Читать книгу Джульетта и духи - Кирилл Кириллович Рожков - Страница 1

Чудный свет кругом струится,

Но не греет, не дымится,

Диву дался тут Иван:

«Что, – сказал он, – за шайтан!

Эко чудо огонек!»

Говорит ему конек:

«Вот уж есть чему дивиться!

Тут лежит перо Жар-птицы,

Но для счастья своего

Не бери себе его.

Много, много непокою

Принесет оно с собою».

(П. Ершов, «Конек-горбунок»)

Так манят облака в чужие берега, 

А я поранилась тобой нечаянно. 

А я сама себя сломала пополам, 

Влюбилась так в тебя отчаянно. 

Я так ждала тебя, узнала по шагам, 

А я твоя – твоя случайная.

(С. Лобода)

Галю иногда называли Джульеттой – после того, как тогда они с Борисом Коробковым сыграли в университетском спектакле по знаменитой пьесе Шекспира. Постановку организовали в полуподвале дома культуры, где и находился зал со сценой.

Галя помнила, как спускалась она на репетицию по темноватой лестнице и видела, как на промежуточной лестничной площадке смотрели на нее блестящими круглыми зраками несколько стоящих там двигателей. А на следующей неделе всё изменилось – вместо нескольких моторов на опустевшей площадке находилось лишь большое ведро, белеющее подтеком краски, и рядом – косо прислоненная к стене доска.

Повернув вправо от лестницы, Галя неожиданно попала на палубу деревянного корабля. Над ней нависали холщовые паруса, стянутые манильским канатом. Справа примостился штурвал, будто солнце с лучами, только коричневое, и живописное сооружение из бочек для рома или засоленной рыбы. И почти с такими же складками, как на парусах, далее, фоном, висел занавес.

Наверное, это была декорация предыдущего спектакля. И Галя примерила висевшую на древке шляпу со слегка загнутыми вверх полями, сиреневого цвета, с желтой тонкой лентой. И уловила звуки выступающих по другую сторону, в другой части ДК. Там играл баян и танцевал юный ансамбль «Сосёнка». Затем их сменили как раз приехавшие префект и два его помощника по социальной сфере – детско-музыкальная часть по сути предваряла их беседу с народом. Многие родители с детьми стали спешно собираться, объясняя чадам: «Дальше уже тебе не будет интересно – будут говорить взрослые дяди!» В зале в результате остались в основном люди седовласые. Но звучали их активные голоса, тонкие, толстые, скрипучие. Сыпались вопросы префекту, представшему перед публикой, и слушались его ответы. Там присутствовал и Галин дедушка, а мама Альбинки Аметистовой с Христофорчиком, наверное, тоже уже ушли.

А во время той постановки «балкон» для знаменитой сцены как раз находился там, где раннее располагались «леера́» бутафорского корабля (вернее, части его). И вихрем влетел на него темной струящейся накидкой Бориска-«Ромео», и подхватил вихрем же Галю-«Джульетту». Она помнила его крепкие руки, сладко и захватывающе стиснувшие ее плечи, – сильно, но не больно, – его горящие глаза и почти потайную улыбку. А далее она мало что помнила – удары сердца зашкаливали в молниеносно разворачивающихся сценах. И только потом она услышала аплодисменты, и – как с чувством кричала из третьего ряда Майка Броу: «Браво, Галюня!» И сердце стучало уже где-то почти над головой, и она понимала только, что всё удалось, и за руку ее аккуратно держит всё тот же Ромео-Борька, и они стоят в цепи других университетских актеров-любителей – с их курса и не только – и кланяются залу, гремящему овациями…

Седой Каменидзе сидел на бревнышке над высоким обрывом, откуда открывался вид на море и длинную песчаную косу с фигурками людей и реденькими шатрами палаток. Между пляжем и ступенчато поднимающимися скалами пролегала лента шоссе.

Он смотрел на солнце, которое было сейчас неестественно розовым и очень четко очерченным, будто вырезанным из бумаги кружком, и плыло к утесу слева.

Каменидзе курил сигару, флегматично вспоминая минувший день – как они приняли в свой большой дом новое семейство, тоже, как и все остальные квартиранты, приехавшее снять у них жилье на лето для курортного отдыха. Еще вспоминал, как вместе с племянником Рамо они чинили его машину в большом темном гараже, где свет падал недвижными струйными лучами из маленьких дырочек. Потом супруга варила алычовое варенье в большом котле и готовила мамалыгу из кукурузной муки. А затем снова пришел верткий племянник Рамо и рассказал, что, кажется, там, внизу, прибыли еще новые палаточники…

На них-то сейчас и взирал старик Каменидзе со своего любимого вечернего бревнышка, где почти ежедневно отдыхал на закате, философски куря сигару. И чуть улыбался. И немного удивлялся, хотя удивляться он давно как-то и не любил.

Прибывших на пляж с палаткой было двое – мужчина в угольной футболке и женщина, немного вычурно одетая. Они приехали на лиловом внедорожнике, видимо, потрапезничали в шашлычной Бубу́ли (Гурама Гуляшвили) – там же, внизу, – а потом решили наконец поставить свое жилье, но… Похоже, они никогда в жизни даже близко не подходили к палаткам и не видели их ближе чем на четыре метра… Или вообще только на картинках.

Потому-то было интересно и занятно, когда они пытались растянуть палатку против ветра, и ее парус почти отрывал стройную женщину от земли, а потом – приземлился и накрыл собой мужчину в черном, почти сбив с ног, и его дама, кажется, рассмеялась… Потом кавалер искал зацепки внутри палатки, они пытались просунуть складывающийся металлический прут, но в результате мужчина опять запутался среди брезента. И – не нашел ничего лучше, чем пытаться насадить на складной прут верхушку палатки, словно на мачту…

Наконец к ним подрулил парень из загорающего неподалеку семейства и что-то стал говорить и показывать. Те двое вначале махнули на него рукой, тот равнодушно повернул обратно, но потом вернулся, и появился еще кто-то из играющих поодаль в пляжный волейбол. Теперь эти двое горделивых все-таки разумно не отказались от помощи, и палатку растягивали уже втроем с первым пляжником, а второй – волейболист, – показывал и объяснял.

Но мужчина в черной майке снова сделал что-то не так, первый пляжник, уже почти смеясь, досадливо махнул рукой и хотел отчалить совсем… Но притопали еще двое любопытных – тоже пара, позвали жестами еще кого-то…

Вскоре столпилось человек семеро, в том числе включившиеся в процесс еще какие-то палаточники, чей «вигвам» уже благополучно стоял среди этого импровизированного лагеря на длинном пляже. Все старались помочь бестолковому туристу в черной футболке, который делал нелепые вещи, в результате как раз и мешая многочисленным помощникам поставить наконец их злосчастную палатку как надо…

«Джульетта»… Галя помнила, как надевала костюм с накрахмаленным двухслойным кружевным воротничком, а потом ее немного побрызгали духами с запахом сирени.

Уже после спектакля, когда темноволосый Борян, улыбаясь и блестя ореховыми глазами, притопал в универ, – «Ромео!» – шутливо раздалось в его адрес.

Да, в той роли он, Бориска, был как первый мужчина ее, Гали, Джульетты…

Или нет, первым следовало считать не его?

Галя вспомнила, и вся картина встала перед ее глазами.

Будто пантограф, перенесший их в обличья Ромео и Джульетты, отправился в иную точку. Это были начальные классы и – школьная физкультура в зимние месяцы – на лыжах. По горкам и долам, овражкам, на склонах которых росли кусты. Вокруг домов творчества, между убегающим к горизонту проспектом с научной высоткой, похожей на гигантский пузырек одеколона, с одной стороны, и обсерваториями с другой.

Пугливая и куражливая, остроносенькая, с русыми кудряшками, выбившимися из-под шерстяной шапочки с помпоном, Галя навостряла лыжи энергичными, придыхающими толчками обеими руками. Она догоняла более преуспевающий в скорости класс, отставая, как догоняет свой полк на большом марш-броске смешной солдатик-«салага».

И свистел ветер, неслись снежинки, шумело дыхание, и она была одна в запорошенном поле, и вот уже завернула за нависающий склон, вокруг показались кусты…

И вдруг откуда ни возьмись на встречной трассе появился одинокий лыжник. Из-под рыжей же шапки выбивались рыжие волосы, лицо вместо снежинок было усыпано конопушками, руки так и сжимали палки. Галя по-доброму попыталась поприветствовать Онуфрия Копытнина из класса постарше, которого уже, увы, неплохо узнала, но зря она надеялась на мир. Увидев ее, Онуфрий сбавил аллюр, противно ухмыльнулся, агрессивно крикнул: «О-о!» (типа – «Кого я вижу!») и тотчас же (самое ужасное – как автомат, даже не раздумывая ни секунды!) принялся метать в нее снежки, один за другим.

Галя сбилась с лыжни, закрылась руками, затем быстро скатала контратакующий снежок и пустила в него, потом второй… Один из снежков попал ему в куртку, но ответный мощный, злобный шар безжалостно влетел Гале прямо в голову, и она поняла, что надо убегать. Она свернула вправо, понеслась, как могла, но там стояло сучковатое дерево и был скат вниз. Она зацепилась петлей на рукаве за сук этого дерева, и никак не могла отцепиться. А хохочущий и улюлюкающий Онуфрий мчался на лыжах к ней.

Галя расстегнула молнию, рванулась, куртка осталась висеть на ветке, но сама Галя упала на снег… Через пару секунд Онуфрий стоял над ней. Он швырнул ей куртку и крикнул:

– Вставай и одевайся, рохля!

Галя, обвалянная в снегу, в одном зеленом свитере ручной вязки, пыталась встать, но ее лыжи цепляли за лыжи Онуфрия. А он – измывался: не давал ей подняться, а как только она тщетно пыталась это сделать, но падала снова, то яростно кричал:

– Ну поднимайся же наконец, чего здесь разлеглась!!

И тут она почувствовала, как отступила бессильная злость… Осталось только холодное равнодушие. Она мысленно отогнала от себя этого Копытнина. Он остался словно за прозрачной стеной. И стало легче. Ведь всё равно ничего тут нельзя было поделать.

И он, как будто очутившийся за барьером отчуждения и посвистывающего аквилона, вдруг перестал кричать. И тоже будто стал равнодушнее. И она уже не помнила, как встала и ехала вперед, отряхиваясь от снега. И не стало ни злости, ни слез. Только белое поле и легкий вой ветра. И белое же небо вверху.

Местные почему-то прозывали его «Бубуля», но вообще его звали Гурам Гуляшвили. Он давно уже содержал шашлычную у самого пляжа с палаточным городком, процветающую и пользующуюся популярностью. Он стоял за стойкой, сложив плотные густо-волосатые руки, почти соединив серьезно густые черные брови, и ждал заказов. Деловито кивал, слушая заказы новоприбывших курортников. И постоянно включал музыку – от Эдиты Пьехи до Стинга, на все вкусы, однако – компромиссно-демократично. И всё шло хорошо.

Сегодня днем как раз заказала абхазские блюда и несколько бутылок вина компания из четырех человек. Они сидели, откупорив бутыли, и невольно слышавший их разговор Гурам узнал: они неожиданно познакомились, так сказать, палатками и не менее негаданно оказалось, что все они – из Петербурга. Почему-то именно этот факт неимоверно их обрадовал – будто некое знамение. Они пили из стаканов абхазское вино именно за это, и уже после второго тоста хором произносили, просто как самые восторженные патриоты своего города:

– Вива Петербург!!

И снова – поднимали стаканы и, понимая друг друга как бы с полуслова, сияя подобно четырем солнцам, просто коротко и ясно скандировали с полным моральным синхронизмом, будто произнося некие радостные волшебные слова:

– Вива Петербург!

И Гурам-Бубуля невольно прямо засмотрелся на занятное действо. Такие пантомимы не каждый день разыгрывались в его шашлычной.

А потом подъехал лиловый внедорожник с тонированными окнами, как бы забранный в солнечные очки для великана. Из него вылезли двое, и почему-то они вдруг даже больше привлекли внимание Гурама, чем счастливые своим общим городом недавно познакомившиеся петербуржцы.

Мужчина в угольной футболке. И – дама.

Что-то было в них особенное, не похожее на многих туристов. Что именно? Понять бы… И кажется, больше в ней, чем в нем.

Прежде всего, дама была одета как-то не по-курортному, а будто собиралась на светский раут или показ мод. Она была в туфлях на шпильке, в белоснежных узких брюках, подпоясанных ремешком с золотистой пряжкой, и в красной блузке со стильными расширенными очень короткими рукавами. На ее бледной, почему-то совсем не загорелой руке были два серебристых браслета-напульсника, а темно-русые волосы были настолько прямыми, что казались только что убранными теплым ветром фена. И лицо ее было тоже бледным, узким, а глаза смотрели как-то поверх всех, в неведомую сторону, слегка прищуренные от солнца. И рот словно был слегка оскален – то ли посмеиваясь, а то ли желая что-нибудь перекусить или съесть…

Вскоре ее кавалер в черной футболке сделал заказ. Стройная дама в белоснежных брюках сидела, закинув ногу на ногу, покачивая туфелькой, тянула из стакана вино «Медвежья кровь» и вгрызалась остренькими зубами своего тонкого довольно большого рта в мягкие аппетитные кусочки шашлыка на шампуре. Глаза были прежними – колюче-играющими и жестковатыми. А кавалер пил из кружки янтарное пиво и тоже жевал шашлык, но не настолько смакуя, как его девушка.

Петербуржцы, захмелев, сердечно и с интересом расспрашивали друг друга, где кто живет; и двое первых, узнав, что двое вторых проживают на Васильевском острове, опять довольно и понимающе одобрительно загудели и стали расспрашивать более конкретно про улицу Питера, где обитают те… Ни на кого вокруг внимания они не обращали.

Впрочем, та пара, приехавшая на внедорожнике с тонировкой, похоже, тоже не обращала внимания ни на что вокруг.

Худощавая бледная дама в белых брюках, прожевав острыми зубами очередной кусочек шашлыка и сделав глоток из стакана, произнесла так же колюче-холодновато, но с затаенной страстью – присущей всему ее виду:

– Нефёд, ты беспокоишь меня! Ты уже постоянно куришь это зелье, а ведь признавался, что у тебя стало болеть сердце и ты должен был показаться врачам!

– Ха! – махнул рукой Нефёд в черной футболке. – Вместо врачей-грачей мы с тобой приехали сюда! – махнул он рукой в сторону моря, делая некий широкий жест.

– Ох, Нефёд, – сказала дама, разлепляя губы и зубы, ярко-красные от густого вина, – кровь твоя становится кислой, как соус ткемали!

Нефёд в ответ пристально посмотрел на нее всего миг, а затем усмехнулся и махнул рукой…

– И ты всё более неадекватен! – качнула головой женщина.

– Аза, нечего! Молчи! Мы скоро поставим наш шатер! – еще резче отмахнулся от нее кавалер в черной футболке.

В университете Галя потом перешла на заочку, потому что пошла работать. Специальность она выбрала для начала связанную с безопасностью электролиний в метро. Это давало возможность для ночных смен – по части технического обхода тоннелей.

И так она, «Джульетта», полюбила техногенные подземелья и саму ночь.

Когда переставали ходить поезда и наверх поднимались последние пассажиры, задраивались входы в метро, она проходила в серебристые или белые двери в конце платформы и попадала на другую сторону подземного мира, надевая спецовку.

Она шла по тоннелю от огня к огню, и тянулись кабели, а в желобе справа порой блестела маслянистая вода.

Именно эти двое, черная футболка и белые брюки, ставили палатку, вернее, пытались это делать. Правда, если мужчина оставался «прикинутым» в прежнее черное, то его девушка была теперь в сильно, стильно рваных джинсах, и ее тонкие белые ноги частями мелькали среди лохмотьев рваных голубых штанин. И уже почти полпляжа сошлось смотреть на эти диковинные попытки, помогали им и советовали.

– Нефёд, ты становишься неадекватным! – повторила жесткая, стоящая поодаль, руки в боки, дама в драных джинсах. – Всё это может плохо кончиться!

– Молчать! – прикрикнул на нее заводящийся кавалер.

Ему наконец помогли все собравшиеся в плавках и купальниках, по сути поставили им палатку и разошлись, поняв, что диковинного тут уже ничего не последует.

Он и она тотчас полезли внутрь палатки. А через несколько минут наружу выбежала она.

Она была уже в одном купальнике – стрингах и лифчике, минимально прикрывающем невыраженную плоскую грудь. В руке она держала фотоаппарат.

Тотчас установив его на сухой нагретый солнцем валун, она поставила на «авто», а сама, прыгая, кинулась к воде и… растянулась навзничь прямо на границе между волнами и пляжем, на месте, куда добегал накат и где всегда было мокро, но собственно еще не начиналось само море. Она лежала на этом месте, у порога, так сказать, морской стихии, за счет своей худощавости почти сливаясь с песком и – белея на нем, капризно и горделиво протянув руку, на которую положила голову, импровизированно согнув в колене одну ногу.

Фотоаппарат сделал ей селфи. Она вскочила и, шлепнув пяткой по набежавшей волне, снова бросилась к аппаратику.

Угловатая, с выпирающими ребрами и очень бледнотелая, с отрывистыми жесткими движениями, она, тем не менее, вся словно была заряжена какой-то особой страстью, словно наполненная статическим электричеством лейденская банка.

Из палатки тем временем выходил голубоватый специфично пахнущий дымок, а потом появился ее кавалер. Он еще не разделся и благоухал дымом.

Их-то и видел теперь со своего бревнышка, куря сигару, седой Каменидзе. Он с любопытством смотрел, как женщина прыгает, кувыркается и вытягивается на потихоньку остывающем к вечеру песке, а он снова и снова снимает ее на фотоаппарат – мужчина все в той же черной футболке. И кажется, они даже не говорят ни о чем. И только она – заводная, как пружина или изгибающийся лук, и он – большеватый и… темный.

В собственной памяти Галя как бы немного укрупнилась, подросла. Это уже были классы постарше, и снова Онуфрий бегал за ней, пугал, дразнил и улюлюкал, верещал, хохотал и давил истошным криком, заставляя ее дрожать.

На дворе стояла осень, шли дожди, и он столкнул ее в грязь.

На этот раз слезы хлынули. Ярость выплеснулась, она швырнула в него той же грязью, в которую упала. Он стоял над ней, в двух шагах, и грязь потекла по его рубашке. Но он, кажется, не сильно с того стушевался. Он хохотал над ней, которую повалил в осеннюю лужу. И кажется, ее ярость вместе со слезами, и кинутая в него в инстинктивном желании хоть какой-то расплаты грязюка только еще больше подлила масла в огонь его смеха. Как будто даже тот факт, что он сумел так сманипулировать ею: она, упав, немедленно запустила ком и в него, – только еще больше удовлетворил его извращенную радость от содеянной гадости. Она заорала на него, обложила его такими же грязными ругательствами, однако он в ответ… засмеялся еще сильнее и даже, кажется, выдал что-то типа: «Ого, как ты, оказывается, умеешь, прелесть наша!»

Она вскочила наконец на ноги и хотела метнуть в него еще грязюкой, броситься на него, хотя ведь понимала, что он, парень, сильнее… Но он тотчас же вдруг громко объявил ей:

– А сейчас я покажу очередной фокус!

Галя на секунду «зависла». Слишком неожиданной оказалась фраза, так что даже затормозила поток душащего гнева и слез.

– Я сегодня в школе забыл пописать! – тут же «расшифровал» он свое загадочное объявлении о «фокусе».

И, с места в карьер, бросился бежать вверх по раскисшему склону и скрылся за большими старыми дубами.

Галя понимала, что, грязная теперь и мокрая, плачущая от стыда, обиды и бессильного гнева, а по жизни немного рыхлая, чуточку пухлявая и, увы, никогда не преуспевающая в спринтерском беге, уже не сможет догнать его на таком подъеме.

Однако самым вычурным оказалось то, что ей стало смешно. От того, что́ и в какой форме он брякнул и сделал…

Она шла домой, вывалянная в грязи, опустив голову и не зная, куда деть руки, и… смеялась! Истерично смеялась и плакала… Плакала от обиды и – закатывалась в почти беззвучном, душащем смехе, и дикий же смех доводил до слез. И круг замыкался.

Дома, слава Богу, не произошло ничего шумного. Ей просто дали спокойно помыться, а потом побрызгали розовыми духами. И их мягкий нежный запах навел сладкую истому и успокоил сердце.

Она, конечно, не рассказала про Онуфрия. Наплела, что по этой дурацкой осени поскользнулась и неудачно упала.

Утром, когда еще было свежо, прибой осторожно плескал и бо́льшая часть палаток еще спала, из их, крайней палатки, поставленной – случайно ли или специально – несколько в стороне от других – снова вылезли они оба. Он снова был в черной футболке, но на этот раз – в шортах до колен и сандалиях – ни дать ни взять заштампованно изображаемый в театральных постановках художник, вдохновенно работающий у мольберта. Она же была в майке цвета пломбира, коротких кремовых джинсовых шортиках и кроссовках.

Они шли по пляжу, он нес заплечную сумку, а она – свою маленькую торбочку.

И они говорили.

– Нефёд, что ты придумал? Куда мы идем в такую рань?

– Ха-ха, увидишь! – кивнул Нефёд.

Они пересекли пляж, вдали осталось заворачивающее шоссе и шашлычная. Шагали по тропке, ведущей через гряды валунов, под нависающей горой.

Еще минут десять карабкались по камням, когда перед ними открылась обширная лагуна.

– Вот! Вот что я тебе хотел показать, Азочка! – объявил Нефёд.

Аза молча смотрела. Они были одни на большом пространстве, над ними вздымалась гора, зеленеющая густыми деревьями. А в огромной лагуне тихонько плескала вода, вязкая и чернильная, порой отливающая и густо-зеленым оттенком. Темные пятна камней, ракушек и огромных водорослей проступали там.

Нефёд показал, куда можно сесть, и они уселись над лагуной.

– Там есть спуск! – показал Нефёд. – Но теперь, Азочка, ждем, когда солнце совсем встанет!

– И что будет? – спросила Аза, прищурившись от действительно поднимающегося над ними солнца.

– Сюда придут сотни крабов! И может, приплывут дельфины! – открыл главную тайну Нефёд.

Текли минуты. Они сидели. И Аза ждала, пораженная, обещанного чуда.

Но чуда пока не было.

Нефёд достал из потайного кармана своей сумки то самое – кусочек плитки, отдаленно похожей на халву. Выпростал из ладони длинный язык пламени зажигалки…

Аза смотрела своими колючими суженными глазами, как он прогрел «халву» на огне, и тотчас, привычным жестом, скатал в маленький шарик. Вытащил особую, с металлической чашечкой, изогнутую трубку, напоминающую ту, которую курил знаменитый оккультист, живший на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – тот самый, с излишним весом и огромной лысиной на большой круглой голове.

В упоении, под встающим солнцем, невидимый никому, кроме его Азы, Нефёд затягивался над лагуной, пуская опиумной трубкой небольшие клубы дыма. Затем он отложил ее и неторопливо снял футболку и шорты.

– Вот, – объявил он, подтягивая плавки, – я спущусь, поплыву к середине лагуны, и возможно, встречу и приманю крабов, и свистну дельфину! А ты посиди и подожди меня.

– То есть как? – не поняла, нахмурившись, Аза. – Я думала, мы поплывем вместе!

– Исключено! – вдруг бросил, как отрезал, Нефёд. – Я тебя не отпущу туда!

Это было как удар по лицу. Горделивая Аза напряглась, ее худые руки сжались в кулаки, так что острые крашенные черным лаком ногти впились в бледные ладони, голые колени задрожали. Как он смел? Кто она ему – девочка?!

Бунт ее зрел много дней, когда они приехали в Абхазию, путешествовали на его внедорожнике по пляжам и шашлычным, и она видела, как с каждым днем он подседает на опиум и анашу, которые достает у тех, кого явно тоже знает в этих местах, где бывал неоднократно…

– То есть как – не отпустишь?! – почти одними губами, стискивая зубы, произнесла она.

– Так! Опасно – там камни, экстрим, накат! Я плавать могу, а ты – худенькая как освенцим, тебя волной может снести! И вообще нельзя – в этом ты неопытная! И я за тебя боюсь и не разрешу!

Ее лицо стало уже белее полотна, а губы и зубы налились кровью. В гневе выкатились глаза. Как у него повернулся язык? Как он вообще может ставить вопрос эдаким образом: что-то ей разрешать или не разрешать? Это ей-то, Азе! Он – ей! И еще каким словом он ее обозвал!!

Она вскочила и топнула ногой.

Дыхание вырывалось с шумом, она смотрела на него, и бледное узкое лицо превратилось в оскаленную маску. Глаза ее стали страшны.

Он думает что-нибудь вообще или прокурил уже все свои мозги?!

– Да. Не будешь, я сказал. Я поплыву один. И всё, без разговоров.

Он додумался еще дальше вести такую линию!

Она топала ногами.

– Ах так! Ну что ж!! Мне не нужны твои х.ровы крабы и дельфины, понял! – она плюнула в гневе розовой слюной, перекривившись и почти бившись в судорогах. Зубы скрипели, на дне покрасневших глаз закипали вязкие слезы ярости. – Смотри на них сам, раз пришел сюда! Смотри сколько хочешь, а мне не надо!! И оставайся здесь! А я пойду гулять сама, вот!!!

Он глядел на нее уже с легким испугом, но, похоже, не до конца осознавал, насколько она решительна в поступках.

Видя его почти даже не смятенное лицо, она исполнила обещанное. Подхватив свою торбочку, прыгнула на склон горы и тотчас, импровизированно, не разбирая направления, рванула прямо в гору, вверх. Не назад, нет, а прочь от этих гребаных валунов и не в сторону их гребаной палатки, а только подальше, и пусть он знает теперь, как морозить такое!

– Аза! Азочка! – закричал он не очень громко. Однако, похоже, и вправду уже смутился. И впрямь не ожидал…

Она не оглянулась! Как бы не так!

– Аза, подожди! – кричал он. – Вернись! Ну вернись же, поговорим!..

Не на ту напал!! Не будет возвращения и разговоров! Сам напросился, сволочь!

И не оглядываясь, она упоенно шагала и прыгала в гору вверх. Было только одно упоение! Пусть получит теперь сполна за свою выходку, пускай напрасно зовет ее, пусть нервничает и не знает, что делать теперь среди своих крабов и дельфинов, но она так скоро не вернется! «Освенцим», «худенькая»!!

Воспоминания обо всем этом только придавали ей ярости и огромных сил, так что она просто почти скакала по поднимающейся вверх горе, не чувствуя ни усталости, ни боли в ударяющих по камням ногах…

Не слышалось уже ничего. Он исчез внизу, и она не обернулась.

Только уже поднявшись на такую высоту, когда та лагуна со злосчастным Нефёдом осталась далеко-далеко под ней, когда уже наплывала горная вязкая тишь, когда море внизу стало почти как на картинке или рельефной крупной карте, Аза осознала содеянное. Импровизированно она забралась сюда в таком месте, где явно не ходило большинство праздных веселых туристов, да и пути альпинистов пролегали где-то в других местах. Она одна была на склоне и ступала по каменистой почве горы, жидкой траве, и по бокам поднимались приземистые кустарники можжевельника и изгибистые дикие деревца.

Она остановилась, переводя дыхание. И увидела, что уже в нескольких шагах что-то меняется.

Она добралась туда и вздрогнула. Там уже тянулась протоптанная широкая дорога, но – на ней справа стояла корова, щипая горную траву.

Аза не знала сначала, как поступить, но дорога вела в одном направлении – очевидно, начиналась она с других мест горы внизу. Аза осторожно приблизилась к корове и прошла мимо. Та толком даже не посмотрела на одинокую девушку – спокойно и мирно трапезничала.

Забредшая сюда бурёнка тоже осталась позади, а дорога была по-прежнему пустынна, хотя солнце стояло уже очень высоко.

Аза шагала дальше в гору, не зная, куда ведет тропа. Что ждет ее там, на вершине?

Однако импульс подгонял, и не существовало иного направления, кроме как вверх. И хотя Аза никогда не заходила здесь так далеко в горы, но она шла, и шла, и шла…

И остановилась, когда уже оказалась почти под низкими клочками влажной ваты облаков, медленно-медленно двигающихся и обращающихся в прилипающий туман на отрогах.

Вот что оказалось на вершине – зеленое пологое плато, как большой луг. И тоже абсолютно пустынный. И что-то виднелось там наверху, только Аза не могла разобрать отсюда. Другая корова? Люди? Какой-то механизм? Дом?

Аза перевела дыхание и пошла на самый верх, на плато. Неизвестный объект приближался, Аза была по-прежнему одинока на бескрайнем изумрудном пространстве, и почти не дул ветер, и даже облака остановились. И далеко-далеко внизу виднелось равнодушное голубое море, тоже под облачным слоем, легкой-легкой дымкой.

Тишина заполняла уши, а потом застрекотали цикады.

И Аза увидела, что почти в центре плато находился не дом, не машина и не живой субъект. Это оказался небольшой деревянный тын из перевязанных бревёшек. И он огораживал прямоугольник примерно два на четыре метра. И внутри там возвышалась только куча глины, давно ссохшейся на постоянном южном солнце.

К чему это было здесь? Когда, кем и для чего возведено?

Но дальше, за тыном, начинался спуск по другую сторону горы, и это словно оказалось границей двух миров.

Аза наконец поняла, что та́м – по другую сторону – студенческий       альпинистский лагерь, с уже видными сверху красными и зелеными вымпелами. И тропка имелась, но пролегала она уже более полого – петляя среди горной растительности, напоминающей издали зеленую пену.

Аза шагала, как автомат, по тропе, которая то ныряла в заросли колючего низкого дрока, то выныривала на теплое солнце, то пересекала каменные прогалины, а то снова тянулась между нависших горных кавказских сосенок и пихт. Хоть бы одна ветка шелохнулась… И Аза сделала уже сотни шагов, и еще сотни предстояло сделать ей, боясь и не боясь, и не зная, опасен ли этот лес или же абсолютно пуст, и кто или что поджидает ее там или здесь…

Но она так и не встретила никого, ни людей, ни животных, когда еще через час пути наконец добралась до нижних отрогов, и в долине галдел студенческий лагерь, где дымились кухоньки и ребята затевали ролевые игры, переодеваясь во всадников-горцев и казаков. Они были уже рядом, но – будто за прозрачной стеной. Вызывали любопытство, но не давали Азе никакого соблазна приблизиться. Она шла в своем одиноком мире. Столько дней пропутешествовавшая на внедорожнике с Нефёдом. И начиналось с восторга, но – кончилось всё далее проникающим холодом, скатывающимся по склонам гор вниз… Туман нарастал по мере того, как всё больше правды узнавалось про Нефёда и его прошлое, когда он вроде бы содержал какую-то лавку… Но сейчас уже совсем не думалось об этом. Не хотелось ни о чем размышлять, и оттого становилось легче.

Внизу бежала мелкая и узкая, но быстрая и бурлящая каменистая горная речка. Аза судорожно скинула кроссовки и двинулась босиком вброд. Тяжелое дыхание вырывалось, скрипели зубы, закипала слеза, и Аза стонала, кривясь от боли, которую наносили ее худым ногам камни… Но прохлада буруна остужала закипающий внутри комок.

Она выскочила на берег и стояла на бледных мокрых и холодных ногах. Она была одна на всей этой земле на берегу моря. Совершенно одна.

И запоздало сознавала, что, конечно, всё равно рано или поздно вернется туда, в палаточный городок, к Нефёду, – потому что куда еще направиться ей здесь?.. Понимала, но нарочно не думала об этом.

Увидев очередное местное кафе, она завернула туда, порывшись в торбочке, достала кошелек и заказала суп харчо и стакан любимого красного.

В кафе было душновато и темновато, но почти отсутствовали посетители, и уединение приятно остудило ее. Она быстро съела суп, однако вино сейчас почему-то не лезло в горло, и отпив лишь несколько глотков, Аза отставила высокий стакан.

Она вышла на морской бриз и шагала, как дым, бледным оборотнем с горящими глазами и тонким ртом, со свисающими вниз тонкими бледными ногами.

Вокруг стояли припаркованные машины, в центре большой беседки на мангале жарились, разумеется, шашлыки, и фигуры людей – не очень понятно отсюда, русских или местных, абхазцев, – под музыку свободно танцевали, мужчины и женщины…

Это было снова за прозрачной стеной, и она шла мимо, грустная и злая. И тут содрогнулась, услышав то, чего так не хотела услышать, наткнуться на что хотя бы не сегодня…

– Девушка, девушка! Здравствуйте! Вы далеко? Давайте познакомимся! Меня зовут Гоген Пивашилидзе! А вас как зовут, дорогая?

Она не оборачивалась, не сбавляла шагу и молчала в ответ, но злость и легкий ужас закипали внутри… Наверное, она, такая, какой была, – бледная и холодная, с огнем внутри глаз и зубастым ртом, как ни парадоксально, только заводила этих озабоченных бездельников. Но неужели от них не было тут в самом деле проходу?!

– Нет, ну как вас зовут? А куда это вы в такой час да одна? И чего смо́трите так тяжело, а, девушка?

И противный хохоток слышался где-то там, за спиной, или ей только казалось?.. Как всей душой не желала она этого сегодня, прилипающего, словно репьи, но как будто весь этот мир громко и грязно смеялся над ней, тотчас же послав именно это, ненавидимое!

И она поняла, что надо бежать, а бежать остается только на знакомый берег…

И она почти неслась, а солнце садилось.

Белело ввечеру пустынное море, и тихо хлюпал прибой. Вдалеке виднелись темные шатры маленькие палаток. И вот – ближняя…

Сгорбленный силуэт темнел у самого входа.

Он сидел на песке, и светился огонек его «патрубка для парубка». Трубка особенно напоминала знаковую, колдовскую.

Она молча двинулась к входу в палатку. Она почему-то почти не боялась. Ей казалось, что он всё понял, и всё уже потухло и почти прощено…

Она приблизилась, а он молча влез внутрь.

Она решила, что он собирается спать, и тихо, но отчетливо, мирно сказала ему:

– Спокойной ночи, Нефёд.

И тут вдруг случилось новое.

– Спокойной ночи?! – тихо, но четко прошипел он.

И вдруг показался обратно, вылезая из палатки.

– Ах, «спокойной ночи»! – сардонично захохотал он. – Ты – мне – теперь – желаешь спокойной ночи?!

Он поднялся на ноги и навис немного бесформенной глыбой. А ее тонкий темный силуэт с острыми пальцами длинных тонких рук напоминал застывший куст или – восставшего из-под земли…

– Ну ты тогда лучше, деточка, – давясь сарказмом, пропел он, – пожелай мне «беспокойной ночи»! Так куда точнее и правильнее!!

Ее холодная фигура почти не двигалась.

– После того дня, какой ты устроила мне с утра, – ты, значит, желаешь мне очень спокойной ночи! Я заценю твою наглость и беспардонность, девочка моя!! – раздавалось из гулкого темного силуэта. – Когда весь день я не знал, как быть, где тебя искать, и даже бегал уже к Бубуле… тьфу, к Гураму, – ткнул он в направлении закрытой в темной ночи шашлычной там, вдалеке, – чтобы он, может, подключал кого из местных к поиску!!

Он перевел дух, задыхаясь.

– Ты же извела меня! И теперь ты вернулась, понимаешь, приплыла сюда и безмятежненько сказала мне – «спокойной ноченьки»!!

Бегал к Гураму… – вдруг странно подумалось ей в этот момент. – И, конечно, уж в милицию напрямую ты бы не попытался обратиться. И понятно, почему. Что у тебя самого могут найти в карманах…

– Ты весь день где-то шлялась, шлюха! – крикнул он и, высунувшись вперед, ударил ее по лицу.

От сильной оплеухи завернулась ее голова, дернулось узкое лицо, во рту посолонело. В голову ударили бешеные слезы и безумный гнев. Захрипев и завыв ночной волчицей, она ткнула его длинными ногтями, мелькнув черной тенью корявой ветвистой руки…

Она попала в щеку, он взвыл и отшатнулся, и схватился за лицо, по которому пошла кровь. И тотчас же отшвырнул легонькую костлявую Азу, и она осела на прохладный ночной песок опустевшего пляжа.

Интересно, слышал ли кто-нибудь скандал в дальних палатках? Проснулся ли? Попытался ли высунуться или – наоборот, только крепче забрался в спальный мешок по принципу «мое дело – сторона»? В абсолютно пустынной тихой ночи над темными горами и морем крики должны быть слышнее… Но были ли они столь громкими, как казалось? Или – наоборот, сдавленными, хрипящими?

Аза упала на песок, загребла его кроссовками, закрыла лицо длинными узкими ладонями. Дикие, злые слезы душили космическим отчаяньем, выступали и капали, в то же время такие скупые и вязкие, как всегда у нее…

Она выла в ночи оборотнем. А потом вдруг посмотрела на свои ногти, измазанные в его крови. Инстинктивно облизала слегка окровавленные пальцы. И странно успокоилась. Только свистело дыхание, но хотелось долизать все кровяные капли…

Сколько прошло времени? Что еще случилось в эти минуты? Текли ли слезы, пахнущие землей? Только хлюпал прибой прекрасного, холодного и равнодушного к ней моря.

И вдруг тяжелый силуэт навис, сел рядом на прохладный песок. И положил на нее руку. Она дернулась, но рука оказалась теплой и мягкой.

– Аза, извини меня! Я прошу прощения!

Повисла пауза мрака и снова закипающих слез.

– Я погорячился, Азочка. Прости меня, пожалуйста!

– Ты тоже меня прости! – произнесла она, потому что ничего другого уже невозможно было сказать в эту минуту.

И мир вокруг как будто почти изменился… Хотя так же хлюпал прибой и простиралась огромная пустынная вселенная сверху.

Его ладонь погладила ее по прямым длинным слегка растрепавшимся волосам.

Они молчали. Никто из них был больше не в состоянии ничего сказать.

Галя была запуганной девчонкой, брошенной в лужу, но – она же была и Джульеттой под софитами немного душного зала, где две сотни глаз смотрели на нее, где слышались крики Майки Броу и Альбинки Аметистовой: «Браво, Галька!» И от этого заживало прошлое, и слезы высыхали, и грязь отмылась… И помнился только запах мужского парфюма ее Ромео – Бориски, встречающийся легким вихрем с ее, Джульеттиными, духами.

Но сейчас она шагала по тоннелю, одна, убежавшая сюда от всех. Ей нравилось быть одной.

И вдруг, на знакомом вроде бы участке, она увидела нечто странное. Остановилась. Здесь открылась, очевидно, потянутая собственным весом, какая-то крышка на высоте метра полтора. Квадратная, чугунная. Очень старая. Ее место явно не значилось на схемах как действующий агрегат.

Чуть поодаль светил фонарь, и дальше было боковое ответвление – «Проход №4» – и решетка.

Но за открывшейся крышкой, где явно уже перетерся заклиненный за ненадобностью замок, виднелся рычаг, по-видимому, действующий.

Галя взялась за рычаг и попробовала повернуть его. Он поддался… И она вздрогнула. Послышался отдаленный гул, зашумело, и слева появился еще один проход – отъехала дверь, казавшаяся вначале просто большим щитком.

Галя сделала луч налобного фонаря мощнее и заглянула туда.

Там начинался коридор. Темный. Но в нем, кажется, мерцало что-то вдали.

Галя оглянулась. Телефон экстренной связи находился тоже справа, чуть-чуть не доходя до прохода №4. А открывшийся неизвестный коридор казался небольшим, – почти как в городской квартире.

Галя сделала несколько шагов, потом еще несколько. Шли ровные темные стены. Было тихо. Но что-то и в самом деле мерцало справа.

Да, там был поворот… И – тупик?

Она свернула и – увидела нишу. Как бы маленькую каморку. Но что в ней находилось?

Галя замерла и остановилась.

Посреди каморки примерно два на два, среди темноты, светило нечто необычное. Оно напоминало сгусток пламени, но там ничего не горело и не обжигало. Разливался свет, но он не слепил и странным образом не бросал теней. Как будто растворенные драгоценные камни, рубины с изумрудами, излучали нечто в этой бесформенной, бесплотной фигуре, вверх, сплетаясь в странные узоры вроде павлиньего хвоста.

Сверхъестественный огонь нашла она, Галя, в забытом, потайном коридоре подземки. Как будто живой, обращенный к ней, переливающийся. И – что-то еще лежало в его свете на каменной кубической тумбе.

Это была книга. Странным образом сохранившаяся, почти как новенькая, только чуть потрепанная. И – еще деревянная коробочка, в которой что-то сухо и легонько гремело. Похоже, спички.

Галя взяла книгу и коробочку и положила в свою сумку.

Она прошагала еще дальше по коридору. Посветила. Стены были опять ровные. Но вот – снова дверь, еще через два-три десятка шагов.

Галя почувствовала, будто слегка закружилась голова, и сладкий запах, похожий почему-то на запах духов, повеял ей в нос.

Она открыла дверь, и – там оказалось ясное дневное небо.

Она вышла из нее и – очутилась на большом зеленом пространстве.

Трава густо покрывала склоны холмов. Вдали поднимались жилые дома, тянущиеся до проспекта. Анкерные опоры. Тонко звенело…

И она мгновенно узнала места. Те самые раздолья, где они когда-то сдавали нормативы по лыжам. Только теперь – было лето.

И она, Галя, уже почти взрослая девица, стояла на теплой траве, в платье без рукавов и сандаликах, крепко пристегнутых к ногам тонким ремешком.

И она вдохнула аромат трав, перебивающий здесь вихри городской пыли, как вдруг услышала знакомые верещание и улюлюканье.

Рыжий Онуфрий, тоже весьма подросший, несся сюда. Чтобы снова бегать за ней, гонять ее, преследовать и настигать, орать и хохотать! Как надоело!..

И она снова бросилась бежать, и вот свернула было по скату холма, но – бретелька платья зацепилась за сук низкого дерева.

Инстинктивно Галя рванулась вперед, и ноги ее практически повисли. Она висела над склоном холма, и не могла оторваться… Совсем как тогда, зимой. А победно измывательски хохочущий Онуфрий приближался.

Галя рванулась и, не успев опомниться, машинально выпала из собственного платья…

Через секунду раздался громовой хохот покатившегося по земле в дичайшей смеховой истерике Онуфрия.

Платье этой рохли висело на сучке, чуть развеваемое равнодушным ветром. А она, Галя, стояла перед ним нагая!

Он хохотал так, что казалось, сейчас лопнет, задохнется от смеха. Он был как в эпилептическом припадке. А она застыла от шока, и сознание ее мутилось от ужаса и стыда, потому что он видел ее совершенно голой! Всё, что осталось на ней – это босоножки и крохотулечные полупрозрачные мини-стринги. Она инстинктивно прикрылась обеими руками.

А он, прерывая душащий хохот, заявил резко:

– Сейчас я покажу очередной фокус!

И тут в нее вошла настоящая решимость. Она не знала, что он хочет делать. Однако посмей он приблизиться к ней с совсем уже грязными целями – она бы врезала ему ногой что есть сил!

Но, кажется, он понял это. Да и все-таки, наверное, не стал еще пока абсолютно конченным подонком…

Он не приблизился. Зато на этот раз быстро проделал следующий «фокус»: молниеносно расстегнул штаны, достал так и рвущееся оттуда свое уже эгрегированное достоинство и… принялся мастурбировать у нее на глазах. Долго ждать не пришлось – уже через полминуты брызнуло далеко – как залп ракетной установки «Ураган». И через пару секунд, выходя из сладостной конвульсии, он простонал:

– Уф-ф! Ка-айф! Полегчало-о!..

Галя сучила ногами, судорожно прикрываясь платьем, которое за это время успела снять с ветки, но рыжий негодяй успел подскочить к ней вторично и рванул прикрытие, заорав и захохотав.

– Отдай! – крикнула она, заливаясь слезами.

– Ха-ха, не отдам! – выпалил он.

– Онуфрий, за что ты так со мной?! – вдруг сказала она, в апофеозе этой непристойной сцены и всего, что он творил и раньше.

От этого он словно приостановился, почти пораженный.

Она стояла, дрожа и снова пытаясь прикрыться собственным платьем, перед Онуфрием, только что подрочившим. Только сейчас сказывался шок, и всё это пробило на судорожную, дикую откровенность между ними.

– За что? – повторил он и, кажется, снова запоздало усмехнулся. – А за то, что ты слишком высоко задираешь нос!

Повисла ошарашенная пауза.

– Да-да, посмотри на себя со стороны! – столь неожиданно, переводя дыхание, заговорил он. – Вечно в стороне от всех, идешь точно плывешь, нос кверху подняв, и усмехаясь еще вот так постоянно! – истерично проорал он и при том попытался, как умел, артистично изобразить всё сказанное.

Она смотрела вниз, по ее остренькому носу, теперь опущенному долу, сбегали слезы и капали на голую грудь… Она мгновенно поняла: он не врал. Его действительно бесило то, какой она была, какой виделась ему со стороны.

– Ты что, королева, что ли, чтобы так ходить да так на всех смотреть?! – прикрикнул он. – Королева хренова, блин!! Гордая слишком ты, вот! Ясно?!

Ну что, что она могла ответить ему? Она почти не думала до этого, какая она со стороны. Она жила, не анализируя, и как могла представить, что ей предъявят претензии, причем в такой-то форме, за то, что она просто есть такая, какая есть?!

Она, голая «королева», плакала, делая робкие и смешные попытки одеться, но тряслись руки, стыд, шок и обида заливали глаза…

– Плакса-вакса-гуталин! – выкрикнул он ей почти в лицо, презрительно глядя на нее, которую сам довел до всего этого.

Она боялась его… Боялась, что если она ударит его, он приведет на разборку с ней еще и своих дружков – этого Фильку или кого еще… («Ах, ты восстала?!!») На что он был еще способен?!

И она просто бросилась бежать. Парализующий адреналин перешел наконец в последний выброс решительности, и почти не осознавая ничего, она бежала по траве, с собственным платьем в руках, и думала лишь о том, что, возможно, ее видит кто-то и из окон жилых домов вокруг…

А он бежал за ней и кричал:

– Беги, беги, х.ева королевишна, галимая Галька! Р-р-р-раа-а-а!! Была гордая – теперь голая!

Но он отставал. Странная свобода свистела вокруг. «Галька галимая была гонимая»… «Была гордая – теперь голая»…

И вдруг всё исчезло.

Галя открыла глаза. Не было яркого солнца. Было темное подземелье. Она осмотрела себя – да, метрошная спецовка инженера-обходчика. А справа виднелась та самая ниша, где теплился диковинный свет, озаряющий лежащую там книжку и большую коробку спичек, каких-то тоже, видимо, необычных (охотничьих?).

Но нет, свет, тот, ни на что в природе не похожий, уже куда-то исчез, а она просто направляла туда луч налобного фонаря.

Видимо, она задремала здесь, под ночной землей.

Галя встала на ноги. И двинулась по коридору обратно, не забыв прихватить сумку с книгой и спичками. Это были ее находки, и она по праву забрала их с собой.

Вскоре она дошла до того выхода, который случайно открыл не значащийся в реестрах механизм.

Галя покинула тоннель. А мимо станции как раз ехал грузовой поезд, на минимальной скорости, безлюдный и с открытой платформой вместо одного из вагонов.

Недолго думая, Галя вскочила на платформу. Она сидела на ее периферии, и редкие огни проносились над ней – желтые, белые, красные и зеленые, как новогодние леденцы, зажегшиеся в зимнюю ночь в рождественской пещере.

Следующая станция уже два месяца была на капремонте, днем поезда проходили мимо.

Но Галя, местный сотрудник, соскочила с платформы, потому что спецпоезд там остановился.

Тишина с недвижными огнями висела между мраморным полом и потолком. Между колоннами налилась чернильная темнота. Туфли ступали по тонкому слою цементной пыли, надутому работающими днем машинами.

Здесь сейчас должен был находиться только одинокий дежурный в кабинке на дальнем конце. Но никто не окликал Галю. Дежурный, видимо, дремал, начитавшись на ночь книг. Больше на ремонтируемой станции в такие часы делать было нечего – здесь царили только стрёмная абсолютная тишь да полное уединение.

Галя двинулась под своды плотной темноты и включила налобный фонарь. Густоватый воздух не шевелился. По сторонам в лиловом сумраке таились снятые со стен барельефы, металлические каркасы и лестницы. Пахло креозотом и мелом.

Галя прошла насквозь темную станцию и оглянулась. Как янтарь в ночном безветренном море, неподвижно горел огонек приземистой будки дежурного, и светились огни так и стоящего на рельсах грузового состава, на котором она прибыла сюда.

И она приблизилась к ведущей вверх металлической временной лестнице – через другой, запасной, ремонтный выход на поверхность земли.

Вскоре она была уже наверху, и в лицо ударила ночная свежесть вместе с распыленными каплями, оросившими острый носик и щеки. Далеко и как будто низко, у горизонта, словно просевшего под разорванными облаками ночного города, бесшумно сверкнула зарница. Дождь лил, и тут вдруг она заметила припаркованный автомобиль и – фигуру рядом. Лиловый плащ мелькнул, как вихрь, и она не ошиблась, узнав… И легкий шок сменился легким дуновением страсти, запахом ее.

Он приобнял ее в первый момент крепко, но потом уже снисходительно и ласково. Ромео… Борис.

Джульетта стояла почти как тогда «на балконе», в незабываемой постановке. Они укрылись от дождя под навесом задраенной станции. И молчали несколько минут, и только вокруг шелестели миллиарды тонких струй – вселенским хором до самого горизонта. И еще там и тут в долю секунды мерцали зарницы – одиночно и – странной цепочкой, и желтая вспышка переходила в зеленовато-сиреневую, и освещенные облака расстилались над зданиями без огней вдали.

Почти не сговариваясь, они оба нырнули через ремонтный ход, обратно на закрытую станцию. И темнота внизу разре́залась налобным лучом, цементная крошка под ногами озвучила полночные часы, а поезд всё еще стоял, что-то, очевидно, выгружая. И вот он дернулся, готовясь отчалить, но они прыжком оказались на той же открытой платформе, как два киношных каскадера.

Платформа под ними качнулась и легонько сдвинулась с места. Почти бесшумно покачивались колеса, и всё быстрее, быстрее – они покидали пустую закрытую станцию, засыпанную сумраком, снятыми со стен каменными плитами и строительной пылью, и мчались по тоннелю, слившись в объятии – легком, но в то же время крепком.

Через две минуты, когда ход стал совсем ровным и только одноцветные желтоватые огни проносились над их головами, Галя вдруг спросила, как бы рассуждая вслух:

– Интересно, что было бы, если бы Ромео и Джульетта остались живы?

Борис, будто даже не удивившись вопросу, чуть улыбнулся углом рта и так же, вполголоса, поведя ореховыми глазами, сказал:

– На их свадьбе отравленное вино лилось бы рекой!

Его чуть-чуть едкий смешок, казалось, отлетел эхом от свода тоннеля.

– А по-серьезному – Шекспир не вошел бы в историю как гений, а остался бы автором мелодраматического чтива-однодневки!

Галя, почти не стушевавшись, чуть улыбнувшись пухлыми молодыми губами, призналась, тихо и мягко:

– А я считаю иначе. Я бы ответила так: здравый смысл и нормальная человечность восторжествовали бы тогда над неумной многолетней враждой!

Воцарилось молчание. Грузовой поезд с двумя необычными пассажирами среди глухой ночи замедлял ход. Показалась следующая станция, хотя и почти пустая, но – на этот раз отнюдь не закрытая на капремонт.

Утром она проснулась позже Нефёда и увидела, как он собирает рюкзак.

– Давай уедем, Азочка! – бросил он ей.

И как ни странно, как будто прочитал ее мысли.

– Хватит с нас! Летим в Москву!

Что ж, это было в его стиле – одним махом удумать путешествие на джипе по Абхазии, откуда-то достать палатку, открывать ему одному ведомые связи среди местного населения, показывать утренние сюрпризы в виде крабов и дельфина, а потом – свернуть всё долой и сразу же взять обратные билеты на самолет… Он повторял неоднократно, что денег от той лавочки у него собрано много.

– Но сейчас ты ведь продаешь ее, – заметила она.

– А, ничего, разберемся! – отмахнулся Нефёд в своей обычной манере.

– Азочка, – повернулся он к ней. Когда еще он был таким?! – ну не надо было тогда так делать! Я же просил тебя вернуться, и если бы ты вернулась, всё пошло бы нормально! Тебе не следовало кричать, плеваться, топать ногами и убегать на гору! Ты бы просто получше попросила меня: Нефёд, пожалуйста, я буду осторожна, и я все-таки хочу поплыть с тобой! Ты бы сказала так, по-человечески – и я бы, конечно, согласился, мы поплыли бы вместе, и ничего бы не случилось! Честное слово, Аза, я же не говорил этого очень серьезно, а ты так серьезно восприняла мои слова, что не будешь плавать? Не стоило так к этому относиться!

Она молчала в ответ, потупившись. Что она могла сказать? Может, он и не врал.

Она подняла глаза и уже прежним взором посмотрела на его лицо. И увидела на левой щеке две красные подзатянувшиеся глубокие царапины. Прекрасно понимая, откуда они, она инстинктивно подняла ладонь, чтобы дотронуться до них, погладить… Но он моментально отстранил ее руку.

– А вот этого не надо, Аза! – произнес он прохладно и почти жестко. – Вот этого теперь – не надо!

И разговор был закончен. Ну что ж, – подумала Аза, – и это всё же было недвусмысленно: значит, несмотря ни на что, все-таки – черта между ними пролегла в эту ночь, и он подчеркнул ее: мол, помню и не забываю, и не пробуй пытаться загладить! Типа уже не загладится… Но и это тоже было в его духе!

Проснувшийся утром седой Каменидзе умылся прохладной водой и зажег первую сигару, как тут супруга донесла до него неожиданное известие: приехал сынок Рамо – наш внучатый племянник Кириак!

Словно помолодевший Каменидзе вышел на солнышко, поглядел на освещенную нависающую скалу. Навстречу шел племянник Рамо.

– Надо же! – сказал он. – Те двое странных палатку так и оставили!

– Что? – не сразу понял Каменидзе, дымя сигарой, зажатой между пальцами опущенной руки.

– Да наш пострел Кириак разведал, с русскими ребятками внутрь уже влезли и хотят там в палатке в индейцев типа играть! – доложил Рамо. – Палатка-то теперь ничейная, бесхозная! Ее даже не сложили! Вот наши шустрики уже ей и завладели!

Старик Каменидзе понял, о чем речь. Вот и в самом деле интересная та парочка… И куда же они укатили?

Он направился к своему любимому бревнышку, откуда так хорошо открывался вид на утреннее море и встающий огромный жаркий мяч солнца.

Палаточный лагерь был прежним, но если возле «шатров» уже суетились давно проснувшиеся курортники, то одна палатка, стоящая в стороне от всех – которую помогало ставить тем двоим позавчера полпляжа – действительно опустела.

Пара на лиловом внедорожнике с тонированными стеклами уехала рано утром, бросив довольно дорогую, «продвинутую» палатку и даже не подумав ее сложить. Как бросают остатки еды амбициозные клиенты дорогих ресторанов…

Шустрый внучатый племянник Кириак первым обнаружил ее опустевшей… А может, русские ребятки. Неважно.

Кто же все-таки были эти двое? Каменидзе не помнил еще такого – чтобы туристы вот так вот оставляли свои палатки…

Когда их джип уже отъехал на шоссе и набирал скорость, сидящая на заднем сиденье, молчащая до сей поры Аза сказала:

– Нефёд, ты ведь украл ту палатку, верно?

Машина чуть вильнула. Нефёд обернулся и – тотчас отвернулся. Он не ответил. Но этого вкупе с остальным уже было достаточно.

Как же она не понимала тогда, откуда вдруг взялась у него эта палатка, ведь ни он, ни тем более она, ни разу в жизни не притрагивались до этого к палаткам и вообще не знали, с какой стороны к ним подходить, чтобы установить… Потому и вышло позавчера это представление на весь пляж. А Нефёд-то был укурен уже с утра… Он давно сидел на опиатах.

И он откровенно спёр где-то палатку, а потом бросил. И это тоже укладывалось в его манеры.

Они молчали. Что еще, интересно, он украл? Аза была почти убеждена, что далеко не одну вещь… Но разве теперь догадаешься, что именно, где и когда – на протяжении их путешествия или даже раньше?..

– Полетим в Москву и – сразу на выставку одну! Там твои любимые инсталляции будут, народу много! Отвлечемся! И ты надевай лучшее вечернее платье! Художник Кинули выставляется! Долетим и – сразу туда!

Что ж, усмехнулась она углом тонкого рта. «С корабля на бал» – и в этом она узнавала Нефёда – в спонтанном импульсе, только которым он и жил, в свое время владевший магазином, а потом его заложивший.

Если бы знали они, что летят прямиком на роковой вечер – вечер на этой самой выставке…

А может, что-то уже подсказывало ей это даже втайне от нее самой?!

На выставке художника с фамилией (впрочем, возможно, псевдонимом) «Кинули» в салоне на Брянской собралась разнородная публика. И если гвоздем программы был именно Кинули, то на периферии залов висели картины и других художников; и различные перформансы и инсталляции действительно оказались представленными довольно широко. Имелась, в частности, инсталляция «Хлебное дерево». Прямо в огромном горшке с удобренной настоящей землей росло дерево, похожее на приземистую осину, а на раскидистых ее ветках изобильно «росли»… настоящие, вполне съедобные баранки со свежим маком, и примерно в середине – висел среди веток аппетитный каравай диаметром почти в полметра и толщиной с руку подростка, – покрытый узорами кремовой сеточки. Другая инсталляция являлась, вероятно, эпатажным перформансом на тему экологии в частности или современной цивилизации вообще. Она называлась замысловато: «Взращенное на тритии и азотнокислом свинце» – и тоже представляло собой древо. Оно походило на фикус, но ствол его плавно переходил в «растущую» на нем вертикально вверх кухонную ножеобразную лопатку для тортов, узкую и длинную, а с каждой почти горизонтальной ветки свисал еще особый «плод» – бритва-станок «Жиллет». Еще были инсталляции-перформансы: огромный фарфоровый чайник типа заварного – ведерного объема с лепнинами в виде листиков салатового цвета и нежно-желтых фруктов; и – тоже огромный – трехлитровый! – флакон духов из толстого зеленоватого стекла, как бы вытесанный из горного кварца с внешней сеточкой узоров, с такой же стеклянной фигурной пузатой пробкой и – прикрепленной сверху, эдаким крупным «ушком», печатной бумагой, над которой, как ее продолжение, так и витала спираль аромата, напоминающего «Красную Москву».

Внимание многих привлек посетитель выставки в черном смокинге. Он вел себя странновато и двигался как-то необычно. Вступал в бестолковые разговоры туда и сюда. Но уже начался общий большой фуршет, народ толпился возле накрытых столов, потягивая прозрачные вина и закусывая китайскими миниатюрными яблочками и штрицелями – мужчины в пиджаках или «косой коже», дамы в вечерних платьях или – в джинсовых шортиках, с несколькими металлическими бусами на шее.

А потом вдруг человек в смокинге заорал, требуя слова именно ему. Народ был довольно миролюбив и вял, но тут как раз появилась босая танцовщица в шелковых струящихся шароварах, красном кумачовом кушаке, загибающемся стильным углом, со сладким лицом и золотисто блестящим налобником; а вслед за ней, начавшей приплясывать в центре зала, выступил артист в костюме старика-годовика. Он и начал произносить речь о творческой осени славного Кинули и обо всех нас, присутствующих…

– Кинули? Что я слышу! Ха! – заорал вдруг смокинг, и все уже окончательно понимали – этот человек давно под воздействием чего-то и мало вменяем.

Стало ясно – он бесился оттого, что ему всё же не дали права выступления. Раздался истошный женский крик, все посмотрели туда и увидали, как две дамы вовремя остановили руку смокинга, схватившую было тяжелую пластиковую непочатую двухлитровую бутылку с сидром и норовившую, похоже, швырнуть ее прямо в центр зала.

Но обстановка не разрядилась… Через несколько минут случилось то, чего уже не ожидал никто.

Смокинг схватил большую фарфоровую тарелку и… со всего маху пустил ее в стену над головами фуршета.

Тарелка полетела как корабль инопланетян – с такой же комической скоростью. Раздался женский визг, от стены отлетел кусок штукатурки, и взорвалась шрапнель… Мелкие острые осколки тарелки молниеносно разлетелись над всеми столами. Некоторые попали в людей.

Один человек успел закрыть лицо рукой, и по руке пошла кровь. Другой тут же выбежал из зала с окровавленной лысой головой, очевидно, ища возможность медпомощи.

Наступило молчание. Как будто электрический разряд вырубил всех, обратив тихонько шумящий сонм людей, стоящих за столами, в музей восковых фигур.

– Охрана! Сюда! – раздался чей-то голос, прервавший общий шок.

Через полминуты в зале возникли двое в черных костюмах и попытались скрутить третий черный костюм – смокинга. Но ничтоже сумняшеся он обрушил на них сильные удары кулаков.

Один из охранников отлетел в сторону, второй пытался все-таки еще схватить смокинга, но тот бил его сильно и жестоко.

Тут вдруг рядом оказался еще один, рыжий человек. Кто знает, кто это был – публики собралось много всякой разной… Похоже, впрочем, он заявился сюда с довольно случайной, праздно забредшей немного подгулявшей компанией.

Этот рыжий схватил со стола пустую бутылку от вина и разбил ее об голову смокинга. А потом остатком разбитой бутыли ткнул его еще разок – в грудь.

Смокинг покачнулся и стал съезжать вниз, под столы. Показалась кровь.

– Ну, Онуфрий, «розочкой»-то ты зря! – раздался чей-то сожалеющий разумный голос. Как оказалось, принадлежавший товарищу рыжего, топчущемуся где-то рядом с ним. Некоему темноволосому Фильке…

Вечер перезагрузился и возобновился. Правда, некоторые гости покинули выставку, шокированные жестокостью рыжего Онуфрия. Впрочем, содеянное обкуренным смокингом деморализовало многих не меньше.

Прошло недели две. Онуфрий Копытнин давно бы, наверное, забыл про ту выставку, на которую они завернули с Филькой примерно так, как одно время забредали послушать заседания в суде, поскольку последний находился недалеко от дома и можно было прочитать в объявлении, кого и по какому делу судят… Поглазеть, короче, на диковинное людское действо – столкновение различных воль да страстей.

Всё это было бы неважно, но на электронный адрес Онуфрия пришло странное анонимное письмо.

«Копытнин, приходи вечером к Буровской трясине! За то, что ты сделал с Нефёдом, мы будем с тобой стреляться на дуэли! Жду тебя там сегодня в 20.00. А если не придешь – я знаю, что ты ходишь на работу мимо той трясины, и подловлю тебя всё равно!»

Какой Нефёд? – ничего не понял рыжий Онуфрий. К чему это всё? От кого? Что и с каким Нефёдом он мог сделать? Он никогда и не знал человека с таким именем.

Поэтому он решил, что сие, скорее всего, некий типа стёб, вроде как у Агаты Кристи в рассказе «Объявлено убийство». И в общем-то не очень боясь чего-то серьезного, он решил принять вызов и явиться в положенное место – из любопытства, из чувства стёба, да и чтобы показать, что он в кусты, как говорится, не убегает, в конце концов. Но на всякий случай он позвонил Фильке, приятелю со школьных лет, и попросил прийти и его – пусть незаметно будет там где-нибудь за осинами по другую сторону трясины. И возьмем с собой по легальному оружию – газовому баллончику.

Уже готовясь к выходу, Онуфрий вдруг вспомнил, что в результате этот рассказ «Объявлено убийство» сильно хорошим-то и не кончился, хотя все персонажи ожидали смешного… И его осенило – а не тот ли тип, которого он стукнул тогда, почти полмесяца назад, на вечернике на выставке Кинули, и был Нефёд, о котором писали? Но что уж такого он с ним сделал?

Он ненавязчиво высказал свои соображения корефану Фильке, когда они встретились на улице.

Филя снова поцокал языком и повторил:

– Зря ты его «розочкой», Онуфрий! Ладно бы просто по башке, но «розочкой» человека тыкать всё же было не надо! И зачем ты так его сразу?

Онуфрий молчал. Он и сам бы не ответил, зачем решил дать по кумполу. Просто агрессивные действия смокинга завели его, немного отключили чистый разум и включили бешенство, как с ним частенько случалось. Он и разрядил его. К радости некоторых гостей и к шоку других. Ведь такой он был всегда, Онуфрий. По такой же «системе» тогда гонялся за этой девкой Галей и кидал ее в лужу и снег… Просто раз его бесило – он и бросался вперед. И неважно, кто являлся мишенью – нелепая девчонка или реальный хулиган. И «розочкой» ткнул потому – что – его вел импульс, который, когда выходил из-под контроля, становилось трудно удержать…

Так или иначе, они направлялись вместе с корешем Филей к Буровской трясине.

Место было почти легендарное. К черте Москвы эту местность присоединили не так давно, а когда-то так здесь вообще, ясно-понято, стояли села. И, судя по всему, наличествовало реальное болото. Потом его, совсем на границе города, пытались осушить, но природа, видимо, всё равно взяла свое и место осталось топким. Потом строили метро, всколыхнули какие-то еще почвы, сюда снова прибыла неожиданно вода и… по сей день это была небольшая топкая трясина уже смешанного – природно-техногенного происхождения. По ее краям проходило несколько мостков, некоторые – практически стихийно сделанные из досок горожанами. Но мимо нее спокойно топали на работу жители окраины, а дальше – за город убегало Троицкое шоссе с дымящими красными трубами по сторонам.

Вечерами здесь иногда собирались какие-то компании, но… в общем ничего особенного.

И Онуфрий размышлял, как и кто узнал, что он действительно ходит здесь на работу в агентство, и откуда кому стала известна его фамилия?

Они, как договаривались, заняли с Филькой разные позиции с двух сторон трясины. Точно ведь было непонятно, откуда заявится неизвестный враг, решивший стреляться. Поэтому Фил прятался на том бережку огромной вязкой лужи, за осинником и чахлыми ивами, а Онуфрий стоял себе, дымя, руки в карманы, напротив. Потом осторожно стал бродить вдоль. Делал незаметные знаки Фильке…

Однако никого вокруг не было, кроме них двоих. Только иногда спешил запоздалый прохожий, тоже с работы или еще откуда, даже не глядя в их сторону. И становилось очевидно, что этот – не тот, и этот тоже явно не тот, и тем более этот… Или вообще проходили дамочки, и на них, естественно, у приятелей было ноль внимания (в данном, разумеется, случае!).

Красивый закат в виде расплывающейся полосы малинового мусса, чуть шероховатого и взбитого, простирался на летнем небе. Стало приятно прохладно, трясина почти не пахла. Чуточку звенели проносящиеся жуки и мошки. Филя с Онуфрием почти гуляли, куря сигарету за сигаретой, почти забыв про «перцовки» и угрозу появления некоего странного незнакомца (одного? или двоих?). И стало казаться почти уже точно, что, конечно, всё это был глупый розыгрыш, на который они так купились, но…

Но из-за загораживающих вид пухлых зеленых кустов, уже темнеющих на садящемся солнце, откуда-то с другой стороны трясины, раздались странные звуки. Что это было?

То ли что-то трещало, то ли хрипело, то ли гукало, то ли булькало. Кричал ли кто-то? Вроде бы и нет… Или да? И чей был голос, мужской или женский? И это было непонятно. И человеческий ли голос это был вообще?

Но оттуда веяло тревогой и жутью, и в то же время нечто словно подсказывало вмешаться. И Онуфрий, подав знак Фильке, кинулся в ту сторону, на загадочный звук.

Вскоре они вдвоем завернули за прогнувшиеся к маслянистой зеленоватой воде кусты и… увидели.

Самодельный подгнивший мостик с этого краю трясины треснул окончательно. (Местные знали его опасность и давно им уже не пользовались.) Упавшая с него женщина барахталась в густой воде, и вязла в ней всё глубже…

Она словно хотела кричать, но почему-то будто не могла. Это она-то хрипела и странно булькала. Она тонула, и некому было помочь ей.

Онуфрий снова поступил не сильно размышляя, – как обычно. Не раздумывая он гонял девицу по снегу и траве, не раздумывая бил по голове маньяка в смокинге, потому что тот всех достал и завел его на это, и не раздумывая же бросился он спасать другую девицу – на импульсе, который являлся вектором, для коего, так сказать, моральное наполнение практически не являлось важным. Просто – делалось, поскольку заводило на действие.

Он знал, где здесь есть место потверже, спустился на него и, стоя там по колено, протянул руку несчастной молодой женщине. С другой стороны его вовремя подстраховал друган Филя – подхватив длинную валяющуюся там среди мусора жердь, он протянул ее девушке под другую руку.

Так, Филька тянул ее, успевшую схватиться за жердь, а с другой стороны, подхватив под мышки, тащил Онуфрий.

Вскоре все трое были уже на безопасном твердом берегу.

Шок проходил, и кажется, у девушки тоже. Онуфрий рассмотрел ее.

Несмотря на то, что она была в довольно непотребном виде, окунувшись в вязкий губительный рассол трясины, – всё ее платье было слипшимся, мокрым, перекрученным и обляпанным зелеными мелкими водорослями и грязюкой, и волосы, длинные и шелковистые, частично обмакнувшись туда, стали тоже зазелененными, растрепанными и забитыми слизью, – как ни удивительно, в этом облике словно был некий шарм. Будто модная кикимора или какая наяда.

Стало ясно – случайно попавшая в этот район и очень спешащая мимо трясины по своим делам, молодая дива хотела срезать путь и пройтись быстренько по мостику, который ее и подвел.

Сначала девушка показалась Онуфрию совсем маленькой – просто миниатюрной, субтильной. Но теперь оказалось, что это был обман зрения, – будто она сжалась, что ли, в тлетворной трясине? Нет, девушка действительно была очень стройна, худа, но – росту вовсе не малого, а даже довольно высокого.

Онуфрий сориентировался, нарушая молчание. Он объяснил, что живет рядом и готов, если надо, провести к себе незнакомку с тем, чтобы она могла помыться и сменить одёжку. Впрочем, она может и не согласиться, думал Онуфрий…

Однако незнакомка согласилась.

И вскоре они шли втроем, и наверное, оба хорошо выглядели – ведь Онуфрий тоже из-за нее немного окунулся в трясину. Только сухой Филя шагал впереди и ненавязчиво прикрывал их собой от глаз случайных прохожих. Но таковых попадалось уже немного – быстро темнело. Закат последним розовым сгустком погас в дальнем углу неба. Маслянистая трясина осталась позади. Онуфрий уже даже забыл о таинственном дуэлянте, который вызвал его к трясине и, судя по всему, так в результате и не появился.

Потом они отправили домой Филю, а Онуфрий выдал Азе (как звали незнакомку) халат, чистое полотенце и мыло, показал, где ванная комната, а сам по-джентльменски ждал.

И бросил взор на нее в этом диком трясинном виде в последний раз и – что-то необыкновенное точно наблюдалось в ней. С бледного лица смотрели сощуренные глаза над облепляющим тело грязным мокрым платьем. И сквозь мокрое платье вдруг так ослепляющее дико и – эротично проступила выгнутая стройная фигура.

А когда она, чисто вымытая и странно пахнущая, с длинными отменными волосами, тоже уже промытыми и расстилающимися высыхающими прядями, вышла в шелковом кимоно, Онуфрий вообще не мог отвести взор. Она притягивала таинственной силой.

И он… попросил ее остаться. Разве удивительно?

Она долго смотрела на него, а он рассматривал и изучал ее лицо.

Узенькое, с тонкими губами и немного зубастым ртом, с горящими, но вместе с тем – парадоксально – какими-то с другой стороны холодными, пронизывающими глазами. Лицо вроде бы не было красиво, но – что-то ошеломляющее, сладкое и жесткое отпечаталось на нем.

У Онуфрия немного похолодело внутри. Он не понимал, что́ говорит ее взгляд, изучающий его в раздумьях о чем-то, его, своего спасителя.

Как неожиданно, странно и просто он, ушлёпок Онуфрий, стал спасителем этой женщины! И словно ничего в большом мире с того не изменилось. Кончившийся день… Вечер… И – только эта странная, пугающая и притягивающая худенькая и бледная женщина.

– А ты мне в самом деле, черт возьми, нравишься! – сказала она.

И он в самом деле не помнил, чтобы какая-то дама говорила ему ранее вот такие слова… И в то же время – что вроде было в них особенного?

Они остались вдвоем. И он ни о чем уже не думал…

Галя нашла в не значащемся на схемах ответвлении метротоннеля особый огонь, и посчитала это знамением. И там же нашла оставленные книгу и спички.

Дома она раскрыла книгу, и оказалось, что это – руководство по технике гадания на спичках.

И с этого дня она начала новый виток жизни. Галя, ночная Джульетта, решила зарабатывать теперь деньги гаданиями.

Для приема клиентов она сняла комнату-одиночку в общежитии университета, разместила объявления в интернете и бумажных газетах, и… словно по волшебству всё завертелось. Неспроста ведь она нашла тот тоннель и странную комнату! Всё сработало, и к ней устремились клиенты. Оставалось только подробнее изучать технику гадания и – работать. Спички для гаданий ведь были куда менее тривиальны, чем карты для того же самого!

Онуфрий не мог забыть того первого романтического вечера с Азой. Они остались вдвоем. И стали жить теперь вместе – после того, как он вытащил ее из трясины почти за волосы…

А в тот вечер горели свечи – лиловые, желтые и черные, и она сидела за накрытым парчой столом перед ним. Ее тонкая бледная рука легла на его, грубоватую и корявую, и была щекочущей, оставляющей на его теле после своих прикосновений некий легкий зуд. Ее ладонь оказалась прохладной, но этот холодок только особо возбуждал Онуфрия.

Две пары очей напротив взирали в ночи. Ее рот был слегка оскален в игриво-агрессивной улыбке. И потрескивали в тишине свечи, и они полили друг друга красным портвейном. Аза легким движением сбросила полу тонкого лилового кимоно с одного плеча, и обнажившееся плечо тоже оказалось бледным, угловатым, как и вся она. Но ее угловатость и бледность опять же, как ни странно, только заводили. Она была наполнена страстью – густой, будто трясина, как заволнившийся воздух над ночным костром. И в то же время сидела почти неподвижно, и только вспышки селфи мерцали – она несколько раз сфоткала себя – с оскаленным ртом, оголенным плечом и узкой ступней босой ноги.

Романтическая ночь с нею была страстной, жутковатой и… горяче-холодной.

И она поселилась в его доме.

И вот они жили вместе.

Днем Аза часто спала, лежа на диване на спине. Романтические вечера она предпочитала по-прежнему такие же: при свечах на парчовой скатерти; и очень любила красное вино.

Она была немногословна, и он мало что узнал о ее прошлой жизни. Знал, что когда-то она работала в гематологии. И путешествовала на машине по Кавказу. И особо больше ничего.

Она была… очень необычная, если не сказать более жестко. Бледное лицо и тело, длинные и тонкие ноги и руки, узкие плечи, ребристые впалые бока. Зубастый тонкий рот и колючий взгляд то вдруг расширяющихся, а то сужающихся глаз с выражением то страсти, то холодности – неподражаемым гибридом. Весь ее облик далеко не тянул на эталон красоты, а выражение лица – на мягкость и нежность, но – в то же время она была удивительным образом чудовищно сексуальна.

Как-то во время их любовных уединений она слегка прокусила ему губу и – тут же слизнула кровь. Онуфрий не мог не признать некоторого шока, хотя потом пытался успокоить себя тем, что вроде слышал: некоторые девицы и впрямь в экстазе, не очень себя контролируя, могут куснуть при поцелуе… Но втайне от себя он чувствовал: это слабое успокоение.

Однажды ночью он неожиданно проснулся. Что его разбудило? Он посмотрел в приоткрытую дверь комнаты и облился холодным потом. По темной квартире кто-то бесшумно прошел. Это был женский силуэт. Он скользнул как тень и – как будто больше не появился.

Чего я испугался? – подумал Онуфрий. Да это ж просто Аза встала ночью попить водички или принять таблетку от головной боли, или в туалет сходить. Правда, он почему-то не помнил нигде зажженного света и бытовых звуков, которые слышались бы при всех этих обыкновенных действиях. Но, наверное, он уже просто уснул и потому не слышал. И проснувшись под утро, он снова ловил себя на мысли: силуэт определенно напоминал фигурой Азу, однако… что-то было в нем такое, от чего он чуть не вскрикнул.

Днем всё было обычно, и он просто спросил снова вальяжно развалившуюся на диване и прикрывшую глаза Азу, не вставала ли она ночью попить воды или еще куда?

– Попить… воды? – переспросила она как-то странно, с паузой. – Нет, – как будто подумав, ответила она. – Не вставала.

Ему опять стало жутковато. А она, словно уловив это (или нет?), вдруг добавила:

– А впрочем, может, и вставала. Чего-то уже не помню…

Они больше не беседовали на эту тему. Но он так и не понял, искренним ли и абсолютно обыденным был ее ответ или… она что-то недоговорила и накрутила нарочно, решив на всякий случай отвертеться любым способом, по принципу: «может, у меня в соседней комнате сидит дракон, но точно так же, может, он там и не сидит»?

Или это накручиваю я? Что со мной?.. – размышлял теперь «премудрый крыса Онуфрий», хотя вообще подобная рефлексия была ему не больно свойственна.

И еще необъяснимое ощущение нет-нет да посещало его. Ему начинало казаться, что где-то когда-то он будто видел ее – задолго до их знакомства. Но где и каким образом это могло произойти – не возникало никаких догадок. Поэтому Онуфрий всё более стал подозревать, что у него – так называемое дежавю по части Азы. И оттого атмосфера становилось еще более мистичной.

Неоднократно он созванивался с корешем Филей. Но Филя-то оставался и подавно далеким от всяких загадок, тайн и тревог. Он только цокал языком да приговаривал: