Читать книгу Запоздалый гость - Клаус Мерц - Страница 1

Не сыграно в гольф или хотя бы

в пул и не выдрессирован пес.

На крепком ветру не влек меня парус,

могучий мустанг не нес.

Бывало и так, что

не хватало мужества

стоять на своем,

как снег или солнце.

Зато все чаще, бывает,

и все глубже заглядываю

в лица близких вплоть до

дней далекого детства.

Сквозь тракийскую низменность

дорога возвращает нас в город.

Родопы с Балканами окаймляют

пологий край. Инструктор

демонстрирует монумент

в память павших во все-

разрешающей битве:

Летние травы

от гордых воителей

только след мечты

вписал в дневник Мацуо Басё

на поле Хирайзумэ.

Тучи стягиваются

легко и неотвратимо

дождь льет, льет.

Одна женщина оделяет

нас млеком, другая же

расчесывает волосы, три

сотни лет кряду:

Отнюдь не к живым, говорит

Мальро, но к статуям

да приидет блаженство.

Медленно катим мимо,

я подсчитываю скамейки

за окном. Неполадки системы

в Либфельде, объявляет

кондуктор. Станционная насыпь

в цветах розмарина с цикорием.

И я подхватываю восклицание

ребенка,

познающего мир.

Разглядываю июль

в его пыльной шкуре

сквозь жалюзи.

(Распространитель косметики

штукатурится перед

дверью куафера.)

Под жарким ветром смолкла

трава, черным цветком

цветут смолы.

Колесо тихо шуршит

по равнине, скользя

в тени тележных осей

Короля-солдата. Большие

скорости, малые обода. Сокол

и жаворонки уже высоко, лук

и стрелы. Средь бела дня

тонет за деревней «трабант»,

дружелюбные жители замерли

перед убегающими вдаль домами.

(Спокойствия ради за каждой

калиткой бдит овчарка.) После

по обочине долго петляет

тушка зайца, ветер вместе

с тучами оставляют сцену.

В палисаде каменный гном

берет свою лопатку и роет

яму в песках Бранибора: в честь

A. Z., отставного лесничего

по прозвищу «Волк». Он спас

бабушку и внучку из брюха

зверя. Над честным гравием

випердорфских аллей

теперь асфальт.

Повсюду аккурат белые грибы,

«бабки», говорят приехавшие сюда

швейцарцы, огребая добрую

взбучку от лесника-саксонца.

Осенью он менее всего склонен

к поблажкам. – Но при всем том

мы, знаешь, не рассчитывали

на это последнее тысячелетье,

что твой, дочка, суженый

таки придет домой с той войны.

Меж тем бесплатные

развлечения, а еще духовые,

но не духовные, спаси-и-

-и-сохрани.

Этот при- и убывающий свет,

еще бродячие тени облаков, еще

несущий головокружение ветер.

Еще один день подбрасывает мне

бабочку, с которой я знаком, утиная

эскадра поднимается в воздух.

Стрекозы жируют над опустелым

складом ядерных фугасов в бору:

один кадр на взмах ресниц, недо-

слащенный свет оседает на моей коже

бисером пота. Холодными пальцами

я записываю партию дрожи.

День за днем

корпит над грядкой вдова,

избавляясь от вредных личинок.

К воскресенью

день освящая, она

фарфоровую утку выпускает в траву.

Кукуруза в полтора роста

и воронье на покосе.

Сквозь пласты земли

просвечивают озимые.

В тени амбара крестьянин

отдыхает с крестьянкой.

В глубине магазина склоняется

к прилавку с дарами юга и смотрит

как первым посетителем солнце

вступает к ней на порог.

Слышно, как музыканты

стареют: преходящее они

претворяют в созвучия,

примиряя нас со временем.

Жизнь – всегда театр военных

действий. Сказав это, он

стягивает сапоги и носки.

И тотчас засыпает за столом.

По моей летней шляпе щелкают

желуди. Дровосек клянется

клену в любви. Дятел терпеливо выстукивает

жучкам походный марш.

Слышны далекие сирены.

Корабли отчаливают от обочин.

И окутанные плющом гиганты

Закрыли собой горизонт.

С течением лет ты сам

спекаешься в такой уголек,

который и останется угольком,

если не коснется бумаги.

Сидеть себе среди

выкорчеванных сосен.

Облака гонит по воду

воинство лесных крон.

Сидеть себе на плоском

речном берегу. И песчаная

отмель напротив зеницей ока

хранима, для тебя одного.

Чертовски восхитительным образом

Герберт переносил эту смуглую

(а нам казалась такой недоступной

с высоты своих острых каблуков!)

Франсуа через порог мастерской,

к мотоциклам и совал ее прямехонько

в седло красно-алой «Гилеры».

С одного удара в лузу.

Герберт подходит к горну,

воскрешая забытый отцовский жар.

Он выковывает сперва ножку, затем

изысканный изгиб канделябра для

своей Франсуа. Алый цвет ее губ

и алый ногтей – это алый «Гилеры».

Она не слезает с седла мотоцикла, пока

мы всё порядком не разглядим.

«Эрбйр!» – окликает она Герберта.

Но Герберт уже загорелся, рука

тянется к следующей заготовке,

что лежит на стальной станине.

Слышал ли ты о камелиях? –

спрашивает он, он шепчет это

в мое раскаленное ухо, обжигая

меня своей щетиной.

Сорви мне один цветок для

моей Франсуа и сотвори-ка

нам наверху на чердаке какой-

нибудь свет! – Спустя год на

постели Герберта оправляется

от родов совсем иная женщина,

у нее ласковые глаза: Да, я

хотел бы стать таким, как он.

Иногда под утро

в мою жизнь можно

совершить спуск

на глубину детства.

Рубцы оживают,

строка заживляет

дождями, снегами.

Будущее бегло,

мертвые близко.

И настоящее

теряет в весе.

Все тут: это море

тот окоем, твое сердце-

биенье со мной. А

в Каракоруме слышно

несметные полчища

в поход подымает

Чингиз: принесите мне

фото Марса, велит он

темникам, вперед

Угэдэй!

Красноречивую

тишину за борт,

разве что в самом

устье безмолвие.

И буи точек

точно прибой.

Хлеб преломлен, кров

разделен, взгляд в

темные воды.

Бок о бок швартуются

одиночества

по утрам.

Мушиная эскадрилья поднята

по тревоге, в расположении

пожарной части учебный

пожар. – Нет,

мы не зажигаем свечей

во имя наших умерших,

мы лишь включаем свет

во благо живым.

И мухобойка сегодня

спит на стене.

На обоях узор

из сна, ланцетные

листья. Попытка

со свежими силами

осилить день при помощи

смеха. Если же нет,

то поджидать ночь

сидя, на задних

лапках.

Есть фразы

что исцеляют

и дни что

легче чем звук

Есть голос

что я узнаю

прежде чем

позовут.

След уводит

в джунгли, наступает

внезапная ночь; колючий дождь.

За время краткой дремы над

романом, я полагаю, обнаружилось

убежище пропавшей без вести героини,

и я повторно беру ее след,

продолжая чтение, в мокрой

насквозь одежде.

Можно ли старости

можно ли страсти

ударам сердца

голосу крови

броженью хмеля

паденью снега

учить?

Куда же

мы так спешим

что мировая скорбь

передается как эстафетная палочка?

Едва проснувшись, ты

натыкаешься взглядом

на собственные мраморные плечи.

В оставленной лесничим колее

считанные осколки неба: рассчитывал

ли (на) нас Бог?

Для нас Бог воздух.

Мы им

дышим.

Корабль базилики,

ведомый свыше, держит курс на тот свет.

Команда поет.

«Кракатау» написано на его

пуловере в районе груди. Над

вырезом угасший лик.

Кукушка зовет.

Дрозды славят Аушвиц-2.

На Казимеже в синагоге старик

сторож, он расправляет мне

в полутьме воротник

плаща, по-отечески.

Принимается. Изо дня в день. Облачный

холод, трудный трафик. Вчера трава еще

зеленела, сегодня если что и осталось, так

это твои глаза, один черный, другой голубой!

Сугробами пока не пахнет, и ни намека на

снег. Оставь же, в конце концов, в покое

грядки, сними лисички с огня и признавай

пораженье: нам, с нашими медными трубами,

не наснежить птичьей погадки.

Грубые рты. Кривые зубы.

Груди дамочки показывают

зюйд-зюйд-вест: мамаша и сын,

похожие, как две капли воды.

Лица пусты, но обращение

королевское, высший сорт.

Они кладут свои талмуды

на стол в трактире.

И приобщают тебя.

Который день хрип батарей

предостерегающе царапает ухо.

И голуби с депешами под грифом

cito давно стоят на зимних

квартирах. – Я, однако, смею

выглянуть напоследок в окно, мир

ест у меня с руки.

Снег

снег аж до

самых до итало-австрийских

сокровеннейших уголков

наших бедных

душ:

снег на голову.

Имперская желчь, умбра, роза, синь,

дорога ведет нас мимо крохотных

домиков, улиток в своих скорлупках.

За ними виноградники, дремучий лес,

искры водных велосипедов.

Дальше и дальше, а там Канада, Českб

Kanada. Распахнута бесконечность и

птиц исполнена тишина. Каменные

святые там-сям на нашем пути,

мышино-серые воплощения

нашей внезапной смущенности такой

широтой луга и неба. Только в дырах

заброшенных бункеров посвистывает

порой резкий ветер. Будто там кто-то

науськивает собак, до сих пор.

Войдя в дом,

остановился у

дверей спальни.

Увидел иголку с

ниткой, лежат

наготове.

Вернулся назад

в гостиную.

Мать сидит

возле печи.

Отец спит

на кушетке.

Всё почти как

всегда. Не тронут

даже сургуч

печатей.

Неделю вокруг

да около, обычно

после обеда. Вчера

пришел к воротам,

сказал:

мол, вроде бы

он представляет себе,

как из праха

слепить человека.

Вхождение в зону, расположенную

чуть южнее тревожной. И, как

водится во всех экспедициях,

первый шаг делается очертя

голову, практически наудачу.

Некто за полночь едет

с ужасным тро-ло-ло

под окнами на мопеде.

Забрало шлема поднято,

будто он идет на одну

из радостных войн.

Но отчего вдруг меня миг

спустя после этого так

ужасает звук огня

тлеющей сигареты?

Он избегает смотреть в глаза,

рука сама делает указующий жест:

два кровоизлияния в мозг и двое

взрослых детей, вдобавок пара

домашних животных, без них

он бы столько не вытерпел. Как

пить дать, закладывает за воротник.

Мы продвигаемся древним

церемониальным путем вверх,

жуют коровы траву, безроги и

тихи. Вдруг трясет одна буренка

головой, почти церковный звон.

Преображение! Из ельника навстречу

пара тюрков: «Хой!»

приветствует муж, жена его

потупляет взгляд. (В это время

в Беромюнстере на хоры

водружают Спасителя). За лесом

пахнет жареным, бейсболка набок,

фартук подпоясан, там пестует

свои колбасы воскресный

повар, апчхи: «Бог в помощь!»

гость его кричит, и мощный

мотоцикл перебивает пение

птиц. В четверг над Готтардом

вновь дождь, вещает радио.

По Вюне бутылочная почта

мчит по течению к Рейну:

«К Троице легки на подъем

станут ваши головы!»

обещает нам Хозяин.