Читать книгу Невезение. Сентиментальная повесть - - Страница 1

Гл. 1

За окном вагона в зыбком пыльном мареве тяжко повис полуденный зной. Два толстяка – по внешнему сходству отец и сын – с трудом забив оба багажных отделения своей кладью, синхронно плюхнулись на сиденья, облегченно вздохнули, одновременно достали мятые носовые платки, дабы утереть обильно лоснящиеся от пота лица, и с большим вниманием посмотрели друг на друга. Не было сказано ни слова, но степень взаимопонимания между ними была абсолютной: в руках отца тут же оказалась авоська, из которой он удивительно вкрадчивыми и плавными движениями стал доставать разные свертки и кулечки. Сын, круглощекое дитя лет двенадцати, трепетно наблюдал за действиями папы.

Василий Иванович, деликатно сидевший на самом краешке скамьи, с трудом заставил себя отвести глаза от аппетитных яств, появившихся на столике. Напротив сидела дама с развернутой газетой. Василия Ивановича привлекло название: «Советская торговля». Посмотрел на попутчицу внимательнее. Неброский светло-бежевый хлопчатобумажный костюм с импортным ярлычком на правом нагрудном кармане, легкие плетеные босоножки. На шее золотая цепочка-паутинка, увенчанная камеей, на узорчатой агатовой основе которой выделяется белый, из кости, профиль греческой красавицы, обрамленный вьющимися прекрасными волосами. Колени загорелые, полные, без единой складки, чуть расставлены. Руки ухоженные, свежий маникюр, едва уловимый в духоте купе аромат дорогих духов. Возраст 27 – 28.

– Соседушка, ножика у тебя нету? – тонким фальцетом обратился к Василию Ивановичу полный гражданин. Голос явно не соответствовал его комплекции.

– Извините – нет, – с невесть откуда взявшейся угодливостью ответил Василий Иванович и даже руками развел: дескать, не виноват, вы уж простите…

– Что ж, обойдемся и так, – на этот раз обращаясь к сыну, сказал папаша и стал руками ломать вареную курицу. Птица поддавалась плохо. Было похоже, что она еще не оставила надежду улететь. Короткопалые кисти с 1трудом вцеплялись в скользкие птичьи конечности. Сын напряженно следил за обливающимся потом, тяжело дышащим отцом.

– Если можно, чуть поосторожней… – негромко попросила дама, – брызги по всему купе летают…

– Какие еще брызги, – недовольно произнес гражданин, – разве не видите…

В этот момент курица, наконец, выскользнула из его рук и совершила свой последний полет – вначале ему на брюки, а затем, мягко, на пол. Через мгновение она была извлечена из-под столика, тщательно обследована, но, увы, проводник уборкою вагона себя не утруждал. Толстяк засопел и, стараясь избегать взглядов попутчиков, стал усиленно протирать подвернувшимися клочьями бумаги загрязненные места. Дама по-прежнему читала газету, однако брови тонко подняла и губы чуть скривила, надменностью своей показывая, что она полностью солидарна с непокоренной курицей.

Василий Иванович непроизвольно сглотнул, тихонько встал и притворил за собой дверь купе. В тамбуре достал полупустую пачку «Примы» и, глядя в замутненное пылью окно на унылый степной пейзаж, закурил измятую сигаретку. Хлопнув дверью, появился солдатик, равнодушно скользнул взглядом по Василию Ивановичу, извлек из парадного кителя изящную коробку «Космоса» и расположился напротив.

– Отпускник, – подумал Василий Иванович. Вспомнилось, как много лет назад он так же возвращался домой, проклиная тесный удушливый мундир, насквозь промокший подмышками; тяжелые сапоги, от которых назойливо тянуло освободить распаренные розовые ноги. Поди ты – столько прошло лет, столько лет, а летняя солдатская форма почти не изменилась, разве что, ввели сорочки цвета хаки с темными галстуками; но все такая же суконно-плотная, тяжелая, несносимая. И стоит немалых денег, а зачем? Ее что, 10 – 15 лет носить, что ли… Ведь она на каких-то 2 – 3 года, разве нельзя на такой срок чего-нибудь полегче да попроще? Об офицерах и прапорщиках позаботились: они летом довольствуются легонькими туфлями да сорочками с погончиками, а солдатику и так сойдет…

От нечего делать, он ознакомился с маршрутным листом поезда, висевшим рядом с дверью купе проводника. Предстояло проехать 28 станций. К месту назначения поезд должен был прийти к 11 утра завтра. Во рту неприятно першило от дыма дешевых сигарет, деньги какие-какие были, и он решил сходить в вагон ресторан.

Когда минут через 40 он вернулся, в купе произошли некоторые изменения. Дама переоделась. Ее простенький, но удивительно ладно сидевший халатик искусно подчеркивал все, что можно и нужно было подчеркнуть. «Советская торговля» была заменена серым томиком «Триумфальной арки» Ремарка. Дама стала вызывать интерес. Семейство, пережившее злые козни наглой птицы, после обильной трапезы выглядело умиротворенным. Правда, появилось ощущение, что при его появлении в купе попутчики несколько насторожились. Впрочем, это, скорее всего, только показалось.

Василий Иванович не мог знать, что спустя некоторое время после его ухода гражданин сказал, обращаясь неопределенно, то ли к сыну, то ли к даме, то ль к ним обоим вместе:

– А товарищ-то, судя по внешнему виду, кажется – того… Надо бы с ним поосторожнее. Ты, Леха, не забывай за вещичками приглядывать – целее будут…

Василий Иванович аккуратно выставил на уже прибранный столик четыре бутылочки «Пепси-колы», захваченные с собой из вагона-ресторана, предложил попутчикам угощаться. Отец и сын посмотрели друг на друга.

– Спасибо, – отводя глаза, сказал старший, – мы, пожалуй, воздержимся…

Дама отложила книгу, открыла большую кожаную сумку, вынула два складных пластмассовых стаканчика, пробочник. Терпкий напиток приятно освежал. Лицо женщины выглядело по-домашнему мягким. Отец с сыном по очереди отводили глаза от двух еще не распечатанных бутылок, затем их взгляды встретились.

– Мы, пожалуй, присоединимся, – тяжело вздохнув, сказал папа. Он встал, достал что-то из кармана висевшего пиджака и положил на стол. Перед Василием Ивановичем лежала металлическая рублевая монета.

– Так мне и надо, – подумал Василий Иванович. Ему было неудобно перед женщиной.

Отец и сын пили жадно, причмокивая. Допив свои бутылочки, облегченно отвалились.

– Да, – заговорил отец, – такая жара, а мы едем, едем… Это ж надо – ехать в такую спеку!

Разговора никто не поддержал, но мужчина был настроен на общение.

– А куда деваться, коли нужно ехать, продолжал он, – мы ведь нашу мамку ворочать едем.

– Она в больнице? – поинтересовалась женщина.

– Почему в больнице? – встревожился он, – дома она осталась. Небось, как мы с Лехой, по жарюке сейчас не плентается…

– Как же это вы ее возвращать едете, если она дома вас ждет? – недоуменно спросила дама, отложив книжку в сторону.

Психологическое состояние человека в условиях дальней дороги имеет свои особенности. Атмосфера вынужденного безделья, монотонный стук колес, да уверенность, что с попутчиком судьба нас больше никогда не сведет, усиленно располагают к общению, и люди в пути часто не стесняются говорить о самом сокровенном.

Подбадриваемый заинтересованными взглядами попутчиков, мужчина рассказал о том, что у него, как он выразился, «маленькая неприятность». В своем селе он пользуется уважением, как человек со всех сторон положительный. Не пьет, не курит, работает кладовщиком в совхозе. Зарплата, сами понимаете, не ахти какая, но хозяйство он завел «справное» и материально «не страдает». Дружбу водит не абы с кем, а с людьми серьезными. И, загибая толстые, с аккуратно обрезанными ногтями, пальцы, стал перечислять: председатель сельсовета, живет по соседству – первый друг. Правда, он выпивает, но это на службе. Дома же, по вечерам – ни-ни, а самоварчик, лото и шашечки. Другой друг – завгар, тоже сосед. Этот по вечерам политикой увлекается, газетки читает, он их целых три подписывает. Поговорить с ним – интересней нету.

В их же компании и местный батюшка, отец Андрей, поп паршивый – он то и заварил всю эту кашу, которую теперь никак не расхлебать.

При этих словах отец украдкой взглянул на сына и, убедившись, что мальчик отвлеченно глядит в окно, продолжил свой рассказ.

Оказывается, две недели назад жена сказала ему такое, что его сильно удивило. Что он, ее законный муж, человек скучный, неинтересный, мол, у него на уме только огород, свиньи, гуси да прочая живность, а ей на это категорически наплевать: не для того она в свое время десятилетку окончила, не в пример мужу – грамотная, и у нее теперь совсем другие интересы. Какие это интересы – он понял, когда Зинка на другой день собрала свои бебехи, прихватив попутно, пока он был на работе, мебельный гарнитур, два ковра, телевизор и холодильник, подогнала к хате КАМАЗ с несколькими сельскими пьяницами, погрузила все это в кузов и шустро двинула прямиком домой к холостому батюшке.

А взамен, пакостница, оставила на видном месте, в центре голого обеденного стола такую мерзкую записку: «Судьба позвала меня к другому. Вещи наживешь. Зато оставляю тебе самое дорогое – нашего Леху, больно уж он на тебя похож. Не кручиньтесь, живите счастливо. Я постараюсь тоже. Зинаида».

Дома пусто, скотина некормлена, сын в пионерлагере, а председатель сельсовета, тоже еще друг называется, только репу чешет да изгаляется:

– Все что ни делается – к лучшему, и так село, почитай, уже года три смеется, только ты один ничего не ведаешь.

А я ему говорю:

– Ты же – власть, неужели нет управы на развратного попяру? Он же церкви отец, а не какой-нибудь управляющий отделением, ему положено высоко моральным быть, а не чужих женок блядовать!

– Что я ему за власть, – отнекивается председатель, – ты разве не знаешь, что у нас церковь отдалена от государства? Иди лучше сам к нему, поговори по душам, глядишь – и общий язык найдете! При общей жене найти общий язык – дело плевое…

Ну, я к попу, конечно, не пошел, буду еще перед каждым христопродавцем унижаться, дам ему лучше бой по всем правилам: открою глаза на подлого блудника в рясе областному церковному начальству.

В общем, решил я ехать в город, сходить в храм к благочинному да спросить его: как там, правда ли у них не принято «возлюбить жену ближнего своего» или это не про попов писано?

Приезжаю в Херсон, иду через рынок и вижу: продают новенькие ученические формы. Скоро начало учебного года, как тут не сделать сыну подарок? Подбираю размер, даю деньги, и мне ее заворачивают в такой нарядный пакетик, с голубой ленточкой – загляденье просто!

Жду почти час приема у владыки, кругом снуют попики благостные, наконец, захожу. Кабинет у него небольшой, мебели всего ничего: письменный стол у окна, ближе к двери маленький столик о двух креслах. Поздравствовались, усадил он меня в кресло, сам устраивается напротив:

– Зачем пожаловали?

А мне неудобно: руки заняты, ну я и кладу свой пакет на столик. Тут батюшка глазами по сторонам зазыркал, шипит:

– Не сюда, не сюда… – сам вскакивает, хватает пакет, прижимает к груди и – бегом к письменному столу, засовывает его в нижний ящик поглубже.

Начинаю рассказывать свое дело, а у самого в голове совсем другое: зачем это, думаю, спрятал он Лехину форму?

Короче говоря, форму у него я таки забрал, но и разговора у нас не получилась. У попа лицо побагровело, вроде его удар хватил:

– Уходи, – замахал он руками, – нечестивец, с делами блудодейскими своими, изыди, сатанинское племя!..

Вот и понял я, что трудно найти правду в наше время, но ничего, едем мы теперь с Лехой к самому митрополиту в Одессу, расскажем, как наши попы над людьми измываются. Своего добьемся, а когда отца Андрея в три шеи выгонят, то и Зинка никуда не денется – как миленькая вернется. Правда – она себя всегда покажет!

Отец и сын снова просмотрели друг на друга. На этот раз веско, с осознанием важности возложенной на них благородной миссии, как смотрят люди, готовые на любые жертвы и неприятности во имя своих высоких убеждений.

История, прозвучавшая в купе, напомнила Василию Ивановичу что-то очень знакомое и давным-давно слышанное. Нечто похожее, он в этом почти уверен, ему уже где-то рассказывали. Только там, кажется, речь шла не о священниках. Ага, вот оно что… Внезапно он вспомнил, ясно и отчетливо, Оксанину балку – и какое она произвела тогда на него жуткое впечатление. Да, определенное сходство есть. Правда, там все закончилось куда трагичнее.

– Чего только не бывает на свете… – задумчиво сказала дама, вновь раскрывая книгу, – а вы не допускаете, что они просто любят друг друга, возможно, разумнее оставить их в покое?

– Не покой им, а – заупокой! – оскорбился полный гражданин.

– Мне когда-то рассказывали историю, очень напоминающую вашу, – промолвил Василий Иванович. – Так там, действительно, все закончилось заупокоем…

Дама вопросительно посмотрела на него. Толстяк глядел недоверчиво-выжидающе, и Василий Иванович решился.

– Раньше мне довелось работать в одном селе, Понятовке, которое находится километрах в тридцати от города. Хорошее такое село, ухоженное, и люди в нем добрые, отзывчивые. А рядом с ним – другое, Орлово, немного поменьше. Между селами – неглубокая балка. И слышу я все время от местных жителей: Оксанина балка; перейдите Оксанину балку; там, за Оксаниной балкой… Короче, заинтересовался я – почему эта балка так называется? Кто она, эта неизвестная мне Оксана?

И узнал вот что. Много лет назад жила в Понятовке одна молодая семья. Жена – Оксана, муж – имени его уже не помню, кажется, Григорий, и маленькая дочка. Оксана – рассказали мне – настоящая русская красавица, высокая, статная, с тяжелой русой косой. Говорят, у нее были удивительно красивые голубые глаза с так редко встречающейся нежной поволокой, сквозь которую иногда проскакивали насмешливые ярко-серые искорки. Ее муж ничем особым не выделялся, был молчалив и, как многие другие молчуны, немножко себе на уме. В общем, нормальный парень, из зажиточной семьи, трудолюбивый, физически крепкий. Хотя прозвище у него было не очень благозвучно, а ведь сельские «кликухи» часто являются краткой характеристикой человека. Его называли «Никчема».

На вторую неделю войны он был призван в армию. Уже в августе эти места были под немцами, а в октябре Гриша неожиданно вернулся домой. Оказывается, в первом же бою он сдался немцам, попал в плен. Там его быстро определили: не шибко развитый, вялый, вполне безобиден, никаких убеждений не имеет, а желание только одно – поскорее вернуться домой. Таких пленных, если они были родом с территорий, оккупированных фашистами, в то время просто отпускали домой – пускай идут, работают на рейх… Отпустили и его.

Словом, идет по селу счастливый Гриша в полувоенной одежонке, давно небритый, с жалкой котомкой, здоровается с людьми и видит, что народ на него смотрит как-то не так. Решил выяснить в чем дело. Подошел к старикам, заговорил с ними, спросил. А они мнутся, молчат. И стало ему тревожно, глядит на них с укором: что ж вы молчите-то, братцы, разве я вас чем прогневил?

И тогда сказали ему люди: так и так, Гриша, в твоем доме на постое немец живет, помощник коменданта, по фамилии – Шульц, по имени – Отто, ну а, если честно, то меж ним и Оксаной, наверное, что-то есть. В общем, смотри, будь поосторожней…

Пришел он домой, стучит, открывает дверь мужчина в галифе, сапогах и белой нательной сорочке, через плечо полотенце, одна щека намылена, в руке бритва. – Что есть вам? – спрашивает. Ну, Гриша, значит, объясняет, что он – хозяин этого дома, пришел с войны. Немец по-русски видно понимает. Выслушал, сказал только одно слово: – Документ?

Показал Гриша свои бумажки, немец внимательно рассмотрел их и, ни слова больше не говоря, отодвинулся от двери, освобождая проход.

Оксана встретила мужа без особой радости, ночью постелила себе отдельно. Утром за завтраком Гриша получше рассмотрел немца: мужчина так себе, незавидный, среднего роста, с наметившимся брюшком, постарше их с Оксаной – лет под 40. офицерская форма сидела на нем мешковато, очки наверное потели – все время протирал их платочком. После, от людей он узнал, что немец неплохой, к народу не злой, все больше стремится действовать уговором, был до войны агрономом.

Теперь Григорий целыми днями сидел дома, выходить на люди избегал, пытался играть с трехлетней дочуркой-несмышленышем.

За немцем по утрам заходила машина, привозила вечером. Шульц ласково трепал за щеки девочку, совал ей шоколад, она к нему тянулась. Ночью Григорий слышал скрип дверей, вкрадчивый шепот. Оксана ночевала на половине немца, почти не таясь, в разговоры вступать с Гришей не хотела. Так прошел почти месяц, будущее казалось ему безысходным, что-то надо было делать и, наконец, он решился. Никчема пошел в город. Там он с большим трудом попал на прием к коменданту, рухнул ему в ноги:

– Господин комендант, я к вам, как к отцу родному…

Его будто прорвало. Он рассказывал, захлебываясь и сбиваясь. Переводчик не успевал переводить. Когда Григорий окончил, комендант встал, подошел к окну и, глядя на улицу, сказал несколько слов. Переводчик объяснил, что Гриша может идти домой, спокойно жить со своей женой, добросовестно работать на благо великой Германии, а помощник коменданта по Белозерскому району за связь со славянкой будет наказан.

Никчема никак не мог поверить своему счастью, но знал, что немцы слово держат. Действительно, на следующий день Отто Шульца вызвали в город, приехал он мрачный, долго говорил о чем-то с Оксаной и в тот же вечер съехал с их дома.

Никчема с нетерпением дожидался ночи, но Оксана его к себе не пустила. Немец снял квартиру по соседству. Жена стала редко ночевать дома. Их связь продолжалась.

Пришла зима. Стояли морозы, когда Никчема снова пошел на прием к коменданту. На этот раз тот был сильно разгневан и несколько раз повторил одно и то же: – Нах дем фронт! Нах дем фронт!

На следующий день к ним пришел Отто и, не заходя в дом, позвал Оксану. Она вышла. На улице было холодно, и Никчема из окна тайком наблюдал, как они о чем-то взволнованно говорили. Отто был явно угнетен. Сердце Григория радостно билось: что, немчура проклятая, доигрался? Будешь, гад, знать, как чужих жен блядовать!

Настроение подпортило увиденное в конце их беседы. Оксана, перед тем, как уйти, прижалась к немцу всем телом, и он даже был вынужден нежно, но решительно, ее от себя отрывать.

Войдя в дом, Оксана обошла мужа, как какую-нибудь вещь, не замечая его. У нее были воспаленные сухие глаза. Григорий видел, как она переодевалась в своей комнате. Она надела лучшее платье, повязала подарок матери – дорогую шаль и достала из сундука белый полушубок, который тщательно хранила и одевала крайне редко. Во дворе ее ждал Отто.

– Куда ты? – спросил Никчема. Она вышла, не отвечая. Никчема подошел к окну. Оксана и Отто медленно шли по направлению к балке. Шел мелкий колючий снежок. За ними тянулась редкая цепочка мелких следов. Быстро темнело. Когда Никчема ставил на плиту чайник, издалека донеслось несколько выстрелов. Ночью он не спал, выйти боялся. Несколько раз заходил к спящей дочери. Ребенок мерно сопел влажным носиком, разметав ручонки по одеялу. В доме было жарко.

Их обоих нашли в балке утром. В ее руке был офицерский «Вальтер». По-видимому, первым застрелился Отто, за ним – она.

Что можно сказать в заключение этой истории? Люди, сочувствовавшие раньше Григорию, стали его презирать. После войны он несколько лет отсидел, затем снова вернулся в село, женился. Дочь, как только подросла, уехала от него подальше. Я видел этого Никчему в семидесятые годы. Сутулый нелюдимый старик. Работал, по-моему, на разных работах. Общаться с ним все избегали. Вторая жена его тоже оставила. Доживал в глухом одиночестве. Вот такая история. А балку, где нашли свой конец влюбленные, стали со временем называть – Оксаниной.

Гл. 2

Солнечным погожим утром по перрону небольшого южного города неторопливо шел мужчина высокого роста со старым фибровым чемоданом. Худощавый, с крупным удлиненным лицом, что подчеркивала короткая прическа, в сером неприглядном пиджаке с чуть коротковатыми рукавами, хотя здесь, на юге, мужчины в это время года носили лишь легкие сорочки, он шагал, разглядывая обычную вокзальную суету, торгующие киоски, очередь у бочки с пивом, спешащих куда-то людей.

Это был обычный будничный Херсон, город, который часто снился ему, когда он его покидал: три года в армии и четыре года… не там, где надо. Это о нем писал он, поступая в пединститут, сочинение на свободную тему, назвав его:

«ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ».

Утром и вечером, днем и ночью, летом и зимой неторопливо катит свои тяжелые валы задумчивый Борисфен.

Кто сказал, что нет на свете вечного двигателя?!

Вот он, вечный двигатель, перед вами: ни на секунду не прекращающий свой размеренный бег на протяжении дней и недель, месяцев и лет, столетий и тысячелетий…

И если, действительно, движение – есть жизнь, то он – поистине бессмертен.

То, что видел наш Днепр, чему был безучастным свидетелем – нам не дано знать, и лишь в толстых учебниках истории описано то, что он сам захотел вспомнить, но нет и слова о том, чем был он столь возмущен, что решил об этом навеки забыть…

Он жил сам и давал жить другим: кормил и поил бесчисленные поколения наших предшественников, давно растворившихся в призрачной дымке исторического небытия.

Его глубокие чистые воды по-прежнему вкусны и прохладны, но вот заборы для питья сегодня ведутся лишь в нижних зеленых толщах, потому что у берегов его влага ощутимо солоновата.

Многие считают причиной тому – горькие слезы беззащитных полонянок, угоняемых тысячами от родных белых хат в татарские и турецкие гаремы, а может быть, миллионов невинных жертв уже нашего времени: опухших селян, забытых пасынков гибельных лет, принявших в тридцатые годы ужасные муки голодной смерти…

Мудрые люди говорят: хочешь жить долго – прикоснись к вечности!

И вот уже более двух столетий к Днепру прикасается, вернее, расположился на его берегах мой город.

Херсон бессмертен, как и бессмертны в веках его жители, возведшие город-сад на берегах вечного Борисфена! Они давно усвоили главную истину жизни городов и людей: «Как светлое утро всегда сменяет ночь, так после плохой погоды обязательно приходит хорошая!»

***

Под расстегнутым пиджаком мужчины, идущего по перрону, виднелась чистая, хотя и не новая, сорочка, бывшая когда-то голубой, а теперь выцветшая, как вещи, годами хранящиеся без носки, приобретя светло-пепельный оттенок. Присмотревшись, можно было заметить, что седина волос этого человека имеет странный характер: она была неравномерной, а как бы легкими пятнами, отчего голова казалось пегой. Небольшие залысины не бросались в глаза, лишь подчеркивая высокий с двумя поперечными морщинами лоб. На небритом лице выделялись четко очерченные чуть поджатые губы. Серые глаза смотрели на мир настороженно, а тяжелый волевой подбородок придавал его облику значительность.

Несмотря на нынешний несколько потертый вид мужчины, можно было допустить, что когда-то он знавал и лучшие времена.

На привокзальной площади в группе людей, ожидающих такси, он заметил свою попутчицу – даму в светло-бежевом костюме. Их взгляды встретились. Он прошел мимо, направляясь к троллейбусной остановке, не заметив, что она проводила его внимательным взглядом.

Итак, он дома. Впрочем, дом для него отныне понятие относительное. Этого дня он ждал четыре года. Самые нелегкие годы его жизни. С виду здесь ничего не изменилось: те же дома, деревья, люди, памятник на площади. Но он уже не тот. Это факт. И вернулся, увы, не туда.

Конечно, самое простое – сесть в троллейбус, проехать – сколько там? – шесть остановок и пройти один квартал к трехэтажному дому напротив маленького ухоженного скверика. Подняться на второй этаж, открыть знакомую дверь лежащим в брючном кармане ключом. Побриться, принять ванну, насухо обтереться горячим душистым полотенцем, почувствовав тяжесть мышц и свежесть только что вымытого тела…

Хватит! Нечего себя без толку растравливать. Там тебя давно не ждут. Мать умерла через несколько месяцев после того, как с ним это случилось, а жена – разве не знал он, что его Валя не из тех, кто ждет? Сейчас у нее другая жизнь.

– Новая жизнь, с новым мужем, в старом доме, – мысленно скаламбурил он. Ничего. Главное – он жив, здоров, в родном городе, а все страшное – позади. И как хорошо, что Валя не хотела иметь детей. Иначе это бы серьезно осложнило его жизнь сегодня. Чувствовать, что у тебя есть ребенок, но воспитывает его кто-то другой… Не приведи Господь!

Положение на сегодняшний день вполне терпимое. Какие-никакие силы еще имеются. Есть опыт, знание жизни – он сумеет начать с ноля.

Этот день, день приезда домой, он прокручивал в своем сознании сколько? – месяц, два, год, четыре года… И вот свершилось. Где дробь барабанов, где грохот литавр?! Почему так стыло и пусто в душе…

Что ж, займемся делом. Во внутреннем кармане пиджака почти двести рублей. На первое время должно хватить.

Через полчаса он входил в Центральный универмаг. Можно было не торопиться: в семье сестры домашние появляются только вечером. В универмаге было прохладно – работали кондиционеры. Покупателей немного. Он поймал себя на мысли, что все женщины почему-то кажутся ему красивыми. Выбрал в мужском отделе темно-коричневые брюки в мелкую черную полоску. Размер его, материал вроде хорош, не мнется. Направляясь в примерочную, заметил, что продавец, невысокая полная девушка, настороженно поглядывает в его сторону. Усмехнувшись про себя, вернулся и оставил у столика продавца свой чемодан. Ему показалось, что девушка облегченно вздохнула.

– Я на правильном пути, – мысленно отметил он, – следует немедленно сменить экипировку.

Брюки пришлись впору. Уплатил в кассу 48 рублей. Первая покупка отправилась в чемодан. Через некоторое время за ней последовала нарядная сорочка с погончиками. В отделе обуви он придирчиво осмотрел выставленные экземпляры и остановился на вполне приличных классической формы туфлях отечественного производства. Немного покоробила их стоимость, но, вспомнив выражение, приписываемое певцу Шаляпину (когда его приглашали принимать участие в благотворительных мероприятиях) «даром только птички поют!» – решился приобрести и их.

Хотелось остановиться и пересчитать оставшиеся деньги, но делать это в полупустых отделах универмага казалось неудобным. В принципе, свою первую задачу он выполнил, но легкое ощущение, что чего-то все же не хватает, увлекло его в часовой отдел. Этим чем-то, чего так не хватало, оказались модные наручные электронные часы в черном хромированном прямоугольном корпусе с черным же циферблатом-экраном, на котором влажно мерцали перламутровые аккуратные цифры. Они шли в комплекте с вороненым массивным браслетом и потянули целых шесть десятирублевок. Впрочем, внешний вид вещи явно соответствовал ее стоимости, поэтому денег на нее жалко не было. Коробочка с часами тоже нашла себе место в чемодане.

Из магазина он выходил с чувством человека, хорошо сделавшего свое дело. Вещей, в общем-то, было куплено немного, но и этого для начала хватало. Более того, больше покупать ничего не хотелось. Он поймал себя на мысли, что если бы даже у него еще и оставались какие-то серьезные деньги, то он все равно бы на этих покупках остановился. Оскомина на приобретение новых вещей, присущая любому освобожденному из заключения, была удачно сбита.

Вообще, он всегда считал, что человек должен уметь ограничивать свои потребности. Своим бывшим ученикам любил рассказывать о знаменитом завещании полководца Александра Македонского. Великий Искандер, чувствуя приближение смерти, велел своим приближенным, чтобы во время похоронного ритуала, когда его тело будут нести на носилках к месту вечного упокоения, левую руку почившего опустили на пыльную дорогу.

– Зачем? – с ужасом вопрошали покорные слуги.

– Чтобы народ знал: сколь ни велик был покойный полководец – полмира превратил в царство свое, не ведал счета богатствам своим! – но на тот свет лишь горстку пыли смог загрести сникшей рукою своей, – отвечал умирающий царь, и горькая истина открылась им в тихих словах его.

Еще в студенческие годы Василий Иванович увлекся изучением жизни «полководца всех времен и народов». Ему казалось, что в жизненном пути Искандера Двурогого таится ответ на главный мучивший его вопрос: во имя чего следует жить? Что есть самое важное в этой жизни?

Александр Македонский был загадочным человеком. Он мало прожил, но навсегда остался в памяти человечества. Тайны сопровождали его буквально с первого дня существования на свете. Говорят, когда царица – мать, с мелово-бледным лицом, усеянным каплями холодного пота, металась в жарких предродовых схватках, и просторное ложе казалось ей тесным, а старая повитуха, как слепая птица, в жутком волнении натыкалась на кресла в поисках своего нехитрого инструментария, сквозь плотный кордон охраны сумел пробиться к роженице придворный астролог.

Валясь на колени и задыхаясь, он стал умолять повелительницу задержать роды хотя бы на пятнадцать минут. Из его сбивчивой речи следовало, что последний, только что составленный гороскоп – а он самый верный – показывает рождение мальчика. И если он родится через четверть часа, то его ждет удивительная судьба: он проживет 99 лет и покорит Вселенную.

– Не могу… – обреченно прохрипела царица, – скажи, что его ждет, если я – сейчас…

– Тридцать три года и царство – в полмира, – упавшим голосом отвечал оракул, и вскоре услышал резкий крик новорожденного.

Будущий полководец узнал об этом, когда ему исполнилось 13 лет.

– Торопись, сын мой, – сказала ему мать, – твои часы спешат…

После долгого молчания мальчик спросил:

– Где он? Я хочу его видеть.

На это мать не ответила. Лишь мягко сомкнула длинные черные ресницы. И только спустя некоторое время сыну удалось узнать, что день его рождения стал днем смерти провидца – царица не умела прощать.

Собственно, Александр не сильно верил в предопределения. но задачу поставил перед собой с учетом услышанного. Действительно, прожить долгую жизнь – дело неопределенное, там посмотрим, но завоевать целый мир – вполне в его силах, так что нельзя терять ни минуты!

Не сложилось. Древние астрологи умели составлять верные гороскопы. И весь мир покорить не удалось, и часовой механизм его жизни, отстучав предсказанные 33 года, вышел из строя. Но полмира к своим стопам Македонский поверг. И вошел в историю человечества, прежде всего, как великий воитель. Хотя современные исследователи утверждают, что у него была еще одна, менее кровожадная, возможность войти в историю: в качестве великого ученого.

Оказывается, сохранились хроники его летописцев, которые свидетельствуют, что как-то прекрасным утром, когда все дышало желанной прохладой, молодой полководец, завершив утренний туалет, присел на корточки возле царского походного шатра. Он сорвал хрупкую соломинку, прикусил ее крепкими белыми зубами, с удовольствием взирая на чудный вид дальних гор, растворяющихся в синеватой туманной дымке, повертел ее в руках и вдруг заметил маленького муравья, бегущего по своим делам вверх желтого стебля. Затем Александр, не дав насекомому достигнуть вершины, ловко перевернул соломинку и с удивлением обнаружил, что муравей снова побежал наверх. И сколько раз он потом ни перевертывал былинку, столько же раз муравей неутомимо продолжал подниматься к своей недосягаемой цели. Наконец, ему надоела эта игра с упрямым муравьем, и он отшвырнул соломинку в сторону. Казалось бы, пустяковый случай, но добросовестный летописец, подробно описав его, дал тем самым возможность современным ученым утверждать, что если б Македонский всерьез озаботился вопросом непонятного поведения муравья, то он бы, безусловно, стал основоположником науки, которая получила свое развитие лишь в середине двадцатого века и громкое название: «теория поведения».

Были и другие интересные события в жизни прославленного полководца, но, увы – ответов на свои вопросы из его биографии Василий Иванович так и не получил. Разве что, решил остерегаться сверхзадач и довольствоваться в жизни малым.

***

Гл. 3

Для того, чтобы попасть в следующее, заранее запланированное им место – городскую баню, нужно было пройти через рынок. Как всегда, в это время года он был переполнен. За прилавками находились в основном женщины. (1983 год, у власти генсек Ю. Андропов, повсеместное наведение порядка). Ни одного мужчины восточной наружности в кепке-аэродроме он не увидел. Раньше их было много. Печальные, они стояли возле груд цитрусовых, цепко провожая несостоявшихся покупательниц, особенно молодых и красивых, масляными глазами.

Цены они заламывали дикие, но лишь стоило подойти и прицениться цветущей соблазнительной женщине, желательно, полной комплекции, как пылкие любвеобильные сердца их начинали таять, подобно рыхлому снегу на солнце, и цены немедленно приобретали явную тенденцию катиться вниз. И горе, горе в тот миг их многочисленным домочадцам, верно ожидающим своих кормильцев в далеких кавказских республиках!

В эти ряды любила забегать Валя, и ей, как правило, удавалось покупать экзотические оранжевые плоды по цене близкой к государственной, а иногда и ниже. Правда, выкладывая дома из сумки на кухонный стол крупные апельсины, она выглядела несколько разгоряченной, и глаза ее казались как бы в тумане, но Василий Иванович этого не замечал.

Сейчас на этом месте сельские бабки продавали прозаическую местную зелень, смачно сплевывая шелуху жареных семечек и вполголоса переговариваясь о чем-то своем. Цитрусовых не было и в помине.

– Гниют, наверное, в южных республиках, – подумал Василий Иванович, и вдруг осекся: прямо на него шла, по-утиному перебирая толстыми короткими ногами, дворничиха баба Нюра. Она несла немыслимых размеров хозяйственную сумку из потрескавшегося рыжего кожзаменителя, плотно набитую и, судя по ее наклону в сторону клади, достаточно тяжелую. Василий Иванович эту женщину недолюбливал с детства. Возможно, это чувство перешло к нему от матери. Встреча была нежелательной, тем более сейчас, в первый день возвращения. Растрезвонит старуха по всему городу о его появлении. Отвернувшись, он пытался незаметно пройти мимо. Не удалось. В сердце ударил знакомый голос:

– Батюшки, сколько лет, сколько зим! Не обознамшись я… – это ты, Васенька?

– Я, теть Нюра, я, – мрачно ответил Василий Иванович.

Радуясь возможности передохнуть, баба Нюра поставила на пыльный асфальт свою сумку. Из нее нагло торчали мощные индюшиные лапы. Женщина перехватила его взгляд и в ее глазах зажглись злобные огоньки:

– Чо смотришь, давно, поди не едал?

– Да нет, я сыт, вроде…

– А вернулся давно?

– Сегодня.

Дворничиха цепко разглядывала его подслеповатыми старческими глазами:

– То-то, гляжу, исхудал. Сам на себя не похож… А делать чего собираешься? Где жить будешь? Небось, слыхал – твое место ныне занято…

– Да знаю, знаю я, – досадуя на самого себя за эту ненужную встречу, отвечал Василий Иванович, – только мне пора, теть Нюра. Вы уж извините – я пойду.

– Все спешишь, значить… Каким был, таким и остался – весь гордостью в покойную матушку, царство ей небесное. Нет того, чтобы поговорить со старым человеком – спешишь…

Ну иди, иди… Только помни: я зла на вашу семейку не держу. Ежели негде будет остановиться, или захочешь поинтересоваться последними днями своей матушки – заходи.

– Зайду как-нибудь, – надеясь уже уйти, – облегченно сказал Василий Иванович.

– Сестрица твоя Элла, когда мать помирала, сама в больнице лежала, так я за твоей матерью горемычной, царствие ей небесное, тогда ходила… А Валька с новым хахалем в это время на курорты укатила. Сказала: нате, баба Нюра, ключи, и вот вам 12 рублей – остались со свекрухиной пенсии, может, чем ей поможете, заходите, а мне еще жить надо: мой Коля путевки достал – не пропадать же им!

Вот оно что… Об этом он не знал. Горько защемило сердце. Он посмотрел на женщину по-новому:

– Я обязательно зайду, тетя Нюра, спасибо.

– Только смотри, у меня теперь новый адрес: Мицкевича, 14, квартира № 4. первый этаж, ты найдешь. Там одна бабка померла, так меня туда вселили. А свой подвал я оставила – там сейчас сделали сараи.

***

Настроение было безнадежно испорчено. Переодевшись после бани во все новое и побрившись в первой попавшейся парикмахерской, он направился к дому сестры. Шел не спеша, дыша полной грудью и испытывая физическое облегчение и удовольствие от хорошо вымытого тела.

Ирония судьбы, – размышлял он, – как же могло так случиться, что с бедной мамой в ее последние дни не было никого из близких… лишь дворничиха, которую она – интересно, что же между ними было? – почему-то так не любила. Только она была рядом…

А Валюша молодец, добрая душа: 12 рублей из пенсии матери не позабыла оставить! Ну, ничего, ты еще эти деньги вспомнишь, дрянь, ты еще пожалеешь… Теперь все ясно. Вот почему сестра избегала этой темы в своих письмах.

Прости меня, мама, за все прости, и за мою непутевую жизнь, и за то, что твоя старость оказалась такой неуютной…

Когда, еще в свою бытность студентом, приводил домой Валю, как ты старалась ей угодить… – Она же живет в общежитии, – говорила ты, – покорми ее, сынок, пусть отведает домашнего!

А когда она в первый раз осталась у нас ночевать, ты ушла на работу пораньше, чтобы не встречаться с ней утром. То утро… Как будто оно было только вчера! Валентина ловко шныряла по кухне, ставила чай, играла хозяйку. А я – балбес несчастный – с глупой радостной рожей наблюдал за ней и безумно гордился: она моя, моя, моя! И был доволен, что тебя с нами нет. Думал, дурак, что никто, кроме моей Валечки, мне не нужен. Даже ты, мама, прости…

***

Василий Иванович долго звонил, но за обитой коричневым дермантином дверью было тихо. Он с удовольствием поглядел на новые часы – двадцать минут седьмого. Скоро придут. Решил подождать на улице. Обычно сестра возвращается с работы третьим номером автобуса. Остановка почти рядом, у торгового центра. Василий Иванович направился к остановке. Под ложечкой сосало – сегодня он почти ничего не ел. Напротив, у входа в универсам, лотошница торговала пирожками. Взял два. Раньше он не любил пирожки с капустой – кислые, со специфическим запахом. Сейчас же, горячие, они пошли ничего, за милую душу. Теперь захотелось воды. У сатураторной установки небольшая очередь, человек пять, и конечно же, как и в былые времена, только один стакан. Он терпеливо дождался и опустил копейку в щель автомата. Вода полилась тихой медленной струйкой. Где-то на уровне половины стакана струйка стала совсем тоненькой. Василий Иванович не спешил забирать стакан: еще чуть-чуть… В этот момент автомат поднатужился и, издав мощный рык, плеснул в стакан такой сильной струей, что тот чуть не перекинулся. При этом, естественно, большая часть воды расплескалась. Василий Иванович вынул стакан. Воды в нем было, в лучшем случае, около трети. Сзади тихонько засмеялись. Глотая воду, он скосил глаза. Высокий светловолосый парень в белой сорочке с короткими рукавами и потертых джинсах, ничуть не смущаясь того, что он слышит каждое слово, громко произнес, обращаясь к своей спутнице:

– Автомат работает по принципу: жадность фраера сгубила…

Стало обидно. Возвращая стакан на место, Василий Иванович в упор посмотрел на парня. Тот, вызывающе, на него. Они узнали друг друга одновременно.

– Дядя Вася, – растерянно сказал юноша, – дядя Вася? – повторил он.

– Ну, здравствуй, Толик, – выдохнул Василий Иванович, – как ты вырос! Я бы тебя ни за что не узнал…

Рослый стройный племянник совершенно не напоминал того круглолицего пятнадцатилетнего мальчугана, которого он видел в последний раз четыре года назад. Они отошли в сторону. Миловидная девица в фирменной мини-юбке и узорчатом легоньком свитерке, подчеркивающем хорошо развитую грудь, держала Анатолия под руку, держала цепко, не отходя ни на шаг, и пялила на Василия Ивановича широко раскрытые глаза с густо намазанными ресницами.

– Это – Люда, – как бы объясняя наличие рядом прочно приклеившейся девушки, вынужденно промолвил племянник. – Мы с ней учимся на одном курсе.

Девушка, не отнимая от него руки, сделала легкий книксен. Василий Иванович вспомнил: действительно, сестра писала, что Толя поступил в сельхозинститут.

– На каком же ты факультете? – спросил он.

– Конечно, зоотехническом, – улыбнулся племянник. Вопрос был глупым. Василий Иванович прекрасно знал, что у парня с детства лежит душа ко всяким зверушкам. Ежики, хомячки, морские свинки всегда находили приют в квартире сестры. Так что можно было не спрашивать.

Ему хотелось доверительно поговорить с племянником, много чего требовалось узнать, но выспрашивать его при постороннем человеке было неудобно.

– Вы сейчас к нам? – спросил племянник.

– Да я уже заходил минут двадцать назад, никого не застал.

– Вот вам ключ, – предложил Толик, – и подождите маму дома, она скоро будет. А то нам с Люсей надо идти в одно место…

– Спасибо, Толя, но ключ мне не нужен. Погода прекрасная, я подышу воздухом и встречу маму на остановке. А вы идите, ребята.

Он посмотрел им вслед. Девочка не просто шла. Она в своих туфельках с десятисантиметровыми каблучками просто исполняла какой-то ритуальный танец: ее широкие бедра мерно ходили слева направо, а высокий крутой задок напоминал резко выдающееся назад моторное отделение автобуса «Икарус» старого образца. Так и хотелось поставить на него чашку чая на маленьком блюдечке, и видит бог – ни капли бы не пролилось. За племянника почему-то было обидно.

– Да, отхватил себе цацу, – подумал Василий Иванович, – из нее получится тот еще зоотехник…

***

Встреча с сестрой вышла безрадостной и непродолжительной. За эти годы она сильно изменились. Стали седеть волосы, на лице появилась сеть морщинок, вид у неё был уставший. Явно смущаясь, с красными пятнами на лице и отведя глаза, Элла призналась, что не хотела бы, чтобы брат встретился с ее мужем, у которого в обкоме партии, где он работал, были неприятности из-за попавшего в тюрьму свояка. Она предложила, если это возможно, встретиться в любой день где-нибудь в другом месте. Василия Ивановича охватило чувство стыда, но сестру он ни в чем не винил, прекрасно зная и ее супруга, и жизнь ее с ним. Она по-прежнему оставалась самым близким для него человеком, но сейчас, медленно проходя по пустынным вечерним улицам родного города, он испытывал щемящую горечь, как человек, который что-то важное потерял. Когда-то один его знакомый, летчик-испытатель, любивший давать советы на любые случаи жизни, любил говаривать:

– Не знаешь, что делать – не делай ничего! – и утверждал, что это проверенное правило спасло немало людей его профессии.

Василий Иванович подумал, что это действительно так, но только не в его случае. Сейчас первым делом нужно найти, где бы переночевать, следовательно, опять-таки что-то делать.

На улице было свежо, легкий ветерок вкрадчиво и хищно поигрывал пугливыми ветвями замерших деревьев.

Куда пойти? С его деньгами и справкой об освобождении в гостиницу – не очень приемлемо. Сейчас еще не поздно, часок-другой можно просто погулять, но попозже он уже будет вызывать внимание, а это ему ни к чему – с его-то справкой… День оказался слишком длинным. Чувство голода куда-то отступило, сейчас хотелось только одного: спать, спать, спать…

Конечно, есть здесь и несколько его приятелей, но не хотелось к ним идти: слова утешения, расспросы, советы… Наконец, просто обидно – этот вечер он представлял себе совсем не так. Василий Иванович зашел в дежурный гастроном, взял 200 грамм колбасы, батон и бутылку кефира, нашел в ближайшем скверике скамейку в темной аллее и присел перекусить.

Невдалеке сидела парочка. Судя по всему, там разыгрывалась прелюдия. Василий Иванович невольно прислушался. Женский голос вздрагивал просяще:

– Ну, Сашенька… Не надо… убери руки… ну, я тебя прошу… Посмотри, уже поздно, давай пойдем, а? Мне завтра рано на работу… ну, какой же ты…

Мужчина отвечал неразборчиво и односложно. Чувствовалось, что он твердо решил добиться своего. Голос женщины понемногу угасал. Ветерок исчез так же незаметно, как и начался. К удивлению Василия Ивановича, парочка неожиданно встала и направилась к выходу из сквера. Он попытался мысленно представить себе лицо женщины, сумевшей отсрочить домогательства непреклонного Саши, которому, возможно, завтра тоже нужно было рано идти на работу. Почему-то перед глазами немедленно возникла стройная дама из купе. Ухоженное лицо, ленивое тело… Как достойно она несла себя по перрону…

– Ну и чушь лезет в голову, – подумал он, – будет такая сидеть ночью в садике.

Стало прохладнее. И он вдруг осознал, что адрес, который дала ему утром дворничиха, когда он мечтал только об одном – побыстрее избавиться от нее, превращается в реальность. Похоже, предопределенную всем ходом событий дурацкого незадавшегося дня.

Гл. 4

На улице Мицкевича тихо. Фонари не горят, как и прежде, но все дома с давних пор знакомы до боли. Вот в этом, двухэтажном, жил много лет назад Генка, нежный друг детства, соученик и добрый товарищ, бросающийся без колебаний на любого в драку, лишь стоило произнести вслух его уличную кличку – Макака…

Уже много лет бороздит он моря и океаны, то ли штурман, то ли еще кто-то, и нет, наверное, для его нынешних товарищей надежнее парня во всем белом свете. И тут же вспомнился отец Генки – здоровяк-сверхсрочник с постоянно обветренным бурым лицом, любивший пару раз в месяц после получки основательно приложиться. И каким смешным кажется теперь, спустя столько лет, грустный рассказ школьного приятеля о подарке, который его мать преподнесла отцу, бравому вояке, аккурат к 23-му февраля, любимому празднику Советской Армии.

Не выдержала тихая простая женщина вопиющей несправедливости, многолетно чинимой ее супругу безжалостным армейским руководством, пошла со слезной жалобой к командиру части и выложила полковнику свои обоснованные претензии. Все рассказала как есть: и как познакомилась она с сержантом-танкистом Федей, когда он лечился в госпитале после ранения, и как раз и навсегда полюбили они друг друга. После войны Федор остался на сверхсрочную, тогда-то они и расписались. А как служил ее Федя! Никогда не жалел себя, все для армии, все для батальона. Не считался со временем, приходил иной раз под утро – а как же: боевая готовность того требует!

Скажет ей, бессонно ждавшей любимого, бывало: – Ты жена военного, Галя, привыкай – учения… Наша жизнь молодая принадлежит Родине, служба превыше всего – терпи, родная!

Наскоро перекусит и бегом в часть. Военная косточка!

Однажды после таких учений к ним в дом пришла беда. Явился однажды Федя заполночь, грустный, от ужина отказался. Долго сидел за столом в кухне, курил папиросы, молчал убито. Она и так, и сяк, и что случилось, Феденька, ну не молчи же, родной… Всплакнула разок – другой, бабьим сердцем жалея непутевую головушку своего суженого, тут и открылось: оказывается, утопил он на учениях, преодолевая водную преграду, свой танк Т-34. Чего они только ни делали – достать не могут, уже полбатальона за ним ныряло, но вода шибко мутная, да и тяжелый больно. В общем, приказ по части вышел, чтобы платить ему, Феде, с получки стоимость танка по 25% ежемесячно, пока не выплатит все до копеечки…

Конечно, если супруга его любимая не выдержит такого испытания, так тому и бывать: пусть честно скажет – уйдет он тогда беспрекословно, пойдет на муки любые, но долг свой перед Родиной за ущерб невольно нанесенный возместит сполна.

Тут мигом успокоилась Галя и даже стала утешать пострадавшего: мол, денег все равно нет и не было, пока мы вместе – все выдюжим, и даже стала гордиться мужниной стойкостью. Такой он, ее Федя: служить Отечеству для него превыше всего!

Стали вносить деньги. Вносили, вносили – целых 18 лет прошло, когда Федя пришел домой радостный, принес портвейна бутылочку и говорит:

– Все, Галя, конец, подбили бабки в финчасти сегодня и сказали, что должок за танк выплачен полностью, наша взяла!

Долго ужинали, жизни радовались. Федюня даже стал строить планы на будущее. Вот, если б удалось танк из воды поднять – это ничего, что ржавый, мигом вычистим – как было б здорово! Тридцатьчетверка вещь отменная, в хозяйстве всегда сгодится…

Короче говоря, года два прошло как в сказке, но вот вчера пришел ее Федя со службы ужасно расстроенный и рассказал в горести, что сидят в финчасти неграмотные недотепы, и они, значит, тогда ошиблись, и за танк только половина выплачена, а остальные придется опять отдавать по 25 процентов получки.

Так пусть полковник ей скажет: как же так получается, ее Федя, на фронте раненый, орденом награжденный, столько лет прошло, даже у преступников есть срок давности, а ее мужу, ни одного взыскания не имеющего, разве что одни медали за службу беспорочную – долг никак не могут скостить?! Очень это несправедливо и непорядочно…

Долго плакала обиженная женщина, и полковнику стоило больших трудов ее успокоить. Был тут же вызван на ковер Федя, и ему пришлось в присутствии жены сделать кой-какие пояснения к истории с затонувшим танком, а вечером Галя такой ему скандал закатила, что все соседи сбежались. Правда, делу это не сильно помогло: деньги все-таки пришлось выплачивать, но уже по свеженькому алиментному листу.

***

Дверь открылась сразу, будто его здесь ждали. Старуха прищурилась, глядя со света в темноту, и молча посторонилась, пропуская позднего гостя. В комнате горел яркий свет. Он на мгновение замешкался, удивленный странным зрелищем. Несмотря на громадные размеры помещения, видимо раньше здесь была гостиная, оно казалось тесным от обилия старой мебели. Чего здесь только не было, просто склад какой-то: в дальнем правом углу высилась громада деревянной кровати с роскошным балдахином, по виду смахивающая на подобные творения знаменитого Георга Хэплуайта; рядом с нею нашел себе место массивный трехзеркальный туалетный стол с благородными конвертами всевозможных выдвижных ящиков; чуть поодаль грозно торчал четырехъярусный платяной шкаф, щедро украшенный узорчатой бронзовой фурнитурой; весь левый угол занимал украшенный резьбой и перламутровой инкрустацией чудный секретер на витых ножках в форме когтистых лап хищных животных. Бросался в глаза прекрасный концертный рояль Steinway. Рядом уместились продолговатый прямоугольный стол красного дерева с опорами в виде золоченых кариатид стиля ампир; изящный сервант с фасонной пайкой стекол вычурного геометрического орнамента, сквозь которые можно было разглядеть столовое серебро, хрусталь и фарфор; высокое зеркало-псише; несколько стульев с ажурными спинками, легкий изгиб которых придавал им тот же вид непринужденности и задушевности, который вообще отличает мебель стиля бидер Мейер (нем. – бравый господин Мейер). Полноту этой удивительной картины удачно завершали два воздушных кресла Чиппендейла, мирно покоящиеся рядом со входом, комод цвета темной вишни с лакрицей – не работы ли самого Бенемана?, да многоярусная хрустальная люстра, свисающая на длинных бронзовых цепях с высокого потолка.

И лишь после лицезрения всей этой роскоши взгляд невольно падал на несколько картин в дорогих рамах, весьма похожих на известные подлинники, да старинную, потрескавшуюся от времени крупную икону с тускло горящей лампадой.

И всюду книги, книги, книги… В основном, старые добротные издания. Роскошные переплеты соседствуют с пожелтевшими от времени журнальными подшивками, попадаются томики на французском.

На секретере большой фотографический портрет. Знакомое лицо. Что это?! Пронзительный укол в сердце. Не может быть… Лучше бы сюда ему не приходить. Ай да баба Нюра!

Гл. 5

Перечитал написанное. И дураку ясно, что Василий Иванович – это я. Тогда зачем писать о себе в третьем лице? И кому может быть интересен этот мой бред, ведь иначе все то, что со мной случилось за последние годы, назвать нельзя?

Учитель, преуспевающий директор школы, муж обаятельной милой женщины – неужели теперь у меня все в прошлом?

Все развалилось в один день. Мое благополучие оказалось довольно шатким. Бетонная опора упала не только под углом школьного здания – она рухнула и подо мной. Мы знали, что корпус дает осадку. Сколько раз я советовался по этому поводу со строителями. Обращался в райком партии. Пустые разговоры. А надо было бомбить всех письмами. Чтобы остались следы.

Обижаться мне не на кого, да и не за что. Пострадали дети. Два человека. Меня судили за преступную халатность, которая привела к гибели двух человек. Суд над директором 38-й школы Василием Ивановичем Коркамовым получил широкую огласку в системе образования. На процесс согнали директоров школ. Гороно предоставило общественного защитника, который доказывал, какой я хороший и какие плохие строители. Судья безучастно перелистывала какой-то журнал в цветастой обложке. Процесс имел показательный характер – бить по своим, чтобы чужие боялись.

Сейчас я веду странную жизнь. Идти снова в школу, в родную среду, и чувствовать постоянное шушуканье за спиной – выше моих сил. Не хочу никому ничего объяснять. Я свое получил. Надо жить дальше. Пока я сидел, жена развелась со мной и выписала меня из квартиры. Поступила вполне грамотно, ничего здесь не сделаешь. Но жизнь идет, и я с ней тоже. Теперь я грузчик в продуктовом магазине. Пять дней работы – столько же отдыха. Это график моей смены. Зарплата – 180 рублей. Свободного времени – навалом, вот я и пишу. А без булды – мне тесно. Как будто давит воротничок сорочки, который никак не удается расстегнуть.

Мне 39 лет. Я прошел тридцать девять бед. Имею сестру, которая может общаться со мной только тайно. И чужую большую комнату, битком набитую старинными вещами.

Вот сижу я сейчас и пишу эти никому не нужные строки за гостиным столом, чудная крышка которого с тускло-багровым от старости благородным налетом надежно сидит на четырех искусно вырезанных безымянным мастером позолоченных девах со спокойно скрещенными на груди руками. И столько всякого видели за свой беспокойный век их пустые глазницы, что ничем видно не удивить сейчас этих красавиц-кариатид.

В соседней комнате недовольно скрипят пружины старого дивана под грузным телом женщины, которую не любила моя мать. Когда я пришел сюда в тот первый вечер, баба Нюра ничуть не удивилась. Она пыталась меня накормить – я только поужинал на лоне природы и отказался. Тогда старуха показала, где туалет и ванная, застелила кровать под балдахином и, уходя, сказала: – Живи здесь сколько надо.

И вот я живу здесь уже почти два месяца. Комната угловая. Два окна выходят на улицу и два – во внутренний дворик. Стены во дворе увиты виноградной лозой. Бельевые веревки никогда не пустуют. Днем играют дети, под вечер выходят посудачить соседки. Почти всех я уже знаю в лицо. Со мной здороваются, в глазах у женщин любопытство.

Так получилось с первого же дня, что баба Нюра готовит на двоих. Она давно на пенсии, и я не понимаю, откуда у нее средства на такие продукты: в доме постоянно свежая птица, дефицитные копчености, дорогое вино. Я пытался дать ей деньги с аванса, но она, глядя из-под мохнатых бровей сердитыми глазами, недовольно буркнула:

– Оставь, тебе самому сгодятся.

От моих уговоров решительно отказалась. Вообще-то, есть у меня и вопросы к ней на другую тему, но все не удается поговорить по душам. Она умеет резко, но не обидно, прекращать общение, так что разговора с ней никак не получается. Да и потом я боюсь, честно говоря, узнать от нее нечто такое, что осложнит мою жизнь, во всяком случае, не доставит мне никакого удовольствия. Кое о чем я и сам уже догадываюсь.

Она предложила мне перенести телевизор из комнаты, в которой я поселился, на кухню. Чтоб не мешать своим присутствием. Я пытался ее убедить в обратном, но куда там. Кухня просторная, почти как вторая комната. Пару раз смотрел вечером телевизор с ней вместе на кухне. Старуха не отрывает глаз от экрана, что бы там ни показывали.

***

Когда я вечером зажигаю в зале настольную лампу, здесь становится очень уютно. Стол ярко освещен, комната уже не кажется забитой вещами, их контуры теряются в полумраке. Правда, хорошо виден большой фотографический портрет на тяжелом секретере. Молодой мужчина в офицерской форме. Погоны с двумя просветами, одна аккуратная звездочка – майор. Три ордена, несколько медалей. Нашивка за ранение. Характерный прищур насмешливых глаз. Высокий чистый лоб. Короткая прическа. Чуть курносый. Хорошее открытое лицо, хотя и на чей-то взыскательный глаз его может несколько портить тяжелый подбородок. А как на мой простецкий вкус – так он всем хорош. Только не место ему на этом секретере. И вообще в этой комнате. Ведь это мой отец.

***

Вывеска над дверьми продмага № 33, что на углу улиц Говарда и 8-го Марта, менялась на протяжении его более чем вековой торговой деятельности неоднократно. В былые времена здесь располагалась «Мясная лавка братьев г.г. Козловых», коммерческие дела которых шли не очень: за недовес и продажу порченой продукции их «побивали неоднократно и даже костями». В годы нэпа здесь в поте лица своего трудился господин Майоркин, основавший популярное «Вечернее кафе». С тем же успехом, впрочем, его можно было назвать и «утренним», так как работало кафе всю ночь напролет, а публика, посещавшая его, бушевала вне зависимости от времени суток и славилась полнейшей непредсказуемостью поведения. Правоохранители избегали посещать это заведение, но, когда они решались на столь героические действия, улов их бывал иной раз весьма впечатляющ. И если в начале двадцатого века малюсенькими кульками с белоснежным турецким «марафетом» приторговывали, практически, во всех злачных заведениях припортового южного города, то крупные партии заморской валюты изымались исключительно в «Утреннем», по причине чего чекисты жестко отреагировали: закрыли сразу и неудачливого Майоркина, и его невезучее кафе.

После здесь верой и правдой служили трудовому люду такие звучные торговые заведения: «Бакалея», «Гастроном», «Гастроном и бакалея», а теперь простой и близкий сердцу каждого допущенного сюда покупателя «Продмаг № 33». Когда я говорю «допущенного сюда покупателя», то имею в виду конечно не тех простых смертных, которые имеют возможность украсить свой обеденный стол мороженным хеком или мойвой из этого магазина, а его целевую профессиональную группу потребителей -работников речфлота, за которыми закреплена эта торговая точка. Вот для них-то здесь есть все. Или почти все.

А домашние хозяйки любят этот магазин по другой причине. Здесь с незапамятных времен мясной лавки остался устойчивый запах мяса, хотя последние годы в открытой реализации оно появляется крайне редко. Этот запах каким-то загадочным способом сумел впитаться повсюду: в потолки и стены, в старые деревянные полы и оконные рамы, и сколько здесь не было ремонтов и перестроек – подлинное чудо! – стойкий аромат мясопродуктов никуда не исчезает.

Многочисленные покупательницы хорошо знакомы с этой особенностью Продмага № 33 и, стоя в длиннющих очередях, охотно позволяют себе чуток расслабиться: мечтательно прикрыть глаза и с удовольствием объять внутренним взором немыслимое изобилие вкуснейшей мясной снеди, давно и прочно забытой в незадачливом советском быту…

Ах, какая тогда чудная картина предстает перед ними: груды свежайшей парной свинины и говядины, дичь и птица, лоснящиеся жировыми росинками, роскошные потроха и другие разности, а над всем этим богатством – причудливые абрисы всевозможных копченостей, все то, что только может представить себе разбуженное этими запахами творческое воображение. Иначе ведут себя мужчины, по случаю забежавшие в винно-водочный отдел. Те, от атаки мнящихся запахов потенциальной закуски, пронзающих все их алчущее алкоголя естество, другой раз, даже зажмуриваются в неописуемом восторге, и, выходя с бутылками, невольно делают глубокий вдох, пытаясь подольше сохранить сытный дух в качестве возможной виртуальной закуски.

В моей смене работают три продавца: Валя-большая, Валя-маленькая и старшая смены – Альбина Петровна. Завмаг Зоя Никифоровна Вершкова из своего кабинета-каморки почти не выходит. Магазин работает с семи утра и до семи вечера. Я прихожу за полчаса до открытия. Подношу к прилавкам мешки с крупой и сахаром, ящики со спиртным и молочными изделиями, контейнеры с рыбой и вареной колбасой. В магазине большая камера-холодильник, несколько подсобных помещений. До открытия успеваем позавтракать. Стакан сметаны или сливок, двести граммов копченой колбасы, свежая булка. Разумеется, харч бесплатный. С 7 до 9 покупателей немного, затем поток заметно возрастает. После 12 количество покупателей снова уменьшается. За час до обеденного перерыва одна из продавщиц, по очереди, идет в подсобку готовить обед. Первое и второе. Для себя здесь не жалеют.

За день мне приходится разгружать от одной до трех машин. Быстро познакомился с экспедиторами. Вначале они внимательно наблюдали за каждым моим шагом, боясь и на минутку отойти в сторону и потерять меня из виду. Можно понять. Со временем стали мне доверять больше. Вино и водку со спиртзавода привозит толстый рыжий Сеня. Всегда небрит и улыбчив. Приезжает он пару раз в неделю. Имеет обыкновение после разгрузки вручать мне с добродушной хитроватой улыбкой «бомбу» с крепленым вином. Я тут же избавляюсь от нее – обмениваю у продавщицы на 2 рубля 60 копеек. Девчата знают, что я вернулся из заключения. На их лицах легко читается сочувствие. Сначала меня это злило, но потом перестал обращать внимание. Весь день здесь звучит: Вася, подай то, принеси это, тащи сюда еще что-то… Вначале мне тяжело давалось таскать мешки с мукой и крупами, но довольно скоро привык и втянулся. После того, как один водитель, седой грузный старик, участник войны, понаблюдал за моими мучениями и показал, как следует брать мешок, взваливать на плечо и равномерно размещать на трех спинно-плечевых точках.

В магазине ко мне относятся хорошо. Думаю, им нравится моя безотказность и еще то, что я не бухаю. До меня в этой смене грузчики пьянствовали напропалую и больше двух-трех недель не задерживались. Наверное, по нраву и то, что я не мозолю без дела никому глаза, не интересуюсь их делами и ни во что не вмешиваюсь. Когда я устраивался сюда на работу, завмаг Зоя Никифоровна перед тем, как подписать мое заявление для отдела кадров горторга, долго разглядывала мои документы, нерешительно тянула что-то, а потом твердо сказала:

– Конечно, вы человек с богатым интеллигентским прошлым, учитель и директор, но, говорят, тюрьма меняет людей… Я это к тому, что в нашем магазине у продавцов коллективная ответственность. Если кто-то ворует, за него платит вся смена. Дело поставлено здесь так, что каждый приглядывает за другими, а они – за ним. И не дай бог что-то скрысятничать! У нас есть свои способы наказывать провинившихся. Надеюсь, все, что я говорю сейчас – не про вас!

Мне это было не очень приятно, но пришлось молча с ней согласиться: профилактика никогда не бывает излишней…

Гл. 6

На прошлой неделе, когда я в брезентовом фартуке и грубых рабочих рукавицах что-то затаскивал в торговый зал, меня окликнули из очереди:

– Васек, дружище, ты ли это?

Невысокого роста мужчину средних лет, в низко надвинутом на лоб берете и с полупустой авоськой в руках, я узнал сразу. Вот имя его я, кажется, запамятовал… Этот человек явно из прошлой, лагерной жизни. Причем, за спиной его стояла история одновременно смешная и трагическая. Однажды в ходе доверительного разговора в зоне, он рассказал мне, что с ним случилось, и честно говоря, это меня просто потрясло. О, наконец-то вспомнилось его имя – Витя!

– Извини, брат, у меня сейчас запарка. Если у тебя есть время, подожди пяток минут, я выйду на улицу, поговорим. Ладно?

Я носил ящики с кефиром, рыбу, потом еще что-то по мелочи, а сам вспоминал. Какие только коленца не выкидывает с нами жизнь! Этот Витя работал, кажется, слесарем, имел нормальную семью, жену и двух ребятишек, жил спокойно и в достатке. Их бригадир в передовых традициях пытался сплотить свою бригаду, и почти каждую неделю практиковал совместные походы в кино, театр, на стадион. А однажды они даже сходили в музей современного искусства, и именно это посещение местной цитадели изобразительной культуры напрочь перевернуло Витину жизнь. Честно говоря, Витя не совсем, а еще честнее – совсем не разбирался в живописи и свое участие в культпоходе оправдывал только нежеланием отрываться от коллектива. Ребята разглядывали картины, вполуха слушая экскурсовода, смеялись над непонятным, шумно переходили из зала в зал. Витя плелся в самом конце, мечтая хлебнуть, наконец, пивка из томящейся в его небольшом дипломате бутылки и мучительно понимая, что сделать это в музее невозможно. Экскурсия близилась к завершению. С каждой минутой укреплялись Витины надежды. Но в последнем зале видимо что-то случилось. Веселый шум постепенно затих, все сгрудились напротив какой-то большой картины. Вите за головами товарищей ее не было видно. Сначала все с любопытством разглядывали картину, потом стали недоуменно переглядываться, затем враз обернулись к Вите, и только тут он увидел это полотно. В центре его был изображен роскошный диван с узорчатой спинкой и гнутыми ножками, а в левом углу находилась небольшая изящная тумбочка, на которой радовала глаз высокая хрустальная ваза с нежными кремовыми розами. При всех своих явных достоинствах эта картина вряд ли могла серьезно тронуть неискушенное искусствоведческими изысками воображение и Вити, и его товарищей, если бы на ней… Если б на диване не лежала в крайне раскованной позе молодая цветущая женщина. Полностью обнаженная, с опущенным на кисть правой руки миловидным лицом, она глядела на зрителей так, что каждому казалось, будто взгляд ее доверчивых, широко распахнутых глаз, направлен именно на него. Длинная русая коса змеилась по хорошо развитой груди, познавшей прелести материнства, и в своем поступательном движении почти достигала яркой ковровой дорожки. Но и это было еще не все. С картины, глядя прямо в глаза, на Витю вызывающе смотрела его жена.

У него невольно екнуло в сердце: это было не просто сходство, а что-то совсем другое. Ее прекрасно знали Витины товарищи. Она работала медсестрой в их заводском медпункте. Наверное, поэтому все так притихли. Сначала Витя никак не мог осознать увиденное. Пугало, что жена осталась с детьми дома, и вот на тебе – она тут… Он не мог оторвать глаз от картины: ее нос, губы, волосы… А как ему знакомы эти полные колени и даже привычка чуть скрещивать ноги, лежа на боку. А где родимое пятно на груди? Вот же – прикрыто косой…

Экскурсовод, обрадованный тишиной, с воодушевлением продолжал:

– Я вижу, вам понравилось это произведение искусства, товарищи, и это безошибочно доказывает, что у вас хороший вкус. Такую благоговейную реакцию обычно вызывают только встречи с прекрасным. Эту радость вам доставила кисть молодого, но подающего большие надежды местного художника Кривосуйко-Лещика, а называется картина «Полуденный отдых незнакомки». Правда, по каталогу она числится под другим названием: «На заре ты ее не буди», но это явная ошибка. Ведь каждому видно, что женщина, изображенная здесь, бодрствует. И честно признаемся, друзья, – прибавил он с гнусной ухмылкой, – заставляет бодрствовать и нас…

Очевидно, такая оплошность случилась потому, что начинающий мастер представил к экспонированию в музее более трех десятков работ, из которых комиссия по причине нехватки места в залах выбрала именно эту. Мы позвонили товарищу Кривосуйко-Лещику и указали на несоответствие названия фактуре, на что он ответил, что согласен с любым названием, лишь бы картину представили к показу. Не правда ли, так расточительно может относиться к своему детищу только большой художник?

Бригада стала потихоньку выходить из зала, оставив Витю наедине с супругой. Когда все вышли, он внезапно осевшим голосом попросил экскурсовода дать ему домашний адрес художника.

– Зачем он вам, молодой человек? – удивился тот, протирая несвежим носовым платком массивные роговые очки.

– Я… хотел бы ее купить… – с трудом выдавил из себя Витя. Они направились в комнату администрации, где экскурсовод долго копался в каких-то папках, пока не нашел, наконец, искомое.

– Записывайте, голубчик, – пропел он. Витя одолжил листок бумаги, записал, вежливо попрощался и ушел.

С этого момента у него началась новая жизнь. На заводе товарищи только переглядывались, о случае в музее помалкивали, мало ли что бывает, просто удивительное сходство и только. Теперь после работы Вите не хотелось идти домой. Он стал выпивать. В нагрудном кармане лежал и прожигал сердце листок с адресом, но идти к художнику выяснять отношения не хотелось. О чем с ним говорить? Как с ним говорить? На всякий случай, он еще раз зашел в музей. После бутылки вина. Смотрел. Долго. Конечно, это она. Сомнений быть не может. К картине постоянно подходят, рассматривают, интересуются: кто это? А как ухмыляются двое прыщавых юнцов! Было больно так, что не передать словами. Жена смотрела на него с картины спокойными, чуть отстраненными глазами. Крепкое тело ее вызывало у посетителей, как ему казалось, нездоровое внимание.

Теперь с женой он дома почти не разговаривал. Она, не понимая в чем дело, пыталась вызывать его на откровенность. Он замыкался в себе и молчал. Спать стали врозь. Она часто плакала.

Через пару месяцев Витя не выдержал и в пьяном виде наведался домой к художнику. Большой художник оказался маленьким плотным человечком в очках с облезшей металлической оправой и потертых джинсах. Он никак не мог взять в толк, что Вите нужно, и на всякий случай почему-то повторял, что деньги, взятые в долг у какого-то Зюни, он почти все вернул, телевизор у него из пункта проката, и изымать его в счет долга по закону не положено. Кстати, задолженность у него не пять лет, как у соседей, а всего десять месяцев, и вообще это хамство немыслимое – присылать человека и отрывать мастера от творческой работы…

Судя по веселым возгласам и громкой музыке, доносившейся из квартиры, эта работа спорилась и без его присутствия. Художника несколько раз окликали, и он стал пытаться закрыть обшарпанную дверь своего жилища. Ему очень хотелось вернуться в свою комнату, где только – только приступили к хоровому пению. Пели недружно, вот тут-то и стало ощущаться отсутствие хозяина.

Чтобы не затягивать неприятную историю дальше, Витя наглядно проявил свой характер, и на вопли хозяина из квартиры выскочил волосатый поджарый хлопец с повадками уличного громилы. Он оттер Кривосуйко-Лещика внутрь и стал хватать непрошеного гостя за грудки.

Через полчаса, когда Витя уже попал в милицию, дать каких-либо вразумительных пояснений своему поведению он не смог. Не начинать же рассказывать о коллективном походе в музей…

Бригада пыталась взять его на поруки, но из этого ничего не вышло по причине перебитой челюсти пострадавшего. К сожалению им оказался не мерзавец Кривосуйко-Лещик, успевший в последний момент укрыться в туалете, а его заступник, оказавшийся сыном начальника городского управления культуры. Возмущенная творческая общественность требовала достойно наказать злобствующего хулигана. Жена на суд не пришла. Вите дали два года.

***

Окончив работу, я вышел. Витя терпеливо ждал у входа. Мы закурили.

– Ну, рассказывай, как дела? – предложил он.

– Дела как дела, вот, тружусь помаленьку.

В зоне мы особенно близки не были, просто Витина история в свое время была у всех на устах.

– Давно откинулся? – поинтересовался Витя.

– Два месяца назад. А ты, помнится, освободился почти на год раньше…

– Не на год, а на полтора. Знаешь, как на свободе каждый день ценится? А ты мне целых полгода хочешь скостить!

– Да не бери в голову, расскажи лучше, как тебе удалось устроиться. Гляжу: ты нормально одет, прекрасно выглядишь, вот только жирком стал чуток заплывать… Ну и, как ты на воле, дружище?

– Да все путем, живу, что надо. Работаю в той же бригаде. Мы с Клашей понимаем друг друга, у нас полный порядок.

Имени его жены я не знал и поэтому осторожно поинтересовался:

– Давно женился?

– Да уже пятнадцать лет! – радостно воскликнул Витя, – это ж моя ненаглядная!

Чувствовалось, что он очень доволен жизнью и своим счастьем готов делиться с каждым.

– Каким же я дураком тогда оказался! – продолжал Витя. – Когда вернулся домой, рассказал Клаве все как есть: и про музей, и про квартиру. Она мне сначала не поверила. Быть, говорит, такого не может. Я же никогда никому не позировала. Просто чепуха какая-то!

Она, оказывается, думала тогда, что я с какой-то связался, стал поэтому пить, пустился во все тяжкие. Даже поклялась мне – не она на картине. Собой и детьми поклялась. И знаешь, я все равно ей не поверил. Кто сам признается? – думаю. Да вот случай помог. Теперь я ей очень даже верю. Никаких сомнениев нет!

– Что же это за случай? – заинтересовался я.

– Понимаешь, в первое время после освобождения я у матери жил. Заходил, конечно, к Клавдии, с ребенком общался, а сам все сомневался. И ее вроде люблю, и по сынишке томлюсь, а в душе веры к ней нет – и все тут. В общем, понял: пора решать, дальше так нельзя. Или туда, или сюда. Надо это кончать, думаю, все равно жизни у нас уже больше не получится. И чтоб в решении своем утвердиться, решил снова в музей сходить, поглядеть на копию моей Клавдии. Прихожу – картины нет. На ее месте какая-то ерунда висит: доярка с чужим лицом корову дергает… за эти самые. Все залы исходил – как сквозь землю она провалилась! Собрался я было уже уходить, когда вижу – экскурсовод идет. Тот самый, и в тех же мутных очках. Поздоровался я с ним, а потом возьми и спроси: где же картина та?

– Какая это – та?

– Ну, та, на которой Клаша была нарисована, она еще вот тут, на месте этом висела.

Гляжу на его рожу удивленную, и тут меня будто прорвало: взял, да и все ему рассказал.

Ты б видел, Вася, как он потом смеялся! Я уже было стал бояться, что его удар хватит. Люди проходят мимо – на нас озираются, а с ним приступ, буквально. В общем, отдышался он, наконец, и с фальшивым укором говорит:

– Ах, молодой человек, молодой человек… Вы уж простите меня, старика, за мой глупый смех, но хоть теперь постарайтесь понять всю дикость вашей истории. Вам сейчас очень повезло: я по профессии – искусствовед, имею труды в этой отрасли и, слава богу, в чем – чем, а в живописи немного разбираюсь. Так вот, поверьте моему слову: скорее рак свистнет, чем мазила Кривосуйко-Лещик передаст в своей стряпне хоть малейшее сходство с натурой. Он же бездарен, как засохший фикус! У него даже коза на себя похожа не будет… Так что можете быть уверены, даже не на сто, а на двести процентов, – в вашем случае сходство совершенно случайно! Да знаете ли вы, каким мастером нужно быть, чтобы добиваться полного совпадения изображения на полотне с оригиналом?! Поймите же, наконец, что мы живем не в семнадцатом веке, а в двадцатом, когда от таких мастеров лишь легенды остались. И чудные картины… Так вы говорите, – перешел он к другой теме, – что ваш Лещик в туалете спрятался? Не пострадал, значит?

Сказал он это, и давай хохотать снова. А у меня после этого всю блажь по поводу Клавки – как рукой напрочь отшибло…

Гл. 7

Однажды, придя с работы домой, Василий Иванович застал бабу Нюру необычно оживленной.

На кухонном столе в хрустальной вазе нежился букет роз.

– Приведи побыстрее себя в порядок и переоденься – мы идем на день рождения! – безапелляционно заявила она.

– К кому? – спросил Василий Иванович.

– К соседке со второго этажа.

Пока Василий Иванович брился, хозяйка из своей комнаты рассказывала ему об имениннице.

– Девка она хорошая. Тихая, безотказная, надежная… Правда, в жизни ей не повезло. Получила хорошее образование, стала врачихой. Но муж таким гулякой оказался, что только с ее характером и терпеть его можно было. Пропадал, шатун, из дому на три – четыре дня, а то и на всю неделю, и ничего – в порядке вещей. А заявится домой, помятый да худющий, как мартовский кот, и на весь дом вопиет:

– Ликуй, Женька! Я пришел!

Так вот, где-то с год назад, не успела Евгения с его очередного прихода возликовать, останавливается у подъезда медицинский «Рафик» с красной полосой, выходят из него трое дюжих мужиков в белых халатах, видать, доктор и два санитара, и прямиком на второй этаж. Мне после Евгения страх как жаловалась, бедная девочка, сколько она от этого ирода натерпелась…

Старуха расчувствовалась и послышались всхлипы, чередующиеся с трубным сморканием.

– А что же медикам было нужно? Зачем они приехали? – желая вернуть начатый разговор в русло, поинтересовался Василий Иванович.

– По делу приехали… – злорадно отвечала старая женщина. – Сначала их старший уточнил имя-отчество нашего гуляки, затем спросил Евгению, не ложились ли они уже спать?

Девка, конечно, здорово растерялась: какое, мол, там еще спать, когда супруг разлюбезный после недельной отлучки за пять минут до вас появился!

Тогда доктор с лица вроде обрадовался и говорит:

– Очень за вас я доволен, коллега, а вот вашему мужу придется собираться и следовать с нами!

Тот, конечно, ни в какую: – Что это значит? Произвол! Я буду жаловаться!

А врач ему спокойненько:

– Жалуйтесь куда хотите, молодой человек, но закон есть закон: мы имеем информацию, что у вас был контакт с опасно инфицированной больной.

А после тихо и со значением дополнил:

– Сифилис есть сифилис, понятно?!

***

Соседку со второго этажа Василий Иванович уже знал в лицо и здоровался с ней. Приятная особа, с миловидным пригожим лицом и, как говорят, не столько полна, сколько широкой кости, она часто гуляла возле дома со своим пятилетним малышом. Возраст детей Василий Иванович определял моментально и точно. Это у него было педагогическое.

***

Около восьми часов вечера они поднялись на второй этаж. Василий Иванович ожидал застать шумную компанию и заранее чувствовал себя не очень уютно. В прихожей он раскланялся со смущенной хозяйкой и вручил ей букет роз, который она в смятении прижала к груди, отчего на нарядной белой кофточке немедленно выступили темные влажные пятна (цветы были только что из воды).

Баба Нюра, что-то буркнув, сунула ей маленькую аккуратную коробочку. Василий Иванович отметил, что женщины при встрече расцеловались. В гостиной его ждала приятная неожиданность: кроме них гостей не было.

Стол уже был заставлен едой. Мягко горели три свечи в витиеватом подсвечнике. С экрана телевизора уютно мерцало при выключенном звуке цветное изображение.

– Толик только уснул, как бы оправдываясь, сказала Евгения, – и я не хочу его будить…

На столе красовались вкусные вещи. Старуха разговаривала с именинницей о чем-то малозначущем. Василий Иванович с тихим хлопком открыл бутылку шампанского и предложил краткий тост за хозяйку. Пламя свечей трепетно вздрогнуло. Евгения избегала встречаться с ним глазами.

Василий Иванович был голоден, но в присутствии цветущей молодой женщины кусок в рот не лез. Разговор не складывался. С горем пополам он все же поел.

Через некоторое время баба Нюра, сославшись на головную боль «от шипучки», стала прощаться. Василий Иванович тоже было поднялся. Евгения растерянно сказала:

– Ну что вы, Анна Аристарховна, посидите еще, я вам таблеточку сейчас дам – сразу пройдет…

– Какую еще таблетку, – со смешком ответствовала пожилая гостья, – у меня самой дома их – полный воз! А его, – кивнула она в сторону Василия Ивановича, – оставляю, девка, тебе. Смотри, не обижай моего квартиранта, а то будешь иметь дело со мной! – попыталась свести все на шутку она.

Василия Ивановича ее речь покоробила: обычно так говорят о вещах.

– Я, пожалуй, тоже пойду, – нерешительно начал он, но старая сводница, уже от двери, посмотрела на него неожиданно ласково:

– Да чего уж там, посиди, не порть девке праздник…

Он взглянул на Евгению. Она безучастно стояла, опустив глаза, молчала, и в этом молчании , в том, как она избегала его взгляда, в руках ее, которыми она, не в силах скрыть волнения, теребила обеденную салфетку, было что-то большее, чем то, о чем он подумал с самого начала.

Наверное, по своей природе она вообще была застенчива. Во всяком случае, припомнил Василий Иванович, при встречах она даже здоровалась как-то неуверенно, словно боясь, что ей не ответят.

– Вы присядьте, пожалуйста, за стол, – закрыв за бабой Нюрой дверь, тихо сказала она, – а я на минутку в кухню…

Василий Иванович сел и тут неожиданно у него проклюнулся бешеный аппетит. Женщина что-то делала на кухне, а он, судорожно глотая, принялся за еду.

На экране телевизора молодой толстый мужчина в обязательном темном костюме с галстуков в мелкую полоску доверительно раскрывал рот и, казалось, даже подмаргивал. При желании можно было легко представить, что он обращался к телезрителям примерно так:

– Дорогие друзья! Сейчас, в эти минуты, когда мы беседуем с вами, в одном из южных городов нашей необъятной Родины у молодой, милой и, заметьте, одинокой женщины, в уютной небольшой квартирке отмечают ее день рождения.

Она, наверное, долго готовилась к этому дню: бегала по магазинам, искала продукты, тщательно убирала свое жилище и даже купила модный подсвечник, желая создать максимальный уют минимальными средствами. А по вечерам эта дивная женщина мечтала… И в своих робких мечтах, совершенно непроизвольно, она обращалась к чем-то поразившему ее воображение новому соседу. Да, именно так. Недавно в ее доме появился худощавый, угрюмого вида мужчина. У него был вид человека, который направляется в гости, не зная, примут ли хозяева его, или нет. Возможно, она и обратила на него внимание только потому, что он разительно отличался от других мужчин. Тех, с кем она сталкивалась на работе, которые пытались заговорить с ней в трамвае, на улицах, в магазинах и, главное, от того, который еще недавно считался ее мужем и ничего не принес ей, кроме боли и разочарования. Ведь в этом соседе не было и капли самоуверенности, свойственной самцам, вышедшим на охоту за лакомым куском податливого женского тела.

За это время она о нём кое-что узнала. И стала думать об этом мужчине все чаще и чаще. И вот, представьте себе, сегодня ее день рождения и, как в сказке, где все сбывается, сейчас он ее единственный и самый желанный гость…

Эти мысли в мгновение ока пронеслись в голове у Василия Ивановича. Торопливо прожевывая очередной кусок копченой колбасы, он почувствовал, что на него глядят.

Евгения принесла поднос с кофейником и ажурными чашками. Расставляя их на столе, она спросила:

– Вы любите с сахаром или без?

– Лучше с сахаром, – почему-то охрипшим голосом отвечал Василий Иванович, только вы садитесь тоже.

Она села напротив, и их глаза встретились.

– Если говорить честно, то я удивлен, – начал Василий Иванович. – Вот уж никак не ожидал, что буду сегодня отмечать здесь, с вами, ваш день рождения…

– Я понимаю, вы прямо с работы, устали, и все это вам совершенно некстати…

– Нет, нет, я очень рад, – перебил ее Василий Иванович, – честное слово, для меня сегодняшний вечер – настоящий праздник! Только жаль одного… – замолчал он.

– Чего же? – спросила Евгения.

– Я себя чувствую, как бы это поточнее сказать, – случайным гостем. Мы ведь с вами, по сути, даже незнакомы.

– Наверное, я не должна это говорить, но вы не правы…

Голос Евгении звучал глухо, и Василий Иванович почувствовал в нем скрытое волнение.

– Я очень хотела, чтобы вы сегодня пришли… И попросила Анну Аристарховну.

Даже в свете свечей было видно, как ее лицо бросило в краску. Он обратил внимание на руки молодой женщины. Длинные тонкие пальцы с крупными красивыми ногтями были прекрасны.

Чувствуя непонятную радость и желая перевести тему разговора, он сказал:

– Знаете, я только сегодня узнал, что полное имя моей хозяйки – Анна Аристарховна. Вроде знаю ее много лет, а все баба Нюра, да баба Нюра, прямо неудобно.

– А я ее знаю не так давно, но кажется, всю свою жизнь. Она прекрасный человек, – убежденно сказала Евгения. Теперь она не прятала своих глаз. У нее был прямой, неожиданно твердый взгляд. Василию Ивановичу нравились такие женщины. Он знал: когда женщины смотрят так – ложь исключена.

– Когда-нибудь, если вы захотите продолжить наше знакомство, я расскажу, сколько она для меня сделала.

– А почему не сейчас?

– Сейчас не надо. У меня очень хорошее настроение, и я не хочу портить его грустными воспоминаниями. В другой раз, – доверительно сказала она.

На экране телевизора появилось лицо известной певицы. Она разевала рот, как рыба, вытащенная из воды. Василий Иванович автоматически отметил, что зубы у нее – далеко не ахти.

– Мой мальчик уже крепко спит, – промолвила Евгения, – и, если хотите, чтобы вам не было скучно, мы могли бы немного потанцевать.

Она подошла к телевизору и прибавила звук.

***

Ростом она была под стать Василию Ивановичу. Он уже давно не танцевал, и то, что происходило сейчас, казалось ему восхитительным. От женщины, мерно передвигавшейся в его объятиях в плавном режиме забытого им танго, исходили флюиды покоя и мягкой податливости.

Танцующая Евгения невольно прикрыла глаза. Эти чуткие руки, бережно обнимавшие ее крупное тело, казались ей воплощением мужской основательности и надежности. Она знала, что он одинок, но даже в мечтах не предполагала, что он может быть так ласков. Хотя, почему это не предполагала? Не надо кривить совестью наедине с собой: разве не готовилась она к тому, что сегодня происходит? Интересно, понимает ли он, как сейчас, именно сейчас, он ей нужен? Почему во всем его облике, в манере держать себя, танцевать, избегать ее прямого взгляда, даже в его руках – больших и добрых – она все время чувствует какую-то тревогу и неуверенность? Что делать ей, и как себя с ним вести, чтобы они исчезли?

Ну что ему стоит прямо сейчас, когда ее грудь волнующе ощущает каменную твердь его сильной груди, безвольно льнет к ней и нет уже сил ее оторвать, ну что ему стоит чуть опустить свое лицо, ведь ее уже давно поднято и ждет … Неужели ему так трудно понять, что ее губы от его сухих губ – никуда не смогут уйти?

И будто услышав ее беззвучный зов, его руки наливаются тяжестью и медленно твердеют, пытаясь вобрать в себя все ее тело без остатка. Но где-то на задворках сознания все еще бодрствует какой-то мыслительный центр, который автоматически фиксирует происходящее: и ее дыхание, неожиданно ставшее тяжелым и прерывистым, и горьковатый аромат густых волос, и гулкое биение сердца – да так, что уже не понять: ее ли, его?

Они долго стоят, прильнув друг к другу, и только теперь одновременно замечают, что телеконцерт уже закончен, и кто-то бодрым, хорошо поставленным голосом, вбивает звонкую политическую дребедень в их затуманенные головы.

Они понимают, что так дальше стоять, как сейчас стоят они, уже кажется неловким, но оторваться друг от друга, нарушить этот внезапный союз и гармонию двух тел, у них нет ни желания, ни сил.

После, когда Евгения в безучастном сомнамбулическом состоянии начнет расстилать кровать, он подойдет к ней сзади, повернет к себе ее горячее лицо и надолго прильнет к податливым губам. Это безумно приятно, но она знает, что ей ни в коем случае нельзя терять над собой контроль. Поэтому через какое-то время она заставит себя оторваться от него и уйдет в ванную. Там она разденется, аккуратно сложит одежду и посмотрит на себя в зеркало. Так и есть. На теле выступило несколько красных пятен. Это у нее с девичества. Тяжелые белые груди еще не потеряли упругости. На них болезненно выделяются заметно припухшие и посиневшие соски. Чтобы унять возбуждение, она пускает холодную воду. Под колючими струйками кожа съеживается, покрывается мелкими пупырышками. Она успокаивается. Появляются непрошенные мысли. Что привнесет в ее жизнь человек, который остался ждать ее в комнате? Будет ли ему хорошо с ней так, чтобы он захотел прийти опять? Главное – держать себя в руках, не давать воли той всепоглощающей волне, которая, слава богу, не так часто, полностью лишает ее всякого самоконтроля и приводит в такое состояние, когда с ней делается черт знает что, и после она сама себе противна…

Она насухо, до исчезновения пупырышек, растирает тело махровым полотенцем, надевает свежие легкие трусики – ведь знала же, знала, что все будет именно так, оставила их в ванной заранее; взяв в руки ажурный лифчик на мгновение задумывается, затем решительно откладывает его и набрасывает на себя халат. Все это занимает от силы несколько минут.

Она входит в комнату. Василий Иванович курит. Господи, какое у него серьезное, мужественное лицо… Она берет со стола подсвечник и, не отрывая глаз от своего визави, поочередно задувает свечи. В комнате становится абсолютно темно. По хрусткому шороху накрахмаленных простынь он догадывается, что Евгения уже в постели. Раздевается в густой темноте. Неслышно подходит к кровати. Глубокий поцелуй. У Евгении неожиданно прохладное тело. На мгновение ей становится страшно. Она боится не его, а себя. Какие у него властные руки… Кажется, их не две, а много, очень много… Ее тело невольно начинает отзываться на эти прикосновения, дыхание сбивается, она пытается совладать с собой, но это дается ей все тяжелей и тяжелей.

Господи, как он нетороплив, сколь медлительны его движения, как он бесчувствен: неужели все еще не замечает, как послушно откликается ее тело на его ласки… Чтобы погасить в себе возрастающее желание, она пытается думать о чем-нибудь постороннем, но ничего с собой не может поделать: чувствует, как напрягаются у нее ноги, и все ее тело, как бы бросая вызов своей хозяйке, постепенно выходит из-под контроля разума и начинает мерно, неуправляемо колыхаться…

Желая прекратить эти постыдные (для впервые пришедшего в ее дом мужчины) движения, боясь упасть в неодолимую бездну страсти и оттолкнуть тем его, Евгения кусает свою руку, кусает сильно, еще и еще, на глазах ее слезы отчаяния, но боль никак не приходит, и тогда, уже затуманенная, она, наконец, не выдерживает и жалко, не своим, а каким-то чужим, противным и хриплым голосом молит его: ну приди же, приди…

***

Утром, идя на работу, я стараюсь не вспоминать прошедшую ночь. Было жаль Евгению, брала досада на себя. Правда, она, умница, все пыталась утешить: мол, ничего, так может быть с каждым, не переживай, мне и так с тобой очень хорошо… Это казалось еще более обидным. Ну, мрак прямо какой-то…

В зоне тоже часто говорили на эту тему. Рассказывали, что такое происходит со многими после длительного перерыва. Главное только, не брать дурное в голову – и все пройдет. Тем не менее, сердце саднило.

Гл. 8

Магазин открывала Альбина Петровна. За непродолжительное время работы здесь я неплохо раззнакомился со всеми работниками своей смены. Альбина Петровна, например, по ее собственным словам, «несла свой тяжелый крест». Этим крестом был ее единственный, любимый и ненаглядный сын Петенька, или, как его все называли в магазине – Пеца. Редкая смена обходилась без того, чтобы этот Пеца – здоровенный двадцатипятилетний бугай с маленькой головкой дегенерата на мощных плечах – не заходил к матери с одной и той же фразой:

– Привет, ма! Тут у меня наклевывается одно дельце – подбрось-ка мне «дурной червончик»!

Альбина Петровна давала деньги без лишних слов. Только горестно пожимала губы и прятала глаза. Я пару раз замечал, как она после его визитов плачет в подсобке. Иногда заведующая приходила на работу в синяках. Девчата говорили, что сынок бьет ее по пьянке. В смене все обо всех знала Валя-маленькая. Эта полная рыженькая коротышка была на удивление доброжелательна. В ее приземистом нескладном теле царил восторженный пылкий дух. Она болтала без умолку, умела делать одновременно несколько дел: и покупателей обслуживать, и вести долгий, обстоятельный разговор со своими подружками. У нее был довольно редкий дар: поразительное чувство пропорции веса тел и их объема. Когда выпадает свободная минутка, я с интересом наблюдаю за ее работой. При взвешивании колбасы в восьми случаях из десяти она получает нужный вес «с одной руки» – с первого раза. Покупателей, которые в нашем магазине впервые, это очень впечатляет. Люди даже переглядываются. Некоторые после этого подходят к контрольным весам, но тут же уходят, не глядя по сторонам, – вес всегда оказывается на удивление точным.