Читать книгу Через огонь - Группа авторов - Страница 1

Пролог

В ту ночь лил дождь, и если бы Прорицатель, деревенский молец, обменявший имя и прошлое на дар чтения рун, верил знакам, то сказал бы: боги плачут, глядя на безумства, которые творят люди.

Много лет он отдал рунам и костям, варил целебные снадобья и отводил беды. Много лет не всматривался в небо, ибо оно говорило с ним языком ворожбы, выкидывая чет или нечет, нашептывая туманные видения, предсказывая грозы и ураганы.

Прорицатель волховал, люди грешили, небо хранило молчание.Рассыпая в тот роковой день пепел по скрипящим половицам, старик задавал один и тот же вопрос. Его мало волновала причина, он алкал будущего, и не находил. Староста и прочие уважаемые люди деревни глядели на мольца во все глаза, а сам Прорицатель раз за разом бросал кости и рассматривал, складывал в голове линии, что они оставляли в золе во время своего падения.

Грехи людей, что столпились в темных углах молельни, их страхи, сомнения, желания – все было там и виделось ему живо и ясно. А главного все не было, как не было ни единого сердца, в котором не оказалось бы пятен порока.

Он сказал, что бросит кости в последний раз, и побежала тонкая нить, едва заметная, но все же не скрывшаяся от опытного взора Прорицателя. Следом отправилась монета, и она, встав на ребро, прочертила уже решительную линию, прорвавшую целую плотину вероятностей. Что это было – силился понять Прорицатель – что за незримая нить, смутившая в единый миг столько судеб. Пригляделся – травинка, стебель полевого цветка, верно, попавший по ошибке. Насмарку гадание.

Он молча выругался, потянулся к склянке и плеснул едкое снадобье. Надо завершать. Должно быть, на убывающую луну выйдет лучше.

Но небеса не позволили. Источавшее острый травяной запах снадобье вспыхнуло, едва коснувшись былинки, взорвалось фонтаном искр, и пламя осветило молельню, прорисовало благоговение и ужас на лицах присутствующих.

Небеса говорили, Прорицатель внимал.

Порок – пепел, говорил он. Порок – грязь.

Жирная, могильная земля, она покрывает души коростой. И душа человеческая становится сплошной смердящей, гноящейся раной.

На лицах собрания отражался ужас и отвращение, но никто не посмел бы прервать ворожбу.

Где грех, там и кара, а с ней призрак войны, которая уже топчется на пороге. Гниют сердца людей, коптят души, не найти мира там, где лишь смрад и разложение.

Огонь – сказал Прорицатель – чистое, всепрощающее пламя сможет очистить души и принести жизнь на пепелище. Но, чтобы огонь разгорелся, ему нужна пища.

Люди глупы.

Мы должны принести Богу Огня искупительную жертву – подумали люди – он примет покаяние, очистит от скверны, застит глаза грозным соседям и вернет землям мир.

При мысле о жертве все существо ворожея охватила дрожь. Верный знак. Это должна быть девушка – сказал он – цветок нашего мира, юная и отважная. Такая, что согласится добровольно взойти на жертвенный костер и с молитвой припасть к ногам огненного бога. Не подношением, но желанной нареченной.

Ровно ночь она проведет в молельне, дабы подготовиться к обряду, а наутро легкой дымкой воспарит к небесам.

Добровольно – сказал Прорицатель…

… значит, такая, за кого некому заступиться – подумали люди.

Было бы неплохо найти красивую.

… всю ночь девушка провела в молельне. Гуляли сквозняки, старая, рассохшаяся дверь угрожающе поскрипывала, а под соломенным настилом весело возились мыши. Когда она находила в себе силы прислушаться, то могла различить и легкий писк, и топот лапок, и цоканье тонких когтей. Но по большей части просто лежала на циновке, закрыв глаза, и считала удары своего сердца, которому уже через несколько часов предстояло замолчать навсегда. Ее покинули все, даже слезы. А сон не шел.

Иногда она начинала всерьез задумываться о предстоящем действии, и грезилось: могучий дух одной рукой заслоняет жертву от языков пламени, а другой открывает сияющие ворота в свой мир, пресловутые небеса. Одна мысль об этом вызывала у нее ужас, и девушка беззвучно плакала и умоляла всевидящих богов лишь о том, чтобы после восшествия – разумеется, с улыбкой на устах – на жертвенный костер, ей бы одним ударом сломали шею. Такая смерть страшила меньше смерти от удушья. Дождь плакал вместе с ней. Тоскливо стучал в закрытые окна, и казалось, еще минута – вода обретет форму, сядет рядом, и хотя бы до рассвета они почувствуют себя не такими одинокими.

«Это честь» – сказала бабушка, старшая в роду, опираясь на узловатую палку.

«Это честь» – эхом отозвался отец и наградил плачущую мать таким суровым взглядом, что она притихла, сжалась, но ничего не сказала.

В деревне девушку сразу же прозвали «невестой огненного бога», и всю неделю до ритуала действительно могло показаться, а ей и казалось, что она готовится к свадьбе. Лишь в последний день в глазах подруг вместо завистливого «вот повезло» прочитала «хорошо, что не я», и ни единого намека на сочувствие.

Тогда только ее проняло.

Девушка кричала, что это ложь, что одна-единственная жертва не сможет искупить грехи целой деревни, тем более такой большой и процветающей. Отказывалась принимать участие в торжествах, а под ноги ей бросали рис и лепестки хризантем.

Рыдала, пока обряжали в шелк и расписывали кожу узорами. Обвиняла прорицателя, семью и всех, кого знала. Наконец, отчаявшись, пророчествовала, предрекала поражение в приближающейся войне и во всех последующих, проклинала юных дев и тех, кто был на сносях, что порядком припугнуло односельчан. Однако вечером ее все равно под конвоем сопроводили в молельню.

Если бы жребий – думала она – если бы хоть какой-то намек на волю богов. Да, недурна собой. Да, не единственная дочь. Да… сколько еще таких «да» она бормотала вместе с проклятиями в адрес отправивших ее на верную гибель.

«Это честь». Велика честь.

А там, снаружи, на главной площади продолжается «свадебное» пиршество. Людям и дождь не помеха – смеются, веселятся, кидают в огромный костер букеты цветов с дурманящим ароматом, взывают к богу Огня. И просят каждый о своем. О прощении ли? Куда там. Торговец – об удачной сделке, поэт о вдохновении, влюбленные о долгой и счастливой жизни. Завтра она возьмет весь этот ворох с собой и будет просить за каждого страждущего. А суровый бог будет благосклонно внимать своей нечаянной невесте.

Так они себе это представляют?

Люди глупы…

… они улыбались, когда она, связанная и обессиленная бессонной ночью опускалась на щедро политую благовониями поленницу; когда Прорицатель с важным видом рисовал на ее коже таинственные знаки, которые якобы должны были уберечь от боли и провести прямо к «жениху»; когда она заметалась, чувствуя, как первая искра словно бы нехотя разрастается в нечто огромное, со всех сторон пышущее жаром; когда огонь нежно лизнул ее босые ноги, и она закричала, долго и протяжно; когда начала тлеть накидка…

Не помогли твои знаки, прорицатель – хотела сказать, да не успела.

Глава 1

Сказочники ходили по дорогам и несли на плечах полные короба историй. Иные заканчивались хорошо, иные не очень. Где водяной дракон не только похищал юную особу императорских кровей, но и со смаком пожирал ее, закусывая подвернувшимся под руку воином, а где сам оборачивался пригожим юношей и женился на венценосной красавице. Зло шло рука об руку с добром, меняясь масками, повинуясь воле рассказчика.

В нашей деревне сказочников всегда привечали. Не отпускали без подарков, ловили каждое слово, произнесенное гостями. Мы, дети, любили истории больше взрослых. Им забава после тяжелого дня, а мы с головой окунались в волшебные миры, нанизанные один на другой, как цветные бусины. Глиняный горшок мог неуверенно подняться на тонкие ножки и утопать по своим делам, богомол – оказаться заколдованным воином, а старая ворона едва ли не злой колдуньей.

Маленькой мне тоже хотелось стать сказочницей. Странствовать по далеким землям, ночевать в звездных полях и под раскидистыми ветвями деревьев, хранить и пересказывать истории. Представлялись изумленные взгляды взрослых, возгласы детей, их восторженный шепот. Блаженны путники, что приняли жизнь в дороге.

Тогда и пришла первая сказка. Много воды утекло, но я все же помню немного. Как если бы взялась составлять одеяло из лоскутов – найдешь несколько схожих, и готова картина.

А на ней – далекое царство, где правит мудрый император. Сокровищница полна золота и драгоценных камней, сады под стеклянными куполами цветут и даруют плоды, подданные боготворят повелителя. Одно лишь омрачает эту спокойную и размеренную жизнь – вечная зима. Суровая, с буранами, вихрями и страшными созданиями, таящимися под толщей снега. Они насылают дурные мысли и пожирают тех, кто не может найти в себе силы бороться с ними. Попадешься – тотчас пропадешь. И никто не знает, что в этой вечной зиме виноват всеми любимый правитель. Чудовища – его страхи и сомнения, а пробирающий до костей мороз – холод одинокого сердца. И продолжаться это будет вечно.

Историю я тогда рассказала гостившему в нашей деревне сказочнику. Плохо помню, как он выглядел, лишь мелькнут иной раз в памяти глаза – большие, как у ночной птицы. Мелькнут и пропадут.

Конец придумать не смогла, стушевалась, а бабушка, что привела послушать истории на деревенскую площадь, наградила легким подзатыльником. Негоже ребенку лезть со своими виршами к уважаемому человеку.

Тот по доброте душевной пытался успокоить меня, нескладеху, но куда там.

Да и было это очень, очень давно.

А сейчас мир рухнул.

Холодно.

Холодно.

Может ли пламя быть таким горячим, чтобы впиться в кожу морозными иглами?

Может так же пробирать до самых костей?

Совсем не как смеха ради спрятаться в сугробе, а после выскочить и до икоты испугать проходящих мимо приятелей. Начнет покалывать кончик носа – всегда знаешь, что до дома рукой подать, а там огонь в очаге, и мама заварила травяной чай, а сестры усердно трудятся над вышивкой – старшей на приданное. Сама она вовсю хлопочет, а на деле ждет вечера, чтобы под каким-нибудь предлогом сбежать из дому – ищи ее! Мама посмеивается, отец хмурит бровь, бабушка глядит своими светлыми, как горный ручей, глазами в пламя очага, но все знают, к чему дело идет. Жених и правда хороший, да к тому же из добротной семьи – сколько поколений трудились на полях, качали детей на коленях, угощали соседей пирожками с бобовой пастой на вечернем рынке. А сколько еще будет. Чего желать простой девушке!

А мама, может, и сама когда-то так к отцу бегала…

Мама. А здесь так холодно. И так темно.

Будто очнувшись после долгого сна я силилась открыть глаза, но веки не слушались. Потянулась тяжелыми руками к лицу – с ресниц осыпался пепел. Сперва показалось даже, что я ослепла, но через несколько ударов сердца мир стал обретать привычные очертания.

Привычные ли.

Вокруг, куда хватало взгляда, простиралось ледяное поле. Абсолютно мертвое – ни единого дерева, ни иссохшего, прибитого инеем ковыля. Небо… небо такое, какого еще видеть не приходилось. Низкое, цвета молока, и будто затянутое пеленой сырого тумана, который то сгущался, подступая вплотную, то отступал, обнажая безрадостный льдистый простор. С шумом втянула воздух, который обжег горло и оставил во рту легкий привкус дыма. Наверняка неподалеку деревня, а в такой холод люди на улицу не выходят – сидят себе у очага.

Люди.

… и ясно услышала, как в голове с тяжелым скрежетом завертелись мысли. Вчера шел дождь. Целую ночь он шел, а все равно стояла такая духота, что… и праздник. Что же они праздновали? Почему меня с ними не было? Мама дала бы свое красное платье, и шитый халат, и бусы, и подруги бы глазели, как старостин внук закружит меня в танце. Сестра с мужем смеялись бы до слез, глядя, как их карапуз тоже тянет меня танцевать, как потешно грозит кулачком незадачливому кавалеру, говорит, мол «вот вырастет и сам женится»…

Свадьба.

Моя свадьба.

Вспомнилось все: и мыши под тростниковой циновкой, и глухая, безмолвная тоска, в которой разом утонули и племянник, и подружки, и семья. Разговоры о близкой войне с соседней деревней – что они там не поделили? Император был далеко, и в своем золотом дворце вряд ли слышал о споре двух далеких провинциальных деревень. А и услышал бы – что с того?

И Прорицатель, безумный старик, который с таким важным видом заявлял, что боги требуют искупительную жертву. Грехи, грязь… после дождя на площади было грязно. Проходя свой последний путь до погребального костра, я подскользнулась и едва не оставила в луже сандалию.

И мокро.

Должно быть, огонь долго не разгорался.

А еще тлеющая накидка, красная, как то платье. Мама, мама, там было невозможно дышать! И дым, такой едкий… наверняка из-за благовоний и ароматических масел, которыми щедро полили поленницу.

Люди жестоки. Люди глупы.

– Все так.

Я резко обернулась, тело отозвалось острой болью, и мир взорвался ворохом искр. Должно быть, покачнулась и упала – саднило колени, а нечаянный собеседник смотрел на меня сверху вниз. Мужчина. Высокий, волосы длинные с отливом в медь. Янтарные глаза, глядят без злобы, будто даже участливо. Одет, как успешный торговец – алый халат с длинными рукавами, добротная накидка с бронзовой застежкой.

Подумалось: как много цвета собралось в одном существе – немыслимо ярком во всем этом ледяном поле, лишенном прочих оттенков.

Мужчина смотрел прямо, не без любопытства. Так тот же торговец мог бы оглядывать новые товары в деревенской лавке. Ткани, меха, витые браслеты и тяжелые перстни, которые в скором времени украсят руки его жены и дочерей.

– Кто ты? – видно, едкий дым повредил связки. Получилось хрипло и очень тихо. Говорить было больно.

В нашей деревне к незнакомцам полагалось обращаться с уважительным «господин» или «госпожа», но верно, хорошие манеры сгорели на погребальном костре вместе с пучками душистых трав.

Тот лишь молча протянул руку. Ухватившись за нее обгоревшими пальцами, я смогла подняться, и даже устоять на ногах.

– Благодарю… – прошептала я и, помедлив, добавила -Господин.

Он вскинул бровь.

– Господин? Гостья хоть и нежданная, но проявляет чудеса благонравия.

– Я лишь… хотела быть учтивой.

– Разве это имеет значение для того, кто целую вечность сгорает на костре?

Я не нашлась, что ответить. Тело слушалось плохо, кончики пальцев немилосердно ныли и пошли алыми пузырями. В тот миг я была благодарна ледяной пустоши, чье морозное дыхание, казалось, запечатало боль. А может, моя память прочной нитью вышила на остове духа облик в тот миг, когда он покинул тело.

Опустив глаза, отметила, что сандалии, верно, обратились в угли, а босые ноги напоминают кору дерева. Все мое тело было сплошной раной и не имело ни единой причины существовать, двигаться и цепляться за жизнь.

За жизнь ли?

Один робкий шаг, такой незначительный для этого ледяного мира, нестерпимо огромный для меня, и боль вновь проснулась, шипастым хвостом хлестнула по тому, что осталось от ног, впилась раскаленными иглами в легкие. Вздох бился во мне, как рыба, выброшенная на берег высокой волной, руки взвились к лицу, оставляя на нем глубокие борозды. Еще шаг, и снова боль.

Шаг – и раскаленный воздух выжигает горло, застит глаза, которые отзываются водопадом слез. Вновь и вновь я металась в пламени костра, танцевала на углях под бой ритуальных барабанов, плавилась, оседала пеплом и золой на ладони тех, кто отправил меня в огонь, и возрождалась с каждым новым шагом.

И все повторялось, и этому не было конца.

Все так. Все так.

Сколько раз за все эти жизни, несметное число жизней, каждая из которых начиналась и обрывалась в пламени, я тянула руки к бесновавшейся толпе. Сколько раз чувствовала, как огонь плавит украшения, жадно сжигает дорогой шелк, алый, как маковые поля, с треском и гулом впивается в кожу, обращает волосы в пламя, а все существо – в живую свечу.

И так отчаянно рвалась в толпу, или в пустоту, или в мириады искр, которые обращались бесконечными мирами, где был лишь огонь и его жертва.

Я слала проклятия, хулила, кричала, благословляла. И вновь тянулась к тем, кто стоял по ту сторону пламени, и тем, кто никогда не рождался, и тем, кто ушел задолго до моего появления на свет, и наконец, мои оплавленные, опаленные руки приняли чьи-то ладони, прохладные, как горный ручей.

Наши пальцы переплелись, и я сделала еще один шаг, и еще.

И забрезжил свет.

– Люди глупы.

В этот раз – вслух, и воздух легко и свободно наполнил легкие, оставив на губах искрящийся привкус снега.

– Все так. – сказал он, как говорил много раз до этого.

Я подняла глаза, и вновь встретилась с медовым светом его глаз, наполнилась им до самого края, и ощутила, как стягиваются борозды на лице, как вместе с обгоревшей кожей и обугленными лохмотьями, оставшимися от свадебного наряда, тело покидает боль, отступает жадное пламя, и как звенит в морозном воздухе мой смех.

– Теперь – все.

Его голос звучал ровно, и свет начал угасать, пока совсем не померк. Мы стояли посреди ледяной пустоши, редкие порывы ветра поднимали снежную крошку и уносили ее вертикально вверх, под босыми ногами расцветали морозные узоры.

Мужчина снял плащ и бросил его мне в руки.

Я не сразу поняла, что означает этот жест, но, опустив глаза, ощутила смятение и как можно крепче укуталась в плотную ткань.

– И что же с тобой теперь делать… как там тебя? – неожиданно в его голосе послышалось раздражение.

Я вздрогнула, как от удара. Куда пропало спокойствие, исчез мягкий свет, ставший для меня путеводной звездой среди багрового пламени.

– Кая. – шепнула я – Лих-Кая.. из деревни..

– До этого мне уже нет дела, Лих-Кая. – отрезал он. Медовые глаза потемнели, воздух вокруг ощутимо сгустился – Слышать не желаю о твоей деревне. Даже пройдя через огонь, ты принесла с собой столько ее… их, что тяжело дышать.

– Мне.. мне жаль. Кажется… – я ничего не понимала.

– Пустое. – отмахнулся он – Пресветлый Рамэр поручил тебя провести, а я лишь исполняю приказы господина. Идем.

Мы шли по заснеженной пустыне. Впереди – мой провожатый, чья спина, прямая и строгая, затянутая в алую ткань, напоминала пламя одинокой свечи. За ним – я. Босая, нагая, кутавшаяся в чужую накидку, как в детстве – в мамины платья.

Мама. Как она плакала! До того дня я не видела ее слез, даже когда выдавали замуж сестру. Тогда они лишь пошептались немного, а затем мама первая обняла смущенного жениха. Тот расцвел; за ним и отец, и даже суровая бабушка с торжественным видом подала руку будущему родственнику.

А потом сыграли свадьбу, да такую, что соседи еще с месяц вспоминали. Сестра была необычайно для себя серьезная, словно знала страшную тайну и никак не могла понять, к добру та, или к худу. А какая она была красивая в алой свадебной накидке, с уложенными в сложную прическу волосами и шитом золотом халате. И мама с отцом отплясывали так, что мы, молодежь, диву давались.

На моей «свадьбе» маме было не до танцев. Когда гонцы, принесшие дурную весть, покинули наш дом, она умоляла отца пасть в ноги Прорицателю… и рыдала. Горько-горько. Тот не рискнул пойти против воли небес, а только обнимал ее и долго укачивал, словно больного ребенка, напевал что-то, улыбался, будто ничего не случилось, будто все это – дурной сон. На меня он в тот вечер, вечер «сватовства», так и не посмотрел.

И когда заплаканную уводили в молельню – тоже. И маме не позволил. Наверное, на то были свои причины.

– Попросил бы думать про себя, но говорят, на это умение и у мудрых уходят столетия. – не оборачиваясь, обронил мой проводник.

Каждое слово – наотмашь. Не угодила я ему. А следом:

– Отчего не вступились за тебя?

– Кто.. господин? – неожиданный вопрос застал врасплох.

– Отец. И мать.

Проводнику не было дела до моих манер, но все же он он проявлял участливость, и я, испытав прилив благодарности, попыталась ответить как можно ровнее:

– Что могла мать против целой деревни. А отец… Я четвертая и самая младшая дочь в семье. Он допускал, что с таким скромным приданым меня никто не возьмет.

– Какая дикость. Как и то, как спокойно об этом говоришь. – В голосе проводника послышалось удивление.

– Сейчас кажется, он никогда меня не любил, даже забывал, что у него есть еще одна дочь. Не наказывал – по той же причине.

– Невозможно не любить собственное дитя.

Что это, жалость?

Дальше мы шли молча.

Пейзаж оставался неизменным. Заснеженная равнина, редкие впадины озер, молочно-белое небо и всполохи инея под ногами. Не слишком все это подходило владениям бога Огня, если волей небес я и впрямь вознеслась сюда вместе с дымом жертвенного костра.

Ранняя осень с ее золотисто-багряными красками и янтарным солнцем, что не обжигает, а дарует приятное, слегка покалывающее кожу тепло, была бы уместнее. Наш старый дом стоял посреди чудного сада с вековыми деревьями, и каждую осень утопал в листве. Многие односельчане любили зайти, справиться о здоровье бабушки, или о делах, а потом на правах гостей прогуливаться под листопадом и собирать пышные охапки. А какое изумительно вкусное вино мама делала из рубиновых ягод рябины! Когда я была совсем маленькой, то получала полкружки терпкого согревающего напитка, если умудрялась подхватить простуду. Пила медленно, смакуя, а мама нахмурив брови пыталась заставить осушить одним махом, чтобы затем забраться под теплое одеяло, а наутро проснуться бодрой и здоровой.

– У тебя была большая семья? – вновь нарушил затянувшееся молчание мой проводник.

– Большая… Она и сейчас есть, верно же?

– Как посмотреть. После того, что с тобой сделали близкие, они все равно, что мертвы. К тому же, для тех, кто попадает в небесные чертоги, мир людей, хрупкий, недолговечный, своего рода мир мертвых.

Он неожиданно остановился. Повернулся, и под его пристальным взглядом я осмелилась вновь обратиться к собственному сердцу. Боли в нем не было. Не было и вороха проклятий, которые я в отчаянии посылала на головы соотечественников. Не было обиды, будто все дурное во мне выгорело дотла и осталось среди тлеющих углей в тот миг, когда, сбросив оковы бесконечных жизней, я смогла вырваться из огненного круга.

– Должно быть, ты не поверишь… но приятно думать, что они живы и, вероятно, вспоминают обо мне. Была ли жертва напрасной – ведомо лишь Пресветлому Рамэру, и ему решать, поддержать пламя, или погасить его.

– Как глупо. – в его голосе вновь звучало раздражение – Разве ты, сгоравшая заживо, решишься попросить его о милосердии к этим людям?

Я прикрыла глаза. Гнев проводника нарастал, обступал все плотнее.

Но как ни горько это признавать, во мне будто совсем не осталось ненависти. Даже безумный Прорицатель с его туманными пророчествами больше не имел надо мной власти. Согбенный старик, убедивший всех, что его устами говорят Боги, истаивал, истончался, как дым благовоний.

Позволила себе воскресить в памяти образ отца. Отца, что отвернулся, когда меня уводили в молельню. Отца, чьей жизнью руководили одному ему ведомые ритуалы, в которых для меня почему-то не нашлось места. Я смотрела на него во все глаза и не ощущала ничего. А как же остальные? В памяти услужливо всплывали туманные лики сестер, подруг, мамы, деревенских девушек, одна из которых могла оказаться на моем месте..

– Ты о тех, кто до утра плясал у костра и загадывал желания в то время как ты рыдала в храме? Или о тех, кто за твоей спиной обсуждал, понравится ли Невесте Огненного Бога ее первая брачная ночь? – не унимался он – Может, о тех, кто уже сочинил пронзительную балладу о вознесшейся в Чертоги девушке и тех, кто написал на нее похабную пародию? Думала ли ты о них, когда огонь коснулся твоей кожи?

Я молчала.

Мне нечего было ответить – он был прав. И правота его была так же неоспорима, как и то, что в том, своем мире, я, верно, не была так уж сильно нужна семье, раз родня не пожелала вступиться. Да, в последние годы отец поиздержался, но все знали, что он собирался сватать за меня старостиного внука, и что тот взял бы невесту и вовсе без приданого – так сильно я ему нравилась.

И – даже это воспоминание не отозвалось во мне болью – в первый же вечер после избрания меня нареченной Огненного Бога сам староста нас и навестил, и они с отцом долго о чем-то шептались. Мать сидела с ними и все о чем-то просила, и староста тоже просил, но отец только качал головой. А потом вдруг громко, из сада было слышно, сказал, что никогда бы не осмелился пойти против воли небес.

Но не было никакой воли небес – были люди. Видно, и вправду знали, что не заступится. А заступится – найдут, чем припугнуть. Да и что ему – думали, верно – еще две дочери на выданье. Еще спасибо скажет.

Может, и вправду сказал. Нашли способ законно избавиться от лишнего рта. Получается – пускай себе воюют и умирают.

Зло породило зло, и оно разошлось, подобно кругам на воде.

– Прав я или не прав? – этот разговор будто раззадорил моего проводника.

– Прав.

– Выходит, пусть мрут, как мухи. Пусть вспарывают друг другу животы на своих высохших полях.

Муж старшей сестры. Внук старосты и, может быть, сам староста. Улыбчивые деревенские парни.

Отец.

– А знаешь, что будет потом? Они наиграются в войну и заключат шаткий мир, откупятся, как водится, женами. Чем не ходовой товар.

Мама. Сестры. Подруги.

– А дети будут батрачить на победителей – кому еще платить за грехи отцов.

Племянник. Маленький озорной мальчуган, который решил непременно на мне жениться и просил обождать, пока немного подрастет.

Разве во имя этого я раз за разом проживала собственную смерть?

– Но… Пресветлый Рамэр принял жертву?

– Что? – осекся мой спутник.

– Бог Огня не отверг меня, ведь так? Выходит, жертва принята.

– Какая дерзость! – мои слова вновь вызвали его гнев.

– Он мог приказать пламени погаснуть, мог обрушить на головы святотатцев гром и молнии. Он же Бог! – мой голос, который слабо набирал силу, внезапно сорвался на крик. Пусть себе ярится, в тот момент это было так далеко.

– Сама-то хоть понимаешь, что несешь? – процедил он, с шумом втягивая воздух.

– Ты сам вывел меня из огня! – по моим щекам струились слезы – Ты же видел, что… во что меня превратило пламя, чем я стала! Лишь потому, что Пресветлый Рамэр принял жертву. Меня не было бы здесь, если бы костер не разгорелся. Или если бы в Прорицателя ударила молния. Я была бы дома, спала на циновке под шерстяным одеялом, или обнимала маму, косы сестрам заплетала. Но я уже никогда этого не сделаю. Я здесь. Здесь! Люди решили – а что же божество, какое ему дело до их решений?

Я рванулась к проводнику и вцепилась в его руки. Те самые руки, которые провели меня через пламя. Умоляюще заглянула в глаза.

– Я чувствовала все: как лопается моя кожа, как льется кровь из открытых ран. Почему, почему Пресветлый Рамэр не отверг меня?! Отчего не бросил душу в небытие, или на новый круг, где Трисветлый забрал бы боль и даровал новое тело?

На мгновение во взгляде проводника мелькнуло тепло. То самое, что исцелило искалеченное тело и собрало расколотую душу.

Он без труда освободился от моей хватки, я же отступила, плотнее запахнулась в плащ.

– Прости.

Он лишь стиснул зубы и глубоко вздохнул. Отвернулся, заговорил, осторожно подбирая слова.

– Ничего ты им не простила. Агнец на заклании. Тот самый, что одним глазом косится на нож, а другим глядит в небо. Будет больно, но я же святая. Может, так ты думаешь? Поможешь людям – пусть видят, какая у тебя благородная душа. Все во имя мира. Но знала бы ты, сколько смертных желаний принесла с собой. Сколько просьб, молитв, сколько мыслей благодаря твоей жертве вознеслись в чертоги.

Ты не слышишь, но они бьются в висках, требуют, алчут. Лишь хотят, хотят, хотят. И никогда не раскаиваются. Одному дай удачи в любви – что страсть, как не пламя. Другому даруй слова – что, как не огонь, пылает в душе поэта. Третьему подай плошку риса у очага и – потуши, Пресветлый Рамэр, искру, что не дает спокойно спать, забери пытливый ум.

И все – все – надо выслушать! И каждому – каждому – ответить! Кому под ноги бросится рыжий таракан, и он углядит в этом тайный знак, символ удачи, а у кого утром заболит голова, и он не придет в чайный дом, или в сад цветущих магнолий, где навсегда изменилась бы его жизнь. Не придет – но в том есть божественный план. Не объяснить, как трудно, как невыносимо тяжело быть богом, но.. сколько раз ты сгорала в своем персональном кошмаре? Тысячу? Две? Рамэр – истинное, всеобъемлющее пламя, и пылать ему до конца времен.

Я промолчала, да и что тут ответить. В сравнении с велеречивым проводником собственная косность ощущалась особенно остро – не мыслить человеку так, как мыслит божество. Но все же… все же отчего я здесь? И для чего? Разве кто подскажет.

Мы продолжили путь, и я с удивлением подметила, что пейзаж вокруг неуловимо изменился. Морозные кружева инея становились все больше, сплетаясь в исполинские торана – ворота без створок. Такие ставят, чтобы обозначить святость земли: молельни, святилища, большие храмы.. Как странно смотрелись они среди заснеженного поля.

– Огонь пылает и среди снегов. – отозвался моим мыслям проводник – А мы наконец добрались.

Он подошел вплотную к исполинским воротам, не оборачиваясь, мягко прикоснулся к одному из столбов. Так гладят задремавшую кошку – легко тронут шерсть, и она потянется всем своим грациозным тельцем. От ладони моего проводника разбежались трещины, в глубине которых пылал живой огонь. Они поднимались все выше и выше, и ледяные оковы обращались водой, которая истово шипела, вскипая от жара.

Я отшатнулась, прикрыла лицо руками, а проводник стоял в самом сердце буйствующей стихии, среди искр и клубов пара, будто они не могли причинить ему никакого вреда.