Читать книгу Прокрастинация - - Страница 1

ЭФФЕКТ БАБОЧКИ

Когда Дафна задумывалась о любви – она вспоминала своего погибшего молодого человека, которого по дороге домой на пешеходном переходе сбила машина. Невыносимо нелепая смерть. Она любила его любовью чистой и безукоризненной – такой же, как она сама. Но сидя возле зеркала и вглядываясь в своё отражение ей не давала покоя одна мысль, которую она окликала по имени – Судьба. Наверное, у Давида была такая судьба – погибнуть под колесами автомобиля, мучительно погибнуть в самом расцвете своих лет. Идти по самому центру Парижа веселым летним днем и даже не подозревать, что это твоя последняя прогулка – должно быть, это самое страшное на свете. А затем – точка. А Давид был человеком честным и благодетельным. Дафне всегда казалось, что он способен абсолютно на всё, если вдруг ему чего-то очень захотелось. И однажды ему захотелось к ней, к её губам, к лицу и в итоге на занятиях по живописи в художественной академии их взгляды стали соприкасаться друг с другом всё чаще и любовь подобно слабенькому цветку, который может погибнуть от неожиданного удара, от неверного действия Давида или Дафны стал разрастаться и крепнуть и их чувства обрели почти что совершенную форму, с учетом того, что им было всего по двадцать лет и никто из них ещё не признался в своей любви. Так отчетливо Дафне вспоминались их утренние пробуждения после первого поцелуя, их дни и ночи. Как чудесно было смотреть на спящего Давида – такого нежного и беспомощного в своей красоте, доверившегося ей. Его кудрявые коричневые волосы, зеленые умные глаза… Он был награжден такой прекрасной внешностью, умом и способностью чудесно вести себя на людях!.. Но его обобрали, отняли у него собственную жизнь.

Дафна увидела в отражении зеркала, что позади неё, за окном, пошел снег, всё залилось густым туманом. Её чувства… Всё было слишком обширно, словно огромный синяк, который не проходит, а продолжает причинять боль и доставлять неудобства.

Давид впервые поцеловал её после ужина в милом ресторане. Его губы были искусны.

– Там чудесная еда, – сказала Дафна, выйдя на улицу. – Мне понравилась отбивная из говядины.

Она, разумеется, просто не хотела прекращать разговор, создавая неловкое молчание. Дафна не выносила возникающей тишины между двумя собеседниками, ведь это, вероятно, могло означать для неё, что темы для разговоров у них иссякли. Но нет, всё было совершенно иначе. Давид замолк потому что готовился признаться ей в своей любви. Глупая! А она ведь и не поняла. Давид приготовился, собрался с мыслями и посмотрел ей в глаза.

– Я не способен жить без тебя, Дафна, – сказал он, коснувшись её руки. – поэтому я и приглашаю тебя в ресторан второй раз. В первый не осмелился… Сказать, что люблю.

Его слова про ресторан звучали немного смешно. Дафна подумала о том, что по дружбе он бы её в такой милый ресторан не позвал бы. К её горлу подступил смех, вызванный нервами, бокалом вина и его словами о любви, но она его удержала. Если бы она засмеялась… это была бы катастрофа. Дафна улыбнулась с легкой иронией и безудержной любовью. Той самой любовью, когда хочется смеяться и прыгать от счастья. Взгляд Давида стал беспокойным от долгого молчания и странной насмешки в глазах Дафны. Ему показалось, ей смешно.

– Что?.. – шепотом спросил он.

Дафна взяла его ладонь и коснулась ею своего лица, затем она произнесла:

– Я тебя тоже…

И они рассмеялись. Давид прижал её к себе, затем взял её голову в свои руки и с пылкой страстью, отнюдь не зыблемой волнением – поцеловал её. Они были счастливы. Дафна чувствовала горячее дыхание Давида и его легкую небритость, но ничего лучше этого быть не могло. "Это и есть счастье" – думала Дафна в этот момент. Их жизни сплелись, соприкоснулись и было так чудесно радоваться своей молодостью и вспыхнувшей любовью.

Если бы любви можно было дать имя и тем самым слить это чувство с определенным человеком навсегда, то Дафна дала бы ей имя – Давид.

Когда они шли по вечерней улице после ресторана и прелестного поцелуя в самый разгар июля, они не могли оторвать друг от друга глаз. Дафна смотрела на Давида, держала его за руку и думала: "Это существо запало в моё сердце". Ей было так чудесно, так радостно любить и осознавать свою любовь, перебирая её в голове и попутно размышляя о своём будущем вместе с ним, до такой степени Давид стал дарить ей блаженный покой, что она стала слегка смахивать на легкомысленную дурочку. Первый поцелуй – и уже думать о будущем с ним? Ну, это уже клинический случай любви.

– Заглянем в бар? – неожиданно спросил Давид своим огнедышащим баритоном.

– О, это было бы чудесно! – с энтузиазмом ответила ему Дафна.

Они вошли в бар под названием "Ночь" и сели за свободный столик. В баре царило веселье, реки алкоголя и, наверное, жизнь. Играла веселая, зажигательная музыка, всё вращалось в особенном учащенном ритме. За барной стойкой сидели самые разные люди: от начинающих моделей до уборщиц, накопивших деньги для входа в этот бар. Яркие лампы, неоновые оттенки, как синоним веселой жизни кружились над всеми посетителями этого заведения. Дафна заказала белого вина, а Давид – виски с содовой. Официантка учтиво произнесла: "Я поняла" и умчалась. Давид положил руки на стол и посмотрел на Дафну.

– Ты когда-нибудь чувствовала, что упускаешь что-то важное в жизни? – задумчиво спросил он её. От неожиданности ей было тяжело донести свою мысль.

– …Давид, думаю, что да. Наверное, у каждого человека в определенный момент жизни появляются такие мысли, – ответила Дафна материнским, заботливым тоном. – У меня было такое наваждение после смерти моей матери. Мне казалось, я разучилась жить и всё проходит мимо.

– Я понял, я сожалею, – ответил Давид и протянул Дафне руку.

И больше за весь вечер в баре они не заговорили об этом. Они обсуждали насущные темы, искусство, обсуждали свою любовь… Но к теме потери важного в жизни они не вернулись. Давид пил виски, улыбался. Их разговоры были чудесные, честные. Но Дафну не покидали мысли о том вопросе: "Ты когда-нибудь чувствовала, что упускаешь что-то важное в жизни?". Лунный свет медленно засверкал в небе, когда тьма настигла город.

Они вернулись после полуночи в однокомнатную квартиру Дафны. И Давид, и Дафна чувствовали в теле блаженный покой и нежную любовь. Дафна распустила свои темные волосы и расстегнула платье перед входом в ванную, но вдруг она почувствовала на своих плечах руки Давида. Она повернулась.

– Ты такая красивая, – сказал он и крепко её поцеловал. Дафна обхватила его шелковистое тело руками и стала страстно касаться кожи Давида ногтями. Они вспыхнули. Они доверяли друг другу потому что знали друг друга хорошо, виделись в академии и не только, и уже как два года общались, уже чувствовав это вкрадчивое чувство нарастающей любви достаточно давно. Они ощущали момент, тот самый момент яркого воплощения, осуществления чувств. И Давид овладел ею. В голове Дафны проносились его слова: "Красивая, красивая…". Страсть подобно разгорающемуся пламени жгла их души каким-то необратимым сиянием. Невообразимый восторг заставлял трепетать их сердца, необузданные чувства лишали всякого сомнения.

Давид прижался к Дафне с удовлетворением и усталостью. Она почувствовала его тело, его мягкую кожу, утонченный силуэт, его тепло. "Мужское тело так красиво" – думала она, вглядываясь в его глаза. Вдруг, Давид сказал:

– Тебе понравилось в баре?

– Да, очень даже, – ответила Дафна.

– Хорошо. Мне тоже, – продолжил Давид. – Я ещё никогда столько не выпивал.

Он действительно выпил много виски в этот вечер. Дафна почувствовала безликую, но слышимую грусть. О чем же Давид, собственно, говорит? О виски? А их любовь?

– Главное не налегай на виски слишком сильно, – со смехом сказала она.

Давид поцеловал Дафну и, укрывшись шелковистым одеялом, он быстро уснул. Дафна долго не могла сомкнуть глаз, продолжая ощущать блаженное тепло от вина, но чувствуя, что сердце её разрывается от нахлынувшего отчаяния.

Давида сбила машина, виниловая пластинка упала на пол. Дафна закрыла книгу, закрыв жизнь, она закрыла сон, закрыв счастье. Это был всего лишь сон. "У неё большие проблемы" – бормотала она. "У неё большие проблемы!". Серебряные обручи ударились о ребра Дафны и стали стягивать её, они стали уменьшаться в размерах и послышался треск.

Это лишь иллюзия свободного выбора.

СПАЛЬНЯ АНАИС

1

Ожидание пронзает. Кажется, что оно никогда не закончится. Анаис устала. Устала жить. Ведь, очевидно, что не делай – всё приведет к одному. И все эти тщетные попытки пройти сквозь себя всего лишь смешат Богов. Анаис лежала в постели. Как только лучи весеннего солнца стали лезть в окно и пронзать, она укрыла лицо одеялом и вздохнула. Бренность или одиночество – или и то, и другое вместе укрывают холодной черной волной. С учебой у неё проблемы, в семье разлад. Уже третью неделю она лежит в своей комнате, толком не ест и ничего не делает. Именно это называют депрессией? Или, быть может, вся жизнь ей только привиделась? Общение с матерью не доставляет ей удовольствия. Маме, казалось, нравится сводить её с ума и цепляться к каждой мелочи. Ей всегда было недостаточно, и она говорила: ты мало учишься, люди небось думают, как ты поступила в колледж с такими высокими баллами, ведь сейчас ты учишься настолько плохо… Все это утомляло Анаис. Утомляло, а порой и доводило до слез. Доводило, потому что в глубине души она сама об этом очень сильно переживала…

Порой, Анаис доставала маленький ножик и наносила себе порезы на руках. В сознании пролетало то, как люди кричали на неё – на такую тонкую и чувствительную Анаис. Педагог, собственная мать, брат, человек в метро… Зачем они наносят ей порезы, которые больнее пореза от любого ножа? Нож дарит сладкую боль, которую она способна прекратить, а люди… Люди выбрасывают жгучую боль, которую прекратить поможет лишь нож или ещё что-нибудь… Может, немного фенобарбитала, чтобы заснуть и забыться, может капельку вина, может ещё, ещё, ещё…

Она привыкла быть одиночкой. Она, в сущности, росла одиноким человеком. В школе её любили, а потом забыли и оставили, как котенка на крыльце чужого дома в переноске. И Анаис плакала.

У неё был молодой человек Симон, но его наличие не означало отсутствия в жизни Анаис одиночества. Лежа в постели и думая о том, насколько она одинока и почти упиваясь своим одиночеством, она решилась позвонить ему.

– Симон?

– Привет, Анаис!

– Мне одиноко…

– Мне тоже.

Неужели одиночество способно размножаться почкованием, подумала Анаис.

– Приезжай ко мне, Симон.

– Хорошо.

И Симон приехал. Анаис открыла ему дверь, и он вошел в пропитанную одиночеством квартиру. Хорошо, что матери Анаис не было дома, это позволило им провести время вдвоем без излишних вздохов и напряжения. Он поцеловал Анаис на пороге и притянул её к себе. Ей было приятно, но она чувствовала какую-то пустоту и некоторое отторжение собственной жизни и собственных желаний. Они прошли в спальню Анаис и легли на неубранную постель, с редкими пятнами крови, которые было не особенно видно из-за того, что постельное белье было усыпано красными цветами. Симон прикоснулся к Анаис и стал гладить её тело, подбираться ниже, нежно целовать шею, снимать её кружевное белье, но вдруг Анаис пронзила паника и страх, словно с ней делали то, чего она не желала. Словно все это было преступлением, словно вся её жизнь была преступлением, незаконным и порочным. Она вскрикнула:

– Нет!

– Что такое? – с волнением и испугом спросил Симон.

– Я не могу… Не сегодня.

– Ладно, как скажешь, ничего страшного!

– Я…

Анаис прошла к туалетному столику и достала из шкафчика фенобарбитал. Она выпила две таблетки и легла обратно.

– Ты больна? – спросил Симон.

– Если бы я знала… – ответила Анаис.

2

С самого детства у Анаис всё шло не так, как у всех. Странный класс в школе со странными одноклассниками, вечно меняющиеся классные руководители и остальное… Никто не мог выдержать тот класс, в котором она училась. Руководители сменялись один за другим. Это было и смешно, и грустно. Анаис была милым ребенком, очень трогательным и тонко чувствующим. Она умела истинно пылать чем-то и ждать.

Стоя в ванной комнате напротив зеркала и причесывая свои черные волосы до плеч, она думала о том, зачем нужна жизнь, если жизнь, в сущности, подобна смерти. А зачем нужна смерть, если жизни не будет? Слишком сложно. Она любила пудрить себе мозги, думая о том, что, как ей говорили, не имеет смысла. Пустые размышления, к чему они приведут? Жизнь и смерть, смерть и жизнь – кому бы об этом рассказать? Только если самой себе…

Анаис зажгла свечу и прошла в свою спальню. Педагог написал ей сообщение о том, что нужно заниматься дома пока болеешь, иначе не сдашь экзамены. Усталость. Усталость от того, что все тобой управляют. Как бы то ни было, даже если кажется, что жизнь нельзя прожить, не делая то, что надо… Ты ошибаешься. Можно. И это не значит, что ты превратишься в несчастную тварь. Всё будет иначе. Недавно Анаис спорила со своей матерью. Они разговаривали в гостиной, и мама сказала:

– Ты должна учиться, у тебя нет выбора.

– Я ничего не должна.

– Но тебе это надо!

– Нет слова надо, есть слово хочу!

– Люди, которые живут лишь словом хочу потом превращаются в паразитов и живут за счет других.

– Закончим этот разговор…

3

Анаис легла в постель. На улице уже начинало темнеть. Свеча безмолвно горела на столе, тишина сплеталась косами.

В чем смысл жизни? Быть примерным ребенком, хорошим учеником, добрым человеком? Или в мучениях? А может в наслаждениях? На самом деле ответ для каждого свой, но правда в одном: все мы заложники своего смысла, ведь однажды смысл будет утрачен навсегда, и мы истратим свои последние надежды на то, что было на самом деле лишь иллюзией свободного выбора. Это было свободное падение, но никак не выбор. Безмолвное горение свечи, тишина в ответ на плач, упавшая тень, медленное дыхание, тяжелая суть, падение пера – все сплетается воедино, будто никогда и не существовало порока.

Анаис, словно одинокая печаль, одинокая вуаль, лежащая в углу комнаты. Пузырек с лекарством, которое вводит её в транс и позволяет уйти от темной сути жизни, постель с красными цветами, нож, немного алкоголя – вот и все, что питает её жизнь. И какой у неё, спрашивается, смысл? А смысла и нет. Лишь цветы медленно падают на пол и лишь тихонько баюкает её разум осознание того, что любая печаль лучше пустоты и многоточия…

ПРОКРАСТИНАЦИЯ

1. Но красоту в пороках не сберечь.

Ржавея, остроту теряет меч.

Когда мне становилось слишком плохо и на душе становилось черно, как в беспросветном углу мира, где нет ни света, ни бликов, ни чувств, я шел в ванную комнату и смотрел на свое отражение в зеркале, словно окунаясь в водную гладь. Я вглядывался в свои черты, разглядывал свое лицо: глаза, нос, губы… Всё казалось мне измотанным. Под глазами были синяки, зрачки блестели потому что подступали слезы, губы были потрескавшиеся от холода. Затем я переводил взгляд и смотрел на свои ладони. Они были, словно пустыня. Мои руки шелушились и издавали неприятное шуршание при прикосновении к вещам и друг к другу. Когда я ехал куда-то, то кожа с рук осыпалась на одежду и оставалась на ней, словно крошки снега, которые не таяли, как и мои проблемы. Я смахивал их и думал о том, к чему меня приведет моя жизнь и что со мной будет дальше. Когда я смотрел на себя в зеркале, мне хотелось плакать. Я видел, что былой энтузиазм и жажда жизни покинули меня.

Я оторвал взгляд от отражения. Я посмотрел на свои руки и заметил, что они гладкие и не шелушатся. Я находился дома, в коридоре лежал собранный чемодан – мы собирались на отдых в отель. Я много думал о религии, осознавая, что, кажется, утрачиваю веру в Бога уже второй год из-за того, что всё валится, но пытался отогнать эти размышления. Я вышел из ванной комнаты и через коридор, в котором слева находился шкаф со стеклянными дверцами, прошел в свою комнату. Моя комната была озарена теплым светом моих включенных ламп. Был вечер. Свет волшебно играл на белых перламутровых обоях. Одна из моих стен была поклеена в обои с разными оттенками синего. В моей комнате стояло деревце, большой синий диван, белый письменный стол, книжный шкаф, заставленный книгами, круглый столик с проигрывателем и пластинками, шторы, на которых чудесно переплетались два цвета – синий и золотой. На ночном столике лежала книжка, маленький блокнотик с музыкальным репертуаром, таблетки, а на туалетном столике – круглое зеркало, подставка с прикрепленными полароидами, подставка из синей кожи для парфюма, много глицина, которым я пользовался в последний раз лишь когда сдавал школьные экзамены. Также, там стояла мятная подставка в виде ракушки, в которой лежали кольца. Я взял свою сумку от David Jones с полки и начал её собирать в поездку. Я положил книгу Джейн Биркин "Дневник обезьянки. 1957-1982", маленький флакон парфюма Escentric Molecules, свой дневник и сигареты Chapman с вишней. Я хотел положить что-то ещё, но моя сумочка была маленькой и в неё больше ничего не влезало. Я думал положить томик Симоны де Бовуар "Воспоминания благовоспитанной девицы" или же сборник стихов Сильвии Плат "Ариэль", а может и книгу "Второй пол", но ничего из этого не влезло бы, даже если бы я захотел. Да и ведь мы уезжали всего на три дня, я бы не успел осилить всё на свете. Я собрал сумку и положил её обратно на полку.

Впервые я попробовал антидепрессанты, когда мне было тринадцать или четырнадцать, если я ничего не путаю. Я до сих пор не знаю было ли это моей самой большой ошибкой или самым верным решением в жизни, но я знаю, что после того, как начал их принимать, в голове намертво сформировался определенный вывод – вещества помогают чувствовать себя лучше, помогают привести себя в порядок и быть "нормальным". В детстве я не выносил сигареты и всегда злился, если кто-то курил рядом. Для меня это была закрытая тема, определенное мнение, которое никто не мог мне изменить. Но в итоге я сам себе его изменил, начав баловаться табаком в тринадцать. Я не помню, что со мной происходило под действием антидепрессантов, ведь этот период будто выжжен из моей памяти и, вероятно, к лучшему. Одно я знаю точно: я никогда не драматизировал свои проблемы, скорее преуменьшал и именно преуменьшение являлось моей ошибкой и погибелью. Мне не хотелось осознавать, что у меня проблемы, я хотел оставаться милым мальчиком с газеты, который всегда и везде первый, у которого хорошая семья, который со всеми вежлив и добр, который всем льстит, не высказывает свое мнение, а подкладывается под каждого встречного, чтобы ему угодить и который не плачет по ночам в подушку, как мерзкая плакса, отупевшая от собственного разрушительного совершенствования своего пустого "я".

Я встал с дивана. Меня накрыло беспокойство от будущего, я почувствовал учащенное сердцебиение, панику, страшное возбуждение, чувство, что кто-то выстрелит, мне хотелось кинуть в стену свою подставку в виде ракушки и порезать себя осколками. Я закрыл глаза, пытаясь прийти в себя, но не получалось. Я оцепенел. Мне не хотелось учиться, мне не хотелось бороться, меня окружил страх, страх и желание прекратить эту нелепую историю… Когда меня немного отпустило, я быстро взял из своего шкафчика бутылку розового сухого шампанского, открыл её и налил в бокал искрящийся напиток. Я хотел уехать в отель и больше никогда не возвращаться, я хотел умереть там, умереть счастливым, невыносимого бреда, который ощущался правдой, а потом вновь бредом. Я выпил бокал напитка, который так выручал меня уже где-то полтора года и стал читать биографии Алехандры Писарник, Альфонсины Сторни, Вирджинии Вулф, Ингрид Йонкер, Сары Тисдейл, Франчески Вудман, Дианы Арбус, Эми Уайнхаус… Мне просто захотелось. У них всех трагический конец и мне всегда нравилось изучать биографии известных людей, которые рано погибли. Мне казалось, это так грустно и так загадочно, ведь они навсегда остались молодыми и им не пришлось познать ещё бесконечное море чудесных и ужасающих чувств.

Я открыл пачку своего любимого сыра камамбер и съел кусочек. Воспоминания захлестывали меня, и я думал о том, почему же так быстро пролетает нечто прекрасное и так долго длится невыносимое. Я сравнивал недели в навязчивых мыслях, которые длились вечность и замечательные счастливые недели, которые пролетали быстро и незаметно. В моей комнате стояла атмосфера бесконечного прошлого. Я будто окунался в него ежедневно, до ужаса боясь беспощадного будущего. Во мне остались одни осколки, казалось мне. Но любое прошлое, как и будущее, могло сменить направление внутренних образов, ветвлений души и сомнения или уверенность то лились, то беспощадно останавливались внутри безмолвия.

Я выпил три бокала и, приняв душ, лег спать. Во мне была жажда уехать, и я ждал следующего дня так сильно, как ждут любовь, когда её нет.

2. Но все трудней мой следующий день,

И все темней грядущей ночи тень.

Я проснулся в одиннадцать утра. На меня падал легкий солнечный свет, со мной лежал мой кот, я чувствовал себя счастливым, я чувствовал себя в безопасности. Казалось, что нет ничего лучше, чем настоящее мгновение, предвкушение предстоящей поездки и отсутствие того, что называется страхом. Я встал с постели и прошел в гостиную. Я выпил стакан воды, оглядел комнату и насладился ею, насладился окружающим меня пространством и любовью, которая внутри меня переполняла. Мама сказала мне: "доброе утро" и сказала, чтобы я шел делать все свои утренние процедуры и шел завтракать, так-как скоро нам уже уезжать. Я поцеловал её и пошел в ванную, которая была в красно-черно-белых тонах. Я посмотрел в зеркало и стал чистить зубы, затем опустил голову в ванну и намочил волосы, чтобы их было легко уложить – я всегда так делаю. Затем, я вытер их полотенцем и стал сушить. На фоне играл джаз. Я думал о своей жизни, о том, как все чудесно в данный момент и о том, кого я могу встретить в отеле. Я высушил волосы и стал наносить на них лак и делать объем. Я ощущал свои волосы такими чистыми, такими родными – моими волосами. Вдруг, я вспомнил как мне было тяжело и неприятно, когда меня преследовали темные мысли и мне стало противно и одновременно радостно от осознания, что сейчас этого нет. Но вдруг я ощутил такую пустоту, будто мне уже нечего сказать и в моей голове заиграли строки:

Нет у меня ума, ни слез, ни слов,

 Как камень, сердце онемело

 От страхов и надежд; мой день суров;

 Оглядываясь то и дело,

 Не вижу никого – всегда одна,

 Не вечна зелень. Жизнь, как лист, падет.

 В глазах моих от горя пелена.

 О, Иисус, ускорь уход.

Меня начало мутить, и я побежал к унитазу. Меня вырвало, прическа растрепалась, из глаз потекли слезы. В моих глазах ползали голубые гусеницы, я чувствовал, как они выскабливают меня, пронзают и проникают в мозг, как самое страшное в мире многоточие. "Всё хорошо!" – сказал себе я. "Сейчас ты счастлив, всё у тебя хорошо".