Читать книгу Два лета одного года. - - Страница 1

Тьма есть все сущее, сотканное из людских страхов и пороков, что сгущаясь над земным царством, подарит упокоение душам мертвых и живых, оставив после себя холодную пустыню под могильным камнем

Начертание на фасаде собора парижской богоматери, происхождение которого остается предметом острых споров в научных кругах. В новой историографии традиционно считается предвестником случившегося конца света

Глава 1

Залы террасы были безлюдны, столы и стулья – собраны и накрыты уродливыми тканями различных оттенков белого, напоминающими скорее большие полиэтиленовые пакеты или бесформенные мешки, куда по обыкновению в стенах последней столицы заворачивали трупы перед кремацией.

Последние дни октября оказались на редкость полны погодных аномалий: частые проливные дожди шли в обратную сторону, раз за разом испаряя влагу, от чего температура в городе поднималась до значений самых теплых дней минувшего лета. Именно по этой причине посетители предпочитали не испытывать судьбу, оставаясь внутри тесного и мрачного помещения, ругань и разговоры на разных языках в котором заглушала только лишь музыка из старого автомата. Даже сейчас, ранним утром, джазовый мотив, записанный на довоенной виниловой пластинке, доносился до террасы через толстую деревянную дверь, однако полный праздной задумчивости герой этого вовсе и не слышал, всецело наслаждаясь переливающимися чистым хрусталем кубиками льда в собственном бокале, словно бы запечатлев подлинное произведение искусства, эстетический шедевр, что открылся лишь ему одному.

– Розовый сахар, эльфийское золото, что столь умело сымитировали пивовары на местных мануфактурах. Суррогат, где с указки властителей последней столицы был так щедро растворен мощный антидепрессант, который в бытность до краха старого мира отпускали только по строгому врачебному рецепту, – сорвалось с уст мужчины, своими пустыми глазами разглядывающего содержимое полупустого бокала, тот отливал стерильным розовым цветом, выделяясь среди больничных интерьеров.

– Теперь этого препарата, приносящего столь желанный покой обреченным, было навалом, ведь это, пожалуй, единственное действенное средство, предохраняющее хрупкое человеческое существо от осознания безграничной степени собственного одиночества посреди рухнувшего мира, – мысленно и даже как-то поэтично усмехнулся угрюмый посетитель в длинном пальто цвета черного гранита, от чего его фигура напоминала склонившуюся над добычей в великодушном жесте ворону. – Мира, что был обречен с самого рожденья

В такие моменты он, оставаясь в одиночестве, всегда изъяснялся несколько возвышенно, будто бы обращался к незримому собеседнику, что сопровождал его все эти годы, или по глупой привычке представлял себя героем старого кинофильма про мрачных детективов, пребывающих где-то на границе между законами дня и ночи. Мужчина искренне не желал разбираться, что из этого было правдой, а что – лишь юношеской издевкой, поэтому тяжело выдохнул и удостоил своим вниманием что-то помимо приевшегося розового красителя.

Глубокий полумрак царствовал в залах террасы неизменно. Холодное утреннее солнце затерялось в серости безжизненного осеннего неба, напоминая о своем существовании тусклым светом. Только ряды элегантных газовых фонарей на чугунных ножках – едва ли не последнее, что осталось от былой красоты и роскоши Парижских улочек, наливались теплым золотистым сиянием, словно непредумышленно наполняя день смыслом. Даже кучи мусора и заколоченные окна домов выглядели как-то иначе, показавшись герою приветливыми, словно временные декорации для съемок кинофильма о великом упадке или страшной войне, словно по команде режиссера улица в момент покроется лоском и станет опрятной, точно как и витрины вновь открывших свои двери магазинов.

Мрачный посетитель с высоты своего уже немолодого возраста на секунду искренне пожалел, что это было не так, ведь однажды ему посчастливилось побывать в Париже еще до войны, насладиться здешним воздухом, в котором навечно застыло дыхание некогда прекрасного города, собственными глазами запечатлеть великолепие пышных дворцов, именитых театров, шумных площадей и многолюдных улочек.

– Чудесный был город, – нашел в себе силы добавить коротко герой, будто бы в этом мгновенье услышав изысканную мелодию жизни того самого Парижа, что остался навечно в воспоминаниях из его прежней жизни.

Одинокая фигура мужчины среди полутеней бледных силуэтов, во всех смыслах напоминающих надгробия братских могил, оставалась совершенно неподвижной, легкий ветерок касался подолов бесформенных треугольных платьев.

Герой в траурном наряде в минуты безмятежных раздумий странным образом находил себя в главной роли какой-то незамысловатой трагедии, в тоже время осознавая, что многим обитателям последней столицы, кому удалось укрыться от поступи конца света за ее стенами, уже и не представиться никогда более возможности запечатлеть старый Париж, как и насладиться его первозданной красотой, что осталась разве что на страницах отсыревших от времени книг, на почтовых марках и на праздничных открытках. Мысли посетителя словно бы переходили в нежный шепот, неспешно сменяясь искренним смехом. Фотографии выцветают, равно как и человеческая память: сейчас едва ли кому-то придет в голову, что за слоем мусора, рядами колючей проволоки и блуждающими лучами прожекторов на смотровых вышках периметра скрываются следы былого величия умирающей цивилизации.

Наконец, бокал был пуст, а лед внутри растаял. Единственный посетитель в зале вышел из-за стола и, взяв в руки старомодную шляпу, следом бросил мимолетный взгляд, обращенный в сторону силуэта Эйфелевой башни, стальная громада которой терялась и утопала в утренней мгле. У самого шпиля среди густых туч повисли отвесные скалы небесного города – недосягаемой сказки, чью тайну хранит несчетное множество слухов.

Пусть и дальше все будет так, ведь всем нам многим предпочтительнее пребывать в блаженном неведение, чем узнать однажды, что по ту сторону мглы ничего нет, – прокомментировал вслух герой, направившись к дверям. – Плод незнания слаще горького разочарования.

С каждым шагом джазовый мотив становился все громче, как и едкий запах сигарет вперемешку с дешевой выпивкой и копотью мануфактурных труб. Задумчивый без явной причины посетитель нисколько не смутился, когда из глубины залов мрачного заведения до него донеслась отборная ругань вместе с визгом неудачливого шулера за карточным столом, что после серии выгодных партий был столь пьян и не мог умело подменять карты в своих руках. Сцена казалась в высшей степени неприятной, но безучастный герой порой ловил себя на мысли, что после всех выпавших на его долю потрясений, он навсегда утратил чувство отвращения, воспринимая окружающие обстоятельства в качестве бессодержательных декораций, хотя, вполне вероятно, что пропущенные с раннего утра бокалы розового сахара стремительно пьянили его, подменяя восприятие домыслами.

Короткая лестница осталась позади. Немногословный герой в траурном наряде облокотился о грубую поверхность деревянной барной стойки, выразительно поставив пустой бокал перед собой, точно обратившись к местному бармену и вместе с тем хозяину заведения – Олафу, тот как раз закончил обслуживать клиента.

Обходительный юноша с необычайно длинными волосами одного цвета с тканью его приторно светлого пиджака, сравни ангельскому одеянию, обернулся, оправив тканевый бант, изящной петлей обвивший ворот. Олаф торжественно миновал длинный шкаф, на полках которого шеренгой расстрельного расчета выстроились стеклянные бутылки, и взглянул приветливо на гостя, словно чистыми глазами поклонился.

– Никогда не понимал, зачем ты утрами так часто предпочитаешь одиночество, ведь, как известно, в подобные заведения приходят, чтобы его унять, – признался светловолосый бармен, внешне оставаясь предельно холоден и сдержан, точно эта маска позволяла ему видеть смысл в праздном веселье, если, конечно, она уже и не стала его настоящим лицом.

Герой ничего ответил, вместо чего бросился рассматривать разнообразные этикетки на бутылках довоенного коньяка, словно бы не успел неоднократно сделать этого многими годами ранее.

– В очередной раз затеял перестановку? – поинтересовался внимательный посетитель, когда Олаф забрал пустой бокал перед ним. – Мой старый друг, разве в этом есть смысл, если сюда приходят, чтобы выпить розового сахару перед сменой на мануфактуре или, как в моем случае, работой в мастерской?

На лице юноши проступила легкая улыбка. Пара пьяных чумазых рабочих в шумном зале продолжала ругаться с небезызвестным шулером на ломанном немецком языке.

– Полагаю, даже если бы у них в карманах водились хоть какие-то деньги, они бы не изменили своим привычкам, точно также как и каждодневным спорам, – задумчивым голосом ответил бармен, потирая грани стеклянного бокала тряпкой, будто бы в этом незамысловатом действии скрывалась какая-то истина, известная лишь одному Олафу.

Музыкальный автомат в центре зала ненадолго затих, словно намеренно заставив всех присутствующих замолчать в многозначительной паузе, прежде чем зазвучала следующая композиция.

– В привычках так легко забыться и не думать о происходящем вокруг безумии, утопив ужас вселенской тоски в бокале розового сахара. Не думаю, что нас уже кто-то осудит, – выждав еще пару секунд, заключил герой, без труда обобществляя себя со всеми обитателями последнего города.

– Ты как всегда правдив и поэтичен, Фрэнк, – по-доброму усмехнулся манерный юноша, что порой казался герою вовсе неживым, ведь благодаря крови иностранца Олаф почти полностью избегал старения. – Хотя разве с кем-то еще мне в подлинном спокойствии удастся вести столь занимательные беседы, не развязывая побоища с ущербом в несколько сотен монет для «Вавилона»?

Фигуры собеседников у барной стойки оставались неподвижны, ткань ангельской одежды хозяина заведения терялась в причудливой игре полутеней под тлеющими томно свечами на старом канделябре, лишь этикетки на бутылках в шкафу перед героем сгорали в свете их прикосновений.

Часто молчаливый Фрэнк уважал старого приятеля во многом, потому что он отчетливо осознавал цену своих слов. Даже сейчас добродушный и внимательный Олаф в отглаженном костюме прекрасно знал, о чем говорил, ведь кровавые побоища зачастую без явных причин происходили здесь с завидной регулярностью, и на этот случай юноша держал под стойкой заряженное ружье.

В «Вавилоне», впрочем, как и в других подобных заведениях, действовал ряд негласных правил, например, мало кому из посетителей кроме героя позволялось вот так запросто сидеть у стойки, беззаботно о чем-то беседуя с Олафом. Толи от одиночества, толи от обаяния Фрэнка они были хорошими приятелями и долгими вечерами часто проводили время за отстраненными разговорами.

– Здесь ты, безусловно, прав, – согласился Фрэнк, вслушиваясь в пьянящий джазовый мотив, всего на мгновенье ему даже показалось, словно в помещении в действительности присутствовал виртуозный саксофонист, а за место музыкального автомата ему аккомпанировал настоящий пианист. Мелодия отозвалась горькими воспоминаниями, которым герой тут же нашел толкование: – Полагаю, мы уже исчерпали тягу к бессмысленному насилию на фронте последней войны, а ты за свои годы, почти наверняка, повидал куда больше.

Фрэнк вытащил из кармана пару затертых нумлонов чеканки эльфийского банка, чтобы следом положить их на стол перед собой, Олаф, задумавшийся над последней фразой собеседника, не торопился забирать плату.

Золотые монеты в свету тусклых огней отливали изумительно детальным рельефом с изображением одного из королей какой-то далекой страны, так после конца света теперь было принято называть иные миры, лицо уже стерлось до безобразия, но пышный герб меж двух сторожевых башен еще оставался различим. Фрэнк уже давно заметил, что эльфийские монеты блестели всегда одинаково, словно только именно по этой причине нумлоны вошли в оборот внутри периметра городских стен и имели одинаковую цену во всем Париже, без труда вытеснив разнообразные цветные бумажки старого света.

Олаф тяжело выдохнул и с усмешкой обреченного объяснился:

– Эльфийская кровь даровала мне много времени, но далеко не все годы были столь спокойны и безмятежны. Сейчас мы лишь молча ждем конца, разбавляя тревогу розовым сахаром.

Полный усталой задумчивости бармен осторожным жестом рук оправил свои длинные волосы, что скрывали несколько угловатые черты лица, а тусклые огни свечей не давал посетителям лишнего повода насторожиться необыкновенному сиянию пары его больших глаз, из-за которых в нем было не трудно разоблачить одного из тех, кого в Париже называли иностранцем.

Оба героя на секунду отвлеклись, услышав, как где-то в глубине зала завязался шумный спор, грозящий перерасти в очередную драку, Фрэнк сразу предположил, что постоянные посетители заведения, рабочие с мануфактуры «Альтман Кох», не поделили между собой смены в новом месячном плане: в газетах писали о закрытии цеха из-за недостатка древесного угля.

– Проклятое зеленокожее отребье допустили до работ наравне с нами, боюсь, вскоре иностранцы вовсе выжмут нас с рабочих мест, – громко возмущался пьяный старик в клетчатой робе с красной повязкой на рукаве, должно быть, он был бригадиром.

– Куда смотрит руководство: в новом плане одни паспорта иностранцев? Может, проклятые гоблины и работают лучше, но они ведь не имеют ничего общего с нами – полноправными хозяевами города, людьми! – на ломанном немецком языке поддержал старика другой рабочий, характерный акцент которого выдавал в нем уроженца Италии.

Обычно в это время в «Вавилон» заглядывали рабочие дневной смены мануфактуры, производящей кухонную утварь и патроны, эмигранты преимущественно из старой Германии, они селились неподалеку, снимая крохотные комнатки посуточно, иногда даже семьями. Многие из них имели академическое образование и до войны были совершенно другими людьми, но страшная нужда рушила их судьбы одна за другой, точно как паровой молот в цеху мануфактуры «Альтман Кох», с оглушительным грохотом, разносящимся на весь квартал, дробил металлолом на конвейерной ленте. Улицы Парижа были одинаково беспощадны ко всем, не находя различий между людьми с паспортами полноправных граждан и верноподданных или иностранцами из миров, куда однажды уже снизошел белый туман. Поступь апокалипсиса по континенту не прекращалась уже двенадцатый год, словно бы исполняя начертание на фасаде собора парижской богоматери в точности.

– Пока посетители едины в стремлении, они еще пару минут не будут бросаться друг друга за пару лишних слов. Хотя бы ради приличия, – облегченно усмехнулся Олаф, перестав вслушиваться в шумный разговор, затем он вытащил из кармана мятую пачку сигарет, любезно предложив дорогому собеседнику угоститься, тот молча согласился, и вскоре к потолку потянулся едкий дым.

– Неужели их все еще не заботит, что за труд с ними расплачиваются эльфийскими монетами? – вслух задался вопросом герой, вдыхая малоприятный дым, имеющий немного общего с довоенными сигаретами, напоминая скорее фронтовые, ведь теперь их повсеместно закручивали в дешевую бумагу, от которой на губах всегда оставался привкус засохшего клея, что пропадал только через несколько минут.

– Золото есть золото, а деньги есть деньги. Все просто. Во всех временах, во всех обществах, – рассказал бесхитростно хозяин заведения, потушив окурок в полупустой пепельнице, дешевая бумага легко согнулась в дикую кривую.

Олаф прекрасно знал, о чем говорил, поскольку сам руководствовался этим принципом, работая в «Вавилоне». «Только для своих», – как любили говорить посетители, нисколько не догадываясь, что их обслуживал пятисотлетний эльф с паспортом иностранца на правах пришлого из другого мира. Это означало, что Олафу было дозволено проживать внутри стен последнего города среди людей с ними наравне, ведь его прежний мир до встречи с катаклизмом вселенского масштаба во многом был похож на человеческий. Многим другим пришлым, лишенным разума или малейшего представления об устройстве общества, повезло куда меньше: отсутствие паспорта в пределах периметра стен почти наверняка гарантировало гибель от пуль расстрельного команды.

– Не могу поверить, что мы со всеми своими армиями, самолетами и железными монстрами на гусеницах умудрились проиграть эльфийским варварам верхом на лощадях. Разве я за это проливал кровь в Верденской мясорубке? – жалобно произнес усатый француз в выцветшей синей шинели. Безучастный Фрэнк безошибочно определил в нем пришлого с паспортом верноподданного.

– Куда катиться этот богом забытый мир? – добавил не сразу солдат, переживший свою эпоху и лишившийся армии и даже страны, за которую он некогда сражался.

В помещении вновь установилось молчание, разбавляемое незамысловатым гитарным мотивом. Фрэнк вслед за Олафом потушил сигарету.

– А за кого ты сражался, Бернард? – с отчетливым негодованием в голосе поинтересовался эмигрант из Италии, наверное, он снова хотел выслужиться перед своими немецкими коллегами, чтобы почувствовать себя своим среди них.

Усатый солдат с уставшими глазами в ответ лишь неспешно осушил бокал с розоватым содержимым и вытащил из кармана шинели горсть франков. Его короткие движения казались математически точны и неотвратимы, от чего все присутствующие, включая надоедливого итальянца, поняли, что он проснулся на улицах последней столицы совсем недавно и, возможно, еще неделей ранее в глубоких окопах с крысами отбивался от бесконечных атак кайзеровских полчищ.

– Не все ли равно? Здесь, вдали от дома, нашей Родины или даже своей эпохи мы все братья, и, как настоящие братья, должны держаться друг друга, – поддержал солдата и всех остальных старик с бригадирской повязкой на плече. После его слов среди музыки в зале вновь зазвучали довольные голоса посетителей, а Олаф смог убрать ладонь с рукояти ружья под барной стойкой.

– Остатков общечеловеческого сострадания парижан и гвардейцев хватило, чтобы принять верноподданных даже без лишней войны. Кажется, впервые за все время существования люди вне зависимости от цвета кожи, расы, пола, вероисповедания и предпочтений в политике и пиве сделались равными, – искренне усмехнулся безучастный герой в пальто и старомодной шляпе, а улыбчивый Олаф, приняв скорее даже по-отечески заинтересованный вид, закурил еще одну сигарету. Дно пепельницы наполнилось смятыми окурками из дешевой бумаги.

– Не так-то и просто враждовать внутри бетонных стен, что ограничили весь старый мир одной столицей. К тому же у людей, наконец, появился общий враг – иностранцы, – закончил свою непредумышленно предосудительную речь Фрэнк, к тому времени несколько рабочих уже удалились из помещения, предварительно расплатившись варварскими, по их мнению, монетами.

– Могу лишь искренне посочувствовать человечеству, если вашему племени, чтобы осознать эту простую истину пришлось столкнуться поступью белого тумана и проиграть в войне с эльфийскими варварами. В моем королевстве все было несколько проще: наследственные дворяне вместе со своими верными слугами изредка враждовали друг с другом за трон, не вмешиваясь в жизни рядовых граждан, – придался воспоминаниям Олаф, провожая взглядом уходящих посетителей, однако вскоре манерный бармен снова предположил: – Кто знает, быть может, причиной этого было лишь только долголетие?

В такие моменты Фрэнк ловил себя на мысли, что снова чувствовал себя провинившимся мальчишкой в ожидании отцовского наказания. Это мысленное наблюдение позабавило героя.

Рабочие местной мануфактуры спешили на смену во главе с бригадиром, даже усатый француз в синей солдатской шинели пошел за ними следом, расплатившись ненавистными варварскими монетами с изображением вождя в королевской мантии из изысканных тканей и неповторимых ювелирных украшений.

– Знаешь, старина, – начал несколько отдаленно Олаф и, потушив очередную сигарету, выглянул из тени.

– Я весь во внимании.

– Ведь помнится мне, обычно ты только подходил к этому времени. На тебя это не похоже, – из тени обратился к Фрэнку Олаф, заметив, что герой пришел в заведение намного раньше обычного.

Должно быть, длинноволосый юноша в безупречном наряде подгадал момент, когда в зале помимо него останется только Фрэнк.

– Неужели тебя это, правда, так волнует? – неясно ответил герой, и по его лицу пробежала легкая улыбка.

Добродушный без капли стеснения эльф отстранился к шкафу. В редкие минуты затишья в «Вавилоне» он, сам того не замечая, делался обходительнее, словно бы не воспринимал людей всерьез, что, конечно, не могло не забавлять Фрэнка.

– Значит, что-то случилось, – отрезал Олаф.

– Нам с Эриком нужно поспеть закончить ремонт двигателя в кабриолете одного богатея в срок, – бесхитростно распространился единственный посетитель, его взгляду всего на короткий миг в локонах светлых волос собеседника обнажились заостренные уши.

Фрэнк не придал этому наблюдению никакого значения, лишь перед его глазами мысленно промчались образы из воспоминаний о последней войне: гул пулеметных очередей, хриплый бас командира, истошные вопли раненного товарища, истекающего кровью на его руках, тела убитых эльфийских кавалеристов, чьи головы с открытыми словно от изумления глазами повисли на колючей проволоке у переднего края…

Сожаление. Горькое сожаление, пожалуй, единственное, что помимо терзающих его во снах каждую ночь кошмаров вынес с этой бессмысленной войны Фрэнк. Чувство вины вновь настигло героя. Помрачневший Фрэнк, вслушиваясь в записанное на виниловой пластинке пение, не желал вспоминать всего этого, не желал вновь оказываться посреди этого ужаса, обреченно переживая его раз за разом.

Олаф, за многие проведенные за разговорами вечера узнав о прошлом приятеля, будто бы в эту минуту заметил в нем перемены и поспешил перевести тему:

– Неужели ваш клиент, в самом деле, из небесного Парижа?

– С самих островов. Если, конечно, судить по его манере одеваться и разбрасываться деньгами, – отшучивался Фрэнк, несколько преувеличив, хотя дела в мастерской особенно в сравнении с прошлым месяцем, действительно, налаживались, и загадочный владелец роскошного кабриолета сыграл в этом не последнюю роль.

– Пусть так, звон монет в отличие от слов еще никогда никого не обманывал, – приободрил старого приятеля юноша.

В скором времени помрачневший герой оставил заведение и, оказавшись на лестнице под покосившейся деревянной вывеской «Вавилона».

Треск захлопнувшихся за Фрэнком дверей спугнул растолстевших ворон, вынужденных расправить свои черные крылья и с протяжными криками умчаться от кучи мусора. Наблюдение даже несколько позабавило мужчину в черном пальто, словно он ничем не отличался от этих дьявольских птиц.

– Кто знает, почему белый туман после себя оставляет стаи ворон? Быть может, однажды на всем свете в руинах опустевших городов будут жить лишь одни вороны, – произнес мысленно герой, ступая по грубой брусчатке тихого переулка на северо-западной окраине Парижа. Сейчас, ранним утром, здесь было тихо и совершенно безлюдно, даже в окнах домов редко можно было увидеть свет, точно Фрэнк остался последним человеком и был избран, чтобы запечатлеть лик случившегося апокалипсиса: безжизненное серое небо, надгробные плиты домов, брошенные машины с украденными колесами и фарами, и пожелтевшие листья среди мусорных пакетов.

Герою в траурном черном одеянии на секунду показалось, что белый туман уже давно пересек периметр и своей кровавой поступью прошелся по людской твердыне, по какой-то причине, словно в насмешку, оставив Фрэнка умирать среди ворон.

– Сорок лет, треть из которых пришлась на конец света, потерю близких, эмиграцию, войну и безрадостное существование за колючей проволокой, отделяющей нас от смерти, – облегченно выдохнул одинокий герой. – Не самая плохая жизнь, ведь я еще успел застать старый мир.

Мужчина остановился, рассматривая пожелтевшие листовки подполья с уже малоразличимыми лозунгами, взывающими к справедливости, правде или чему-то еще, что обязательно должно наступить, стоит только изгнать, а еще лучше расстрелять всех, кто не имеет правильного паспорта, то есть иностранцев.

– Цена нового счастья – несчастье всех остальных, – усмехнулся вселенской простоте Фрэнк, – что может быть проще, и сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное?

Гротескная фигура героя в траурном наряде показалась на оживленной улице, где до него почти сразу донесся узнаваемый шум обыденной жизни: разговоры прохожих, лязг моторов машин, ожидающих сигнала светофора на перекрестке, даже глухой отзвук парового молота откуда-то из мануфактуры «Альтман Кох», чьи безостановочно дымящие трубы терялись во мгле. Внимание немногословного мужчины на секунду привлекла пара зеленых низкорослых иностранцев в форме муниципальной службы, которых издали было легко принять за людей. Они трудились над сменой газовой лампы на чугунном столбе, приставив к нему длинную лестницу, пока прямоходящие серые зайцы с непропорционально большими мордами по отношению к остальному телу в деловых костюмах с важным видом рассматривали груз в кузове припаркованного грузовика сороковых годов двадцатого века.

Казалось, размеренная городская жизнь, пусть и за колючей проволокой охраняемого солдатами периметра, шла своим чередом, однако Фрэнк за долгие годы пребывания в Париже так и не смог свыкнуться с тем, что соседство с волшебными существами из сказок и полузабытых легенд стало обыденностью.

– Волшебство. Детский восторг, – подумал мужчина, увидев, как один из зайцев закурил сигарету, огонек на конце которой отразился ярким пятном в бездонных черных глазах животного, довольно жуткая картина, даже если приходиться видеть ее изо дня в день. – Все вдребезги разбилось о суровую реальность.

По какой-то странной причине иностранцы быстро пристрастились к всевозможным соблазнам и суррогатным удовольствиям, словно скверна притягивалась к ним сильнее. В темных подвалах и катакомбах Парижа можно было без труда отыскать опустившихся на самое дно пришлых, вынужденных заниматься воровством ради препаратов из рук таких же иностранцев. Претворенная в реальности сказка оказалась не такой чудесной и лишенной черт торжествующего зла.

Фрэнк в очередном грязном переулке отыскал одноэтажное каменное строение с потускневшей от времени вывеской: «Хартман и компания». Его всегда забавляло, что эта «компания» состояла лишь из него одного, поскольку Фрэнк работал вместе, вернее, работал на Эрика, его старого приятеля еще со времен прежней жизни, если не считать редких обращений к электрику из соседнего магазина, где торговали люстрами, когда поломка оказывалась слишком сложной.

Пальто и шляпа повисли на гвозде сразу у входных дверей. Фрэнк надел на себя грязный халат и, с удивлением обнаружив, что длинные лампы на потолке были уже кем-то включены, оглядел остальное помещение. Все казалось неизменным: помимо нескольких стальных ящиков с инструментами и пары громоздких приборов в центре с важным видом, величественно и молчаливо красовался роскошный желтый кабриолет времен ревущих двадцатых. Даже со вскрытым кузовом и снятыми хромированными деталями автомобиль в грязном гараже крошечной мастерской на самом краю города смотрелся несколько неестественно, будто бы он был угнан и обречен оказаться проданным по запчастям на ближайшем автомобильном рынке.

Угрюмый герой в длинном халате неспешно приблизился к кабриолету, цепи ручного крана у потолка со вчерашнего вечера были собраны, а стальные ворота – закрыты на деревянный засов, хотя даже так внутри мастерской все еще было довольно холодно.

– Сегодня ты не весел, неужели этим утром тебя обделили розовым сахаром? – внезапно раздался голос Эрика, он незаметно для героя выкатился из-под днища кабриолета и, сняв одну из замасленных перчаток, следом помахал напарнику.

– Нет, просто я был огорчен, с порога узнав, что ты пришел в мастерскую раньше меня, – несерьезно пожаловался Фрэнк, худощавый Хартман встал с деревянной доски и выпрямился в полный рост, словно непредумышленно поравнявшись с коллегой. Масляные пятна на рабочем халате Эрика заблестели в свету электрических ламп, но даже так в его лице проглядывались умеренно аристократические ноты: вздернутый нос, большие глаза, густые брови и пышные рыжеватые волосы.

– Спешу заверить, ты не пропустил ничего важного. Я только заменил поврежденный участок топливной магистрали, – тяжело выдохнув, сообщил Фрэнку Хартман. – Что там со свечами в двигателе?

– Вчера задержался допоздна, но закончил. Думаю, уже можем поставить, проверить и вывезти на дорогу, где все будет видно предельно ясно, – предложил рассудительный герой, после чего оба мужчины в грязных халатах посмотрели на громоздкий двигатель, тот стоял на деревянных брусках в паре метров от машины.

Напарники работали над ремонтом кабриолета уже целую неделю, трепетно пересобирая каждый механизм, чтобы не разочаровать важного клиента и не остаться без средств к существованию. Фрэнк за это время успел неоднократно перебрать двигатель, заменив почти все на новые детали, благо заказчик, двухметровый прямоходящий волк с огромной челюстью и нюхом на прибыльные дела, был готов раскошелиться.

– Большой Больцман точно не останется недовольным нашей работой, – прокомментировал Эрик, с трепетом рассматривая сверкающие цилиндры и поршни, замененные и предусмотрительно вычищенные Фрэнком накануне, это, несомненно, радовало Хартмана, для которого словно и не существовало больше другой радости.

– И, наверняка, не станет пробовать нас на вкус, – отшучивался герой, с опаской вспоминая острые клыки звероподобного заказчика, также Фрэнк не хотел признавать, что ему будет по-настоящему жаль расставаться с кабриолетом, словно он уже успел к нему привязаться. Это было легко объяснимо, ведь в предыдущие месяцы мастерская занималась только избирательным ремонтом разнообразного колесного хлама.

После непродолжительной паузы Фрэнк, точно обратившись к самому себе, сказал:

– Удивлен, что ты не дал ей имя.

– Правда: но ведь мы не в кинофильме или глупом романе. Получить роскошный кабриолет после десятка развалин на колесах – хороший знак, а нас заказ особенный, сравни работы живописца, – неясно ответил Хартман, потирая руки тряпкой.

Фрэнк осторожно потянул кран в сторону центра помещения, тот заскрипел, тяжело проползая по рельсам на потолке, а внимательный Эрик без труда стащил с него цепи и осторожно бросил на пол между двигателем. Сработавшиеся за годы напарники понимали друг друга без слов и, умело присоединив кран к громоздкому механизму, подняли его у себя над головами в паре метров от сверкающего чистым глянцем кабриолета.

– Надеюсь, ты понимаешь, что всего одна ошибка будет стоить нам мастерской, – сообщил Хартман, осторожно придерживая повисший в полуметре над полом двигатель, пока напарник неспешно тянул кран вперед, чувствуя, как на его рассеянном внимании сказывается бокал розового сахара, выпитый в «Вавилоне» получасом раннее.

В этом деянии не было ничего постыдного, поскольку после краха старого мира удрученные положением горожане с удивлением обнаружили, что легкое опьянение ничуть не мешает работе, быть может, именно поэтому спиртовая промышленность в ее новом виде оправилась от катаклизма одной из первых, обеспечив все оставшееся в пределах периметра население стабильными поставками. Как часто любили говорить горожане: «Третий признак конца света сразу после предречения на фасаде собора парижской богоматери и последующей гибели миллиардов людей в поступи белого тумана – повсеместный алкоголизм вместе с возросшим интересом к хорошей музыке».

– Мы бы никогда не смогли перенести его без помощи крана. Считай, у нас не было выбора, – удовлетворенно высказался Фрэнк, после того как парой легкий рывков расположил громоздкий двигатель прямо над пустующим корпусом, длинный капот был снят предварительно.

Еще пара рывков и механизм оказался внутри, точно встав на свое место, корпус кабриолета прогнулся к холодному полу, а резиновые шины передних колес заметно вздулись. Следом Фрэнк без дополнительных указаний отыскал в ящике гаечный ключ стандартного размера и передал его напарнику, чтобы тот, в очередной раз ловко нырнув под днище машины, всего за пару минут мастерски соединил коммуникации.

Героям оставалось только залить масла и не самое дешевое горючее, прежде чем, наконец, можно будет завести роскошный кабриолет.

– Обычно мы ограничивались пробным запуском внутри гаража, надеясь, что машины вообще смогут завестись и не развалиться, – не без иронии заметил Фрэнк, по рельсам на потолке отгоняя громоздкий кран с длинными цепями в сторону.

Хромирование детали корпуса сияли в свете электрических ламп, точно как изумительная ткань твердых кресел роскошного салона. Кабриолет постепенно приобретал правильные очертания, и оставшаяся часть работ была завершена всего за полчаса.

– Без ключей ее будет не так просто сдвинуть с места, – произнес довольный Хартман, звонко зазвенев ключами зажигания после того, как возвратился из собственной комнатушки, в которой от предыдущего владельца конторы помимо радио остался старый письменный стол и железный сейф. Эрик использовал его для хранения бутылок с коньяком, отшучиваясь, что объема сейфа будет с лихвой хватать для банка средней руки, не говоря о крошечной мастерской. И он нисколько не обманывал своего старого приятеля еще по довоенным временам.

Поймав ключ из рук развеселенного успехом коллеги, Фрэнк с нетерпением провернул его в гнезде под изящной деревянной панелью с выпуклым спидометром, в следующую секунду обновленный двигатель под глянцем длинного капота взревел, а напарники услышали чистый стук пришедших в движение цилиндров.

Несколько самодовольный Хартман, предварительно еще раз убедившись, что из-под днища кабриолета не капает топливо вперемешку с маслами, сказал:

– Признаюсь, весь оставшийся день я готов прыгать от счастья.

– Тормозная система работает исправно, а остальное, как принято говорить в других автомастерских этого города, – второстепенно, – рассказал герой, украдкой нажав на педаль, что отдавала усилием в ногу.

В скором времени к молчаливому ликованию коллег деревянный засов с ворот был снят, приоткрыв глазам напарников серость свинцового неба, по помещению мастерской загуляли холодные ветры. Однако внимание задумчивого Фрэнка в очередной раз привлекли лепестки увядающих цветов в окне двухэтажного дома с бедным фасадом на противоположной стороне переулка. Подъезд выходил на параллельную улицу.

Герой сам не знал, по какой причине он, порой оставаясь в мастерской до глубокой ночи, всматривался в окно на втором этаже: прекрасные цветы впервые появились на подоконнике в последние дни августа, когда утопающий в колючей проволоке Париж на короткий срок преображался, наполняясь светом потускневшего солнца. Извечная мгла оставляла горожанам лишь пару светлых дней в году…

– Скрипка. Изящная мелодия, которую мне удавалось услышать только поздним вечером, когда я оставался совершенно один. Приглушенный, скорее даже плачущий звук доносился до мастерской именно из этого окна, что было приоткрыто лишь в короткие промежутки летнего зноя, когда город задыхался от пыли и копоти, исходящей из труб множества мануфактур, – пронеслось в мыслях зачерствевшего Фрэнка, словно его сердце с первой встречи стало оттаивать. – Должно быть, Хартман никогда не слышал ее здесь, хотя я ведь даже не знаю, кто скрывается за этой чудной мелодией.

Безумный порыв героя совершенно внезапно оказался остановлен тенью, возникшей на брусчатке перед ним словно из ниоткуда. Одинокую фигуру Фрэнка в момент объял яркий свет.

Герою в длинном грязном халате на мгновенье показалось, что он словно был сражен короткой автоматной очередью, словно секундой ранее он был расстрелян: беззаботный Эрик лишь решил проверить работу фар, прежде чем заглушить двигатель кабриолета. Фрэнк обернулся. Он не был ослеплен, а лишь мысленно еще раз запечатлел яркую вспышку зажегшихся в один миг огней, навивающих полузабытые образы. Свет мощных прожекторов, что прорезали ночной полумрак у передней линии окопов.

– Старина, что-то стряслось? Помоги мне вытолкать машину из гаража, или мы никогда не сможем прокатиться на этой красотке по городу, – обратился к напарнику Хартман с темноватой бутылкой с коньяком в руках, вырвав героя из пелены воспоминаний, настигших его в самый неподходящий момент.

– Конечно, – не без усилия ответил Фрэнк. – Просто о чем-то задумался.

Элегантные фары над скругленными крыльями автомобиля уже потухли, а из-под длинного капота не вырывалось ни звука.

Напарники освободились от грязных халатов и уже в своих привычных одеждах осторожно выкатили кабриолет из мастерской. Эрик закрыл ворота гаража изнутри на засов и вышел через двери, его излюбленный напиток – мутный коньяк с привкусом топленой горечи, что так не нравился Фрэнку, уже лежал в бардачке.

– Не подумай, что я забыл про твои слова, отпущенные в адрес коньяка из довоенных запасов, – произнес вдруг рыжеволосый Хартман и вытащил из кармана своего светлого пальто бутылку с розовым сахаром, этикетка уже успела отклеиться.

Фрэнк, на чьем лице уже расплылась благодарная улыбка, сидя на месте водителя, еще раз своим взглядом отыскал окно на втором этаже дома напротив, после чего заверил напарника:

– Предпочитаю эльфийский суррогат малоприятному напитку, разбавленному на всех этапах перевозки внутрь периметра.

Пассажир вновь оставил комментарий героя без внимания, вместо чего приложился к коньяку.

– Всего на несколько часов прикоснуться к роскоши, – не без сожаления признался Хартман, обычно он не любил говорить о прошлом, словно боялся взглянуть на себя настоящего. – Кажется, я уже начал забывать прежнюю жизнь, тогда мы ведь были соседями.

Фрэнк, выкрутив белоснежный руль вправо и тяжело выдохнув, ответил:

– Так уж устроена человеческая память: раньше я тосковал по тем счастливым денькам, когда еще на мир не снизошел белый туман, теперь привык к нынешней жизни, а прошлой будто и не было вовсе, или она случилась не со мной.

Кабриолет неспешно выкатился из переулка к узкой улочке, водителю казалось, словно он в этот миг всецело ощущал машину, каждую ее деталь изнутри, чувствовал каждый оборот двигателя, точно продолжение собственного тела.

– Ведь тогда мы бы могли позволить себе купить подобные вещицы, – заметил тоскливый Эрик, затертая шляпа смешно лежала на длинных локонах его рыжих волос, будто бы за прошедшие с конца света двенадцать лет он ничуть не изменился.

Хартман был намного младше Фрэнка, хотя сейчас это было почти незаметным: война и повсеместная нищета старила людей. В прошлой жизни двадцатидвухлетний Эрик, будучи студентом именитого университета, в котором преподавал Фрэнк, проживал в соседнем с ним доме. В следующий раз они встретились в Париже, окруженным периметром и колючей проволокой, повзрослевший Хартман пригласил соотечественника на работу в купленную в кредит мастерскую с условием делить все поровну.

Приятный ветерок тормошил волосы пассажиров.

– Знаешь, старина, – последовательно проговорил безропотно придавшийся воспоминаниям Фрэнк, обогнув медлительное такси. – Как бы я не старался, я никак не могу вспомнить тебя студентом.

– Как интересно, – почти удивился Эрик, наполовину опустошив бутылку с мутной смесью. – Профессор Фаренгейт в любое время в блестящих туфлях и отглаженной белой рубашке с галстуком цвета граненого сапфира.

Вспомнивший в мельчайших подробностях обстоятельства прежней жизни пассажир со всем вниманием принялся через боковое зеркало рассматривать удаляющийся силуэт Эйфелевой башни, претенциозно утопающей в непроницаемом тумане. Желтый кабриолет выкатился за пределы 17 квартала прямо на широкий проспект, пропуская колонну броневиков с крестами периметральной гвардии, на стальных крышах которых виднелись грозные пулеметные гнезда со стрелками в белоснежных плащах и противогазах с красными линзами.

– Под граненым сапфиром ты, верно, подразумевал синий цвет? – далеко не сразу усмехнулся Фрэнк, вспомнив коллекцию галстуков одинаковых цветов, подаренных Эмилией через несколько месяцев после знакомства. Внимательный Фаренгейт также вспомнил, как перед их свадьбой пообещал надевать один из них на работу каждый день.

Приятели замолчали, думая каждый о своем. Пустой взгляд Хартмана был устремлен к заросшей высоким кустарником железной дороге, что шла параллельно проспекту, поднимаясь проржавевшим полотном одноколейного моста. Поезда уже давно не ходили по этому пути и были брошены неподалеку, словно став памятником ушедшей навсегда эпохи, где люди могли оставаться близки даже на расстоянии многих тысяч километров, ведь преодолеть их тогда не составляло никаких затруднений.

В развалинах железнодорожной станции теперь гнездились птицы. Помимо привычных ворон, сопровождающих яркий кабриолет своими жадными взглядами, здесь встречались какие-то причудливые розовые пернатые с вздернутыми клювами, издали напоминающие фламинго. Должно быть, они пришли в Париж из иного мира, а периметральная гвардия посчитала их соседство с горожанами безопасным.

– Довольно редко удается встретить что-то яркое среди серости этих грязных улиц, быть может, именно поэтому руководство не приказало огнеметчикам сжечь гнезда этих псевдофламинго? – подумал вдруг Фрэнк Фаренгейт, потеряв из виду колонну бронемашин.

Минутой позже водитель, к собственному удивлению, обнаружил, что кабриолет клонило вправо, вынуждая его прикладывать некоторые усилия, чтобы продолжить движение в прямом направлении.

– Нужно проверить давление в шинах, – доложил полный уверенности Фрэнк.

Эрик хотел ответить молчанием, поскольку в такие моменты старался не мешать напарнику, чутью и опыту которого он всецело доверял, ведь без него ему бы пришлось нанимать несколько человек.

– Большой Больцман предупреждал, что машину клонит вправо. Это уже не наши заботы. Попробуй поддать газу, – напомнил Фрэнку Хартман и, развалившись в кресле, любезно протянул ему розовый сахар. Водитель не стал отказываться от излюбленного напитка даже за рулем.

– Никогда бы раньше не подумал, что однажды мне придется работать в парижской мастерской вместе со своим старым соседом, занимаясь ремонтом машин, – в очередной раз признался вслух Фрэнк и сделал несколько глотков эльфийского напитка, словно сейчас он находился у барной стойки Олафа в «Вавилоне». – Жизнь, как люди, переменчива.

Эрик снял шляпу, от чего локоны его рыжих волос грациозно взвились, и предельно серьезно отшутился:

– В это ты, конечно, прав: теперь и не знаешь точно, что будет завтра, и не принесет ли оно тебе смерти. Остается только пить, немного работать, чтобы чем-то оплачивать выпивку и надеяться на лучшее, словно мы живем даже не одним днем, а одним мгновеньем…

– Мгновеньем, запечатленным в бокале розового сахара или, в твоем случае – коньяка, пусть даже после войны его совсем разучились делать.

Оба героя понимали, насколько слова Хартмана были близки к истине, видя, как обитатели последнего города доживали свои дни в праздном веселье. Казалось, злополучное пророчество на фасаде собора парижской богоматери уже и не выглядело столь устрашающе, точно бы разгневанный непослушанием бог решила изжить всех людей, а лишь служило напоминанием об уже произошедшем конце света.

Эрик с пьяным упоением вслушивался в рев мотора под капотом и, обессиленно усмехнувшись, задался вслух вопросом:

– Разве так мы представляли себе конец?

– Странно замечать, что столь категоричное слово вошло в оборот, будто бы все стали так просто относиться к смерти, – заметил Фрэнк.

Внимательный и одновременно с этим легкомысленный Фаренгейт объезжал многочисленные ямы на дороге, за состоянием которых уже никто и не следил, точно как и за ветшающим водопроводом и канализацией. Все, что рано или поздно приходило в негодность, зачастую было просто нечем заменить, в этом и заключалась суть краха цивилизации: поезда, самолеты, корабли ржавели без дела, спутники бессмысленно болтались на орбите, а столичные вокзалы использовались в качестве складов и автомобильных рынков.

– Получается, все мы стали товарищами по несчастью, обреченными застать конец в этом городе за километрами колючей проволоки. Как глупо, но одновременно с этим поучительно, не находишь? – выговорился Хартман, заметив, как напарник уже опустошил всю бутылку, но запросто продолжал вести кабриолет по проспекту, где тут и там слышалась музыка, в основном – джаз.

Казалось, словно все горожане сговорились вновь пережить эпоху ревущих двадцатых, хотя большинство из них могли видеть эти времена только в старых кинофильмах или на страницах романов. Фаренгейт допускал, что, вполне возможно, это случилось само собой.

– Мой друг, для моего бывшего ученика ты слишком пьян, – заметил Фрэнк, в очередной раз лихо выкрутив руль, из-за чего кабриолет выскочил на соседнюю полосу, обогнув грузовик, в открытом кузове которого стоял громоздкий рояль.

– Ничуть не меньше вашего, профессор Фаренгейт, – произнес рыжеволосый Хартман, чье лицо растеклось в довольной ухмылке.

Трубы мануфактур в зеркале заднего вида пропали из виду, равно как и силуэт Эйфелевой башни, окончательно утонувшей в серости свинцового неба. Набегающий ветер бодрил или скорее даже отрезвлял героев. Мимо кабриолета проносились немногочисленные машины разных времен. Витрины магазинов, фешенебельные отели, шумные рестораны, парижские домики с аккуратными фасадами и крошечными балкончиками остались далеко позади. Коллеги приближались к границам города. Вот уже и насквозь проржавевший мост железнодорожного полотна резко оборвался, лишь на самом краю пути стоял искореженный одинокий вагон, который уже никогда не прибудет в пункт назначения.

Внимательный Фрэнк коснулся педали тормоза, и кабриолет плавно замедлился, подползая к возникшей словно из ниоткуда бетонной линии, что была непрерывна, образуя замкнутый контур периметра вокруг всей столицы. Безликая серость сплошного фортификационного сооружения выглядела устрашающе: опустевшие дома вблизи, всюду разбросанные мешки с песком и огневые точки. Линии высоких заборов с колючей проволокой, несравнимых с колоссальной мощью бетона городской стены, источали лучами мощных прожекторов, точно украшенные гирляндами рождественские елки.

– Не знаю, кем себя возомнили эти солдаты, но архитектор периметра явно черпал вдохновение из остатков берлинской стены, – пожаловался Хартман, он упоминал об этом всегда, когда герои приближались к воротам, вырезанным прямо в монолитном бетоне.

– Будто бы на всем свете помимо Берлинской стены более не существовало подобных сооружений.

Монструозное укрепление высотой в восьмиэтажный дом ощетинилось рядами причудливых стальных вышек спиралевидной формы, производящих удручающее впечатление на Фаренгейта, которому неоднократно доводилось слышать об этом грубом стальном частоколе. Фрэнк также не мог определить наверняка, был ли символ нового мира так похож на остовы военных радаров времен холодной войны между востоком и западом, во всяком случае, в городе о них мало кому было что-либо известно. Поговаривали, что только благодаря спиралевидным вышкам на стене периметра Парижу удалось избежать незавидной участи, постигшей весь остальной континент после встречи с белым туманом.

– Первое время, когда я оказался в Париже, подумывал податься в периметральную гвардию, ведь в те годы она почти целиком состояла из числа солдат разбитой армии, – поделился воспоминаниями водитель, со всем вниманием рассматривая сплошную бетонную линию, во многом похожую на стены средневековых крепостей, только за место каменных башен периметр обрамляли причудливые железные конструкции.

– И почему вдруг передумал? Слышал, принимают только людей и платят там тоже неплохо, – спросил заскучавший Хартман, вытащив из кармана пальто паспорт полноправного гражданина города. – Точно больше, чем в мастерской.

Фаренгейт повторил за напарником и также, но несколько боязливо вытащил паспорт на чужое имя.

Еще десять лет назад за столь желанный документ были готовы заплатить всеми оставшимися деньгами или даже рискнуть жизнью в опасном деле, лишь бы получить возможность жить внутри городских стен в мнимой безопасности. Белый туман продолжал свой кровавый поход по континенту, не различая между собой ни людей, ни пришлых, он забирал души всех, до кого ему удавалось дотянуться, оставляя после себя лишь стаи черных ворон, будто бы находил в этих особенных птицах достойных приемников этого мира. Предместья Парижа не стали исключением.

В тот год Фрэнку очень повезло: старый приятель по университету сумел достать ему спасительный документ, позволивший герою пересечь линию периметра накануне трагедии. Потерявшему все и даже свое имя Фаренгейт повезло. Снова, словно бы сама судьба насмехалась над ним, позволяя ему жить благодаря чреде случайных совпадений. Знакомство с Рене Локампфом стало одним из таких совпадений.

Кабриолет неспешно подползал к воротам, дьявольские вороны описывали круги в хмуром небе прямо над головами героев, точно издали наблюдая за ними, как за актерами в какой-то тоскливой театральной постановке, которая была не нужна ни артистами, ни зрителям.

Оставивший вопрос приятеля без внимания, водитель, наконец, вымолвил:

– Понял, что больше не желаю проводить оставленные мне годы в сапогах и шинели где-то на грязном блокпосту с винтовкой в руках, пусть и за какое-то жалованье.

– Вот так просто?

– Да, разве нужны еще какие-то причины? – бесхитростно подтвердил Фрэнк, его коллега, обладатель рыжих волос, провалился в полусон.

За неприступными стенами с восточной окраины Парижа уже давно никто не жил, даже группы мародеров и отчаянных контрабандистов старались лишний раз там не появляться, поскольку поговаривали, что на оставленных людьми улицах происходила разного рода дьявольщина, от чего боевые вертолеты периметральной гвардии ежечасно прочесывали кварталы вдоль морской преграды. Так было и сейчас.

– Напомни, мой друг, в какой момент мы решили, что пустая трасса за столичными стенами идеально подходит для испытаний наших изделий? – искренне поинтересовался Фрэнк, услышав узнаваемый гул пары приближающихся с юга вертолетов, что приободрил даже полусонного Хартмана.

Извечная мгла заставляла их идти в полусотне метров над землей, почти прижавшись к стенам периметра, позволяя героям без труда разглядеть белоснежный окрас фюзеляжей и всю мощь бортового вооружения, представленного неуправляемыми ракетами и пулеметами.

– Однажды мне доводилось видеть этих птичек в действии, это случилось в Бельгии на первую зиму после конца света, – придался воспоминаниями пассажир, хотя он прекрасно знал, что Фрэнк уже неоднократно становился слушателем этой истории. Водитель в черном пальто не стал возражать.

– Забавно ли, тогда двойка вертолетов нанесла удар по своим позициям, похоронив целую колонну резервистов на марше, а на втором заходе уничтожила штаб союзных сил, – повторился иронично Эрик.

Закончив короткий рассказ, пассажир, как и всегда, рассмеялся. Рассмеялся, словно только что он пересказал своему приятелю одну из своих умышленно глупых шуток, словно Хартман невольно пытался воспринимать пережитое безумие через добрую улыбку, пусть она и была фальшивой. Фаренгейт прекрасно это понимал, кажется, они оба это понимали, но молчали, стараясь лишний раз не сгущать красок.

Тем временем роскошный кабриолет остановился напротив грубых ворот огромной толщины, что приводились в движение электрическими валами справа и слева от рельсов, от чего всякий, покидающий пределы стен, на мгновенье представлял себя на месте первооткрывателя грандиозного и скорее полумифического лабиринта древности. Один из охранителей сооружения в белоснежном одеянии и резиновой маске противогаза с красными линзами, точно бессмертных страж царства мертвых, прошагал к машине, чтобы бегло осмотреть салон и со всем вниманием проверить документы, словно кому-либо может понадобиться вывести что-нибудь из города.

Фрэнк не знал наверняка, было ли излишнее внимание дотошного проверяющего формальностью или актом предельной исполнительности, однако минутой спустя офицер в стандартном обмундировании убедился в исправности паспортов и жестом руки приказал другим стражам выпустить машину. Тяжелые ворота перед героями со скрипом пришли в движение, медлительно приоткрыв путь за пределы столицы, туда, куда еще совсем недавно пришел белый туман…

Кабриолет оставил периметр позади и грациозно выкатился на полотно широкого моста, протянувшегося над Сеной, своим необычайно ярким окрасом словно разбавив палитру холодных полутонов вокруг. Даже Хартман оживился, точно бы до этого он неоднократно не бывал здесь, за пределами стен последнего города. Пятно желтого глянца утопало в полумраке болезненного дня, а удаляющиеся силуэты вертолетов сделались почти неразличимы, после чего окончательно скрылись из виду за очередным изгибом городской стены.

– Всякий раз, оказываясь здесь, я начинаю бояться, что солдаты не пустят нас обратно, но в тоже время словно хочу, чтобы этот беспричинный страх оправдался, – выговорил несколько воодушевленный Эрик.

Грубые железные пролеты моста замелькали перед пустыми глазами Фаренгейта, что всем сердцем, как и Хартман, словно ощутил присутствие полузабытого чувства свободы, пусть даже оно и было ложно, как мираж или наваждение перед глазами измученного жаждой и заплутавшего посреди пустыни путника. Фрэнку вдруг отчетливо показалось, будто бы это неописуемое допущение незримо присутствовало в воздухе, таилось в холодных водах Сены, в полутьме извечного марева, окутывающего Париж своими сетями, точно как паук, вьющий искусные щелоковые полотнища. На короткий миг Фрэнк с истинным наслаждением закрыл глаза, всецело отдавшись необъяснимому человеческому порыву, кабриолет не переставал ехать прямо, ведомый ослепленным водителем, лишь только неразборчивые слова пассажира заставили Фаренгейта возвратиться в границы своего тела, слившись с гнетущей реальностью в его настоящем.

Свет от фар автомобиля, наконец, достиг противоположного берега, в то время как громада неприступного периметра сделалась неразличимой в томной мгле, лишь темнеющие силуэты причудливого частокола проглядывались в зеркале заднего вида. Фаренгейт снова поймал себя на мысли, что загадочные спиралевидные вышки словно хранили в себе страшную тайну о случившемся двенадцать лет назад, когда сбылось начертание на стенах собора парижской богоматери, словно они великодушно обрекли обитателей последнего города на пребывание в беспечном неведенье. «Ложь – добродетель обреченных», – как с усмешкой поговаривали посетители «Вавилона», если заходила речь о таинстве парижских стен.

Кабриолет на полном ходу пересек длинный мост. Несколько удивленный герой не хотел думать, что произошедшее с ним полуминутой ранее было как-то связано с творившейся в этих местах чертовщиной, поэтому он списал переполнявшие его чувства на банальное опьянение и усталость. Беззаботный Хартман сидел в своем кресле неподвижно, с видом выдающейся незаинтересованности всматриваясь в заколоченные окна домов, точно находил в них спокойствие, которые бывает у человека, оказавшегося на берегу моря или на кладбище в тихий день в полном одиночестве. Вороны все также кружили в небе, точно как полноправные участники этого дня, переходящего в вечер, что, в свою очередь, сменялся стерильным мраком ночи. В сущности, понятие дня из-за постоянной непогоды и извечного тумана утратило смысл много лет назад.

Набережная покинутых жителями коммун на противоположном берегу Сены представляла собой довольно удручающую картину: обветшалые дома, фасады которых заросли травой и причудливыми кустарниками. Фасады, что были молчаливыми свидетелями страшной бойни, а теперь попросту рассыпались по кирпичику без всякого ухода и внимания, словно сломанный часовой механизм.

– Знаешь, старина, – обратился к пассажиру Фрэнк, на что тот с интересом посмотрел на героя. – Занятно, как с годами переменяется или скорее даже сломается под весом сожалений восприятие.

– О чем это ты?

– Слишком многое забываешь и забываешь навсегда: я уже и не вспомню, что приключилось со мной в пригороде до получения паспорта, – рассуждал скучно Фаренгейт. – Словно все это случилось и не со мной вовсе, а с кем-то, с кем угодно другим.

Роскошный автомобиль с оглушительным ревом двигателя под длинным капотом на головокружительной скорости несся по пустой трассе, разрезая мутный туман огоньками фар.

Хартман сначала не нашел, чего ответить, но, задержав мимолетный взгляд на оставленных посреди переулка чемоданах, будто владельцы бросили их в рядовой спешке и должны были вскоре вернуться, произнес:

– Полагаю, даже если закончат строительство второго периметра, на эти некогда чудные улицы еще очень долго никто не вернется.

Фаренгейт лишь еще раз убедился в том, что не видит в силуэтах знакомых улиц и домов, вековой кирпич которых навечно запечатлел полузабытые переживания героя, призраков прошлого. Будто бы получение паспорта благодаря связям старого университетского приятеля провело черту между прошлым и настоящим, как одно из самых значительных событий в судьбе мужчины. Словно именно с того момента Фрэнк стал жить одним днем, как и весь мир, утратив всяческие надежды на светлое завтра: в час апокалипсиса оно стало невозможным.

– Я и не надеюсь дожить до этого знаменательного дня, – признался водитель, ни на мгновенье не упуская дорогу из глаз.

Сегодня Фрэнк нисколько не старался быть осторожным, позволив себе откровенничать, как будто завтра, в котором он будет жалеть о сказанном сегодня, никогда не случиться.

Обветшалые фасады домов с заколоченными окнами темнели с удалением от неприступных городских стен, точно бы еще недавно здесь бушевали страшные пожары. Герой по рассказам Олафа знал, что западные пригороды неоднократно подвергались профилактическим бомбардировкам напалмом, однако сейчас это интересовало его куда меньше езды, которой он отдался словно увлеченный юноша.

Напарники были прекрасно осведомлены, что дороги до самого Руана были пусты, хотя они никогда не рисковали выезжать дальше пары километров от столицы, где охранители стен гарантировали сравнительную безопасность.

– Не хочу показаться трусом, но здесь мы всегда предпочитали поворачивать назад, – произнес сразу Хартман, после того как запечатлел силуэт покосившейся под собственным весом громаду Останкинской телебашни, чье разорванное страшной силой основание вросло прямо в землю, точно как самые настоящие деревья.

Доминанта нового мира, лишенного всякого смысла и целостности, еще не упала, лишь только потому что ее оплели гигантские корни, на которых виднелись тысячи и тысячи распустившихся к середине августа цветов с восхитительными лепестками цвета алого, почти багрового заката, что уже обратились в холодный камень.

– Нужно закончить косметический ремонт до обеда. Отладить системы, – не сразу объяснился вновь впечатлявшийся Хартман, словно ему еще никогда прежде не удавалось подобраться к телебашне так близко. – И мне хочется отдохнуть.

Фаренгейт сдался сразу и, выкрутив руль кабриолета, от чего тот бросился в поворот и следом резко развернулся в обратную сторону, сказал коллеге:

– Конечно, с первых дней ее появления здесь по воле белого тумана избегаю подходить к ней ближе полукилометра.

– Она возникла ровно в тот день, когда Фрэнк Фаренгейт умер, – напомнил проживающему в городе под чужим именем приятелю Хартман.

Колоссальная телебашня, склонившаяся к земле, осталась позади, а перед героями вновь предстал безлюдный проспект во всем своем великолепии, что сотворил с ним конец света. Линии потухших на веки фонарей на элегантных чугунных столбах терялись в мареве из безликой серости, даже свет пары мощных фар не мог пробиться сквозь эту неосязаемую стену.

Извечная дымка перед глазами со временем перестала хоть сколько-то раздражать Фрэнка, будто бы она присутствовала в его жизни и жизни прочих горожан всегда, а воспоминания о чистом голубом небе, сгорающем в лучах яркого солнца, были лишь коллективным замешательством, миражом, который никак не покидает людские умы из-за редких недель в середине лета, когда небо над их головами становилось ясным, предательски обнажая глыбы парящих островов, куда по несколько раз в день поднимались огромные цепеллины.

Фаренгейт отогнал от себя прочие мысли и, предзнаменуя безумную гонку всего с одним участником, усмешливо заверил пассажира:

– Готов поспорить, что мы будем у стен всего через полчаса.

– С меня сигарета, если успеешь точно в срок, – сразу согласился Эрик, поскольку напарники знали, что этой дорогой в редких случаях пользовались только машины городских служб.

– Довоенная? – иронично набивал цену предстоящему зрелищу водитель.

– Я таких уже полгода не встречал, – пожаловался рыжеволосый Хартман, насмешливо фыркнув.

Ставки были сделаны. Фаренгейт одним движением дернул за рычаг, и салон роскошного кабриолета накрыла черная тканевая крыша, после чего автомобиль рывком дернулся с места в направлении серости городских стен.

Хартман не хотел возвращаться к безликому бетону, что стал гарантом мнимого спокойствия и символом краха старого мира, словно тысячелетний храм периметра последней столицы существовали всегда и, попросту не существовало времени, когда его не было.

Над проспектом бессмысленно повисли провода, некогда протянутые между узнаваемыми железными крышами и вытянутыми окнами чердаков. На шум выглянули дьявольские вороны, они стали единственными зрителями зрелища.

– Забавно вспоминать, но раньше ты предпочитал машинам велосипед, – напомнил вдруг Эрик.

– И он мне был не нужен: я жил слишком близко к университету, – поправил пассажира несколько легкомысленный профессор Фаренгейт.

Пара ворон со стеклянными глазами по неясным причинам бросились сопровождать машину, быть может, их привлекла ее необычайно яркая окраска или отливающие хромом детали решетки радиатора и подвески вместе с серебрящимися дисками. Хартман нашел эту слежку малоприятной и не без доли отчетливой иронии в словах выговорил:

– Использовать дорогу смерти в качестве полигона, чтобы с ветерком наслаждаться жизнью, разогнавшись в безумной гонке. Как легкомысленно.

– Боюсь, так могут только люди, – запросто сказал Фрэнк, словно не находил в этом наблюдении ничего удивительного, словно видел это столько раз, что и вовек не сосчитать.

– По моему мнению, это и есть самое верное решение, ведь никому не под силу противостоять концу света, будто бы сама вселенная решила изжить нас из этого мира или в какой-то момент сама попросту стала рассыпаться на части, – продолжал свой монолог полный задумчивости Фаренгейт. – Никто не знает, почему это однажды произошло, мы лишь можем видеть последствия…

– Все равно что безвольные наблюдатели, верно? – сквозь рев мотора добавил Эрик, когда героям ненадолго приоткрылись полутени парящих в облаках островов, куда заказан путь обыкновенным горожанам.

– Верно.

Собеседники ненадолго замолчали, вглядываясь в холодную полутьму в небе и думая каждый о своем, хотя Фрэнк мысленно продолжил свой монолог. Пара ворон, увязавшихся за машиной несколькими минутами ранее, уже давно остались позади.

Рыжеволосый напарник коснулся нерабочей магнитолы: герои еще не установили антенну, решив сделать это на завершающем этапе ремонта, хотя во всем Париже, как и за его пределами, ловило всего две частоты: «джазовый мотив» и канал оповещения.

– Неужели быстрая езда смогла сделать тебя разговорчивее? – с интересом заметил Хартман, за окном мимо него проносились многочисленные улочки и оставленные людьми в панике магазины, большинство их которых уже была разграблена.

– Быть может, ты прав, мой друг, – тяжело выдохнул и выговорил водитель в старомодной шляпе. – Что может быть честнее, чем наслаждаться жизнью на руинах нашей умирающей цивилизации? Развлекаться, посещать рестораны, кинотеатры и воспринимать нелюдей в качестве туристов из каких-то далеких стран, словно двенадцать лет назад ничего не произошло.

С подлинным блаженством прислушавшись к чистому реву мотора, что определил успех недельной работы, Фаренгейт поделился еще парой мыслей, навеянных рядами ржавых заборов с колючей проволокой у самой дороги:

– Надеть и больше никогда не снимать розовые очки, дважды в сутки принимать растворенные в сахаре антидепрессанты, пока по остальному континенту за пределами стен ступает апокалипсис.

– Научиться жить по-новому, чтобы не сойти с ума, – после непродолжительной паузы прокомментировал Хартман, у ног которого лежала бутылка выпитого коньяка. – Быть может, от нас этого и хотят?

В эту секунду взгляд пассажира был устремлен к мрачному небу, вернее к каменным глыбам парящих островов, где новая аристократия уже, наверное, успела свить себе резиденции и роскошные дворцы, чтобы с комфортом встретить закат человечества, как и всего мира.

Никому из жителей нижнего города не позволялось заглянуть за мглу, что стала самой настоящей границей между теми, кто был облечен властью и богатством, и всеми остальными, запертыми в клетке бетонных стен. Даже в редкие ясные дни сказочные острова оставались недоступны для глаз посторонних, надежно скрывая тайну верхнего Парижа траурной дымкой облаков. Фаренгейт полагал, что в частности именно по этой причине воздушный транспорт позволялось иметь только периметральной гвардии.

Одинокий автомобиль на безумной скорости мчался по длинному проспекту, ставшему неким памятником ушедшей навсегда эпохе, словно в своей небывалой роскоши демонстрируя превосходство не только перед современниками, но и словно перед теми, кто когда-нибудь населял эти дома с милыми окошками.

Должно быть, оба героя в это мгновенье подумали об одном, вернее о том времени, когда дорогие сердцу люди жили, и им можно было в любое время с легкостью позвонить. Мимо машины пронеслась и вскоре осталась далеко позади одинокая телефонная будка.

– Кажется, стоит только набрать нужный номер, поднять трубку, и на конце провода будет слышен голос, – признался тоскливо и одновременно с этим несколько мечтательно Эрик, словно те, кто был ему дорог и навечно сгинул в пожарище старого мира, сейчас на самом деле был жив и счастлив, находясь где-то очень далеко от извечной мглы этого мрачного города.

Фаренгейт и Хартман прекрасно осознавали, что это было не так, что в реальность оказалась намного трагичнее: старый мир пал. И точкой невозврата стал тот миг, когда связи между людьми были навсегда утрачены, а коммуникация далее десяти километров от стен стала невозможной. Бессмысленно висящие на орбите спутники давно взбесились, точно вдруг разом осознали собственное одиночество, и были обречены созерцать затянувшуюся агонию человечества из космоса, откуда так запросто фиксировались последствия поступи белого тумана.

Вдали стали видны железные пролеты моста, обнажились и тусклые огонь прожекторов на городских стенах, Фрэнк сбавил ход и вслух заключил:

– Многие говорят, что такие как мы принадлежат к потерянному поколению, ведь мы с тобой в сознательном возрасте застали старый мир, а потом в одночасье его потеряли.

Автомобиль грациозно покатился по пролетам широкого моста, холодные воды Сены сразу приковали взгляд Эрика, тот лишь приободрил коллегу:

– Полагаю, что те, кому не посчастливилось родиться после конца света, воспринимают окружающий хаос, как нечто должное. Их трагедия заключается в том, что им уже никогда не понять вкуса той беззаботной жизни, которую знали прежде мы.

Разговор двух приятелей был закончен, как вдруг внезапно оба заметили на противоположной стороне моста размытое черное пятно, что секундой позже разделились на несколько тучных тел, неумолимо приближаясь к героям, как волны в океане, как необъяснимый почти животный страх. Напарники удивленно переглянулись. Водитель предпочел затормозить, а потом, когда из мглы выскочили бронированные грузовики периметральной гвардии, вовсе остановился. Герои не ожидали встретить их здесь сегодня, особенно днем.

– Они словно туннельные крысы, рожденные в темноте и никогда не видевшие света, – неясно дополнил свои слова Эрик или уже был увлечен проходящими мимо роскошного кабриолета колонной броневиками.

Хартман, равно как и Фаренгейт, прекрасно знал, что в трюмах таких грузовиков до места расстрела перевозили разного рода тварей, вовсе не имеющих паспортов, или тех, кому сегодня не посчастливилось быть раздавленным бессмысленной военной машиной охранителей стен.

В скором времени колонна адских грузовиков снова затерялась в полутьме дневного марева позади. Никто из напарников больше не проронил ни слова, будто бы именно эта незначительная деталь могла привлечь излишнее внимание расстрельной команды, что в промышленных масштабах досрочно выписывала из этого чистилища всех, кто даже потенциально считался опасным или был не согласен. Должно быть, именно допущение позволяло столь таинственному руководству периметральной гвардии диктовать свою волю под дулом автоматов и пребывать в неясном статусе, бессрочно исполняя функции правительства последнего города.

Мужчины все не решались прервать тишину, точно их могли подслушать даже в машине, ведь им обоим доводилось слышать о широкой сети информаторов и доносчиков. Фаренгейт также знал и о ночных рейдах, после которых некоторых горожан искать было совершенно бессмысленно, потому что однажды стал случайным свидетелем этого зрелища, по своей лицемерной бесчеловечности напоминающим скорее события хрустальной ночи. Тоска по довоенным временам, постоянная борьба за существование и извечная угроза со стороны белого тумана никоим образом не предрасполагала к появлению самой идеи о малейшем сопротивлении.

Немногословный Хартман включил магнитолу, и в салоне зазвучала приятая музыка, разбавив повисшую в воздухе напряженность. Недосказанность заместилась словами какой-то незамысловатой песни, повествующей о сельской жизни нищего фермера на среднем западе американского континента, где в то время острая нужда вознаграждалась полной свободой. Кабриолет с героями исчез за воротами бетонной стены, чья беспредельная безликость была не так выразительна за частоколом из антенн.

Перед глазами напарников вновь предстали привычные улочки, что полнились огнями газовых фонарей и витрин магазинов, даже прохожие в разных одеждах выглядели беззаботными, ни на секунду не задумываясь о своем удручающем положении, словно горожане однажды заключили контракт, согласно статьям которого неприступные стены Парижа даровали им мнимую безопасность, взамен забирая их свободу и, вероятно, их души.

Фаренгейт хорошо помнил, как он, впервые оказавшись внутри периметра, никак не мог понять, почему горожане могли радовать себя кулинарными изысками в многочисленных ресторанах и кафе с такой легкостью в упор не замечать нужды ближних, кому за стенами порой не доставалось хлеба. Казалось, словно обладание злополучным паспортом определяло принадлежность к человеческому роду или вовсе к роду разумных существ. В тот день Фрэнк списал это на обыкновенный человеческий эгоизм и нежелание знать все правду, ведь именно это позволяет закрывать глаза на все несправедливости, будто бы нуждающимся может помочь кто-нибудь другой. К следующему утру белый туман подступил к Парижу и в один миг похоронил всех, кто остался за стенами, многие встретили свой конец во сне. Счастливая смерть. Фрэнку оставалось с этим просто смириться, и он поступил именно так.

– Помниться, ты обещал к этому времени домчать нас до мастерской получасом ранее, – неожиданно напомнил водителю Хартман, взглянув на наручные часы, их циферблат был электронным.

Стрелки механических часов после конца света по необъяснимой причине шли в обратную сторону или вовсе замирали, будто бы весь мир навсегда лишился временного постоянства.

– Получасом ранее речь шла только о городских стенах, – поправил забывчивого напарника Фрэнк.

Внезапно Фаренгейту пришлось нажать на педаль тормоза, от чего кабриолет застыл посреди оживленной улицы в паре метров от низкорослых гномов в затертых робах, чьих могучих руках лежал громоздкий рояль. Они несли его к подъезду, как того требовала прекрасная владелица. Водитель даже нашел себя завороженным движениями тонких рук миловидной девушки в платье, она продолжала деловито указывать рабочим, в какую из дверей было необходимо занести дорогой инструмент.

Хартман без труда заметил секундное замешательство напарника, увлеченного вниманием к этой незнакомке, чьи золотистые волосы посреди болезненной серости улицы казались необыкновенными, поэтому сказал с легкой усмешкой:

– За рулем такого автомобиля у тебя есть все шансы ее заинтересовать.

– Будь любезен, Эрик, оставь свои советы при себе, – по-дружески нагрубил Фрэнк.

Напарники уже мысленно предположили, что очаровательная незнакомка, вероятно, была актрисой или танцовщицей в местном театре, если, конечно, не состояла в успешной музыкальной труппе, выступая поздними вечерами в ресторанах.

Пара тучных рабочих, наконец, перенесла элегантный инструмент через дорогу прямо к дверному проему одного из ухоженных подъездов, что не могло не обрадовать незнакомку. На ее лице проступила робкая полуулыбка, будто бы она все еще находилась в образе какой-то на редкость сдержанной героини.

Фаренгейт предпочел не досматривать представление, а нажал на педаль газа, и роскошный кабриолет покатился вдоль линии газовых фонарей вверх по улице. Из-за постоянного тумана освещение городское освещение работало почти круглосуточно, прерываясь лишь на короткий период между полуднем и пятью часами вечера.

– Жаль, что ты решил уехать. Мог бы любезно предложить помочь поднять рояль по лестнице: она совершенно точно живет на втором или третьем этаже, если не на чердачном помещении, хотя она уж слишком хороша собою, чтобы жить прямо под крышей, – никак не унимался Эрик.

Шляпа снова лежала на локонах рыжих волос развеселенного пассажира, но в следующее мгновение сползла, смешно повиснув прямо надо лбом, что не могло не позабавить Фаренгейта.

– За годы жизни на улицах этого города я усвоил одну важную вещь, напарник: если тебе не угрожают расстрелом, то работать следует только за монеты. Ведь их звон никогда не лжет, в отличие от слов, сказанных людьми, – несколько задумчиво проговорил проницательный Фрэнк, приближаясь к знакомому адресу в тихом переулке. – Хотя работа в мастерской в некоторые убыточные месяцы является скорее исключением.

– Ты прав, просто на секунду я даже позавидовал этой незнакомке. Она может заниматься любимым делом, найдя свой островок спокойствия посреди целого океана безумия, – объяснился Эрик, на его лице проступила полуулыбка, она выглядела точно такой же, как и у этой девушки.

– А разве ты не отыскал этот островок в мастерской? – поинтересовался герой, бросив короткий взгляд в зеркало, откуда на него своими уставшими от жизни глазами взглянул мужчина с грубой щетиной и проседью в темных волосах.

В глубине себя Фаренгейту все еще было сложно поверить или скорее даже принять, что этим человеком теперь являлся он сам, даже его стремительно седеющие волосы казались ненастоящими, точно он был вынужден наложить грим для роли в кино или театральной постановке.

– Я ведь уже неоднократно признавался, что нахожусь там, чтобы только оплачивать мое пребывание в барах, – рассмеялся теперь уже смехом обреченного Хартман. – Иными словами я занимаюсь ремонтом машин только ради дешевой выпивки.

– Выходит, расплачиваешься целым днем работы в мастерской за несколько часов у барной стойки, – справедливо предположил Фрэнк, в то время как полюбившийся напарникам всего за неделю работ кабриолет, наконец, достиг гаражных ворот. – Как мне это знакомо.

– Быть может, именно поэтому наша мастерская еще держится на плаву, – не без толики иронии проронил Хартман.

В следующие полтора часа герои установили хромированные детали на кузов и повесили новенькие номера с трехзначным набором цифр лазурного синего цвета на стерильном белом глянце, от чего блистательный кабриолет стал выглядеть еще лучше и еще более роскошно, словно он только недавно был доставлен из резиденции какого-то ближневосточного монарха, если таковые остались и сумели сохранить свое состояние и статус после конца света. Приятели торопились управиться с работой в срок. Фрэнк заканчивал намывать широкую радиаторную решетку, что одним своим видом подчеркивала премиальное положение владельца этой дорогущей машины, а Эрик сумел установить длинные стеклоочистители на изогнутое лобовое стекло.

Заказ приобретал окончательный вид, позволяя напарникам рассчитывать, в каком заведении сегодняшним вечером они будут проводить время. Фаренгейт знал, что, как и во все месяцы до этого, потратит в «Вавилоне» или ближайшем ресторане все до последней монеты, в то время как Хартман отложит часть выручки в банк, хотя в конечном итоге все равно спустит все в следующем кутеже. И каждый из них будет прав по-своему, ведь они уже неоднократно были свидетелями того, как деньги, совершенно обесцениваясь, превращались в цветную бумагу пригодную лишь для растопки печи в холодную зиму.

В назначенный час к дверям мастерской прибыл еще один роскошный автомобиль, отличающийся от того, что стоял в гараже, лишь цветом и наполнением салона. Герои в рабочих халатах сразу поняли, кто именно пришел за машиной, однако, к их удивлению, сначала в дверях показался стройный юноша в отглаженном лакейском кителе с двумя рядами сверкающих золотом пуговиц на груди, а уже за ним в помещение на своих огромных лапах прошагал прямоходящий волк в деловом костюме и заметным перстнем на пальце.

Фаренгейту стало не по себе, когда он снова посмотрел на морду Больцмана под цилиндром, в желтоватых хищных глазах которого таилась какая-то запечатленная в инстинктивном порыве угроза, словно заказчик в тот же миг был готов броситься на исполнителей и с легкостью разорвать их на куски.

Выпрямившись возле сверкающей своей первозданной чистотой машины, Хартман незамедлительно поприветствовал влиятельного гостя:

– Мсье, добрый день, рады видеть вас в мастерской в назначенный час.

– Доброго дня, – коротко добавил Фрэнк, повторив за коллегой.

– Решил лично удостовериться в результате работ и забрать ее у вас, – разборчивым голосом на чистейшем французском языке произнес Больцман и, приблизившись к героям, поочередно пожал им руки.

К собственному удивлению, Фрэнк нашел шерсть лап животного с острыми когтями довольно мягкой и даже приятной, сравни скорее кошачьей. Молчаливый лакей с одухотворенным видом остался стоять у дверей, будто бы выжидая мгновенья, когда потребуется и будет уместным его скорейшее вмешательство.

– Вы не пожалеете: двигатель пересобрали почти полностью, от чего он работает идеально, заменили масла, установили новые лампы в фарах. Ход плавный, – последовательно вспоминал весь проделанный объем работ Эрик, в первые минуты он даже растерялся, удивленный личным присутствием заказчика.

Фаренгейт лишь вытер руки почерневшей тряпкой, прежде чем поднять засов на воротах.

– Нисколько не сомневаюсь в вашем профессионализме, – формально проговорил прямоходящий волк, превосходящий всех присутствующих в помещении людей почти в полтора раза, а вместе с цилиндром – вдвое.

Когда важный заказчик со всем вниманием рассматривал автомобиль, Эрик искренне засиял от чувства глубокого удовлетворения, а Фрэнк поймал себя на мысли, что Большой Больцман предпочитал кабриолеты из-за своего нечеловеческого роста.

– Вижу, что работа выполнена добросовестно, – произнес долгожданные слова прямоходящий волк, одетый в белоснежную рубашку с галстуком под черным пиджаком и собранные у суставов брюки.

Следом Больцман заглянул в салон и, непредумышленно продемонстрировав героям звериный оскал, от чего приятелям показалось, будто бы лицо заказчика исказилась в какой-то малопонятной гримасе, пожаловался:

– Знаете, ведь в наше время так непросто отыскать добропорядочных людей.

Фрэнку вдруг показалось, что искушенный роскошью заказчик под последним словом подразумевал обладателей паспорта гражданина и верноподданного, хотя это могло быть так.

Острые клыки громадного животного на мгновенье сделали Фаренгейта несколько тревожным, секундное замешательство почти наверняка заметил молчаливый лакей, хотя Фрэнк не мог определить, были ли его тревожные мысли обыкновенными предрассудками. Годы жизни в последнем городе позволили герою понять, что даже причудливые человекоподобные животные, вышедшие из лесов после конца света, умели чувствовать, страдать, любить и мыслить, также как и люди. Таким образом, различия между ними существовали лишь в облике и манерах: порой вчерашние животные имели более четкие представления о чести и морали, нежели представители человеческого рода, ограничившихся своим высокомерием.

Фаренгейт открыл ворота гаража вновь. По помещению загулял морозный ветер, увядающие цветы в окне второго этажа противоположного дома оставались неподвижны, а личность искусного скрипача – неизвестной.

– Меня вполне устраивает ваша работа, – наконец, огласил свой вердикт заказчик, от чего преисполненный облегчения Хартман выдохнул.

– Никола, будь так любезен: передай Эрику все, что ему причитается, – обратился теперь уже к лакею Больцман, на что тот вытащил из кармана звенящий мешочек с золотом и сделал несколько шагов навстречу владельцу мастерской. – Ровно пятьсот нумлонов.

Фрэнк оставался неподвижен и молчалив, а Эрик, не успев произнести ни слова, был перебит.

– Будете пересчитывать? – поинтересовался искренне волк, будто бы ему было по-настоящему интересно, как решит поступить рабочий.

На этот раз Хартман, справедливо полагая, что столь влиятельный и состоятельный клиент не станет обсчитывать мастерскую, ответил без промедления:

– У нас нет оснований вам не доверять.

– Прошу, – проговорил ангельским голосом Никола, тут же вручив заявленную сумму Эрику.

Сразу после безмолвный юноша поспешил удалиться обратно к дверям, словно его присутствие в зале могло быть нежелательным, а предстоящий разговор для него – недопустимым.

– Взаправду польщен вашим доверием к такому дикому зверю как я, чего нельзя сказать о многих других людях, – усмехнулся несколько самодовольный волк, жестом руки приказав своему верному помощнику сесть за руль желтого кабриолета, что тот незамедлительно и безропотно исполнил. – Во всяком случае, каким бы представительным ни был образ партнера, не следует доверять ему слепо: в вашем мире звон монет может решить почти любую проблему

– Я помогу вытолкать его наружу, – обратился теперь уже к Николе Хартман, в то время как Фаренгейт, не сумев отыскать себе места, остался в мастерской, пока ее покидало полюбившееся обоим напарникам изделие.

В помещении остался только Фрэнк и Больцман, которого за его деловитую хватку и внешность было принято называть Большим, хотя это слово могло служить в качестве фамилии. Заказчик оставался предельно наблюдателен, будто бы даже сейчас мысленно решал какою-то задачу, смысл которой был известен только ему, затем он, совершенно точно обратившись к Фрэнку, вполголоса прокомментировал наблюдения:

– Ваш товарищ хорошо понимает, куда дует ветер, с ним, а вернее с вами, можно работать.

– Именно поэтому я здесь.

– Вы ведь условились делить все пополам? – напрямую спросил у героя проницательный Больцман, казалось, словно он понимал людей и их поведение только по запаху, как самый настоящий хищник.

– Разве об этом так легко догадаться? – косвенно подтвердил Фрэнк, наблюдая за тем, с какой грациозностью роскошный желтый кабриолет неспешно удалялся от ворот мастерской по переулку, точно списанное судно в своем последнем параде.

Возле второй машины стоял водитель в лакейском кителе, он курил сигарету и ни на мгновенье не спускал глаз с хозяина, точно размер его жалования напрямую зависел только от этого полного рабской верности взгляда.

– Вы очень похожи, – объяснился коротко человекоподобный зверь.

Вскоре Больцман распрощался с напарниками и удалился прочь, чтобы залезть в салон второго автомобиля, кабриолет вместе с незнакомым водителем заметно прогнулся под весом хозяина. Сделка была закончена. Закончена успешно.

Хартман поспешил закрыть ворота на засов и вскоре облегченно передал обещанную сумму приятелю. Коллеги не скрывали радости от удачной сделки: Эрик вытащил из сейфа мутный коньяк, а Фрэнк почти сразу снял грязный рабочий халат.

Двери в каморку кабинета, как и всегда, оставались открытыми, позволяя каждому гостю разглядеть скудное убранство, а владелец мастерской, усевшись на ящик рядом с героем, с некоторой долей надежды в голосе произнес:

– Думаю, он еще вернется.

– Не похоже, что он часто попадает в аварии, а наша работа в следующее пару лет заставит кабриолет работать безотказно, – не стал обнадеживать мечтательного напарника Фаренгейт.

Эрик уже открыл бутылку с малоприятным напитком, тем самым решив задержаться на рабочем месте лишние полчаса, и сказал устало:

– Вряд ли сегодня к нам с новой работой пожалует кто-нибудь еще.

– Кажется, парой часов ранее ты обещал мне кое-что за победу в гонке, – с легкой усмешкой напомнил про приятельский долг, который и нельзя было назвать долгом из-за своей незначительности, Фрэнк.

Хартман молча вытащил пачку сигарет в смятой упаковке из кармана, любезно предложив герою угоститься одной из них на выбор. Все они были смяты в одинаковой степени, выдавая в себе поделки местных мануфактур.

Взяв одну из предложенных наград, Фаренгейт стянул с полки над своей головой паяльную лампу, пламенем которой он зажег противоположный конец свертка из дешевой бумаги, и следом с шутливым упреком поблагодарил старого приятеля:

– Спасибо, хотя на одно мгновенье я понадеялся на довоенные.

– Не думаю, что ты однажды сможешь отвыкнуть от привкуса клея на губах. Быть может, если конец света имеет какой-то вкус, то он именно такой.

– В крайнем случае, промочу довоенные местным клеем, пусть даже за это варварство меня можно будет на вполне законных основаниях приставить к стенке в ближайшем рейде, – стиснув зубы, усмехнулся от безрадостной действительности Фрэнк, его старый галстук стыдливо лежал в кармане рубашки, словно служил неким напоминанием об ушедшем времени.

– Электрические лампы так неумело прорезают едкий сигаретный дым, точно утопая в нем, – отвлеченно выговорился Эрик, всматриваясь куда-то в потолок. – Всегда находил это довольно изящным.

Фаренгейт осторожно поднес паяльную лампу к его лицу, тот чуть склонился, и вскоре к сияющему полотну электрических ламп потянулось сразу два столбика дыма.

Спустивший курок коротким нажатием, точно бы сделав предупредительный выстрел, что предшествовал мнимому огню на поражение, герой искренне заявил:

– Вот уж не знаю, что в этом изящного.

– Может, я просто пьян, как и всегда после успешной сделки, – с легкой усмешкой заверил Фрэнка коллега, когда до них донесся повторяющийся рев лопастей вертолета, проносящегося всего в паре сотен метров над кварталом, герои предпочли не уделять этому никакого внимания.

– Куплю себе пару новых туфель: мои уже порядком износились. Потом схожу в ресторан, – рассказал Фаренгейт, посмотрев на свои заношенные, но все еще блестящие ботинки.

В незамысловатой пепельнице с песком прибавилась еще пара окурков.

Прошло немного времени. Довольный герой повесил затертый халат на гвоздь у входной двери и надел на себя привычное черное пальто вместе со шляпой, чтобы вскоре оказаться в тихом переулке 17 округа Парижа, совсем неподалеку от которого в извечном тумане проглядывались трубы ближайших мануфактур. Газовые фонари, лампы многих из которых налились копотью, уже погасли, чтобы в короткий перерыв до пяти часов вечера предоставить бремя городского освещения холодному солнцу, затаившемуся где-то за свинцовыми тучами.

Немногословный Фаренгейт остановился и вновь взглянул в окно дома напротив, где на подоконнике красовались ярким фиолетовым пятном увядающие цветы, с переходящим в детский восторг удивлением обнаружив, что оно было приоткрыто. Этого было вполне достаточно, чтобы Фрэнк услышал тихое дрожание струн скрипки, необычайно тонкая мелодия которой даже сквозь синтетическую дымку антидепрессантов и розового сахара трогала его до глубины души, словно заставляя его сердце биться в ее медлительный такт. Именно по этой причине герой в прекрасном июне так часто задерживался в мастерской до позднего вечера.

Фигура Фрэнка стояла посреди переулка неподвижно. Чуткий мужчина вслушивался в каждый новый звук, мелодия менялась не часто, должно быть, неизвестный музыкант старательно разучивал произведения по несколько часов в день или попросту находил в этом процессе душевный покой. С неба сыпались пожелтевшие листья, принесенные сюда из ближайшего парка, на провода прямо над головой Фаренгейта уселись любопытные вороны, точно они тоже прилетели сюда послушать чудную мелодию.

– Как бы я не хотел, мне еще никогда не удавалось увидеть того, кто скрывается за этой скрипкой, – признался сам себе герой, после чего направился к оживленному проспекту, где рассчитывал без труда отыскать подходящий обувной магазин.

Вновь заморосил привычный для обывателя дождь, согнав дьявольских птиц с насиженных мест. На асфальте быстро образовались первые лужи, а в тени среди грязи и мусора зашуршали крысы.

Последнее наблюдение навеяло Фрэнку воспоминания о временах пребывания в карантинном лагере. Где бы он ни находился: в Берлине, во Франкфурте, в Лионе, там всегда царила подобная атмосфера. И до них всюду никому не было дела, ведь мир в хаосе последней войны рушился, переживая самый настоящий конец света. К полному удивлению, европейцев он оказался совсем не таким, каким его описывали в книгах и фильмах. Повсеместный крах, боязнь всякого чужака, шпиономания и доносительство. Всего за считанные недели цивилизованные горожане стали напоминать скорее первобытные племена, отгораживаясь от окружающего мира стенами из бетона и колючей проволоки. Грандиозный периметр Парижа был далеко не единственным. В хаосе набирающей обороты войны власти каждого крупного города озаботились созданием укреплений, не считаясь с нуждами фронта, пока белый туман ступал по континенту. Государственная власть пала ближе к первой зиме после конца света, а солдаты и все остальные, кому не посчастливилось укрыться за городскими стенами, оказались брошены, и лишь по доброй воле эльфийского воинства не были истреблены.

Ливень и не думал прекращаться. По улице мимо задумчивого Фаренгейта с характерным лязгом стальных колес неторопливо проехал старый трамвай, в окнах которого были видны размытые силуэты пассажиров, чьи тени как-то театрально ложились на мокрый асфальт.

– Пока по улицам ходят трамваи – все мы еще живы, – повторил услышанные однажды слова герой, осознав, что с ними было трудно не согласиться.

Ступая сквозь стену холодных капель дождя, Фрэнк в промокшей шляпе из вереницы воспоминаний возвратился к настоящему только тогда, когда вдали показался шпиль залитой кружевом мерцающих огней Эйфелевой башни. Горожане были осведомлены, что огни на башне время от времени зажигались сами собой, точно неведомая сила решила великодушно украсить гроб умершей цивилизации.

Фаренгейт в длинном пальто вышел к утопающей в красной листве осенних деревьев округлой площади, над которой величественно и монументально возвышалась громада Триумфальной арки. Белый мрамор грандиозного строения был накрыт огромным полотнищем цвета флага старой Франции, увековечив память или скорее закат этого государства. Вокруг площади всюду растянулись веранды уютных кафе и небольших ресторанов, где подавали блюда из довоенного меню, посетители уже поспешили скрыться от дождя под крышами помещений, оставив после себя только стулья и столы с промокшими тканями белоснежных скатертей, бессмысленно горели лампы, между которыми перемещались фигуры официантов в опрятных одеждах.

Молчаливый Фаренгейт, стоя спиной к своду укрытой потемневшим трехцветным полотнищем Триумфальной арки неподвижно, вслушивался в монотонную мелодию дождя. Капли стучали по лужам на брусчатке, где уже давно не ездили машины. Застывший посреди площади герой без явной причины пустыми глазами всматривался в широкие окна шумных заведений, раз за разом наталкиваясь на улыбки на лицах посетителей. Фрэнк нашел себя тоскливым, но сразу поспешил себя в этом упрекнуть:

– Мне казалось, я уже позабыл, что такое тоска по ушедшим навсегда временам, счастью, запечатленному в этих годах, словно все это для меня разом вовсе перестало существовать.

Мужчина усмехнулся собственным мыслям и зашел в ближайшее заведение в угловом доме, название которого он, как обычно, не запомнил. Немногословного героя встретили сдержанные интерьеры полные гостей в вечерних нарядах, убранства показались ему сравнительно приятными, и Фаренгейт с проседью в темных волосах оставил верхнюю одежду в гардеробе, после устроился за столиком в мрачном углу. Казалось, словно он сам не знал, почему предпочитал оставаться на некотором удалении от празднества, оплаченного деньгами посетителей, будто бы находил в этом добровольном отшельничестве особенное удовольствие, или попросту уже и не мог жить иначе.

– Не более чем холостяцкая привычка, – одернул себя иронично Фрэнк, мысленно переживая обстоятельства минувшего дня. – Неужели безумная езда настолько удовлетворяет жажду скорейшего самоубийства?

Фрэнк уже хотел возразить себе, но был прерван подошедшим к его столику в мрачном углу официантом, которым на этот раз оказался юноша, по сути, мальчишка.

– Чего наш дорогой гость пожелает заказать? – начал не сразу учтивый официант, что почти наверняка имел паспорт верноподданного: уж слишком его манеры отличали его от современников.

Преисполненный тоскливой задумчивости гость в простой рубашке еще несколько мгновений не мог выговорить ни слова, лишь раздавшееся в зале пение смогло вернуть ему ясность ума.

– Может, порекомендовать вам что-нибудь? – осторожно предложил после непродолжительной паузы юноша.

– Не откажусь.

Мальчишка одним движением своих тонких рук изящно убрал меню за спину, словно просьба посетителя не могла терпеть наличия этой формальности, а должна быть удовлетворена чистым сердцем и лучным предпочтением официанта, тот произнес еще несколько слов.

Воображения Фаренгейта хватило только чтобы заказать стейк и бутылку довоенного вина, рекомендованного бесхитростным мальчишкой. От обыкновенности своего выбора герой даже поймал себя на мысли, что растворенные в розовом сахаре вещества могли запросто вызвать у него привыкание, заставляя его снова и снова возвращаться к этому эльфийскому напитку. Этим вечером все было несколько иначе.

Официант в форменном наряде удалился, оставив Фрэнка наедине со своими мыслями в мрачном углу, откуда открывался вид на маленькую сцену в центре помещения, куда были устремлены взгляды других посетителей. Фрэнк только сейчас смог расслышать прекрасный голос певицы, сопровождаемый незамысловатой мелодией. Одинокий герой сразу узнал ухоженные светлые волосы, неповторимую полуулыбку и стан встреченной по возвращении в город незнакомки. Она была одета в роскошное вечернее платье, а ее немолодой компаньон, пианист, которому шел уже пятый десяток – во фрак.

– Было трудно ее не признать.

Простой гитарный мотив, издаваемый последним членом трио – прямоходящим котом с белоснежной шерстью, зазвучал уже после того, как к столику Фрэнка возвратился другой официант с заказом. Блюз и блеск софитов нисколько не помещал размышлениям задумчивого героя в дальнем углу. Фаренгейт запивал тающее на языке мясо сладковатой смесью, что, в действительности, очень сильно напоминала вино из довоенных запасов, хотя оно и было разбавлено.

Утонувшие во мраке посетители за столиком впереди что-то оживленно обсуждали. Сидевший вместе с юной спутницей, волосы которой были собраны тонкой заколкой с драгоценными камнями, мужчина осмелился отпустить нелестный комментарий в адрес пушистого музыканта:

– Очень недурно музицирует, учитывая, что еще совсем недавно он был способен разве что пугать мышей и нежиться в постели в ожидании возвращения хозяина.

– Ты, как и всегда, недобр к обслуге, дорогой, – коротко ответила девушка, ее безучастный вид выдавал в ней полное равнодушие ко всему вокруг, а в особенности к словам мужчины, тот снова неодобрительно замолчал.

В следующее мгновенье Фаренгейт разглядел тонкую полоску сигаретного дыма, тянущегося от столика с уставшими гостями в костюмах одного цвета, и мысленно усмехнулся, ведь полагал, что в зале было строго запрещено курить.

Герой с должным наслаждением расправился с ужином в тарелке перед собой, поймав себя на мысли, что его в таком невзрачном наряде могли сюда вовсе не пустить. Мятый галстук все также лежал в кармане.

– Все, что осталось от меня прежнего, – безучастно произнес Фрэнк.

Поздние вечера, когда собственные размышления по странной причине становились предельно откровенными, будто бы именно в эти часы перед человеком приоткрывалась тайное знание, Фаренгейт проводил в подобных заведениях, ведь по большему счету спешить ему было некуда. В скромной квартирке на чердачном этаже можно было запросто умереть от тоски, не найдя себе достойного занятия, а компания Эрика за эти годы уже порядком наскучила, равно как и беседы с Олафом в «Вавилоне». Хотя иногда Фрэнк подумывал навестить уже престарелого профессора Рене Локампфа, однако в конечном итоге все равно предпочел топить внутреннюю пустоту в одном из шумных заведений. Фрэнк знал, что снова не запомнит названия, но это допущение его нисколько не волновало.

– Разве во всем Париже пусть и после конца света недоставало мест, куда отовсюду стекались заблудшие души одиночек? – проронил безмолвный герой, с безмерным трепетом прислушиваясь к словам, доносящимся до него со сцены.

Незнакомка в вечернем платье перед микрофоном закончила исполнение песни, и вскоре остальные музыканты, сделав формальный поклон, поспешили удалиться за кулисы. Утопающая в глянцевом блеске софитов сцена пустовала недолго, музыкальный коллектив или скорее трио сменил марокканец с огромной трубой в руках, Фрэнк не далеко сразу признал в ней хриплый саксофон, с которым когда-то так хорошо справлялась его жена.

– Эмилия, – тоскливо произнес вслух ее имя мужчина, предаваясь воспоминаниям из прошлой жизни, бокал был пуст, вино – допито.

Именно в такие моменты герой с неохотой задавал себе всего один вопрос, на которой спустя столько лет и потрясений так и не смог найти однозначный ответ. Фаренгейт не знал, зачем он остался жив, как и не знал, почему его душу в тот роковой день не забрал белый туман, почему его спасла злополучная случайность.

– Слишком стар, чтобы начинать жить по-новому, и слишком молод, чтобы умирать, – категорично заключил Фрэнк, вслушиваясь в столь приятную композицию в репертуаре виртуозного марокканца, позже он заказал вторую бутылку вина из довоенных запасов.

Отчаянные авантюристы выбирались далеко за пределы стен в поисках этого ценного во все времена товара, тайком перевозя его в Париж, Фрэнк знал или очень хотел верить, что в подобных заведениях вино не разбавляли или делали это в адекватных пропорциях, не держа посетителей за круглых идиотов.

Ближе к концу выступления внимание Фаренгейта привлекли длинные уши человекоподобного зайца за одним из столиков перед ним, поскольку к этому зверю в ухоженном костюме присоединилась приятного вида девушка в вечернем платье и полушубке, насколько можно было судить во мраке. От нее веяло духами. Эта незнакомка совершенно точно не появлялась в зале в течение последнего часа, однако им хватило всего минуты, чтобы уйти из ресторана вместе. Фрэнка сразу посетили некоторые мрачные мысли, но потом он вдруг вспомнил про туфли, которые ему хотелось приобрести.

К темному углу возвратился прежний официант, тоскливый и пьяный Фаренгейт расплатился с заведением и, с трудом встав из-за стола, неторопливо зашагал к выходу. Перед тем как оказаться на улице он, надев пальто и шляпу, успел заметить удаляющийся силуэт певицы вместе со своими компаньонами: пианистом во фраке и прямоходящим котом, если, конечно, все это ему не померещилось. Во всяком случае, растерявшему всякую надежду на новое счастье Фрэнку встреча была безразлична.

Газовые фонари сияли вновь, добавляя вечеру какого-то стерильного лоска. На грандиозный триколор пятой республики на громаде Триумфальной арки лился свет прожекторов, что стелился и сгорал в цветной ткани, точно как лучи бледного солнца на поверхности холодных вод беспокойного моря. Дождь давно кончился, но брусчатка под ногами оставалась влажной.

– Быть может, я или скорее мы все достойны этого мира, где мы вынуждены прожигать свою жалкую жизнь за рядами колючей проволоки и бетона городских стен, трясясь от страха каждый новый день, – последовательно предположил Фрэнк, завидев мерцающие маячки угловатой бронемашины периметральной гвардии.

Несколько вооруженных автоматами солдат в белых шинелях и противогазах с жуткими линзами стояли прямо у входных дверей одного из ресторанов. Беспечные гости соседних заведений еще не спешили расходиться по домам, однако старались лишний раз не смотреть на оперативников, справедливо опасаясь привлечь к себе излишнее внимание. Горожане были осведомлены, что периметральная гвардия помимо своих прямых обязанностей выполняла функции полиции и военно-полевого суда, производя по два десятка задокументированных расстрелов ежедневно, хотя на самом деле их было в несколько раз больше. Подробные списки с именами печатались на страницах утренних газет, которых по своему смыслу и наполнению можно было назвать скорее некрологом.

Двое солдат под руки вели, нет, скорее волокли низкорослого гнома. Очередная жертва железного порядка уже никак не могла выпутаться из лап палачей, словно предчувствуя скорое смирение. Воли обреченного хватило лишь, чтобы жалобно прокричать:

– Это потому что у меня паспорт иностранца? Он первый начал, я лишь защищался!

– Ксенофобы, проклятый город! – продолжал арестованный с густой бородой.

Должно быть, он устроил отчаянную драку, столь любимую народом подземелий, что никак не желали считаться с местными полувоенными порядками, или Фаренгейт просто хотел в это верить.

В скором времени фигура обреченного исчезла внутри бронеавтомобиля, точно была буквально раздавлена в жерновах кровожадного механизма, куда вскоре погрузились и остальные солдаты. Фаренгейт догадывался, что маршрут вел их к зданию бывшего центра радио, где последние двенадцать лет располагалось управление городской безопасности. Дурная слава и слухи все эти годы сопровождали это страшное место.

Наконец, Фрэнк миновал громаду Триумфальной арки, постаравшись забыть досадный эпизод, прежде чем среди множества улиц, окруживших площадь, избрать широкие Елисейские поля, протянувшиеся вплоть до доминанты Египетского столба, на месте которого теперь находился белоснежный дубликат в точном масштабе из железного каркаса и пластмассы.

– Словно в насмешку невидна во мгле, словно боится показаться перед горожанами в своем новом обличье, словно мы все не привыкли к суррогату, сплошной подмене наших жизней, – мысленно обратился к монументу герой, зная, что подлинник уже учтиво спрятан властями в фондах последнего города, точно они желали сохранить наследие падшей цивилизации даже после конца света.

Выбор Фаренгейта, как и в прежние вечера, был во многом связан с тем, что Елисейские поля, на фонарных столбах которых реяли флаги пятой республики, не была перегорожена колючей проволокой и блокпостами, словно из уважения к истории этого знаменательного места, пусть даже очень многие позабыли, чем некогда был Париж.

Герой бесцельно брел по тротуару, минуя ухоженные фасады каменных домов с крошечными балкончиками и железными крышами, первые этажи которых, занятые предпочтительно бесчисленными бутиками, были полны сияющих витрин. Фрэнк, проходя здесь каждый раз, не мог скрыть своего удивления изобилием самых разных одежд, словно после конца света горожане в первую очередь озаботились своим внешним видом.

Затерявшийся среди фигур прохожих Фаренгейт, чье внимание внезапно привлекла красная полоска ткани в одной из витрин сказочного магазина, констатировал:

– Даже после конца света Париж остался законодателем мод, хотя ему попросту больше не с кем конкурировать.

Герой остановился, пристально рассматривая стильный галстук на шее безликого манекена, сильно смахивающего на волчий, словно из-за стекла на Фрэнка глядела точная копия Большого Больцмана, в поддельном образе которого даже был запечатлен полузвериный оскал.

– Неужели магазин изначально ориентировался на таких, как наш влиятельный заказчик? – не сразу усомнился собственным домыслам Фаренгейт, поспешив войти внутрь помещения. – Будто бы повадки из их прежней жизни сильно отражались на их положении в человеческом обществе.

Безлюдные интерьеры крошечного бутика встретили посетителя приглушенной довоенной музыкой и больничным лоском, показавшимся герою, привыкшему к послевоенной разрухе, несколько излишним, однако он не смел возражать убедительной аккуратности владельца. Треск захлопнувшихся за спиной Фрэнка стеклянных дверей заставил преклонного возраста, но все еще красивую женщину появиться в зале.

– Чего пожелает мсье? – сразу после формальных слов приветствия произнесла продавец, ее деловитость и легкая небрежность в разговоре с посетителем выдавал в ней владелицу магазина или скорее подтверждал предположение Фаренгейта о своем малопредставительном внешнем виде.

– Галстук, – просто выговорил Фрэнк, не считая должным скрывать очевидное, и после непродолжительной паузы, вызванной секундным замешательством обоих, указал на манекен. – Вот этот.

Незнакомка легко прошагала к витрине, пока за стеклом с шумом мощных двигателей пронеслась очередная колонна бронемашин периметральной гвардии, и нехотя призналась:

– Обычно меня просят подсказать, но вы без труда определили, что вам нужно.

– Конечно, стесненные в средствах редко позволяют распыляться на предметы гардероба в погоне за модой.

Фаренгейт на мгновенье даже удивился собственной непринужденности, будто бы на него, привыкшего к розовому сахару, так повлияло довоенное вино, и он вдруг обратился к полузабытой науке нежности и слов, которой, как ему казалось, некогда владел в совершенстве.

– Пятьдесят нумлонов, – огласила цену женщина и, увидев заготовленные посетителем монеты, к его удивлению отступила. – Хотя с вас я возьму только сорок.

– И чем же вызвана такая избирательность?

– Не все же наряжать животных с паспортами, – уклонилась от ответа владелица и без лишних слов вызвалась обвить шею Фрэнка аксессуаром, любезно перетянув ткань вокруг чистого ворота с такой легкостью, словно ей приходилось повторять эту операцию несколько сотен раз.

– Моя благодарность вам, – перед расставанием обратился к владелице Фаренгейт, чей привычный образ в элегантном зеркале преобразился лишь от одной новой детали.

Женщина в мужском пиджаке улыбнулась.

– Некоторое время назад я бы наверняка посчитал это верхом безрассудства, ведь за такую сумму можно было приобрести целый ящик консервов, – уже без слов подумал посетитель, провожая взглядом удаляющиеся силуэты бронемашин. – Консервы еще недавно составляли добрую часть рациона рядовых горожан.

В городе снова было неспокойно, в воздухе повисло предчувствие предательства и зреющего заговора. Ночные рейды солдат, после которых оставались лишь выломанные прикладами двери, и бесследно исчезали люди, нисколько не добавляли горожанам уверенности в счастливом завтра.

Довольный приобретением мужчина не желал об этом думать и вскоре вновь оказался на улице, утопающей в огнях газовых фонарей, что желтыми пятнами растекались в извечной дымке, добавляя облику Елисейских полей какой-то нереальности, словно стойкое ощущение надвигающейся катастрофы сменилось покоем. Ровно над дорогой в полусотне метров от Фрэнка бесшумно проплывал силуэт цеппелина «Мария», будто бы герой, находясь на дне морском, запечатлел медлительных и грандиозных своей исключительностью подводных исполинов древнейших эпох над собой.

– Обитель новой элиты. Нулевой округ Парижа прямо в скалах парящих островов, – подумал о конечном пункте назначения этой летающей громады с красивым женским именем Фрэнк, сделав несколько шагов в сторону от витрин, этим вечером он больше не хотел видеть той продавщицы, с которой был без причины откровенен.

Фаренгейт нисколько себя не винил, поскольку такое иногда вполне могло происходить со случайными собеседниками или попутчиками, ведь следующей встречи, как и следующего разговора с ними не предвидится, а за откровенность почти никогда не придется нести ответственность. Вероятно, он, оказавшись уже в полусотне метров от магазина, уже навсегда позабыл эту женщину.

Герой в темном пальто и старомодной шляпе бесцельно шел по брусчатке, почти утратив счет времени, как вдруг внезапно до него донеслась речь на французском языке, которым так удачно владел Фаренгейт. В университетские времена иностранная профессура часто заглядывала на его лекции, очень вряд ли что они надеялись услышать что-то новое для себя в аудитории, скорее просто истосковались по родному языку.

Слова повторились вновь, должно быть, они были адресованы Фрэнку, тот замер под повисшем на фонарном столбе флаге трех цветов.

– Не подскажите, где отыскать четвертый егерский полк? – снова повторился прохожий, которым оказался юноша в широких красных штанах и синем офицерском кителе. – Готов поклясться, он стоял здесь минуту назад.

Китель был ему слишком велик в плечах, делая незнакомца нелепым, будто бы он получил форму в спешке и совсем недавно. Остальное обмундирование выглядело исправным.

– Сначала я принял вас за актера массовки, – несколько бестактно прокомментировал наблюдения Фрэнк.

– О чем это вы?

Задумчивый герой чувствовал на себе полный негодования взгляд юноши, чуть позади него стояла неимение растерянная дама в длинном, почти до земли, платье и шляпке, походившей скорее на берет. Лица ее в тени не было видно, лишь изящный контур проглядывался под прядями собранных волос.

– Позвольте всего один вопрос, – не ответил Фаренгейт.

Терпеливый юноша в образе офицера молчал.

– Вы ведь не помните, как оказались здесь? – начал допрос герой, которому в стенах «Вавилона» слишком часто доводилось слышать рассказы тех, кому после прибытия в город выдавали паспорт верноподданного.

Офицер, равно как и его таинственная спутница в тени, принял заинтересованный вид, а в его глазах прослеживалось искренне изумление. Подобную эмоцию было сложно подделать.

– Один из дней вашей привычной жизни внезапно оборвался, и наступило это мгновенье, которое нельзя перепутать ни с чем иным, точно взор божий или ангельское прикосновение к самой душе, – в подробностях продолжал Фаренгейт. – И вот вы уже поздним вечером стоите посреди улицы не в силах разобрать ничего вокруг, что так знакомо, однако кажется таким предательски не настоящим из-за мглы?

– Не стоит зазря сгущать краски, – проронила девушка, шелохнувшись в тени, пока мимо всех троих время от времени проходили горожане, Фрэнку очень повезло, что все они были людьми или имели не так много внешних различий.

– Верно, – неясно сказал юноша, когда на его лице отчетливо взыграло смятение. – Все было именно так.

Герой и молодой офицер в нескладной форме стояли под фонарным столбом, выгоревший триколор пятой республики алой тканью изящно склонился к брусчатке, на которой сверкающим ярким пятном стелились и падали огни вывесок небезызвестного эльфийского заведения. Закрытый ресторан, куда бы смог без труда смог попасть Олаф, чтобы оказаться среди тех, кто всеми силами держался за прошлое: за утратившими всякий смысл звания и ранги, создавая для себя отдельный от реальности мир грез вперемешку с воспоминаниями.

«Старая гвардия». Такое название носило это место, где собирались бывшие кавалеристы из числа эльфийского войска, чье королевство бесследно сгинуло вместе с белым туманом. Даже регулярные погромы проходили это заведение стороной, будто бы одним из условий капитуляции было негласное условие, согласно которому солдаты внутри стен гарантировали безопасность и особый статус немногочисленных эльфов. В прочем, у всех этих догадок не имелось никаких доказательств.

Дама отвлеклась от странного разговора, бросив свой взгляд на стальную громаду Эйфелевой башни, сгорающей в золотящихся огнях посреди полутьмы вечернего города, точно самый чистый бриллиант на шее не менее очаровательной девушки.

– Пожалуй, что-то в этом мире вечно, – тоскливо произнесла незнакомка, порыв ветра оголил косы ее темных волос, от чего Фрэнку показалась, словно она своей наивностью сумела разгадать тайну произошедшего конца света.

– Разве это служит объяснением? – спросил напрямую у героя юноша.

– Скорее нет, поскольку объяснения не знает даже господь бог, – говорил отстраненно Фаренгейт, предчувствуя нетерпение в голосе этого мальчишки.

Широкий проспект вокруг сделался безлюдным, словно все вокруг затихло, чтобы только не мешать разговору этих троих, вернее откровению одного. Даже дьявольские вороны, что так любили прислушиваться к разговорам, исчезли.

– Господин офицер, могу лишь вам позавидовать, ведь вы оказались здесь не одни, – перечислял Фрэнк, будто бы на мгновенье представил себя на месте этого человека или Эмилию на месте незнакомки. – Вам больше не придется проливать кровь на полях великой войны, форму можете выбросить или повесить в шкаф, чтобы надевать ее, предаваясь воспоминаниям.

Герою вдруг показалось, что мальчишка в нелепом обмундировании по завершении его короткой речи вдруг отчетливо осознал собственную беспомощность, в оставшихся после дождя лужах у его высоких сапог находили свое отражение мягкие огни фонарей с повисшими бессмысленно флагами. Вечер хотел выглядеть обыкновенным, но совершенно внезапно капли на брусчатке пришли в движение и неспешно посыпались к небу. Начался обратный дождь.

– Как это? – односложно высказался офицер, тут же взяв или скорее схватив за запястье свою спутницу, чтобы посреди рушащегося мира уже никогда не отпускать.

Миловидное лицо девушки вместе с прямым носом и аккуратными бровями на веснушчатом лбе перестало быть невидимым для Фаренгейта, глаза изумленных незнакомцев застыли на неизменной Эйфелевой башне вдали, словно именно в ней таились ответы на все вопросы. Обратный дождь не прекращался, капли срывались с луж и сыпались на хмурое небо, пропадая за густыми тучами.

– Это просто сон, – не выдержала дама.

– Пусть будет так, – не стал разубеждать обоих Фаренгейт, наслаждаясь по-настоящему завораживающим действом: кроны деревьев, в которых уже можно было без труда отыскать пожелтевшие листья, зашуршали, пока с них стекала влага, устремляясь куда-то к густым тучам.

– Вскоре за вами прибудут, – добавил герой. – Остается только подождать или воспользоваться проводным телефоном, во всяком случае, продолжать поиски вашей армии бессмысленно, ее здесь не существует, как и войны.

– А как же Отечество, как же мои товарищи, ведь многие из их числа уже пожертвовали жизнями на благо Франции? – протестовал мальчишка в нелепой офицерской форме, что была ему не по размеру.

– Бог, случайность или сама судьба уберегла вас от участия в кровавой бойне, – оспорил Фрэнк, издали завидев белоснежные одеяния и красные линзы солдат, похожих скорее на священнослужителей. – Разве это не повод начать все с чистого листа?

– Быть может, вы совершенно правы, – проронила увлеченная действом незнакомка, ливень вокруг все никак не прекращался, но она уже была тронута до глубины души, словно еще никогда не видела ничего прекраснее.

– Наслаждаться мгновеньем, не имея возможности вернуть ничего назад, – размышлял вслух юноша. – Как просто.

Фигуры безликих солдат неумолимо приближались, заставив Фаренгейта убедиться, что они пришли именно за этой парой, должно быть, кто-то уже успел сообщить о вновь прибывших горожанах властям.

– А теперь прошу меня просить: мне нужно идти, – закончил разговор герой и оставил незнакомцев, поспешив удалиться из поля зрения солдат, поскольку обман беспомощных после пробуждения ото сна своей прежней жизни горожан считался тяжким преступлением.

Фаренгейт зашагал мимо задрожавших грациозно флагов под беззвучный аккомпанемент обратного дождя, длинная аллея деревьев наполняла тишину шелестом листьев. Казалось, даже шепот ветра проникнулся непередаваемой красотой и одиночеством этого вечера.

Герой в старомодной шляпе и галстуке, выглядывающей из-под черного пальто красной тканью, продолжил бесцельную прогулку, он уже и не помнил, когда пристрастился к подобному полной задумчивости отдыху вечерами, когда в часы перед сном перед его глазами возникали полузабытые образы из прошлой жизни. Порой мужчине казалось, что именно они заставляют его поверить, что у него вообще существовало прошлое.

– Жаль, что судьба позволила мне одному жить, чтобы застать пейзаж конца света, – проронил Фаренгейт, мысленно обратившись к Эмилии. – Только воспоминания о тебе заставляют меня каждое утро просыпаться и жить каждый следующий день.

Обратный дождь близился к завершению. Лужи на брусчатке тротуара сделались меньше, а где-то вовсе истаяли.

В душе героя вскоре наступил столь желанный покой, граничащий со смирением, словно он всецело принял собственную судьбу, отыскав в ней лишь приятные мгновенья, которыми она его с безмерной любовью одарила. Фаренгейту даже иногда казалось, что он будто бы существовал в какой-то иной системе восприятия, где страдания и не были страданиями, а лишь являлись обратной стороной или даже продолжением некогда произошедшего блаженства, как ее обратная форма, которая по своему содержанию просто не может быть ни плохой, ни хорошей, словно она существует одновременно или не существует вовсе.

– Может быть, на свете есть и другой я, о котором я даже не догадываюсь, быть может, прямо в эту секунду живет иной мир или реальность, где конца света и не произошло, а на фасаде собора парижской богоматери никогда не появлялось тех злополучных слов, что были обречены стать предсказанием. – Все размышлял о чем-то Фрэнк, не до конца понимая, о чем говорил, словно лишь описывал возникающие перед его глазами полотна другой жизни, которой просто нет места в реальности.

– Это все то довоенное вино, – нашел простое объяснение герой, когда заметил, насколько далеко удалился от эльфийского заведения.

Фаренгейт находил мало полезного в бессмысленных прогулках, не желая признавать, что уже не мог считать очередной день полноценным, если не появлялся на мрачных улицах последнего города, прекрасный облик которого удавалось разглядеть в еще живых и теплящихся его сердце воспоминаниях даже после конца света.

– Будь я моложе, то, наверное, влюбился бы в Париж по-настоящему, отдавшись этому чистому чувству, – робко признался Фрэнк, не безосновательно считая себя большим знатоком этого города, окруженного бетонными стенами, ведь за эти годы он увидел так много сцен и разузнал столько хитрых троп в сотнях переулков, точно пропустил дыхание древней столицы через свое сердце.

Немногословный мужчина и не заметил, с какой легкостью прошагал еще несколько сотен метров, прежде чем обнаружить вокруг безлюдные тротуары и парки, в глубине которых сквозь листья деревьев и туман проглядывались горящие желтыми пятнами в беспорядке окна домов. Фрэнк почувствовал на своей фигуре прикосновения множества любопытных глаз дьявольских птиц, словно он оказался на сцене, играя самого себя.

– Как бы я хотел, чтобы ты просто могла меня увидеть, – полушепотом обратился к Эмилии обреченный герой, раз за разом воссоздавая в пустоте перед своими глазами пленительный образ, что с годами размывался, словно лица на старых фотографиях. – Просить о большем и не смею, дорогая.

– Иногда мне казалось, что мы все уже давно мертвы, но смерть по какому-то нелепому совпадению не приковала нас к земле, позволив призракам существовать в последнем городе за бетонными стенами и колючей проволокой. Словно все мы, разгневавшие самого создателя, уже никогда не выберемся из этого экзистенциального кошмара, – за один короткий миг пронеслось в мыслях Фаренгейта.

Дорога некогда оживленного проспекта была пуста, и лишь один Фрэнк стал гостем этого города, утонувшего в вечернем полумраке, также как и при свете холодного солнца в любой день.

– Эмилия, где бы ты сейчас не находилась, надеюсь, что ты по-настоящему счастлива, – продолжал бессмысленный разговор без собеседника герой, лишь черные вороны, сидевшие на ветках деревьев, стали слушателями исповеди мужчины, ответив одобрительным молчанием.

Фрэнк думал, что это мгновенье, застывшее в пронзительной тишине, будет длиться вечность, однако до одинокого героя внезапно донесся рев двигателя, к собственному удивлению, Фаренгейт нашел его знакомым и обернулся, после чего запечатлел проносящийся мимо него на полном ходу желтый кабриолет. Герой не успел разглядеть ни номеров, ни водителя, а лишь смотрел вслед удаляющейся машине, за которой нежным ковром стелились на брусчатку взмывшие вверх листья.

Преисполненный беспредельным одиночеством мужчина не придал эту происшествию никакого значения и побрел дальше, завидев пластмассовый дубликат Египетского столба на площади Согласия, хотя сейчас она имела другое название. Площадь Смирения.

– Даже в названии заключен великий смысл. Принять неизбежное и произошедшее, каким бы безрадостным оно ни было, с присущим человеку достоинством, – прокомментировал вслух герой в черном, заметив закружившихся без явной причины в небе ворон.

Пользующиеся дурной славой дьявольские птицы приковали к себе взгляд мужчины, однако в следующую минуту его внимание привлекли силуэты пары человеческих фигур, выбежавших прямо на дорогу. Фаренгейт далеко не сразу осознал, что они склонились над бездыханным телом в черной рясе, к которому тянулся кровавый след.

На этот раз вороны оказались правы, этот человек уже был мертв. Совершенно определенно его сбила машина, но сострадания разучившегося испытывать страх или отвращение при виде мертвецов Фаренгейт лишь механически выговорил:

– Смерть в автомобильной катастрофе после конца света, кажется, это выглядит слишком обыденно.

Один из очевидцев уже помчался к телефонной будке, а второй в костюме под плащом также холодно констатировал:

– Он не дышит.

Должно быть, тот, кто склонился над телом, увидел происшествие из сада сразу за виселицами фонарных столбов.

– Вы разглядели номера этой машины? – теперь уже к герою обратился незнакомец, держа в руках хладеющую ладонь.

Несчетное множество осколков битого стекла на дороге словно задрожали, засияв отражением огней, наверное, именно это так озаботило ворон. Несколько птиц уже уселись у начала кровавого следа, словно им не терпелось насытиться свежей добычей.

– Нет: все случилось слишком быстро, – объяснился Фаренгейт, будто бы от его слов уже мало что зависело, ведь человек в монашеской рясе, налившейся кровью, равно как и брусчатка у его ног уже был мертв.

– Непоправимое, как правило, всегда происходит внезапно и слишком быстро, – проронил незнакомец, словно живой обратился к мертвецу.

Непредумышленно безучастный Фрэнк еще какое-то время наблюдал за телом, чтобы на него не слетелись вороны, заставив несчастного умереть во второй раз, пока к месту трагедии не прибыла машина периметральной гвардии. Пара безликих солдат в белых одеяниях вскоре склонились над телом священника, накрыв его белоснежной простыней, что засеребрилась в свету тусклых фонарей, выдав в себе полиэтилен. Затем один из солдат, словно по старой привычке, связал конечности усопшего колючей проволокой, будто бы умерший еще мог быть потенциально опасен и входил в интересы организации.

Дальнейшее присутствие Фаренгейта показалось ему нежелательным, он предпочел оставить место трагедии и спуститься в метрополитен, чтобы поскорее добраться до дома по одной из функционирующих веток.

– Роскошный кабриолет был слишком похож на тот, что мы с Хартманом ремонтировали в мастерской последнюю неделю, – с опаской заключил герой, стоя посреди пустого вагона с затертыми креслами, старые лампы на потолке горели тусклыми светом. – Если это так, то, вполне вероятно, за рулем мог находиться наш клиент.

– Впрочем, влияния и денег Большого Больцмана позволит ему остаться безнаказанным, – протестовал собственным предположениям Фаренгейт. – Во всяком случае, события этой ночи начинают приобретать интересный оборот.

В скором времени Фрэнк вышел на одной из безлюдных станций севернее, линия метрополитена дальше обрывалась, грязный вестибюль оказался безлюден, но герой уже не без иронии успел почувствовать себя в главной роли старого детектива.

Скромное жилище Фаренгейта располагалось на чердачном этаже старого дома на одной из тихих улиц, она мало чем отличалась от остальных, разве что дьявольские птицы часто садились на карнизы, точно высматривая кого-то среди жильцов и редких прохожих. Потемневшая от времени и отсутствия ухода железная кровля, над кирпичными дымоходами которой поднимался густой дым, встретила мужчину молчанием, равно как и мозаика на ступенях подъездной лестницы. Фрэнк поднялся к своей квартирке на чердаке, минуя дверь надоедливой хозяйки, старой женщины, так дальновидно выкупившей треть всего дома во времена хаоса случившегося конца света.

– За все эти годы я так и не приобрел холодильник, хотя он для сохранности довоенных консервов и не нужен, – усмехнулся собственной неприхотливости герой, оставшись наедине со старыми обоями со скучным узором, который он уже мог назвать родным.

Пальто и шляпа висели у дверей, свет зажегшейся люстры позволил разглядеть диван, стоявший в углу вместе с креслом, сразу за которым находилась небольшая кухня, куда прошел мужчина.

Закончив с остатками завтрака, Фаренгейт исчез за дверью ванной комнаты, а еще через десять минут лег на диван возле старой кирпичной кладки дымохода, от которой в суровые зимние ночи всегда веяло теплом, и, наконец, провалился в сон.

На самом деле Фрэнк обманывал себя в том, что он не был хоть сколько-то потрясен увиденной трагедией, скорее воспринял ее с должным спокойствием, но весь оставшийся вечер строил догадки о причастности к ней Больцмана. Фаренгейт не обладал никакими доказательствами и даже, если бы отчетливо увидел за рулем заказчика, точно не пошел бы искать правды, справедливо полагая, что погибшему она уже не поможет. Как позднее выяснится из газет, священника сбил насмерть неизвестный на роскошном кабриолете.

– Быть может, я столь безразличен из-за присыпок в розовом сахаре? – в последние секунды перед наступлением сна усомнился в целости собственных мыслей мужчина.

Вытянутое окно в комнатке выходило на стену внутреннего двора, откуда можно было разглядеть лишь серую полоску неба, точно как из-за решетки каземата средневековой крепости.

Глава 2

Фаренгейт, словно за одну ночь постаревший на десятилетие, как и всегда, проснулся рано. Эта привычка осталась у него еще с фронта, и всякий раз после пробуждения он был по-настоящему удивлен или скорее рад оказаться в интерьерах квартиры, пусть даже она со своими пожелтевшими обоями выглядела довольно просто. Кирпичная кладка дымохода еще отдавала теплом.

– Действительно ли я проснулся или все вокруг просто дурной сон, который никак не закончится? – по обыкновению спросил себя мужчина, искренне желавший, чтобы последняя треть его жизни оказалась сновидением, но он прекрасно знал, что это было не так.

Фаренгейт с трудом поднялся с постели и первым делом потянулся к подоконнику, где всегда лежала коробка малоприятных сигарет. Вскоре крошечное помещение наполнилось дымом.

Раньше хозяйка упрекала квартиранта за эту привычку, однако позже поняла, что этот каждодневный ритуал среди прочих увлечений жильцов почти безвреден, от чего его можно стараться не замечать.

– Недавняя трагедия, учиненная нашим заказчиком, – усмехнулся от скуки герой, потушив окурок в жестяной банке у ножки дивана.

Перед глазами мужчины все еще проглядывался образ человекоподобного волка с острыми клыками.

– Как необычно, – прокомментировал Фрэнк позднее, оставив подобного рода идеи, и направился в ванную комнату, чтобы умыться и привести себя в порядок.

Квартирант позавтракал найденным в шкафу хлебом, рассчитывая вскоре попасть в «Вавилон», оделся в свой повседневный траурный наряд и поспешил выйти из квартиры на чердачном этаже. Фаренгейт преодолел лестницу чуть меньше чем за полминуты, однако, к глубокому огорчению, столкнулся с надоедливой хозяйкой у самого выхода на первом этаже. Она поднялась из общей комнаты в полуподвальном помещении.

Другие жильцы в шутку заявляли, что эта комната с единственным окном у потолка и книжными шкафами, походившая на казематы или комфортабельную тюремную камеру, была нужна лишь для того, чтобы отдыхать от бедного убранства съемных квартир.

– Здравствуйте, не ожидал вас увидеть в такое раннее утро, – формально обратился к скучающей владелице, чья жизнь была столь не интересна, что заставляла ее интересоваться жизнями всех жильцов в перерывах между чтением газет, Фрэнк. Диана Заулич, так звали эту одних лет с ним женщину.