Читать книгу Военное детство и вся жизнь - - Страница 1
ОглавлениеС чего начать? Может, как в кино: конец, кусок из середины, кусок из детства и так далее? Или попробовать в стиле автобиографии: родилась… крестилась… училась… вышла замуж… работала… родила детей…, а тут и пенсия подоспела? Боже! Какая короткая жизнь! Уложилась всего в четыре строчки…
Попробую излагать вольным стилем.
Родилась я в мало кому известной Долгой Деревне. То, что она деревня, понятно из названия, но почему Долгая я не знаю. Вероятно, была вытянута вдоль дороги или реки. Никогда я ту деревню в сознательном возрасте не видела, а в младенчестве, может и видела что-то из-под пеленок, но в силу крайней юности ничего не запомнила. Я и родителей тогдашних не запомнила, а все скудные сведения об их молодости получила, уже будучи во взрослом состоянии.
Мой папа Фартыгин Константин Никандрович родом из села с красивым названием Травяное, которое располагалось возле села Шумиха в теперешней Курганской области.
Главой семьи Фартыгиных был дед моего отца Евдоким Фартыгин. У него с женой, имя которой я не знаю, было трое детей: Илья, Юлия и Никандр. К сожалению, Евдоким и его жена прожили не долго и оба умерли в пятьдесят два года. Хотя… Это сейчас полувековой юбилей нередко является прологом к новой более свободной и насыщенной жизни. В 19-м веке это был вполне преклонный возраст.
Илья Евдокимович впоследствии поселился в Катав-Ивановске и это, пожалуй, все, что я могу о нем сказать.
Мой дед Никандр Евдокимович Фартыгин, когда пришло время, женился на красивой девушке из казацкого рода. Её бы, возможно, и не выдали за деда, который был из крестьян, но Фартыгины были зажиточной семьей, даже держали магазин и нанимали работников, это-то и сыграло в пользу решения строгих родителей невесты отдать казачку за крестьянина. К сожалению, казачка была очень близорукой, что в крестьянской среде считалось серьезным недостатком. Но влюбленный Никандр решил, что плохое зрение не препятствие семейному счастью и смело повел избранницу под венец.
От брака родились два мальчика Леонид и Константин. Константин Никандрович родился 25 декабря 1912 года. Несмотря на годы революций, гражданских войн и разрухи, дети выучились. К 1928-му году мой отец успел закончить девять классов. Учился с отличием и по окончании школы получил памятный подарок – красивую внушительных размеров книгу в желтом кожаном переплете с золотым тиснением. Книга была напечатана на белой мелованной бумаге, изобиловала яркими иллюстрациями, страницы были переложены папиросной бумагой. Текст был набран крупным красивым шрифтом, а красная строка в начале каждой страницы начиналась с большой, художественно оформленной буквы!
На внутренней стороне обложки каллиграфическим почерком была выполнена надпись: «За отличное окончание 9-го класса»!
Отцу было семнадцать лет, когда он уехал из родного Травяного в Челябинск, поступил там на курсы электриков и по окончании стал работать дежурным электриком на Челябинской ГРЭС. Там же на электростанции случился «служебный роман», и молодой специалист познакомился с моей мамой Еленой Степановной.
Моя мама родилась 15 мая 1911 года и была пятой и последней дочерью в семье. Ее отец Степан был мастеровым. Чем точно он занимался, я не знаю, но семья не бедствовала. Дочерей он назвал Анной, Агапией, Марией, Елизаветой и Еленой.
Мою маму выдали замуж в шестнадцать лет за Ивана. Жених был влюблен в нее по уши, а она была к нему равнодушна. Новая семья прожила меньше года, когда умер Степан. Отношения у молодых не складывались. Чувств у мамы к Ивану так и не возникло. При новой Советской власти развестись было не сложнее, чем купить кило сахара и в итоге семья распалась. Мама осталась беременной и в 1928 году она родила сына Альберта.
Небольшое «лирическое отступление», связанное с моим «вроде бы братом» Альбертом:
Уже во взрослом состоянии, когда я с ним встретилась и узнала сколько ему лет, я стала анализировать события давнего прошлого и пришла к неожиданному выводу:
Когда родился Альберт, мама уже была разведена и жила у своей сестры Марии. Та, хоть и была уже достаточно долго замужем, детей не родила. Муж Марии работал в сельсовете и был не рядовым работником, а заведовал отделом.
Ну а дальше возникает совершенно детективная история в стиле индийского кино:
Вероятно, он пустил слух, что у мамы ребенок умер, а его Мария в том же году вдруг «родила» мальчика и тоже назвала его Альбертом. Невероятное совпадение!
Альберта новый «папа» перерегистрировал на свою фамилию – Быков, а моя мама, вольно или невольно подарив ребенка сестре, поступила на курсы электриков, переехала жить в общежитие и по окончании курсов стала работать на Челябинской ГРЭС.
Альберт был очень похож на Марию, но, ведь и сестры были между собой похожи. Да и документы у мальчика были в порядке. Поэтому дальше слухов и пересудов дело не пошло.
Бывший мамин муж Иван погоревал, когда узнал, что умер его сынок, но быстро успокоился. Много позже мы с мамой встречали его на барахолке, куда ездили торговать носками. Он помогал маме доставать пряжу, иголки для машинки, а потом помог даже раздобыть для нас вторую вязальную машинку! Сейчас может показаться странным, что пряжу надо было «доставать», а ситуация с добычей машинки описывается с применением усилительной частицы «даже», но в те не самые простые времена пряжи, как и многого другого, в свободной продаже не было, а уж машинку могли купить только те люди, которые чем-то заслужили перед страной это право.
После войны Иван остался инвалидом. По инвалидности оформил себе бесплатный патент на изготовление и продажу носков. Мама прав на работу не имела и трудилась подпольно. Иван иногда помогал своей бывшей жене со сбытом продукции, но случалось это редко. В основном, продавая произведенный товар, маме приходилось прятаться от милиции. Иногда ее выслеживали и отводили в отделение. В такие дни я с деньгами и товаром подолгу дожидалась ее неподалеку от нашего места на рынке.
Но это было уже в 50-е, а пока вернемся в 30-е годы к периоду маминой работы электриком на электростанции.
Мои молодые родители познакомились на работе. Папа был на полтора года моложе своей невесты, но это ему не казалось препятствием. Его избранница была маленькой, всего полтора метра ростиком, хорошенькой, умненькой девушкой. Константин при своем росте в метр семьдесят шесть выглядел на фоне Елены высоченным красавцем.
В 1933-м году у них родился первенец Юрочка. Юрочке не исполнилось и двух лет, когда отца вместе с группой других работников и во главе со старшим инженером станции обвинили в саботаже и арестовали. На станции тогда случилась крупная авария и это стало поводом для ареста. Главный инженер так и сгинул в лагерях, а отца отпустили. Вернувшись из заключения, устроиться в Челябинске отец не сумел и нашел работу электриком лишь далеко от города в Долгой Деревне. Там, в 1938 году и я родилась. Уже вместе со мной семья через некоторое время вернулась в город. Поначалу мы поселились у моей тетки Марии.
У тети Мани, как я ее называла, к этому времени мужа уже забрали на фронт, как и других моих дядюшек. Мария жила в просторном доме и даже наличие двух сыновей Альберта и Гурия не сильно ее стесняло.
Дальнейшие передвижения моей семьи я не помню, так, отрывки… Ведь мне тогда и трех не было.
Отца призвали в армию, и некоторое время в помещении бывшего цирка он проходил подготовку по специальности связиста.
Однажды, мы с мамой и братом пришли в этот цирк. Мама куда-то убежала, в надежде встретить отца, а меня оставила сидеть на скамейке под присмотром брата Юрки. Но вскоре и он куда-то делся. Я сидела одна и плакала, в одночасье лишившись и родителей, и брата.
Позже, мы жили у моей другой тетки – Лизы в доме по улице Тимирязева, 4. Это где-то возле Холодильника, молокозавода и родильного дома. Также, там неподалеку был госпиталь, временно устроенный в помещении школы. Все эти заведения были большими, капитальными, с водопроводом, отоплением и канализацией. Терявшийся среди них, перестроенный из старого амбара крохотный домик тети Лизы, состоял из небольшой комнаты и кухни, разделенных печью.
Мы с мамой и братом жили в комнате и спали на одной широкой кровати – так было теплее. Ни о каких детских кроватках не было и речи. Позднее Юру переселили на лавку возле печки. Тетушка с тремя детьми жила на кухне. Ее старшая дочь Маргарита была уже взрослой девушкой и работала на почте. Средний сын Гена во время войны ушел на фронт. Младшая Клара была больной. У нее признали туберкулез кости, и она большую часть времени находилась в диспансере в другом городе. Когда Клара приезжала домой, она нянчилась со мной, мы играли в школу, при этом она всегда была учительницей, а я прилежной ученицей. Благодаря этим играм, уже в пять лет я читала «Героя нашего времени» с картинками. Конечно, я мало что там понимала, но мне очень нравилась княжна Мэри, такая стройная, с тонкой талией, локонами, в пышной юбке и открытыми плечами! Шрифт книги был достаточно крупный, а детских книг у нас поначалу и не было. Когда же появились «Базар», «Мойдодыр», то я их читала и запоминала, но это было уже как-то не совсем интересно. А вот «Героя» хватило до самой школы.
Конечно, жизнь во время войны была очень скудной. Все время хотелось есть. Мамин заработок был мизерным. Сначала она устроилась на элеватор и со смены приносила в рейтузах понемногу зерна. Его размачивали, перемалывали в мясорубке и пекли лепешки, но однажды ее «прихватили» и мастер велел моментально исчезнуть, чтобы не посадили. Потом она устроилась в Драмтеатр на вахту. Правда, съестного оттуда принести было нечего, но зато, когда я уже училась в школе, то шила себе костюмы для самодеятельности из выбрасываемых костюмерами обрезков бархата, тюля и позументов. Этого бархата у меня был целый сундук!
С этих театральных пор мама взялась вязать носки. Сидела в нерабочие смены весь световой день за машинкой возле окошка. В воскресенье несла носки продавать на барахолку и приносила что-нибудь пожевать.
В 1943 году летом наши тетушки тетя Лиза и тетя Фея (которая Агапия) повели нас с братом в Никольскую церковь крестить. Мне было уже почти пять лет, и я очень хорошо помню этот обряд. Мы с Юрой были уже большие и поэтому нас не окунали, а просто смочили водой из купели, помазали миром и дали другие имена. Брата назвали Георгием, а меня Нонной. У Юры крестной матерью стала тетя Лиза, а моей – тетя Фея. Свою крестную до самой ее смерти я называла Лелей. Почему-то для меня это означало «крестная мама».
На обратном пути крестные купили нам гостинцы – петушков на палочках. Было очень вкусно!
Наши мама и тетушки были верующими и крестили нас в надежде на то, что мы будем молиться Богу, чтобы Бог защитил от смерти нашего отца, и он вернулся бы с войны домой. Каждый вечер под руководством тети Лизы мы старательно молились специальной молитвой, оберегающей ратников.
После войны отец вернулся живой и здоровый с двумя орденами "Славы", орденом Красной Звезды и медалью "За взятие Кенигсберга". Было и ранение, но настолько пустяковое, что он только однажды случайно упомянул о нем.
А пока все шла война…
Юра учился в школе, которая находилась в районе вокзала, довольно далеко от дома. Он ходил туда каждый день пешком. В школе им выдавали по булочке и по чайной ложке сахара. В булочке надо было выкусить углубление, и учительница насыпала туда сахар. Не Бог весть какая пища, в смысле количества, но все-таки поддержка ребятам. А так как он был отличником, то ему раз в месяц выдавали один килограмм сливочного масла. Мама этот килограмм резала на тридцать кусочков и на дощечке выносила на холод. Я очень часто оставалась дома одна, и на следующий день выяснялось, что бессовестные мыши утаскивали несколько кусочков. В следующем месяце фанерку с маслом прятали так далеко от «мышей», что, несмотря на все их старания, маслом они больше не лакомились.
Вообще, Юра у нас был снабженцем. Он отоваривал карточки, получал хлеб. На помойке в госпитале собирал рыбьи головы, картофельные очистки и другие отходы, годные в пищу.
После зимы 1942-го года, когда в огороде стаял снег, обнаружилась замерзшая мелкая картошка. Юра с Гурием собрали целый тазик картошки и принесли ее домой. Картошку залили водой, она оттаяла, с нее слезла кожица. Берешь такую картошечку, сжимаешь в пальцах – белая серединка выскакивает, оставляя в руке тонкую пустую шкурку.
Игра с чисткой картошки получилась веселая, если, конечно, не считать подзатыльников за разбросанные по всей кухне картофелинки. Потом эти шарики прокрутили на мясорубке и нажарили оладьев, назвав их драниками. Драники получились страшными – серо-черными, но очень вкусными!
С тех самых пор я люблю драники. Но у нас их больше не делали. Зато, когда я уже стала взрослой, в разговоре с мужем Володей я вспомнила про драники и решила их приготовить. Оказалось, что рецепта, как их делать в сытое время, я не знала и нажарила их как придумалось (кстати, и до сих пор так делаю). Накормила мужа и угостила наших тогдашних соседей по коммуналке – бабу Нюру с мужем, которые нянчились с моим сыном Димой. Им так понравилось, что они тут же натерли чуть ли не целый тазик картошки, напекли и наелись до отвала.
Во время «пира» зашла еще одна соседка: «Что это вы придумали? Война что ли?» – она брезгливо посмотрела на неказистую еду. Видимо, такое блюдо было широко распространено в войну и у нашего поколения ассоциировалось только с войной. Ну а мы об этом как-то не задумывались, драники полюбили и время от времени с удовольствием пекли и ели. Володя особенно их любил.
Сам процесс приготовления драников немного канительный. Надо много картошки тереть на терке, обязательно поранишься. Но мужу уж очень их хотелось! «Я начищу и натру картошку, ты только пожарь» – просил он меня. Так и стало, появившееся у нас в голодную военную пору белорусское блюдо, нашим семейным «деликатесом», наряду с окрошкой и грибным супом.
Я уже говорила, что в войну мы жили в избушке, окруженной цивилизацией, а у самих удобства были за сараем. И вот, как-то вечером, мама пошла по тропке к «удобствам», запнулась о брошенное кем-то полешко, упала, выругалась, но на обратном пути подобрала деревяшку на растопку. Уголь-то у нас был, а вот со щепой на растопку была проблема. За войну почти все заборы сожгли, и взять дерева было почти что неоткуда. Поэтому мама с радостью подхватила нежданную полезную находку и принесла ее в дом.
Угольком для печки нас снабжал десятилетний Юра. Он ходил к железнодорожным путям и подрабатывал там переводом стрелок, услуживая машинистам и получая за свой тяжелый для него труд по паре лопат угля.
Какова же была радость, когда полено рассмотрели на свету! Завернутое в тряпицу бревнышко оказалось большим куском сала-шпиг! Сало было слегка покусано собаками, но в целом шмат был замечательный, толстый, белый с розовыми прожилками! Это был настоящий праздник!
Секрет возникновения такого богатства оказался и прост, и удивителен. Сало принесла собака Динка. Она жила у нас всю войну под крыльцом, где было сухо и тепло. Динка была крупная собака, какая-то помесь кого-то с кем-то, но вид имела породистой немецкой овчарки. Ее дважды хотели забрать на фронт, но первый раз она только что ощенилась и ее оставили – кормящая мать, а второй раз мама ее отстояла, сказала, что как жена офицера имеет право на защиту. Маме поверили и Динку оставили.
Каждый год Динка приносила по восемь-десять щенков и умудрялась их выкармливать, добывая себе пропитание на помойках и охотясь на грызунов и, возможно, даже на кошек. Но её любимым местом добычи были окрестности Холодильника. Работающие там расхитители воровали все, что могли утащить и прятали украденное в укромных местах. Собаке, да еще такой крупной, не составляло труда отыскать закладку. Днем она дремала под крыльцом на цепи, а ночью отправлялась на свободную охоту. Периодически, по утрам мы находили во дворе остатки ее обильных трапез.
С такой охранницей я совсем маленькой оставалась одна дома на весь день и взрослые были уверены в моей безопасности – Динка на посту! Однажды был случай, это я видела сама в окно, к нам во двор зашли две цыганки-воровки и направились к двери. Потом увидели собаку и попытались прикормить ее полбуханкой хлеба. В результате на тропинке остались клочки пестрых юбок и хлеб. Динка не стала его есть.
После войны, отец был уже дома, ночью кто-то пытался к нам залезть. В схватке с вором Динка получила ранение ножом в живот, но доползла до крыльца и умерла, подперев собой дверь.
У нас тогда был траур. Еще бы! Семья потеряла верного друга и бдительного сторожа.
Но был и неприятный случай, связанный с нашей Динкой.
Была весна или начало лета, я, как всегда, сидела дома одна. Был ясный день и мне срочно захотелось за сарай. Родители оставляли мне на день ведро, но мне захотелось во двор. Я откинула крючок, открыла дверь, вдоволь нагулялась, вернулась домой, а закрыть дверь не могу – Динка зашла в сени и не хотела выходить. Я не отличалась ростом и наши головы были примерно на одном уровне. Но я, пользуясь своим статусом «царя природы», стала ее бесцеремонно выталкивать. Да куда там! Собака была сильнее меня и раза в три тяжелее. Видимо Динке показалось ущемлением ее собачьего достоинства, что какая-то шмакодявка смеет ее толкать и за уши тянуть, она меня и тяпнула за предплечье. Конечно, если бы она это сделала со зла, то руки бы точно у меня не осталось. Рука-то была в виде тонкой косточки, обтянутой кожей. Динка прокусила только кожу, но мне и так было очень больно, страшно и обидно. Я зашла домой, взяла какую-то грязную тряпку, зажала ранку и, забившись в угол, уснула.
Когда пришла мама, она привела меня в чувство, побила собаку, выбив ей один зуб, потом срезала с загривка клок шерсти, сожгла его и этим пеплом засыпала ранку. Бедная Динка осталась без зуба, а моя ранка зажила как на собаке. Правда, шрам остался на всю жизнь.
Кошка у нас тоже жила. Но она редко была на виду. Или охотилась на мышей, или пряталась от Юры, который хоть и любил кошку, но вечно донимал ее «экспериментами». Поэтому, во второй половине дня, как только Юра приходил из школы, кошка считала за благо или спрятаться, или вообще уйти из дома.
Жили у нас одно время белые мыши в клетке над дверью между кухней и комнатой. Мышей держали для моей двоюродной больной сестры Клары. Клара ходила на костылях и, когда приезжала ненадолго домой, кошка и мыши были ей хоть каким-то утешением и развлечением. Но однажды утром мышей не обнаружилось, зато сытая кошка громко мурлыкала от удовольствия.
Я всегда вспоминаю Клару с благодарностью. Она была старше меня лет на семь. Подруг у нее не было. У меня тоже не было. Поэтому мы с ней, оказавшись вместе, учились, что-то мастерили, устраивали театр, концерты, играли в кукольный театр. Развлекались, как могли. Юра участия в наших играх не принимал. Ему было некогда: учеба, магазин, уголь, помойки, уроки… а там и вечер, темно. Электричества не было. Была керосиновая лампа, и он часто делал уроки при ней.
В 1943 году к нам стали ненадолго подселять из госпиталя выздоравливающих офицеров. Нас с мамой выгнали из комнаты, поставили там казенные кровати и там по двое-трое стали жить бывшие раненые. Был в этом уплотнении и плюс – нам подключили свет и поставили обогреватель. Стало светло и тепло. Пьянок офицеры не устраивали. Может и пили, но делали это тихо. Так было одну зиму и весну, а потом отец стал офицером, прислал подтверждающие это документы и мужиков больше не подселяли, а свет у нас остался. Если кто-нибудь пытался предъявить претензии на наличие электрической роскоши, мама вставала в позу: «Я жена офицера, он на фронте за вас кровь проливает, а вы меня с детьми…!» Следовали крепкие выражения, и посетитель спешил удалиться.
Было время, когда света не было, но радио было всегда и оно не выключалось. Между окошками в простенке стояла широкая тумбочка, над ней зеркало, а сверху висела черная тарелка радио. По радио много чего передавали: сводки с фронтов, песни и классическую музыку, детские передачи. Мне тогда было все равно, какая была музыка. Главное – в доме «кто-то» был со мной, и мне было не так тоскливо.
Песню «Священная война» я полюбила сразу за её мощность, пронзительность. Её передавали каждый день. Я быстро запомнила слова и пела вместе с радио. Потом я привыкла к такому «караоке» и пела все подряд: и военные песни, и народные, арии из оперетт и опер. Все, кроме частушек. Я их до сих пор терпеть не могу!
В дальнейшем, когда мы уже жили на улице Елькина, 55, там такое же радио тоже все время звучало и я, чем бы ни занималась, невольно его слушала и, естественно, запомнила много оперных партий и отрывков различных симфоний, балетов. Среди своих подруг я слыла знатоком классики, хотя, они, конечно, ошибались. Мне, например, было скучно слушать симфонии целиком. Я предпочитала выбирать только перлы. Среди настоящих знатоков такое отношение к музыке считается большим недостатком, практически бескультурьем. Но откуда мне было взять эту культуру? Среда моего обитания не предполагала наличия таких изысков.
К Новому году в 1944-м мы жили уже без квартирантов, и нашим мамам захотелось поставить дома елку. Игрушки у нас были еще довоенные. И купленные стеклянные, и самодельные. Мой папа был на все руки мастер, он и игрушек наделал. Мне особенно запомнились игрушки в виде белых грибов и мухоморов и собачья будка с выглядывающей собакой. И вот, мы начали подготовку. Юра с Кларой делали игрушки посложнее, а мне доверили делать цветные бумажные цепи. Тетя Лиза взялась раздобыть елку. Елки тогда не продавали и Лиза, вооружившись топориком, пошла в лесопарк.
Маленьких сосёночек, достойных ее внимания, она не встретила. Зато ее внимание привлекли вершинки крон относительно больших сосен – ровные, насыщенные хвоей да еще и с шишками! Недолго думая, она залезла на сосну, подрубила вершинку, но не до конца, потому что уронила топор. Попробовала сломать так. В результате ее отчаянных манипуляций тетя Лиза оказалась висящей на склоненной вершинке сосны. И отпустить жалко и никак не ломается. Хорошо, что мимо проходили солдаты на лыжах. Видят – баба на сосне висит. Сняли страдалицу и вершинку отрубили. В тот год у нас была шикарная елка, для меня первая в жизни! Такая радость!
Еще год прошел в нетерпеливом ожидании окончания войны. Конечно, я еще не понимала в полной мере, что такое война, нас не бомбили, на улицах не стреляли. Но зато был постоянный голод.
У нас этой зимой по ночам было тепло. С улицы окна нашего домика закрывались деревянными ставнями, которые запирались достаточно интересным способом так, что с улицы не открыть. Изнутри на окнах были шторки-светомаскировка. И вот за этими запорами-маскировками мы втайне обогревались электроплиткой. Розетки у нас ликвидировали еще с началом войны, счетчики тоже забрали. Поэтому провод к плитке включали в патрон от лампочки. По ночам посреди комнаты ставили бадью с водой для защиты от случайного возгорания. В бадье лежала пара кирпичей, и на них стояла плитка с раскаленной красной спиралью.
Когда я ночью просыпалась, то видела завораживающий столб теплого красного света!
Утром все это убирали, прятали, вворачивали на место лампочку. Днем дом выстывал. Его немного подтапливали, но только чуть-чуть. Экономили уголь.
Зимой на улице я почти не бывала. Просто было не в чем выйти на мороз. Иногда, если мама была дома, она отправляла меня на улицу в валенках Юры. Валенки были сильно велики, особо не побегаешь. Своего пальтишка тоже не было. Где-то в хламе нашли остатки старого пальто Клары. Раздобыли где-то рулончик наждачной шкурки на матерчатой основе. Отмочили абразив, покрасили полученную ткань и покрыли ею это пальтишко. Можно было выйти в люди. Ну я и вышла… да один только раз. Как на грех, ближе к весне ощенилась Динка, принеся не меньше пяти щенков. Они подросли, стали игручие, кусучие. В результате я пришла домой в пальто из ленточек. Бязь от наждачки рвалась легко, ровно и с веселым треском. Щенкам забава нравилась. Мои портнихи, мама и тетя Лиза, только ахнули, но не заругались, как я ожидала, а долго хохотали над моим видом. Хохот хохотом, а до весны я уже окончательно просидела дома и вышла на улицу, когда щенков уже раздали.
Летом, когда подсыхало, ребятишки бегали по улице босиком. Стеклянную посуду и бутылки тогда не бросали и не били, и стекол в земле почти не было. Мне же, девочке, тетя Лиза вязала крючком из толстой пряжи тапочки. Их хватало ненадолго, она снова вязала. Сестры жили дружно и вместе заботились обо всех своих детях.
Наконец-то наступила весна 1945-го года! Я отца не помнила, а тут мне на улице сказали девчонки, что к нам в дом зашел военный, наверное, мол, твой папа. Я кинулась бегом домой и, о счастье! – мой папа сидит в комнате! Я с криком «Папа!!!» бросилась к нему. Он взял меня на руки и спокойно сказал, что он не мой папа, а дядя Федя (Богатенков). Я и его-то никогда не видела. Как тут поймешь, кто твой папа, а кто нет? Я, конечно, разревелась. Меня все стали успокаивать, говоря, что папа скоро приедет.
В конце мая мама получила телеграмму, что папа едет в отпуск домой. Поезд приходил ночью. Тогда таких поездов было много, и целыми днями и ночами народ толпился на вокзале – встречали фронтовиков. Мама с тетей Лизой тоже убежали на вокзал, а мы остались втроем дома ждать. Но в вокзальной толчее мама с папой разминулись, и он пришел домой один. Юра с Кларой его хорошо помнили и пустили в дом. Папа! Наконец-то! Я была на седьмом небе от радости! Папа взял меня на руки, усадил на колени, угостил всех детей каким-то немецким печеньем. Я его съела только из любви к папе. Печенье было какое-то соленое и противное на вкус.
И так нам было хорошо! Отец нас расспрашивал о наших делах, мы его о войне. Было радостно и весело. А тут и наши мамы вернулись. Вот где началась настоящая радость! Нескоро успокоились. Уселись продолжать разговор. Папа снова усадил меня на колени и тут тетя Лиза вдруг спрашивает: «Нелличка, ты кого больше любишь, маму или папу?» У меня сорвалось с языка «Маму» и тут же захлестнула волна ужаса, когда я услышала, как отец сказал: «Ну и иди к своей маме». Я это помню, как ничто другое и даже сейчас мне до слез больно и обидно: взрослые люди, зачем вы так не мудры? Неужели не понятно, что нельзя задавать такой вопрос ребенку, да еще в такой ситуации? Да и отец тоже оказался хорош. Мог бы все обратить в шутку, а тут случилась трагедия! Через какое-то время все успокоилось, но мне кажется, он своей обидной оплошности тоже не забыл.
Вот уж сколько лет прошло, а эта детская заноза все еще болит.
Потом пришли еще родственницы. Мой отец оказался один одинешенек вернувшийся мужчина на всю родню. Естественно, пьянка-гулянка, песни, пляски под балалайку, шум, крик, слезы, матерщина. Все как обычно в такой ситуации в русских семьях.
Отец вроде бы уже обжился дома, как внезапно выяснилось, что у него где-то в армии завелась зазноба и он всерьез подумывал увильнуть от мамы. В мамины планы такой расклад совсем не входил и она, приложив удивительные для неё организаторские способности, устроила так, что, когда отец засобирался назад в часть, которая стояла в Барановичах, поехала с ним.
Нас с Юрой оставили на временное попечение тете Лизе. Мы с тетей Лизой проводили родителей на вокзал. Возле вагона мама нас поцеловала, мол, ну ладно, до свидания. А когда поцеловал отец, я так разревелась! Уже много лет спустя отец мне как-то признался, что его так тронули мои слезы, что он именно тогда засомневался в серьезности своих намерений остаться в Белоруссии с другой женщиной.
Маме удалось вернуть себе мужа, для чего потребовалось и на совесть давить, и командиру части жаловаться, и самой проявлять в отношении заблудшего супруга чудеса нежности и всепрощения. Любовница осталась в Барановичах, а родители в августе вместе вернулись домой.
Вероятно, у папы этот любовный эпизод был спровоцирован военным лёгким отношением к жизни и смерти и модной тогда уверенностью в том, что «война все спишет». Кроме того, его временная пассия помимо женских достоинств была владелицей коровы и немецкого мотоцикла с коляской. Мужчине устоять против таких чар было очень трудно.
Маму отец любил. Она была жизнерадостной, веселой, обаятельной, симпатичной, «теплой» женщиной. А уж как она пела! У нее было колоратурное сопрано и от природы хорошо поставленный голос. Работая в театре дежурной на вахте, она, иногда заменяла обезголосевших или заболевших актрис, легко исполняя за них партии, требуемые спектаклю. На одном из таких спектаклей и я оказалась зрительницей.
Нас водили в театр помыться в ванной, там всегда была горячая вода. После помывки мама завела меня в оркестровую яму и усадила на стульчик дирижера. Оттуда я видела только верхнюю часть актеров, да и то только тогда, когда актеры подходили к краю сцены. Маму с ее маленьким ростиком я в том спектакле не видела, зато отлично слышала.
Сейчас, когда я смотрю на свою дочь Елену, она мне сильно напоминает маму. Та же внешность, голос, тяга к театру и легкое отношение к жизненным проблемам. Наверно, очень много бабушкиных генов передалось внучке.
Короче говоря, родители уехали, меня отправили в круглосуточный детский сад, где работала ночной няней одна из моих тетушек – Маша, а Юра поехал к дяде Лёне в Еманжелинск. Дядя Леня на фронте не был. Работал в шахте крепильщиком и его не брали. Юра пробыл у дяди не больше недели. Он уже дорос до своего одиннадцатилетия. Был шкодливым и проказливым пацаном. Терпели его в Еманжелинске недолго, не более недели, и быстренько вернули домой. Зато у моих тетушек не стало лишней обузы отводить меня в понедельник рано утром в садик и приводить домой в субботу. Этим занялся Юра.
Вот это лето я провела прекрасно! Была сытая, чистая, спала на чистой постели, в отдельной детской кроватке, меня развлекали, водили гулять. Мы ходили в кино и на лесные полянки. На площадках в садике были устроены всякие физкультурные приспособления и снаряды. Там я вдруг почувствовала себя гимнасткой, научилась делать стойку на плечах и крутить на турнике «колесо». Я с упоением болталась на кольцах и пыталась даже делать на турнике «солнце»!
Тетя Маня сильно переживала за мою худобу и все старалась откормить. Она иногда будила меня по ночам и вела на кухню подкармливаться той порцией, что оставляли ей самой. Когда у нее смена выпадала в ночь с пятницы на субботу, она в субботу утром забирала меня на выходные к себе, прихватив мой двухдневный продуктовый паек. Теперь, получается, уже я делилась с тетушкой. Она что-то варила, и мы пировали вдвоем! Жизнь была замечательная! Наконец-то я почувствовала заботу и внимание к своей персоне. Меня очень удивляло, что некоторые дети не хотели идти в садик, ведь там было так весело, интересно, сытно, чисто и мягко!
Пришел август. Папа окончательно демобилизовался, и они с мамой вернулись из Барановичей домой. Меня забрали из садика и собирались отдать в школу. Но почему-то не отправили, может быть потому, что мне еще не исполнилось полных семи лет, а брали в первый класс вообще-то с восьми. Да и, кроме того, у меня почти ничего не было из одежды. Все силы родителей ушли на сборы Юры, а я уж как-нибудь перебьюсь. Ну, я и перебивалась. Хорошо, что эту зиму Клара была дома. Она еще могла ходить, пусть и на костылях, и мы с ней развлекались как могли.
К новому году отец принес с завода елку. Мы ее нарядили, подготовили концерт: стихи, песни, танцы – все как положено. Клара сшила мне костюм Стрекозы, а папа из проволоки и желтого прозрачного изоляционного материала сделал замечательные стрекозиные крылышки и усики на шапочку. Как жаль, что тогда фотоаппарат у людей был большой редкостью, а сводить меня сфотографироваться в ателье ни у кого мысли не возникло.
Отец стал работать на авторемонтном заводе электриком. Завод находился в Тракторозаводском районе Челябинска, неподалеку от дома по улице Рождественского, в котором позже поселились наши родственники Пузанковы.
Там же неподалеку была общественная баня, в которую мы ходили раз в неделю. Отцу было проще – у него на заводе был душ, и ему не было необходимости толкаться в общем моечном отделении.
По электрической части отец был дока, ему быстро присвоили наивысший седьмой разряд и поручили ответственное дело – перематывать электромоторы. Он стал неплохо зарабатывать, забрал с работы маму. Шутя говорил, что забрал из опасения, что уведут. У нас с Юрой появилась новая одежда и обувь. Появилась возможность даже зимой гулять на улице и ходить в гости. Мне казалась, что настала распрекрасная жизнь! Мы были сыты, одеты-обуты, в сарае лежала куча угля и дров.
Естественно, я приписывала все это великолепие только в заслугу папе. Без него было так плохо и так хорошо стало с ним! Вечерами он занимался с нами. Мне читал вслух. Я и сама умела бегло читать, но в этих чтениях было ценно не само чтение, а внимание отца ко мне. С Юрой они вечно что-то конструировали, мастерили, улучшая наш быт. Сложа руки отец никогда не сидел. Мама основательно занялась вязанием носков и отец, когда было время, помогал и ей в этом деле. Жизнь вошла в нормальную колею. У отца гражданской одежды почти не было, и он еще очень долго ходил в офицерском обмундировании, но без погон, конечно.
Прошла зима, пролетело лето и, наконец-то, пришло время мне идти в школу. Моя крестная тетя Фея купила мне кашемировую форму и портфель, родители – все остальное. Первого сентября я с папой отправилась в первый класс Первой Железнодорожной школы. Эта школа и сейчас есть. Тогда улица, на которой стояла школа называлась улицей Ленина, а теперь стала Советской. Она идет от нынешнего проспекта Ленина (бывшей улицы Спартака) до вокзала.
По дороге в школу папа держал меня за руку и нес портфель. Я шла счастливая и гордая, ведь редко у кого из моих сверстников был папа, а у меня был, да такой большой, красивый, в форме – загляденье!
Начались учебные будни, и скоро пришло горькое разочарование. В школе было скучно и неинтересно. Единственное, что еще осталось освоить, было письмо. Печатные буквы я писала еще до школы, а вот прописные давались нелегко. Полгода мы писали карандашом в трёхлинеечных тетрадях. Таких уже больше нет. Современных детей не учат красиво писать. Сейчас считают, что достаточно уметь накарябать слегка понятные буковки, а уж все остальное можно напечатать на клавиатуре и оформить любым даже самым мудреным и красивым шрифтом.
Полгода, а может и весь год мы изучали букварь. Было невыносимо скучно читать в школе «Мама мыла раму, рама мыла маму», ведь дома я уже читала «Пионерскую Правду», или складывать одно яблоко с двумя, в то время, когда я уже легко складывала-вычитала в уме двузначные числа и знала наизусть таблицу умножения. Поэтому я в школе училась спустя рукава. Носила в школу художественные книжки и втихаря читала их из-под парты. Учительница, конечно, видела мои нарушения дисциплины, но пока делала вид, что не замечала. Но однажды все-таки озлилась на меня. Она вызвала меня к доске, а я, увлеченная «Черной курицей», не услышала ее приказа. Учительница отобрала у меня книжку и поставила за урок двойку. Почему-то и книжку она не вернула, видимо сохранив вещественное доказательство на случай разборок с родителями. После того конфликта я невзлюбила училку! Возможно, она и понимала, что поступила непедагогично, но в тот момент ее самолюбие было уязвлено тем, что какая-то мелочь не слушает ее с открытым ртом (как это было модно показывать в кино про школу), а занимается черт знает чем! Учительница, боясь уронить свой авторитет в глазах других учеников, даже спустя время не делала шагов навстречу, а я считала, что меня обидели незаслуженно. Поэтому нелюбовь была взаимной.
По-моему, учительница «первая моя» вообще никого из детей не любила. Ученики боялись ее как огня, зато дисциплина в классе была железная! Я так завидовала ребятам, которые иногда болели и могли не ходить в школу. Хотя бы просто, чтобы не видеть ее! Но я не болела и не пропустила ни одного дня.
Несмотря на такие трудности во взаимопонимании с педагогом, присутствия духа я не теряла и попросилась на новогоднем утреннике прочитать басню «Стрекоза и Муравей». Объяснила свое желание наличием уже готового костюма. Но это предложение не прошло у нашей «Железной леди», которая нам сказала, что басня была «не по теме» в первом классе. Тогда мы еще с одной девочкой придумали коротенькую песенку и танец «Мы белые снежинки».
Дома Клара из марли и бинтов соорудила мне костюмчик. Моей напарнице тоже сшили "снежинку", и мы выступили. Был бурный успех у приглашенной на утренник публики!
Вот тогда у меня впервые проявилась способность к стихосложению и в дальнейшем, когда я училась уже в Первой Городской школе, я сочиняла стихи, а учительница Елена Матвеевна всемерно поощряла юную поэтессу, помогая и исправляя огрехи. Иногда она отправляла меня выступать даже на вечерах старшеклассников. Эпиграфы к писавшимся на уроках изложениям и сочинениям я тоже по-быстрому сочиняла сама, не указывая автора. Обычно все проходило гладко. Ведь обычно для эпиграфа нужно было вспомнить чью-то цитату, но ничего подходящего на память не приходило. Вот я и сочиняла что-нибудь тематическое.
Этим способом я воспользовалась и на выпускных экзаменах, и на приемных в институт (все равно не поступила, но хоть за сочинение получила «отлично»!)
Через некоторое время в школе интерес к стихоплётству у меня угас и я занялась балетом. Но об этом немного позже.
Первый класс я закончила хорошо. Четверка была только по письму. Грамоту мне не дали, да я и не горевала, ожидая куда больше четверок. К этому времени я уже училась в другой школе, в 68-й, в которую весь наш класс перевели из-за перегруженности Первой Железнодорожной. В Первой школе я поступила в 1-9 класс. Именно так «Первый тире Девять». Тогда классы нумеровали не буквами, а порядковыми номерами. То есть, в школе первых классов было как минимум девять!
Дорога в новую школу и домой стала намного длинней и занимала почти сорок минут пешком. Наша учительница тоже перешла с нами на работу в новую школу. Может, она была сильно огорчена переводом, а может на войне мужа потеряла, но она была всегда какой-то суровой, неулыбчивой, какой-то отстраненной и часто вымещала свое недовольство жизнью на нас мелких.
Но наконец, слава Богу, все закончилось. На заключительное родительское собрание вместо родителей, которые в этот день работали, я привела брата Юру. Он уже закончил пятый класс, был серьезным и ответственным мальчиком. Ему и отдали мой «аттестат» с пятерками и без каких-либо комментариев.
Последний день у нас, первоклашек, был 19-го мая. Был теплый солнечный счастливый день. Наконец-то наступили летние каникулы, впереди целое лето – красота! Домой я не бежала – летела как на крыльях!
Возле дома сидел соседский пацан Борька Пушкарев (кстати, дальний родственник). Он подобрал где-то возле молокозавода маленького хорошенького щенка. Мать выгнала Борьку из дома вместе со щенком, и он ждал меня возле ворот в надежде, что мои родители окажутся больше расположены к наличию собаки в доме.
– Возьмешь?
– Конечно!
Нашей Динки уже не было, и родители позволили мне взять щенка. Он был еще совсем кроха и даже лаять не умел, зато мне стал настоящим подарком и хорошим другом на несколько лет.
Летом случилось новое интересное событие.
Моя крестная Леля купила дом в центре города! И по доброте душевной пригласила нашу семью разделить с ней новое просторное жилье. К деталям появления дома я перейду немного позже, а пока уделю внимание собственно Леле.
Почему-то все сестры считали её немного слабоумной, что-ли. Но я в дальнейшем убедилась, что это совсем не так. Мнимое слабоумие скорее всего было следствием обычной женской зависти. Леля была доброй, простодушной, обаятельной женщиной. Из всех сестер только она была высокой. Все полутораметровые пигалицы, а она под метр-семьдесят! Ох уж как они ей завидовали по этому поводу! У Лели была прекрасная фигура и красивое лицо. Был только один недостаток – редкие волосы. Но она умела так их уложить, что выглядела отлично!
Жизнь у Лели сложилась не очень. Она вышла замуж за взрослого уже мужчину с двумя почти взрослыми сыновьями. Он работал машинистом паровоза. Жили они в согласии, но через несколько лет он погиб на работе. Сыновья разъехались, и Леля осталась одна на всю оставшуюся жизнь. Своих детей она так и не родила. Жила в комнате в полуподвальном помещении в доме по улице Труда. Окна комнаты выходили прямо на тротуар и были почти вровень с асфальтом. На широченном подоконнике можно было бы спать, если бы не дуло. У Лели там стояли горшки с живыми цветами, отчего серый асфальт за стеклом не казался таким уж беспросветно серым.
Во время войны Леля работала на швейной фабрике и шила из белой бязи мужское нижнее белье. Тогда это были рубашка без ворота и манжет и кальсоны на завязочках. Там же, из остатков бязи шили детских кукол с гуттаперчевыми головами. Она иногда приносила домой бракованные заготовки, которые отдавали работникам на ветошь (конечно, без голов, которые были на строгом учете). Дома Леля шила нормальных кукол, делала из ветоши голову, разрисовывала, делала из пакли волосы, одевала и потом продавала на рынке. У меня, естественно, тоже была такая кукла, но я с ней играла мало. Мне нравились другие игрушки – какая-нибудь техника. Юра с Гурием мастерили танки, паровозы. Играли, потом бросали надоевшие игрушки и делали новые, а я подбирала брошенные и с удовольствием играла. На покупку фабричных игрушек у нас не было денег.
Моя Леля кроме работы на фабрике однажды занялась «бизнесом». Тогда это называлось спекуляцией. Где-то, через кого-то, кто имел доступ к продуктам питания, Леля их доставала и потом торговала продуктами на рынке.
Вообще-то странно – спекуляция была уголовно наказуема. А тут целый ряд торговок с сахаром в мешочках, крупами, крахмалом. Милиция ходила мимо и «не замечала» ничего противоправного. Хотя преступление было налицо – по карточкам столько не получишь, откуда такое богатство? Например, когда однажды мы получили селедку, и мама решила ее продать, она положила несколько штук на тарелку и отправила Юру на рынок. Не стоило, конечно, посылать пацана на такое дело. Юру там мигом забрали в милицию и продержали до вечера, пока мама не привела его домой.
Этот-то бизнес и принес Леле доход, достаточный для покупки недвижимости. Она скопила деньги на дом! Дом был старый-старый и стоял он уже неровно. Он как бы сидел: дворовая часть была, видимо, пристроена позднее и практически без фундамента, а фасадная часть покоилась на прочном фундаменте, внутри которого располагалось сухое и достаточно просторное подвальное помещение. Там, также как и наверху, было три окна, большая комната и кухня с печкой. Мы в подвале не жили и использовали его в качестве мастерской для нас троих: папы, Юры и меня. Да-да, я тоже иногда там что-то мастерила! В этом подвале-мастерской я, уже учась в шестом классе, сделала себе письменный стол. Правда, в непокрытом скатертью виде это было ужасное зрелище, но зато, это был мой собственный отдельный стол, на котором стояли письменные принадлежности, лежали книги и тетради – красота!
Правда, когда в доме собирались гости, мой стол выносили, чтобы не портил вид.
Еще немного о новом-старом доме. Он располагался во дворе полукруглого здания, стоявшего на углу улиц Воровского и Спартака. Опять мы поселились в окружении цивилизации, но снова с удобствами во дворе. Дворик был крошечный, ни о каких посадках даже речи не было, туда и солнышко-то никогда не заглядывало. С одной стороны стоял одноэтажный, но высокий дом, а с другой тот самый полукруглый шестиэтажный домище. Кстати, в свое время это здание строилось под большую гостиницу, но во время войны там жили эвакуированные работники ленинградских заводов. Инженерный персонал жил на одном этаже, занимая по две-три комнаты, а сошка помельче по одной комнате на семью, а то и по две-три семьи в комнате. Даже коридоры в тупиках были отгорожены и там тоже жили. В одном из таких «помещений» жила моя будущая подруга Надя Пушкина. Тесновато, но зато тепло и светло. Розеток в комнатах там тоже не было, но зато на каждом этаже напротив шикарной широченной лестницы, расходившейся на две стороны, была просторная общая кухня с общей огромной плитой. Эта плита горела круглые сутки, приготовляя пищу для многочисленных обитателей комнаток и комнатушек. Дамы в шелковых халатах и бигуди приходили что-нибудь приготовить, их домработницы и дети крутились тут же – все собирались в этой кухне-клубе.
Мы с подружкой тоже туда захаживали. Но ненадолго и не часто. Наш дворик у этих жителей был весь как на ладони. И вот этот-то старый гнилой дом Леля купила аж за пятьдесят тысяч рублей (буханка хлеба стоила полтора рубля, а бутылка водки – двадцать один рубль двадцать копеек). Можно было за эти деньги купить прекрасный почти новый дом с участком и садом, но Леле захотелось поближе к рынку. Она предполагала, что будет торговать и дальше. Одной ей жить в большом доме не хотелось, поэтому-то она и пригласила на жительство нашу семью. Места там было достаточно: три комнаты, кухня и две печки: одна русская, другая – голландка.
Сама Леля поселилась в большой комнате с пятью окнами, мама с папой – в средней проходной, а нас с Юрой разместили в маленькой комнате, рядом с кухней. Нормально устроились!
Эта приятная метаморфоза в нашей жизни произошла летом 1947-го года. Меня в соответствии с новым местом жительства перевели в Первую Городскую женскую школу, а Юру в Десятую мужскую. Он был отличником, и его взяли в лучший класс, а меня в обычный второй-пятый. В первом-первом и втором-первом учились дочери работников НКВД. Неподалеку от школы был и их жилой городок – прекрасные дома с шикарными квартирами, с помещениями для домработниц (я бывала там и видела эту роскошь собственными глазами). При входе дежурила вооруженная охрана и проникнуть в дом я могла только в сопровождении пригласившей меня в гости ученицы, дочки НКВДшного офицера.
Так вот, эти самые милиционеры были нашими шефами, поэтому родителям не приходилось заниматься ремонтами. Каждую осень мы приходили в сверкающую чистотой школу. Все кабинеты были оборудованы по последнему слову тогдашней техники. Для своих дочерей НКВДшникам денег было не жалко. Десятая школа, где учились сыновья этих же работников, была попроще, но все равно достойная. Вот так мы с Юрой попали в элитные школы.
Надо сказать, что и учительский состав тоже был отборный. За все время, пока я училась, наша школа по всем учебным показателям занимала первые места по городу, а Десятая – вторые. Каждый праздник наши школы открывали демонстрацию трудящихся, это было почетной обязанностью – пройти четким шагом перед трибуной под оркестр и выразить свою пламенную любовь к руководителям ВКП(б), Комсомола и города. Мы проходили всегда первыми, а потом до обеда не могли попасть домой. По нашей улице тоже шли колонны, и попасть на тротуар было невозможно. Все было перегорожено грузовиками, автобусами и приходилось до обеда, пока не пройдут последние колонны, слоняться по улицам или заходить к кому-нибудь в гости. Но раздражения по этому поводу я не испытывала, считая, что так и должно быть.
Опять отвлеклась от школы…
Так вот, я пришла во второй-пятый к учительнице Елене Матвеевне. Вот это действительно педагог от Бога! Когда я пришла в класс, то поначалу не знала куда пристроиться. Она сама, зная, что у нее новенькая, представила меня ученицам и мне сразу захотелось ходить в школу!
