Отрывок из книги
Когда мне было семь лет, у меня умер папа. А папу я очень любила, как-то так получилось, что главным человеком в моей жизни был он, а не мама. Маму я, конечно, тоже любила, но не так сильно. Мама была скорее равнодушна, она вяло занималась хозяйством, с большой неохотой стирала бельё, которое до этого замачивала дня на три, кое-как мыла посуду и вообще была какая-то замороженная. А папа был человек-праздник, человек-салют. Он придумывал массу интересных дел и занятий, мы много времени проводили вместе, но мама почти не участвовала в наших совместных развлечениях и оставалась где-то позади.
Я рано, лет в пять, научилась читать, и это была, конечно, полностью папина заслуга. Шашки, шахматы, настольные игры – нам всё было интересно, а вечером мы с ним всегда смотрели диафильмы, направив луч на крашенную белой краской дверь комнаты. Самые любимые были «Золушка» и «Кнут-музыкант». А ещё были прогулки в лес, на пруд, на речку – мы жили тогда, в начале 70-х, в подмосковной Перловке, где ещё не снесли частный сектор и деревенские избушки соседствовали с многоэтажками. Папа мог увлечь, на ходу сочинить какую-нибудь историю или сказку, например, про белку, которая живёт в лесу на дереве, и если подойти и постучать по этому дереву, то она сбросит шишку. Я с любопытством и недоверием подходила к ближайшей сосне, три раза стучала по стволу, и рядом приземлялась шишка с настоящими кедровыми орехами. Это папа так виртуозно подкидывал шишку за моей спиной, которую покупал в магазине-стекляшке. Они продавались по две штуки в коробочке и стоили, кажется, 75 копеек. Ещё папа мог испечь в нашей старой духовке колобок с глазами-изюминками или устроить ночлег на балконе в настоящей палатке. А однажды он купил живых цыплят, но городская квартира пришлась им не по душе, и они по очереди быстро отошли в мир иной. Хотя мне очень хотелось, чтоб у меня вырос настоящий петух и по утрам кукарекал. На Новый год мы с папой всегда наряжали живую ёлку, и папа говорил, что под ёлку надо поставить валенок и прошептать в голенище своё заветное желание Деду Морозу. Я шептала, засунув нос в валенок, про «пупсика с одёжками», и наши с папой два валенка стояли под ёлкой в ожидании подарков, а вот мама почему-то не участвовала в новогодних чудесах, что было странно. Наверно, потому, что валенка у неё не было, а простой сапог в столь серьёзном деле не подошёл бы.
.....
Через год в Перловку привезли младшую Иру, чтобы она уже вместе с нами пошла в школу, а баба Нюра осталась в Лобне. Теперь у нас была полная семья, но в семье нашей всё равно всё было плохо. Мы, сводные сёстры, между собой не ладили, отчим без конца пропадал в своих рейсах, а мать во время его отсутствия снова начала выпивать. Правда, домой она никого уже не водила, боялась, что падчерицы всё расскажут отцу, поэтому по вечерам она где-то пропадала и приходила уже затемно и пьяная. Потом она осмелела и стала потихоньку выпивать уже и при отчиме, зажёвывая свой перегар кофейными зёрнами, которые кто-то ей щедро отсыпал. У нас в доме кофе не пили, хотя катастрофа, случившаяся многим позже, разразилась именно из-за этого заморского напитка. Отчим, конечно, уже догадывался, что мать пьёт, да и соседи не молчали. Начались ссоры и скандалы, он бил мою мать, я бежала заступаться и плакала, а его дочери прятались под одеялом. Они, конечно, были за отца. От отчима доставалось и мне, хотя не могу сказать, что он меня прям избивал, но мог с громким воплем сорвать с меня одеяло, я пугалась, съёживалась и рыдала от страха, а моя беспомощная, бесхребетная мать ничего не могла сделать, она сама его боялась. Мать была слабая, безвольная и совершенно задавленная строгой бабой Верой, ей было очень плохо в нашей новой семье, несмотря на заработки отчима, пальто с песцовым воротником, золотые серьги от его жены-покойницы и новый цветной телевизор. В доме было грязно и неуютно, приводить кого-то из подруг я стеснялась, а сёстрам моим было всё равно, они привыкли жить в грязи в своей Лобне и нашу Перловку своим домом не считали. Мать никогда не мыла ни окна, ни двери, в ванной висело одно полотенце на всех, расчёска и мочалка тоже были в единственном экземпляре, а мою зубную щётку иногда брала Ирка, потому что своей у неё не было. Я злилась и кричала на неё, а она смотрела на меня пустыми глазами и была похожа на козу, которая равнодушно жуёт свою траву. Бельё мать тоже никогда не гладила, и я, начиная с третьего класса, освоила наш тяжёлый утюг, который нагревала на газовой плите и водила им по мокрому пионерскому галстуку, тот в ответ шипел и дымился. По субботам я обожала смотреть передачу «Здоровье» и иногда читала Большую медицинскую энциклопедию, когда приходила в гости к однокласснице Светке. По мере сил я старалась привести в порядок наше жилище, мыла полы в нашей комнате, лепила картинки из журналов на ободранные стены и без конца сливала воду в унитазе за своими бестолковыми сёстрами, которых мне навязали против моей воли. Мы делили один письменный стол на троих, и порядка на нём не было никогда. Они меня бесили, и я мечтала, чтобы отчим ушёл от матери, забрал своих дочерей и оставил наконец нас с матерью в покое.
Иногда от тоски я пекла шарлотку. Простой яблочный пирог символизировал для меня тепло и уют, и я, позаимствовав миксер у соседки тёти Оли, колдовала на нашей грязной кухне. Мать с бабкой никогда ничего не пекли, кроме блинов, но бабка смазывала сковородку половинкой луковицы, которую макала в подсолнечное масло, и блин, пахнущий луком, да ещё и с вареньем, был ужасен. Я эти блины не ела, потому что боялась, что меня вырвет прямо за столом. Когда я заходила в гости к своим подружкам, то видела, что жизнь может быть и другой – где есть фиалки на подоконниках, фаршированный перец на обед и земляничное мыло в ванной, где взрослые не орут на детей, помогают им делать уроки, а в воскресенье ведут на спектакль «Волшебник изумрудного города».
.....
