Читать книгу Пеший камикадзе. Книга первая - - Страница 1

Они ехали уже седьмой час. Ягодицы от долгого сидения на скамье камазовского кузова стали как кирпич, налились кровью. В онемевших мышцах появился неприятный зуд. За все время пути войсковая колонна, следовавшая по маршруту Моздок-Грозный, не останавливалась и не снижала скорости, кроме блокпостов федеральных войск и то, наверное, только для поверки прохождения контрольных точек. Но знать это наверняка, из сидящих в кузове, никто не мог. Машины на неровностях крепко трясло и людей с тяжелыми баулами, наваленные тут же в ногах огромной кучей непрестанно кидало друг на друга и мотало по кузову, перемешивая, будто внутри детской погремушки. Усидеть на месте представлялось трудным или почти невозможным действием. Отовсюду задувал колючий ветер и люди брезгливо кутались в воротники и капюшоны, изредка поглядывая друг на друга, словно виделись сейчас впервые. С некоторых пор так мрачно и подозрительно разглядывают друг друга пассажиры подземки. Никто не разговаривал и уж тем более не шутил весело и задорно, как это было до Моздока, в поезде:

'В этот раз пить не будем…' – 'Как не будем?!' – 'Так не будем… Как в прошлый раз!' – 'Ты сейчас так говоришь потому, что, возвращаясь со штурма Грозного, продал безбилетному армянину с семьей два купейных места, наши между прочим, за две бутылки коньяка, а сам спал в плацкарте на коврике, меж нижних полок?' – 'Вот ты… Ты сейчас разве по-офицерски поступаешь, а? Выставляешь этот случай на смех, зачем? Ты же сам с удовольствием пил!'

Сейчас все было иначе. У каждого был свой порядок мыслей и чувств, каждый был напряжен и измучен дорогой. Многие обреченно сникли в колени, будто приготовились умереть сидя, вымаливая последнее прости. Внутри кузова жизнь остановилась как в тёмном зале кинотеатра, и только за бортом, будто на большом экране, на фоне грязного неба мелькала полоска колючего местами заснеженного ландшафта, бегущего следом, перебирающегося по макушкам редких столбов линии электропередач, срывающегося крестообразными видениями, от которых сжималось и сбивалось с привычного ритма сердце. Сжималось, будто собиралось остановиться.

Учёные утверждали, после того как сердечная мышца перестаёт сокращаться и сердце останавливается, головной мозг продолжает функционировать примерно пять минут. В это время наблюдается последняя волна его электрической активности, можно сказать, последний фейерверк. Считается, что в эти последние минуты в сознании человека происходит обдумывание своей жизни, всплывают самые яркие воспоминания, и человек как бы подводит итог своего существования также, как Егор Бис видел между этих крестообразных видений счастливые моменты своей, самые яркие из которых были прошлогодний штурм Грозного, курсантская свадьба и рождение первенца. Количество этих моментов было ничтожно малым. Да и откуда им было взяться, когда он прожил совсем недолгую, неприметную жизни. Ничего фееричного в ней не происходило. С Катей они поженились три года назад, на предпоследнем курсе военного училища, но в тот год училище расформировали, и он уехал доучиваться в Питер, на второй год – его распределили и он уехал воевать в Дагестан, в третий год – сменил Дагестан на Чечню. Егор так и не успел осознать, что такое семья и в полной мере почувствовать вкус сладкой жизни и совместного быта, третий год семейного счастья украсили две непродолжительные встречи, но было ли в этих встречах счастье – Егор приехал после штурма ошалелый – Катя бы категорично ответила: 'нет'. И вот – он снова сидит в промозглом кузове КамАЗа, несущегося по избитой дороге девятой части суши в самое сердце тьмы. На обвисших меж деревянных столбов электрических проводах его счастливые моменты промелькнули стремглав и счастье, как оказалось, в них было довольно-таки скудным и спорным. Чудесных моментов хватило на пару минут, а когда они закончились, Егору померещилось будто он умер.

Умереть там, куда он ехал, было не трудно. Пусть и казалось, что самое тяжёлое и страшное было пережито прошлой зимой. Но зачем ему понадобилось очередное испытание войной, он ответить не мог. Пока что не мог. Может быть, затем, что ему показалось, прошлогодний штурм, те стычки, и тот животный страх, лишили его мужества, которое раньше он безусловно ощущал. Он ещё был совсем мальчишкой и не знал наверняка чем на этот страх ответить. Зато он чувствовал стыд. В его короткостриженой голове не было чётких и взвешенных ответов на всё это. Он был молод. Не так как его восемнадцатилетние солдаты, но всё же ему не дано было знать, что делает мужчину мужчиной или то, что мужчина взрослеет не на войне, а там, где он строит дом, создаёт семью, держит на руках детей, а не автомат, и сердцем оберегает их. Сейчас Егору казалось, что война не была помехой и строить семью можно было прямиком из окопа, где-нибудь под Мескер-Юртом или в районе села Ялхой-Мокх. Сказочными и таинственными казались названия этих мест, будто где-то на краю света.

– Во мне саки плещутся, скоро из глаз брызнут, – признался Иван Бондаренко, напряжённо оглядываясь, бегающими с болью глазами.

Немного поразмыслив, он подхватил барахтающуюся в ногах пластиковую бутылку и щелкнул складным ножом.

– Что делать будешь? – с интересом спросил Егор.

– Ща, увидишь, – подмигнул Иван, в два приема срезав узкое горлышко. – Готово! Волшебная лампа Алладина, – хихикнул он. – Исполняет желания, но самые сокровенные.

Было заметно, что последние пару часов Егор, как и Бондаренко, напряжённо думал о мочевом пузыре и восторженно заблестел глазами, осознав высокую степень значимости Ванькиного изобретения, Ванькиной 'лампы'. Стоя в углу на коленях продуваемого всеми ветрами трясущегося кузова, Бондаренко неуклюже изогнулся и помочился в сосуд.

– Будешь? – предложил он Егору, как если бы речь шла о чём-то очень ценном: о хлебе, воде или сне.

– Конечно! – Егор ухватился за 'полторашку', как за священный Грааль, разглядел её на свет, оценив объём содержимого безо всякой на то брезгливости.

Справиться с задачкой Егору было куда сложнее, чем Бондаренко, одетому в облегченную спецназовскую куртку на синтепоне. В привычном армейском бушлате, в какой был облачён Егор, было одинаково трудным и воевать, и молиться, и мочиться. Говорили, в бушлате, как в гробу, легко было разве что умереть. Наконец управившись, Егор просунул бутылку меж бортом и брезентом и выпустил её наружу. Кажется, все кто был в кузове, до того стыдливо не обращавшие на происходящее внимания, но будучи невольными свидетелями, как по команде, поглядели в импровизированный экран, дабы увидеть то, как бутылка глухо ударится об асфальт и отрыгнёт своё содержимое под колеса идущего следом КамАЗа.

– С облегчением, – улыбнулся Иван, с былой гибкостью откинулся на баулы и прикрыл глаза.

Егор тоже ощутил внутри лёгкость и гуттаперчивость.

…Колонна машин вошла в Грозный ночью. Кряхтя и матерясь, люди вываливались из кузовов, будто на войну привезли глубоких стариков. Тут же, в грязи, построили. Проделать такой путь и в конце концов разогнуть спину и разогнать в ягодицах кровь можно было считать счастьем, если бы не боль, про которую старики говорили: болит – хорошо, значит ещё не живой.

На построении офицерам объявили сбор в штабе бригады, остальных проверили по спискам и в свете беснующихся в темноте карманных фонарей развели по подразделениям.

Жёлтый свет вольфрамовых ламп штаба сиял раскалённым воздухом, будто перед Егором распахнулись врата рая посреди кромешной темноты. Командир поприветствовал прибывших, кто-то сел на предлагаемые скамейки, которых не хватило на всех, но большинство остались стоять у стенки не желая нагружать то, что ещё зудело.

Оперативное совещание было недолгим.

– Где Бис? – спросил комбриг, но успел заметить. – Вижу. После совещания задержись…

Затем командир провёл инструктаж, сказал напутственные слова, довел задачи для вновь прибывших на предстоящие сутки и зачитал оперативную сводку:

– Сегодня, федералы с раннего утра заблокировали селение Валерик Ачхой-Мартановского района…

'Валерик, – задумчиво произнес Егор, вспоминая, что именно здесь поручик Лермонтов искупал кровью свою бунтарскую несдержанность. – Ва-ле-рик…

…Быть может, небеса востока

Меня с ученьем их Пророка

Невольно сблизили. Притом

И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Все, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью…

И нет работы голове…

Зато лежишь в густой траве,

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз,

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос;

У медных пушек спит прислуга,

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга... – Егор поджал губу. – Ничегошеньки не изменилось? Тот же Валерик, те же палатки, пушки, и штыки… Всё тот же юг, как и двести лет назад'.

Казалось, комбриг не читал, а рассказывал сводку своими словами: …в Аргуне, на Гудермеской обстреляли автоколонну федеральных сил, трое тяжело ранены. По горячим следам проводилась войсковая операция, уничтожено 10 участников бандгруппы, трое ранены. Потери 'федералов' шесть человек ранеными. В Грозном на улице Сайханова обстреляли сотрудников милиции, есть потери. В Заводском районе на фугасе подорвался автомобиль с военнослужащими, один человек погиб, двенадцать ранены. За сегодня позиции федеральных войск подвергались обстрелам девятнадцать раз, внутренних войск – восемь. Двое военнослужащих убиты, одиннадцать ранены. В результате двух подрывов ранено трое. Обезврежено тридцать семь взрывных устройств.

…Спать хотелось ужасно, но Егор не мог, словно оставалось незаконченное важное дело. Так и чесался, лёжа на железной кровати, ворочаясь с боку на бок, перекручивая постельное бельё и прислушиваясь к звукам за палаткой, пока наконец не уснул, 'пережёвывая' воспаленным мозгом обрывки оперативной сводки и ещё этот знакомый тяжелый голос, который в Великую Отечественную звучал изо всех репродукторов:

'Внимание! Внимание! Говорит Москва! Сегодня, одиннадцатое декабря двухтысячного года, две тысячи сто девяносто второй день войны от её начала и четыреста девяносто второй – второй Чеченской. Понедельник…' – Егор вздрогнул, разлепил красные уставшие глаза и, не удержав их, снова погрузился в беспамятство – сложный переезд и тревога мешали забыться на новом необжитом толком месте. Бису снилось, как шесть лет назад российские войска вошли в Чечню, встретив гражданское сопротивление и понеся потери уже на первые сутки, как в генеральном штабе слушали доклады оперативного дежурного, главным предметом которых были первые данные о надвигающейся беде и не услышали, как будто это была обычная командно-штабная тренировка. Очевидно, они слушали только затем, что были вынуждены слушать, ибо от этого зависело, насколько скоро они выйдут из закрытого помещения с множеством карт и карандашей. Сколько раз они слышали эти сухие доклады, зная наперед всё, что им скажут, что должны сказать, слушая лишь потому, что так надо. В очередной раз грузные и измученные бумажными сражениями они следили за действиями Министра обороны, небрежно отбивающего карандашом нервный ритм на столе, желая соблюсти приличия и штабную культуру, прежде чем наброситься на карту и развести привычные красные стрелки. И снова тыча в карту указками, подпирая немые поясницы и труся одутловатыми бульдожьими щеками, корили молодых командиров дивизий, бригад и полков своей преждевременно пришедшей дряхлостью и устаревшей опытностью жизни:

'Эх… – будут вздыхать они, сложив руки вместе, прикрывая округлые животы и вжимаясь в сутулые плечи. – Ни на что негодная молодежь! Кто их войне учил? Кому полки доверили? Вот раньше…', – представлялось им.

Присутствие прибывших офицеров на оперативном совещании у комбрига было неслучайным. Его целью главным образом было поставить их крепко на ноги, как поступают с космонавтами, спустившимися с небес на землю, и втянуть за уши в сложную оперативную обстановку пока ещё 'легкомысленных' офицеров и прапорщиков, от чьей одежды крепче пахло стиральным порошком, чем порохом.

Старший лейтенант Егор Бис двадцати двух лет от роду, командир инженерно-саперного взвода, худощавого вида, жилистый, быстрый, как все спортивные юноши за острыми плечами которого по нынешним меркам было не так уж мало – военное училище, молодая жена с маленьким сыном, второй штурм Грозного – первый в его жизни и эта очередная командировка на войну, по окончанию совещания стоял вытянувшись по струнке перед комбригом в готовности выполнить задачу любой сложности.

'Сводку, слышал? – спросил полковник, не дожидаясь ответа. – Скажу прямо, это не вся правда… То, что пишут якобы 'обезврежено тридцать семь взрывных устройств' – мягко говоря, полуправда, если не сказать, что большая ложь. Больше половины этих фугасов обезврежено за счёт безвозвратных потерь среди сапёров, другая – санитарные потери, которые не подали в Группировку, смекаешь? – Слюнев выпучил почему-то только один глаз, разгладив пальцами уголки коротких усов по краям губ. – С обезвреживанием фугасов у нас большая беда, если не хуже. Тебе, конечно, проблему не решишь, но должен постараться, осознаешь? Так что вникай сходу. На раскачку времени нет.'