Читать книгу По секрету всему свету - - Страница 1

Моя бабушка Мария Александровна, 1912 года рождения, была женщиной набожной, суеверной и со странностями. Как сейчас помню (было мне тогда двенадцать лет): подхожу я к ограде, наполовину плетёной из болотного тальника, наполовину из деревянного штакетника, открываю шаткую и скрипучую калитку, захожу в ограду, заросшую вытоптанным спорышом. Бабушка (мы ее звали – баба Маруся) сидит на краю крылечка, на своем старом, но крепком стуле. Еще издали я заметила, как она прищурила глаза и подставила ко лбу правую руку, как козырек. А во дворе заскрипела ветками и зашелестела листвой толстая береза, преклонных лет.

– Баб Маруся, привет! – весело и громко произнесла я, подходя все ближе. Она в ответ – молчала, прищуривалась, все еще держа козырек. Видно, не узнавала меня. А потом громко, своим грубоватым голосом, ответила:

– Ольга, это ты! А я тебя не признала!

– Баб Марусь, ты меня просила в лес тебя сводить. Пойдешь? – спросила также громко я.

– Да. Попозже, попозже. А Шука (так она называла сына Александра, моего отца) что делат?

– Да он на работе. А мама с сестрами дома.

– Ну, пойдем в хату, – предложила бабуля и стала потихоньку подыматься. Она была среднего роста, с горбинкой на спине, полноватой, с выпирающим вперед животом, c синими венозными ногами, в чулках телесного цвета. Она не снимала их даже в самый жаркий день. На ней был старый, дырявый халат из байка, с поблекшими цветами и старая-престарая вязаная кофта с грубыми заплатами из какого-то материала – и это выглядело забавно.

Она мне всегда напоминала старуху из сказки Пушкина «О золотой рыбке». В веранде пахло полынью, разложенной на столе и сырой бумагой из кладовой, с покосившейся облезлой дверью. Мухи бились в закопченное от пыли окно и громко жужжали. На подоконнике стояли банки с пожухлыми и сушеными цветами. Мне всегда хотелось их выбросить, так как от них несло гнилью, но бабушка мне не разрешала, она говорила:

– Я люблю засушенные цветы.

Я в ответ – пожимала плечами и думала про себя: «Вот странная, зачем держать гниль на подоконнике и разводить мушек».

В дом мы зашли не разуваясь, как положено возле порога, что меня всегда удивляло. На мое предложение – подмести и вымыть пол, она отказывалась:

– Нет! Нет! Я не доверяю тебе. Вот Шука придет и вымат.

– Ну, хорошо, – соглашалась я.

По правде говоря, мне не хотелось мести ее пыльные облезлые полы и собирать бумажки, заткнутые в каждом углу. Я села у стола-буфета на стул и молча смотрела, пока она медленно, скрепя полом, перебирает ногами, телепаясь до своего любимого синего табурета. Она никому не разрешала садиться на него, так как ее странная и удивительная натура верила, что после сидевшего, она, непременно, чем-нибудь заболеет и ляжет в больницу. Мне всегда представлялось, что моя бабуля прилетела с другой планеты на космическом корабле, который утонул в болоте за ее огородом. Она редко улыбалась, была угрюмой и частенько рассказывала о своих болячках, слегка покачиваясь на своем табурете взад-вперед. Однажды я спросила ее:

– Баб Маруся, а почему ты качаешься, когда с кем-нибудь разговариваешь? Это нервы? Да? На что она – усмехнулась:

– Эта привычка осталась у меня после операции на желчь. Я вот так качалась, когда у меня все болело – так и пошло.

Она посидела немного, отдышалась и пошла наливать мне чай (от которого я отказывалась) в спаленку, где стояла ее кровать, плитка с чайником и умывальник с ведром, при этом что-то бормоча себе под нос. Из всех слов я поняла – оладьи, кошки, и догадалась, что она опять постряпала свои кислые оладьи. Хозяйкой она была не очень хорошей: пельмени очень соленые, оладьи сильно кислые, в общем, какое бы блюдо (варево) она ни приготовила – оно было полно соли. А ей это нравилось. А мне нравилась ее соленая капуста кусочками, в рассоле да со свеклой. Я могла съесть много и попросить еще.

Она налила чай в граненый стакан, поставила передо мной, тут же достала из стола-буфета оладьи на тарелке.

– Я прячу от кошек. Кошки по столу полезут – стащат, – громко сказала она и села на стул.

Есть мне не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяйку, я взяла одну лепешку и откусила:

«Да. Ничего, съедобная и, почти, не кислая», – подумала я, запивая ее чаем из душицы.

Над печкой и в углах колыхалась пыльная паутина, и большой черный паук спускался с потолка. Суетливые мухи пролетали мимо. Пахло сыростью и полынью. На подоконнике также стояли сушеные цветы в банке. Кругом не белено, не крашено. В открытой углярке, перед печкой, лежал уголь с мусором, кругом зола и сажа.

«Как здесь жить можно, – думала всегда я. – Наверно привычка».

Пока я пила чай, баба Маруся сняла пожелтевший платок с головы и стала расчесывать свои жидкие, но длинные беловатые волосы гребешком, так тщательно, что даже рыжий кот, высунув голову из зала, наблюдал за ней, насторожив уши. Но, когда я на него шикнула, он мигом исчез: кот был диким и всех боялся, кроме хозяйки.

Было около двух часов дня, когда мы вышли из ворот. Солнце слепило глаза. Я была в простом ситцевом платье без рукавов, в светлых гольфах и сандалиях. А из-под косынки выглядывала косичка до плеч. А бабуля – в байковом халате, чулках и в тапках, кофту она решила снять. От ворот мы пошли вверх (к лесу) по щебеночной накатанной дороге.

Поселок «Щ» – небольшой и, если посмотреть на него сверху, со скалистых возвышенностей, заросших редкой травой, то можно увидеть, что сам поселок находится внизу, как в яме. А вокруг, огибая эти холмы, растет хвойный лес: высокие полуголые сосны, как карандаши, пышные могучие ели; попадаются и лиственные деревья: черемухи, калины, вязы и т.д. За поселком имеются карьеры по добыче камня, построен целый завод по его переработке и производству щебня, крошки. Каждый день с карьера слышен взрыв, а перед этим звучит предупреждающая сирена по всему поселку. Готовый щебень и крошку вывозят грузовым и железнодорожным транспортом по месту назначения.

Поселок славится заводом и хвойным лесом. На скалистых полянах мы с ребятней часто находили окаменелые ракушки и окаменелые морские полипы.

– Да, здесь, когда-то было море, а вместо поселка кругом была вода, – размышляли мы с ребятней, представляя, как здесь плескалась доисторическая рыба: киты, акулы, да росли кораллы и полипы.

Примерно в ста метрах от дома начинался хвойный лес. Дорога сворачивала налево, огибая последний дом и уходила в глубь леса.

Бабушка шла очень медленно, опираясь на березовый горбыль. Я торопилась вперед, потом останавливалась, садилась на корточки или переминалась с ноги на ногу – ждала баб Марусю. Она была медлительной, нерасторопной, все разглядывала вокруг: каждый кустик, веточку, цветок, высказывала о каждом мнение.

– Ты, Ольга, далеко не ходи. Лес темен – утащат.

– Ну, ладно, – я поравнялась с ней, и мы тихо пошли дальше по щебеночной дороге, которая становилась все круче и круче. И из-за высоких деревьев, стоящих вдоль дороги, стало совсем темно и мрачно. Ни один луч света не проникал сквозь густой лес. Безветренно. Пахло хвоей и сыростью.

– Грибами пахнет, – сказала моя спутница и остановилась. – Маслята впору поспели, может заглянешь вон под теми елками.

– Баб Марусь, да какие сейчас маслята, они в июне были, а сейчас июль. Они уже переросли да сгнили. Мы с папкой еще на той неделе в лес ходили и нашли только переросшие гнилые.

Но ответа не последовало, может быть она не расслышала меня, хотя, вряд ли: в лесу было тихо, лишь птицы перелетали с ветки на ветку и где-то далеко куковала кукушка. Дальше мы шли молча. Дорога была крутой, и я слышала тяжелое дыхание своей спутницы.

– Может мы дальше не пойдем, что-то страшновато, – сказала я, переводя дух.

– Ну, пойдем взад. Дале тяжелее идти.

И мы пошли обратно.

– Баб Марусь, а расскажи что-нибудь о себе, о детстве. Помнишь? – спросила я.

– Как же… Помню, – и она начала свой рассказ тихо, с расстановкой, облизывая то и дело пересохшие губы и тяжело дыша. – Отец мой Александр имел большое хозяйство. Аж, четырнадцать коров. Их доила наша мать сама. Встанет рано по утру и в хлев. Тяжко, руки болят, а никуда не денешься, надо всех управить и детей пятерых поднять. Жили сытно, всего вдоволь: масло, творог, сметана, молоко. Отец купил маслобойку и сам делал масло. Мать много чего продавала на рынке. Но, а после революции стало тяжко и страшно. Было дело: придут белые – мать накрыват стол, угощат. Уходят. Придут красные – опять им стол делат, кормит, поит… А отца обвинили в предательстве, в заговоре против Совенской власти и забрали его посредь ночи. Так мы его не видели, нам сообщили, что его убили красные. Осталась мать с нами одна, а Совенская власть все отобрала, акромя одной коровы, – и тут бабушка замолчала (ей было трудно вспоминать прошлое), на ее глазах выступили слезы, губы задрожали.

С горки мы шли быстрее, и уже вышли из леса. Яркое солнце согрело нас своими лучами, ведь там, в чаще леса, было прохладно и сыро. Теплый ветерок заколыхал мое платьице. А баб Маруся, поправляя свой платок, медленно наклонилась над цветком колокольчиком, чтобы сорвать его. И когда она убедилась, что ей это не удастся, ее фигура также медленно выпрямилась, опираясь на горбыль.

«Да, страшное было время – белые, красные, революция, нищета».

Бабушка подставила руку по лбу, как козырек и разглядывала все вокруг. Ее душа, кажется, успокоилась.

Когда мы зашли в ограду, бабушка села на стул, а я залезла на перила крылечка, пол которого состоял из старых прогнивших досок, лежащих прямо на земле. На мое неумолимое: «Расскажи еще что-нибудь» она ответила согласием:

– Замуж меня отдали в 15 лет за тваво деда Степана Григорьевича, старше меня на пять лет. Очень характерный вредный был. Всему меня учил. Я делать ничего не умела: ни стирать, ни варить. А там дети пошли: Иван с 1928 г, – и она загнула первый палец, помогая другой рукой. И тут я заметила, что руки у нее крепкие, жилистые и сморщенные, слегка с синими выпирающими жилками. – Лида с 1930, Володя с 1932, Анатолий с 1935, Виктор с 1938, Вера с 1940, Вена с 1944, Александр 1949, Люда 1952. Вот все мои девять детей. Грамоте я не обучена. Правда, ходила немного на ликбез, знаю все буквы, но слагаю с трудом их. Деньги считать, знаю как.

Наступило молчание.

– Жили мы со Степаном плохо. Потом я узнала, что у него на стороне дитя есть. Переживала и детям говорила об этом. А Виктору сгоряча сказала, что его бил отец, когда он болел коклюшем в шесть месяцев. И Виктор затаил на него злобу и перестал с ним разговаривать. Ходил обиженный, держал злость за себя и за меня. И согрешил: убил отца.

У бабушки на глазах появились слезы. Она обтерла губы краешком платка, завязанным впереди, помолчала немножко, вздохнула и продолжила рассказывать, глядя не на меня, а куда-то вдаль. Руки ее дрожали, и она потихоньку покачивалась – вперед, назад.

– Грех большой, – повторила она.

– Если тебе трудно вспоминать, давай не будем? – спросила я тихо.

Но она, все смотря куда-то вдаль, продолжала:

– Степан отдыхал в зале после работы, он лежал лицом к стене, а Виктор маялся – ходил туда-сюда. Шука с Людой сидели в зале за столом, рядом с кроватью отца. Слышу вскрик Степана. Я пошла из кухни в зал и обмерла: Виктор стоял с молотком в руках, а у Степана хлестала кровища из виска. «Боже, Боже, господи!» – закричала я. А Виктор в горячке крикнул: «Вызывайте скорую, милицию!» И взял в заложены тваво отца, да так кричал. А я с места не могла сдвинуться, ноги онемели. Когда приехала милиция, он сдался. А было Виктору 27 лет, а Шуке шешнадцать (16 лет). Виктора признали больным и забрали в психбольницу. Там он и умер через 15 лет. А каким он умным был: играл на гитаре, гармошке, балалайке, вышивал, рисовал портреты, писал стихи. Жена у него была и дочка, но они вместе не жили.

Ее серые глаза, с желтыми белками опять наполнились слезами и слегка задрожали губы:

– Дети выросли, разъехались. На «Щ» остались только: твой отец, Иван, Вена.

– А тетя Лида, когда умерла? – спросила я.

– Она умерла, когда Шуке было 6 лет, а ей, – и она задумалась. – Ей было 25 лет. Да, 25. Молодая. Умерла от рака желудка. Она так мучилась, а чем я могла ей помочь.

На крылечке было прохладно, мощная береза давала хорошую тень. А еще перед домом, далее, стояли старые вязы, а под ними крапива и лопухи.

«Некому делать клумбы и сажать цветы», – подумала я, оглядывая все вокруг, и такая тоска накатила на меня.

И тут до моего уха долетел знакомый голос – это моя подруга Олеся, всегда улыбающаяся, довольная. Эдакая милая десятилетняя девочка, полненькая, с толстой русой косой до пояса, в трикотажном платьице.

– Привет! Здравствуйте, бабушка! – произнесла с улыбкой девчонка и взглянула на меня.

– Сейчас, – сказала я ей, – Ну ладно, баб Марусь, я пошла. Завтра приду картошку тяпать.

– Хорошо. И пусть отец приходит.

– Да. – И я вышла из ворот довольная.

На следующий день мы втроем отправились к бабушке. Отец шел впереди, держа на плече три тяпки. А мы с Варей шли сзади, болтая и заливаясь от смеха, доводя соседских собак до бешенства. Наш небольшой домик в 49 кв. м. располагался через два дома от бабушкиного, и поэтому мы шли налегке с моей сестрой, в ситцевых платьях и резиновых полусапожках. Работать, конечно, не хотелось в такую солнечную погоду.

«Да, быстро оттяпаемся и на улицу пойдем», – думала я, закрывая калитку и посматривая на высокий забор дома напротив, туда, где жила моя подруга Олеся, в надежде увидеть ее. Но тут меня окликнула сестра:

– Ты скоро там!

– Да иду, иду! – нехотя ответила я.

Дверь дома была закрыта на железную щеколду, и мы пошли сразу в огород. Там стояла бабуля под высокой раскидистой черемухой, сгорбившись и прислонив ко лбу руку – козырек, оглядывая свои владения, не слыша и не замечая нас. Когда отец крикнул: «Мам!» (совсем близко), она вздрогнула, повернулась к нам и опустила руку.

– Привет! Помощников не ждала? – спросил спокойно отец.

– А! Шука! И девки! Хорошо!

Мы тоже поздоровались и пошли в картошку – высокую и тонкую, слегка заросшую травой. Огород, по моим детским меркам, казался довольно большим. Справа (если стоять к дому спиной) стояла старая бревенчатая стайка, с низкой входной дверью и с двумя комнатушками. В одной стояла железная печь, в другой, с очень низкой дверью, был курятник, где имелись шесты для курей и кучи помета с землей и пылью. За стайкой стояла старая уборная и ряды заросшей мелкой малины. Слева – маленькие грядочки с овощами и зеленью. Прямо – непроходимое болото с тальником и близко растущими березами. Летом болото подсыхало, а весной вода разливалась далеко, заполняя огород. Рядом с болотом имелся очень глубокий колодец с шатким журавлем.

Мы получили с сестрой по инструменту и приступили к работе. День был в самом разгаре, солнце жгло спину и резало глаза. Даже надвинутая на брови косынка, не помогала.

– Так, что согнулись, как вопросительные знаки! – строго, но тихо произнес отец, показывая, как нужно стоять и тяпать. – Вот так, спину ровно, срезать траву наискосок, а не зарывать в землю, – и его стройная высокая фигура, с крепкими мышцами, сделала показательные выступления перед нами. – Поняли?

– Да, – ответила я за нас, чувствуя, что силы меня покидают, и так захотелось пить. Облизывая губы языком и морщась от солнца, я продолжала тяпать, искоса поглядывая на свою сестру в цветастой косынке и с жидким коротеньким хвостиком. Она старше на год и повыше ростом.

Под тяпку попадались не только сорняки, но и песчаные камни, их здесь было очень много. Ведь местность каменистая. Тяпка дзинькала и тукала. А меня тянуло в сон.

– Перерыв! – крикнул отец, глядя на нас. – Идите в тенек или попейте воды.

Мы с Варей пошли в дом, а отец присел на скамейку из березовых чурок, под черемухой, вытирая платочком пот с лица. На нем была ситцевая кепка, трикотажная светлая майка и трико.

Бочок с водой стоял на веранде. Попросив разрешение, мы зачерпнули ковшиком воду и стали пить по очереди. Воду в дом приносили дети с колонки за оградой, недалеко от дома. Баб Маруся сидела на табурете возле стола-буфета и молча смотрела на нас, веселых, суетливых девчонок. А мы шутили, улыбались и посматривали на нее, такие беззаботные и счастливые. Побродив несколько минут в тени вязов и черемух, мы вернулись в картошку, отец был уже там. Работа после отдыха спорилась быстрее, и уже через часок мы сидели возле грядок, разморенные солнцем, вырывая редкую траву и оставляя тоненькие росточки моркови и свеклы. А иногда рука выдергивала и их.

– Да, все пересохло и не растет, – сказала я, вздыхая. – А кто здесь поливает?

– Не знаю. Иногда папка. А так, наверно, дядя Ваня, он же живет рядом, за забором, – ответила Варя, прищуривая свои карие глаза.

Я чувствовала, как по спине течет пот. Было так жарко и безветренно, что в носу пересохло. В высокой траве, возле забора стрекотали кузнечики; суетились воробьи на черемухе; летали белые бабочки-капустницы; лаяли соседские собаки.

– Ох, ну и жара! – протянула жалобно сестра, допалывая последнюю грядку. – Пойдем, посмотрим колодец.

– Пойдем, – согласилась я.

Мы подошли к бревенчатому срубу по пояс и посмотрели вниз.

– Ого, воды, почти, не видно. Как глубоко, – сказала я, с замиранием сердца и отошла подальше, боясь, что бревна рухнут, и я, непременно, полечу вниз. И барахтаясь, захлебываясь буду кричать о помощи, а Варя будет спасать меня, опуская прогнивший скрипучий «Журавль». И я, все же, утону.

«Ох, как страшно», – подумала я.

– Пойдем. Хватит смотреть вниз.

– Пошли. Да, глубоко, – рассуждала Варя. – И как его могли вырыть и чем? Интересно?

Мы пошли по тропинке, мимо болота. И тут я заметила в болоте бельевую веревку, натянутую между березами, а на ней белье: кофты, халаты, платки, и всё выцветшее, серое, потрепанное.

– Надо снять, оно уже высохло, – предложила я.

– Не надо, оно здесь висит уже месяц или больше, – усмехнулась Варя. – Просто баба Маруся не носит новое белье, а вывешивает его в болоте. Пока его дождем не обмоет, ветром не обдует – она носить его не будет.

– Как так? – не поняла я.

– Да так. Вот такая странная наша бабуля.

Прошла неделя. Дождя все еще не было, хотя на небе появились темные дождевые тучи и солнце, изредка, пряталось за них.

В нашей чистой небольшой ограде ребятня не выводилась, каждый день слышались: смех и крики. Это оттого, что наш отец – столяр преобразил и украсил двор качелями, скамейками, песочницей. Одна скамейка вокруг тонкой, но высокой березы – красивая, двухцветная. А еще две под стриженым кленом – это любимое место для настольных игр, так называемая, тенистая беседка, рядом с окном веранды. Домик наш маленький, чисто выбелен, со ставнями и крыльцом до самых ворот.

В палисаднике, перед домом – заросли цветов «Золотые шары» и два куста сирени. От крыльца до летней кухни и бани (отдельно) – деревянный тротуар.

Сегодня мама, Татьяна Ивановна, пекла блины в летней кухне, натопив жарко печь. Она часто выходила на крыльцо проветриваться, поглядывая на свою шестилетнюю дочь Машу – очень худенькую девочку с копной курчавых русых волос. Дочка сидела в песочнице возле летней кухни и играла. А из-под платьица торчали тоненькие, как былинки, ручки и ножки. Мама смотрела на нее с жалостью и болью в глазах. Это было болезненное и слабенькое дитя, с довольно капризным характером. Сама же мама – невысокая, хрупкая на вид женщина, но терпеливая, выносливая и очень чистоплотная. Она преподавала в школе домоводство у девочек, а летом у нее были каникулы, как и у нас.

Мы с сестрой Варей и подругой Галей сидели в нашей тенистой беседке, когда баба Маруся, слегла косолапя, подошла к воротам и стала искать крючок, чтобы открыть их, но так и не нашла. Тогда я поспешила ей на помощь.

– Привет, баб Марусь! – поприветствовала я ее и вернулась за стол.

– Здоровья всем! – сказала она, ступая по крыльцу, глядя на маму, а не на нас.

– Привет, мам, иди сюда. Ты как раз вовремя, чаю попьем, – весело и гостеприимно сказала мама.

– Таня! А Шука где? – взволнованно, с обидой произнесла она.

– Он на работе. А что случилось?

– Ничего. Ничего. Он обещал прийти, и забыл.

– А! Но, вечером зайдет.

Бабушка Маруся зашла в летнюю кухню, она была в легком платье, с поблекшими цветами, в чулках и вельветовых тапках, на голове – цветастый платок.

– Ох…, какая духота, нет Таня, я пойду наружу, там прохладно.

– На тебе блинчик, масленый, – мама свернула блин и подала бабе Марусе. Та приняла, откусила и вышла на улицу.

– Ой, какой вкусный! – сказала она, громко причмокивая и быстро глотая, точно давно ничего не ела. Мама вынесла ей стул, но она на него не села, видно боялась заболеть. Я наблюдала за ней из беседки, хотя это было очень закрытое место. Солнце спряталось за тучи, и подул сильный ветер. Стало пасмурно и скучно. Подружка Галина – худенькая десятилетняя девочка побежала домой, увидев на крыльце (через дорогу) свою мать, тетю Соню. Варя собрала со стола тетрадки и альбомы и пошла в дом. Где-то вдалеке загремел гром, и на небе мелькнула яркая полоса. Даже наш пес Енот залез в будку, оглядываясь и прижимая уши. Редкие капли дождя стали потихоньку накрапывать.

– Ой, дождались дождя! – сказала бабуля громко, но с досадой. – Не мог попозже, как до дому идти.

– Пережди у нас и пойдешь, – проговорила мама.

А я зашла в летнюю кухню, налила себе чаю и села есть блины, быстро откусывая и глотая, поглядывая через окно на бабу Марусю, которая все же села на стул у окна кухни. Мама ушла в дом с Машей. А бабуля сидела, тоскливо и задумчиво поглядывая на трепетавшую под ветром березу. В ее взгляде не было страха и ужаса от раскатов грома, она сидела тихо, покорно шевеля губами, словно что-то шептала. А гром усиливался, и полил сильный дождь, размывая песок в песочнице.

Тут прибежала мама, намокшая, и завела бабушку в кухню, держа ее под руку.

– Да, Таня, я же под крышей, не промокла бы, – сопротивлялась та.

– Промокла бы, смотри, как хлещет.

И правда, ветер метал дождь в разные стороны, и по двору, к огороду потекли большие лужи, так как двор имел уклон.

Мы втроем сидели и смотрели на улицу через окно и открытую дверь. Сырой прохладой потянуло снаружи, и в кухне стало свежо. Мама налила чай матери и поставила перед ней блины со сметаной. И та с аппетитом, причмокивая поедала их, запивая чаем.

– Таня, как там мать твоя живет? Что-то ее не видно? Не болеет? Раньше часто проходила мимо, останавливалась, рассказывала о себе, о внуках.

– Да нет, не болеет, дел у нее много, – с иронией и обидой сказала мама. – К нам не зайдет никогда, все мимо проходит.

– А по что так?

– Дел много.

– Она очень грозы боится, – вмешалась я в разговор. – Сейчас, наверно, под подушкой лежит. Ее сестру убило молнией. Да, мам?

– Да, совсем молодую, – грустно ответила мама, вытирая платком мокрые коротенькие волосы цвета каштана.

Несмотря на скромную обстановку, в летней кухне было чистенько и уютно: известкой побеленные стены, два светлых окна; рядом – стол, несколько стульев и табуреток.

Разувались возле порога, кроме баб Маруси, она всегда заходила в обуви, обтерев об траву или тряпку. Исключением служила дождливая погода. Бабушке приходилось потрудиться, чтобы снять обувь, так как у нее сильно болела спина.

Дождь скоро закончился, а с крыши все еще капало, и по дорогам текли ручейки. Щебеночные дороги хорошо впитывали воду, не было грязи и жижи.

– Спасибо, Таня, накормила, я пойду домой, – сказала бабуля и вышла на крыльцо, а я следом за ней.

На улице пахло дождем и, прибитой к земле, пылью.

– Мам, я баб Марусю провожу? – не уверенно спросила я.

– Проводи, проводи. Поди, к подруге собралась?

А мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ, ведь она была, как всегда права. Мы шли потихоньку, выбирая, где посуше и тверже. Мелкая крошка щебня прилипала к ногам. Где-то далеко еще сияло небо и громыхало. Ветер затихал. Очень далеко, за горой эхом отдавался стук колес железно-дорожного состава – это на Баскускане (поселок) шел поезд. Несколько дней жары настолько измучили природу и нас, что наступившая прохлада, очень радовала и восхищала всех.

На улице не было ни души и затихли собаки. Маленькая собачка моей подруги, обычно, заливавшаяся хриплым лаем, тоже молчала. Даже, когда я подошла к высокому забору, из-за которого не было видно двора и несколько раз крикнула: «Олеся!», она лишь огрызнулась и звякнула цепью. Баба Маруся, молча, пошла до дома, а я осталась ждать ответа. В ограду зайти я не могла – она была закрыта изнутри. И напрасно я долго стояла, всматриваясь в высокие окна веранды – никто не вышел на мой голос. Что ж, нужно идти домой.

Не было еще 12 часов дня, когда меня принесло к бабушкиному дому. Шторки в комнатах были еще занавешены, по старинке (с середины окна). Тучки плыли по небу, а солнце, выглядывая краешком, согревало и подсушивало промокшую землю и зелень. Трава возле ворот и во дворе еще мокрая, намочила мне гольфы в сандалиях, и стало совсем зябко. Да еще ветер смел капли дождя с березы на меня.

– Прекрасно! – сказала я вслух. – А у баб Маруси в доме холодно и сыро, но я все же зайду.

Прикрытая дверь легко открылась. В веранде неприятно пахло сыростью и плесенью, на что у меня перехватило дух. Нет, я не была брезгливой к этому дому, впрочем, и привычная обстановка меня нисколько не угнетала, но жить я бы здесь не смогла, ни за что. Этот некрашеный, старый домишко не вставал в сравнение с нашим меньшим домиком по своей чистоте и ухоженности.

Мама – эталон чистоты и доброжелательности, вычищала свой дом до блеска, даже белье в шкафах было разложено по ассортименту и в аккуратные стопки. И не дай бог нам навести там хаус, на что она очень сердилась и заставляла нас наводить порядок. Эта дисциплина нас с сестрой иногда угнетала, но подчиняться все же приходилось, так как разгневанная мама могла и отлупить. Но, только меня, очень вредного и строптивого ребенка, всегда идущего наперекор. Я понимала, что бабушке в ее годах трудно управляться с таким домом, и всячески предлагала ей свою помощь. Но она отказывалась, ссылаясь на то, что ее вполне все устраивает, и она не хочет ничего менять. А запах свежей краски и вовсе не переносит. Меня многое удивляло и поражало в ней – это спокойное отношение к жизни и ее безразличие к некоторым вещам. К примеру, ее мало волновал огород, которым занимались ее дети для нее, беспорядок в доме ее не задевал, а ведь она же не калека и, если бы двигалась больше, а не сидела целыми днями на крыльце на своем стуле, то может и болела бы меньше. Хотя, это мое личное мнение.

В доме пахло жареной рыбой. Хозяйка стояла ко мне спиной, слегка согнувшись над сковородкой в своей маленькой спаленке. На столе-буфете творился беспорядок: грязные граненые стаканы в заварке, крошки хлеба, клубочки светлых волос (видимо она расчесывалась недавно), кишки рыбы, стекающие с разделочной доски.

«Интересно! Чтобы на это сказала мама, если бы увидела все это на нашем столе?» – подумала я и произнесла:

– Баб Марусь, Привет!

Она спокойно повернулась всем телом и, не удивляясь, не улыбаясь, а так, как-то безразлично произнесла:

– А, Ольга, это ты. А я рыбу жарю.

– Понятно, – огорченно ответила я и плюхнулась на табурет, разглядывая на пыльном окне паутину, с бьющейся мухой и пауком, спускающимся к ней.

«Сейчас заколет», – подумала я.

– Отец скоро придет? – перебила мои мысли бабуля.

– Да. Он сегодня отдыхает, – последовал мой ответ.

Мне пришлось отвернуться от окна и смотреть на сгорбившуюся старушку с пожелтевшим платком и в кофте с заплатами. Да, на старенькие занавески в спальне, придающие сумрачное настроение комнате. В этом доме занавески открывались ровно в двенадцать часов дня. Этот распорядок установила бабушка – самая странная и удивительная натура, привлекающая этим меня. А почему она так делала уже много лет – никто не знал, да и сама она не давала ответа. Телепая по дому и шаркая ногами, хозяйка двигала тряпочки на окнах, по натянутым, с середины окна веревочкам. В комнатах стало светлее, но запах сырости сидел в доме крепко, и выгнать его могла лишь затопленная печь, которую давно не топили. В веранде послышались тяжелые шаги, и на пороге, хлопнув дверью, появился крепкий, стройный мужчина, с аккуратно стриженными русыми волосами и серыми глазами – это был отец. Он задумчиво улыбнулся и крикнул матери:

– Мам, я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало! – И увидев меня в зале, он сказал: – А что ты так рано сбежала, даже не завтракала, мать там переживает.

– Да, мне к Олесе надо было сходить, – ответила я, разглядывая портреты на стенах: на одном портрете – Виктор, на другом – Лида и вышивка Виктора в рамочке.

Отец пришел сделать доброе дело для матери – постирать ее белье. Ей самой была не по силам эта работа. Так как воду нужно принести с колонки, а грязную вынести на улицу (слива в доме не было).

– Ну что, займемся стиркой века! – весело сказал отец, глядя на меня. – Пока я буду носить воду ты, мать, собери грязное белье.

– Соберу, соберу, – спохватилась мать.

Стирать решили в зале, выкатив круглую стиральную машину на середину комнаты. Отец взял два ведра и пошел за водой.

– Ладно, пойду прогуляюсь, – проговорила я.

Предлагать свою помощь я не стала, так как заранее знала, что стирку мне не доверят и не разрешает даже помочь. Лишь двум детям мать доверяла это грязное дело: моему отцу и дочери Люде, которая жила в городе с семьей и редко приезжала.

На улице немного потеплело. Ветер весело разгонял тучи и играл листвой березы – стоял тихий шелест. Птицы щебетали на деревьях, где-то на доме непрерывно стучал дятел.

– Куда же мне сходить? А, кажется, баба Шура в огороде, точно.

В кустах малины маячил белый платок, он, то исчезал, то появлялся снова. Баба Шура жила через дорогу, выше на дом, возле самого леса. А сейчас она рвала траву и складывала ее в ведра. Маленькая, худенькая старушка и очень шустрая, торопливо работала.

– Привет! Как дела? – спросила я, зайдя в огород.

– Оля! Да вот, трава наросла.

– Помочь?

– Да я уже справилась. У бабки была?

– Ага. Там папка белье будет стирать, она никому больше не доверяет.

– А, вот она что. Ну, пойдем, что ли в хату, сейчас руки обмою. – И она пошла в другую сторону огорода, где стояли старые ветвистые ранетки, но все еще дающие приплод и радующие нас осенью ароматными яблочками. Сад из семи разных ранеток казался нам большим и привлекательным, особенно весной в своем благоухающем и белоснежном цветении, привлекающий много пчел, шмелей, мух. Весной ранетки жужжали и гудели. Баба Шура отмыла руки в железной бочке и пошла в дом, а я следом за ней. В маленьком домике, состоящем из кухни и двух комнат, было уютно и тепло от натопленной печи. Всюду самотканые дорожки и кружки, связанные хозяйкой, кровати с красивыми покрывалами и большими подушками. В кухне самодельный буфет и стол-буфет, сделанные когда-то хозяином. Бабушка, последние полтора года жила одна. Муж Иван (наш дед) бросил ее и уехал к себе на родину в Липецкую область, там жила его первая жена.

Я села к столу-буфету, рядом с окном, а баба Шура суетилась возле печи – наливала суп «Щи».

– Давай поедим, пока горячие, они вкуснее, – сказала она. – А ты нарежь хлеб, он в столе. Я открыла дверцы стола-буфета и оттуда пахнуло хлебным духом да чем-то прелым – это заплесневевшие оладьи. Бабуля, несомненно, была хорошей хозяйкой, но буфет ее редко убирался. Она забывала про него или не успевала за суетой. И мне пришлось вытащить тарелку с оладьями и поставить на стол.

– Баб Шура, это нужно выкинуть.

– Хорошо. А я все собираюсь убрать и забываю, – проговорила она, уже что-то смакуя во рту и громко причмокивая. – Хлеб нарежь.

– Уже режу.

Суп «Щи» был очень вкусным, пожалуй, я ничего вкуснее не ела. Он получался у бабушки каким-то особенным, как говорят «со смаком», хотя приправ она не добавляла, кроме черного перца и лаврового листа. Пожалуй, она знала какой-то секрет. Да и стряпня у нее была превосходная: оладьи, блины, булочки, каральки – пальчики оближешь. Над столом висели часы «Кукушка». Механизм часов был поврежден, и поэтому кукушка путала время, а иногда и вовсе не могла полностью выйти из окошка – высовывалась. Открывала рот без звука, в ней что-то трещало и щелкало. Вот и сейчас, она обманула нас на два часа, но очень громко и уверенно.

– Ох, уже час, – сказала хозяйка, обернувшись в комнату, там висели часы с маятником под стеклом и глухо чакали. – Как там бабка поживает, не болеет?

– Да. У нее все болит: ноги, руки, спина. Она мне ноги показывала – совсем синие в бугорках, венах, – ответила я с грустью.

– Сидит много, ничего не делает, а она меня старше на два года. Из другой комнаты вышла трехцветная кошка с белой грудкой и молча села напротив хозяйки, которая смаковала куриную косточку из супа, громко причмокивая. Кошка облизнулась и встала передними лапами на табурет. И так стояла, глядя на хозяйку.

– Кис, кис! – позвала я ее

– Да она же глухая, – сказала баба Шура, с полным ртом.

– А я забыла, всегда забываю. Как-же плохо быть глухой, а слепой еще хуже. Как твой глаз?

– Пелена стоит и мутно вижу.

Я знала, что баба Шура стала слепнуть на один глаз, с тех пор, как уехал ее муж. Ее переживания, частые слезы – отнимали у нее здоровье. Прожить всю жизнь вместе, родить 6 детей, вырастить, а потом, под старость лет, все бросить и уехать – никак не укладывалось в ее голове.

«Как он мог так поступить, и правда – больная голова», – часто говорила она со слезами на глазах.

А он писал, вполне, грамотные письма о том, что живет неплохо в домике своей покойной жены (первая жена умерла несколько месяцев назад) и возвращаться не собирается. Это еще больше расстраивало бабу Шуру. Она молчала, уходя в свои мысли и плакала.

– Баб Шура, спасибо накормила. Куда убрать тарелку?

– Да оставь, я приберу.

– Спасибо. Мне пора идти к бабе Марусе. Как там у них дела..?

На улице все еще было прохладно и ветрено да сырая трава и земля. В огороде два дерева: черемуха и мелкая ранетка – свисали над головой, закрывая маленький дворик своими ветками, образуя тень.

Первая партия постельного белья уже вертелась в стиральной машинке полуавтомат, вспенивая мыльную воду. Отец с бабушкой Марусей стояли над кучей белья и о чем-то не громко спорили. Я встала рядом. Папка, почти ничего не понимающий в стирке, делал вид опытной прачки и давал советы своей матери. А она утверждала, что прошлый раз, он стирал по-другому. Я улыбалась, глядя на них, хотя не понимала, о чем идет разговор.

– Ну ладно, стирай, как знаешь, – сдалась мать и пошла в кухню.

– А что она хочет? – спросила я у отца.

– Да, она сама не знает. Говорит полоскать тоже не надо, дождем вымоет.

– Пап, тебе помочь?

– Да нет, не надо.

– Ну я пошла.

Я сказала «До свидания» баб Марусе и вышла на улицу. Разные несознательные мысли лезли мне в голову – думы над смыслом моей жизни да пользой для общества и предназначение. Для чего живет человек, и что будет после его смерти – перерождение души в животных, насекомых или исчезнет бесследно. И хорошо, что наше время не совпало с отечественной войной – самой страшной трагедией для народа.

Мне хватало фильмов о войне и ночных кошмаров, чтобы представить какой ужас испытали люди в то страшное военное время.

Одиноким и серым смотрелся дом бабушки Маруси среди зарослей жгучей крапивы и высоких корявых вязов, не хватало на нем красок, клумб с цветами во дворе. Такой же одинокой и угрюмой сидела она на своем крыльце, прищуриваясь и разглядывая прохожих. Не было в ней задора, радости, серый клубок прожитых бед мучил и тревожил ее, не давая покоя. Внешне она ничем не отличалась от совершено спокойного человека, но это только видимость, на самом же деле, переживания были очень глубоки, что отражались на ее здоровье – поднималось высокое давление, болело сердце, путались мысли и переплетались одна за другой. Хотя, странной, как говорят люди, она была всегда, может наследственность. С людьми она общалась редко, в магазин сама не ходила, продукты ей покупал отец или дядя Ваня (сын), который жил через огород, а ходил очень редко. И часто слыша от бабули непривычное для слуха ударение в слове «магазин», я улыбалась и вспоминала, что есть еще слова необычно произносимые ей: гумага (бумага), велон (велик), пинжак (пиджак) и другие.

Суббота – банный день. Мама по субботам меняла постельное белье, убиралась в доме, мыла полы, а мы помогали ей, чем могли. Вечером же, после всех дел, топилась баня.

Для баб Маруси баня случалась очень редко. К нам она отказывалась идти из-за плохого здоровья. И тогда отец устраивал ей свою баню в бревенчатой стайке. Скотину там держали так давно, что никто и не помнил. Навозу в ней не было, и стены были чисты. А за порядком и за самой хозяйкой (как бы не случилось чего дурного) следить приходилось мне. Я наливала ей воду, терла спину, подносила белье. Вот и сегодня, управившись со своими домашними делами, мы пришли с отцом устроить банный день. Отец затопил железную печь и попросил меня прибраться. Я согласилась, но долго стояла с метелкой, не зная, чем мне заняться сперва – стряхнуть паутину или, мало-мальски, подмести пол. Большое окно заслоняла ветками разросшаяся черемуха, делая тень. Мусор легко смелся в прогнившие щели, на мой взгляд, стало чисто.

– Все готово, быстро и без хлопот, – сказала я себе вслух и подумала: «Мыться я бы здесь не согласилась, все же это стайка, фу».

Возле скамейки на полу лежал небольшой деревянный щит. Отец принес тазик, ведра с холодной водой и подкинул угля в печь.

Баня была готова, и вода согрета кипятильником. Баб Маруся медленно вошла в свою баню, а я за ней, неуверенно и нехотя. Внутри стало душно и жарко. Я помогла раздеться бабули и сложила белье на табурет. Она села на скамью и глубоко, с удовольствием вдохнула жар. Видно, она любила баню. А мне, одетой, становилось очень жарко – лицо покраснело и на спине выступил пот.

– Да, жарковато, – сказала я, вздыхая.

Тогда моя подопечная, погруженная в свои мысли, отвлеклась и обратилась ко мне:

– А ты, Ольга, иди на улицу. Я справлюсь.

– Точно?

– Да, ступай, а то запреешь.

Я вышла в свежую, волнующую ветром прохладу и облегченно вздохнула. Отец ходил по огороду и вырывал большую траву. После дождей она росла очень быстро.

«Опять придется тяпать да окучивать» – подумала, с сожалением я.

– Ольга! Ольга! – крикнула баб Маруся из стайки-бани.

– Иду! Иду! – я набрала побольше воздуха и зашла внутрь.

– Потри-ка мне спину.

– Конечно, – я согласилась, взяла из ее рук намыленную мочалку и стала тереть ее спину, как она любит.

– Ничего, ничего, три шипче, – повторяла она.

– Да я тру, тру.

– Так. Иди опять на улицу.

Я вышла. Баб Маруся мылась всегда подолгу, тщательно терлась мочалкой по два-три раза (зачем – я не понимала). И моим удивлениям не было придела – так долго да при такой жаре, с ее давлением.

Прошло еще несколько долгожданных минут, а бабуля все не кликала меня, и тогда я заволновалась – зашла внутрь. Она сидела с закрытыми глазами, не двигалась, а когда услышала скрип, вздрогнула и приоткрыла веки. Cтала потихоньку одеваться, и я ей помогла.

– Ой, слава богу! – вздохнула я, с облегчением.

– Как я намылась! – протянула хозяйка стайки-бани.

Раскрасневшаяся, с мокрым лицом вышла она на улицу.

Отец произнес: «С легким паром!» и вошел внутрь стайки, открыв дверь – ему предстояла уборка.

– Пап, я домой пошла.

– Иди. Я сейчас тоже пойду.

– Баб Марусь, до свидания! – крикнула я вслед ей, но она не обернулась.

Дорогой мне размышлялось очень хорошо. И о чем небыли бы заняты мои мысли, в конце – концов все сводилось к одному – зачем мы живем и какие беспомощные станем в старости, если доживем.

На небе опять сгущались тучи, шелестела листва от ветра и где-то в лесу куковала кукушка.

«Может быть пройдет много лет, и я вспомню этот хороший день», – подумала я, заходя к себе в дом.

Осенью 1988 года мы переехали в поселок «П». Все у нас складывалось не плохо. Но меня всегда тянуло в поселок моего детства. Я скучала.