Читать книгу Циркач - - Страница 1

1

До войны он был мальчишкой в отчем доме. И дни тогда напоминали камушки в калейдоскопе: каждое событие – яркий блик, радужное пятно. Даже обиды – и те полыхающие, но недолгие. Коля смахивал их рукой и жил, не думая, что будет дальше.

А дальше поджидал только мрак.

В тот летний день, когда женился его брат, жизнь Скворцовых еще не канула в пропасть. До пропасти оставался целый месяц. Лишь кто-то завел над их головами невидимые часы и тайно вел счет отмеренному им спокойствию. Но Скворцовы не подозревали об этом, и жизнь их текла чередой будней, праздников, покупках в гастрономе, семейных вечеров под радиолу. А когда беда случилась с их семьей, Коля долго не мог решить: есть ли на свете то самое загадочное, превозносимое мамой Провидение? Или человек сам решает свою судьбу?

Заиграли фокстрот. Жених нежно подхватил невесту и с безупречной быстротой повел ее по залу. Гости расступались перед ними, любуясь их молодостью, стремительной поступью танца и атласным платьем невесты с бумажной бутоньеркой на груди. Пара невольно заставляла собой любоваться: оба стройные и статные, будто выточенные друг под друга. И оба из достойных семей. Жених – сын уважаемого комиссара Скворцова, невеста – дочка профессора Маевского, известного в ленинградских академических кругах. У стола новоявленных супругов суетилась официантка, держа поднос с гусиными паштетами и кусочками шоколада, а на закуску подавали бутерброды с маслом и соленой рыбой – угощение, редкое теперь и для порядочного дома.

В городе стоял пряный август, насквозь пропитанный тревогой ожидания. После двух месяцев войны ленинградцы проводили сумбурные дни в очередях на эвакуацию: когда же будет заветный листок и можно ехать? Сколько ждать? Что будет на новом месте? А в густо освещенном зале, где сияли принесенные по случаю лампы, сегодня звучал фокстрот и подавали закуски. И любой заглянувший в зал с улицы посчитал свадьбу излишеством, если не кощунством. Но тех, кто находился в зале, не заботили чужие печали. В припадке жадного аппетита они наедались впрок.

Коля в досаде отвернулся.

Никому на торжестве не было дела до маленького человека, который не прятался нарочно, но оставался незамеченным толпой гостей. Хотя Коле недавно исполнилось семнадцать лет, он едва доходил до пояса обычным мужчинам и юношам. Кто видел его в первый раз – принимали за ребенка лет шести, а узнав правду, от стеснения отводили глаза. Коля и сам смущался от смятения посторонних. Ну что же делать, если он парень невысокого роста, или, как иногда называют его – лилипут? Он не обижался на странное и сказочное слово, хотя мамаша сильно огорчалась, когда какой-нибудь офицер с отцовской службы, думая, что не слышно со стороны, шептал на ухо товарищу: «Смотри, уродец». Коля не считал свой рост уродством, ведь у него и руки, и ноги соответствуют телу, все аккуратно и в некотором роде изящно. Только уши большеваты и чуток торчат, но брат говорит – это признак упорства и сильного характера.

Коля не любил, когда показывают пальцем – до чего же противно! – или когда лезут в душу с глупыми вопросами. Чаще спрашивали, словно заранее соболезнуя, как живется с маленьким ростом. «А вы как живете с кривыми зубами?» – хотелось спросить в ответ. Или с лысиной? Тоже мне, нашлись жалостливые судьи и допросчики. Обычно живу, как и вы, пока доброхоты не добавляют насмешек и предубеждений. Да, сразу родился маленьким, вот и вырос кое-как.

Прежде они с братом были неразлучны, и стало немного грустно, что Петя женится. Невеста до зубовного скрипа не нравилась маме, она считала Ирину безнадежно разбалованной, дурной хозяйкой и боялась, что та примется вскоре после свадьбы обирать неопытного мужа, тратя деньги на духи да на платья. «Кому сейчас дело до платьев. Наговариваешь», – усмехался отец, комиссар Скворцов, подтрунивая над женской ревностью. Ему Ирина нравилась. Она и правда, признаться, хорошенькая: каштановые волосы, тонкие лодыжки и запястья. И почти девчонка, двадцать один год. От нее всегда тянулся шлейф цветочных духов, как от дивы, хотя работала она простой телеграфисткой и одевалась модно и строго, причем платья, не в пример маме, обеспечивала себе сама, не залезая в отцовский кошелек, чем только больше раздражала будущую свекровь. «Скоро для всех легкие деньки закончатся – вот и поглядим», – презрительно фыркала мама, показывая, как негодует от выбора Пети. Но противиться свадьбе не стала. Невестка вышла из культурной семьи, деньги у них водились, и профессор, по слухам, подарил на свадьбу целых пять тысяч. Петя взамен обещал поскорее выбить листки родне Маевских, чтобы их вывезли из Ленинграда со следующим потоком: он работал в эвакуационной комиссии. Ирина, условились, должна остаться с мужем, что бы ни случилось. А случиться могло достаточно.

Порой комиссар Скворцов приносил со службы страшные слухи. Мол, немцы почти затянули петлю на подходе к Ленинграду, и скоро начнется настоящая оккупация, тогда и уехать будет нельзя. Мама от таких новостей теряла рассудок. Отец ей запрещал молиться – как бы посмотрела партия на подобную вольность! – и поэтому она только тихонько плакала. Да еще просила Петю добыть для младшего брата эвакуационный листок: он ведь легко сойдет за ребенка, а детей вывозят из Ленинграда в первую очередь. Но отец говорил жестко: «Война повсюду, нигде не лучше. Нечего бегать туда-сюда!» Казалось, он человек из броневой стали, ну вроде той, из которой делают танки – ничего не боялся и не удивлялся ничему, словно жил десятую жизнь и заранее знал возможные повороты событий. В Ленинграде семье Скворцовых жилось привольно и пока сыто, для чего же уезжать в неизвестность?

Заиграли вальс, но никто почти не танцевал. Официантка разливала красное вино – кислое, по несколько капель в бокал – и разносила десерт: кусочки шоколада в хрустящей бумаге. Гости как один тянулись к подносу, и он пустел на глазах. Коля с утра бродил полуголодный, ведь свадьба целый день гуляла по Таврическому саду, и присесть-то некогда. Желудок бурчал, как сломанное радио. Хотелось ухватить шоколаду. Но проход загородили гости, их спины возвышались над Колей грядой бесконечных скал. Он не находил глазами официантку, только чувствовал тычки и толкотню кругом. И слышал, как в другом конце зала фальшивят музыканты. Знают, халтурщики: гостям и хозяевам безразлична их игра, лишь бы что-то звучало, пока подают еду. Вот и не стараются нисколько. А Коля в жизни не мог халтурить. Для него музыка – любимое и с трудом отвоеванное дело, а работу, как учил отец, нужно делать достойно или не браться вовсе.

Родители отдали его в музыкальное училище еще ребенком. Думали, чем занять сына: для службы и обычной работы он не годился, ведь всегда был маленьким. Не таким, как другие дети – они-то маленькие временно и вырастут когда-нибудь – а необычайно хрупким мальчиком, без всякой надежды вырасти и возмужать. Окружающие, не знакомые близко с семьей Скворцовых, смотрели на Колю подозрительно, как на причудливое инопланетное растение, его с удивлением разглядывали и не верили истинному возрасту. Колю раздражали их пристальные взгляды, и в детстве он от досады часто строил им гнусные рожи, но теперь сдерживался. Мамаша объяснила, что рожи – это бескультурно и не достойно комсомольца.

Но поскольку он по-прежнему не рос, в семье решили: пускай музыкальное училище, хоть какое-то занятие. Лучше, чем бездельничать и сидеть в будущем на иждивении. Редкий инструмент поддавался столь особенному артисту. Мама отчаянно хваталась за сердце, пытаясь убедить отца, что Коле следует заниматься, а то останется без работы, когда они, родители, умрут. И после нескольких сердечных припадков, после долгих заверений учителя музыки, что у будущего ученика имеется слух, отец снисходительно одобрил обучение. Колю зачислили в класс скрипки.

Учился он с невероятным азартом. Наконец ему доверили что-то! Теперь, спустя десять лет, он владел не только скрипкой, а еще и виолончелью. Инструмент громоздкий для его роста, но он приспособился ловко вскакивать на табурет, придерживая виолончель за гриф, так что выступление получалось оригинальным. Порой он бегал и в соседний класс, заниматься на духовых сверх заданных уроков. Учителя заочно его хвалили с оглядкой на отца. Маэстро Вернер однажды сказал: с такой ловкостью и рвением можно в цирке выступать. А Петя подарил брату скрипку, специально вырезанную мастером под его рост, и обещал, что однажды и для маленького скрипача найдется место в оркестре, всему свое время. Коля мечтал попасть в ученический оркестр каждую пятницу, когда после занятий распределяли ребят на выступления. Но в концерты его не брали.

За неделю до свадьбы брата Коля получил необычное письмо. Оно пришло не в домашний почтовый ящик, как приходили другие письма, а на адрес училища. Но на желтом конверте – ах, красивый был конверт, с тремя печатями и завитушками в углах! – в строке адресата стояли его имя и фамилия: «Николаю Скворцову». Его вручил Евгений Самуилович Вернер, учитель Коли – прямо в руки отдал. Всем в училище известен пунктик маэстро по поводу гигиены: он не касается людей голыми ладонями и круглый год ходит в белых перчатках. Когда нужно что-то передать – кладет на стол или куда придется, чтоб только нечаянно не притронуться к чужому телу, тем более к открытым его участкам. А тут – из рук в руки передал письмо, прямо в ладошки положил! Словно хотел оказать своему ученику особую честь.

Таких прекрасных писем Коле ни разу не приходило. Ему писали только друзья, а они не церемонились, рисовали кривым почерком на конверте: «Коле», а то и «Кольке Скворцову». Здесь же неизвестный отправитель впервые назвал его полным именем: Николай. Сразу видно, что человек серьезный, раз обращается к юному адресату уважительно. Но то, что оказалось внутри письма, было в сто раз лучше его наружной красоты.

Сначала Коля не сообразил, кто ему пишет и зачем. Потом, читая письмо, увидел загадочное слово: «ангажемент» и совсем растерялся. Он знал, что такое ангажемент. Это когда артиста приглашают на работу в консерваторию или театр. Маэстро Вернер постоянно получал ангажементы. Но то – маэстро, руководитель их оркестра, а то – он, Коля Скворцов. Кому он нужен в свои семнадцать лет? Ведь даже в ученические концерты берут других музыкантов, высоких и обыкновенных, чтобы линия ряда была ровной, подобно лесу молодых и крепких деревьев, где нет места слабому ростку.

Его никуда не приглашали, просто старались не замечать, как досадное недоразумение. Иногда льстили из-за страха перед его отцом, отчего становилось горько и хотелось бросить музыку. Хотя на скрипке играл он способно и артистично, если верить Вернеру. Иногда Коля переставал надеяться, что его вообще возьмут в оркестр, и от этого чувствовал себя еще меньше, и не только ростом. Он ощущал себя не цельным человеком – так, придатком каким-то, аппендиксом из старой медицинской энциклопедии дедушки. Лишним и бесполезным элементом. А ребята: и Гришка, и Лина, и Шура – давно играли в концертах. И любили травить ему душу своими рассказами.

Недавно, например, Гришка играл после партсобрания для членов ВКП(б) и теперь на каждом углу рассказывал о своем везении. Его после концерта к тому же покормили обедом для партийных, и не понятно, какое из двух событий вызывало большую зависть одноклассников. Коля старался не сравнивать себя с Гришкой, ведь ясно, что у них в жизни разные пути. Но как же было тяжело не выдавать огорчения и не завидовать! На скрипке Коля выучился, да и на чем угодно выучится в будущем, если захочет, но высоким-то ему никогда не бывать. Так стоит ли доказывать прилежность учителям?

У Коли едва хватило терпения дочитать до конца, чтобы узнать, от кого приглашение и сколько предлагают плату. До последнего ему казалось, что в письме ерунда и провокация. Но нет, это было приличное предложение с окладом – небольшим, соответствующим его возрасту и опыту начинающего музыканта. Сначала он не мог понять: почему же пригласили именно его? Разве не нашлось в целом училище подходящего скрипача обычного роста? И лишь дочитав до последней строки, он понял, почему… Ангажемент пришел от Цирка лилипутов.

Потому и выбрали его. Теперь все встало на свои места, исчезли сомнения – а то ведь он думал, что перепутали с другим неизвестным Скворцовым, каким-нибудь однофамильцем. Но радость пришла с кислым привкусом. Да, Коля получил приглашение с заработной платой, и для него оно значит много: шанс стать благополучным, не зависеть от отца и Пети, доказать одноклассникам, что он тоже на что-то способен! Но он ждал, что его пригласят лишь на одном основании, что он работу заслужил и выстрадал. Кто-то, наконец, разглядел его способности и решил наградить за годы упорной учебы. А получалось, ему предложили место артиста по той же причине, по которой раньше не брали в оркестр: потому что он лилипут.

Всю неделю Коля обдумывал предложение. Хоть и обидное, и почти оскорбительное – оно выгодное. В следующем году учеба в музыкальном училище закончится, и настанет время искать работу. Отец заявил, что содержать его дальше не намерен. Куда же Коля пойдет? Куда ему податься со своим ростом? Хорошую должность, как Пете, ему не получить: не помогут ни отцовские связи в партии, ни упорство. Всерьез Колю никто не воспринимает. А скитаться на подработках, как сейчас, когда Ленинград голодает – долго он так не протянет. На прошлой неделе за слом домов им с Гришкой заплатили сухим пайком. Положение бедственное, и будет только хуже.

Маме и тем более отцу он решил пока не говорить. Казалось, если рассказать – новость мигом утратит сокровенность и больше не будет принадлежать ему одному. А Коле важно сохранить ее, сберечь от посягательств, чтобы никто не смел опорочить его мечту. Чем больше он думал, тем сильнее привязывался к мыслям о цирке. Там он будет среди маленьких – среди своих. А здесь он в родной семье чужак. Да и сама возможность путешествия вдали от дома будоражила его, ведь дальше пригорода Скворцовы никогда не выезжали.

Как было бы здорово уехать из Ленинграда! Жаль, это целое приключение с полосой препятствий: поезда из Ленинграда уже не ходят, сообщение перекрыли из-за атак фрицев. Отправляют только по Ладоге вплавь, да и то, попробуй-ка получи разрешение. Потом добираться поездом до самого Молотова. Именно оттуда отплывает теплоход «Виктор Чиж», который повезет Цирк лилипутов в турне по городам великого Советского Союза. Как далеко сейчас мечта! Коля вздохнул.

Сквозь сплошную стену из гостей на секунду промелькнула официантка с подносом. «Эй! Сюда, прошу!» – крикнул Коля. Но его детский голос затерялся в беспрерывном гуле толпы. Он встал на цыпочки и начал размахивать руками, пытаясь привлечь внимание официантки. Тут сзади толкнул кто-то из гостей, так что он чуть не упал. «Осторожно, зашибете ребенка», – раздался над ухом сердобольный женский голос. «Прости, малыш, – обернулся толкнувший Колю мужчина в очках, – иди к маме, а то тебя затопчут здесь», – он участливо, с искренней заботой приобнял его за плечи и направил к центру зала, подальше от толпы.

У Коли внутри поднялось негодование. Мало того, что его опять – четвертый раз за день! – приняли за ребенка, так еще и оттеснили от официантки с шоколадом. Теперь она ходила вне досягаемости. Он хотел крикнуть мужчине, что он вовсе не ребенок, но внезапно стихла музыка, и по залу прошел тихий ропот гостей.

В центр зала вышел отец: в комиссарской форме, с жесткой военной выправкой, высокий и несгибаемый, как всегда. Следом за ним мама: мягко-округлая, широколицая, в добротном льняном платье до самых щиколоток. На ее лице сияла необычайная улыбка предвкушения – мама вообще редко улыбалась. У нее от отцовской нервной службы и дурной ленинградской погоды совершенно испортился характер. Она часто жаловалась на боль в спине, стала плаксивой и «негативно смотрела на жизнь», чем портила картину счастья. Отец цыкал на маму при всяком случае, ведь жена члена ВКП(б) не должна быть таким несносным ипохондриком, ее долг улыбаться и развлекать гостей. Но в ту минуту по маминой улыбке Коля понял: сейчас случится нечто приятное, чем родители гордятся от души, не по одной только службе.

– Давайте поздравим молодых! – начал отец.

В зале усилился гул, и вокруг появились восторженные восклики. Петя с Ириной вышли к родителям и встали рядом. Петя улыбался, а Ирина смотрела на гостей уставшим и высокомерным взглядом. Но Коля про себя отметил, что она все равно красавица, и замужество ей к лицу. Она как-то разом повзрослела, став женой. Их с Петей вкусы похожи. Девушки, которые привлекали его внимание, походили на Петину невесту: слишком заносчивые, холодные, но изящно сложенные, как фарфоровые статуэтки в семейном буфете. «Хорошо пристроилась», – услышал Коля язвительный шепот из зала.

Он не первый раз слышал упреки в сторону Ирины, обвиняющие ее в расчетливости. Похожие слова говорила и мама. Может, в чем-то она права: быть женой капитана Красной Армии и невесткой военного комиссара – все равно что оказаться в теплом бункере в бурю. Выгодно, надежно и спокойно, насколько возможно в военном положении. «Когда я вышла за твоего отца, он был беспартийный. Удобства достигали сами», – гордо поджимала губы мама, намекая, что невестка придет на готовое. Но Коля не думал про Ирину плохо, ведь у выгоды есть обратная сторона: зависимость. Куда бы ни уехал Петя, жена последует за ним, ей придется сорваться с насиженного места, бросить родителей и работу, привыкать к новому жилищу. Пока молодоженам дана отсрочка. После свадьбы они поживут в одной из просторных комнат, в семейной квартире Скворцовых на Лиговском. Когда Коля думал об уютном счастье Пети и Ирины, ему тоже хотелось влюбиться, хотя бы нарочно, чтобы не быть сейчас одному.

Гости поздравляли молодоженов и оставляли на столе подарки: продукты, иногда нужные в быту вещи, посуду и постельное белье. Кто-то подарил керосиновую лампу. Коля слушал поздравительную речь отца и поглядывал на Ирину. Какая же она важная и деловитая! Неужели правда любит Петю? Или притворяется? «Вот бы и меня кто-то полюбил», – подумал Коля. У него опять заворчало в животе от голода. Он решил держаться поближе к маме на случай, если снова будут разносить еду. Ему хотелось озорничать, бегать по залу, только бы его заметили, но тогда мама застыдилась бы перед гостями, а Коля боялся ее огорчить. Поэтому он лишь выглядывал тихонько из-за ее спины: что происходит вокруг?

Из толпы показался профессор Маевский с женой. Она держала в руке белый конверт – конечно, с деньгами. Щедрого одаривания молчаливо ждали от их семьи, словно само собой разумелось, что они должны вложиться в свадьбу. Маевские подошли вплотную к отцу и маме. Мужчины пожали друг другу руки, женщины чинно, без особой приятности, обнялись. Будущая Петина теща передала конверт и легко кивнула: «Дополнительно, на расходы», и было слышно в ее тоне, что до семьи жениха она снисходит. Коля тайком улыбнулся, представив, как бесится от ее ужимок гордый отец и чего ему стоит помалкивать, слушая колкости. Ведь закуски, и танцы, и даже халтурщики-музыканты без Маевских им не по карману, хоть и живут лучше знакомых и соседей, а профессуре не чета. Иннокентий Борисович начал расспрашивать отца про службу, но разговор не заладился, и они оба отвернулись. Тогда Маевская перевела беседу на неисчерпаемую, как погода, тему: на детей.

– Как поживает ваш младший сын? Он, кажется, учится в музыкальном?

Она спросила, казалось, без всякой задней мысли, без упрека и насмешки, но отец почему-то сморщился от вопроса, как от лязга вилки по стеклу.

– Спасибо, Татьяна Григорьевна, он ничего. Заканчивает в следующем году. Маэстро Вернер его очень хвалит, – попыталась улыбнуться мама, подчеркивая слово «маэстро».

– Он уже ищет себе место? Время сейчас тяжелое, – продолжала Маевская.

Отец покраснел до кончиков усов от ее бестактности. А любое упоминание про Колю было неприличным. «Зачем вообще говорить про инвалида? И как людям не стыдно обсуждать чужое семейное горе?» – раздражался комиссар. Из слов отца Коля понял только, что горе – это он и есть, и что высовываться ему лишний раз не следует. Будь Маевские давно знакомые и близкие люди, перед которыми уже не требуется держать лицо, старший Скворцов давно бы гаркнул: «Не твое собачье дело!» – в свойственной ему манере. Но то были родители невестки, они только что передали пухлый конверт, поэтому рявкнуть он не мог, а только натужился выдавить что-то пристойное.

– Полагаю, он останется на моем попечении до конца моих дней. А потом его досмотрит Петя. Или его дети. Не исключено, что и вашей Ирине придется. Если, конечно, не случится чудо, – проговорил, наконец, отец.

Когда он произнес исповедь, напряжение вмиг спало, и последнюю фразу он сказал с горечью, а не со злобой. Но остальным стало мучительно не по себе.

Ирина взяла Петю за руку и сдавила ему пальцы, – он вздрогнул. Молодожены вдруг заторопились на улицу.

– Мы подышать, – объяснила невеста.

Коля замер, стоя за маминой спиной. Он не знал, как лучше поступить: молча уйти, чтобы не вносить в беседу еще большее смущение? Или же, наоборот, выйти и признаться во всем отцу? Внутри клокотала обжигающая обида, что отец думает о нем как о бесполезном предмете. И то, что у отца есть малейшие мысли повесить его содержание на семью брата, больно ужалило Колю. Словно младший сын – чемодан без ручки, который против желания кому-то обязательно придется нести всю жизнь. Отец прежде говорил, что не станет содержать иждивенца после учебы. Это было сурово, но с достоинством и с надеждой. А выходит, он в Колю ничуть не верит. Даже не думает, что сын может сам устроиться и обеспечить себя. А мама-то что? Почему она молчит? Почему не вступится, что и с маленьким ростом можно достичь больших высот. Ведь она сама так раньше говорила! Предательница! У Коли разрывалось сердце. Он не мог больше молчать.

– Мамаша, отец…Чудо случилось! Я получил ангажемент! Я уезжаю в турне!

Сам опешив от заявления, Коля, выпалив его скороговоркой, отпрянул назад. Но отступать было поздно. Он в ту же секунду пожалел, что раскрыл секрет, ведь обещал себе молчать, пока не скопит денег на дорогу. Проклиная собственное нетерпение, Коля поднял глаза на гостей.

– Что ты говоришь?! Это же замечательно! – с некоторой заминкой воскликнула Маевская.

– Ты молодец, – улыбнулась мама. И замолчала.

Не спросила, куда уезжает, от какого учреждения пришло приглашение – ничего. Коля понял: она не верит ему. И не развивает беседу, чтобы не опозориться перед гостями. Отец взглянул на Колю с интересом, но тоже не произнес ни слова.

– Нет, серьезно. Я получил приглашение. Ехать нужно теперь же. Вот, смотрите, – и Коля достал из кармана свернутый вдвое конверт, который целую неделю носил с собой, опасаясь, как бы кто-нибудь из домашних не нашел раньше времени.

Отец взял из его рук письмо – почти выхватил, измяв край бумаги, и принялся бегло читать. На его лице при чтении творилось что-то невообразимое: он то хмурился, то щурил глаза, то поджимал губы. Наконец, сунул Коле истерзанное письмо и бросил:

– Что ж, прибери.

Но Коля не вполне понял, и сначала послышалось: «Черт побери».

– Я пойду на улицу, прошу прощения, – обвел отец взглядом гостей и двинулся к выходу из зала.

Письмо колыхнулось в Колиной руке и поникло, будто мокрая тряпка. Тут мама подхватила мятую бумагу, бережно высвободив из-под его пальцев, и взялась читать.

– Да что же там такое? – удивилась Татьяна Григорьевна.

– Сейчас узнаем, – кивнула в ответ мама.

– Не может быть и речи, – замахал на них руками отец.

– В чем, собственно, дело? – поинтересовался флегматичный Иннокентий Борисович.

– Глупости! Не о чем говорить! – вышел из себя отец. – А ты! – ткнул он указательным пальцем в Колю. – Тебе совестно должно быть такое показывать людям! Ты сын военного комиссара! Ты лицо коммунистической молодежи!

– Я думал, Петя ее лицо, – сдавленно произнес Коля, боясь пуще рассердить отца.

– Николай получил ангажемент в цирк, – дочитав письмо, ответила, наконец, мама на немой вопрос Маевских.

Прозвучало хорошо, даже величественно: «Николай получил ангажемент». Коля на секунду воспрял, но осекся, увидев разъяренное лицо отца, метающее молнии из другого конца зала, и недоумевающие глаза Маевских.

– Мда, история, – жамкая слова, проговорил профессор.

– А с другой стороны, сами посудите, ну куда ему деваться? Ведь война идет. Цирк – не худший вариант, – вступилась за Колю жена профессора.

– Ведь я не глупостями заниматься. Я там на скрипке играть буду! – попытался вклиниться Коля.

– Вот, не стоит делать поспешных выводов, – нервно улыбнулась Маевская. – Важно соблюсти приличия. Достойный человек в любом месте себя сохранит.

– Да пойдите вы! – рассвирепел отец и вышел вон из зала, хлопнув дверью.

Мамаша махнула музыкантам рукой. Заиграли польку.

***

После возвращения в зал отец отвел его в сторону, чтобы никто не видел, и сказал, что не даст денег на дорогу и не позволит позорить семью, выступая на потеху публике. Что нет более подлого и мерзкого дела, чем кривляться с глупой рожей, когда кругом голодают и гибнут люди. Коля в ответ надерзил отцу, как никогда раньше. Закричал, что все равно поедет в цирк! А деньги заработает или возьмет у знакомых, да хоть украдет, вот что! На крики сбежались гости во главе с перепуганной мамой. Получился скандал. И как бы Ирина, растерянно улыбаясь, ни старалась отвлечь гостей танцами, все упрямо таращились на Колю и отца. Бодрые предложения невесты не вызвали отклика.

Коля полночи не мог уснуть в комнате. Слезы против желания катились по лицу и заливались за шиворот, противно щекоча шею. Скоро он так их наглотался, что заложило нос, и разболелась голова. Он не хотел, чтобы кто-то видел его позор, и отпросился спать пораньше. В зале до двух часов ночи играла музыка, но потом гости разошлись. К нему в комнату никто не постучал. Только разок заглянула мамаша и, увидев, что Коля уже в постели, осторожно прикрыла дверь.

Разве цирк – такое дурное занятие? Коле представлялась радость, которую он мог бы принести зрителям своей музыкой. Он бы успокаивал обездоленных пролетариев, вдохновляя их на труд во благо Родины. И от недостижимости благородного дела рыдал еще горче. Даже кусочек шоколада, принесенный Петей утром, вставал поперек горла.

Произошедшее казалось несправедливостью и непоправимым бедствием. Но нужно было стоять до конца и не допустить капитуляции – ни ее возможности! И Коля твердо решил, что уморит себя голодом назло отцу. Вот тогда он узнает, как запрещать цирк!

2

Следующие дни они не разговаривали и даже не здоровались. Отец уходил рано утром на службу вместе с Петей, а Коля чуть позже – в училище. Вечером же никто и носа не показывал из комнат. Отец проводил время с мамой: включая фоном радиолу, читал ей сочинения Ленина, новые партийные бюллетени и последние сводки с фронтов, пока она вязала варежки из собачьей шерсти – в таких количествах, словно собиралась обвязать весь Ленинград. А Петя жил в комнате с Ириной: они, как молодожены, тешились только друг другом и не обращали на трагедию Коли ни малейшего внимания.

Коля и правда пару дней отказывался от обедов, лишь изредка, пока не видела мама, тайком таскал печенье из буфета, а на третий день, когда вышел в зал, обед ему не подали и его появлению не удивились.

– Я думала, на тебя сегодня не накрывать. Как вчера, – пожала она плечами, хитро скользнув по нему улыбкой – будто по голове погладила.

– Будет знать, как забастовки устраивать. Обед кончился. Раньше надо было приходить, – встал из-за стола отец с пустой тарелкой.

Потом, опомнившись, брякнул ее обратно на стол, чтобы убрала мама, и ушел в комнату. Коля, к своему торжеству, заметил: отец волнуется.

– На, съешь, – протянул ему Петя остатки своей каши с огрызком хлеба.

– Спасибо, – как можно независимее откликнулся Коля.

Ему хотелось выглядеть гордым и показать, что он ничуть не сдался под напором голодовки – наоборот, садится за стол из великодушного смягчения. Но получалось плохо: слишком он оголодал за три дня, и когда доедал Петину кашу, у него дрожали от удовольствия руки.

– Зря вы с папашей затеяли эту постыдную ссору, – жеманно протянула Ирина, прихлебывая чай. – Да еще на свадьбе. Разругались, испортили гостям настроение. Думаю, лучше тебе извиниться перед ним и забыть. Конечно, он бывает резок. Но я с ним согласна. Для чего тебе цирк? Ведь ты учился скрипке, чтобы попасть в порядочный оркестр. А не для дикостей и кривлянья.

Коля чуть не поперхнулся кашей. Не столько от того, что Ирина впервые высказала мнение прямо и прилюдно, сколько из-за ее наглого тона. Он не подозревал, что у девчонок случаются подобные перемены: в невестах они скромны и сдержанны, а как становятся женами – перестают стесняться.

– А я думаю, Колька, не слушай ты никого. Хочешь быть циркачом – так становись, – задорно подмигнул Петя. – Отец денег не даст – я помогу. Отправим тебя, не сомневайся, – усмехнулся он на возмущенный взгляд Ирины. – Ты только сам решай свою судьбу. И сам отвечать будешь. А про позор и прочее там – чепуха! Послушал бы папаша, что про него люди за глаза говорят. Запомни: никого, кроме себя, ты в жизни опозорить не можешь. И кто бы про тебя ни сказал клевету – скажет больше про себя самого. Поэтому, если ты человек честный, то и бояться тебе нечего: ни правды, ни чужого вранья.

Коля с детства восхищался легким нравом брата, словно живая веселость досталась ему в подарок, ради контраста маминой хандре и отцовской гневливости. Петя всегда шагал далеко впереди: и по возрасту – он был старше на восемь лет, и по движению на службе, и по вниманию у девчонок. «Четверть века – пожизненное», – шутил иногда он сам, но ни разу всерьез не бравировал перед Колей старшинством и успехами, не унижал жалостью к его болезни. Когда они бегали мальчишками во дворе, брал младшего брата в свою дружную свору, где бывал часто предводителем и зачинщиком игр и шалостей. Он был так силен, что никого не бил, его боялись и без драки. Но обижать брата не позволял. Стоило кому-то заикнуться про Колин рост – Петя осаждал задиру, да так остроумно и смешно, что скоро никто и не пытался на него нападать.

Коля рос медленно. Однажды стало ясно, что обычным парнем он вряд ли вырастет, и многие вещи даются ему труднее, чем старшему брату. Мама лет десять водила Колю по врачам, но потом сдалась. Отец решил, что ум его так же немощен, как и тело, и к настоящей учебе он не способен, поэтому махнул на него рукой, возложив честолюбивые надежды на Петю.

И тогда старший брат стал опорой. Он пробовал развивать младшего: бегал с ним наперегонки – в шутку, конечно; растягивал на турнике, от чего Коля подрос и достиг отметки в сто двенадцать сантиметров; выписывал книги о путешествиях, притворяясь перед отцом, что они понадобились знакомым или сослуживцам. И вот настал момент выпорхнуть из родительского гнезда и отправиться в самостоятельное плавание. Коле предстояло нарушить отцовский запрет – но брат и здесь поддержал его, как мог.

Ему было нечем отплатить Пете, и, хотя от запрета ехать в цирк щемило сердце, Коля тут же забыл и обиду, только что нанесенную Ириной, и отцовскую ярость, и мамино молчание. Брат сгладил их несправедливость.

– Дам тебе со следующей получки на дорогу, и на сборы, – обещал Петя.

Коле хотелось броситься к брату и обнять со всей силы, но застеснялся порыва из-за его жены, которая насупившись сидела рядом, и поэтому он лишь кивнул, продолжая уплетать кашу. Внутри разливалось тепло, словно выпил огромную чашку сладкого чая.

***

Пролетели две недели, и близко подступал сентябрь. В Ленинграде начался очередной месячник по слому деревянных домов. Старые бревна и доски шли на запасы дров, бесценные осенью – а что говорить про зиму! Ими отопят весь город: школы, училища, больницы, жилые дома. Вскоре наступят первые холода, а привезти дрова в Ленинград уже невозможно, и к родному лесу не подступиться: немцы перерезали все пути сообщения с городом. Тот, кто не озаботился дровами заранее, обречен замерзнуть зимой. Поэтому на слом домов посылали молодых ребят, старших школьников и студентов. Два кубометра дров полагалось сдать государству и столько же разрешалось оставить своей семье.

За прошлые работы ребятам не платили, только давали сухие пайки с печеньем. Коле не хотелось идти на слом. Он думал: зачем ему эти дрова? Ведь скоро он уплывет из Ленинграда. А он уплывет, непременно, что бы отец ни говорил! Но потом вспоминалась вечно закутанная в шаль мамаша с ее хондрозом, изнеженная Ирина – и он отбрасывал самолюбивые мысли. Нужно стараться ради них. Они с Петькой и отцом – мужчины, они потерпят. А женщины заболеют без тепла.

Петя всегда верил в могущественную силу денег, как и отец, но Коля не разделял их оптимизма. Он убедился: происходит что-то тревожное. В прошлом месяце запросто вышло купить на рынке интересную книгу – «Три мушкетера», за пять рублей. А вчера пошел на рынок, и книг там не продавали. Притом продукты подорожали в два раза. Хотел купить пальто в дорогу – ношеное, видно, с чьего-то плеча – а денег у него не взяли, просили вместо них консервов и муки. Коля растерялся и ушел. И по дороге думал: «Нет, ошибается Петька, не все можно за деньги». Ему стало беспокойно, что у него их не взяли. Он смотрел на бесполезные разноцветные бумажки у себя в руках и понимал: нужно уезжать из Ленинграда быстрее. Те, кто в панике бегал за эвакуационными листками – не трусы, как усмехался отец. Они самые здравомыслящие люди. Напоследок, уходя с рынка, Коля обернулся на людные ряды: сколько же в Ленинграде народу! Как ни суетись, а если каждому захочется уехать, не хватит ни паромов, ни барж, ни лодок. Да и всей Ладоги не хватит, пожалуй.

Сегодня Колю задержал на разговор Вернер: волновался, почему маленький артист до сих пор в Ленинграде. Именно благодаря хлопотам учителя и устраивалась Колина судьба: маэстро предложил кандидатуру ученика, когда из Цирка лилипутов пришел запрос. Коля успокоил наставника, что уедет сразу, как появится возможность – то есть деньги от Пети. Но сам от таких разговоров, что надо торопиться, еще больше разволновался. Ждать – хуже, чем действовать, и почти невыносимо, когда видишь свое будущее убегающим, но не можешь ухватить его за хвост.

На слом Коля опоздал, явился последний из их компании: Шура, Гришка и Лина уже были там. Бригадир сердито прикрикнул на Колю, обозвал уклонистом прямо при одноклассниках и велел, чтобы он скорее записался в табель и приступал к работе. Занятия в музыкальном училище закончились в полдень, а у Вернера пришлось проторчать целый час, слушая его увещевания. Трудно будет оправдаться перед ребятами, где болтался столько времени. Но ведь и они не дождались! Он увидел трио товарищей вдалеке от рабочей площадки. Гришка с полной охапкой досок быстро топал впереди всех. За ним с охапкой поменьше шел Шура. И последней в колонне плелась Лина. У нее Коля заметил несколько дощечек. Она помахала ему свободной рукой и направилась вслед за парнями к грузовику.

Позади снесенного дома ездил экскаватор, сгребая ковшом строительный мусор, негодный для растопки печей: слишком гнилые, рассыпающиеся в труху деревяшки и обломки кирпичей. А кузов грузовика был до середины заполнен бревнами и досками. Коля подошел к горе досок на земле и начал укладывать их на руки.

– Ты где это был? Мы уж тут пашем давно! – подбежал к нему Гришка. – А сегодня тачки соседняя бригада умыкнула. Вот, руками таскаем!

Пот струился по его здоровому, как у теленка, лбу, и капал на пухлые, с румяными пятнами, щеки. Коля уловил его сходство с девицами из листовок про ударников труда и улыбнулся его раскрасневшемуся лицу, но вслух, конечно же, ничего не сказал. Гришка, чего доброго, может и поколотить – не посмотрит, что друг маленького роста, и влупит от души. В их компании не принято бить только девушек.

Лина болтает что угодно, любую ерунду, а Гришка ее не трогает. Недавно кто-то из одноклассников строил теорию, что она Гришке нравится, поэтому он и терпит. Но Коля думал, что у их большого друга просто кодекс чести – не связываться с девчонками. Лина, пожалуй, не совсем девчонка. По крайней мере, не в общепринятом значении. Ведь она товарищ и совершенно своя в их давнем квартете. Он и сам бы никогда девушку не тронул, даже если сильно обидела бы. Впрочем, Лина Колю ни разу не обижала и порой ласкалась к нему осторожным, пока не прирученным зверьком. В последний год Коле казалось, что она к нему неровно дышит. Вот была бы потеха: Гришка в нее тайно влюблен, а она сохнет по Коле. Пойди да пойми девчонок! Никто не знает, что им нужно. И товарищ Лина – нисколько не исключение. Не угадаешь, что у нее на уме.

Подошел Шура. Он ненавидел, когда его называют прозвищем, намертво припечатанным к нему с детства. Хотя новым знакомым он представлялся Сашей, в их дружной своре шансов переименоваться у него уже не осталось. Так всегда бывает: случайно кто-то ляпнул, и если прозвище прилипло, останешься с ним до старости.

Лина за умение Коли подражать голосам птиц называла его Скворушкой. Он умел и свистеть свиристелем, и чирикать по-воробьиному, и ухать по-совиному, и крякать по-утиному, да так правдоподобно, что ребята покатывались со смеху.

– По-моему, вы с Линой бездельники, – выдохнул Шура. – Оба от работы отлыниваете. Мы с Гришкой вон какую гору перетаскали, а Лина плетется в конце и кидает по две дощечки. Надоело! А ты так вообще! Бродишь где-то.

– Я не отлыниваю, меня Вернер задержал, – ответил Коля.

– Придумаешь! Болтался, как обычно, за книжками на базар, – не поверил Гришка.

– Я вам, ребята, раньше не говорил, чтоб не сглазить. Но решено, и можно рассказать. Меня в цирк отправляют выступать. Ангажемент пришел, – как можно равнодушнее поведал Коля, чтобы никто не разглядел в его признании хвастовства.

Но разве можно скрыть радость от друзей? Они слишком хорошо знали маленького товарища.

– Да ну, врешь? – крикнул Шура.

– Честное комсомольское, – отрапортовал Коля.

– Сделают из тебя там экспонат на потеху публике, – не успокаивался Шура.

– Ладно вам, – присоединилась к ним Лина, – пойдемте доски таскать. Ангажементы потом.

– Ишь какой важный индюк, слышала? – кивнул ей Гришка.

– Ну и что такого? – отмахнулась она. – Порадуйтесь и не завидуйте. В цирке хотя бы не скучно. Я бы сейчас от любого чистого места не отказалась. А придется ехать, куда распределят. И вряд ли я поеду в театр, в оркестр или в цирк. И вы все – тоже, кто на фронт, а кто на завод. Пусть хоть один из нас вырвется на волю.

Коля заметил, что валторна Лины, укрытая чехлом, стоит у времянки бригадира. Шура и Гришка, видимо, успели занести свои инструменты после занятий домой: они жили поблизости от училища. А Лина не успела съездить к себе на Васильевский остров.

– Пришлось на работу тащить, – сказала Лина, подтвердив его мысли.

– Как ты таскаешь – так это не работа, а позор и провокация, – задирал ее Шура.

– Я девушка, мне тяжелое поднимать нельзя. Мама говорит, мне еще детей рожать.

– Ой, какая гадость, – скривился Гришка. – А давайте на спор: кто больше и быстрее унесет. Кто победит – тому все пайки.

– Мы с Колей на такое соревнование не подписываемся, – с достоинством ответила Лина.

Коле стало неудобно перед товарищами, что девчонка ответила вместо него. Будто у него языка нет. Конечно, всем одноклассникам ясно, что в честном соревновании ему не победить. Но заранее отказаться и смириться с проигрышем – что сказал бы отец? Нет, Коля не мог допустить отступления от борьбы.

– А пойдемте, пробежим! – объявил он, надевая рабочие рукавицы и обматывая их веревками, чтоб не слетели.

– Да ну, не надо. Глупое соревнование! На нас бригадир смотрит, – выразила неудовольствие Лина.

– Вот и правильно, пусть смотрит, что мы стараемся изо всех сил, – подначивал Шура.

– Давно вам штрафов не лепили, – буркнула девушка.

Ребята подошли к груде деревянного лома, и каждый начал накладывать доски в руки. Гришка взял двенадцать дощечек, Шура десять, а Лина шесть. Доски были тяжелые, некоторые разбухли от влаги и казались неподъемными. Коля нагрузил себе сначала шесть штук. Но когда увидел, что Лина наложила столько же, потянулся за седьмой.

– Брось, чепуха эти догонялки, – шепнула ему Лина.

Коля скривился. Пусть он не может унести двенадцать досок. Но унести только шесть – значит опозорить себя. Он положил сверху охапки седьмую.

– На старт, внимание, – считал Гришка, – марш!

Ребята наперегонки побежали к грузовику. Шура сразу же обогнал Гришку: он с пятого класса занимался бегом, а Гришка, слишком тучный для соревнования, быстро запыхался. Коля с Линой бежали рядом, в метре друг от друга. Непосильная ноша оттягивала Коле руки: он взял слишком тяжелый груз, но бросить теперь было поздно. На середине пути он запнулся о камень, и верхняя доска упала на землю. Коля на секунду притормозил – и увидел, что Лина задержалась вместе с ним. Она протянула руку к упавшей доске и хотела положить ее сверху своей стопки. Коля сердито сдвинул брови:

– Не трожь.

Лина огорченно удивилась, но положила доску обратно в охапку Коли. Они оба, не сговариваясь, снова бросились бежать. Гришка и Шура ждали их у грузовика, сложив принесенные доски в кузов и с победным видом наблюдая за отставшими друзьями.

Коля и Лина бежали вровень почти до финиша, как вдруг Лина чуть отстала, а Коля вырвался вперед. Он подскочил к грузовику и бросил доски сверху.

– Ладно, хоть девчонке не продул. Молодец, Колька, – усмехнулся здоровяк Гришка.

Девушка больше не бежала, а спокойно, вальяжно шла к кузову. Гришка помог ей закинуть доски, и она, по-девчоночьи аккуратно отряхивая рукавицы от щепок, с притворной досадой улыбнулась:

– Ну и дурачки!

Вечером в знак всеобщего дружеского примирения решили идти в кино на фильм «Девушка спешит на свидание». Жаль, только пайки с печеньем в этот раз не выдали, и победа Шуры оказалась напрасной. Бригадир поставил отметки и отпустил их по домам. Коля расстроился – не из-за самих пайков, а из-за того, что его опасения подтвердились: с продовольствием становится все хуже. И неизвестно, до каких пределов может дойти. Ему впервые стало страшно, но страха он ребятам не высказал: хотел сохранить лицо.

3

Сегодня Коля впервые взял под руку девушку. Хоть это и была товарищ Лина, с которой они знакомы с первого класса и видятся почти каждый день, он испытал необыкновенное сочетание восторга, напряжения и еще чего-то незнакомого, томительно-сладкого, от чего у него сводило живот, а голос предательски менялся. Потому что дружить с девчонкой и ухаживать за ней – две разные вещи. Лина в шестнадцать лет и сама не выдалась ростом, но Коля, даже стоя на цыпочках, едва доходил ей до плеча. Несмотря на разницу в росте, идти с ней под руку было приятно и гордо.

Коля не знал, может ли влюбиться в Лину. Она слишком знакомая, как любимая книга, с ней ему нравилось проводить время, смеяться о понятном только им двоим. Ходить вместе в училище, заниматься в красном уголке и посещать лекции о товарище Сталине и других вождях, освежать будничную скуку прогулками по Ленинграду и ощущать себя легко, как с другом, лишь иногда делая послабление на то, что Лина – все-таки девчонка, иное племя: ранимое, капризное, с вечными секретами от парней. Но слабой он ее не считал, она просто была сильная какой-то иной, внутренней, хитрой и непостижимой силой. С Линой Коля чувствовал себя на равных, и она не оспаривала, наоборот – поддерживала их равенство и доказывала, что девчонки гораздо больше похоже на парней, чем отличаются от них.

К тому же, он точно знал, что ни Шура, ни Гришка, хоть последний и тайком похвалялся, ни разу не «гуляли» с девчонкой. Выходит, в их компании парней Коля стал первооткрывателем. Он понимал: нехорошо и постыдно гордиться таким преимуществом, ведь любовь – не соревнование, но торжествующие ростки пробивались в его сердце, и он ликовал, что Лина из них троих выбрала его. Не Гришку – могучего кудрявого красавца, не спортсмена Шуру, а его, Колю. Наверно, потому выбрала, что они с Линой лучше понимали друг друга.

Девушка сама потянулась к нему после фильма и скользнула под руку. Они пошли из кинематографа пешком, всей гурьбой, как близкие товарищи, или «квартетом три с половиной», как дразнили их в училище. Дразнили, ясно, из-за Коли. «Да брось ты, что возьмешь с пустозвонов», – успокаивал он, когда у Гришки чесались кулаки по адресу шутника.

Лиговский проспект, освещенный частыми фонарями, людный, омытый дождем, сверкал праздничной гирляндой, словно не желал сдаваться под угрюмым напором войны. Вечер казался Коле волшебным. Ему хотелось замедлиться и отложить мгновения в скрытую шкатулку памяти, чтобы однажды достать воспоминание о них. Он стремился запомнить каждую вечернюю секунду, проведенную с друзьями, но чувствовал: время сегодня бежит особенно быстро, вприпрыжку проносится мимо, не считаясь с его желанием. Вот уже квартал позади, вот другой, и скоро квартету расходиться по домам.

Их четверка сложилась еще в начальных классах. Потом родители, видя общность ребят, отдали их вместе в музыкальное училище, правда, в разные классы – там компания окончательно окрепла. Казалась: ничто теперь не разобьет их дружбу, и они будут дружить вечно, как их родители на всю жизнь сохранили школьных друзей. Но недавно Коля почувствовал: в воздухе повеяло переменами.

– А мы с родителями уезжаем через неделю, – произнес вдруг Гришка.

До сих пор друзья два квартала шли в полной тишине, и его фраза прозвучала громко, заметно и неприлично, словно он нарушил волшебство вечера неуместным заявлением.

– Я знаю. Мы тоже, – отозвалась Лина, – весь завод эвакуируют.

Колю словно ударило током. Вот оно. Началось. Сбываются худшие слухи. Эвакуируют рабочих, а родители Гришки и Лины трудятся в соседних цехах, и ехать им, выходит, тоже вместе. Коля даже чуть заревновал. Эх, Лина! Знала, что придется прощаться. Зачем только подавала надежду!

Нет, конечно, он и сам уезжает, только ведь артисты – люди свободные, Коля мог бы навещать друзей в любой момент. У знаменитостей, говорят, есть свои ассистенты. Может, и у Коли скоро появится помощник, он будет покупать билеты и организовывать встречи с поклонниками и друзьями. Здорово же сделаться артистом! Колю опять захватили мечты о цирке.

Шура напряженно молчал.

– А вы чего? – спросила его Лина.

– Чего мы. Сама знаешь, – вполголоса сказал он.

Их семья прежде жила в сибирском поселке. Шуркин папа работал в колхозе и разрешал крестьянским семьям оставлять при дворах куриц и коз, чтоб хоть как-то прокормить ребятишек. Но ничего у него не получилось: скоро в области начался голодомор. Его подопечные умирали целыми дворами. Маленький Шурка, видя, в каком отчаянии пребывает отец, неделями напролет бегал по опустевшему поселку, бил палкой по крапиве и с детской несдержанной злостью кричал: «Серп и молот – смерть и голод!» Однажды его за ухо поймал начальник отца, председатель колхоза: «Это кто тебя, мальчик, научил? У тебя дома так говорят?» Шурка перепугался, но поздно. Председатель решил, что жалость мешает строительству коммунизма, и отца выслали. Перед отъездом он обещал шестилетнему сыну, что непременно вернется, когда отпустят. Только отпускать никто не собирался.

Мать после высылки отца парализовало на левую руку, и кисть ее болталась, как обломленная сухая ветка. Они с сыном уехали подальше от мест, что принесли им горе. Шурка долго мыкался с больной безработной матерью, она еле устроилась уборщицей в школу, да и там ее держали из жалости. Денег не хватало. Из-за отца Шуру не приняли в комсомольцы, и, вспоминая о том, как поступили с их семьей, он рвал и метал – до сих пор, хотя прошло много лет. «Сволочи», – сжимал зубы Шура. «Тише, что ты?» – испуганно шептала Лина, пытаясь его успокоить. Но тот навсегда возненавидел тех, кто отобрал у него будущее.

Коля не мог согласиться с другом, хотя прекрасно его понимал: когда твоего отца высылают несправедливо, как быть объективным? Председатель колхоза просто не разобрался, в чем дело. Наверно, произошла ошибка. Коля советовал Шуре написать письмо товарищу Сталину – он точно решил бы вопрос. Но друг озлобленно скрежетал зубами: «Ничего ты не понимаешь». Если не касаться больной темы, он был отличным другом, надежным и способным поддержать. Но когда упоминали про отца – зверел.

Теперь, когда Лина и Гришка уедут, они с Шурой останутся вдвоем. Деньги, обещанные Петей, появятся нескоро: расчет брат получил, но до копейки отдал маме за расходы на свадьбу. Коля осознал, что их дружная, давняя компания распадается.

– Ну, не грусти, – Лина повернулась к Коле и, заметив уныние на его лице, нежно прикоснулась к нему ладонями, – будем писать друг другу. А потом – ведь это временно! Ты поциркуешь – да приедешь. Война закончится, и я с родителями вернусь в Ленинград. У нас комната здесь, папа ни за что ее не бросит, – улыбнулась она.

Но Коля стоял поникший. И дураку было ясно, что она его только утешает, а на самом деле никто не знает, когда закончится война. А если?.. Но о страшном «если» думать не хотелось. Мысли проникали в разум против желания: липкие, темные, холодящие кожу и проникающие под нее, как тысяча острых иголок.

Лина потянулась к Коле, закрыла его собой и поцеловала в щеку. Гришка и Шура отошли немного вперед и не видели момент их близости. Она случилась быстро, внезапно, как летний дождь, и Коля не успел ответить на порыв Лины. Он продолжал стоять в ступоре посреди вечернего Лиговского проспекта, пока друзья отрывались от них шаг за шагом.

– Пойдем, – снова взяла его под руку Лина, – зачем думать о плохом? Ничего еще не случилось, – она опять улыбнулась чудесной, мягкой улыбкой.

Она поцеловала его! Взаправду! Коля почувствовал, что теперь точно никогда не забудет дождливый вечер, их прогулку, фонари посреди Лиговского, рассыпающийся на тысячи огоньков свет и нежное прикосновение губ Лины. На секунду мелькнула мысль: а считается ли первым поцелуем, если он не целовал ее? Но все его существо кричало: «Считается! Конечно, считается!»

Гришка с Шурой забежали далеко вперед, и Лина потянула его вслед за ними, но Колей овладело оцепенение, и он еле переставлял ноги, с трудом сдерживаясь, чтобы не уставиться на Лину. Знает ли она, что он раньше не целовался с девчонкой? Наверно, догадывается. Но как уверенно держится, безмятежно улыбается и тараторит пустяки про отъезд цеха, где работают ее родители.

– А давайте сфотографируемся, ребята, а? Ну? – предложила Лина. – Я у отца выпросила его «Лилипута». Прости, Коля, так фотоаппарат называется.

– Ладно, без обид, – усмехнулся он.

Слово из ее уст неприятно резануло слух, хотя раньше, услышанное от других, оно его не задевало. Нужно было поцеловать ее в ответ, а то, она, наверно, рассердилась…

– Вот это штучка! – присвистнул Гришка, выхватив из рук Лины маленькую коробку, что она достала из портфеля.

– А ты умеешь фотографировать? – удивился Шура.

– Шутишь! Нет, конечно, – усмехнулась она. – Мы поступим просто: попросим кого-нибудь нас сфотографировать. А потом я у папы попрошу проявить. Он нам сделает четыре фото, и у каждого будет фотография. Здорово я придумала? Вот разъедемся и будем друг друга вспоминать.

– Боюсь, я и так до конца дней своих не забуду ваши физиономии, – засмеялся Шура.

– Извините, вы не могли бы сфотографировать нас с друзьями? – стеснительно обратилась Лина к прохожему.

– Дорогая девушка, я с техникой на «вы». Сломаю еще, – отмахнулся он.

– Лина, ты вон у того спроси, в очках. Он точно умеет, – показал Шура на гражданина в длинном черном плаще, прямой походкой вышагивающего у самого поребрика.

– Простите, вы не могли бы…

– Да отчего же, очень даже мог бы, – картавя, ответил ей прохожий номер два, взяв «Лилипута» из рук Лины. – В ваши годы я даже работал юным корреспондентом в газете. Встаньте-ка поближе друг к другу. Товарищи! Улыбаться рано. Перед нами стоит серьезная задача.

Шура и Гришка еле сдерживали смешки: их фотограф беспощадно коверкал слова. Они встали рядом, а Лина снова нырнула Коле под руку. От близости ее дыхания и шелковых косичек, чуть коснувшихся его руки, у него все задрожало внутри, и он глупо улыбнулся. Щелкнул затвор фотоаппарата.

– Спасибо! – подбежала к прохожему Лина, мгновенно высвободившись из замка их с Колей сцепленных рук.

У самой парадной двери Коля попрощался с ребятами. Из них четверых только он жил в сердце Ленинграда, в отдельной квартире, выданной отцу за верную службу, с тремя спальнями и просторным залом. Остальные ютились в квартирах попроще, Гришка и Шура – в коммуналках, Лина и вовсе ездила на Васильевский остров, где ее семье выделили крохотную комнату, смежную с общей кладовкой. Коля однажды был у нее в гостях, и ее жилище произвело на него тягостное впечатление: людно, шумно, повсюду другие жильцы, плачущие дети и чужое белье на веревках в коридоре. Коля не привык к стесненности. Семья Скворцовых жила в довольстве и комфорте.

Он ожидал, что на прощание Лина, может быть, поцелует его еще раз, или выпадет случай прикоснуться к ней украдкой. Но она лишь махнула ему рукой:

– Увидимся. Целая неделя впереди! И жди от меня фотографию!

Снова стеной хлынул дождь, и девушка закрыла голову платком, ускоряя шаг. Троица друзей зашагала дальше по Лиговскому.

***

Высокая парадная дверь с завитушками-лилиями, как всегда, с трудом поддалась. Коле пришлось налечь на нее всем своим скромным весом. Он поднялся по ступенькам. Рядом с их квартирой у звонка раньше была прибита табличка: «Василий и Наталья Скворцовы», но теперь место пустовало, лишь торчал обрывок небрежно оборванной бумаги. Коля удивился, кто из соседей мог сорвать табличку: вокруг – люди приличные, вандалов и хулиганов нет. Потом он услышал из-за двери рыдания мамаши, и тревога встала комом в горле. Открывая дверь, Коля не знал, что его ждет, но бурное воображение играло с ним в жестокую игру. Ему представлялись страшные картины: артиллерийский обстрел, фашисты в их квартире… А если кто-то умер? Отец? Петя?

Но и воображение Коли не могло дойти до настоящей причины маминых рыданий. Когда он вошел в квартиру, его взгляду предстало суматошное волнение, охватившее всех членов семьи. Первый взгляд Коля бросил на комнату Пети и Ирины – на ее настежь распахнутую дверь, что в прежние времена ни разу не случалось. Ирина, до крайности стыдливая, не любила вторжения посторонних, даже родственников, в свое пространство. Сейчас она сидела на краю кровати, опустив плечи. Ее глаза, устремленные в пол, не выражали эмоций. Могло показаться – она спит, если бы не царящий кругом беспорядок.

Следом взгляд Коли упал на Петю. Тот носился, как ужаленный, по всей квартире: из комнаты – в зал, из зала – на кухню, из кухни – обратно в комнату. На полу в зале валялся старый отцовский чемодан. Петя кидал в него вещи без разбора: теплую одежду, еду, завернутую в газету, алюминиевую фляжку, откопанную из залежей на антресолях.

Мама стояла посреди зала и рыдала. Она порывалась бегать за ним следом, но не успевала за молодой прытью и только оборачивалась телом в его сторону.

– Шарф теплый! Бумаги не забыл? Военный билет! – причитала она.

– Мамаша, полно тебе, перестань. Ты меня отвлекаешь, – махал руками Петя.

Брат, Ирина и мама не замечали возвращения Коли, словно он находился за высокой стеной, непроницаемой для их глаз. Что же здесь случилось, пока он ходил в кино? Спустя минуту, сквозь завывания мамы и беготню Пети, Коля заметил, что дома нет отца. Шел девятый час вечера. Отец в это время давно уже покуривал трубку или читал книгу, сидя в кресле после плотного ужина.

Ирина первая подняла глаза за изумленного Колю.

– Арестовали твоего папашу. За антисоветскую агитацию, – произнесла она, четко и жестко чеканя каждое слово.

– Это еще неизвестно! – воскликнула красная от слез мама. – Не нужно распускать слухи! Ой…Коленька вернулся. А у нас тут…Недоразумение.

Заметив Колю в дверях, мама смягчилась лицом, и тон ее голоса, истеричный и визгливый, вдруг стал растерянным и слабым.

– Да уж известно, мамаша. Десять лет с конфискацией. А то и хуже. Как повезет, – словно издеваясь, продолжила Ирина.

– Ой, Божечки! – снова запричитала мама.

Коля не мог нормально воспринимать информацию под ее возгласы. Ирина из-за своей язвительности – тоже недостоверный источник. А Коля нуждался в голосе незамутненного разума, объективного, лишенного эмоций. Спокойном голосе, которому можно доверять. Вся надежда на Петю. Коля, не разуваясь, подошел к старшему брату. Обычно они могли спросить друг друга о чем угодно и получить честный ответ, разговаривали предельно откровенно, как не всегда бывает возможно и между близкими друзьями. Но в то мгновение к Пете было сложно подступиться. Не похожий сам на себя, грозный, с извилистой морщиной посреди лба, он отрешенно собирал вещи в отцовский чемодан.

– Куда ты? – выдавил Коля.

Брат обернулся него и, не отрываясь от дела, ответил:

– На квартиру к друзьям. Переночую сегодня. Здесь оставаться мне нельзя. Арестуют и вышлют, как отца. Я чудом задержался у Метелина.

– Куда вышлют? – вырвалось у Коли.

Ему показалось, что вопрос прозвучал глупо, словно домочадцы, не сговариваясь, знали ответ, но от него скрывали.

– В места, откуда не возвращаются, – хмуро произнес Петя.

– Сегодня переночуешь, а потом-то что? – продолжал Коля. – И что с нами будет?

– Он семью бросает, а сам надеется проскочить. Удачи, – произнесла со злой улыбкой Ирина, сидя на кровати в дальней комнате. – Беги. Спасай свою шкуру.

– Завтра утром в военкомат. И сразу – на фронт. Лучше я погибну, как герой, чем сгнию в лагерях, как сын врага народа. А с вами…Не знаю, что с вами. Тронуть вас не должны. Ириша, – повернулся к ней Петя, – оставайся с мамой. Не моя вина, что так вышло. Квартиру у вас конфискуют, это ясно. А вот дальше… Держитесь друг друга. На телеграфе всегда работа есть, мама пусть в школе остается. Меня не ищите, а то нарветесь, опасно. Я напишу на адрес друзей. Я вас не брошу, слышишь? – Петя схватил Ирину за плечи, поднял ее и потряс, пытаясь взбодрить. Но она повисла в его руках, как увядший цветок.

В разыгравшейся буре они все: Петя, Ирина, мама – словно отгородились от Коли частоколом, отодвинули подальше от семьи. Его судьба не имела значения. Как будто в бурном океане беды утонули и сострадание, и родственные отношения. Так нерадивые хозяева в забывчивости бросают своих собак. О Коле и не вспомнили, когда случилось несчастье. Ему стало неловко, будто он не имел права возникать на пороге в бурю. И без него полно хлопот. Нужно думать: как бежать Пете? как выжить в Ленинграде Ирине и маме без поддержки отца? что делать с имуществом, которое не успели конфисковать? И Маевские, как назло, уехали неделю назад, им теперь и писать бесполезно.

– А я? – робко напомнил о себе Коля.

Все удивленно повернулись к нему.

– Ой! – воскликнула, всплеснув руками, мама. – Про Колю-то ведь забыли!

– Я ж тебе денег обещал на дорогу, – вспомнил Петя.

– Петенька, тебе они нужнее, – жалобно простонала мама, взяв его за руки.

Ирина смотрела на мужа исподлобья, как на предателя, чьим обещаниям глупо довериться, а, тем более, страшно поверить всерьез. Коля тоже понимал: в словах брата сплошь неправда. И утешения, и указания держаться рядом с мамой, и уверения в будущих письмах. Петя сам не ведал, где будет завтра: по дороге к фронту или к лагерю.

Коля ни капли не осуждал брата. Есть обещания, которые ты выполнить не в силах, как бы сильно ни хотел. Он не посмел бы в эту секунду напомнить брату о данном им слове. Теперь, когда Петя вынужденно бросает любимую жену и родную мать, было бы жестоко взывать к его чести, требовать обещанных денег, хоть они и значат теперь буквально все, и решают исход. Но Петя не собирался сдаваться. Он наклонился к чемодану и, вывернув боковой карман, вытащил пачку денежных купюр.

– На вот, – сунул он их в руки Коле. – Беги сегодня же из Ленинграда. В ночь отправляется баржа по Ладоге. Ты успеешь, если поторопишься.

Коля смотрел на пачку денег у себя в ладонях: купюры были мелкие, их не хватило бы даже на дорогу до Молотова. А ведь нужно дожить до первой зарплаты в цирке, покупать каждый день еду, возможно, костюмы и много чего другого. «Нет, напрасно, не получится!» – подумал в отчаянии Коля.

Петя взглянул на брата, побежал опять в комнату, где открыл комод и полез под белье. Он вытащил оттуда несколько крупных купюр – перепрятанных, видно, после обыска – и протянул их Коле. Но Ирина вцепилась мужу в руку:

– Не смей! Нам тоже здесь выживать!

– Отец не хотел, чтобы ты уезжал, – неожиданно поддержала невестку мама.

– Но ведь отца с нами нет. Кто должен принять решение? – возмутился Коля.

– Он тоже сын врага народа. И лучше ему уехать, – угрюмо бросил Петя.

– Он же маленький! – вскрикнула она. – Не будет ничего!

– С двенадцати лет отвечают. А ему семнадцать.

– Деньги отдай, я сказала, – дергала мужа Ирина.

– Не лучше ли тебе остаться в Ленинграде? – продолжала мама. – Как ты один?

– Решай! Теперь же. В эту минуту, – резко сказал Петя брату.

– Поеду! – уверенно выпалил Коля, смотря ему в глаза.

Ирина продолжала цепляться к мужу, пытаясь отобрать у него деньги. Он легонько отпихнул ее, вырвался и отдал купюры Коле. Отбирать их у того, кто ей по пояс ростом, она не посмела, только сморщилась и отошла.

– Тогда вот, возьми. Должно хватить. Слушай внимательно: беги к Метелину. Помнишь, куда идти? Эээх, – он выхватил из кармана карандаш с клочком бумаги и принялся писать адрес. – Скажи: от Петра Скворцова, передай записку. Он выпишет листок. Вас вывезут за линию фронта. А там уже думай сам. Больше я ничем помочь не могу. Иди!

Коля в замешательстве смотрел на близких, словно опасаясь их дальнейших возражений и что такое важное дело решилось быстро. Мама пошла к нему, готовая перегородить путь к дверям. Но Петя снова крикнул: «Иди!», и она отступила.

Брат прав: нужно торопиться! Коля бросил последний взгляд на Петю, на застывшую маму и на Ирину, которая рылась в комоде, пересчитывая остатки денег. И захлопнул дверь родного дома.

***

Когда он вернулся от Метелина, ни Пети, ни Ирины уже не было. Только мамаша, опустошенная после истерики, мыла полы, тяжко волоча тряпкой по полу.

– Сколько грязи, Боже, сколько грязи, – причитала она, утирая пол со лба. – И что люди теперь о нас подумают?

Мама с ее вечным «что подумают люди» сейчас казалась ему еще более наивной и непрактичной, чем всегда. Можно ли ждать от нее поддержки? Она сама нуждалась в том, чтобы ей сказали что-то в ободрение, обманули, посулили пряник, когда впереди ждут одни кнуты. Ее растрепанные волосы, небрежно собранные в пучок, наклон спины с повязанным сзади платком, сморщенные от влаги натруженные ладони – весь образ вызывал в Коле трепет и нежность. Он побежал к ней, обнял и тихо заплакал, уткнувшись в ее платье. Исступленно, не стесняясь и не пытаясь выглядеть большим. Мама прижимала его к себе и качала, как в детстве. От свежевымытых полов пахло порошком, а от всей квартиры – пустотой и безысходностью.

Как можно оставить ее? Он до сих пор не думал об этом. Считал, что покинуть дом – просто, когда знаешь, куда идти. Ведь он ехал навстречу взрослой жизни, приключениям, новой интересной работе. Но забыл, что уезжает от мамы – такой беззащитной, брошенной всеми.

– Так что же, ты теперь станешь циркачом? – спросила она, гладя его по голове.

– А ты как будешь тут?

– Останусь в школе. Перебьемся, не бойся, – мама придала своим губам подобие улыбки, в которой проступало больше мужества, чем правды.

– А отец? – сорвалось у него.

– На все воля Божья, – тихо произнесла она каменными от ужаса губами. – На вот, возьми варежки в дорогу.

Те, что она связала для двоих убывших, остались лежать у порога, забытые в суматохе. Коля чувствовал, как мама дрожит от страха грядущей неизвестности, как она страдает без отца и Пети. И теперь ему, младшему сыну, предстояло нанести последний удар по материнскому сердцу. Оторвать от него последний кусок.

Но выбор сделан. Листок получен. Коля собрал дорожный узел и долго решал, стоит ли везти в путешествие свою скрипку. В ангажементе говорилось, что цирк предоставляет артистам инструменты и реквизит. Но скрипка в годы учебы служила ему верной подругой, и оставить ее сейчас – значит предать их дружбу. Коля взвалил на себя поклажу, сунул в карман варежки, поцеловал на прощанье мамашу с обещанием сразу же по прибытию выслать новый адрес и покинул квартиру на Лиговском – надолго или навсегда, пока не знал.

4

Баржа отплывала в ночь. Нагруженная, как вьючное животное, усыпанная людьми, точно бродячая собака блохами, она висела над черной поверхностью Ладоги. На палубе громоздились мешки, узлы и чемоданы. Кругом у причала толпились люди. Холодное дуновение осени ощущалось в напряженном воздухе. Пассажиры, тревожно передвигаясь с места на место, ожидали распоряжений матросов. Их было двое – оба мелкие, пронырливые корабельные слуги, без жалости и церемоний. Они помогали грузить багаж, прикрикивали, когда кто-то загораживал проход, и яростно размахивали руками, чтобы народ не толпился на одном пятаке.

Как много людей! И все – хмурые, с серыми лицами, с убогой поклажей, полной тряпья, уже измученные долгой дорогой. Большинство из них приехали из Ленинградской области и до Ладоги добирались несколько часов, многие – в объезд, чтобы не напороться на фашистов. Враг, по слухам, стоял теперь повсюду, с каждым часом смыкая кольцо вокруг Ленинграда.

Коля, в отличие от будущих попутчиков, пока не успел устать: Метелин, сослуживец отца, быстро домчал до причала на своем автомобиле. Больше прочего Коля волновался, что возникнет путаница при посадке: вдруг его примут за ребенка и не получится доказать обратное? Бумага, выписанная Метелиным и лежащая теперь в кармане куртки, казалась филькиной грамотой. В паспорте указана дата рождения: 1 апреля 1924 года, из чего следует, что его обладателю полных семнадцать лет. Но если усомнятся и выгонят? Ведь назад ему не вернуться.

Коля дождался своей очереди и вместе с группой других пассажиров направился к барже на посадку.

– Багаж! Багаж! – кричали матросы, готовые подхватить поклажу и унести на заднюю палубу, где громоздилась беспорядочная куча тюков.

Одежда, собранная в узел, и скрипка сейчас казались Коле непомерно тяжелыми. Хотелось хотя бы на время избавиться от них и плыть налегке. Он потянулся к матросу, чтобы сдать поклажу, но рядом стоящий пожилой мужчина предупредил его:

– Не стоит, молодой человек. Поберегите инструмент. Там его всмятку раздавят, не посмотрят.

У мужчины был не такой болезненный вид, как у других, словно он единственный на причале сохранил надежду на лучшее. Коля решил довериться его возрасту и опыту. Он отдал матросу узел, а скрипку оставил при себе.

– Что у вас в чехле? – строго спросил матрос, кивнув на его инструмент.

– Скрипка. Я артист! Музыкант.

– Вот из-за таких интеллигентов баржи и тонут. Оставьте на берегу!

– Никак нельзя, – вцепился Коля руками в свою давнюю подругу.

– Тебе лет сколько? Где родители? – почти кричал на него матрос, пытаясь перебить гул человеческой речи.

– Мне много. Паспорт есть! – как можно увереннее крикнул Коля.

– Вы что, не видите: он карлик. Начинайте посадку. Невозможно стоять на ветру, – вклинился тот самый пожилой мужчина, который советовал оставить при себе скрипку.

Его резкий, почти командный тон достиг результата. Матрос начал пускать людей, и пассажиры упругой волной хлынули на баржу. Первый матрос проверял документы, а второй сдерживал поток, чтобы никто не проскочил без проверки и очереди. А кто пытался – того живо вышвыривали вон. Коле стало обидно, что старик назвал его карликом. А ведь он даже не карлик, а лилипут. Вечно люди по незнанию путают. Но кому здесь интересны чужие обиды? Коле было не до злопамятства. Благодаря старику их группу пустили на баржу, а до его вмешательства они два часа ждали на холоде у воды.

Колю, к счастью, пропустили без лишних вопросов, а главное – больше не пытались отобрать скрипку. Но радость от законченного ожидания оказалась преждевременной. Как только Коля поднялся на палубу баржи, налетел пронизывающий до костей ветер. Ни куртка, ни кепка не могли защитить от холода, и через несколько минут у Коли пробрала дрожь. А еще не всю толпу пустили на борт. И сколько им ждать отплытия, никто точно не знал.

Он с ноющей завистью взглянул на теплоход, отдыхающий перед баржей в гавани. В каютах горел свет, и виднелись движения силуэтов. Внутри – думал Коля – хорошо. Он пытался разглядеть, что за пассажиры находятся на теплоходе. Коле представлялись важные люди: знакомые членов Политбюро, изысканные дамы в дорогих платьях и прочие, более достойные, чем он, находиться в тепле. Еще недавно, до ареста отца, он сам был достоин. Но вдруг кто-то большой, сильный и неумолимый схватил его, как жука, и выбросил за окно, на стужу и скитания. Отныне он крупинка в неоднородной, грубой каше людей. Неугодный компаньон. С ним никто больше не станет церемониться. Теперь, если его обидят, обзовут или посмеются, он не сможет сказать: «Знаете ли вы моего отца?…» Потому что его отец Василий Скворцов – враг народа. Знать такого человека опасно и влечет за собой неприятности.

А пассажиры на барже жались друг к другу, как растрепанные на ветру воробьи. Коля теперь лишь заметил, что многие отправлялись в дорогу целыми семьями: две маленькие дочки с матерью, дедушка и внук, супружеская пара почтенных лет. Они переговаривались, называли близких по имени, обнимались и целовались, произнося ободряющие слова. Хотелось, чтобы Колю тоже сейчас кто-то потрепал по плечу и сказал: «Ничего, доплывем как-нибудь». Еще свежи были в памяти объятия мамаши и напутствия Пети, но они остались на берегу, а он в полном одиночестве отправляется в сверкающую мглу Ладоги.

На Колю навалилась тоска. Сначала он вспоминал мамашу, ее сытные обеды, разливающиеся в животе теплом. И безропотную покорность крутому нраву отца. Что будет с ней без семьи? Ведь она жила только для них, не имея собственной опоры и личных интересов. До рождения Коли, как ему рассказывал Петя, мама была активной коммунисткой и участвовала в агитбригадах. Когда в семье появился необычный маленький мальчик, ей пришлось навсегда бросить просветительскую деятельность. Много времени и сил отнимали походы по врачам. Никто, как бы она ни плакала под дверями, не мог ей объяснить, что с сыном. Когда разумные попытки кончились, она словно шагнула на двадцать лет назад и вновь обратилась в христианство, в котором ее воспитали родители. Мама стала молиться. Отец ругался, даже мог надавать ей сгоряча пощечин. Но из нее уже не получилось ярой коммунистки. Словно в ней порвалась струна, отвечающая за твердость и самообладание.

Старик на барже всколыхнул в Коле прежнюю досаду. «Только забудешь, что маленький – обязательно кто-нибудь напомнит», – уныло подумал он. Коля тут же вспомнил цепкие руки докторов, осматривающих его позвоночник, их бесстыдные, слишком интимные прикосновения. Постукивающие движения их пальцев причиняли боль. Но после визитов к ним он чувствовал себя инвалидом вовсе не поэтому. А из-за того, что они говорили. И как смотрели на него: сочувственно, снисходительно, иногда – с ученым интересом, как на диковинного создание, не относимое к человеческому роду. Большинство из них, особенно молодые врачи, никогда не видели лилипутов. Коля и сам ни разу не видел подобных себе маленьких людей. Только читал книгу Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера», подаренную братом Петей, где существовала целая страна Лилипутия. В ней Коля мечтал побывать, и встретиться с похожими на себя людьми, и завести друзей своего роста. А больше всего ему хотелось хотя бы раз увидеть маленькую девушку, которой можно посмотреть в глаза, не вставая для этой цели на табуретку.

Но, увы, сказочная страна жила лишь в воображении писателя. А в реальности приходилось смириться с тем, что он, Коля – маленький, а другие – большие. И все вокруг такое же большое: высокие столы и стулья, огромные тяжелые двери, громоздкая посуда, из которой неудобно есть и пить. Не говоря про одежду: приличного костюма и рубашки на Колю в целом огромном Ленинграде было не отыскать. Приходилось отчасти покупать одежду и обувь для детей, а отчасти заказывать костюмы портному. Сейчас Коля перевозил в узле потрепанное, давно не новое одеяние: две рубашки и комплект, ношенный на свадьбе и концертах – синий пиджак и брюки. Остальное же находилось на нем. С обувью дела обстояли того хуже: единственные ботинки, не просившие каши, он и надел в дорогу.

Подул ледяной ветер. Коля обнаружил, что баржа давно плывет по ночной Ладоге. Медленно, неуклюже, как здоровенная рыбина, она бултыхалась в воде, увлекаемая теплоходом. Пассажиры, рассевшись на тюках, а кто и прямо на палубе, молчали, укрытые ночью. Лишь изредка до уха Коли доносились короткие фразы с жалобами на холод или просьбами передать одежду. Чтобы хоть немного согреться, он решил поужинать тем, что припас в дорогу: печеньем и чаем из фляги.

Сняв варежки, Коля уселся на чей-то узел – так меньше качало – и достал свои скромные запасы. Чай, конечно, успел остыть, но печенье было мягким. Он наелся, немного успокоился и принялся рассматривать пассажиров баржи. Большинство сидело на тюках: простой люд, работяги, женщины с детьми и старики. Какой-то мальчишка держал перед собой алюминиевую кастрюлю: его беспрестанно полоскало от качки.

На теплоходе резко погас весь свет. С задней палубы баржи появился парень-матрос с длинным куском брезента:

– Ночь холодная, приказано накрыться!

Мужчины, кто покрепче, без лишних вопросов подскочили с мест и начали расправлять брезент поверх досок палубного настила, прямо над головами пассажиров. Скоро угол баржи и сидящие там люди были тщательно укрыты. Коля услышал где-то над головой незнакомый громкий рокот, быстро нарастающий оглушительным ревом моторов. Он не сразу догадался, что может издавать такой жуткий звук. А когда понял, то его спина, несмотря на леденящий ветер, покрылась испариной. Над баржей летел немецкий бомбардировщик!

Коля сидел под брезентом, как и другие пассажиры. Грозное чудовище, летящее в небе, было не видно. Он лишь слышал прямо над ухом приглушенное дыхание соседей по несчастью, испуганное хныканье детей. И беззвучно шептал: «Хоть бы мимо». Эта мысль стучала в голове в унисон со стуком его сердца, вторила ему: «Хоть-бы ми-мо, хоть-бы ми-мо, хоть-бы ми-мо…» Коля нагнулся и весь вжался в палубу баржи, оцепенев от близкой опасности. Если в баржу попадет бомба, то все, о чем он мечтал в Ленинграде, и о чем беспокоился раньше – станет неважным и мелким.

В ту минуту Коля подумал об отце. Их ссора теперь казалась Коле ужасной, непростительной глупостью. Ведь если сейчас его убьет бомбой или он утонет на дне Ладожского озера, сброшенный с баржи взрывом, а отец умрет в лагере от голода и тяжкой работы – то выходит, последнее, что они сказали друг другу – злые, некрасивые, презрительные слова. Хоть-бы ми-мо. Тогда Коля еще успеет что-то! Напишет отцу, попросит прощения за ослушание. Объяснит, что хочет быть человеком – настоящим, независимым, достойным уважения.

И тот ли человек, которым он хочет быть, дрожит сейчас от страха? Тот ли, которого, как идеал, Коля держит в уме и сердце, в эту минуту лежит, распластанный по барже? Как унизителен страх смерти, думал Коля. Когда боишься быть убитым, ты в ту минуту не человек, а зверь. И лучше бы тебя убило в одну секунду, чем несколько минут или часов трястись, трусливо сжавшись от ожидания смерти. Вот что хуже всего. Не смерть, а страх смерти. На него и рассчитывают фрицы, атакуя советские города. Когда же кончится рокот? Коля ждал звуков падающих бомб, но самолет прогрохотал мимо, унося за собой шлейф издаваемого гула. В небо вернулась ночная тишина.

Прошло всего несколько минут. Сто или двести секунд ужаса и стыда? Пассажиры постепенно приходили в себя, выпрямлялись в полный рост и усаживались поудобнее, успокаивали детей. «Кончилось, кажись, кончилось», – раздавалось кругом. Коля выдохнул: в этот раз повезло. Он дал себе слово сразу же по прибытию в пункт пересадки телеграфировать мамаше. Слышал от матроса слышал, что сомкнулось кольцо блокады Ленинграда. А мама осталась там совершенно одна. С Ириной, которая ее терпеть не может. Значит, хуже, чем одна…

Коля почувствовал: мерзнут руки. Хватился варежек – а их нет. Огляделся, спросил соседей, не видел ли кто его маленькие, связанные мамой варежки, которые она подарила перед отъездом. Но пассажиры качали головами. Никто не признавался. Коля ходил по палубе и смотрел под ноги: может, случайно выпали? Затоптаны в толпе?

– Извините! – обратился он к пассажирам. – Кто взял варежки? Маленькие такие, из серой шерсти! Отдайте, люди. Ну зачем они вам?

Его трясло от пережитого страха. Колины глаза в отчаянии блуждали по лицам, но их равнодушные выражения говорили, что пассажирам безразлична его потеря, да и сам он безразличен. Вор или ребенок, случайно прихвативший варежки, даже не думает, как ему они дороги. Коля чуть не плакал. Так подло умыкнули: в то время, как над их головами летел немецкий самолет! Фашисты – враги, от них ждешь подлости, а тут свои обокрали. Не верилось, что кто-то настолько мелочен, чтобы думать о выгоде в минуты общей беды. Как мало он знает о человеческой натуре, думал Коля с сожалением. Где нужно беречься – и то не знает. Ему казалось, что пропажа варежек – дурной знак. Он еще не прибыл в Молотов, а уже устал, замерз и потерял мамин подарок.

***

В пункте пересадки Коля купил билет на поезд. Ехать предстояло целых трое суток, вдобавок к тем дням, что он провел на барже. Он растянулся на нижней полке, отвернувшись к стене, а узел и скрипку положил под ноги. Телеграфировать в Ленинград так и не удалось: пересадка получилась скорой, а у телеграфа скопилась длинная очередь, и он не стал рисковать, чтобы не опоздать на поезд. Сейчас Коля жалел об упущенной возможности, но утешал себя, что телеграфирует из Молотова и вдогонку отправит письмо. Одежда вымокла и пропиталась потом, хотелось есть, но почти всю дорогу в поезде он проспал от усталости и переживаний. Коля не переставал думать, куда летел тот немецкий бомбардировщик: к какой улице, к какому дому? И сон был не настоящий. Тревожная, утомительная дремота с частыми пробуждениями и всполохами, после которой он ничуть не чувствовал себя отдохнувшим.

Город встретил Колю пасмурной погодой, грязным вокзалом и новой неприятностью: у него совсем кончилось продовольствие. С тех пор, как он отбыл из Ленинграда, прошла неделя. Коля не рассчитывал на долгое путешествие. Сейчас от голода и холодного питья у него сжимался желудок. На барже горячего было не достать, а в поезде он толком не попил чаю. На вокзале размещалась столовая, но цены в ней оказались невероятно высокими. До дрожи хотелось есть, и деньги призывно шуршали в кармане, но он знал, что заработную плату получит не скоро. Если потратить заначку, потом придется, возможно, и голодать.

У телеграфа стояло всего три человека, и он думал занять очередь, но вокзальные часы показывали полчетвертого. Близился вечер, а до сих пор не закрыт вопрос с ночевкой. От цирка обещали общежитие. До него нужно доехать и разместиться. К тому же, на днях ему могут устроить прослушивание, а, как назло, разболелось горло. Нужно ехать ночевать и срочно лечиться. Ему так сейчас хотелось горячего питья, что он готов был побежать в ближайшее кафе и отдать за чашку чая свою скрипку.

Коля побродил вокруг вокзальной столовой, до телеграфа и обратно. Но решил сделать, как положено: съездить в цирк, заселиться в общежитие, а потом уже поужинать и обязательно – срочно! – телеграфировать мамаше. Незнакомые люди со всех сторон обсуждали, что случилось с его родным городом. Ленинград в блокаде, а мама там, перебивается у знакомых, покинутая семьей без денег и помощи. Метелин обещал приютить их с Ириной, пока не устроятся, но получилось ли? Не струсил ли он в последний момент? Какая это мука – не знать, что с ней теперь! На секунду у Коли закололо от беспокойства сердце, но потом голод и желание быстрее разделаться с хлопотами взяли свое. Он с неудовольствием замечал внутри шевеление проклятого червя – так называл отец человеческий эгоизм, заставляющий даже самых сострадательных, любящих и порядочных людей заботиться прежде о себе, а не о других. Коле было и стыдно, и тяжко, и почти невыносимо, но он покинул вокзал.

5

После поездки на трамвае он, наконец, оказался у здания цирка. Уставший, голодный, с оттягивающей плечи скрипкой, да еще успел где-то на вокзале вывалять штанины брюк в грязи – жалкий у него был вид. Но как близко он к цели! Мечту выступать в цирке Коля лелеял целый месяц, а быть независимым хотел всю жизнь. И то, и другое должно воплотиться в одном деле. Главное теперь – как следует устроиться, стать в этом цирке своим, как он свой в их «музыкальной четверке». Где теперь ленинградские друзья, особенно Лина? Успела ли уехать до полной блокады?

Коля был уверен, что среди маленьких людей ему будет гораздо проще, чем среди больших, и он непременно найдет в цирке друзей. Не терпелось познакомиться с труппой и отправиться в плавание на теплоходе. Но предстояли разные формальности, которые требовалось уладить.

Хмурая тетенька в администрации цирка, прочитав его приглашение и проверив документы, взглянула подозрительно:

– Из Ленинграда прибыли? Город осажден фашистами, я слышала по радио.

– Я раньше успел, – вздохнул Коля.

– А родители что же? Там остались?

Ему хотелось вывалить накопившуюся усталость на любопытную, но ни в чем не повинную тетеньку. Объяснить ей, что он поругался с отцом, а потом отца арестовали. Что брат Петя бежал на фронт. Что мама осталась в блокадном Ленинграде вместе с Ириной, а они ненавидят друг друга. Но Коля уже понял, что не каждому человеку можно доверять. Некоторые люди способны внезапно украсть варежки, когда совсем не ожидаешь. Поэтому он просто красноречиво кивнул тетеньке и промолчал.

– Ну, добро пожаловать. Покажете коменданту, – протянула она листок пребывания. – Телеграф, если вдруг нужно, налево от выхода, сразу за углом.

Коля собирался уходить, как вдруг в кабинет влетел мужчина. Это был не человек, а вихрь. Из него бурлила неукротимая энергия. Длинные, закрученные на английский манер усы, выглаженный костюм с бабочкой, лакированные ботинки – он определенно не нуждался деньгах и всячески демонстрировал свою состоятельность.

– Тонечка, собери для наших табеля! Сейчас же, милая, – гаркнул он тетеньке на ухо, вроде ласково, но требовательно и с таким напором, что Коля подпрыгнул на стуле от его громоподобного голоса.

– Сию минуту, – поджала она губы, встала и тут же подошла к шкафу, где простирались длинными рядами толстые архивные папки.

Коля понял: ей усач неприятен и, может, ненавистен, но она слушается его беспрекословно. Вот и папку в руки взяла, ищет нужный табель. Из чего можно сделать вывод, что перед ним – сам директор цирка, не меньше.

– Здравствуйте, – пролепетал Коля слабым и охрипшим от простуды голоском.

– Здраааааствуйте, – протянул мужчина все тем же оглушающим баритоном. – Что за малыш? Ты только прибыл, надо полагать? А там у нас что, скрипка? – обратился он к смущенному Коле приторным, снисходительно лукавым тоном, каким глупые взрослые порой заигрывают с детьми.

Колю передернуло от его внезапной фамильярности, но пришлось стерпеть замашки своего нового директора: вдруг обидится или рассердится, кто их знает, начальников. Отца на службе боялись неспроста, он мог распечь подчиненных в два счета.

– Я из Ленинграда, музыкант, прибыл по ангажементу, – как можно серьезнее постарался ответить он, опасаясь последующих вопросов и, того хуже – сюсюканья.

Но усатый мужчина просветлел, услышав ответ:

– О, как чудесно! Какое счастливое совпадение! Тонечка, ты глянь! – обратился он к тетеньке, что до сих пор копошилась в документах. – Ведь это наш маленький артист! А мы тебя ждали, представь. Ну что за красавец! Будто сахар в голодный год! Где ты пропадал? – снова обернулся он на Колю.

«Тонечка» больше не обращала на него внимания, углубившись носом в бумаги.

– Тебе уже предоставили общежитие?

Коля вместо ответа помахал ему листком.

– Вот и прекрасно. Комнаты у нас на двоих. Тебя, конечно, подселят к Мише или к Арчи. Лучше бы к Арчи – золотой человек, а какой артист! Сам увидишь. А от Миши псиной воняет. Ну, не пугайся, у нас ребята добрые. Разместишься ладно. А вечером жду на прослушивание! В семь. И не опаздывай, дорогой человек, ладно? Я этого не люблю! – властно выкрикнул он.

Не успел Коля опомниться, как усач исчез из кабинета, словно фокусник. Не вышел, как обычные люди, а вылетел ураганом и растворился в коридоре. И даже не представился, точно любой обязан знать его в лицо.

– Это ваш директор? – озадаченно спросил Коля Тонечку.

– Это наш партийный организатор. И ваш антрепренер.

– Чей – ваш?

Он непонимающе помотал головой.

– Ну вашей труппы, – пояснила она. – Товарищ, кто вас, по-вашему, вызвал сюда?

– Цирк лилипутов.

– Ох, какая наивность. Есть один цирк – наш, Молотовский. В котором вы сидите в данную конкретную минуту. И есть труппа лилипутов. А Виктор Чиж – антрепренер, пригласивший вас, артистов, из разных городов. Лично я считаю, это чистейшей воды авантюра, собирать подобное предприятие. И когда! В войну. Когда кругом хорошие артисты сидят без работы. И притом собирать с пустого места, без помещения и твердой почвы под ногами. Я, конечно, не деловой человек и ничего не понимаю. Но ума не приложу, как вы поедете на гастроли. Кто вам устроит гостиницы и прочее. Ну просто дикость и прошлый век.

– То есть вы что хотите сказать, нет никакого Цирка лилипутов?

– Именно.

– Извините, не может быть! Вот, в моем ангажементе написано! – возмутился Коля и сунул Тонечке свою бумагу.

– У нас на заборах и не то понапишут. Не всему же верить, – иронично пожала она плечами.

– А как же мне…– растерялся он.

Она не взяла письмо, продолжая заниматься своими делами. Но потом посмотрела на Колю, чуть сдвинув очки с толстыми линзами.

– Слушайте, я вам очень сочувствую, но теперь ничего не поделаешь. Не возвращаться же вам в Ленинград. Сколько вы ехали?

– Семь дней.

– Что творится! Пойдите в общежитие, отдохните, а вечером возвращайтесь на прослушивание.

Коля стоял посреди кабинета совершенно обескураженный. От волнения и усталости у него подкашивались ноги. Неужели его обманули? Неужели выматывающая дорога, ссора с отцом и жертва Пети были напрасными?

– Так он не ваш директор? – только и выдавил из себя Коля.

– Будь он мой директор, я бы застрелилась! – язвительно пробормотала она и кивнула на висящий на двери плакат с изображением двух маленьких клоунов и надписью: «Фокс и Покс – удивительная парочка!» Один из них – по-видимому, Фокс – держал ружье с клаксоном.

– Но что теперь делать? – в отчаянии воскликнул Коля.

– Я же вам говорю. Идите в общежитие, познакомьтесь с остальными членами вашей труппы. Они и правда добрые ребята, тут он не соврал. Глядишь, подружитесь, привыкните, получите первую зарплату. А там и решите, что делать дальше.

Последнюю фразу Тонечка произнесла мягко, словно разговаривала с больным ребенком или с близким другом. Было видно: она жалеет его. Но Коля с малых лет считал жалость унизительной, и она отрезвила его, заставив встряхнуться.

– Спасибо. Я пойду. А когда следующая зарплата? – поинтересовался он в дверях.

В другое время он постеснялся бы задать подобный вопрос, но теперь, при новых неприятных открытиях, ему пришлось задавить в себе и гордость, и смущение.

– Через две недели. Но у вашей труппы там свои расчеты. Табеля я готовлю отдельно. Спросите лучше у вашего Чижа.

***

Общежитие располагалось в сером, неприметном кирпичном здании с облупившейся штукатуркой. Его унылый фасад просил ремонта и словно был насмешкой над пышной яркостью цирка. И как здесь могут жить цирковые артисты? Колю колотило от дурного предчувствия, он уже понял, что влип с этим ангажементом, и деваться теперь некуда. Придется терпеть, пока не придумает, как выбраться и пристроиться в другом месте. «Только нет другого места, куда меня бы взяли», – думал в отчаянии Коля. Никому он не нужен. Не зря ведь его не брали в оркестр. И обратно не вернуться, Ленинград в кольце у фашистов. Будь он сильным, здоровым парнем, как Шура или Гришка – попытал бы счастья на заводе. Но Коля маленький. Сколько угодно ни спорь с упрямым фактом, а стать цирковым артистом – лучшая судьба для такого, как он.

Отметившись у коменданта, Коля поднялся на второй этаж. Ему нужна была дальняя комната в глубине коридора. Он ощупал стену в поисках выключателя, но не обнаружил ничего похожего и стал двигаться вдоль редких полосок света, проникающего в щели из-под дверей. В коридоре пахло мучительно сладко и вкусно: где-то готовили еду. В еде чувствовались нотки мяса – почти забытого, довоенного, аромата. Он не ел со вчерашнего вечера. Запах щекотал ноздри и будоражил желудок. Коля с трудом, почти в полной темени, добрался до своей комнаты и увидел, что в ней горит свет.

Он нерешительно толкнул дверь. Первое, на что бросился взгляд – куча тряпья на кровати. Огромный курган грязных, затасканных, мятых вещей, изношенных до неприличия, но почему-то не выброшенных. На другой кровати лежал, подложив руки под голову, маленький человек – ростом не выше Коли. За исключением отражения в зеркале, Коля раньше не встречал других представителей маленького народа и очень удивился. Хотя и представлял, что в столь специальной труппе все артисты будут, как он. Но увидеть собственными глазами кого-то, похожего на себя, было волнительно и радостно. Его страх немного отступил. Ведь живет здесь как-то такой же маленький? Может, не так в цирке плохо, и для Коли найдется уютное местечко?

Растрепанная, нечесаная грива волос незнакомца разметалась по подушке. Он храпел. Коля не смог определить, сколько ему лет, но лицо его показалось помятым и старым. Перед ним лежал взрослый мужчина, старше сорока, а то и пятидесяти. Нос с бездонными ноздрями издавал громкий протяжный звук, похожий на гудение сломанной тубы. Мужчина, взяв нижнюю ноту в своем концерте, почувствовал взгляд чужих глаз, вздрогнул и проснулся.

– Стучаться надо, – лениво просопел он. – Ты кто такой?

– Меня к вам подселили.

– Ааа, – поднялся незнакомец и примирительно пожал ему руку. – Выходит, сосед. Откуда прибыл?

– Из Ленинграда.

– Я слышал, там фашисты бомбят.

– Не знаю. Уехал до полной блокады.

– Повезло, – неуверенно прожевал новоявленный сосед. – Меня Мишей зови. И не вздумай на «вы», а то мои звери тебе насмерть горло перегрызут.

Коля не понял, шутит он или нет, но улыбаться, на всякий случай, не стал. Да и смутили слова про везение. Бросить родную мать в Ленинграде, разве повезло? С тех пор, как он уехал, его преследуют сплошные неудачи. Вот даже теперь подселили к Мише, а не к «золотому артисту» Арчи.

– Да шучу я. Ты что такой серьезный?

Миша встал и принялся разгребать кучу тряпья, освобождая соседнюю кровать.

– У меня номер с дрессированными пуделями. Как ты понимаешь, суровые и опасные звери, – продолжал он.

– А вы…ты откуда приехал? – решился спросить Коля.

– Из Новосибирска. Два месяца живу и выступаю. Видишь, какая борода отросла! – ухватился он за жидкий пучок, похожий на перепутанные корни засохшего растения. – Годного брадобрея тут не сыщешь, а свою бритву я продал.

– Зачем же ты ее продал? – удивился Коля.

– Зачем, быстро поймешь. У тебя деньги есть?

– А что?

– Пригодятся.

Коля встревожился: не задумало ли это странное создание природы его обобрать? В ту же минуту в комнату с настойчивым стуком ворвалась девушка: маленького роста, в домашнем платье и тапках. На ее голове громоздилась конструкция из бигуди, съехавшая набок, а в руках она держала кастрюльку с кашей и ложку, беспрерывно помешивая какую-то липкую массу.

– Молодой человек, вы посмотрите, как натоптали! Я сегодня только мыла полы. Безобразие.

Коля взглянул на пол. На нем действительно виднелись коричневые следы ботинок, идущие из коридора.

– Я вас, между прочим, по следам и нашла.

Миша просиял:

– Знакомься, Коля: Риточка, наша хозяюшка. Смотри, какая грозная, с ней не забалуешь. Рита, да наш пострел сейчас только с поезда. Устал, верно.

– Что теперь! – не унималась она. – Каждый будет топтать, не намоешься!

– Я сейчас вытру, – послушно кивнул Коля.

– Да перестань, – резким жестом усадил его Миша на кровать. – У нее лучше выходит. Пусть сама и хозяйничает.

– Ну уж нет! Вымойте за собой. И чур в уличной обуви больше не топтаться!

Коля совершенно стушевался, отчасти из-за за своих грязных ботинок, отчасти из-за того, что впервые видел маленькую девушку. Ярко накрашенная, она казалась юной и ангельски блистательной. Вся сияла и переливалась, как дождевая вода на солнце. И даже сейчас, при скромном свете единственной лампочки, он легко мог представить ее на манеже, как ей рукоплещут и бросают под ноги цветы. Видно, не успела умыться после выступления, подумал он. Такого ослепительного грима у девчонок Коля ни разу не встречал. Его одноклассницы и вовсе не красились. Учителя в школе и училище за косметику на лице выгоняли девочек с уроков и понижали оценку по дисциплине. Неужели настоящие артистки в обычной жизни выглядят, как красавицы с плакатов?

– Что, уже влюбился? – засмеялся Миша, когда за Ритой захлопнулась дверь. – Да не заглядывайся, тоже мне, картина Репина. Размалевалась хуже некуда. Она гораздо старше тебя. К тому же, замужем.

– Замужем? – разочарованно повторил Коля.

– Муж у нее тоже цирковой. В общежитии вместе живут, Сенька. Пьет, как сапожник. Ритка давно с ним мучается. А ничего, любовь. Раньше мы с ними в Новосибирске выступали. Они акробатику делали, на велосипедах катались. Восторг! А потом Сенька запил. И все пропало. Для артиста пьянство – беда. Ты не вздумай повестись, дурному здесь быстро научат. Или ты не падок?

– Да я не пью совсем. А какой у них номер сейчас?

– Танцуют немного. Рита акробатику делает, но не с Сенькой – у него руки-ноги отказывают. Сейчас она с Арчи выступает. Увидишь. Чернявый буржуй. Хотя акробат, признаться, хороший. Чиж их вместе поставил, не посмотрел, что у тех семья. Сенька ревнует, шалман у них, склоки. Так что лучше не лезь. Тебя там только не хватало.

– А Чиж? Что за человек?

– Наш антрепренер? Да черт его разберет, этого прохвоста.

– У меня прослушивание сегодня. В семь. Как ему лучше показаться?

– Да как хошь, так и покажись, – рассмеялся Миша.

Над Колей будто нависла грозовая туча. Что-то важное про Чижа от него скрывают. Будто в цирке круговая порука, в которую новичков не посвящают. И досадно, что правду не выспросить, чтобы не прослыть сплетником.

– А ты с чем выступаешь? – спросил Миша.

– Отдельного номера у меня пока нет. Я больше аккомпанемент, – смутился Коля.

– Кто?

– На скрипке играю.

– Э, друг. Сенька вон тоже на балалайке да на гармошке. Это не дело. По-хорошему цирковой артист должен все уметь: и петь, и плясать, и на голове ходить. Универсальный работник искусства, понимаешь?

– И правда, с чем же я на смотр пойду? – вдруг испугался Коля. – И зачем меня только пригласили! Я же не учился толком. Только музыкальное училище кончил, – признался он и закусил губу от собственного вранья.

Ведь даже училище закончить не успел, сбежал из Ленинграда недоучкой.

– Какие твои годы! – успокоил дрессировщик. – В цирке и научишься. Я вот самоучка, консерваторий и училищ не кончал. В твоем возрасте я механиком работал в порту. Вот паршивая работенка! Грязь, духота, трешься в машинном отделении целые сутки. Насквозь маслом провоняешь да копотью. Возвращаешься домой – тащит, аж люди шарахаются.

Миша и сейчас пах не райскими кущами и вдобавок оказался неряхой. Но Коля решил не поддаваться хаосу комнаты. Он аккуратно достал свои вещи из узла и сложил ровной стопкой на тумбочке. А скрипку прислонил к стене в углу у кровати. Миша насмешливо хмыкнул, наблюдая за его стараниями.

– Не успеешь полы помыть. У тебя прослушивание через пятнадцать минут. А до манежа – двадцать, я засекал ради любопытства, – показал он на старые, заляпанные вареньем настенные часы.

Они действительно показывали шесть сорок пять. А Чиж предупредил: не опаздывать! Коля подскочил, схватил со стула свою куртку и без оглядки побежал из комнаты.

– Эх, кулема, – усмехнулся Миша ему вдогонку.

6

– Опоздал на четыре минуты, – недовольно постучал по наручным часам Чиж. – Имей в виду, за каждое опоздание на репетицию я наказываю рублем. Впрочем, до репетиций может и не дойти, – усмехнулся он.

От усмешки антрепренера у Коли дрогнуло внутри. Он в панике подумал, что цирковая жизнь может закончиться прямо здесь и сейчас, если Чижу не понравится выступление. А хуже того: тут же закончится и Колина жизнь в целом. Ему никогда не вернуться в блокадный Ленинград, не найти себе другое место, и общежития его лишат. Куда он пойдет тогда, обратно на вокзал? Если он вылетит отсюда, его удел – голодные скитания в незнакомом городе и попрошайничество. В конце концов, нищие кончают одинаково. Коля от напряжения стиснул зубы до скрипа. Он был готов на все, лишь бы остаться в Цирке лилипутов.

– Ну, показывай, с чем приехал, – высокомерно бросил ему антрепренер. – Время у меня не резиновое.

– Я играю на скрипке, – твердо начал Коля.

Музыкальные способности – единственное, в чем он придерживался уверенности и не усомнился бы перед лицом отчаяния. Он огляделся, собираясь взять скрипку, как вдруг вспомнил: она осталась в общежитии! В суматохе, торопясь на смотр, он забыл свой инструмент, а без него номер не исполнить. Колю бросило в жар…

Пустой холодный манеж простирался перед ним гигантской алой пастью. Антрепренер устало и раздраженно постукивал длинными пальцами по подлокотнику и подергивал плечами. Его вытянутая худощавая фигура, упрятанная в тесное кресло, выражала крайнее нетерпение.

– Что-то я не вижу твоей скрипки, – иронично оглянулся он вокруг. – Впрочем, музыкантов у нас без тебя хватает. Что ты умеешь еще?

Но Коля ничего не умел. Если не брать во внимание маленький рост, он самый обычный паренек, который готовился стать скрипачом в оркестре.

– Ну? Ты мне покажешь что-нибудь? Или так и будем смотреть друг на друга? – все больше раздражался Чиж.

В минуты уныния или тревоги Коля часто вспоминал Лину. Ее ласковая улыбка и серые глаза действовали на него успокаивающе. Подруга детства умела поддержать его без осуждения, когда он сглупит, растеряется или расстроится. «Не печалься, Скворушка. Однажды ты себя покажешь!» – утешала она, когда ребята отправлялись на учебный концерт, а Коля оставался в классе, раздавленный одиночеством. Как ему сейчас не хватало Лины! Услышав от нее хоть слово, он бы мигом сейчас ободрился.

На минуту Коля представил, что она здесь. Вот, например, позади Чижа, сидит в зрительном зале, в полутьме за границей манежа. Светло-русые змейки ее косичек сбегают вниз по рукам. Лина уверенно кивает ему, подпирая рукой подбородок в предвкушении его выхода: «Не тушуйся, мол, покажи, кто тут артист!»

Коле сразу стало легче и свободнее, почти как в родном училище. А ведь есть у него один талант, – вспомнил Коля. И почему он сразу не пришел в голову? Не зря Лина прозвала его Скворушкой, да и прозвище давно вышло за пределы «квартета три с половиной», его повторяли и товарищи по училищу, и младшие классы. И соседские детишки, бывало, окликали его на лестнице: «Эй, Скворушка, а знаешь, какой сегодня день? День птиц!».

– Я еще умею петь по-птичьи, – сказал Коля антрепренеру.

– Это как? – удивился тот.

– Очень просто. У меня с детства способность. Ребята наши всегда удивлялись. Не верите? А вот слушайте! – совсем осмелел он.

Коля сложил ладони рупором и стал петь на разные птичьи голоса: то чирикал по-воробьиному, то протяжно свистел, будто сойка, то заливался соловьем. Его импровизированная песня разлилась по пустому манежу, скользнула эхом по стенам цирка, и в своем полнозвучии, видимо, достигла ушей Чижа, потому что тот заметно расслабился, раскинулся в кресле и вытянул ноги, сцепив руки за затылком и слушая Колю в полнейшем, кажется, благодушии.

– Что ж, – произнес задумчиво антрепренер. – Забавно, забавно. Но, но правде, не знаю, пригодишься ли ты моему цирку.

Нужно немедленно предложить ему что-то, думал Коля, схватить горяченького, пока антрепренер в прекрасном настроении, выдумать номер, чтобы остаться здесь и поехать с цирком в турне. Чиж не понравился ему. Ни своим равнодушным взглядом свысока, выражающим скуку, ни насмешливостью. Когда он смотрел на Колю, его скулы точно заострялись, а подбородок наклонялся вниз, как бывает у людей вспыльчивых и желчно-ироничных. Но теперь от этого экстравагантного человека зависела дальнейшая жизнь. И каким бы странным и неприятным он ни казался, Коле необходимо произвести на него впечатление.

– Я мог бы петь! Частушки, например. Или сделать музыкальный номер: играть на скрипке и петь по-птичьи.

Чиж оценивающе посмотрел на Колю, словно размышляя: получится ли что-нибудь из его выдумок? И через долгую, мучительную для Коли минуту все же согласно махнул рукой:

– Ладно, давай попробуем. Выучи к завтра десять частушек.

– К завтра? Но я…

– Поставим тебя между настоящими номерами. Свистульки твои, конечно, изумительные, но никуда их не приткнешь, нужно думать. И выспись хорошенько! А то выглядишь, как измученный ишак. Видал я однажды в Одессе осла…А впрочем, это не к делу.

Пожав плечами, антрепренер удалился.

Коля ликовал: у него получилось, он остается! Только вот как подготовить номер в такой короткий срок? И где взять подходящие частушки? И приличный костюм? Не выступать же прямо в дорожном поношенном пиджаке? Насущные вопросы перебили в нем радость от маленькой победы. Но он остается! Он спасен!

***

Лишь ближе к ночи, лежа в кровати в полной темноте, Коля вспомнил сразу два дела, которые обещал себе выполнить: первое – телеграфировать маме, второе – поужинать. Он так разволновался из-за предстоящего выступления, что мысли о цирковых делах отвлекли его от тревоги за маму, но в эту секунду он даже подскочил на кровати, вспомнив о ней. Как они с Ириной живут в оккупированном городе? Ведь соседская милость не вечна. Метелин обещал, что позаботится о них. Только кто захочет долго жить в опасном соседстве с семьей врага народа? На часах – за полночь, телеграф, конечно, закрыт, и придется снова отложить телеграмму на утро.

Коля понимал теперь, отчего злился Шура, когда упоминали об отце. Это было невыносимо. И хуже всего, что Коля знал: его собственный отец – не жертва ошибки, не иная сторона медали, как отец Шурки. Василий Скворцов – сам эта система. Раньше Коля был уверен, что отец неуязвим, будто на нем шляпа-невидимка, способная защитить от обвинений и ареста, от всевидящего ока «черного ворона». Но все оказалось куда сложнее.

Коля находился в смятении. Его с детства учили, что советская власть – могущественная сила, благодаря которой Советский Союз непобедим. И ему не страшны никакие враги, даже фашисты: Красная Армия скоро их разгромит. В музыкальном училище все любили товарища Сталина, ребята регулярно посещали красный уголок по пятницам. Других настроений просто не было. Выбивался только Шура – но он всегда казался Коле чудаком. Лекции про лидеров коммунизма часто были скучноватые, но проходили при полных залах. Прогуливать их – позор, и одноклассники заклеймили бы любого, кто посмел хоть раз не явиться. «Квартет три с половиной» сидел на лекциях вместе: с краю – вечно жующий картофельные шаньги Гришка, в середине Лина и Коля, а с другого краю – Шура со страдальческим от скуки лицом. «Спокойно, товарищи, Гитлеру не выиграть войну!» – вещал на июньской лекции Вернер. Что бы сказал он сейчас, в сентябре, когда Ленинград в кольце? Пошатнулась ли его уверенность? Коля потерял ее, казалось, навсегда. Больше не было веры в авторитеты, даже в такие, как маэстро Вернер и товарищ Сталин. Он, Коля – всего лишь маленький человек, затерявшийся в чужом городе. Не ему судить, что в нашем мире правильно и какое наказание справедливо. Но Колю насквозь, до самых позвонков, пронзала мысль, что лагерь, куда отправится его отец, распорядился построить товарищ Сталин, которого в их семье так боготворили.

Ужин бы успокоил Колю, но где теперь добудешь еду? Как назло, заворчало в животе. Нет, в таком состоянии ему не уснуть, как ни пытайся. Миша, его сосед, мирно спал в кровати, раскинувшись, как дворовый пес в своей будке, взлохмаченный и беззаботный. Коля на цыпочках вышел из комнаты и прокрался в коридор, стараясь не шуметь. Жильцы выключили свет, и лишь какой-то одинокий полуночник напрасно жег керосинку.

Вдруг дверь комнаты, где горел свет, распахнулась, и оттуда показалась Рита. Заметив Колю в дверях, она яростно зашептала:

– Просила же вытереть грязь!

– Простите, – от сердца извинился он, тоже шепотом. – Мне Чиж назначил смотр. Я вернулся – а уже вымыто. Это вы?

– Ну а кто же еще. Кроме меня, здесь никому нет дела до порядка.

– У вас такая чистота, как дома.

– А тут и есть теперь мой дом. Ваш, кстати, тоже, хотите вы того или нет. И как ваш смотр? – наконец, смягчилась она.

– Небогато. Еле взяли. Я же ничего не умею, только из училища приехал.

– Цирковое?

– Нет, музыкальное.

– Вы всему научитесь, не переживайте. Я пришла когда-то с одним гимнастическим номером. Вообще давай на «ты», ладно? У нас на «вы» не принято, ты учти, а то ребята обидятся. Так вот. Я сейчас и танцую, и пою, и на инструментах играю, – с легкой гордостью сказала Рита. – Так что не волнуйся, втянешься. Да и не стоит переживать из-за гиблого места, – добавила она, помолчав.

– Почему гиблого? – насторожился Коля.

– Не хочу тебя пугать раньше времени. Может, все образуется? И мы воспрянем, и гастроли будут. Но этот Чиж, этот…аферист. Он не платит нам. Мы все голодные. Думаешь, почему все так много спят? От голода. Чтоб еще больше есть не хотелось.

– Вам не платят? А как же цирк? – слишком громко воскликнул Коля.

– Тшш, – приложила Рита палец к губам. – Мы не относимся к цирку. То есть приписаны формально, ради карточек. Но у нас своя труппа, и заведует ей Чиж. Он местный парторг, ну и под дело агитации, поднятия боевого духа граждан, ему и позволили сколотить лавочку. Ему все равно: кто мы, что умеем. Набирает любых, подряд. Лишь бы были – понимаешь? – маленькими…Он вроде частного торговца талантами. Хочет организовать свой цирк и уплыть в турне, нам говорили в администрации, будто он арендовал какой-то дряхлый теплоход через своих знакомых в партии. Но в кулуарах болтают другое. Ходят слухи, что никакого теплохода у него совсем нет. Тогда мы пропадем здесь. Мы уже давали несколько представлений. Народ толком не ходит, зрителей мало. И денег – тоже.

– Неужели он не платит? Но как вы живете? Я слышал от Миши, вы здесь два месяца.

– Выживаем кое-как. Карточки и частично продукты мы получаем в цирке. Но так мало! Кушать ведь хочется каждый день. Мы с мужем пока живем на сбережения. Но они заканчиваются. Не знаю, как дальше. Товарищ Чиж нам говорит, что первые два месяца мы как бы отрабатываем реквизит и костюмы, поэтому он не платит. Все знают: это вранье. На самом деле, думаю, ему нечем платить. Наверно, я тебя окончательно напугала? – с сожалением спросила она.

– Мне все равно некуда деваться, – вздохнул Коля.

– Как и нам с Сеней. Потому и откликнулись на приглашение. Там, в Ленинграде, твои остались?

– Только мама. Брат на фронте.

Про отца он умолчал инстинктивно, повинуясь тому же презренному порыву, который заставлял Лину закрывать Шуре рот ладошкой, когда он на людях ругал комсомольскую организацию, что ему отказала.

– Не позавидуешь тебе. Держись, – сочувственно произнесла Рита и пошла на кухню. – А хочешь поужинать? У меня там остатки каши.

Коле хотелось крикнуть: «Конечно! Хочу!» Но ему пришла в голову мысль, что Рита сама много недель живет впроголодь. И ее самоотверженное предложение достойно вежливого отказа. Он замялся.

– Пойдем! – настаивала она. – Я тогда еще заметила, что ты голодный. У тебя голодные глаза. Такое теперь сразу замечаешь.

Он не позволил себя долго уговаривать. Рита и Коля тихонько пошли на кухню, где она накормила его перловой кашей с кусочком масла. И каша была больше, чем просто еда. Это было и милосердие, и понимание, и настоящая дружба, о которой он мечтал.

***

Утром Коля первым делом побежал на телеграф. По дороге он размышлял: стоит ли огорчать мамашу и сообщать всю правду? Но потом подумал: ей и так тяжело. Неизвестно, что с отцом, жив ли он. Каждая горькая новость может подорвать ее хрупкое здоровье. И решил молчать. Без лишних подробностей он дал телеграмму в десять слов:

«ПРИБЫЛ ЦИРК ДАЛИ ОБЩЕЖИТИЕ КАК ТАМ ВЫ ЖИВЫ ВОЛНУЮСЬ СТРАШНО».

Коля беспокоился, какой получит ответ. Да и получит ли? Ленинград бомбят. Там, на барже, он однажды испытал липкий, унизительный страх за жизнь. И не представлял, как можно жить в страхе постоянно. А сейчас к его сумбурному, нарастающему волнению присоединилась еще одно беспокойство – за собственную судьбу. У него оставалось немного денег, на месяц или полтора экономного житья. Но если Рита права, и Виктор Чиж – на самом деле аферист, то Коля в плачевном положении: в чужом городе без работы, без денег и родных.

7

Вечером давали представление. За день Коля успел нахвататься частушек от Миши и Риты. Да и артисты и рабочие манежа, кто ему встречался в коридорах общежития и цирка, и кому он едва сказал «здрасьте», узнав, что он готовит дебютный номер, норовили поделиться чем-то своим: частушкой, песенкой, услышанной в родной деревне, побасенкой или анекдотом. Материала хватило бы на сто номеров, но Коля все равно сильно волновался, ведь «птичье пение» Чиж приказал отложить.

– Экзотика. Куда приткнуть – не понятно, – пожал плечами антрепренер на робкий вопрос Коли. – Может, и вообще твои свистульки не для цирка, – осадил он его тут же, словно забыл о недавнем восхищении Колиным талантом на смотре. – Посмотрим. А пока – частушки, – отрезал он и, увидев вдалеке Арчи, сверкнул ему широтой улыбки и тут же понесся дальше по коридору, как пылевая буря, чтобы излить на акробата лавину восторгов.

Коля расстроился, что не получится блеснуть лучшим умением. Он хотел убедить Чижа, чтобы позволил выступить с «птичьим пением», но видя пренебрежительный взгляд антрепренера, скользящий мимо, раздумал спорить. Чиж замечал его не больше, чем щербину в полу, которую только и обходят стороной, чтоб не споткнуться. С четырех часов Коля мыкался по цирку и пытался справиться с подступающей от нервов тошнотой.

– Выпей рюмашечку, полегчает, – предложил ему Сеня.

– Спасибо, – усмехнулся Коля. – Не стало бы хуже.

– А мне всегда помогает, – уверенно заявил его подвыпивший собеседник, и, чуть не запнувшись о ковер, побрел дальше по коридору. Жена ждала его одеваться.

Номер с частушками Чиж поставил третьим по счету, коротким антре между большими номерами. Кроме того, Колю назначили аккомпанировать на скрипке в номере Риты и Сени: они показывали танец с элементами акробатики. Коля чувствовал себя униженным, что его сочли не полноценным артистом, а задней декорацией к чужим номерам.

– С этого все начинают, не бойся, – успокаивала его Рита. – Ты прежде должен проявить себя.

Никто в труппе не называл себя циркачом, как насмешливо величали Колю в семье, когда узнали о его мечте. Сейчас прозвище казалось ему низкопробным, чем-то из старой эпохи балаганов, про которые он читал в журнале, а вовсе не из славной эры советского цирка. Но называться цирковым, как другие артисты здесь, Коля пока считал себя не вправе. Он чувствовал, что это право еще нужно заслужить.

Да цирковые и не принимали его всерьез, для них он был нелепый, пустоголовый новичок, который все путает. При нем они будто нарочно говорили на «иностранном языке» – цирковом жаргоне, перебрасываясь словечками вроде «копфштейн», «рундат», «флик-фляк», а Коля от неловкости лишь щурил глаза, не понимая, что имеют в виду его новые коллеги. Музыкальные таланты, восхищавшие маэстро Вернера, здесь никого не удивляли. Другое дело, если бы Коля стоял на голове или, на худой конец, жонглировал ножами. Лучше – и то, и другое, как умел Арчи. Но даже при мысли о подобном у Коли кружилась голова. Как Арчи вытворяет опасные кульбиты, не поранясь? Коле хотелось быстрее стать в цирке своим, а не бесцельно бродить по обочине самого интересного, что здесь происходит.

Перед выступлением Чиж прогнал их на репетиционную арену. Труппа, предоставленная сама себе, занималась без надзора в полнейшем хаосе. Дрессировщик Миша муштровал своих пуделей: черного, серого и самого маленького – белого, как облако, по кличке Ладушка. Рита с мужем репетировали танцевальные движения, и Сеня в своем пьяном фокстроте то и дело наваливался одному из псов на лапу, заставляя его визжать от боли и срывая Мише дрессуру. Клоуны Фокс и Покс, перепрыгивая друг через друга, устроили посреди арены шуточную потасовку. Старший Фокс, одетый в ярко-синий костюм, в трагическом амплуа, и Покс, в комической маске и разноцветном лоскутном пиджаке, при виде которого у Коли рябило в глазах, уже загримировались, и разница в возрасте не бросалась в глаза. Но приглядевшись, он предположил, что Фокс годится Поксу в отцы. «Те самые, – вспомнил Коля, – с афиши. Вот это да!»

Гордость труппы, Арчи, жонглировал булавами в уголке. Уже наслышанный о нем от Чижа, Коля восхищался его ловкостью, подтянутой атлетической фигурой и слишком широкими для маленького человека плечами. Его грим в агрессивной манере испанского мачо привлекал и пугал одновременно. Арчи оделся на выступление с особым шиком: в обтягивающее черное трико и пиджак матадора с красной и золотой вышивкой по краю. Его облик выделялся среди других цирковых. Коля подумал, что Арчи – сценический псевдоним, а, конечно, не настоящее имя артиста. Но спросить, как его зовут на самом деле, не решался. Коля предположил, что Арчи – сокращение от загадочного иностранного имени, например, Арчибальд. Об Арчи ему хотелось знать буквально все: откуда он родом, где заказывает костюм, что ест на завтрак, чтобы выглядеть таким мускулистым. Подойти к нему и заговорить, как с другими артистами, казалось Коле невероятной дерзостью. Арчи выглядел человеком иных возможностей. Он и держался особняком, почти не общаясь с коллегами-цирковыми.

– Эй, ты, – вдруг обратился Арчи к Коле, заметив его любопытный взгляд. Акробат в считанные секунды поймал булавы и остановился. – Чего смотришь? Я забесплатно не показываю!

Коля замялся и опустил глаза, обескураженный его неожиданным вниманием.

– И хватит тут стоять. Принеси лучше попить.

– Сейчас, – смущенно кивнул Коля. – Вам компот?

– Воды достаточно, – усмехнулся Арчи и вновь подбросил булавы в воздух.

Коля спустился вниз к цирковому буфету. Там, к его удивлению, сидел антрепренер, покуривая папиросу и о чем-то доверительно сплетничая с буфетчицей, отчего она в блаженстве растеклась по прилавку и беспрестанно смеялась, очарованно слушая своего усатого собеседника.

– Можно мне стакан воды? – обратился Коля к буфетчице.

Видимо, она не расслышала его тихий от смущения голос и продолжила беседовать с антрепренером. Но Чиж заметил Колю.

– Ты почему еще не одет? – воскликнул он. – Живо одеваться!

– Сейчас. Мне бы воды…

– Какой еще воды? В гардеробную! Бегом! – закричал Чиж своим оглушительным голосом, который и мертвого заставил бы выпрыгнуть из могилы. – Вот остолоп.

Пришлось снова подняться на второй этаж, где ему сунули в руки подготовленную для него одежду, наспех отутюженную и пахнущую нафталином. Коля до сих пор не видел костюм в полный рост и хотел срочно посмотреться в зеркало, но его тут же выдворили вон, чтобы не мешал одеваться другим артистам: на большом манеже сегодня давала представление основная труппа Молотовского цирка.

В мешковатом, горчичного цвета пиджаке и белой рубашке с пышным жабо он чувствовал себя нелепо. К тому же, постоянно путался в штанинах зеленых брюк – единственных, что близко подошли по размеру. Брюки от горчичного пиджака оказались еще длиннее, и в костюмерной их забраковали. Рукава пиджака, наоборот, были слишком короткими и полностью обнажали ключицы. Коля подумал, что наряд скорее похож на клоунский и не подходит под патриотическое выступление с военными частушками. Но Чиж не спросил его мнение, просто распорядился приготовить одежду. А сейчас костюмеры были заняты, и Коле неловко мельтешить у них перед глазами.

Вообще, казалось, он в цирке как дома. В том смысле, что его мнение здесь совершенно никого не интересовало: прямо как в Ленинграде, в родной семье. Коля мечтал, как с первой зарплаты закажет отличный цирковой костюм – не хуже, чем у Арчи. Однако сегодня узнал: пошив костюма обойдется рублей в тридцать, если не в сорок – пустая фантазия. Лучше поесть на эти деньги.

– Запнешься сейчас! Вот умора! – насмешливо воскликнула Рита, увидев его несуразный наряд. – Иди к Тамаре, подколи штанины булавками. Рядом с гардеробной, левая дверь, помнишь?

Коля раздраженно махнул на Риту рукой, на что она только громче рассмеялась. Но все-таки снова потащился в гардеробную, больно брюки мешали ходить. Чего доброго, можно запнуться на арене и растянуться, как болван. И оправдать ругательства Чижа, который уже считает его придурковатым.

«Комнату Цирка лилипутов», или вторую гардеробную, как называли ее некоторые цирковые, выделили в цирке специально для маленьких артистов. Кривую табличку наспех прибил сам Чиж, чтобы не входили посторонние из основной труппы. Напротив проема настежь распахнутой двери, перед затертым зеркалом, красила ресницы юная девушка. Ее черные, завитые волнами волосы, убранные под расшитую бисером шапочку, напомнили Коле о чем-то знакомом, неуловимо волнующем. Потом он окончательно вспомнил: похожую шапочку носила Ирина, еще в невестах, когда встречалась с Петей. Девушка, увидев в зеркале отражение Коли, удивленно вздрогнула, а затем, не удержавшись, хихикнула:

– Я думала, из наших всем наложили грим.

Она отложила тушь для ресниц в сторону. И, с решительной готовностью помочь, встала во весь рост, возвышаясь над Колей на добрых три головы. Очень молодая – чуть старше Коли, но царственная, как взрослая женщина.

– Вы Тамара? – пролепетал Коля.

Ему, наконец, удалось увидеть себя в полный рост. Отражение в старом зеркале за ее спиной обнаружило маленького юношу с оттопыренными ушами, с почти бесцветными бровями, с косым пробором в светло-русых волосах. Коля шевельнулся, и его двойник в зеркале последовал за ним, несуразно наступая себе на штанины.

– Ну разумеется, – ответила Тамара. – А вы? Я вас раньше никогда не видела.

– Я прибыл только вчера.

– А, вы тот самый скрипач. Из Ленинграда, верно? Чиж говорил, что вы приедете. Но от вас два месяца не было вестей. Мы думали, вы отказались от приглашения. Я бы, честно говоря, не удивилась. Что вы стоите? Садитесь. Какой вам грим? – она вытащила из ящика под зеркалом несколько кистей.

– Нет, мне не нужен грим. Понимаете, штаны…

– Ах, вижу, вижу. Больше нет вопросов. Я помогу вам. Мне показалось, так и задумано, – добродушно улыбнулась она.

– У меня нет своего костюма. А в костюмерной ничего на меня не нашлось. Или коричневый пиджак. Или красная пара.

– Помню, неприлично вычурная. Кажется, в нее одевали реквизитных кукол.

Колю обидно кольнуло ее замечание, хотя, кажется, девушка произнесла его случайно, не подумав о его чувствах. Но что поделать, если у них с куклой действительно один размер одежды.

– Вот и Чиж сказал, пиджак лучше. Хотя куда уж хуже, – пробурчал он.

– Сейчас мы все поправим, – Тамара, вытащив из того же ящика пригоршню булавок, принялась подкалывать Коле штанины, загнув их длину в два пальца. – Вас, маленьких, так сложно одеть. Ничего на вас нет. Как вы одеваетесь в жизни, ума не приложу.

– А вы занимаетесь только гримом и костюмами?

– Вы имеете в виду, выступаю ли я? – снова улыбнулась Тамара, сверкнув чудесно белыми зубками, игравшими контрастом с ее смоляными кудрями. – Нет, я не артистка. Раньше была, но с этим закончено, – уныло хмыкнула она. – Теперь только объявляю номера.

– Просто вы такая…– начал Коля, но замолчал, вовремя опомнившись, как бы девушка не сочла это за ответную колкость.

– Такая…большая? – засмеялась она. – Да уж. В вашу труппу не сгожусь. Я помогаю Чижу с размещением в гостиницах, гримирую и одеваю артистов, объявляю номера, как я уже сказала, шью, иногда стираю и штопаю…И много чего. Не упомню, – перечисляла она. – Я прихожусь ему племянницей, – объяснила она после паузы. – Чтоб вы не удивлялись моей излишней преданности.

– Я и не удивился, – попытался улыбнуться Коля.

Но в действительности он как-то расстроился, услышав, что они с Чижом родня, и даже сам не понял, почему. Теперь он заметил, насколько Тамара внешне похожа на дядю: высокий рост, та же стать, черные волосы, властный огонек в глазах. Колей завладело противоречие: он хотел одновременно и сбежать из гримерки, и в то же время его тянуло остаться с Тамарой на целый вечер: среди кистей, румян и зеркал, среди булавок, шпилек и запаха кремов. Коля всем существом трепетал от случайных прикосновений этой уверенной в себе девушки. Она взялась за него, словно опытный дрессировщик за робкого зверя: легко и по-хозяйски, со знанием дела. Коля податливо откликался на ее прикосновения. Будто принадлежал целиком ей, и она могла делать с ним, что хотела. Тамара разворачивала Колю то в одну, то в другую сторону, в зависимости от того, какую штанину подкалывала в данный момент.

– Ну, вроде бы закончила. Поглядите, – сказала Тамара, застегнув последнюю булавку. – А могу припудрить вас. Хотите?

– Спасибо. Я пойду ближе к манежу.

– Но у вас лицо блестит.

– Я умоюсь!

– Была рада познакомиться! – крикнула она ему вдогонку, снова садясь за свое прежнее занятие.

Коля слишком смутился, чтобы ответить ей, и боялся задержаться рядом с Тамарой на лишнюю секунду. Он почти бежал из гардеробной, опутанный томительным притяжением ее голоса и насквозь пропитанный ландышевым ароматом пудры.

***

Коля так сильно нервничал перед своим дебютом, что строчки частушек путались и хаотично плясали в голове, как блики света по арене. В Ленинграде на него смотрели знакомые лица, желающие ему добра, и никто не удивился бы ошибке ученика. Но здесь другой спрос. Коля не знал, какими будут первые зрители, как они примут его, понравятся ли им частушки? От дебюта зависело слишком много, чтобы его провалить. Чиж ясно дал понять, что Колей в качестве артиста не особо дорожит, а значит, пребывание в цирке зыбко и не решено окончательно.

Но волнение о зрителях было напрасным. Истекали последние мгновения до выступления, а зрительские кресла оставались тоскливо пустыми, за исключением компании из шести человек, что пришли в самом начале. В последнюю минуту у кресел появилась супружеская пара. Удивленно оглядываясь, с опасением, что ошиблись с помещением, они уселись на свои места. Часы показывали пять – время начинать представление.

Мрачный и уязвленный товарищ Чиж метался из стороны в сторону за кулисами и рычал на всех, кто попадался ему на пути. Ему никак не верилось, что пришло всего восемь зрителей. На прошлые выступления их тоже приходило мало, нельзя было назвать скромные сборы успехом и обеспечить ими турне. Но восемь человек? Катастрофический, позорный провал.

Часы показали десять минут шестого, и зрители в зале начали проявлять беспокойство. Один из них встал, намереваясь уйти. Чижу пришлось подать Тамаре знак:

– Дай три звонка сразу. Начинаем. Может, подтянутся.

Но больше, вопреки надеждам, никто не пришел. Фокс и Покс выбежали на арену и начали свой первый номер при удручающей пустоте зала. Их шутки и кувыркания – показалось Коле – выглядели неловкими, нелепыми. Ведь слушать их было почти некому.

Номер Коли затесался где-то посередине представления, между основными номерами программы. Главное – успеть вовремя выскочить на манеж. В то же время ждать приходилось долго. Уйти прогуляться он больше не мог, а репетировать от напавшего резко мандража – тоже, и поэтому прожигал время, напряженно топчась за кулисами в ожидании своей очереди.

Наконец, Арчи закончил акробатический трюк с булавами и вернулся за кулисы. Настал черед Коли. Пора выходить!

– Ну и где мой стакан воды? – возник перед ним Арчи. – Дождусь я когда-нибудь?

Он перегородил Коле выход на арену, и, видя его блуждающий взгляд, замечая нетерпение, наседал на него с настырным гонором, насмешливо двигая бровями будто в повторение своего вопроса.

– Я спустился в буфет, но там…В общем, я попросил, но Чиж…– извиняющимся тоном пытался объясниться Коля.

Он чувствовал, как напряглось тело и сбилось дыхание. Предстояло сделать лишь несколько шагов. Послышались звуки аккомпанемента: Сеня уже подыгрывал ему на гармошке, побуждая скорее выйти на арену. Но Арчи продолжал стоять в проходе, закрывая путь.

– Что у вас тут, ребята? – подбежала к ним Рита. – Почему заминка?

– Я Арчи кое-что обещал, – шепнул ей Коля.

– Что еще? – не поняла она сначала. – Арчи! Ну ты нашел время для шуток! – воскликнула Рита, замахнувшись на акробата для смачного подзатыльника, но тот ловко увернулся.

– Эх ты, цуцик, зеленые штаны, – самодовольно улыбаясь, бросил он и побежал переодеваться для следующего номера.

– А ты что? В прислугу ему нанялся? Дурачок! Беги скорее, твой выход, – подтолкнула его Рита, издали грозя кулаком акробату.

Коля выдохнул, как перед нырком в воду, и ступил на алое полотно манежа. Он старался не смотреть прямо на зрителей: уже знал от Риты, что этого нельзя, иначе непременно запнешься, но глаза невольно устремлялись в темную пропасть зрительного зала, откуда на него смотрят и ждут чудес. Обращаясь к зрителям, сидящим теперь в первом ряду, Коля подхватил волну аккомпанемента и запел:

Ой, яблочко,

Да с червоточинкой.

Немцу взять Ленинград

Нету моченьки.

Ой, яблочко,

Да розмариново.

Всех врагов истребим

До единого.

У реки растет береза,

Зеленеют завитки.

У фашистов зубы долги,

Только лапы коротки.

Распевая третий куплет, Коля вслушивался в свой голос: он звучал задорно, заливисто – куда громче, чем на репетициях или в камерном пространстве комнаты. Но зал обескураживал абсолютной тишиной. Непривычная, тяжелая и вязкая, словно смола, она заполняла собой окружающее пространство, вытесняла случайные робкие звуки, посмевшие вторгнуться на ее территорию. И постепенно каждая строка получалась у Коли все тише, все печальнее. Он и сам понимал, что его пыл затухает, но не мог совладать с огорчением. Голос перестал слушаться, опускался ниже по звуковой лестнице. Связки онемели, и слова застряли в них, как птицы в сетях. Нарастала неловкость. Наконец, тишина сломала его голос: Коля запнулся и полностью замолчал. Сеня отыграл куплет без него, стараясь выдержать тот же ритм. Но номер был уже сорван, и Коля в отчаянии оглядывал зал, ища поддержку: улыбку, кивок, любой знак, что им, молчаливым строгим судьям, нравятся его куплеты.

На манеж выскочила Рита. Она пока не успела сменить костюм после фокстрота, и прежнее танцевальное трико с юбочкой ладно обтягивало ее тело, а на ногах красовались туфли с ремешками. Приосанившись, она широко улыбнулась залу, потом еле заметно кивнула Коле и запела:

Пишет милый мне в письме,

Что носит орден на тесьме.

А я в ответ ему пишу,

Что два ордена ношу.

На последней строке Рита с удалым размахом хлопнула себя по груди и пошла плясать, наворачивая круги, словно юла вокруг оси, отстукивая каблуками по арене и повторяя: «Ух! Ух-ух-ух!» Ее смелость и внезапный выход поменяли энергию зала: зрители захохотали, кто-то даже коротко хлопнул в ладоши. Умирающий номер вдруг ожил и воспрял из тишины, словно и не было никакой заминки. Коля приосанился от зрительского смеха и поглядывал на Риту, любуясь ее задором и удачной импровизацией, ловкими движениями маленьких рук, колыханием легкой юбчонки в танце.

Следующие пары куплетов они пели по очереди: он – свои, она – видно, те, что первые приходили в голову. Но все были забавны и кстати, точно подобраны под выступление Коли. Закончив последний куплет, Рита взяла его за руку, и Коля, мгновенно сообразив, что номер кончился, улыбнулся ей, а потом – залу. Они синхронно поклонились. Раздались аплодисменты – негромкие, ведь в них участвовали лишь восемь пар рук. Но для Коли они звучали, словно торжественные фанфары в честь дебюта – его первые в жизни аплодисменты, от настоящих зрителей, искренние и заслуженные. Раньше ему от чистого сердца аплодировали только его друзья: Лина, Гришка и Шура. Вот бы они удивились, увидев его здесь, на большом красном манеже, под высоченным куполом цирка!

На выходе за кулисами ждал Миша. Его номер стоял следующим, и пудели в нетерпении потявкивали, ожидая знака от хозяина, чтобы рвануться вперед на арену и заслужить долгожданное лакомство. Он подмигнул Коле, затем свистнул – и мохнатые артисты понеслись выступать. Коля выдохнул. Вынырнул. Вот и закончилось.

Ему не верилось, что выступление позади. Там, под куполом, время шло иначе. Коля читал о похожем в фантастической книге, однажды привезенной Петей из командировки. В ней человека сначала похитили инопланетяне, а потом вернули семье, но он уже не мог жить по-прежнему, потому что познал иное ощущение времени. Отныне часы двигались для него вразнобой, и он то постоянно везде опаздывал, то настолько ускорялся, что никто в мире не мог за ним успеть. На манеже с Колей произошло нечто похожее: там время шло, точно на другой планете.

Сеня похлопал дебютанта по плечу:

– Что, вспотел?

Коля почувствовал: несмотря на прохладный воздух под куполом, его лоб покрылся каплями пота, и тонкая струйка влаги стекала по желобку вдоль спины, заползая в скрытые уголки тела.

– В зале такая тишина. Они сидят и смотрят на меня. Я просто остолбенел, – признался он, пытаясь тайком оправить брюки.

– А что ж им еще делать-то? Они-то ведь и пришли-то на тебя поглазеть? – удивился Сеня.

– Повезло, что я раньше в ансамбле выступала и частушки знаю. Кто бы тебе подыграл? Ты в следующий раз не теряйся, – бодро сказала Рита. – Представь, что в зале пусто.

– Сегодня-то и представлять-то не нужно, – усмехнулся Сеня.

Легко говорить: не теряйся! Коля был благодарен Рите, что она вовремя подскочила и спасла его номер, но чувствовал себя растяпой. Ведь чуть не запорол свой дебют! Или все-таки запорол? Он молчал на манеже целую вечность.

Коля теперь видел, что плохо знает себя, что слишком зажат. Он целый день репетировал, боясь забыть слова, а оказалось, куда важнее умение расслабиться на манеже. Как раз этого ему и не хватало: перед настоящими зрителями он робел. Стоило увидеть их, случайно взглянуть им в глаза – и Коля потерялся. Испугался, как на утреннике в первом классе! Теперь ему было стыдно. И Чиж, и его коллеги – все, конечно, решат, что Коле нельзя выступать одному.

Никто в Ленинграде не хотел воспринимать его как взрослого, самостоятельного человека, даже мамаша не верила в его затею стать циркачом. И вот Коля оказался среди маленьких людей. Но и здесь его не держат за артиста. Опять он какой-то запасной придаток и фон для чужих номеров. Коля огорчился, что его дебют получился смазанным и совсем не таким триумфальным, как в мечтах. Может, он вообще не создан быть артистом? И ходить ему тогда ассистентом до старости, лишь бы из цирка не выгнали. Какой позор… Хорошо, что никто из знакомых об этом не узнает. И отец. Особенно отец.

8

Следующие три дня прошли в репетициях. По утрам в цирке Коля старался не попадаться Чижу на глаза и, едва завидев издалека его черно-красный силуэт, заворачивал за ближайший угол, притаившись в надежде, что огненный смерч пронесется мимо. Коля боялся, что стоит антрепренеру вспомнить о его существовании, как тот сразу прогонит его из своей труппы. Но ничего не происходило, утренние репетиции шли своим чередом.

А вечерами Коля, подавляя скуку одиночества в незнакомом городе, гулял по серым улицам Молотова. Сентябрь выдался дождливый, и кепка с курткой к концу прогулки обычно насквозь вымокали. Но это было лучше, чем сидеть в комнате с Мишей, который почти все время спал голодным сном, а если не спал – ворчал. Или слушать жалобное подвывание Сени в коридоре, когда после очередной шумной ссоры Рита выгоняла мужа за дверь.

Город, полный таких же беженцев, стал для Коли укрытием, и он, растворяясь в нем, словно крупинка соли в воде, становился частью горько-соленого моря – потоков людей, угрюмых, уставших и равнодушных. Приезжие из оккупированных регионов узнавались на улицах сразу, по растерянному взгляду, панически вопрошающему: «Что со мной будет?» Он и сам постоянно задавал себе тот же вопрос. С печальной усмешкой вспоминались теперь его наивные фантазии о будущей славе, собственном ассистенте и восторженных рукоплесканиях зрителей, качающих его на руках. Какой же он был самонадеянный глупец! Даже те восемь зрителей аплодировали Рите, а не ему. Не умереть бы с голоду в этом цирке, какая уж тут слава и восторги. Да еще холодает, и скоро уже не походишь в этой куртке, а теплой одежды толком и нет, ведь рассчитывал получить деньги в цирке и на них обновить гардероб. А теперь…Что теперь делать? Подойти к Чижу и попросить хоть какой-нибудь аванс – безнадежная затея, поднимет на смех. Даже старые артисты месяцами не видят гонораров. Зачем антрепренеру оборванец, проваливший свой дебют, да к тому же выпрашивающий деньги, которые не заслужил.

Новости из дома, решил Коля, лучше всегда читать в одиночестве: так безопасней. Только сейчас, удалившись от цирка на несколько кварталов, он отважился запустить руку в карман куртки. От мамы, наконец, пришла телеграмма, также из десяти слов:

«ОТЦУ ДЕСЯТЬ БЕЗ ПЕРЕПИСКИ МЫ ХОРОШО ИРИНА РАБОТАЕТ СПРАВИМСЯ ЛЮБЛЮ».

У Коли тряслись руки, когда он держал жалкий клочок бумаги с печатным шрифтом. Он смертельно боялся за мамашу. Слухи о Ленинграде доходили один страшнее другого. По радио передавали, что там каждый день бомбардировки, а от приезжих он слышал, что ленинградцам урежут норму хлеба, и скоро начнется настоящий голод. Коля не знал, чему верить. Но что огорчало больше всего: отец…

Раньше казалось, что нет на свете непоправимых вещей. И каждый поступок можно переиграть. Ведь Коля только начинает жить! У него в запасе много лет и много решений. Подумаешь, ошибка! Одна промашка – не целая жизнь. Но теперь Коля шел вдоль реки, ударенный наотмашь новостью об отце, и укорял себя за то, что невозможно исправить. Нужно было говорить с ним мягче, отец бы тоже смягчился. Не сразу. Сначала помучил бы сына, поиздевался вдоволь, упражняясь в иронии, покричал, несколько дней ходил бы с суровым видом, лишил бы денежного содержания на неделю-другую. А потом точно простил бы.

Теперь же его родитель в далеком степном лагере, где никогда не получит письма от сына. «Десять лет без права переписки». Коля знал эту формулировку по старым документам отца, она встречалась в отчетах и письмах, но не касалась их семьи и потому раньше не имела такого черного смысла. Когда Коля увидит отца или сможет написать ему, утечет столько воды, что мир вокруг переменится. Неизвестно, где будут они оба. Целых десять лет! Сколько в этой фразе отчаяния, неотвратимости и безнадежности.

Когда они ссорились, Коля ничуть не сомневался в своей правоте. Но сейчас думал: есть что-то выше собственной правоты и важнее принципов. Что-то жгло изнутри, как раскаленный уголь, выворачивало наизнанку. Он старался забить голову мыслью, что его мучает глупое чувство вины. Лишь совесть, заставляющая почитать родителя. Однако Коля в ту минуту не считал себя виноватым в их ссоре, а все-таки мучился. Это было не чувство вины. Это была любовь к жестокому, неправому отцу, оскорбившему и растоптавшему его.

А если за Колей придут люди из Народного комиссариата, дадут ли они сказать хоть слово в свое оправдание? Петя на фронте, и офицерский китель защитит его от преследования (жаль, не от пуль – от них спасения нет). Мамашу, помимо уроков в школе, Метелин устроил в госпиталь, помогать раненым солдатам, офицерам и партизанам: ее тоже не тронут. Ирина надежно прикроется, как щитом, славной фамилией Маевских. Что же делать ему, беглецу в одежде циркача? Как объяснить бегство? И как теперь жить с бременем, что отец – враг народа?

Вдалеке чернела Кама, еще не скованная льдом. Коля на секунду встрепенулся: а не бросить ли паспорт в воду? И начать с нуля, в новом городе, в незнакомом окружении? Но тут же поник: найти его при желании не составит труда, ведь лилипутов в Советском Союзе немного, а выступающих в цирке – и того меньше. Маленький рост – очевидная, выдающая с первого взгляда примета. Если за Колю возьмутся крепко, ему несдобровать. Вся надежда на мамашу: что она сможет выгородить своего младшего сына. И если придут люди в кожаных куртках, надавить на жалость, ненавистную Коле, напомнить им, что он инвалид, выставить его жертвой обстоятельств и незнания.

А что на самом деле знал Коля об отце? Мама верила в его невиновность, она защищала его до последнего, даже сейчас, когда судьба отца была решена, она никак не могла смириться, что ее муж – антисоветский агитатор и расхититель народного имущества, что он сам предал принципы, которые внушал своим подчиненным и семье. Но Коля сомневался, что дело сфабриковано. Он с каждым днем припоминал больше деталей и мелких доказательств, что отца осудили справедливо. Не зря ведь Скворцовы жили лучше, чем соседи и знакомые? А простые люди должны быть равны, как убеждал сам отец. Коле оставалось теряться в догадках, потому что обсудить беду их семьи теперь не с кем, даже маме не написать, чтоб не привлечь к ней лишнего внимания. Коля уже понял: безжалостная машина перемелет любого без разбора. Стоит краем одежды попасть в механизм, как стальное колесо раздавит и расплющит, превратит живого человека в ничто, в немое животное, имя которого – номер. Когда они ехали к Ладоге, Метелин рассказывал, что ссыльных даже по именам никто не окликает, только по цифрам. Коля тогда ему не поверил: не может быть, чтобы человек жил без имени. Но сейчас вспоминалась жуткая ухмылка Шуры, его бессильная злость – и Коля познал, наконец, ее истинную природу.

Верно ли он поступил, что скрыл от мамаши горькую правду про цирк? Коле не хотелось, чтобы она волновалась, ведь помочь ему она не сможет, а того хуже, сляжет от расстройства. Он даже не стал до отъезда разубеждать маму, что отца могут – конечно, могут! – освободить из-под ареста. Хотя Коля, да и мама в глубине души понимали, что за арестом последует приговор, затем лагерь, из лагеря отец уже вряд ли вернется. Им всем хотелось верить облегчающей лжи. Наверно, иногда ложь притупляет страдания, и без нее не выжить.

Даже цирк, этот карнавал ряженых – не что иное, как гимн облегчающей лжи. Пока в пристанище оглушительных аплодисментов звучит музыка, пока идет буффонада, а разноцветные клоуны пляшут и веселят публику, жить не страшно и не больно. Искусство нужно, чтобы доставать человеческую душу из мрака. Ведь когда зрители смеются, – думал Коля, – они не тоскуют, они «высмеивают», выплескивают то, что накопилось внутри от ежедневного страха смерти и боли. Когда они смеются – они не боятся. У каждого из них кто-то на фронте, кто-то умер или болен, кто-то без вести пропал и никогда не вернется. Теперь подобное случалось в любой семье. А им, выжившим, тем, кто пока остается, как дальше жить? Как и ради чего просыпаться день за днем, зная, что завтра может наступить последняя черта?

Ласковая обманка веселости была ему понятна и близка. Коля, находясь на арене, и сам забывал о страхе. Словно его напряжение, засевшее в груди в голове, вырывалось наружу и улетало прочь. И боязнь провала на выступлении – ничто по сравнению с глубинным страхом, засевшим внутри, как чахоточная скорбь – страхом за отца, мамашу и Петю, за судьбу их разбитой семьи.

***

Среди коллег по труппе Коля по-прежнему был чужак: самый молодой из артистов, к тому же, далекий от цирка. Изгой. Нечаянная песчинка, случайно прилипшая к ботинку. Зачем он здесь? Зачем примкнул к цирковой труппе в незнакомом городе? С Ритой они, кажется, поладили, но она слишком часто бывала в дурном настроении от голода и постоянных ссор с мужем, который за пару дней отоваривал полученные на неделю водочные карточки, а когда водка кончалась, где-то волшебным образом умудрялся раздобыть еще. Тамара тоже редко удостаивала Колю своим вниманием. С ее множеством обязанностей перед дядей даже поговорить с ней минуту в коридоре удавалось не всегда. А Коле хотелось с ней говорить, хотя бы разок за день, чтобы перетерпеть свое тревожное существование и дожить до завтра.

Все чаще при мыслях о ней он забывал, что чужой в цирковом мире. Его будни, покрытые мраком бедствия и туманом неопределенности, озаряли, словно молнии, короткие вспышки ее улыбок. О, как она улыбалась! Будто заглядывала в самую душу, будто знала про него все: его мысли, надежды и желания, будто проникала в самую суть. Тамара была соткана из загадок, из изящества жестов и милых женских штучек, вызывающих в Коле любопытство и желание узнать ее лучше. Эти мелочи – например, черепаховый гребень, впившийся зубьями в черную копну ее волос, или янтарная брошка, схватившая выемку декольте – отличали Тамару от всех девушек, что он когда-либо встречал прежде. Коля замечал, что не он один очарован магнетической силой Тамары. Арчи тоже часто вертелся рядом с ней, и казалось, ему она отвечает больше, отчего Коля, уязвленный ревностью, думал о Тамаре чаще и чаще.

Девушки, которые ему встречались в Ленинграде, видели в нем ребенка или, в лучшем случае, друга. А ему до дрожи, до истомы хотелось любви. Вот бы красивая девчонка, – думал он, – взяла его под руку, пошла с ним в кино или на прогулку в сад. Он бы ухаживал за ней уважительно, не как другие парни: без глупых шуток и хвастовства перед друзьями. Коля накрывал бы ей плечи платком, подавал на лестнице руку, покупал пирожные. Не себе, а ей бы покупал! За это ничего не жалко, даже последних денег. А еще…он бы с ней целовался, с наслаждением, смакуя каждую секунду наедине. И смотрел бы проникновенно в глаза – как в кино! – чтобы видеть, что ей тоже приятно. Коля помнил прикосновение нежных губок Лины к своей щеке, и воспоминание смутно будоражило его, захлестывало волной фантазий. Он грезил о свиданиях в городских садах, поцелуях в кинематографе и бережных прогулках под руку. Но теперь его мечты занимала Тамара, и она вытеснила Лину – словно вытряхнула ее у него из головы, одним движением руки, как сметают крошки со стола, и воспоминания о подруге детства поблекли. Да и Лина далеко, а Тамара – вот она, в шаге от него.

Иногда Коля все же думал про Лину, но совсем с другим настроем: как она живет, не голодает ли? Если в чужом городе, в эвакуации, то где работает? Она такая хрупкая, вовсе не для тяжелой работы, но кто нынче выбирает. Если он вспоминал ее всерьез, то сразу тревожился. А тревожиться не хотелось, и он отчаянно гнал от себя мысли о ней, сгребал их в темный угол памяти.

В отношении Тамары, понятно, нужен рывок. Она из тех норовистых девушек, с которыми важна решительность. Вот Арчи уверенности не занимать. Он легко заводит с ней беседу о чем угодно. Один раз Коля видел, как Арчи принес ей в гардеробную бумажный нарцисс – должно быть, купил в галантерее – и небрежно заколол его брошкой на ее груди. В Коле забурлило возмущение, что акробат посмел к ней прикоснуться. Ведь он ей никто, абсолютно никто! А так окутал вниманием, словно имеет на нее права. А дурацкая шутка со стаканом воды, когда Арчи чуть не сделал из него лакея! Полно стесняться, полно быть тихоней. Коля чувствовал, что акробат уводит у него Тамару. Нужно поспешить, выгадать подходящий момент и пригласить ее на свидание, пока соперник его не опередил. Но как поймать ее уединение, когда Арчи постоянно ошивается неподалеку от Тамары, будто бобик возле мясного прилавка?

Пока Коля живет вместе с Мишей, этим сварливым мизантропом, их замшелая комната, пропахшая пылью и нечищеной одеждой, не располагает к удачным ухаживаниям за девушкой. Коля представил, как брезгливо фыркает Тамара, увидев беспорядок и унылую компанию его соседа. Ведь Миша старик: ему сорок семь лет! Нужно было срочно съезжать, хотя бы и к Арчи: больше-то некуда. Лишь бы не жить здесь, не портить впечатление Тамары стариковской несуразностью с привкусом нафталина. К тому же, поблизости легче приглядывать за соперником. Может случиться, что они с Арчи даже подружатся, и он возьмет Колю в одно из своих приключений. В труппе часто шептались, что по выходным акробат где-то пропадает на сутки-двое. Тайна пахла ночным воздухом, приглушенным дыханием, чем-то запретным и недостижимым для Коли, как мечты о славе. Ему хотелось стать частью взрослого секрета и навсегда отрешиться от детства, где ему указывали, с кем дружить – а с кем нельзя, и во сколько возвращаться домой. Мамаша пришла бы в ужас, если бы узнала, что Коля гуляет до одиннадцати часов. Но теперь он сам по себе и приходит, когда захочет.

***

Сегодня Коля вернулся с прогулки гораздо раньше. Он уже договорился с комендантом, что переедет в другую комнату, и настала пора собирать вещи. Добравшись до общежития, Коля вспомнил, что кончился чай. Вернее, та смесь из терпких трав, названная у них в цирке чаем. Рита с ее внушительным опытом переездов в совершенстве владела походной кухней и умела готовить вкусную еду из чего придется. В ее исполнении даже шрапнель, грубая перловая каша, получалась вполне ничего. Она научила Колю вкусно варить пшенку на консервах, да и без них выходило недурно, если завалялся хоть крошечный кусочек масла или сала. Это спасало в голодные дни.

Но вот без чая было никак не обойтись. Горячий, бодрящий, а если еще и сладкий – совсем красота! Чай спасал от уныния долгими вечерами. Под него разговоры становились теплее, люди – добрее, казенные жилища – уютнее, а жизнь – чуточку лучше. Если бы Коля умел сочинять стихи, он написал бы оду чаю, этому ежедневному спутнику вечеров. Теперь любой продукт в дефиците, обыкновенную траву или желуди для кофе достают с трудом. Где, интересно, отоваривается Фокс? У него желудевого кофе всегда навалом. А время такое: не успел отоварить или купить у спекулянтов – считай, остался с носом. Коля приуныл, вообразив себе вечер с пустым кипятком. Но идти на рынок было поздно, а взаймы вряд ли кто выручит.

Открыв дверь комнаты, он увидел картину, достойную буржуазных художников: Миша, прихлебывая с блюдца чай и причмокивая, с блаженной улыбкой расположился на полу, скрестив ноги по-турецки. Перед ним на самодельном табурете манила душистым ягодным ароматом банка малинового варенья, а из нее торчала погнутая столовая ложка, уже почерпнувшая сладости. Эту ложку – рассказывал Миша – он привез из дома и повсюду носил с собой. Она приглашала к столу, напоминала об утерянном уюте. У Коли таких вещей оставалось меньше с каждым днем. Их приходилось время от времени выменивать на еду.

– А, привет, сосед! – радостно воскликнул Миша при появлении Коли, как будто только его и ждал. – Я тут чаевничаю. От сестры посылка пришла. Да ты садись рядом. Чего стесняться? Сегодня жируем! Попей со мной чайку. Замерз? Мерррзкая погодка!

Коля, застав Мишу в столь оживленном настроении, а не как обычно – спящим, почувствовал себя паршиво. Признаться по совести, Миша не всегда был противным соседом, у него случались приступы благодушия, да и посмеяться он любил, вот только голод переносил тяжко, с куда большим страданием, чем остальные. Частенько приходилось ему для собак отдавать последнее, и питался он с ними одной едой – кашами, сваренными на костях. Утром и вечером, прихватив затертую кастрюльку, дрессировщик навещал своих пуделей при цирке, где и содержал мохнатых питомцев под надзором дежурных служащих. Посылки от сестры ему приходили редко, и он ждал их, как праздника. Коля сейчас подумал, что, может быть, не такой уж Миша плохой человек. Просто измученный нуждой, одинокий, в чужом месте вдали от дома. В чем-то они с Колей похожи.

И чаю хотелось до дрожи в поджилках. А Миша и не спрашивал больше. Взяв с тумбочки чашку, он с отеческой щедростью налил Коле крепкого, дымящегося чая из алюминиевого чайника и положил добрую ложку варенья на блюдце. У Коли заныло внутри от раздражения на самого себя. Как после такого радушия сообщить Мише, что съезжает? Хотя сосед, может, и обрадуется, ведь жить одному гораздо просторнее. Надо только завернуть вопрос хитро, невзначай, чтобы не поссориться. Миша жуть какой подозрительный.

– Ну, как твоя гульба? Видал чего интересного? – уселся Миша на прежнее место, скрестив ноги.

– Хотел сходить на Каму, но там лесопилка, кажется. Проверю в другой раз, можно ли добраться до воды, – сказал Коля, усевшись рядом с соседом.

– Как твои? Пишут? – осторожно спросил сосед.

– Да…– замялся Коля. – Пишут немного.

– С отцом-то что? Разузнал?

Коля в недоумении покосился на Мишу, еще не до конца поверив в услышанное: его поразило, что сосед не только знает о существовании Скворцова-отца, но участливо интересуется его судьбой, словно вещью обыденной, как принято между старыми друзьями. Точность вопроса намекает, что понял он достаточно. Возможно, и положение отца для него не секрет. Вот только откуда разнюхал? Коля не хотел показать, насколько всполошился от вопроса. С таким секретом можно сделать слишком многое, и беспечно было бы доверять его кому угодно.

– Тебе телеграмма пришла, – объяснил дрессировщик. – Радуйся, что она, голубонька, ко мне в руки запрыгнула, а не к Чижу и не в цирк. Додумалась же твоя Лина срочную послать.

– Хотела, наверно, чтоб я получил скорее…– сглотнув, выдавил Коля.

В горле пересохло. Он боялся представить, что могло быть в телеграмме, но Лина не стала бы отправлять срочную, если б дело не касалось жизни и смерти.

– А где она? – набравшись смелости, наконец спросил он у Миши.

– Телеграмма? Да я ее сразу прикурил, как увидел, – усмехнулся сосед. – А вам, детки, коль уж взбрело в голову обсуждать личные вопросы, в другой раз обычную на телеграф отправляйте, а не с доставкой в руки. Потому что дело такое: вдруг попадутся ручки не те? Да и если говоришь людям адрес – не удивляйся, напросятся в гости.

Колю затрясло. Миша все знает! Что его отец – враг народа, и что Колю тоже могут искать, и уволят одним днем, если случайно всплывет приговор отца. А он еще хотел переехать к Арчи, о чем думал только? Дрессировщик наверняка разозлится, тут и сомневаться лишнее. Но можно ли ему довериться? Действительно ли он сжег телеграмму? И к чему намеки? Коле все больше становилось не по себе. Надо как-то выспросить у Миши, о чем было сообщение Лины. Но тот, к облегчению, не стал его мучить и продолжил сам:

– В Ленинграде тебя искали. Видно, шустро ты бежал. А новый адрес никто не знает, Лине твоей я ответил, что адресат убыл. Будем надеяться, сообразит и прекратит строчить свои глупости. Скоро мы и правда в турне убываем. А там – ищи-свищи, Советский Союз большой. Не бойся ты, пей свой чай, а то ишь, колотун напал. Мои пудели и то меньше трясутся, когда я их стригу.

Коля выдохнул: Миша на его стороне. Взглянув на соседа, который подливал в чашки остатки чаю, он гадал, сколько раз предстоит ошибиться в людях, прежде чем начнет разгадывать их с первого взгляда. Лишь бы Миша молчал, не проболтался никому об отце и его положении.

В дверь коротко стукнули, и на пороге показался дедушка-комендант.

– Николай, вы собрались уже? А то приезжает новый ансамбль, мне надо знать, куда селить ребят.

Коля аж подскочил перед лицом неожиданной напасти в лице доброго, рассеянного деда, который при любой просьбе от жильцов шел им навстречу. Ну вот оно…Вот. Почему так выходит глупо?

– Вижу, что с соседом прощаетесь. Ладно, мешать не буду. Но вы уж поскорее собирайтесь. А то с меня спросят.

Комендант удалился, обрушив подпорки над Колиной головой, и небо рухнуло ему на голову.

– Куда это ты собрался? – удивился сначала Миша.

– Да я одно время хотел переехать. Ну, чтоб не стеснять тебя, – Коля сделал попытку оправдаться. Но уже предчувствовал, что дело пахнет керосином.

– И к кому же?

– К Арчи.

– Ааа, – обиженно протянул Миша.

Вся труппа потешалась над их взаимной неприязнью с акробатом. Каждый знал, что они почти враги. Это было непоправимо.

– У него места много. Понимаешь? Простая арифметика, – хотел его утешить Коля.

– Ясно. Вот и отлично! Сам хотел тебе сказать, – Миша вдруг соскочил с пола, бросив чашку с недопитым чаем, и принялся вытаскивать запрятанные «клады» из всех углов, раскидывая барахло по полу. – Здесь место только для одного. Когда сосед – вроде неудобно. А теперь уж я разгуляюсь!

– Да ведь я передумал, Миша! – схватил его Коля за рукав.

– Ну нетушки! Решил – так убирайся к Арчи! Он тебя научит уму-разуму! Ты с ним попляшешь! Хороший выйдет цирк!

Обиженный сосед раскидывал вещи по всей комнате. На пол летела одежда, побрякушки для собак, посуда и старые газеты, заляпанные вареньем. Особенно он старался шире разложиться на Колиной койке и занять его тумбочку, где до сих пор стояла Колина кружка.

– И скрипку, скрипку не забудь. Она кучу места занимает. Целый угол под бесполезную деревяшку. Теперь я что хочу туда поставлю. Торшер! Или, точно, самогонный аппарат!

– В общежитии, думаю, нельзя…

– Ой, да кто мне запретит. Сеньке можно, а мне нельзя? Вот еще! Это теперь моя комната. Моя! И больше не надо мне соседей. Одному лучше. Я всегда говорю, что одному лучше. Люди сволочи! Люди дряни!

Миша в остервенении носился по комнате, разбрасывая свои пожитки на каждом шагу, словно метил территорию. Коля вспомнил, как выглядела комната до его появления – дрессировщик будто стремился придать ей прежний вид холостяцкого беспорядка.

– Ты собрался уже? – набросился он на Колю.

– Соберусь, не сомневайся! – разозлился он на соседа. – Нечего меня выгонять!

– Давай поскорее.

– Зачем скорее? Разве ты торопишься?

– А не терпится остаться одному! Можно заниматься чем хочешь, приглашать кого хочешь. Прямо как Арчи. Он это обожает, всякую шваль к себе тащить. А то сам к ней тащиться. Сам знаешь! Тебе, наверно, такие гадости нравятся. Ты поди в предвкушении! Ради них и затеял весь сыр-бор.

Коля подхватил коробку с вещами и скрипку – и Миша чуть ли не вытолкал его за дверь, будто хотел от него избавиться. Нехорошо получилось, сумбурно. Не так ему хотелось проститься с бывшим соседом. И отчего случилось, что нанес старику обиду? Чуть приоткрыв дверь, Коля с сожалением увидел, как тот упал на кровать и долго плевал в потолок, дергая себя за брови. Темные волоски, выдранные с корешками, оставались на его маленькой ладони.

9

Деньги от брата таяли с каждым днем. Коля старался экономить, даже иногда отказывался от завтраков и ужинов, но это мало помогало. Цены на базарах приводили в отчаяние. Истекая голодной слюной, он наведывался туда раз в два дня, чтобы купить брусок хлеба – дрянного и жесткого, как древесина, а иногда белесые говяжьи кости, годные разве что для собак. Мясник, у которого он брал их, смекнул, в чем дело, и от жалости, видно, стал скоблить кости не столь тщательно. Порой на них встречались тонкие ошметки мяса. Коля варил на костях бульон и крошил в него хлеб – получалась баланда. Этим и перебивался.

Так жили многие артисты. Но у других была поддержка: семьи присылали им деньги или посылки с продуктами, кто-то растягивал отложенное еще до войны или занимался мелкой спекуляцией, как, например, Покс торговал самокрутками из махорки. А Коля оказался здесь совершенно один, и ждать помощи ему теперь было неоткуда. Первую неделю он надеялся, что дела у Цирка лилипутов постепенно наладятся, и труппа, наконец, уплывет в турне. Но отбытие из Молотова снова задерживалось. А теперь, после телеграммы от Лины, что его искали в Ленинграде, Коле хотелось отплыть из города как можно скорее, подальше от людей в кожаных куртках. Задержка нервировала его. В последние дни он почти перестал появляться в общежитии, опасаясь, что там его могут вычислить и задержать. Приходил лишь ночью, прилечь на несколько часов, не укрываясь одеялом и оглядываясь на ручку двери: не повернется ли она с уличающим скрипом?

Порой Коля уже не верил, что Чиж вообще собирается им заплатить. Да и будет ли турне? Его коллеги говорили разное. Одни сообщали, что Цирк якобы отплывает в Краснокамск через неделю, другие спорили, что они отбывают не раньше, чем через месяц. Третьи же бубнили по секрету, что Чиж вот-вот объявит труппе, что отменяет турне, и разгонит всех артистов без оплаты.

Сегодня Коля дошел до ручки. Два дня подряд он не ел, с тех пор как переехал от Миши, и не знал, чего ждать от антрепренера. Новости из дома, ко всем прочим тяготам, точили его нервы. Он ходил на взводе, не спал уже несколько ночей и сделался вспыльчив настолько, что чуть ли не узнавал в себе отца. После утомительной репетиции на пустой желудок Коля завернул в кабинет администрации, чтобы прояснить свое положение. Пусть оно будет самое страшное, зато известное. А там он решит, что делать дальше.

За столом в кабинете сидела все та же Тонечка, встретившая его по прибытию в Молотовский цирк. Она, придерживая за дужку очки чуть в отдалении от глаз, ловко щелкала костяшками счетов, записывая цифры в журнал. Заметив Колю, который подошел к ней почти вплотную, так что его голова нависала над столом с угрожающим недовольством, Тонечка подняла на него удивленные глаза.

– Подскажите, будьте так добры, – начал он весьма резким тоном, но с любезностью, от которой даже сейчас не мог избавиться, – когда нам заплатят гонорар?

– Молодой человек, ну откуда ж я знаю? – пожала она плечами. – Я вам тогда еще сказала. Когда положено, тогда и заплатят.

– А когда положено? Вы ведь имеете дело с Чижом, разговариваете, бумаги для него штампуете. Назовите хоть какую-нибудь дату или срок, чтобы я мог ждать, – умоляюще проговорил Коля. – Потому что репетировать так невозможно. И жить невозможно.

– Ну прям уж и жить невозможно! – всплеснула руками Тонечка и насмешливо улыбнулась. – Вы солдатам на фронте пожалуйтесь.

– Слушайте, дорогая девушка. Я третий день голодный! Куда это годится, чтобы артистов не кормить? Если бы меня пустили воевать, я бы и в солдаты пошел. Но вы посмотрите на меня!

Коля привстал и выпятился, но и на цыпочках едва возвышался над громадным секретарским столом.

– Держите себя в руках, – буркнула она. – Не нужно мне здесь устраивать истерики. А ну каждый недовольный придет, куда вас всех девать?

– Нет, вы взгляните, пожалуйста! – настаивал Коля, обернувшись вокруг себя и растопырив руки в стороны. – Как считаете: гожусь я в солдаты? Лучше мне или хуже? Вот скажите?

– Пожалуй, не годитесь, – рассеянно сказала Тонечка. – А карточки вы отоварили? Вам ведь должно хватать, с вашими, так сказать, невысокими потребностями.

Коля оскорбленно взглянул на нее. Прошло много дней, как он уплыл из родительской гавани, где никто не смел обидеть, в глаза обозвать лилипутом, посмеяться над его ростом. Где Петя или Гришка одним лишь взглядом положили бы обидчика на лопатки. Но тихая гавань в прошлом. Теперь он сам по себе, и нужно к этому привыкать.

– По-вашему, если я маленький, то я не человек? – разочарованно вздохнул Коля. – И питаться мне не нужно? Голодом перебьюсь?

– Никто вас ростом не попрекает. Я хотела сказать, что продукты по карточкам вы ведь получаете? Не может такого быть, чтобы вы третий день не ели. Или…не получаете? – задумалась вдруг она. – А ведь точно, насчет вас не было распоряжения! – вспомнила вдруг с ужасом Тонечка. – Как же вы здесь? Что же вы не стребовали раньше? Вы, значит, и правда голодаете? Но почему ваш Чиж не распорядился? Вам должны были по прибытию в Исполкоме выдать карточки, там консервы, крупа и хлеб – это минимально, а еще водка и сало, это высшей категории артистов. У нас прямо в цирке выдают. Всем артистам выдают. Как же так…

Тонечка испуганно тараторила, потеряв свою высокомерную самоуверенность и уставившись на тщедушную фигуру Коли напротив стола.

– Я и не знаю, что теперь с вами делать, – удрученно призналась она, стиснув замком руки у самой груди, точно у нее болело сердце.

– Я и сам не знаю, что с собой делать, – признался в ответ Коля. – Можете вы, по крайней мере, выдать мне карточки?

– Ведь не я распоряжаюсь. И выкроить нельзя, у меня под строгую отчетность. Хотя…– озарилось на секунду ее лицо. – Нет, пожалуй, нет, не получится.

– Вы же что-то придумали? Скажите! – с надеждой прильнул к ее столу Коля.

– Видите, в чем дело. В другую труппу должен был приехать артист…Вы же Скворцов?

– Да, Скворцов Николай.

– Вот и он Скворцов, только Александр Федорович. И тот в последний момент отказался, а бумагу уже выписали, вот я и подумала…

– Чтобы я получил вместо него?

– Если узнают в дирекции, я вообще потом работу не найду. Или что похуже. Ох, лучше и не думать о таком.

– Но мне нужно! Очень! Поверьте мне, очень! – умоляюще зашептал Коля.

– Хорошо. Только вы же понимаете, имя и отчество другие, если вдруг проверят… Обычно они смотрят сквозь пальцы, вы только идите получать вместе с вашими и сразу скажите, что для труппы лилипутов, они тогда стесняются и меньше смотрят. Вы в разных труппах, но это не важно, цирк-то один, даже не указано. Но я сильно рискую.

– Я понимаю, спасибо вам!

– В крайнем случае скажите, что перепутали, должно пройти, ведь вы однофамильцы. Чтоб только не подумали – подлог. Иначе вы меня подставите.

Тонечка вытащила из шкафчика под столом бумагу и несколько секунд вертела в руках, сомневаясь, отдавать ли ее Коле. Но его изможденный вид, очевидно, убедил ее, что она поступает правильно, и Тонечка протянула бумагу Коле, а он тут же сложил свое спасение вчетверо и спрятал в карман.

– Получите в Исполкоме карточки, а у нас придете – отварите.

– А турне? Вы думаете, оно будет? – напоследок спросил он.

– Последние слухи – что отменяют. Но вашим пока не говорите, не пугайте их, ладно?

Коля кивнул Тонечке, совершенно огорошенный, и покинул ее кабинет. Надо было с ней попрощаться, высказать благодарность. Но не осталось сил. За пару минут Тонечка умудрилась сначала обрадовать его, а потом накрыть новой лавиной отчаяния. Теперь уже ничего не важно. Цирк лилипутов скоро распадется.

***

Коля близко подошел к реке и обнаружил, что его мечта пройти вдоль Камы почти неосуществима: у воды вплотную растянулась бесконечная лесопильня. Рабочие в серых куртках до сих пор трудились, несмотря на подступающие синие сумерки. Двое из них проталкивали длинное бревно под пилу, и она с едким жужжанием рассекала его надвое, словно кусок масла. Ровная груда деревянных брусков башней возвышалась над рабочими, угрожая своей громадой. Рядом отдыхали с глухим фырчанием грузовые автомобили. Водители поодаль курили свои папиросы, дожидаясь погрузки партии, сплевывая в сторону горькую слюну от махорки, переругиваясь и хохоча, хлопая друг друга по лопаткам мозолистыми грязными руками. Еще не распиленные сосновые бревна, покрытые бурой корой, лежали вдоль течения Камы, перекрывая проход. Тонны древесного мусора от лесопильни развалились в полутьме устрашающе, как чудовищные великаны. Быстро темнело. От Камы тянуло мертвыми водорослями, и запах сырости, смешиваясь с ароматами свежераспиленного дерева, преследовал Колю по пятам.

Скоро все закончится. Эта затея с цирком с самого начала была глупостью, плодом его честолюбивых мечтаний. Отец оказался прав, что не верил в него, что осмеял перед гостями. Не вернуться ли теперь в Ленинград?

Коля в красках, в запахах и звуках представил вокзал и стоящий на пути поезд, готовый к отправлению. И на мгновение застыл в замешательстве. Даже сейчас не поздно! Признать свое поражение, купить билет, отправиться обратно – туда, где мамаша. Последних денег как раз хватит на обратный билет. Коля помнил Ленинград, каким оставил его третьего сентября. Но вряд ли это воспоминание соответствовало действительности. Слишком многое с тех пор изменилось. Осажденный фашистами город уже не примет его. Колю по-прежнему могут искать там, да и маме он станет обузой: безработный, бесполезный, еще один голодный рот.