Читать книгу Мамино Сердце - КИРИЛЛ МИХАЙЛОВИЧ ДЕНИСЕНКО - Страница 1

I

Лучи полуденного солнца брали на абордаж любой объект так, что и тень не смела отбрасываться; её время было на заре и время тени вернётся на закате – тени крепчавшей, с издыханием света прощающихся лучиков солнца, и она была готова стать собой, расползаясь в непроглядное, бесформенное, без всякого отражения, ничто.

В оранжево-желтом такси, даже в полдень не преобразившегося, а оставшегося верным многим слоям дешевой и тусклой краски, мчались в забронированный хостел трое гостей из страны с древними славянскими корнями Эллос. Они, приземлившись несколько часов назад в местном аэропорту державы Дойчланд, толком не успели и перекусить, взяв шоколадок втридорога.

За молчаливым и хмурым водителем в потрепанном берете и косухе, с выцветшим, но модным шарфом, обвитым на заросшей шее, на заднем сиденье сидели гости страны.

С сверкавшими глазами, слева от двери сидела миниатюрная женщина, с коротким каштановым волосом уложенным наискось и назад, выделявшейся большой грудью на фигуре сглаженной худобой юности и в силу прибывавших годов пышностью Афинской девы, маленьким носиком к которому она прижимала голубой платок, свернутый во много раз, сжимаемый указательным и большим пальцем подрагивающих от волнения рук, белоснежным рядом зубов, открывавшимися взору когда она зевала и улыбалась в меру пухлыми губами с яркой бархатисто-алой помадой; юности – ей матери двух взрослых детей – придавала не кожа, совершенно чистая, гладкая, без намёка на поры, и не молодёжный джинсовый пиджак со стразами на плече, поверх белой кофточки с рисунком радуги и кролика с золотой серьгой в ушке, не большущие глаза подведённые лёгким макияжем, а, что-же? Точно! Необъяснимая и не измеряемая, но ощутимая чистота души, не замаранной ни в чём, источавшей со зрелостью, не иссякшую с годами любознательность, созерцательность; да, и сейчас, она вновь и вновь прикладывала платок к носику и глазам, чтобы скрыть её обеспокоенность предстоящей операцией, судьбоносной операцией, требующейся заключением врачей для её сына.

Она повернула голову. Справа от неё сидела статная, высокая, с острыми греческими чертами, с копной длинных прекрасных огненно-рыжих завивавшихся мелкими кольцами волос, спутница жизни её сына, организовавшая все сложности поездки в другую страну, персонально подававшую на оформление медицинской визы запрос и документацию; это была девушка сдержанная в эмоциях, с деловой отстранённостью, но, несомненно, любовью к её сыну.

– Кирюша, ты как себя чувствуешь? – женщина всматривалась в затылок сына, безучастно уткнувшегося широким лбом к мутному стеклу потрёпанного автомобиля, нервно, постукивавшего подушечками исхудалых пальцев по выцветшей, но всё же достаточно багрово-красной, пористой обложке книги, с крылатыми латинскими фразами.

К ним повернулся юноша, с длинным, частично выгоревшим от солнца волосом, отросшим аж до локтей, устало улыбнувшийся, воспаленными глазами оттенка древесины, и сжав пальцы в кулак сильной руки, напоминавшей отцовские руки, которым, правда, уступал размерами, потёр костяшками опухшее лицо, не познавшее ещё растительности, бегло заговорив:

– Dum Spiro, Spero*. Мамуль, родная, красиво здесь. Чувствую так же себя… Что Жаннуль, далеко нам?

– А я знаю Кир? Илейн Юрьевна, скажите, пожалуйста…

__

* «Dum Spiro, Spero»: Пока дышу – надеюсь.

Илейн Юрьевна не обратила внимание, как её внимание расфокусировалось, да и она и не хотела внимать вопросу; она с какой-то особенной болью, жалостью и заботой посмотрела на сына и брови не поднявшего на безосновательную укоризну в его сторону, только расплывшемуся в улыбке демонстрируя ряд ровных, со здоровой, естественной желтизной зубов. Она не в первой раз замечала, как выхоленного, выпестованного, выращенного в заботе, любви, нескончаемой вере – вновь грубо обрывает спутница сына. Жанна имела ряд первоклассных качеств: и хороша собой, воспитана, вымуштрованная на деловые беседы, только вся её любезность и муштра рассыпалась в общение со своим парнем; тем паче было заметно, что ей доставляло дискомфорт его невозмутимость, вместо ожидаемого смирения и чувство ссыпающегося юмора, порой с которым он перебарщивал; конечно, это их отношения, тем не менее, что-то такое ядовитое, исполняло эту девушку, именно яд, а не желчь, которую как раз и можно стерпеть. Яд и какое-то пренебрежение, непостоянное, правда, каким мыслимым ветром приносимое, но флюгер в рыжей копне волос, так и кренило в те, стороны, которые Илейн не хотелось наблюдать. Она позволила себе промолчать, посмотрела на неровно выбритый затылок водителя и отвернулась к окну, отгоняя наваждение своего мысленного осуждения.

Главное, чтобы ему было с ней хорошо. А я пойму… Я мама.

Солнце резануло глаза, так что Илейн, поспешила, и смогла не с первой попытки из-за тесноты на заднем сиденье, стянуть увесистую сумку с плеча и отыскивая за молниями и кармашками нужные так сейчас солнцезащитные очки, с оправами походившими на полукрылия лебедей.

Она, начав читать про себя «Богородичное правило» так и заснула, не заметив, что рука перестала подрагивать, как сын, не поворачиваясь, протянул свою, и сжал; рукой крепкой, но выдавшей его клубок мыслей перед клиникой и предстоящей операцией – страх; такой отчетливо холодный, отступивший только в горячей ладони матери.

II

Пшеничное поле, прорвавшееся изначально из земли младой серебрившейся травой, источавшее солнечно-золотую жизнь, лаская безмолвными просторами, среди которых возник совершенно обнаженный юноша в больничном рвущемся ватном халате, с развязанными позади полами. Пшеница возрастала, пряча его, хватавшегося и падавшего, бегущего, отмахивающегося руками, инстинктивно, поднимаясь на возвышенность. Он забежал на холм, стоя и оглядываясь среди янтарной пшеницы; схватившись руками за грудь – из которой черными точками, выстреливая, как бластерами, бились друг от друга ртутно-угольные частицы, расплывавшиеся на груди. Его грудь взмыла вверх, откинув ноги и голову с руками, неумолимым магнитом насильно тянувшихся к земле; с солнца, краем глаза, задыхаясь от боли, почти не видя от слёз скользящих ко лбу и срывающихся в пшеничное поле, он, увидел Десницу, невообразимую, непостижимую, проникшую в расползающуюся черноту из его сердца, вырвавшую черноту, как провода, сжигая в своём Кулаке, источавшую вонь паленой проводки; чернота эта – горевшая, капавшая огнем, падая вблизи лица, попала обжигая и на висок; Десница вновь проникнув в грудину, аккуратно пальцами сжало сердце, забившееся, позволившее ворваться обжигающему воздуху, неся воду жизни по телу; и он упал, с обновленным заводом, как механизм засиявший трудом реставратора. Юноша, оттирая от лица – чернеющую вонь, озирался, поднимаясь; выпрямившись он увидел громадный локомотив, парящий с неба с двумя размашистыми буквами и цифрой – «ЗИ-2» – деформировавшихся от времени и до слуха донёсся визг колодок.

Кир выставил правую руку вперед, левой, вспомнив, что они в такси, уперев в левую дверцу, создав щит для девушки и мамы. Их качнуло вперед и отбросило назад. В локте не приятно щелкнуло.

В салоне завоняло паленной проводкой. Таксист выругался. Из-под капота машины шел едкий дымок прямо в салон; даже, как он извлёк в начале старую аудиокассету с устаревшей пленкой и принюхался, Кир, заметил:

– Девочки, наш водитель, не искушенный господин в электронных схемах тачки раз, решил, что причиной запашку послужила кассетулька! Норм мы проехали… – он, крутя ручку, опустил окно выглядывая. – Наобум приехали…

– Was zum Teufel! Was für eine Scheiße! – стрекотал водитель, затем, повернувшись на своих клиентов, пощелкал пальцем по счетчику на котором красовалось 99,5 евро. – Es stellt sich heraus, einhundert Euro von Ihnen. Sie sind nicht weit von der richtigen Adresse entfernt. Kommen Sie bitte raus! Ich muss einen Abschleppwagen rufen.

Мужчина нетерпеливо вновь постучал сухим крючковатым пальцем по табло экранчика с суммой, поднявшейся уже до обозначения 99,6 евро.

Илейн осматриваясь испугано спросила:

– Дети, я не пойму, он нас привёз или нет?

– Тут не так как на картинке. Он сломался мамуль. Требует от нас… Ей! Turn off the screen. Stop! Understand? Turn off your… screen…

Водитель показал на ухо и исторг тираду, походя на рой цикад из которого только было ясно одно:

– Einhundert Euro!

Илейн, несколько суток проведя считай без сна и не прикорнув, а провалившись в крепкий сон пока они ехали, в котором видела обрывки воспоминаний из её детства, хотела, чтобы они так плавно и ехали на потрёпанном автомобиле никогда не приехав в назначенный пункт, застыв в безмятежном перекрестке времени; и двигаться, плыть, лететь, над разгорячённым асфальтом, под присмотром неба и облаков, дремать, проходя сквозь не понятное и тревожное настоящее. Она с усилием, отбросила мрачные мысли с дрёмой, приняв, что операция нужна, операция пройдёт блестяще, вернув её сыну полноценную жизнь без лекарств. Да, так нужно. Она потянулась за красным кошельком-клатчем, и достала ровненькую купюру и протянула водителю, после чего поспешила выйти наружу. Снаружи к разочарованию не было и намёка на охлаждающий ветерочек; она оглянулась по сторонам и пошла доставать их переполненные чемоданы, отстукивая туфлями на малом каблуке по мощенным камнем аккуратных улочках, ей-богу, чуть ли не декоративных. Можно было подумать они в игрушечном мирке. Кир, незамедлительно выпрыгнул справа, помочь. Одна Жанна, не спеша, ища в телефоне, перевод слов, повторила иностранный текст, давшийся ей не с первой попытки:

– Das ist ein Raub… von Ihnen. Taxi kostet… nicht so viel!

Мужчина, улыбнувшись ласково проговорил:

– Geh schon…

Она фыркнула и направилась вон из машины.

– А я говорила вам – поехали на автобусе! – высказывалась Жанна, скрестив тонкие руки на грудной клетке.

– Жанна ты умная девушка, какой автобус? Кир на ногах еле стоит, забыла, как месяц назад мы его в посольство из метро вели за руки и плечи держа, что он стоять не мог? Не прощу себе, что с твоей экономией не взяла в Эллосе такси тогда… Не стоят деньги такой бережливости. И, сейчас, сесть могли б в хорошее такси, нет же, с твоим телефоном пошла искать кто дешевле. – Из уст кого угодно, но только Илейн, слова звучали без укоризны, и как-то даже ласково. – Дешевле доехали?

– Всё-таки нужно было на автобусе ехать, за одно язык б учили, культуру узнавали… – Не сдавалась Жанна.

– Езжай, моя хорошая на автобусе, когда душе будет угодно, – улыбнулся Кир, и обнял её, поцеловав в щёку, мечтатель, добавив: – Лови момент! Aut inveniam viam aut faciam*!

– Лучше чемодан достань, – сухо ответила она.

– Я сама в состояние достать, – перебила Илейн, дивясь, как сын почти с нулевым давлением в ногах и перенесенной год назад травмой черепа держится. Да, ещё и книгу толстенную из рук не выпускает. А с каким трудом отказывался, чтоб не взять с собой весь набор оптики от его новеньких фотоаппаратов. – На колёсиках будет. По земле и покатит. Хотя тут такие камни… Только на бричках и ездить. Смотрите, красивый храм какой!

– Где мам?

– А вот – и люди там, много… Костел, что ли… Спросим, куда нам по адресу. Далеко ли…

__

*Прокладывай дорогу сам!

III

– Господи хорошо-то, как!

Илейн бухнулась на диван стянув сапожки. Из – в вечных проседях холода – Эллоса, прибыв в исторический Дойчланд, принявший солнцем и бездушьем улочек, будто законсервированных, она с самого такси изнемогала от перегревшихся ног. Так и хотелось стянуть черные колготки.

Сколько ж петляли… А, попетлять пришлось. Не сразу, но они дошли благодаря самой что ни наесть простой женщине с котомкой, махровых перчатках обыкновенно использующихся для работы в садах, да огородах и, которая, словно не согревавшаяся местным солнцем, щеголяла в выцветшем зипуне, со следами кое-где пятен от отбеливателя и пуховом платке под капюшоном на заклёпках, не понимавшей ни слова в начале, но затем видя озадаченность лиц гостей её страны, объяснением на пальцах куда идти, пошедшей в противоположную сторону от её запланированного маршрута и отведшую к гостинице.

Илейн с сердцем сказала ей тогда, как сын подтвердил, что это то самое место: «Sehr vielen Dank!» помня со школьной программы из девства, что так здесь и благодарят. Надо же слова разные какие… А, поступки хорошие на всём земном шаре одинаковы… Нечего изобретать.

– Сынуль, налей водички мне пожалуйста, если не сложно…

– Конечно, сейчас…

Жанна прошла с двумя чемоданами на колёсиках вперёд. Они зарезервировали единственную комнату, которой на такой срок располагала гостиница: двухкомнатное пространство, разделенное в одной на две кровати и кухню, а другой на три двух спальные кровати. Было очень просторно и не отдавало и намёком на роскошь. Самая обыкновенная мебель с острыми углами. Чем их привлекло именно это место – пешая доступность в двадцать минут на своих двоих до клиники. О чём они сразу не знали, выяснив позже, гостиница только казалась гостиницей, будучи – студенческой общагой для интернациональных студентов.

Илейн маленькими глотками отпивала из высокого, формы ромба стакана, заметив увеличившиеся через стекло линии на подушечках пальцев. Сын, заметив, свойства лупы у стаканов, взял второй и отдалив от лица улыбнулся в донышко – губы казались на пол лица.

– И дорогие наши участники, те немногие из них, кто урчанием живота сравнялся с поющими китами, отважится ли кто пойти за продуктами?

Она улыбнулась. Живот и правда урчал.

IV

Отправившись вдвоём, без высказавшей желания на то, Алой Бестии в их «группе», становящейся ярым представителем Нонконформизма, во всём остальном являясь обтёсанным до предела конформистом или конформистской, а то, прости Господи, конформитесей. Тут Илейн и сама с новыми веяниями, вечно оскорбленными, полыхающими недовольством оторванной от реальной жизни молодёжи, сама не знала, как вернее обозначить тех, кто желал влиться в какую-нибудь группу, влить индивидуальность интересов и привычек – в большинство, притязающее на правоту и победы своих убеждений, были они естественными, навязанными, обрывочными или целостными, главное быть там, где по-громче и у кого стиль полемики призван не за свободное и доброе, уважительное, а визгливо-глушащее всякую возможность на раздумье и цивилизованность. Мир рождённых ангелочками, которые с пеной у рта, требуют вытоптанный хлам с земли, заполняя внутренности паразитами, что уже перехватили бразды правления за поведение, превращая в примитивные оболочки, обманчиво выглядевшие ещё, как люди.

Пока они искали открытые магазины, обнаруживая на всех с гравировкой – 24 HOURS – замкнутые двери, справляясь у редких прохожих о причинах, послуживших такому, видели удивленные лица и слышали, что: дескать, праздник-то, христианский, холлидейс, в общем.

– Да, Кирюша, надо же какая у людей стабильность, что они не работают…

– Давай искать, какой-нибудь квартал с магазинчиками иммигрантов… Они должны работать.

Илейн крепче сжимала руку сына, замечая, что даже не скрываясь в подворотнях, не дождавшись покрова ночи или сумерек, сколько молодых людей – курили, будь это девушки или парни, закидывались таблетками или делали себе инъекции; с другой стороны радовало, как они зашли в парковую зону, видеть большинство пожилых людей и как бы не было прискорбно замечать мучащихся болезней людей, которая приковывала на инвалидные кресла, вселяло надежду, веселость на их лицах, то, как они подъезжали на сверх функциональных устройствах под собой к огороженному пруду, чтобы покормить здешних уточек и селезней, гоняли на скоростях по велосипедным дорожкам; невольный укол жалости к своей Родине, воскрешал образы редко выкатываемых инвалидов, на допотопных инвалидных креслах, приобретаемых за свой счёт. Ещё из окна пыльного такси она видела, как пожилые люди на сих креслах: ели с аппетитом зажаренных тигровых креветок, запивая пивом, смеялись, в тени аляповатых зонтиков перед кафешками, а что было у её обокраденной Родины? Отсутствующий водопровод, насыпь из перемолотой гальки, и выбоины на кое-как асфальтированных дорогах, множащихся заплатками из которых вычерпывали воду сотрудники компаний миллиардеров даже не чашками, а совками… Старики, инвалиды, которых родня, воспитанная телевидением, людей, с разбавленной алкогольной и табачной продукцией душой, своих престарелых родителей, пичкала снотворными, кутая в изредка сменяемые памперсы для взрослых; а всех, сидящих на креслах, пару-тройку раз в неделю, сгоняя через боль, зарабатывая грыжи, героически спускали в домах без лифтов и уродливыми ступенями, перед подъездом, стоять в одном месте и глотать пыль от гоняющих внутри дворов автомобилей, уставившись на развешивающих белье, рядом с детскими площадками, расположенных не на амортизирующем покрытие, а всё той же земле, ставшей грязью от окурков и плевков, напитавшейся мочой, неизменных ночных горлопанов, без мечты и будущего.

Она сжала руку сына крепче. Ей стало страшно. Она чувствовала ответ, но теряла его, как сон; её страна с сильными, неуправляемыми людьми, с ярко выраженным чувством воли, хоть большинством и существовавших видя только ржавые гаражи, серые постройки, унылость, которых б ушла с орнаментом, загнанная в дома, выйди из которых, погрузишься стараниями действительности в мир сильных и слабых, разивших стоя и получавших лёжа, оживших с карикатур варварских времён прошлого; богатство и роскошь видевших только во владельцах взявших в оборот распятого пять тысяч лет назад, золотящие купола возводя, да раздалбливая колымаги из рук в руки переходящие, выбивая из под колес насыпь из выбоин дорог, что были не долговечней современных обещаний и дружбы, не терпевшей заплаток, рвавшейся от предательства, равнозначно плеве, единожды и бесповоротно.