Читать книгу Судороги. Сатирическая повесть - - Страница 1

1

Произошла эта история в Тамбовской деревушке Масловке весной 1990 года. Началась она с возвращения из Москвы в деревню Мишки Артони и его жены Маняни, где они скрывались от колхозной посевной. И вряд ли бы судьба Масловки так круто изменилась, если бы Мишка Артоня не сфотографировался с Президентом СССР Михаилом Сергеевичем Горбачевым на Калининском проспекте, вернее, не с самим Президентом, а с его портретом в полный человеческий рост, вырезанным из сантиметрового фанерного листа. Но на Мишкиной фотографии нельзя было отличить живого Горбачева от его имитации.

Итак, Мишка Артоня возвращался из Москвы, где он успешно скрывался от посевной. Двери автобуса скрипнули, раздвинулись. Мишка спрыгнул на землю в молодую травку, густо покрытую толстыми белесыми червями гусиного помета, и начал принимать из автобуса сумки, которые подавала ему жена и ставить их без разбора в траву. Жена, полная толстоногая женщина, неуклюже, задом, слезла с высоких ступеней, потянулась к сумкам, увидела, куда их поставил Мишка, и заворчала:

– Ослеп? Изгваздал…

– Вымоешь, – буркнул, перебил Артоня и пошел впереди с двумя самыми тяжелыми сумками.

Пока они были в Москве, Масловка изменилась, зазеленела. Мишка почувствовал легкую грусть, печальную сладость от свидания с родными местами и жадно окинул взглядом позеленевшие, похорошевшие деревья возле вытянувшихся в один ряд, лицом к лугу, хуторских изб. Запенилась желтоватой дымкой толстая кудрявая ветла у Полинкиной избы, поблескивали на солнце зеленью высокие тополя возле дома Шурки Булыгина и у нового серого клуба. Около магазина стоял понуро серый старый мерин с узкой телегой. Ни весна, ни сочная зелень не радовали его. Видать, напахался – сил нет голову опустить к молодой траве. Вид понурого мерина напомнил Артоне, что пора картошку сажать. Это неприятно озаботило. Если б не огород, он еще бы пожил в Москве. Но Маняня, жена, заела: поехали домой, поехали, люди теперь лук посадили, должно, картошку сажают. Не выдержали больше двух недель. Зато от колхозной посевной открутились. Не пришлось хрип гнуть на дядю.

Возле телеги стояли два мужика. Мишка Артоня издали узнал длинного худого Андрюшку Кирюшина – механика и Колю мельника. Андрюшка говорун, насмешник, анекдотчик, да и мельник болтун дай Боже. Артоня избегал их языков, не встревал с ними в споры. Ученый. Обсмеяли однажды принародно… И надо именно им торчать сейчас у магазина. Были бы еще кто, Мишка непременно остановился бы, поговорил, рассказал бы, как гостил у сына, что видел в Москве, непременно показал бы фотокарточку, где он стоит рядом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым.

– Артоня, привет, – остановил Андрюшка. – Погоди, угости московскими сигаретами.

Мишка поставил сумки, полез в карман за пачкой «Примы». Маняня, тяжело дыша, остановилась рядом.

– Я думал, ты «Марлборо» угостишь, – съязвил Коля-мельник.

– Перебьешься… Марборов подай ему, – вмешалась Маняня. – Сам, как Марьин боров, а побираешься!

Колю боровом назвать нельзя. Он хоть и плечистый, и морда круглая, но поджарый, узкозадый.

– Какой я боров, – засмеялся Коля. – Это Андрюшка рядом с тобой боров. Это точно!

Андрюшка вообще сухая жердь рядом с толстой Маняней. И Мишка сразу понял, что Коля здорово уел жену, и подумал: «Молчала бы лучше, не разевала хлебало!»

Почувствовала промах и Маняня и надолго умолкла.

– Как там Москва? – снисходительно спросил Андрюшка.

– Бурлит.

– К людям из Москвы едут сыновья помогать огород сажать, а ты в Москву, – съехидничал Андрюшка.

Мишка Артоня, чтоб перевести разговор от неприятной темы, спросил у Коли серьезным тоном:

– Ну что, выбрали председателя сельсовета?

И Коля и Андрюшка были сельскими депутатами.

– Отложили до конца посевной. Да и вот, – кивнул Коля в сторону магазина. – Довыборы. Нынче вечером собрание.

Мишка Артоня увидел на двери магазина две желтые листовки со смутными, неясными пятнами портретов кандидатов в депутаты. Чьи портреты – отсюда не разобрать.

– Ух ты, прям, как в Москве! – восхитился Артоня.

– А ты думаешь, мы тут без тебя лапти плести начали. Прогресс! – хмыкнул Андрюшка, щуря свои голубые глаза.

– И кто это? – хотел было подойти поближе к наклеенным на дверь листовкам, но Коля ответил:

– Васька Свистун да Захар Бздун.

– Свистун да Бздун – кандидаты! – заржал Мишка. – Ну, твою мать, и навыбирали мы депутатов!

По Мишке и Коля с Андрюшкой не годились в депутаты. Он их обоих из списков при голосовании вычеркнул. Но в жизни Масловки депутаты никакого значения не имели. Выбирали для галочки. На другой же день после выборов сами депутаты забывали, что они депутаты. И когда подходили перевыборы, долго удивлялись, узнав, что они депутаты. Несмотря на шумные московские выборы, в Масловке все прошло тихо и гладко, как и в прежние времена. Правда, один из депутатов, Василь Микитич Амелин, молчаливый скрытный мужик – из-за этих качеств он лет тридцать был бессменным депутатом, так вот он через три дня после избрания его депутатом переехал на жительство в райцентр, в Уварово. Оказалось, что он там еще в феврале купил дом, но по привычке своей смолчал об этом даже во время своих выборов. Пришлось назначать перевыборы. Ваську Булыгина, по прозвищу Свистун, работавшего ночным председателем, то есть сторожем правления, Мишка считал пустым человеком. И вот на тебе. Свистун кандидат в депутаты. Портрет висит. Каждый входящий в магазин любуется на него. А Захар Бздун – он и есть Бздун. Одним словом все сказано. И кто-то один из них станет депутатом. Смех, твою мать, да и только!

Надо сказать, Мишка Артоня был честолюбив. Любил быть в центре внимания, но нечасто этого удосуживался. Остро завидовал Андрюшке Кирюшину. Тот, где бы ни появлялся, сразу вокруг него народ, смех. Бесцеремонный, наглый, любого уест. Длинный, руки всегда в карманах, рот открыт, голубые глаза блудливые. Не нравился он Мишке. Артоня пытался, как и он, балагурить, но не получалось у него. Изредка, когда выходила шутка удачной, он долго смаковал ее про себя, заново переживая успех. Видя ажиотаж с выборами по всей стране. Мишка тоже не прочь был попасть в бюллетень, но никто его не выдвинул, а сам не решился высовываться. Народ в Масловке такой – засмеет. Нарочно, чтобы досадить выскочке, вычеркнут. Потому-то и захохотал так ехидно Мишка, когда Коля сказал ему, что Свистун да Бздун кандидаты в депутаты. И Маняне хотелось показать, как смешны ему эти депутатские игры. Жена уж не раз подковыривала его, мол, гляди, мужики власть берут в руки, а ты спишь. Скоро землю у колхоза отберут, сельсовет всем командовать будет. «Жди, так тебе и отдадут землю, – огрызнулся Мишка. – Догонят и еще добавят». Но в душе темнело. Хоть и пустое дело масловское депутатство, а все же…

– Одни картежники подобрались, –  хохотал Мишка. – Ох и часто заседания будут проходить у вас до зари. Меня в компанию примите. Я новую колоду карт в Москве купил!

– У них и без тебя один лишний – семеро станет, когда выберут, – вставила Маняня, кивая на портреты на двери магазина.

– Если хочешь козлом ходить, приходи с коробкой домино, – снисходительно сказал Коля. – Мы тебе мигом рога вставим.

– Это мы посмотрим, у кого рога ветвистей, –  ответил Мишка.

Маняня хахакнула, и Артоня понял, что отбрил Колю удачно: невольный намек получился на давнюю измену Колиной невесты. После чего Коля баб избегал. И Андрюшка понял это, и сразу увел разговор со скользкого для друга места.

– Горбачева в Москве не встречал? – Знал бы он, какой это сладостный для Мишки вопрос, не заикался бы.

– Встречал, – ответил солидно Мишка.

Друзья переглянулись и захохотали.

– Чего ржете! – оборвала их Маняня. – Да, встречали, беседовали, фотографировались!

– Во, дает! – ржал Андрюшка. – Может, фотку покажете?

– Покажу, –  нагнулась Маняня к сумке, с треском распахнула замок и достала черного цвета книгу. –  Вот, Сергей Федорович книгу нам свою подарил – он и познакомил нас с Михал Сергеевичем!

– Заливай, заливай, – говорил Андрюшка, но смеяться перестал, увидел на книге белые слова – Сергей Антошкин «Заросли» – вспомнил, что Мишка двоюродный брат Сергея Антошкина, их земляка, которого сам Андрюшка несколько раз видел по телевизору: и надпись на экране была: С. Ф. Антошкин, писатель. Вспомнил и то, что, как говорят, Антошкин теперь директор московского издательства.

Маняня распахнула книгу и вытащила, показала Андрюшке фотокарточку. Он протянул руку, но Маняня не дала ему карточку.

– Руки вымой!

Показывала из своих рук. На фотокарточке возле Президента СССР стояли Сергей Антошкин и Мишка Артоня с сыном. Позади них были деревья, виднелась то ли широкая улица, то ли площадь, за ней московские дома. Горбачев и Артоня с серьезными лицами смотрели куда-то в сторону, а Сергей и сын Мишки – прямо на фотографа.

– Ух ты, вправду Горбачев! – ахнул Коля.

– Ну да, Горбачев! Так я и поверил… Похожий кто-то.

– И пятно на лысине похоже. Где ж такого отыщешь?

– Чо это вы рассматриваете? – услышали они. Продавщица Люба стояла на пороге магазина с пустым ящиком в руке и глядела на них. Потом кинула ящик за крыльцо и спустилась по ступеням. Взглянула на Горбачева и заойкала: – Ой-ёй-ёй! Где вы его подцепили?

– Гуляли по Кремлю, встретили… Сергуня знаком с ним. Сфотографировались, – как бы нехотя рассказал Мишка. – Спрашивал, как живем?

– Да, да! Он это всегда спрашивает, – восхищалась продавщица.

– Говорит, в Совет хороших людей выбирайте. Скоро вся власть в их руках будет, –  вставила Маняня.

– У нас выберут, жди! – сказала Люба. – По всей стране людей выбирают, а у нас Бздуна, – указала она гневно рукой на дверь. – Пойду сейчас бумажку соскребу, чтоб дверь не поганила.

2

Не успели Мишка с Маняней дома вещи разобрать, как к ним в избу, улыбаясь вкрадчиво и  заискивающе, вошла соседка, пузатая старуха Мариша. На ней, как всегда, серый несвежий платок, грязный фартук поверх такого же засаленного халата. Вошла, села на табуретку у порога.

– Приехали?

– Приехали, дождались, – сердито ответила за Мишку с Маняней мать Артони. – Черти их носят в самую рабочую пору. Полдеревни картошку посадили, а мы еще из погреба не выгребали.

– Успеете, втроем – не одной! Как Витька-то? –  спросила Мариша о сыне Артони.

– Учится, работает, чего ему, – ответила Маняня. – На каникулы приедет… Вот возьми селедочки. Давно, небось, не ела…

– Давно, конечно, давно… Где ее теперь возьмешь… Вы, я слыхала, с Горбачевым виделись? Какой он, а?

– Ага, виделись, в гости он их приглашал, на вокзал провожал, вещи подносил, – еще сердитее заворчала мать. – Ты чо это, кина насмотрелась? Ум за разум зашел?

– Та, народ говорит…

– Какой народ? – наступала мать. – Народ чего хошь набрешет. Верь!

– Ай набрехали? А я поверила… Говорят и фотка есть.

И тут мимо окон избы к крыльцу промелькнули две бабы, промелькнули так быстро, что Маняня не успела разглядеть кто? А вслед за ними ковылял, опираясь на бадик, дядя Ванька, брат матери. Видно было в окно, как копавшиеся в огороде Булыгины, мать с дочерью, бросили работу и напрямик по вспаханному огороду шли к ним. Мать тоже увидела это и пробормотала тревожно:

– Чавой-та они? Пожар, чо ли? Горим!.. Мишк, –  крикнула она, – выгляни во двор, не горим ли? Ох ты господи, царица небесная!

Громыхнула дверь, распахнулась, появились Настя с Шуркой, пожилые бабы. Обе разгоряченные чем-то, взволнованные. Вслед за ними кряхтя влез в избу дядя Ванька.

– Правда, Мишка? Ай нет? Показывай… – прямо с порога начал он.

– Чавой-та ты, а?

– Горбачева показывай!

Мать вертела головой, глядела то на брата, то на сына, то на сноху, которая достала из книжки фотокарточку и молча протянула дяде Ваньке. Он вытер руки о штаны, взял карточку и поднял к глазам. Его окружили бабы, тянулись глянуть на карточку, щурились.

– Он! – наконец выговорил дядя Ванька. – Пятно вижу… А Райка где?

– Какая Райка?

– Ну, баба его. Он ить без нее не бывает.

– Мы с Раисой Максимовной во-он там стоим, –  указала Маняня пальцем за фотокарточку. – Видишь, и Михал Сергеич и Миша на нас смотрят…

– Тезки, – засмеялся, глянул на Мишку дядя Ванька. – А чаво ж вы не встали рядом, не сфотографировались? – повернулся он к Маняне.

– Нас тоже фотографировали, – небрежно кинула Маняня. – Мы с ней с иностранцами были. Скоро фотки пришлют. А это моментальная, щелкнули и тут же дали две штуки. Одну Михал Сергеич на память взял…

– Ну, Мишк, ну ты дал. Об чем же ты с ним разговаривал?

– Между прочим, – сказала Маняня, – он Мишу все время Михал Игнатичем величал…

– Гляди, Саньк, – обернулся дядя Ванька к сестре и засмеялся, – сноха твоя какая культурная стала, не говорит – чиликает.

А народ между тем заполнял избу, все шумнее становилось, уже и не слышали друг друга. Стояли кучками и возле избы рассказывали вновь подходившим, как Михал Игнатич с Михал Сергеичем по Кремлю разгуливали. Сергей Антошкин их свел, и они полтора часа беседовали о масловских делах. Михал Сергеич наставления делал Михал Игнатичу, тезкой называл.

– А кто такой Михал Игнатич? – спрашивали вновь подошедшие. – Артоня, что ли?

– Какой он тебе Артоня – Михал Игнатич! – осаживали свежего человека и с опаской оглядывались на окна избы, где видно было, как собирают на стол.

Из избы вылетел с большой сумкой в руке Денис Есиков, пятнадцатилетний подросток, подхватил велосипед и запрыгнул в седло.

– Ты куда? – крикнули ему.

– В магазин, за водкой!

– Гожо! – крякнули мужики. – Верно поступает Михал Игнатич.

Места всем за столом не хватило, да и не рвались в избу мужики. На улице солнце, травка мягкая, пахучая, ветерок теплый. Вынесли московской колбасы, кинули на газетку, расселись округ. Тут же за газеткой родилась мысль: надо в депутаты Михал Игнатича выдвигать. Кто первый произнес это вслух – неизвестно. Но через два месяца несколько человек рьяно спорили, доказывали, что именно он выдал такую счастливую для Масловки мысль, а еще через месяц нельзя было найти этого человека. Все отказывались, указывали друг на друга. Но я забегаю вперед. Нужно по порядку. Итак, родилась мысль выдвинуть кандидатом в депутаты Мишку Артоню. Точно известно, что родилась она на улице, а потом уж впорхнула в избу и долетела до уха Мишки.

– А что, я могу, – пьяно согласился Мишка, сам поверивший, что он беседовал с Михал Сергеичем, фотографировался с ним, а не с фанерной доской с наклеенным портретом Горбачева, установленной на Калининском проспекте предприимчивым фотографом.

– Михал Игнатич, – кричали ему через стол, – сегодня на собрании выдвинем тебя! Речь приготовь!

– И приготовлю! – соглашался Мишка.

– Не пей больше, а то провалишься, как Ельцин, – шептала ему на ухо жена, гордая, раскрасневшаяся от всеобщего внимания. Она со дня своей свадьбы ни разу не чувствовала такого интереса к себе. Смущалась сначала, потом освоилась, понравилось ей всеобщее внимание. Понимала теперь, почему Раиса Максимовна любит перед телекамерой вертеться.

– Дай Бог каждому так провалиться, как Ельцин, – ответил Мишка.

– А в Америке, помнишь, как он выступал?.. Не пей! Может, председателем сельсовета изберут. Видишь, как народ тебя уважает. А за пьяницу никто голосовать не будет.

Мишка понял, что жена в первый раз правду говорит, и в первый раз ее послушался. Прикоснулся губами к стакану и поставил его на стол.

– Молоток, Мишка! – крикнул из своего угла дядя Ванька. –  Епутат должен тверезым быть!

3

На собрание Мишка с Маняней шли чинно, неторопливо, как и подобает важным людям. Галстук непривычно давил на кадык Артони, хотелось сдвинуть этот хомут вниз, но Мишка терпел. Раз положено быть с галстуком – надо! Народ курил возле клуба.

– Здрасте, Михал Игнатич! Здрасте, Марья Петровна! – раздавались голоса.

И Маняня с Мишкой отвечали, кивали в ответ. Непривычно и сладко слышать было это.

На собрание приехали представитель из района и председатель колхоза Кандеев, старый, чуть ли не столетний боров. Шеи у него совершенно не было: жирная голова лежала на жирных плечах. Мишка, увидев председателя, растерялся. Он почему-то считал, что Кандеев не приедет на собрание, и хотел клеймить его в своей программной речи.

Первым вышел на трибуну Васька Свистун. Шел важно, ни на кого не глядел, не улыбался. «Хочет показаться государственным деятелем!» – подумал Мишка и заволновался, решил, что напрасно недооценивал Свистуна. Ишь, как преобразился! Ох, сладка ты, значит, власть коли даже Свистуны перед лицом твоим преображаются!

Вышел Свистун со школьной тетрадкой, открыл ее, поглядел сначала в зал, потом повернулся к президиуму, где сидели трое: представитель из района: рыжая узколицая баба с большим носом, покрытым крупными веснушками. Была она с короткими волосами, и Мишка сначала решил, что это мужик, но когда присмотрелся, увидел – баба! Кандеев дремал с открытыми глазами, сидел, как сыч. Ему бы еще глаза побольше да покрупней, и был бы вылитый сыч. Между Кандеевым и рыжей бабой сидела колхозный бухгалтер, она же председатель избирательной комиссии Олька Шевырева, одноклассница Мишки. Олька кивнула Свистуну, и он начал читать. Нет, Свистун не бубнил как попало, читал с выражением, взглядывал в зал, повышал голос, изредка рубил ладонью воздух, требуя социализма с добрым лицом. Да, депутатские уроки телевидения не прошли даром! Свистуна было не узнать. Трибун! Перед народом священнодействовал не Свистун, а Собчак с непроницаемым лицом. Говорящая машина! Кто же его так подковал? Где же это он так насобачился? – мучился Мишка. И путь, по которому поведет, Свистун удачно выбрал – социалистический, и цель – социализм с добрым лицом. Ай да Свистун! Ай да оратор! Районная рыжая баба-мужик одобрительно покачивала головой на протяжении всей речи. Возвращался Свистун с трибуны под аплодисменты, возвращался с гордым видом победителя, одаривая улыбками односельчан.

Захар Бздун, школьный завхоз, поднимался на сцену горбясь, ничуть не заботясь о своем виде. Ухватился за края трибуны обеими руками и выкрикнул два слова. Зал дрогнул, гул прошелся от стены к стене. Качнуло людей, словно перед грозой поле зреющей ржи сильным порывом ветра. Рыжую бабу-мужика вихрь подхватил, поднял над стулом и шмякнул назад, а щуплую Ольку наоборот вогнал под стол так, что только нос остался торчать над ним да белый хвост волос, стянутых резинкой на затылке. Только Кандей не шелохнулся, не качнулся: так утесу не страшны никакие бури, стоит себе и стоит, невзирая на вихри, тайфуны – не поймешь, слышит или не слышит он, как шумят, гнутся под напором ветра сосны и ели, как трещат дубы, роняя листья. Вихрь прошелся по залу, и наступила мертвейшая тишина. Что же крикнул Бздун? Что за слова вызвали такой шквал в зале, заполненном тамбовскими крестьянами? Не эти ли слова поднимали их предков на бой с краснотой? Они, они!

– Долой КПСС! – крикнул Бздун.

Зал замер, замер и Бздун. Он был похож на солдата-неумеху, который выронил из рук гранату с выдернутой чекой. Солдат понимает, что граната через мгновение рванет и от него ничего не останется. Зал ждал, что еще скажет Бздун, а он ждал, когда рванет граната.

Тишина, тишина!

Граната оказалась без запала. И Бздун осмелел, заговорил шепотом, потом погромче, заикаясь, потихоньку повышая голос. Так пахарь, взяв в руки незнакомую соху, на первых шагах вихляется в борозде, но, приноровившись, ровно ведет борозду. Бздун клеймил партию, заведшую деревню в тупик, народ растерянно слушал. Бздун закончил речь свою словами: пока партия у власти, проку не будет, и он станет бороться, чтобы она ушла со сцены. Сказал это и сам пошел со сцены. Два жидких хлопка раздались в разных углах зала.

– Ой, что ж теперь будет?! И до Ленина добрались, – испуганно выдохнула в тишине какая-то баба.

– Вот так Бздун! – послышался восхищенный шепот.

– На Соловки захотелось!

– Это он за раскулаченного деда мстит! Капитализма захотелось! – сказал зло старый коммунист. –  Капиталист-эксплуататор враз бы ему рот заткнул. Это мы, коммунисты, добренькие. Все стерпим!

– А при капитализме пенсию не отменят? – громко спросила старуха у президиума.

– Вопросы потом, – пискнула Олька. – Социализм еще никто не отменил… Послушаем вначале Антошкина Михал Игнатича.

Мишка растерялся. В неудобную минуту выпало вступать. Народ взволнован, переговаривается, обсуждает, как ему жить при капитализме Бздуна. Не будет слушать, ой, не будет! И все же, несмотря на эти душевные мучения, выскочил он на сцену бодро, бойко, стремительно подлетел к трибуне, обнял ее уверенно, как молодую, еще не надоевшую любовницу, и бросил во взволнованный зал:

– Я – демократ!

Бросил и увидел, что часть зала умолкла, другая часть еще примеривала капитализм на себя.

– Мне чужд экстремизм Бздуна! Как и чужды мне мысли правого консерватора Свистуна. – Зал затихал. Как же тут не затихнуть? Человек, с которым ты только вчера раздавил бутылку под тополем у клуба, оказывается, правый консерватор. А человек, с которым ты только что возил навоз на огород, экстремист. Как же ты их сам не разглядел? Вот что делается! Экстремисты, демократы, консерваторы и в Масловке завелись. Вот что значит с Михал Сергеевичем побеседовать. Пелена сразу с глаз падает. Каждого как сквозь лупу видишь. Послушаем, что еще интересненького скажет Михал Игнатич. – Я стою на платформе Демократическая Россия. Весь народ за нас. Это уже показали мартовские выборы. А почему народ за демократию? Потому что демократия – это власть народа! Демо – народ, кратия – власть. Так переводится это слово. Народ сам должен выбирать, куда и по какому пути идти. И править собой должен сам…

– Пральна! – поддержал с места племянника дядя Ванька. – Раньше община была, и все мирно шло.

– А кто сейчас нами правит? – спросил уверенно Мишка и пошел с козырной карты. – Люди застойного времени, – указал он на Кандея. – Князек, который делал, что хотел. Вспомните, что он отвечал вам, когда вы у него зерно или солому просили? Я мог бы долго перечислять все его художества, но вы их сами знаете. И чтобы не было больше такого, чтобы снова не появился над Масловкой новый диктатор, власть должна стать народной. Если вы выберете меня в депутаты, первым делом я добьюсь повышения пенсий колхозникам. Мой лозунг: пенсии колхозникам на городской уровень! – Зал зашумел, приветствуя лозунг Мишки. Только председатель не шелохнулся. Как замер в начале собрания, так и застыл, как памятник. Не отреагировал и на критику, словно не о нем шла речь. – Второй лозунг: каждому колхознику по бычку в дом! – И этот лозунг понравился, а Мишка все воодушевлялся: – Я добьюсь отмены всех привилегий! Кто ответит: почему председатель ездит на «Ниве», бригадир на самосвале, а бабка Дунька ходит пешком? Разве она меньше для колхоза сделала, чем Кандей? А?

– Верна! – выдохнул  зал. – Отнимем  «Ниву» у Кандея. Пусть пешком ходит!

– Поднимем зарплату всем колхозникам, – входил в раж Мишка. – Построим дома. Молодежь вернется в деревню. Снова защебечут детские голоса, зазвенит звонок в школе. Старики перестанут быть одинокими, дети и внуки всегда будут рядом. –  Мишка решил, что пора завершать речь, иначе запутаешься. –  Я добьюсь, чтобы все заседания Совета проходили гласно: транслировались по радио, и каждый желающий мог побывать на заседании, послушать, как в Финляндии. Все это я вам обещаю, если вы проголосуете за меня!

Артоня хотел сойти со сцены, но его остановил тонкий голосок Андрюшки Кирюшина. Андрюшка стоял, возвышался над головами людей, как кол на травянистом лугу.

– Погоди! Ответь! Почему ты Свистуна правым обозвал?

– Я демократ! Я за власть народа, а он мой соперник, значит, правый. А правые всегда консерваторы. Газеты надо читать, – отбрил Мишка, стоя на краю сцены.

– Раз правый, значит – прав! – выкрикнул Коля Мельник.

– Если вы хотите, чтоб партократия и такие вот князьки, – указывал Мишка на Кандея, – правили вами, то голосуйте за Свистуна, просвистите последнее, что имеете. Я всё сказал!

Уходил и он победителем под шум рукоплесканий.

Дебаты продолжались до поздней ночи. Решено было внести в список всех трех кандидатов. Голосование через неделю.

Народ поднимался, стучал сидениями кресел, а Кандей сидел по-прежнему не шелохнувшись, с открытыми глазами, заплывшими жиром. Олька тихонько позвала его. Кандей не ответил. Погромче позвала. Молчит. Олька дернула за рукав. Кандей встрепенулся, покрутил головой. Олька явно услышала скрип, похожий на скрип несмазанного колеса. Взгляд Кандея обрел осмысленность. Председатель важно поднялся и громко произнес:

– Торжественное собрание объявляю закрытым!.. Пора по домам. Завтра тяжелый трудовой день.

Потом спокойно взял свою коричневую папку со стола, сунул ее под мышку и поплыл к выходу.

4

Утром Маняня спросила у Мишки:

– Ты команду себе набирать будешь?

– Какую команду? – не понял Мишка. Он еще добром не проснулся. Лежал, нежился.

– Вставайтя! Сонце вон где… Я уже огурцы посадила, а вы все спитя, – громко сказала мать из прихожей.

Но слова ее не коснулись ничьих ушей.

– Избирательную, – ответила Мишке Маняня. –  Ты собираешься бороться за место в Совете, ай нет. Думаешь, так проголосуют? Фигушки! Портреты Свистуна с Бздуном по всей деревне висят, а твои где? Нужно бороться!

– Да, да. Не учел я это, – озаботился Мишка. –  Без команды никуда…

– Вы картоху сажать собираетесь? – вошла в горницу мать.

– Погоди ты, – нервно перебил Мишка. – Тут государственные дела решают, а она со свой картошкой!

– Не со своей, с твоей… Жрать чо будешь?

– Ну пристала. Дай ей жрать… Что малый, что старый: жрать, жрать, потерпеть чуть-чуть не могут… Не мешай, говорят…

– Время уходит, – стояла на своем мать.

– Ну зуда! Ну скажи, если картошку не сажать, что на огороде вырастет?

– Лебеда вырастет.

– Ну вот… Помнишь, как в голод лебедой спасались? Сама рассказывала.

– То ж в голод, – не отставала мать.

– Мы такую машину придумаем: она из лебеды самые лучшие блины печь будет. Поняла, что мы со своей техникой достигли, а? Поняла ты своей курьей башкой? А не поняла, иди погуляй! Помидор посади, если делать нечего. Ступай, ступай!

– Поняла, я все давно поняла, – буркнула мать, поворачиваясь к выходу.

– Вот и поговори с ней… Придет с утра, назудит, убьет творческое состояние… Ох ты, Господи! На что ты нам матерей дал?

– Кормить вас, лодырей, – бурчала мать, уходя, себе под нос. – Давно б без нас с голодухи подохли.

– Бухти, бухти, давай, – крикнул ей вслед Мишка и повернулся к Маняне. – Вот и поговорили… Так… без команды не обойтись. А без бутылки команды не будет…

– Бутылкой не обойдешься, – вздохнула Маняня. – Вчера сколько денег ухлопали.

– Надо заквасить своячка-собеседника.

– Не успеем. Неделя сроку-то…

– Ладно. Скупиться не надо, игра стоит водки, –  поднялся Мишка и начал натягивать брюки. – Что там Сергуня говорил, как в Москве действовали демократы?

– Писали на листовках соперников – «Память», «Верный ленинец».

– У нас не пройдет… Напишешь «верный ленинец», а за него все проголосуют… Не то… Недорос еще наш народ.

– Пиши – «Память».

– А кто у нас знает, что такое «Память»?

– Как кто? Все знают: «Память» это память, мозг, у всех есть память… Если бы не было памяти, мы б ничего не помнили.

– Дура, какой мозг? «Память» – это организация!

– А-а, поняла! Как профсоюз…

– Сама ты профсоюз! «Память» – это неформалы. За русских они выступают. Чтоб мы корни свои помнили, потому и «Память» называется… Напишешь на портрете Свистуна – «Память», а народ спросит, что это такое? Объяснишь, а народ-то тупой, и проголосует за Свистуна.

– А почему же в Москве голосовали против? – удивилась Маняня.

– Там русских нет! А какие есть, боятся признаться, что они русские. Газеты читать надо…

– Читала… Как же нам придумать, как от Свистуна с Бздуном освободиться?

– Придумаем.

– Может, перед выборами покалечить обоих. Говорят, так демократы делали.

– Обоих нельзя, выборы перенесут.

– Это да. Мирным путем сподручней… Что же делать-то?.. Помнишь, как Свистун к Бздунихе бегал? —спросила Маняня с таинственной улыбкой.

– Ну, – не понял Мишка.

– Вот те и ну! —засмеялась Маняня. – Напиши на листовке Свистуна вот так: «Василек, дорогой! Приходи поскорей. Я жду тебя. Бздуниха!» Потом посмотришь, что будет.

– Ну бабы! – взвыл от смеха Мишка. – Ну стервы! Ох, придумала! – отсмеялся и спросил: – А Бздуну что написать?

– Ничего не надо. Они сами разберутся… Только сам не пиши, попадешься, хуже будет.

– Найдем исполнителя. Комсомольцы в деревне еще не перевелись!

И на другой день возле листовок стали собираться люди, хохотать, хихикать. Воображение комсомольцев, было их трое, подогретое водкой, разыгралось буйно. Листовки были расписаны поэмами на заданную тему. Социальный заказ был выполнен. Свистун бегал по деревне и, матерясь, под шутки односельчан соскребал листки. А Бздуна не было видно.

Утром перед выборами Мишка долго брился перед зеркалом, наодеколонился в первый раз в жизни. Снова надел галстук, белую сорочку, причесался на пробор. Поглядел в зеркало и сам себя зауважал. Такого орла иначе как Михал Игнатичем не назовешь! Начальник да и только. И морщинки удачно сели возле глаз и на лбу. «Антилигент!» – буркнула мать. Мишка подумал, что она похвалила, но она имела в виду, что до сих пор не посажен огород. У других картошка скоро всходить зачнет, а они еще сажать не брались. Перед людьми стыдно.

Фотографию с Горбачевым Мишка взял с собой, стоял у входа в клуб, где был избирательный участок, степенно отвечал на вопросы и как бы невзначай сводил разговор к встрече своей с Президентом, пересказывал кое-кому, не слышавшему из его уст правдивый рассказ о беседе с Горбачевым. Из рассказа получалось, что разговор у них шел на равных. Михал Сергеич советовался с Михал Игнатичем, как вытянуть страну из трясины.

– А как Михал Сергеич к демократам относится? Ить ты демократ, должон знать, – вкрадчиво поинтересовался дед Илья, регулярно смотревший программу «Время».

– Хорошо относится, как же еще? – не почувствовал подвоха Мишка. – Он мне и посоветовал в демократы податься.

– А вроде там Ельцин заправляет, а у них с Михал Сергеичем нелады? – выкинул свой козырь дед Илья, желавший видеть депутатом своего племянника Ваську Свистуна.

– Тезка сказал, как бы Борька не ерепенился, когда надо, общий язык найдем. И посоветовал: иди в демократы. Это его слова: иди в демократы! – срезал Мишка.

Дед крякнул, крыть было нечем, стукнул бадиком по кочке, раздробил ее, растер и зашаркал прочь, с огорчением думая: «Зря Васька в Москву не съездил перед выборами посоветоваться с Горбачевым! Не догадались подсказать… Стоял бы теперь этаким фертом, как Артоня. Неуж его изберут? Народ – он глупой! Картинку покажи, и он поползет за тобой».

Рядом с Мишкой крутились комсомольцы из его команды, ждали, когда проголосует народ, чтоб обмыть победу Мишки. То, что он выиграет, они не сомневались. Недаром же неделю старались, высмеивали Бздуна со Свистуном.

Народ, как никогда, валил к клубу. Небывалое дело, сразу три кандидата на одно место. К кабинке очередь. Каждый подолгу торчал за красной занавеской. Им кричали нетерпеливо, поторапливали. Бабы выходили смущенные, оправдывались: вдруг не так черкнешь! Ить обязательно вычеркивать надо. Бабам Мишка понравился, особенно старухам. Старики тоже одобрительно кивали: истый епутат, куда там Бздуну. Кидали бумажки в урну, но не расходились. Ждали, когда пройдут все, чтоб тут же результат узнать. И в магазине очередь. По причине выборов привезли водку и портвейн. Мишке передали, что Свистун без очереди влез, взял бутылку портвейна и за углом из горла выдул. Руки трясутся у него, серый весь. Грозится, если проиграет, бутылку об голову Мишки разобьет. Это он, мол, портреты расписал.

– Пусть попробует, – поиграли бицепсами Мишкины комсомольцы. Одного не было среди них. Он торчал в магазине, старался влезть без очереди.

Наконец последняя старуха трясущимися руками всунула бюллетень в урну и счетная комиссия заперлась в кинобудке.

Народ уже запел песни, когда распахнулась дверь и показалась Олька с осунувшимся от волнения лицом. Комсомольцы чуть не сбили ее с ног: кто?

– Официально объявим.

Но ее не отпускали, тискали.

– Шепни только, кивни: Михал Игнатич?

Олька опустила ресницы: он, и комсомольцы отпали от нее, ринулись к Мишке, а от него, сжимая в кармане самые приятные бумажки в мире, в магазин. Народ сразу понял – кто герой!

– Еще раз доказано: народ и партия едины! –  брякнул огорченный Захар Бздун. – Бздуны все, бздуны, – махнул он рукой и побрел домой, оправдывая свой проигрыш происками партии.

А Свистун тут же выдул под тополем вторую бутылку портвейна, приготовленную обмыть депутатский мандат, икнул, вытерся и заорал, размахивая пустой бутылкой, а другой рукой придерживаясь за ствол тополя:

– Где Артоня? Зовите его ко мне на прием!

Стал собираться народ, смеяться. Свистун озлился, запустил бутылку в толпу. Попал по горбу какой-то бабе. Она завизжала. И тут же появились шустрые комсомольцы Один из них сунул кулак в рыло Свистуну, и он лег под тополь, затих, свернулся калачиком. Народу стало неинтересно возле смирного Свистуна, и он стал искать новых развлечений.

К лежащему Ваське подошел дед Илья, постучал бадиком по его лысеющему затылку, проговорил горько:

– Эх ты, епутат, епутат хренов!

Свистун промычал что-то в ответ, потом пробурчал внятно:

– Мы еще свое возьмем!

5

Мишка собирался на первое заседание совета, а Маняня его наставляла, советовала выставить свою кандидатуру на председателя. У Мишки в горле начинало щипать, когда он думал об этом. Ночь прокрутился в постели, мечтая о председательской должности. Тогда б он развернулся, тогда б вся Масловка узнала. Он не знал, чтоб он стал делать, но все равно думал, что показал бы себя, встряхнул болото. Сладко было думать об этом, но понимал Мишка – нереально? Сколько человек в Совете – семь! Андрюшка Кирюшин и Коля Мельник отпадают. Кто за них, дураков, голосовать станет. Машка Субочева, доярка, сама откажется. Куда ей, дуре… Так. Осталось трое: Авдотья Николаевна Шеблякова – учительница; Микит Чистяков – пенсионер-пчеловод и Николай Грачев – бригадир. Из этих троих двое не откажутся – Авдотья Николаевна, молодая коза, с характером, не прочь повоеводить, зараза. Да и Грачев – горлопан. Этот не откажется. И пчеловод – темная лошадка. Угадай, что выкинет. Нужно ведь еще, чтоб кто-нибудь из Совета назвал его имя. А вдруг не назовут? Самому выставляться? Оболенский выставился – прокатили. Надо как-то умно обставить. А как? Есть от чего голове заболеть.

Снова обрядился Мишка в костюм. Привыкать к нему стал. И галстук уж не давил горло. Шел по пыльной улице, по деревне, распрямив плечи. Видел краем глаза, что из окон провожают его взгляды. Дед Илья сидел на крыльце, глядел, как он приближается.

– Экий ферт! – сказал дед Илья. – Только тросточки не хватает.

– Купим, купим, дед, не беспокойся, – кинул ему бодро Мишка.

– Ты навострился выговаривать «картошка», аль все «картоня-артоня» говоришь? – кинул обидчиво дед.

– Ишь ты, уел, – засмеялся Мишка. – В детство впадать стал, дед? Мозги высыхают?

– Ты мотри, как бы твои не высохли, – погрозил ему бадиком дед Илья. – Епутат хренов!

Мишка хоть и смеялся, но напоминание о прозвище, прилипшем к нему с детства, когда он коверкал слова, подпортило настроение, как дурное предзнаменование. А с другой стороны, вызвало еще большую жажду стать председателем, утвердиться, заставить уважать всех не только в Масловке, но и за ее пределами. Поставить себя так, чтоб и в районе уважали, и в области о нем услышали. Думая об этом, он забыл об осанке, ссутулился по обычной своей привычке и заложил руки за спину, сцепив пальцы на пояснице. Отвлекло его тарахтение мотоцикла. По лугу катил один из его комсомольцев Петька Кондрашин. Длинные жесткие вихры его трепало ветром. Мишка свистнул, остановил. Петька подкатил. Был он в грязной рубахе. Артоня быстро объяснил ему, что нужно делать, и приказал: