, мыл ли брат руки. А ведь тот этими самыми руками по голой земле… Приступ тошноты прервал окрик деда:

– Чего в лесу-то делал, а?! – Август вздрогнул, но вопрос был не к нему: Тимур съежился, будто пытался затеряться на фоне поеденной мышами женской дубленки.

– Так гусь того.. сбежал. Я за ним.

– Не бреши, собака! – старик стукнул кулаком по клеенке и столешница, скрытая под ней, гулко отозвалась; задребезжали ложки. Как обычно, он вспыхнул разом весь, будто дед внутри был не такой же мокрый и теплый как все, а полый, набитый порохом, как патрон. – Аж до леса?! – он выпучил глаза, – да вы никак, тут опять в свой телевизор вперлись, а хозяйство кому? Приходите, бродяги и цыгане заходите, весь дом вынесите, это пусть, ба-а, пока эти остолопы не насмотрятся! Собираешь все по кирпичику, по крупинке, я все в дом, все в дом! Так не-е-ет, вы, бездельники, все рас.. рас.. – старик запнулся, задышал отрывисто, явно не зная, как бы похлеще завершить гневную отповедь, наконец сплюнул, схватил свою кружку, обжегся и пролил, вернулся к буфету, схватил два пряника и, шваркнув стеклянной дверцей, вышел вон.

Август подхватил остальные кружки и забрался к брату на мягкое; Тимур же выкопал из угла завернутый в дырявые носки кулек – на свет были извлечены две карамельки и один чупа-чупс. Старший присвистнул:

– Откуда? – и наткнулся на острую ухмылку в ответ. Младший, презрев старые конфеты, развернул хрустящую обертку. – Не говори, что спер, – он замер, отставив чай, и строго глянул в угольки глаз напротив. Брат засунул леденец целиком в рот и по втянувшимся щекам и ряби удовольствия, нарушившей покой детского личика, Август понял, каково это. Он сглотнул.

– Просто контрольную кое-кому написал, – сполна насладившись замешательством брата Тимур захихикал и протянул влажный шар на палочке брату. Тот, с сомнением осмотрев зеленую карамель, все же лизнул опасливо и замер, прикрыв глаза: он пытался запомнить этот вкус как можно четче, но слюна очень скоро размыла кислую сладость и оставила лишь смутное воспоминание не о яблоках в июле в саду, за которыми забирался босиком на дерево и трусил ветки, а потом набивал мешки нападавшими плодами, а о неком абстрактном яблоке, чистом, без червей, натертом воском – такое могли использовать в тех задачах, где у вас отбирали пять яблок от восьми, а потом возвращали одно. Такое могло лежать в магазине в городе.

У яблок другой вкус.

Он вернул леденец и спросил, добавив в голос шутливой строгости, и пока младший оправдывался, достал из кладовой банку меда и добавил себе в чай. Брат же оттолкнул ложку, да и чай сжимал в ладонях только для согрева. Он бормотал, перекатывая на языке ароматизированный кусок плавленого сахара, мол, да уж, непросто было и себе пару задачек решить, и оболтусу в соседнем ряду, но он справился. Да, явно трояк будет и в чужой работе, и в своей, но зато какая выгода.

– Зачем ты про нее спросил?

– Про кого?

– Про девчонку из леса.

– А, это.. просто интересно стало, что за важная панночка такая. Не в лесу же она живет, правда? К кому-то в гости, и здесь ее бабушка значит или еще какая родня. А дед ни черта не знает. – Август закрыл открывшийся было рот, не решаясь выпалить остальные возражения; так вопрос о том, почему мелкий взял роль в потере гуся на себя, остался нерешенным. Почему он сказал так? Ведь птицу он вернул, и они даже успели все приготовить к возвращению деда… А.

Мелкий решил, что если всплывет, кто именно зарубил и выпотрошил птицу, похода с дедом старшему не видать. Но Август и так налажал с Тимуркиной шкурой. Вечер был слишком долгим, чтобы он смог по-настоящему разозлиться.

Они помыли посуду, разбавив воду из чайника до теплой, вместо мыла использовав золу. Август слышал, что темный налет, остающийся после такой процедуры на белой посуде, можно счистить содой, но слишком устал, чтобы проверять это сегодня, так что отправил брата чистить зубы, а сам пошел с фонарем проверять, все ли заперты сараи. Брат поймал его на обратном пути уже в гараже, через который пролегал путь в птичий двор; напуганный мелкий вцепился в него и прошептал: – Он заперся.

Август накинул свой бушлат на мелкого, который выскочил в остывающий воздух в футболке, и поднялся по крыльцу. Окна были темны. Он втопил кнопку дверного звонка, потом заколотил в дверь кулаками; без толку. Пес зазвенел цепью, выбравшись из будки.

В летней кухне, стоявшей отдельным зданием, хоть и была печь, но она давно не прочищалась и использовалась лишь как подставка под всякий хлам, который никогда не выкидывали, а ждали дня, когда же старая клеенка и ржавая пила пригодятся. Если же всю ночь жечь плиту, к утру за пустой баллон дед их удавит. Август подумал было постучаться к соседям, но содрогнулся от унизительной картины, которой ему было бы не избежать – снять куртку и оказаться в штопаной растянутой майке, в подвязанных шнурком дедовых старых штанах.

Да и дует от окна.

Он подошел вплотную к окну, что выходило в зеленую гостиную, продрался через лозы винограда – голые, полные ломкой, не убранной с осени листвы ветви – и направил фонарик внутрь, но получил лишь свое отражение на стекле. Тогда он погасил свет и, прижавшись вплотную к стеклу, вгляделся во тьму. Там, за двойной рамой, прослеживались черты здоровенной картины за стеклом, подвешенной у потолка с наклоном к смотрящему. До того как Август встретил знакомую репродукцию в учебнике истории, он наивно полагал, что старик, обнимающий царевича с пробитой головой, проклинает судьбу и молит врачей и церковников, которых художник не написал, о спасении несчастного. Толковый ведьмар мог бы спасти погибшего.

Реальность оказалась веселее: на картине, написанной много лет после самого события, запечатлен был слух, согласно которому Иван Грозный убил своего сына.

Хотя гостиная называлась зеленой, стены в ней были голыми, выбеленными, а дощатый пол покрыт тем оттенком коричневого, который получается смешением красной, желтой и синей краски – полбанки синей масляной оставалось с покраски ворот гаража, а остальное дед выкупил у каких-то соседей, что уже закончили перекрашивать скамейки. Не за деньги выкупил, а за крольчиху. Август помнил ошметки зеленых обоев с серебряными завитками, которые видно было только на солнце. Обои срывались легко, клей не пережил еще и зимы, и ему – тогда шестилетнему малышу – нравился звук, с которым бумага отходила от стены. Так они и работали вдвоем: дед на табуретке начинал, а Август закачивал сдирать обоину. Потом была известь, очень много извести, запах которой был вкуснее всех маминых душистых флакончиков, что велел отнести на свалку дед.

А потом он повесил эту картину, да так, что Август всегда обходил ее стороной – казалось, веревки не выдержат и обрушат толстое стекло на проходящего. Сейчас же, различив во тьме, что двери в комнату деда заперты, он краем глаза уловил чужеродное: под картиной на диване кольцом свернулся новенький, напяливший на себя огромный свитер из шкафа мамы. Возмущение вскипело в нем, захотелось вытряхнуть змея из нагло взятой чужой одежды. Он постучал по стеклу, потом еще раз. Пацан поднял голову и, найдя источник шума, ехидно выставил язык и оттянул веки к вискам.

Август отпрянул от окна и споткнулся об жестяную ограду вокруг корня лозы. Тимур, замерев на пороге кухни, позвал брата. Старший поспешил к нему, намеренно не поднимая глаз, чтобы ненароком не наткнуться ехидную морду вновь. Фонарь мазнул светом асфальтированный выезд, затем копьем прорезал мрак перед хозяином на заднем дворе, мимо пустующих кроличьих клеток, и вывел парня к крохотной бане. Пока мелкий выбирал крупные дрова Август откопал из снега горсть веток с кустов смородины, набрал в рукав стружки от поленьев, пообдирал кору: внутри, в крохотном предбаннике он скрючился перед печью и долго не мог высечь искру одеревеневшими пальцами. Наконец завернутая в старые газеты и вырванные листы из сборника травяных рецептов берестяная мелочь задымилась, а просохнув, загорелась, и он поспешил втиснуть над пламенем – ярким, но скорым – полено потоньше и прикрыл заслонку. Потом еще несколько раз повторял фокус с бумагой и ломкими ветками, пока полено наконец не занялось мягкими, вылизывающими всю деревяшку целиком языками пламени.

Он выпрямился и заглянул в баню: Тимур натащил из кухни курток, достал даже старую занавеску, на которой летом сушили яблоки, чтобы к холодам варить компот – ее он свернул кульком и приспособил под подушку. Август вышел наружу и прислушался: со стороны озера, с низины донеслась собачья брехня; как по цепочке, по каждому двору, приближаясь к ним, поднялась волна – каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя пес вторил ругани соседа. Только их двор остался безмолвен; новый дедов пес молчал.

Братья заперлись изнутри на щеколду, сняли с печки пустой чан, в котором обычно грелась вода, и устроили узкий и длинный лежак на лаве. Улеглись вальтом и даже приоткрыли форточку – до того душно стало от накиданных в жерло печки яблоневых и акациевых дров.

Проснулся Август от холода. Было рано, еще темно, но какой-то ненормальный петух уже надрывался в хлеву: он накинул бушлат и поспешил отпереть сарай с курами. Выходя с птичьего двора в дверях он столкнулся с дедом и отступил, пропуская старика с ведром в руке. Тот в ответ молча отвел взгляд и понес корм свиньям.

5.

Металл рамы жег сквозь джинсы, но Тимур не жаловался: к багажнику были привязаны два нелепых портфеля, громадных, какие носят первоклашки. Утром он вылил остатки неудачного опыта: либо кристалл растворился от перегрева на подоконнике, либо его выкинул дед – вполне мог. Красивый камушек, отданный братом, потемнел и съежился в гладкую гальку.

Тимур сочинил эту неправдоподобную теорию, чтобы никого не обвинять, не создавать лишних проблем, когда их и так полон дом.

Ладонями в овечьих варежках он цеплялся за руль, следя за тем, чтобы локти были прижаты к туловищу и не мешали вести брату. Тот же держал руль покрасневшими на холоде пальцами, ладонями, обмотанными тряпками – Август забыл варежки и отказался принять братовы. У холма младший слез и они с велосипедом взобрались на вершину пешком, зато вниз помчались с ветерком; Тимур откинулся на плечо брата и, провожая взглядом тяжелое, только-только оторвавшееся от горизонта солнце, зевнул. Алый желток на краю земли растекался, и он представил, как хорошо сейчас там, на земле, от которой отрывается солнце. В теплом и светлом краю.

Скорее бы лето.

На ставок, в речку, с разбегу да с тарзанки швырнуть себя в воздух, с визгом и хохотом врываясь в компанию таких же деревенских мальчишек. Колотить друг дружку сорванными камышами да прятать тапки брезгливых девчонок, чтобы те хорошенько их поискали по кустам, измазавшись в мокром черноземе. Или наломать кочанов кукурузы по-тихому с чужого поля, сорвать походя голову подсолнуха и жевать незрелые, но такие сладкие молочные семечки. Забраться на шелковицу! И на черную черешню напротив сельского хлева с загонами для телков, там, где ступать стоит легко и осторожно, не то провалишься в навоз по колено. Набрать поздней алычи по дороге и швырять в коров, или в тех коней, что таскают телеги с зерном и мукой. Наловить карасей да зажарить там же, у скорого костра, счистив чешуйки ножиком, наживую, по-быстрому и насадив раскрытую животом добычу на колышки, чтобы лучше пропеклась.

Тимур с тоской подумал о столовой, которая ему не светит до обеда. В животе забурчало. Он решил повторить список стран-членов ОПЕК³, следом перешел к таблице Менделеева и запнулся на атомной массе кремния. Не то чтобы он любил учебу, но так как частенько зависал в компании старших ребят, хотел быть наравне, хотел быть полезным своим друзьям.

Желудок издал протяжный стон.

Когда они затормозили у школы, Тимур потянулся к рюкзаку брата; тот в ответ как-то странно дернулся, но кивком разрешил. На свет была извлечена баночка с мутным содержимым. Мелкий отвинтил крышку и не глядя вдохнул раз, другой.

Вот теперь хорошо. Теперь мысли о еде вызывают только тошноту. Можно вообще не думать, все равно его сейчас вывернет – настолько отвратительную смесь приготовил брат. К шибающему в нос прогорклому маслу примешивались нотки трав и забродивших ягод, от хмельной сладости которых вонь становилась лишь омерзительнее. Он завидел знакомую вихрастую макушку и поспешил нагнать приятеля.

Август молча проводил взглядом щуплую фигурку брата: тот уже вошел в поток школьников, взрезав его, как горячий нож масло, и по мере его продвижения к главному входу школы количество компаний – маленьких вихрей в водовороте, – частью которых Тимур на миг успел стать, выросло до пяти-шести, а ведь среди них были даже старшеклассники. Отвернувшись Август закрепил велик у забора, привязав железного коня шнурком к ограде водяным узлом, который не то чтобы тяжело вору было бы развязать, но его не отпускала надежда на то, что воришка отступится и красивое не станет портить.

Прежде чем войти в уродливую, притиснутую к земле черепаху здания Август, памятуя о первом уроке алгебры, обошел восточное крыло и, досадуя на сугробы, замер, прижавшись к холодной раме краем уха так, чтобы случайный наблюдатель в классе через окно его не увидел. Он рассчитывал исподтишка полюбоваться на раннюю пташку – Вику Семенец, дом которой был совсем недалеко. Не дом даже, а квартира. Дед поговаривал, что раньше и в их селе была школа, но ее закрыли, и правильно: детей всех возрастов и на один класс бы не набралось. Так что Август с Тимуром каждое утро отправлялись в Серпуховское поселение городского типа, где была настоящая школа, а в центре даже стояли пятиэтажные дома, в которых был водопровод и даже горячая вода сразу из крана, и газ был не в баллонах, а из трубы. Даже для мусора был специальный лифт, но старушка, поймавшая изумленного второклассника из деревни, что заглядывал в мусоропровод, пояснила мальчику, что это для таких как она – немощных, а здоровые люди вполне способны свой мусор сами до бака у подъезда донести.

Странно.

Он сложил ладони чашечкой и приложил между ухом и стеной: ничего. Осторожно, потихоньку, затаив дыхание, чтобы на стекле не осела влага, он заглянул в класс. Зима отступила, изморозь стаяла, так что ему открылся совершенно темный и пустой кабинет: стулья были кое-где сдвинуты так, как это делают дети, разрушая порядок, наведенный уборщицами, но ни одного девятиклассника на месте не было. Отсутствовал и учитель.

Уже выходя на плац у главного входа Август заметил толпу одноклассников, следующую за учителем; он замер, покрываясь холодным потом. Внутри, выше пупка сжалось в крохотный комок нечто прежде огромное. Август стоял, не шевелясь, как столп, загипнотизированный зрелищем чужого воодушевления – уже почти совсем взрослые, школьники не держали стой, обгоняли учителя и расползались группами по улице, унося с собой радость дня, не потраченного за партой.

Он опомнился, когда класс уже скрылся за поворотом. Побежал было догонять, но когда представил, как нелепо будет его возвращение (а если его кто уже заметил?) и оправдания, которыми придется накормить жадную до историй толпу, отступил.

Второй звонок нагнал его у ворот школы, когда он, едва не спалившись, нырнул за информационный щит – синий москвич привез змеиную кочерыжку, который сейчас, опаздывая, пытался справиться с буграми дорожки. Август, упершись носом в предвыборный плакат с жирной рожей очередного депутата, проводил взглядом машину деда.

Твой выбор в правительстве – Григорий Мразь!

Его путь лежал к длинному деревянному строению, пол в котором тихо скрипел, а воздух навеки принял запах паркета и бумаги. На почте работала тетя Люба, которая совсем не принимала его за ребенка. Вот и сейчас она махнула из-за стойки, а Август невольно мазнул взглядом вырез ее свитера. Он, не таясь ранних посетителей, прошел за стойку: незнакомая женщина, сортировавшая письма, даже не обернулась, ей было просто все равно. Люба выглядела вызывающе в этом царстве накладных и почтовых квитанций: яркая помада, по-девичьи задорные косички и абрикосового цвета юбка, чересчур тугая для ее полных бедер. Люба, в отличие от учителей и мрачных продавщиц, щеголяла тем, что она деревенская. Да, она из деревни, и она не вымоет кружку, а нальет в нее чай снова. Поздоровается с вами, даже если впервые видит. Заявится в кино с базара, с коробкой, полной крохотных цыплят и даст погладить пушистого девчонке на соседнем кресле.

Деревенский шик Любы вовсе не мешал ей быть злой насмешницей, хохочущей и над собой так же, как над другими.

Пришла машина и он помог ей разгрузить мешки, попутно слушая, как Люба по строжайшему секрету рассказывает водителю, что начальник отделения по-тихому начинает подкатывать к новенькой из отдела доставки. Что докладывает ей в сумку, к письмам и извещениям и к газетам то шоколадку, то красивый брелок, будто той и без того тяжести мало. Люба на высоте: теперь она знает про окружающих еще одну историю, благодаря которой можно завоевать внимание собеседника. И в этот раз – Август видит – объектом ее чар становится водитель. Ему же она с возмущением пересказывает, как хорошо учится старшая дочь начальника и как скучает без дела дома его жена.

Август в который раз задается вопросом, что их связывает. Кто тетя Люба ему? Откуда знает его? Он не может вспомнить, когда начал ходить к ней. Почта и Люба были неделимы, и он всегда, сколько себя помнил, мог прийти к ней и усесться рядом, проставлять где скажут печати. Она никогда не бывала в их деревне и ни разу не интересовалась его братом.

Он привык к тому, что важное – не говорят. Все сказанное обернется ложью. Поэтому искал непроизнесенное: в отведенных глазах, в том, куда повернуты ступни и где находятся руки. Если б он мог стать незримым, неосязаемым, проник бы в ее сумочку, перебрал номера в телефоне, присел рядом за обедом и смотрел-смотрел-смотрел, как она говорит с остальными. Чем наполнена ее жизнь без его вмешательства?

Почему она присматривает за ним?

Проводив впечатленного сплетнями и глубиной выреза почтальонши водителя Люба взъерошила рыжую шевелюру названного племянника. Он вырос таким похожим на мать. Хотя Варя Резова, ее лучшая подруга, не была в вере Святой Стрекозы⁴, Люба дорожила ей, как и ее первым ребенком. Мальчишка даже характером был в нее: молчун, но улыбается заразительно, по-кошачьи сомкнув глаза. Вот и сейчас, отпустив ехидный комментарий по поводу пивного пузика сгрузившего почту работника, она любовалась знакомым лицом, озаренным смехом. Варя тоже смеялась тому, что у остальных обычно вызывало гнев или недоумение: “за что ты такая злая?!”, говорили они.

А она и не знает, почему. Просто насмешница, вот кто я.

– Август, – Люба не любила это имя, ведь его дала не Варя, а ее отец. Варя все никак не могла определиться с именем, да еще эти хлопоты с срочной свадьбой, едва ребенок появился: родители жениха тянули до последнего в надежде на выкидыш. Но в августе уже никак было не отвертеться – малыш был вполне здоров и изматывал мать режимом сна, больше подошедшим бы коту. – Скажи-ка, ты знаешь, где сейчас твоя мать?

– Знаю, – к ее удивлению, подросток кивнул, – в лесу зайцев гоняет. Или нет.. – он запнулся, вспомнив отвращение Тимки к крови и сырому мясу, – просто в лесу.

Люба моргнула, живо заинтересовавшись: неужели старый пень рассказал все мальчишкам?

– Верно. А как так вышло тоже знаешь?

Август подозрительно прищурился, но ответил честно, как и всегда:

– На свадьбе дед с другим… – он не знал, знает ли тетя Люба про тайные занятия деда, так что поостерегся, – человеком поспорил, кто лучше на скрипке играет. И выиграл. Ну а…

– Я была на той свадьбе, – серые глаза Любы вспыхнули в предчувствии добычи. Август нахмурился и вдруг вспомнил эти глаза и это лицо, только юное, на черно-белой фотографии, где мама с отцом и гости, выстроенные на ступеньках загса, и все нарядные, – не было там никаких скрипачей.

– А?

Предательство похоже на дедовы руки, что кормят тебя, а потом сносят голову с плеч, чтобы освежевать и набить вымытые кишки твоим же мясом и подвесить коптиться колбасу. Ты бессилен перед ходом событий. Ты в загоне, ешь у хозяина с рук, покорен ему, выслуживаешься и не знаешь, что мясницкий нож всегда готов.

Чему тут удивляться, когда твой дед мясник? И ведьмар, к тому же. И там и там – работает со смертью, ее давний знакомец.

В голове еще звенели недавние обвинения, но оставив позади здание почты Август одернул себя: да кто она такая?! Она же насмешница, тетя Люба, поди и сейчас, выпроводив его, хохочет с коллегами над перепуганным мальчишкой! Нет, он не такой! Он не жертва! Больше ни разу к ней не зайду, пусть знает – я не щенок, я на такую блажь не поведусь!

В школе, выскользнув из раздевалки, он поднялся на второй этаж, перебирая в уме сцены, в которых он незаметно подкладывает красивый камень, обросший алым кристаллом, в портфель Вики Семенец. Физкультура? Нет, раздевалки слишком близко, его заметят. Обеденный перерыв? Возможно. Достаточно будет и просто перемены, он присядет рядом с ее партой, сделав вид, что завязывает шнурок…

Вика, ясноглазая и ангелоликая, была из тех девчонок, которые никому ничего не доказывают – не считают мнение других важным. Август помнил по младшим классам, что ее дружбы искали все, в игры ее звали первой, ей же всегда одалживали собственные сокровища – кто куклу, а кто и заветную коллекцию киндеров-бегемотиков. Плотное кольцо желающих обратить на себя внимание ангела, осанка которого прямее прочих. Она не врет про дорогие игрушки и собственный компьютер, ведь в отличие от прочих, у нее все это и вправду есть.

Она ему нравилась.

Наблюдать за прекрасными людьми интересно. Он оправдывал себя тем, что лучшая позиция для наблюдения – позади толпы, но правда заключалась в том, что раз и навсегда его засмеяли, когда Август протянул руку за крепким пакетом мармеладок, который никак всей свите ангела не удавалось вскрыть. Пакет лопнул и обсыпанные сахаром червячки попадали на пол. Он как дурак подобрал их и протянул Вике, что с брезгливым выражением уставилась на трофей.

– Выкинь их!

– Зачем? – и засунул одного в рот, – вкусные же.

– Фу, Август-то помоечник! – одноклассники тогда задрыгались в наигранном омерзении отскакивая от недоумевающего ребенка.

Август замер в дверях кабинета правоведения: там, забравшись на учительский стол, придвинутый поближе к стене, девчонка с золотистыми волосами, заплетенными в косу, поднявшись на носочки в красных балетках, – которые никогда бы не пропустила зорким глазом потомка покорителей степей директор Барнохон, – пририсовывала рога черта портрету нынешнего императора. Она обернулась и с озорной улыбкой спрыгнула со стола.

Та самая. Из леса.

Легким, танцевальным шагом она прошла мимо парт, мимо шрамов – свидетелей школьной скуки – лакового покрытия, и, приблизившись, взяла его ладонь в свою. Прикосновение фломастера к коже отозвалось щекоткой в кончиках ушей, а следом их затопил гомон вернувшегося с экскурсии в монастырь класса.

Кто-то сзади присвистнул. Раздалось ворчание Степана Михайловича, который не мог пробиться сквозь толпившихся в проходе в свой кабинет. Наконец перед ним расступились и он вышел прямо к Августу, но уставился не на него, а на свой стол, который так и остался стоять у классной доски, а потом взгляд его, неотвратимо, как по рейке штангенциркуля, поднялся к портрету Николая Третьего. Сейчас, с острыми рожками на залысине и клыками поверх седой бороды он выглядел еще более чудным правителем, чем в репортажах об очередной своей проделке.

Учитель уставился на фломастер в руках у Августа. Тот вдруг не смог вспомнить, чистил ли сегодня зубы.

***

– Ты рехнулся, Резов, ты чего?!

– Ха, и чего вы так взбеленились? Подумаешь, портрет! Слышал, столичные его барельеф побелкой облили, прикинь?

– Так то в столице! В нашей дыре такого не бывало!

– Может, в новости попадем?

– Ага, счас, разбежался! Станут они о таком докладывать, посадят кого надо и портрет подправят.

– Резова посадят?

– Отчислят? Кого отчислят?!

Столовая, обычно безразличная к его существованию, сегодня бурлит, бесконечно пережевывая не только картошку-пюре, но и сплетни о том, что натворил сегодня на уроке права Август Резов, девятиклассник из Кринкинской параллели. Под столь пристальным вниманием он не может определиться, хочет ли оттянуть встречу с директором или скорее улизнуть из этого балагана. Август жует мясо, не чувствуя вкуса, и радуется, что у деда нет телефона.

Закончив он по привычке прячет оставленную пообедавшим соседом булочку в карман пиджака, и тут же испуганно озирается: но, как ни удивительно, за главной сенсацией дня никто не следит; он скорее объект, подлежащее, в столовой на языках история, анекдот; вот он видит, глядя сверху на одноклассников, как новость искажается в устах предводителей фракций, на которые естественным образом издавна разделился их класс: вот Маша – в азарте сплетен растерявшая невозмутимость мраморной статуэтки – перегнувшись через стол извозила шелковые пряди в пюре и пока не заметила ущерба, а вот Кирилл Кислов, аккуратный пай-мальчик в шотландской жилетке, нарочито небрежно касается политической обстановки и того, как подобные глупости могут на нее повлиять.

Их приближенные, а именно те, для кого Мария и Кирилл разыгрывают ежедневные спектакли, в которых они – главные герои, такие лидеры, за которыми можно идти, которых можно слушать и поддерживать, которых можно держаться, чтобы причаститься их святых даров: красоты и высокомерия в случае Маши и ума и подражания депутатам у Кирилла.

Августу становится смешно, когда он вспоминает, как мелким Кирюха обоссался от страха, когда они с Машкой, хихикая в кулак, заперли его в свинарнике. Что ж, теперь они почти городские, приезжают в Козье только на лето к старикам, но на призывы выйти погулять не отзываются, а значит дружба деревенщины им уже не пристала.

Он бросает взгляд в сторону столов семиклашек, но не найдя круглого затылка брата, соскальзывает зрачками к соседнему столу, за которым устроился урод в коляске. Нага определили в параллельный класс, вот спасибо, меньше его рожу льстивую придется видеть.

Дверь приемной отсекает его от взбудораженных школьников, чьи любопытствующие взгляды провожали его в коридоре – и благодарение короткому обеденному перерыву за их малое количество!

Дама в малиновом поднимается из-за стола, втянув шею так, что образуется двойной подбородок, и проводит его к невзрачной двери: несмотря на уверенный стук каблуков, видно, что ей противно – противны его линялые громадные брюки, растянутая футболка, выглядывающая из-под пиджака, и грязные волосы. И запах скотного двора, что въелся в ткань намертво. Только ногти его срезаны под корень, очень чистые – только что руки мыл.

Рядом с этой вылощенной фифой ему и самому становится себя стыдно. Он пальцем оттягивает ворот пиджака – он застегнут на все пуговки, так, чтобы скрыть убогую футболку, – и не дыша стучит. Не получив ответа, спиной ощущая сверло секретарского взгляда, Август, уже потный, прошмыгивает внутрь.

Внутри темно.

***

Лампа погашена – в крохотной комнате полумрак и только стол обласкан светом из окна; стеллаж ломится от папок, в кадке растение со стеблем столь прочным, что похоже на дерево, а на столе стаканчик с флагом Империи. Кабинет казенно-блекл и на его фоне Барнохон Расулжан выглядит неуместно, будто княжна на почте.

– Август, присаживайся, – она кивает ему на стул, а сама остается стоять, так что он теперь ниже ее. Барнохон стоит, оперевшись грузными бедрами о стол, и ее бесконечно уставший взгляд направлен на ряды документов в шкафу.

– Это не я, – он чешет рукав, но останавливает себя: еще подумает, что у него чесотка или вши. Она смеривает всю его тощую фигуру взглядом и говорит:

– Видишь дела? Папки с красным стикером легко найти, – это точно, среди белых обложек бросаются в глаза те, которые помечены красным флажком, – именно людей с таким маркером особенно тщательно контролируют при сдаче выпускных экзаменов. Именно эти папки попадают в руки школьным инспекторам. Вам, школьникам, эти люди ничего не могут сделать. Но учителя в их власти. Они открывают папку балагура и видят, что ученик Василисы Петровой написал на итоговом экзамене сочинение с аргументами в пользу ЛГБТ⁵