Читать книгу Сценарист - - Страница 1

Кто скажет, день теперь, или ночь… Всегда горит свет.

***

В этот час в баре никого еще не было, не считая господина за столиком в углу, который пил абсент и что-то писал в блокноте. Белокурый и тщедушный, с зализанною на бок челкой, с острым носом и тревожными глазками, господин этот был и не господин даже, а так – господинчик.

Я-то здесь завсегдатай и каждый меня знает, и я знаю каждого, а только господинчика этого видел впервые. Наверное, он и был здесь впервые.

Я отхлебнул из своего бокала, и в ожидании других завсегдатаев стал фантазировать.

Я часто так делаю, чтобы скоротать время: бывает, целую биографию придумаю какому-нибудь незнакомцу, пока тот сидит себе спокойно в сторонке: кто он, откуда, и кто его жена, и что он сделал и, бывает, до того замечтаюсь, что уже готов и обнять его, как старого друга, а может, и напротив, заявить ему прямо в лицо, что он – подлец, и знать я его не желаю.

«Наверное, он тщедушен не только физически, – думал я, украдкой поглядывая на господинчика. – Он долго мучился этим и однажды совершил нечто, что до сих пор является ему в ночных кошмарах. А зовут его – Альберт».

Тут нежно пропели колокольчики над дверью, и трое, закутанные по самые глаза в темные плащи, прошли к столику у окна. Бармен подхватил со стойки меню и пошел встречать гостей.

Гости заговорщицки зашептали ему, тыча пальцами в винную карту. Свет мозаичного плафона на темно зеленой стене играл на их лицах, отчего казалось, что они гримасничают и строят рожи.

Я их часто вижу здесь, хотя и не заговаривал ни разу. Они всегда держатся особняком, не привлекают внимания, а все сидят, почти касаясь друг друга лбами, бормочут быстро и невнятно, вскидывая руками и делая движения всем телом, так что и представить, о чем там у них идет речь, невозможно.

Приняв заказ, бармен вернулся за стойку и, чтобы скоротать время, я разговорился с ним.

– Скажите, бармен, кто эти люди, что сидят особняком, не ищут другого общества и так загадочны?

– Не знаю, – ответил бармен. – При мне они говорят только о том, что будут пить и есть. К примеру, сейчас заказали белое вино и пиццу. Хотя, на проходимцев и не похожи. Скорее, на богему…

– А что такое богема? – ухватился я за мысль. – Что она такое? Категория людей, что кутит и веселится, не зная приличий, а в промежутках мастерит или рисует, чтобы кутить и веселиться? Если так, то немало найдется среди нас богемы, пусть даже и не рисующей.

– Нынче каждый волен называться, xем хочет, – отвечал бармен. Он взял со стойки пивной бокал, протер и посмотрел сквозь него на свет. – Я бы даже больше сказал: грядет время анархии.

– Именно! – оживился я. – И даже прямо-таки библейский случай; много грядет пророков, и всем нам следует быть разборчивыми.

– Смутное время, – вздохнул бармен. – Во всем – упадок. Едва ли найдется хоть крупица золота в бархане песку. Хотите еще коктейль?

– Ну, знаете…, – отвечал я, без колебаний протягивая ему пустой бокал, – вы как в воду глядите.

– Знавал я одного писателя, – послышалось из-за ширмочки, отделяющей барную стойку от ниши, в которой была устроена кухонька и моечная. – Все мечтал сочинить сюжет, которым заинтересовались бы в самом Голливуде.

– И что же? – спросил я у ширмочки. – Сочинил он такой сюжет?

Ширмочка сдвинулась, и из-за нее показался сначала внушительных размеров нос, затем подбородок, а вслед за ними и вся голова на длинной, тонкой шее с острым кадыком и взъерошенная, явилась на свет: «Нет – сказала голова. – Не сочинил».

Голова принадлежала помощнику бармена, который, по его собственным словам, пусть и не видел, но слышал многое. В этом он, помощник, сам признался мне, когда подменял бармена за стойкой.

– Дело мое маленькое – говорил он. – Сижу себе за ширмочкой, делаю, что прикажут. Никого не вижу, и меня никто не видит, зато слышу я все прекрасно. И из того, что я услышал за все это время, можно составить целую повесть. Захватывающую, с неожиданными поворотами; где есть и любовь, и ложь, и подлость, и благородство, но более всего, конечно, в ней смешного. Смешного до слез, до истерики, – такого, что и за всю жизнь не оправиться. Ведь смешно, согласитесь, быть невольным соучастником того, о чем люди думают, что говорят тет-а-тет, невольно поверяя самое сокровенное постороннему человеку.

Иногда мне бывает совестно. Иногда – страшно. Ведь откровения могут быть и такие, что не дай вам Бог услышать хотя бы малую часть их. Уж сколько раз просил я бармена сделать ширму прозрачной…».

Теперь же я спросил голову помощника: «И что же стало с этим писателем? Удавился он?»

– Нет. Спился.

Ответив так, голова снова скрылась, а бармен уже ставил передо мною новый бокал. Там, в рубиновой толще кока колы и рома, таинственно плавился лед.

– Все потому, – сказал бармен, – что для себя надо писать, а не для Голливуда; тогда и Голливуду интересно станет: «А о чем это он там пишет так увлеченно?» Другими словами – талант нужно иметь, – продолжал бармен. – А им важен эффект, а не суть.

– Беда в том, что иные так ловко маскируют эффект за самую что ни на есть суть, что и Голливуд не отличит ее от подделки, и берет. А отличив, – лишь пуще станет нахваливать, и других заставит, чтобы самому не прослыть дураком. Вот и гуляет по миру голый эффект, и строит рожи, но все так привыкли, что уж и забыли, как выглядит самая суть.

– Значит, наш писатель не преуспел даже и в этом, – огорчился я. – Так действительно сопьешься. – И сделал глоток.

Мы помолчали.

– Однако, – бармен поглядел на часы, – уж час прошел после открытия, а посетителей все нет.

Действительно, бар был пуст. Только троица за столиком по-прежнему шушукалась, извиваясь всем телом, да господинчик тревожно оглядывался и горбился над своим блокнотиком.

За окном сгущались осенние сумерки; сеял не то дождь, не то снег, и изредка мелькали темные силуэты прохожих. Лучшее время, чтобы посидеть в тепле и уюте за стаканчиком чего-нибудь горячительного и посудачить о том о сем; удивительно, как можно пренебрегать такой возможностью в конце рабочего дня.

И вот, когда бармен уже, кажется, начал подсчитывать убытки, снова пропели колокольчики, и появилась парочка весьма обычного для этого заведения вида: он – в бакенбадрах, она – в открытом зеленом платье с блестками, с накинутою на тонкие плечи лисьей шубой.

Двое проследовали не к окну, где обычно обретаются интроверты и незнакомцы, а к самой стойке.

У него было свирепое лицо бульдога и пиджак в крупную клетку. У нее – огненно-рыжие волосы, собранные на макушке в узел, который пронзали и удерживали две тускло блестящие стальные спицы.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Bonjour! – откликнулась женщина, а ее спутник вместо приветствия так хлопнул меня по спине, что она загудела, как колокол.

– Ну-с, – спросила женщина, усаживаясь напротив, – что у нас новенького?

Бармен пожал плечами, и стал натирать бокалы с таким видом, будто он – только бармен, и ничто другое его не касается.

– Стоит только позволить себе небольшую вольность, – сказал пришедший, – как тебя тут же перестают замечать. – И добавил: "Э-э-э…. Любезнейший! Не будете ли вы так добры…. Как обычно.

Бармен кивнул, налил обоим по рюмке водки и подал вместе с блюдечком, выложенным ломтиками сала и хлеба.

Господинчик за столиком взглянул испуганно, втянул голову в плечи и застрочил в своем блокнотике.

Здесь я должен сделать отступление.

Эти двое, что сидят теперь напротив меня – актеры. Муж и жена. Впрочем, только гражданские. Служат в одном театре. У них своеобразное амплуа: оба они – травести.

Те, кто видел их на сцене, приходят в восхищение от ее игры, и в недоумение – от его. Ее сравнивают с нимфой, прочат большое будущее, его же, как за глаза о нем поговаривают, держат в труппе из жалости, страха и уважения к прежним заслугам.

В чем заключаются прежние заслуги почти никто уже не помнит, однако старые театралы утверждают, что когда-то именно он блистал и подавал надежды.

Страх же заключался в том, что будто бы как-то, будучи пьян, он заявил, что подожжет театр, если кто осмелится заявить, что он уж не тот, что прежде, или исключить его из труппы. Учитывая внешность говорившего, ему поверили…

Да, я забыл представить новых наших героев. Зовут его – Собакевич (именно так, и ни я, никто другой не знает его по имени), ее же – Маргарита Николавна, или просто – Марго.

Итак, Маргарита провела ладонями по своим волосам, и сказала, глядя на меня русалочьими зелеными глазами: «Милый друг, скажите, что вы думаете теперь? Почему вы всегда один? Неужели не найдется ни одной приличной дамы, способной скрасить ваше одиночество?»

Терпеть не могу, когда ко мне обращаются с подобными вопросами. Я убежден, что задаются они из праздности и за отсутствием такта.

– Не понимаю, к чему вы клоните, – ответил я с достоинством, – но я прихожу сюда с единственной целью…

– …Нажраться! – рявкнул Собакевич и захохотал, довольный своей выходкой. – Как я вас, а?! – Спросил он, трясясь от смеха, и вскинул широкую ладонь. – Ловко, а? Дайте пять, сэр! – И выпил.

– Вы знаете, – продолжал Собакевич, отсмеявшись и закидывая в рот кусочек сала, – мне, между прочим, новую роль предложили.

Я изобразил на своем лице оживление и спросил: «Действительно?»

– Да-с…, – Собакевич откинулся на своем стульчике. – Впервые за долгое время мне дали, наконец, одну из главных ролей.

– И что же это за роль такая? – поинтересовался я, чтобы соблюсти приличия.

– Роль замечательная! – живо отозвался Собакевич. – Скажу вам по секрету – я долго мечтал о ней. И вот, счастливый случай преподнес нам творение сценариста из Европы…

– Ах! – закатила глаза Маргарита. – Гений, гений!

– Так и есть, – подтвердил Собакевич. – Единственный в своем роде.

– Кого же вы играете? – спросил я.

– Маргариту! – торжественно произнес Собакевич.

– Какую Маргариту? – удивился я.

– Как какую? Ту самую. – Лицо Собакевич просияло тихой гордостью. – Маргариту Николавну. Марго".

Я в недоумении взглянул на Маргариту, но супруги всплеснули руками и заголосили, тыча в меня пальцами: «Полюбуйтесь! Он совсем не читает книг!»

– Я читаю, – обиделся я. – Но позвольте… Если вы не играете Вашу супругу, то выходит, что…

– Именно! – ответил Собакевич. – Именно это и выходит!

«Господи…», – неопределенно подумал я, и осушил свой бокал.

Бармен посмотрел на меня сочувственно и смешал новый коктейль: «За счет заведения», – шепнул он.

– Да… – довольно жмурясь повторил Собакевич, – Маргариту.

– Ну, а вы? – спросил я Маргариту Николавну. – Вы кого будете играть?

– Я буду играть Собакевича.

Чтобы снова не попасть впросак, я только пожал плечами.

– Ну, Собакевича! – повторила она укоризненно. – Мой друг, определенно вам следует заняться своим образованием.

– Согласен, – отвечал я. – Но ведь Собакевич и Маргарита… образно выражаясь… живут на разных улицах?

– Ах да, – улыбнулась Маргарита снисходительно. – Забыла вам сказать, что спектакль экспериментальный. Конечно, с одной стороны нет Собакевича, а с другой – Маргариты, но соединить несоединимое, но разрушить устои, но заставить взглянуть по-новому… Ах, как это свежо, как великолепно! Нет, это невозможно, невозможно передать словами! – Простонала она, и тоже выпила.

– Сценарий, как мы уже сказали, написан европейским режиссером, – добавила Маргарита, переводя дух. – Только там, в Европе (она плавно повела рукой куда-то вдаль), – возможно такое. Ах, Европа! Идеи, прогресс, прорыв… После этого и смотреть не хочется на наше захолустье. – Она посмотрела кругом, зажмурилась, будто увиденное причинило ей боль и сказала бармену: «Мой друг! Прошу Вас…».

Бармен достал из-за стойки графин с водкой.

– Знаете, – промычала Маргарита, выпив еще и раздирая сало остренькими зубками, – приходите завтра на премьеру, и сами увидите.

– Хотите контрамарку? – добавил Собакевич.

– О чем же все-таки спектакль? – спросил я.

Мысль увидеть на сцене Собакевича в образе Маргариты, под ручку с Собакевичем – Маргаритой вызывала противоречивые чувства.

– Как бы вам сказать…, – протянул Собакевич, и почесал нос.

– Это трудно объяснить, – закивала Маргарита. – Сюжет не укладывается в привычные рамки. Зритель может представлять все, что угодно. В отличие от классики, которая давно всем набила оскомину здесь во всем, во всем – полная свобода. Определенно, это будет революция в искусстве!

– Ну, а какова все-таки основная мысль? – спросил я.

– Я же сказала вам, – отвечала Маргарита, раздражаясь, – во всем – свобода. Один увидит одно, другой – другое, третий вообще ничего не увидит, но только все поймут, что перед ними что-то такое, что… нет, это невозможно, невозможно описать! – Выкрикнула она почти уже со злостью, но тут снова запели колокольчики, и в уютном полумраке появились два господина.

– Добрый вечер! – воскликнул тот, что вошел первым.

На нем был мокрый от дождя плащ, широкополая шляпа и трость. Другой держал в руках потемневший от влаги бумажный пакет, перетянутый бечевой.

– Где веселье? – воскликнул первый господин. – Почему тихо? Музыку громче! –Больше свечей!

– Здесь нет свечей, – тихо заметил второй.

Какой ты, Михаил, реалист, право! – огорчился первый господин. – Впрочем, – добавил он, оглядываясь, – свечей здесь действительно нет. Что-ж, твой выход!

Второй господин надорвал бумажную обертку и извлек из прорехи несколько толстых, темных восковых свечей, богато украшенных замысловатым орнаментом.

– Подарок заведению, – пояснил первый. – Для услаждения вкуса присутствующих и создания атмосферы.

– Благодарю, – ответил бармен бесстрастно.

Свечи расставили на столиках, полках и барной стойке и зажгли.

– Позвольте отрекомендоваться, – сказал первый господин. – Катамаранов. – И протянул мне руку.

– Йорик, – ответил я.

– Вы бедны? – поинтересовался Катамаранов.

– Отнюдь. Но моя матушка в молодости была романтически настроена.

– Это случалось с девушками тех лет, – согласился Катамаранов, и указал на того, что с пакетом. – Это Михаил. Любитель восковых свечей с орнаментом. Рекомендую.

– Очень приятно, – кивнул я.

– Собакевич, – нехотя представился Собакевич и демонстративно выпил.

– Маргарита, – сказала Маргарита и снова провела ладонью по волосам.

Вновь прибывшие уселись рядом с нами и заказали пива.

Катамаранов отхлебнул из своего бокала, посмотрел на нас, снова отхлебнул и опять посмотрел.

– У вас несколько неестественный вид, господа, – сказал он. – Возможно, мы своим неожиданным появлением отвлекли вас от интересной беседы, и если это действительно так, то мы искренне…

– Вовсе нет! – перебила Маргарита. – Мы как раз обсуждали новую роль Собакевича и мою, и к разговору нашему вы можете присоединиться в любую минуту.

– Роль Собакевича? – живо спросил Михаил. – Так вы – актеры?

– Да, – живо отозвался Собакевич. – Актеры.

– Какое совпадение! – обрадовался Михаил. – А я как раз большой театрал. То-то я смотрю, мне лица ваши будто бы знакомы.

– Возможно, возможно, – вздохнул Собакевич, и придал своему грубо скроенному лицу выражение, какое бывает у великих, но скромных людей, когда им вдруг станет грустно. – Меня, знаете ли, часто узнают, но что поделать…

– Собакевич будет играть Маргариту, – сказала Маргарита и обвела нас взглядом, чтобы еще раз насладиться произведенным эффектом.

– То есть…, Катамаранов на секунду замешкался и посмотрел на Маргариту вопросительно.

– Нет, не меня, – улыбнулась Маргарита, – а другую Маргариту.

Катамаранов поперхнулся пивом.

– Неужели…?

– Ее самую, – улыбнулся Собакевич.

– А я буду Собакевичем, – заявила Маргарита. – Гениальный, гениальный спектакль! Наверняка будет аншлаг. – Хотите контрамарку?

– Но позвольте…, – озадачился Катамаранов. – Они ведь, кажется…

– Именно, что только кажется! – воскликнула Маргарита, снова начиная раздражаться. – Спектакль экспериментальный и нужно обладать хоть немного воображением, чтобы понять, что… впрочем, вот перед вами Йорик, который все вам объяснит не хуже нашего.

И добавила, посмотрев на меня с издевкой: «Правда, Йорик?»

***

Свечи струили теплый свет. За окнами совсем стемнело, и в окна эти густо лепил мокрый снег.

Собакевич достал из нагрудного кармана своего пиджака серебряную трубочку, закурил, и клубы ароматного дыма, разрастаясь и сливаясь друг с другом, стали заполнять помещение.

– Сейчас самое время рассказывать истории, – мечтательно сказала Маргарита.

– Здорово, знаете ли, было бы послушать, – ответил Михаил, глядя на Маргариту томно.

– Слушать всякий может, – осадила его Маргарита. – Но, чтобы один слушал, другой, как известно, должен именно рассказывать. Вот вы, например, – Маргарита холодно взглянула на Михаила. – О чем бы вы рассказали?

– Мне… нечего рассказать, – вздохнул Михаил. – Единственное мое увлечение – свечи с орнаментом. В остальном моя жизнь – к счастью или нет – состоит из серых будней. Собственно, затем я и пришел сюда, – чтобы внести в нее хоть какое-то разнообразие.

– Стало быть, все дело в алкоголе? – подняла бровь Маргарита.

– Именно, – ответил Михаил, и добавил: «Странно… я не испытываю неловкости признаваясь в этом. Алкоголь окрыляет, дарит чувство свободы и веру в то, что все достижимо, что все еще впереди…»

– Это, безусловно, прекрасно, – перебила его Маргарита, – но я совсем не то имела ввиду. Все мы тут любители этого дела (она щелкнула себя по шее), и никто не делает из этого тайны. И потом – если в вашей повседневной жизни, как вы сами признались, ничего не происходит, кроме свечей, расскажите тогда, чем живет ваш дух?

– Дух? – рассеянно повторил Михаил.

– Дух, – подтвердила Маргарита. – Сознание. Ментальное тело. Иными словами, – что творится по ту сторону вашей черепной коробки, пока вы сидите здесь и напиваетесь с отсутствующим видом?

Михаил покраснел и отвел глаза: «Простите, но… по-моему, это личное, и…»

– Какой вы, право, скучный, – сказала Маргарита, и вдруг повернулась туда, где в углу помещался господинчик с блокнотом.

Мы все, повинуясь коллективному чувству, сделали то же, и оказалось вдруг, что господинчик этот не пишет вовсе как ранее, в свой блокнот, а сидит на самом краешке стульчика, подавшись вперед, и наблюдает за нами настороженно и тревожно.

– Здравствуйте! – воскликнула Маргарита.

Господинчик, будучи уличен, вздрогнул, сделался бледен, заморгал часто, криво как-то улыбнулся, дернул локтем и столкнул блокнот. Смутившись еще более, он полез за ним под столик, задел при этом стул, который с грохотом свалился на пол, от неожиданности подпрыгнул, ударился затылком о столешницу и упал на собственный зад, при этом не переставая виновато улыбаться.

– Вот незадача…! – воскликнул бармен, а мы бросились на помощь.

Господинчика поставили на ноги, поинтересовались, не ушибся ли он, и не желает ли присоединиться к нашей компании, но тот, ошалев от всеобщего внимания, лишь все бледнел, улыбался с диким каким-то оскалом и озирался как загнанный зверь.

– Я только хотела спросить, – в шутку, разумеется, – говорила Маргарита, – не расскажете ли вы нам что-нибудь, раз уж другим, – извиняюсь, – слабо.

Тем временем бармен прибыл на место происшествия. Усадив господинчика снова за стол, он поставил перед ним новую рюмку абсента, и от имени заведения извинился за нелепый инцидент. Все мы, также извинившись и пожелав господинчику приятного вечера, вернулись за свой столик.

– Бывают же казусы, – шепнул Михаил.

– Странный тип, – согласилась Маргарита.

– Оставьте, господа, – возразил Катамаранов. – Никто из нас не выбирает, каким ему быть, а потому… Кстати, бармен, вы, кажется, забыли поджечь абсент.

– Я не забыл, – отвечал бармен, – я лишь опасаюсь за судьбу заведения.

– Ну, а раз так, то и оставим, как есть, – отвечал Катамаранов. – Если помните, мы хотели истории рассказывать.

– Клянусь честью, сегодня здесь уже произошла история, – захохотал Собакевич, тыча пальцем в господинчика.

Мы все зашикали на него, а Маргарита вздохнула: «Что-ж, если другим и в самом деле нечем поделиться, то, видно, придется мне. Итак…»

Все мы с интересом приготовившись слушать, и Маргарита начала.

– История эта случилась не то, чтобы давно, но и не совсем недавно, – говорила она, и свет свечей ласкал ее лицо. – Возможно, часть ее – плод моего воображения, а может быть, и вся она таковой является; хотя, весьма вероятно, что все в ней правда от первого до последнего слова. Впрочем, пусть каждый решает сам и действует соответственно, а посему…

***

…Однажды я проснулась посреди ночи. Долго лежала я, не в силах снова уснуть. В ту пору мы как раз готовились к премьере и роль, на которую меня утвердили, не давалась мне. Я была еще молода, неопытна, но… если быть честной, я знала, что не в этом причина моих неудач. Эта роль… Она требовала большего, чем выучка и опыт. Не знаю, кто надоумил режиссера утвердить меня, но твердо знала, знала, что это провал. Я молила судьбу, чтобы роль отдали кому-то другому, и – больше всего на свете боялась этого. Я плакала и злилась, и ненавидела весь свет. Словом, немудрено, что я не спала ночами.

За окнами, так же, как и теперь, шел не то дождь, не то снег. Ветер трепал старый оконный карниз, будто бы кто-то с той стороны пытался ухватиться за него, а живем мы, между прочим, на четвертом этаже пятиэтажной хрущевки.

Собакевич спал. Он, знаете ли, всегда очень крепко спит. Я лежала, глядя в потолок. Люстра тускло отсвечивала стеклянными подвесками. Тени шевелились… Я прислушивалась к шуму дождя, пытаясь не думать ни о чем, но карниз гремел, и я все явственнее представляла, как кто-то взбирается на него…

Я хотела разбудить Собакевича, но побоялась, что он поднимет меня на смех. Да и потом… он очень злой бывает, когда его будят… Я понимала, конечно, что все – только мое воображение, но все-таки встала, подошла к окну, откинула штору, и – вскрикнула от неожиданности.

Карниз был пуст. Никто не стоял на нем. Никто не вглядывался в комнату. Только мокрые хлопья лепили в стекло и стекали по нему дрожащими каплями.

Почему же я все-таки вскрикнула? Дело в том, что хотя я и понимала, что все – воображение, я в то же время была уверена, что на карнизе, кто-то есть; и то, что на нем никого не оказалось, испугало меня больше, чем если бы там был кто-то.

Не улыбайтесь так, господа. В конец концов, я всего лишь слабая женщина…

Итак, я стояла у окна. Двор тонул во мраке, и голые ветви мели низко бегущее ночное небо.

Я уже хотела вернуться в постель, как вдруг луна появилась в разрывах туч, и в зыбком ее свете я увидела одинокую фигуру. Она двигалась через двор как тень, будто плыла над землею. Оказавшись под окном, она остановилась.

То был мужчина. Он стоял там, внизу, и хотя я и не видела его лица, я знала, что он наблюдает за мною. Странно – теперь я не испытывала ни страха, ни смущения, – а он все стоял и смотрел на меня, стоял и смотрел…

– …Это все от того, – раздался голос Собакевича, – что кто-то имеет привычку перед сном употреблять тяжелую пищу.

Мы обернулись.

Собакевич сидел со скучающим видом, и поглядывал на нас снисходительно.

– А еще, – добавил он, – у женщин от природы слишком богатое воображение.

– Ах! Как грубо! Как бестактно! – пожаловалась Маргарита, а мы все с осуждением закачали головами.

Может быть вы, господин актер, поделитесь с нами примером того, что есть настоящее переживание? – спросил Катамаранов. – Было бы интересно, знаете ли, послушать.

– Что-ж, извольте, – сказал Собакевич, опрокинул стопку водки, и снова стал раскуривать свою трубочку.

– Было это не недавно, и не давно, – говорил он, – а ровно год тому назад.

Как раз после… репетиции возвращался я домой, но по пути решил заглянуть в бар. То есть, вот в этот самый, – Собакевич указал мундштуком трубочки в стол.

Погода была, как и теперь, дрянная. Дорога лежала сначала по бульвару, затем по Ерубаева, а уж потом – совсем ничего – по Абдирова, но я, чтобы сократить путь, решил пройти дворами.

Фонари не светили. Ветер гнал рябь по лужам, которые уже покрывались льдом, и снег лепил, однако же, луна нет-нет да и проглядывала среди туч, освещая путь. Впрочем, ненастье не такая уж плохая вещь, когда точно знаешь, что вот сейчас выпьешь… таким образом, на душе у меня было вполне сносно.

Проходя мимо переполненной мусорки, я вдруг почувствовал, что я не один здесь. От неожиданности я остановился. Настроение мое внезапно испортилось, и даже мысль о скорой выпивке не грела более душу.

Пораженный, стоял я, не зная, что предпринять, а ощущение чьего-то присутствия только усиливалось, ложась гнетом на плечи, наполняя сердце холодом. Желая поскорее скрыться из этого странного места, я, повинуясь какому-то безотчетному чувству, поднял глаза, и…

…В окне дома, у которого я остановился, был чей-то силуэт. Я не видел его в подробностях, но знал, что тот, в окне, тоже наблюдает за мною. В эту минуту луна снова появилась, и в ее бледном свете я увидел женщину.

– Полноте, мой друг – укоризненно покачала головой Маргарита. – Опять вы всех разыгрываете.

– Клянусь, так и было! – усмехнулся Собакевич, довольно попыхивая своей трубочкой. – От первого до последнего слова.

– Видите, – пожаловалась Маргарита, – с ним никогда, никогда нельзя говорить серьезно.

– Конечно-конечно, про женщину в окне – это он вас спародировал, – поддакнул Михаил.

– Мой друг, – добавил также и я, – а ведь мы рассчитывали на правду.

– А я и говорю правду, – осклабился Собакевич. – Я стоял и смотрел, как она на меня смотрит, и…

– …В минуты, как эта, мне хочется уколоть его своей шпилькой! – сказала Маргарита, и досадливо поморщилась. – В общем, я выхожу из игры. Если хотите, рассказывайте дальше сами.

– Ну же, Маргарита Николавна! – воскликнули все, включая бармена. – Просим! Продолжите вашу повесть!

Маргарита оставалась непреклонна.

– Пусть кто-нибудь другой продолжает, – отрезала она. – Если не боится, что все обсмеет и испортит вот этот тип, – и ткнула Собакевича в бок. – Ну же? – Она обвела нас взглядом. – Кто смелый?

Михаил открыл было рот, но Маргарита остановила его движением руки: «Вас это не касается, мой друг. Вы сами давеча признались, что не обладаете даром быть интересным».

Михаил сник.

– Остаются бармен, Катамаранов и Йорик, – продолжала Маргарита. – Однако бармен, в отличие от нас, на работе, и было бы несправедливо обременять его дополнительно. Стало быть, – Катамаранов и Йорик.

Я чувствовал, что все ждут истории именно от Катамаранова. К тому же и Маргарита назвала его первым, а она ничего не делала просто так. Конечно, Катамаранов с самого своего появления в баре зарекомендовал себя как более серьезный и рассудительный человек, и уж наверное должен был быть лучшим рассказчиком.

С одной стороны, мне было досадно. С другой – я понял внезапно, на сколько скучна моя собственная жизнь. Еще секунду назад мне казалось, что мне есть о чем поведать этим людям, но стоило обернуться и окинуть мысленным взором свое прошлое, как в нем открылась сияющая пустота, где проносились, подобно былинкам, гонимым ветром, лишь никчемные жизненные мелочи.

«Не может быть, чтобы жизнь моя была настолько пуста, – рефлексировал я. – Не может быть, чтобы я на столько ничего не представлял из себя, чтобы всегда довольствоваться вторыми ролями!»

Злость охватила меня внезапно, и решимостью исполнилось сердце, и тут – из сияющей пустоты встало размытым пятном и приблизилось, принимая все более отчетливые очертания то, о чем, – я понял это, – я непременно должен рассказать именно здесь и сейчас этим почти незнакомым людям – в виде искупления, которое, если и возможно, должно было свершиться именно теперь, и…

– …Хорошо, господа, – выдохнул я. – Я расскажу.

Общество, как и тогда, когда говорила Маргарита, с интересом подалось ко мне и, волнуясь, я начал.

***

Дело это давнишнее и я, признаться, уж забыл, о нем, но… словом, лучше я сразу начну, без предисловий, чтобы не передумать и рассказать все, как есть, ничего не утаив.

В то время я был старшеклассником. Нас собрали… время было такое… словом, нас повезли в колхоз на уборку картофеля.

– Я тоже бы в стройотряде, – признался Собакевич.

– Вы свое отговорили, – не глядя на него ответила Маргарита. – Поэтому сидите тихонько и слушайте.

Собакевич с независимым видом замолчал, и я продолжил.

Нас, несколько классов, привезли на автобусах и выгрузили у какого-то забора, за которым были постройки барачного типа – вероятно, склады, – и тянулась проволока, вдоль которой бегала на цепи собака.

Весь день мы склонялись над бороздами. Рядом ползли грузовики, которые мы наполняли картофелем. В кузове каждого из них стояло по два ученика; они принимали полные ведра, а обратно бросали пустые.

То были, конечно, отпетые школьные хулиганы; ведь оказаться на борту настоящей сельской машины мечтал каждый, но только самые сильные и жестокие могли отстоять это право.

Почетная эта должность дополнялось и еще одним приятным развлечением: мы все, кто были внизу, были отличной мишенью. Выбирая картофель из борозды, нужно было держать ухо востро и не выпускать машины из виду, и все же время от времени то один, то другой из нас охал и тер ушибленную спину. Преподавателей не было поблизости. Они остались на краю поля любоваться осенне-сельскими видами, поэтому чувствовали себя хулиганы весьма фривольно.

Так, под картофельным обстрелом, в тяжелом и непривычном для нас, городских, физическом труде, тянулся день.

Негреющее осеннее солнце висело в выцветшем небе. Какие-то птицы носились над полями с жалобным писком, и грузовики ползли…

Вечером, уставшие, мы возвращались. Автобусы ждали все там же, у забора. Флегматичный водитель лениво покуривал. Классный руководитель о чем-то говорила с директором колхоза.

Натруженные руки болели. Ныли спины. Ноги отказывались идти. Зато у каждого была с собой сумка с картофелем, – подарок колхоза…

– …Вам подарили сумки? – послышался голос Собакевича.

– Сумки мы взяли из дома, – ответил я, не сразу уловив насмешку. – Колхоз подарил нам картошку. В те времена такой дар был подспорьем для каждой семьи.