Читать книгу Молитва козодоя - - Страница 1

В одном лесу жил когда-то козодой. Вы не знаете, кто такой козодой? Это небольшая птичка навроде кукушки, только чуть меньше, пёстрая, коричневая и с широким «лягушачьим» ртом. Если он будет неподвижно сидеть где-нибудь на земле рядом с Вами, Вы его и не заметите, а вот он Вас, поверьте, не пропустит. И помолится за Вас, обязательно помолится, будьте уверены.

Он пришёл к козодою до рассвета, когда звёзды, пусть уже тусклые и слабые, ещё были видны на небе. Он и сам не знал, чего он хотел, но козодой молился в зарослях маквиса под его окнами чуть ли не каждую ночь, и его монотонная песня, навевавшая безотчётную тоску, мешала ему уснуть. Ночь была тихая, тёмная и холодная – тихая, конечно, если не учитывать однообразную молитву козодоя.

Когда гравий зашуршал под его ногами, козодой тут же смолк и притаился где-то между частыми стеблями низкорослого кустарника, прижавшись всем телом к земле, и, если бы он не молился здесь в самые поздние часы каждый вечер, никто, даже собака с самым острым нюхом, не догадался бы, что козодой сидит здесь, в маквисе, под самым его носом. Но он знал, что козодой там, а потому уверенно остановился прямо напротив кустов и осторожно опустился на одно колено.

– Друг мой, – сказал он, обращаясь к маквису. – Молитва – дело святое, благородное и полезное, но ты не мог бы молиться в другое время? Сейчас уже поздно, все хотят спать, и я в том числе. Скоро встанет солнце, так помолись, когда его лучи осветят твои перья, или вечером, когда оно попрощается с тобой на закате. А сейчас я был бы не прочь вздремнуть часок-другой.

Козодой пугливо втянул голову и слабо сверкнул в темноте большими масляными глазами.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я помолюсь за твой крепкий сон.

– Нет, ты не понял, – он покачал головой из стороны в сторону и усмехнулся. – Я не могу уснуть из-за твоей молитвы, которая, да простят меня боги мира сего, раздражает в столь поздний час. Молись в другом месте, не знаю… В лесу или на берегу моря.

– Хорошо, – снова сказал козодой. – Завтра ночью ты не услышишь меня, но не ропщи, если когда-нибудь я вдруг снова окажусь в маквисе под твоими окнами, ведь не ты один просишь спокойный сон, – козодой усмехнулся каким-то своим мыслям, а потом добавил: – Без моей назойливой песни.

– А о чём ты всё время молишься, если не секрет? – с любопытством спросил он, полностью опустившись на землю и сложив ноги по-турецки. Козодой задумался, и на мгновение луна блеснула в его больших, тёмных, как будто масляных, глазах.

– Да много за что есть помолиться, – ответил козодой. – За что и за кого.

– Ну например?

Козодой опять задумался.

– Приходило ко мне двенадцать учеников одного учителя. Одиннадцать попросило помолиться за учителя, двенадцатый – за себя. Три раза он приходил ко мне… А он грешником был, и бремя на его плечах лежало тяжёлое: мне такое поднять к небу было трудно. Первый раз я за него помолился, второй помолился, третий не стал.

– Что же он сделал?

– Да много чего, – пожал плечами козодой, чуть придвигаясь вперёд. В высокой траве по соседству заскрипела цикада, и он невольно усмехнулся, ведь её песня была так похожа на молитву козодоя. – Я помню, как он пришёл ко мне… Было страшно…

– Почему?

– А кому не страшно, когда к тебе приходит убийца?

***

Ночь была на редкость тёмная и мрачная: ни луны, ни звёзд – никакого света, только огни деревни мигали внизу, под утёсом, на морском берегу. Холодный, зимний, влажный ветер, смешанный с дождём и морскими брызгами, бился и плевался в необъяснимой ярости, расшатывал старенькие беленькие домики и набрасывался на крутой берег.

Козодой, по своему обыкновению, приютился в зарослях маквиса на окраине леса. В прошлую грозу молния попала в сосну, и теперь её одинокое тело покоилось среди своих бывших собратьев, постепенно сливаясь с землёй, а острый пень, как надломленная спичка, торчал посреди леса, невольно привлекая к себе внимание. Козодой и расположился здесь: на окраине бора, в сухой колючей поросли маквиса, между остроконечным пнём и упавшим стволом сосны. Прошлой ночью его прогнали с насиженного места, и это поваленное дерево должно было стать его приютом на ближайшие несколько дней, а то и недель – если, конечно, повезёт.

Козодой уже было начал молиться, даже успел поблагодарить Бога за очередной прожитый день – а если быть точным, прожитую ночь, – как вдруг позади него под чьими-то тяжёлыми шагами затрещали ветки. Козодой мгновенно смолк и прижался всем телом к земле: он знал, что его не видно, и, не будь у него привычки молиться, никто и никогда не нашёл бы его, но человек, вышедший откуда-то из самой глубины леса, замерев на секунду и внимательно осмотрев кусты, пошёл к упавшей сосне, прямо туда, где сидел козодой.

– Я знаю, что ты там. Я тебя слышал, – сказал грубовато человек и опустился на поваленное дерево рядом с козодоем. – Можешь не прятаться.

Человек замолчал и остановился задумчивым взглядом на морской глади, простирающейся тёмным полотном вплоть до самого горизонта. Козодой ничего ему не ответил, только внимательно осмотрел его худую, сутулую фигуру, мрачный взгляд, серьёзное, сосредоточенное лицо, чуть выдвинутую в злобе челюсть, скрюченные в напряжении пальцы… Козодой, за много лет привыкший к ночному мраку, уловил страшный лихорадочный блеск в глазах человека, отчего он невольно втянул голову и ещё сильнее прижался к земле.

– О чём ты постоянно молишься? – спросил вдруг человек, лениво поворачивая голову к козодою. Злой ветер со всей силы дунул ему в лицо и откинул назад его длинные чёрные пряди, обнажив уставшие глаза.

– За всех молюсь, – несколько робко ответил козодой. – Всегда есть за кого помолиться.

– А за себя молишься? – человек смотрел именно туда, где сидел козодой, но последний был уверен, что тот лишь знает его место, но на самом деле не видит его.

– Нет. Молиться за себя – дело неблагородное и неблагодарное, молиться нужно за кого-то другого, – с грустным вздохом сказал козодой. – Проходил мимо меня вчера пастух и плакал, что у него волки поели полстада, вот я за него и помолился. Неделю назад плакала жена, что с войны не приходит писем от мужа, я и за неё помолился, и за мужа. Потом слышу, она уж смеётся: муж сам своё письмо привёз.

Некоторое время человек молчал, погрузившись в свои тёмные, мрачные мысли, и даже в такой кромешной темноте, какая была той ночью, козодой видел, как лихорадочно блестели глаза этого страшного человека.

– А за меня помолиться можешь? – спросил он наконец глухо, свысока глянув на козодоя. Тот поёжился.

– Могу, – ответил козодой. – А за что молиться?

– Да просто помолись за меня.

– Нет, – покачал головой козодой. – «Просто» молиться нельзя. Надо молиться о чём-то, за что-то, за кого-то… Просто так никогда ничего не бывает.

Человек смерил козодоя колючим, цепким взглядом и отвернулся.

– За душу мою помолись, – бросил он сквозь зубы. Казалось, что бурное море, такое же, как внизу, под утёсом, плясало у него в глазах. – Я человека убил только что. Не просто человека – своего отца. Пусть кровь на моих руках уже остыла, он сам – ещё нет… Он лежит там… На полу… Ещё тёплый… Как будто живой…

Козодой испуганно отпрянул и готов был уже взлететь, как обычно, незаметно и бесшумно, но сдержался, остался сидеть между ветвями маквиса, только едва заметно вздрогнул и сильнее прижался к земле.