Читать книгу «Как я не стал отцом. Сложное и простое». - - Страница 1

Покой.

Постоянство состояния покоя. Вот к чему я не могу приучить себя за долгие, но практически незаметно пролетевшие сорок лет жизни. Хотя временами бывают краткосрочные прорывы, в основном мной управляет постоянное беспокойство. Несколько дней в условиях жесткого стресса, финансовых лишений и творческого самоуничижения, без сна и правильного питания, и я вхожу в состояние мнимого покоя, больше похожее на безразличие ко всему. Оно длится неделю, может две.

Куда-то исчезли прежние ароматы и взволнованность перед неизведанными прелестями жизни. Я многое упустил в погоне за призрачным лучиком света, который обещал мне счастливое будущее. Теперь я нервно истощен и насквозь вижу почву, под которой скрываются корни моих неприятностей и внутренних протестов. Борьба требует большого усилия, но мне спокойно и равномерно дышится, когда я, наконец, справляюсь с хаосом вокруг и внутри себя. Важно как можно дольше оставаться на этой глубине спокойствия, спасающего от страхов, неуверенности в завтрашнем дне, чувства вины и прочих недоразумений. Это состояние должно закрепиться в моей памяти восприятия окружающего мира и себя в нем; восприятии, которое бесполезно мечется в пространстве одной комнаты, одного вагона метро, одной улочки и вокруг одной и той же мысли.

Постоянство внутреннего мира, вероятно, подразумевает стабильность во внешнем мире, что само по себе кажется крайне непостоянным явлением. Если бы я только мог достойно изолироваться от этой нестабильности. Изменить ее все равно не удастся.

Сколько же несовершенства в этой периодической форме существования живого и неживого. Все движется, меняется и возвращается на круги своя видоизмененным; появляется, исчезает, прогрессирует и регрессирует. Количество и сложность возникающих при этом вопросов часто покрывает число возможных ответов. Поэтому, чтобы не сойти с ума, мы включаем фильтры.

По сути, у нас есть лишь одно постоянное состояние необходимости выбирать между правильным и, как нам кажется, неправильным действием. А если учесть, что нам свойственно ошибаться в любом случае (особенно, когда ситуация не подается точному расчету), то бездействие иногда оказывается лучшим из возможных решений.

Порой, надежнее подкинуть монету, чем довериться своей голове. Я не люблю подкидывать монету. Я окунаюсь в пучину всевозможных вариантов развития событий. Вот почему мое спокойствие каждый раз длится не больше двух недель. Помню, как оно прервалось в последний раз.

У меня затряслись руки и забегали мурашки под кожей, когда я прочел ее сообщение. Я в ту же секунду понял, что наступило время серьезных перемен. Она спросила меня, какая у меня группа крови, а потом прислала фотографию своего теста на беременность. От такого зрелища в мужской голове часто начинает искриться и полыхать. Огонь либо благодатный, либо самопожирающий. В случаях, когда в голове адресата ничего не возникло, женщина просчиталась и ей самой придется отгребать последствия бурного секса. Мужчина удалит сообщение и глазом не моргнув, если он никогда не задумывался о ценности этих двух полосок.

Да, время философского безделья и поисков идеального вдохновения вышло, сказал тогда я себе. Две окрашенные полоски с большой вероятностью могли оказаться ошибкой, но я почему-то чувствовал, что впервые в жизни случайным образом попал в яблочко там, где по всем медицинским прогнозам мишень была недосягаемой.

Я не стал разглядывать фотографию теста, чтобы удостовериться, что там две полоски, я просто знал, что они там есть и тест положительный. Именно такой я представлял себе расплату за самоуверенность, за пылкость наших желаний и иллюзию подконтрольности ситуации. Я мог постараться не кончать внутрь на протяжении нескольких месяцев, но я понадеялся на ленивость моих сперматозоидов, на медицину и на женские обещания. Она уверяла меня, что «завод закрыт», и трубы наглухо прошиты. Но она не забывала напоминать, что беременность возможна даже после такого хирургического вмешательства. Очень редко, но возможна. Редкое – это не про меня, думал я тогда.

Словом, это произошло с нами вопреки мизерным шансам. Есть ли повод для гордости, или наоборот? – уж не знаю. Я удачно выстрелил, но чувствовал себя неудачником. Теперь я как все, хотя с небольшим различием. Он, должно быть, особенный малый, если пробился туда сквозь немыслимые преграды. И если ему – частичке меня – удалось это сделать, то может во мне живет ген победителя. Может это идеальное время с идеальными обстоятельствами, чтобы подловить идеальное вдохновение?

Я с юных лет представлял себе отцовство, как нечто сверхответственное и затратное с точки зрения физических и материальных ресурсов. Ты становишься ответственным за новую жизнь и новое будущее. Не хочу сказать, что родители ответственны за все будущие поступки своих отпрысков, но они закладывают очень важный фундамент в деле становления личности нового человека. Ни один родитель не может предугадать, на какой стороне – светлой, или темной – окажется его ребенок, когда подрастет. Родитель может лишь позаботиться, чтобы новый человек был счастлив, насколько это возможно в этом мире. А счастливые дети, как мне кажется, часто выбирают светлую сторону взрослой жизни.

Примерно треть моих ощущений относительно грядущих перемен были связаны с тревогой, вторая треть – это инстинктивная готовность быть мужиком и не сдаваться, а оставшаяся треть была особой формой взволнованности, которую гордые отцы часто называю лучшими моментами их жизни.

Я слаб здоровьем и далек от финансовой стабильности. И в этом заключался и заключается главный источник моей тревоги. Я не уверен в себе, как в правильном родителе. Это новая реальность, к которой нас не готовят; новая дисциплина, которую не преподают в школах и университетах. Этому приходится учиться на ходу, осязая лбом все острые углы родительских будней. Правда, впереди у меня – относительно разумного и организованного «студента» – было девять месяцев, чтобы подготовиться к испытанию.

Мое чувство ответственности, вероятно, являлось источником моей готовности бороться с предстоящими трудностями. Мне только не понятен был источник моей взволнованности. Не понятно, что лежало в основе этого чувства? Родительская гордость? Счастье воспроизведения себе подобных? Не знаю.

Я наверняка впал бы в глубокую депрессию, если бы не эта особая форма взволнованности. Она вселяет надежду в то, что все будет хорошо. Хотя сама фраза «Все будет хорошо» не внушает мне доверия, в ней много фальшивого оптимизма. Вера (так зовут будущую мать моего ребенка) раз за разом повторяла мне эту фразу, когда мы обсуждали перспективы ее беременности, с которой не все было так гладко, как хотелось бы нам обоим. Причин этому несколько, но говорить о них нужно деликатно, чтобы никого не обидеть. Поэтому мне каждый раз приходилось тщательно выбирать слова и подбирать к ним соответствующую мимику, когда я хотел выразить опасения и предостеречь свою женщину от ошибок.

Я многого не понимаю к своим сорока годам, но то, что мне под силу понять, мне хотелось бы понимать настолько хорошо, чтобы уверенно принимать важные решения. Не лишним будет отметить, что, даже хорошо понимая определенные процессы и явления, из этого не всегда возможно извлечь практическую пользу. К примеру, я немного разбираюсь в людях. И мне не составило большого труда понять, что Вера, будучи верным солдатом Ее величества Природы, смиренно будет выполнять свою материнскую миссию. Мне даже понятен фанатизм, с которым она намерена была это делать. Мне понятны ее страхи, ожидания и принципиальность, но я недостаточно хорошо понимал, как ее спасти от идеи: «Я до конца буду бороться за этого ребенка».

Дело в том, что на момент ее беременности моим ребенком у Веры уже было двое детей от предыдущих браков. Было (и остается) огромное и вполне понятное стремление обеспечить выживаемость своего потомства и аналогичная моей финансовая нестабильность. Также у нее было (и остается) неутолимое желание заниматься сексом и сахарный диабет первого типа. А еще у нее была плохо заживающая рана на пальце ноги, лечением которой срочно нужно было заняться.

Наше с Верой знакомство было банальным: на сайте знакомств, где одинокие мамы ищут достойного мужчину без вредных привычек, искреннего и щедрого, а сорокалетние холостяки здесь же играют в любовную лотерею. Вера не искала и не надеялась найти преданного мужа там, где каждый второй предлагает исключительно секс, иногда в извращенной форме. А я не надеялся найти любовь всей жизни. Меня вполне устроила бы гиперсексуальная домохозяйка, у которой пару лет не было секса. Очевидно, что секс был главным мотивом нашего знакомства. Вероятно, он по сей день остается главным двигателем наших отношений, но между нами существует еще какой-то связующий элемент, нечто из глубокого подсознания. Мы с ней разные, хотя в чем-то похожие. Как это бывает с уставшими от бесконечной суеты людьми, мы находим друг в друге покой.

За два дня до теста на беременность ей исполнилось тридцать девять лет. Мы сидели в узком кругу гостей, пили красное вино и закусывали изобилием блюд домашней кухни. «У тебя будет мальчик», – сказала мне Вера, пальцем указав на единственный маленький пузырь воздуха в моем бокале с вином. Она имела в виду, что если я когда-нибудь стану отцом, то моим первенцем будет мальчик. На это указывала народная примета. Ирония этого эпизода заключается в том, что про ее беременность тогда еще никто не догадывался. Она пила вино и веселилась. Зная Веру, можно с уверенностью сказать, что она бы никогда не притронулась к алкоголю, будь ей известно о зародыше у себя в чреве. На тот момент я был в курсе о ее недельной задержке месячных, но такое у нее и раньше бывало. Мы не рассматривали беременность, как причину задержки. Она была уверена, что больше никогда не сможет иметь детей. А спустя два дня я получил от нее фотографию положительного теста.

Несмотря на наши отношения, Вера хотела, чтобы я, неважно с чьей помощью, познал радость отцовства: настоящего, биологического. Она все время пыталась убедить меня, что мне необходимо жениться на той, которая смогла бы мне родить ребенка. Только тогда я почувствую себя счастливым человеком и забуду про свои частые депрессии, уверяла она. Но пока я всячески противился этому счастью, она с радостью заменяла мне жену, любовницу и музу. Таковым был наш уговор, который мы не подкрепляли никакими обещаниями, и редко обсуждали.

В тот вечер, после застолья, мы с ней долго целовались у порога. Прощание затягивалось из-за нашего опьянения. Нам хотелось секса, но к ней на неделю приехала мама, которую я не хотел тревожить ночными стонами удовольствия. Мне пора было возвращаться в свой загородный домик, где я провожу определенную часть своего времени в комфортном одиночестве. В последние несколько лет мне уже сложно представить свою жизнь без возможности уединиться в своем логове, чтобы на протяжении определенного времени почти ничего не делать и почти никого не видеть.

По дороге домой, в вагоне метро, напротив меня сидела молодая пара с ребенком. Кудрявый, голубоглазый мальчик примерно трех лет отроду сидел у матери на коленях и участвовал в воображаемых гонках. Его маленькая красная машина рассекала воздушную трассу и приземлялась на материнской руке, где, вероятно, находилась финишная прямая. Он проделывал этот трюк многократно. Судя по выражению его лица, он каждый раз приходил первым к финишу и становился чемпионом. Я сомневаюсь, что мальчику кто-то объяснял концепцию победителя. Ему инстинктивно хотелось побеждать, потому что жизнь победителей уникальна. Большинство людей на нашей планете побеждают редко и недостаточно убедительно, чтобы быть счастливыми; точнее, чтобы чувствовать себя абсолютными победителями. Многим из нас приходится довольствоваться ситуативными победами. Это когда ты устроился работать в офис мобильного оператора, но чувствуешь себя прирожденным адвокатом. Между тем для кого-то работа в офисе мобильной связи сродни успешной адвокатской практике, а кому-то она покажется унизительной.

Некоторые люди (возможно, неспроста) воспринимают сам факт своего существования, как живого, мыслящего организма, в качестве своеобразной победы над жизнью. И эта их победа не нуждается в подкреплении дополнительными успехами. Другие же кончают жизнь самоубийством, перед этим достигнув всяческой славы и признания, о которых можно только мечтать, но при этом, утратив способность радоваться своим победам. Жизнь полна парадоксов. Иногда достаточно сносной еды, воды и простого покоя, чтобы почувствовать себя счастливым, но в большинстве случаев нам хочется чего-то особенного.

Родители мальчика в метро не были похожи на победителей жизни. Особенно молодой отец. Хотя назвать их неудачниками было бы несправедливо. Молодая мать была женщиной в теле, полной сил, здоровья и радостного оптимизма. У нее на руках ее счастье и это для нее, вероятно, уже величайшая победа. Отец был худым, неопрятно во что одетым и обросшим мужчиной с дешевыми татуировками на пальцах, который, скажем прямо, не выглядел образцовым родителем. Он напоминал мне уличного хулигана, который долгое время пыталась жить по понятиям, а когда ничего полезного из этого опыта не извлек, решил исправиться. Конечно, хотелось бы верить в его перевоплощение.

Кудрявый мальчик был мне симпатичен и заслуживал больших побед в будущем. Задним числом мне показалось очень символичным то, как он тогда помахал мне своей ручонкой и улыбнулся при выходе из вагона. Он будто все это время понимал, чувствовал и даже соглашался со всем тем, о чем я думал, глядя на него и его родителей. На секунду я ощутил единство с этим маленьким созданием. Да, я был пьян. «У тебя будет мальчик», вспомнил я в тот момент слова Веры и усмехнулся. Тогда эта мысль показалась мне интересной и заманчивой. А через два дня, получив от Веры фотографию положительного теста, я содрогнулся. Тест, естественно, не показывает пол ребенка, но то, что у меня будет мальчик, в этом я уже не сомневался. И даже если родится девочка, все равно, символизм и народные приметы надолго поколебали мое стремление во всем искать рациональное зерно.

Вот таким образом моему внутреннему спокойствию пришел конец. Я был в полной растерянности. Мне срочно необходимо было начать зарабатывать столько, сколько потребуется, чтобы вернуть себе покой и не думать об ответственности перед голодным потомством, о неоплаченных счетах и, как следствие, об унизительной старости. Мое обновленное восприятие жизни в одночасье возвращалось к своей первичной установке добытчика. Ты никакой не свободный художник и вероятность им стать теперь с каждым днем уменьшается, сказал я себе.

Нет, появление на свет ребенка не всегда лишает родителей возможности и самое главное желания следовать за своей мечтой, особенно, если мечта не идет вразрез с интересами семьи. Скажем, когда вы мечтаете о долгой и успешной карьере водителя школьного автобуса, или воспитательницы в детском саду. Но подобные мечты в широком смысле слова не назвать мечтами. С подлинной мечтой сложно договариваться и находить компромисс. Она огромна и кажется недостижимой.

Рождение ребенка с большой вероятностью сопровождается кончиной мечты в случаях, когда семья способна заменить мечту. Насколько я могу себе это представить, у охваченного ежедневными обязанностями среднестатистического родителя на долгие годы пропадает всякое желание покорять мир, так как дело это становится неоправданным и эгоистичным. Ему начинает казаться, что мечта является штукой призрачной, другое дело – семья. Крепкая, здоровая семья – это то, чем всегда можно гордиться и даже назвать ее сбывшейся мечтой, на случай, если кто-то вдруг усомнится в том, что ты счастлив.

Что я хочу сказать: редко кому удается быть прекрасным родителем и великим открывателем одновременно.

Страсть.

Секс – как основа личности, как биологическое превосходство над психикой человека. Так уж повелось, что одно из естественных и доступных нам удовольствий жизни имеет неоднозначную репутацию: от способа репродукции вида и физиологической потребности, до разносчика смертельных вирусов и первопричины грехопадения, – все это и многое другое (правдивое и не очень) искажает наше представление о том, как и для чего нужно заниматься сексом.

Откуда же взяться правильному представлению о том, что ты хочешь из всех возможных вариантов, если говорить об этом зачастую неприлично даже с родителями? Особенно с родителями. К моменту, когда тебе уже давно не восемнадцать, ты склоняешься к радостной мысли, что каждый сам для себя и своего партнера волен исправлять и корректировать искажения о роли секса в нашей жизни. При условии, что партнер тоже рад такой мысли.

После первой нашей с Верой прогулки (назовем это свиданием) февральским поздним вечером, мы с ней долгое время не виделись, хотя переписка продолжалась. Я ни на что не настаивал, она ничего не обещала. Обычная пристрелка издалека. В ее словах чувствовался легкий нажим на совесть: у нее двое детей, проблемы со здоровьем и не самое сексуальное тело, но партнера на один раз ей не нужно. Нужен мужчина для долгих отношений. Мне не о чем беспокоиться, она не кусается и не будет меня докучать своими звонками и сообщениями. Мы никак не могли настроить тональность нашего общения. Поэтому вторая наша встреча произошла лишь через месяц. Потом еще одна через неделю, тогда мы впервые поцеловались; а спустя несколько дней она позвала меня к себе, знакомиться с детьми: мальчиком и девочкой, двенадцати и восьми лет. Улыбчивые и приветливые лица детей говорили о том, что мама подготовила их к этой встрече. Девочка иногда смотрела на меня серьезно, будто хотела понять, что у меня на уме. Точно не помню, задавала ли она недетские вопросы уже тогда, или это моя память дорабатывает. Дочка, об этом я узнал позже, всегда ревновала маму к посторонним дядям и даже к другим детям. Мальчик ничем примечательным не выделялся, кроме излишней вежливости и послушности. Оба ребенка имели избыточный вес, но ощутимого страдания, по-видимому, им это не причиняло.

Вечером, когда детское время вышло, дети отправились спать, а мы с Верой уединились в кухне, поболтать и выпить пива. Мои познания о сахарном диабете были крайне поверхностными, поэтому меня насторожило ее желание выпить. Она пояснила, что ей иногда можно пить пиво, вино и даже есть торт, так как уровень инсулина в крови все равно регулируется искусственно, при помощи инъекции. Невозможно семнадцать лет прожить в безупречном подчинении строгим предписаниям по диагнозу. Она устала жить по предписанию и временами делает так, как ей хочется.

Ближе к полуночи я вышел за пивом. К тому моменту я твердо знал о Вере две вещи. Во-первых: она самая веселая и жизнерадостная женщина из тех, которых я знал. Во-вторых: у нее два года не было секса. Мне нужно было купить пиво, зайти в аптеку и найти недорогой гостиничный номер. За полчаса беготни я справился только с первой из намеченных задач и почти отрезвел. «Куда ты пропал?», – написала Вера, когда мне вдруг захотелось поехать домой и выспаться. Я объяснил ей, какого рода безуспешные поиски заняли у меня столько времени. «Возвращайся, не нужно ничего искать», – написала она. Я вернулся, чтобы не обидеть ее глупыми отговорками.

Прежде чем она взяла меня за руки и повела из светлой кухни в темную гостиную, я успел выпить еще пива и несколько раз пробурчать ей свое недовольство. Недоволен я был в основном тем, что в просторной двухкомнатной квартире отсутствовала отдельная отапливаемая комната с кроватью. Дети спали в гостиной за бетонной перегородкой на полстены. Вторую половину стены перегараживала занавеска. Я никогда раньше не занимался сексом в присутствии спящих людей, тем более детей. Меня напрягала не столько моральная сторона вопроса, сколько практическая. А вдруг они проснуться и тайком будут подслушивать за нами? Это ведь неправильно с точки зрения детской психологии. В довесок к моим мыслям, когда я со спущенными брюками устраивался на диване, Вера предупредила меня, что громко стонет во время оргазма, но это ничего, я могу ладонью прикрыть ей рот, пояснила она. Я снова начал отговаривать ее от этой затеи, но было поздно. Она взобралась на меня и прошептала мне в лицо: «Я знаю своих детей, у них крепкий сон».

Затаив дыхание в ожидании момента проникновения, я прислушивался к темноте, чтобы уловить мельчайшие звуки. Шорохи, вздохи, скрип двухъярусной детской кровати за занавеской вызывали у меня приступ каталепсии. Иногда звуки были непонятным эхом от наших с Верой движений. При каждом таком звуке я крепко сжимал ее ягодицы пальцами обеих рук и замирал. Ее это возбуждало. Глубина и регулярность моего дыхания были настолько незаметны, что я сомневался, работает ли моя дыхательная система. Я получал удовольствие от секса, но оно было не таким, как обычно. Мне пришла на ум аномальная форма сексуальности, при которой эйфория во время секса усиливается кислородным голоданием. Длинное слово, которое я никак не запомнил. Такая сексуальность порой бывает смертельной.

Мне еще вспомнилась история одной немолодой женщины, которая после многолетних мучений обратилась к помощи специалиста, чтобы наладить свою интимную жизнь. Как-то раз в детстве она проснулась среди ночи и услышала, как ее родители занимались сексом. Инстинктивно девочка затаила дыхание, чтобы не выдавать себя. Ей было интересно и страшно. Позже она назовет это состояние борьбой со своим любопытством и стыдом перед родителями. После того случая она стала чаще просыпаться по ночам и сквозь прерывистое дыхание в подушку прислушиваться к звукам из родительской спальни. В конечном счете, ночные погружения ребенка в сексуальный мир родителей привели к большим проблемам во взрослой жизни. Каждый раз, когда эта женщина ложилась в постель с мужчиной, у нее начинались приступы панической атаки. Ей было трудно контролировать свое дыхание и сосредоточиться на ласках. Она принимала успокоительные лекарства, занималась йогой и даже прыгала с парашютом, чтобы доказать себе свою нормальность и смелость. Но результат был нулевым, пока она не вошла в кабинет сексопатолога.

Присутствие спящих детей в трех метрах от меня возымело обратный эффект. Здесь я был в роли того, кто боролся со своими страхами и стыдом перед детским сознанием. Опыт был экстремальным и по мере нашего приближения к оргазму экстремальность повышалась. Вера начала стонать громко и с небольшим рыком. Я машинально перекрыл ей рот ладонью, но она попыталась увернуться. Я не сдавался. Складывалось впечатление, что я перекрывал ей кислород намерено, чтобы усилить ее сексуальную эйфорию. Но у нас были разные цели в этой игре страсти, которая продолжалась секунд десять. Затем она поцеловала меня и улеглась рядом. Я продолжил вслушиваться в темноту.

– Ты кончил? – спросила она.

– Нет, – прошептал я.

– Я чуть не задохнулась, ты не давал мне дышать.

Я промолчал. Не потому, что нечего было сказать. Гармония наступившей тишины позволила мне полноценно дышать. Воздух вокруг нас казался разогретым. Мои ступни горели, так как в десяти сантиметрах от них была батарея отопления. Обувь, подумал я, это так на меня не похоже. Не то в спешке, не то из каких-то практических соображений, я решил ее не снимать. Может быть, снять обувь, означало задержаться до утра. Я приподнял брюки и направился сначала в туалет, а затем в ванную – освежиться. На обратном пути я прихватил из кухни стакан воды.

Полумрак гостиной скрывал от моего зрения контуры большинства предметов интерьера, на фоне которых обнаженное тело Веры будто бы светилось во тьме. Она лежала прямо, слегка приподняв левое колено. Одной рукой я держался за брючный пояс, а в другой держал стакан воды. Отпив из стакана, я положил его на то, что по очертанию напоминало стол. Затем я чуть приспустил брюки, с которыми никак не хотел расставаться, и прилег рядом с Верой. Ее лицо выражало расслабленную задумчивость.

– Давай теперь ты сверху, – сказала она с таким озорством, что я не захотел спорить с ней и молча повиновался.

– Постарайся не шуметь, – попросил я ее, когда наши лбы соприкоснулись.

– Не могу обещать, но постараюсь, – сказала она и почти сразу же начала сдержанно стонать.

Оказавшись сверху, странным образом я меньше заботился о тишине. Теперь я не только горел желанием заниматься сексом, но и испытывал чувство ответственности за оргазм партнерши. Или лучше сказать: испытывал потребность в страсти, при которой меня возбуждает то, как я ее возбуждаю. Я целовал ее страстно и продолжительно, словно хотел поглотить каждый издаваемый ею стон. Проступивший на наших телах тонкий слой пота смягчал трение. Сначала медленно, потом быстро, и снова медленно. Немного жестко и с характерными хлопками, немного плавно и бесшумно. Я старался дождаться ее оргазма, чтобы вновь услышать звуки блаженного высвобождение этой древней энергии. Да, именно такое сравнение приходило мне на ум. Очевидно, я все еще был немного пьян, и меня заводили ее стоны. Я хотел дождаться ее, чтобы это произошло одновременно. Но не смог дотерпеть совсем чуточку.

Какое-то время после того, как я остановился, Вера не выпускала меня из своих теплых объятий. Я полной грудью вдыхал запах ее кожи на шее и плечах. Чистый запах женской плоти, без примеси. Вопреки утверждениям Веры, что от частых инъекций инсулина запах ее тела изменился, я не заметил ничего подобного. Инсулиновый запах, видимо, был ее личной обонятельной галлюцинацией.

Она с неохотой отпустила меня, когда я начал скатываться на бок и, в конечном счете, завалился рядом с ней. На следующем этапе проявления взаимной нежности ее голова оказалась на моей груди в области сердца, а моя левая рука на ее плече. Пальцами свободной руки она игралась с завитками волос вокруг моего пупка, иногда опускаясь ниже и осторожно касаясь пениса, будто он был особенным.

Я прекрасно понимал, что в такие минуты слова «Мне пора» прозвучат грубо и могут обидеть женщину, но мне пришлось их произнести. Мы оба сходились на том, что к утру, когда дети проснутся и будут готовиться к школе, меня не должно быть в этом доме. Поэтому я решил не откладывать свой уход. Сделать это часом позже будет сложнее, чем прямо сейчас. Матерям-одиночкам, как и относительно беззаботным холостякам нужно высыпаться и не нарушать привычный ритм их жизни, даже если он уже опротивел им.

Вера молча проводила меня до дверей, где мы целовались, не нарушая тишины, а напоследок сказали друг другу скромное «пока». Прежде чем сесть в такси и поехать домой, я долго шел по улицам ночного города и прокручивал в уме все, что произошло тем вечером. Серьезных размышлений на тему «Куда это нас приведет?» не было, как не было и легкомыслия. Я банально наслаждался очередным жизненным опытом.

Спалось мне крепко и, как следствие, без сновидений. Утром мы с Верой обменялись сообщениями. «Почему ты так быстро ушел, тебе не понравилось?», – написала она. Я не знал, как ей ответить, чтобы ответ прозвучал убедительно. Она бы скептически отнеслась к версии про здоровый сон и привычный ритм жизни. Поэтому я снова затронул вопрос секса в непосредственной близости от спящих детей. К моему удивлению мне очень быстро удалось добиться от нее обещания, что такое больше не повторится. Она обязательно обустроит для нас отдельную комнату, чтобы избавить меня от лишнего стресса. Очень мило с ее стороны. На этом этапе близости я никогда не стал бы возражать против отдельной комнаты для нас двоих. Поэтому спокойно заглотил наживку.

Неприемлемое.

Перед тем как поселиться в дальней комнате, крайне необустроенной и пропахшей старьем, я узнал от Веры, что она считает оральные ласки ниже пояса неприемлемой шалостью. Это удивило и немного расстроило меня. Я твердо верил, что страстные женщины (каковой она, безусловно, является) наделены иммунитетом против сексуальных предрассудков. Я видел и чувствовал в ней то, что никак не вязалось с ее словами о неприятных ощущениях при оральных ласках половых органов. У меня зародился интерес к поиску разгадки этого противоречия. Как от такого может быть неприятно, если только нет психологического барьера? Меня дразнило незнание причин возникновения у Веры отрицания всего, что за рамками уже изведанного наслаждения. Ее решение казалось окончательным, она никогда не хотела и не хочет заниматься этим, как она (полагаю, ошибочно) называла, извращением. При этих словах я подумал, что наши отношения не протянут и месяца. Она, видимо, подумала о том же, заметив во мне смену настроения, и взяла с меня обещание, что если из-за этого несогласия мы расстанемся, то я сделаю все правильно. Подразумевалось, что я не обижу ее словами, и хотя бы изредка буду поддерживать с ней дружескую переписку. Чушь, сказал я ей тогда, из-за этого не расстаются. А сам был рад тому обстоятельству, что при случае можно будет расстаться без скандалов и обид, оставаясь друзьями.

Вера всегда хранила верность своим мужьям, кроме которых, по ее словам, у нее никогда не было других партнеров, что тоже меня удивляло. Первого мужа она не любила, вышла за него по молодости, испытывая лишь симпатию к человеку, который уделял ей много внимания и дарил подарки. Спустя пять лет супружеской жизни в радости и печали муж потерял интерес к ней и к их малолетнему сыну. Компьютерные игры, как бы это странно не прозвучало, стали его новой страстью, полностью поглотившей взрослого, насколько я могу судить, когда-то здравомыслящего человека. В постели он был аморфным и, несмотря на всевозможные гигиенические процедуры, источал запахи, от которых у Веры возникали трудности с испытанием оргазма.

Во второго мужа она была влюблена настолько сильно и слепо, что не разглядела в нем «тирана», как она его впоследствии называла. Первый год их супружеской жизни можно было назвать счастливым, затем начались проблемы. Он пытался контролировать ее во всем и постоянно, устраивал скандалы на пустом месте, ревновал к друзьям детства и обращался с ней, как со своей законной собственностью. Насилие было психологического характера, хотя однажды он попытался ударить ее, но вовремя остановил себя, обнаружив, что на него пристально смотрят две пары полусонных детских глаз. Да, он не пускал в ход свои огромные сильные руки, от чего, впрочем, их семейная жизнь никак не становилась слаще. В последние годы он большую часть времени обнимал диван, воровал у нее деньги и почти не удовлетворял ее в постели. Словом, он вел праздный и ни к чему не обязывающий образ жизни самца, которому, почему-то, все должны потакать. Наверное, он считал себя альфа-самцом особой классификации. Никто не осмеливался оспорить это суждение, а значит, он был прав и точка. В какой-то степени я могу понять терпеливость, с которой Вера прожила с ним шесть лет, а в какой-то – нет. У нее, как это часто бывает в подобных отношениях, первое время была сильная эмоциональная привязанность к этому человеку (по инерции продлившая их брак) и общий ребенок. Свою дочь он обожал, а пасынка старался не обижать. Поэтому все остальное она долгие годы терпела, потом обнаружила идеальный повод без зазрения порвать с ним рас и навсегда.

Секс со вторым мужем у Веры был намного ярче и продолжительнее, чем с первым; разные позы в разное время суток и с разной энергичностью. Раз в три дня, в ванной, он брил ей лобковую зону и целовал нежную кожу, чтобы подготовить ее к чему-то большему (оральному сексу), но большего у них не получалось. Ей было щекотно и смешно. То, с каким (по ее рассказам) священным трепетом и неумелостью он старался удовлетворить ее языком, наводило меня на мысль, что он никогда раньше этого не делал с другими женщинами и хотел испытать на ней некоторые свои фантазии, которых всю жизнь стыдился. Она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Ей было смешно (у нее великолепный, заразительный смех) и от ее смеха, мне кажется, он чувствовал себя неловко, хотя продолжал стараться в поте лица.

Однажды она позволила себе вольность и решила попробовать аналогичным способом доставить ему удовольствие. Опять-таки, по ряду неизвестных мне причин, ей об этом деле было известно не больше, чем ему. Ей не снилось во сне и не грезилось наяву такое занятие сексом, но с тогда еще любимым мужчиной она готова была поэкспериментировать. В конце концов, в этом нет ничего преступного. Однако вместо благодарности она напоролась на его суровое замечание: «тебе там нечего делать». Дескать, приличным дамам не пристало лезть туда своими губами. Поистине благородный джентльмен.

Постепенно я начал понимать, что ей страшно, или стыдно шагнуть через ту черту, за которую ей навсегда запретили перешагивать. Я ни на что не настаивал, давал ей время набраться уверенности и почувствовать разницу между той страстью, что уже живет в ней, и той, которая спряталась в полумраке сознания; которая еще не пробудилась, еще не дышит полной грудью. Я уверен, в каждом из нас сидит нечто дремлющее (хорошее, или плохое), затаившееся под влиянием чужого мнения, утонувшее в противоречии между собственными инстинктами и окружающей нас действительностью.

Итак, пока я налаживал здоровый сон, заботился о желудках восьми котов и кошек во дворе своего загородного дома и засиживался перед компьютером дольше дозволенного медициной времени, Вера раздобыла старый искривленный диван и прибралась в дальней комнате. Из комнаты не исчез запах старья, который исходил от стен, и в ней не стало светлее, уютнее, или романтичнее. В ней просто стало удобнее заниматься сексом. А так как сексом при огромном желании можно заниматься практически в любых условиях, то комнату я по-прежнему считал необустроенной. О здоровом сне можно было сразу забыть. Кривой жесткий диван остался некомфортным для сна даже после того, как я притащил и закрепил на нем надувной матрас. Крен был настолько ощутимый, что во время сна один из нас – тот, кто был в верхней части крена – обязательно скатывался на другого. Но, несмотря на все это, нам вместе было отрадно как никогда и ни с кем ранее. Два человека в состоянии полного покоя и взаимопонимания. Возможно, впервые в их жизни. Мы занимались сексом и часами валялись в темноте под одеялом; и беседовали обо всем на свете. До того момента мир словно скрывал от нас возможность быть счастливыми просто, без надуманных сложностей.

Первое время я оставался у Веры три дня в неделю, потом возвращался к своим питомцам, дому и двору, который с усердием домохозяйки держал в чистоте и порядке. Вера не обижалась, когда я уходил, но по ее глазам было видно, что она хочет, чтобы я остался навсегда. А мне было неловко вот так – с разгона и без подготовки, влиться в практически незнакомую мне семью и стать ее частью хотя бы на короткое время. Меня смущала идея фальшивого папы и мужа. Именно в таком качестве я себя пока чувствовал. С другой стороны, мне было комфортно в кругу этой семьи, и я неплохо находил общий язык с детьми. С каждым днем они все больше мне доверяли. Естественно, мама знала об их тайнах и хитростях больше меня, но довольно скоро у меня с детьми появились свои секреты. Долгие прогулки и разговоры о том, как много интересного в мире, были важной составляющей взаимопонимания между мной и детьми. Я прислушивался к их жалобам и недовольствам школой, диетой для похудения и нехваткой развлечений.

Однажды вечером, в те дни, когда я еще не подозревал, на что способны дети ради сладостей, мы с Верой сидели на диване и о чем-то в полголоса беседовали. Внезапно мы замолчали, потому что одновременно уловили шорохи конфетной обвертки, доносящиеся из-за занавески, где находилась двухъярусная кровать и где, как мы ошибочно полагали, еще часом ранее дети уснули.

– Ты думаешь, это конфета? – спросил я Веру шепотом.

– У тебя есть другие версии? – усмехнулась она.

Мелкие воришки. Естественно, от прогулок и диет нет толка, если ты поедаешь больше нормы хот-догов в школьном буфете и украдкой ешь конфеты в постели.

Тем не менее, в нужный момент я мог правильно аргументировать их правоту и избавить от маминой излишней строгости. У меня с ними было много общего, в частности, мы втроем ненавидели школу, но понимали, или делали вид, что понимаем: ее необходимо вытерпеть, желательно с неплохими отметками. В хорошую погоду мы брали мячик и отправлялись на стадион, играть футбол. Местные ребятишки не брали в команду пухляков, но в компании с каким-то дядей – это была большая честь. По словам Веры, общаясь со мной, дети менялись в лучшую сторону. Анита на удивление быстро свыклась с мыслью, что внимание и ласку мамы придется делить с другим дядей, который даже не папа и не родственник. А Денис прислушивался к некоторым моим советам относительно того, как вести себя с ровесниками и как использовать (чаще не использовать) свою силу. А еще у меня были опасения, что по ночам он нас подслушивает, но скорее всего это была паранойя.

В постели у нас с Верой каждую ночь происходили маленькие революции. Разговоры о сексе становились все более откровенными, а сам секс переходил на качественно новый уровень. Было только одно правило: не кусаться (в порыве страсти Веру тянуло укусить, иногда больно). Она забыла об этой вредной привычке, как только познала прелесть некоторых «извращений». Оргазм за оргазмом – она часто меня хвалила после, а иногда и во время секса. «У тебя идеальный размер», – говорила она мне, и я видел в ее словах искренность, хотя не обращал особого внимания на этот комплимент, так как знал точно, что ничем особенным не выделяюсь. У меня средний показатель. Но мне было любопытно сравнить (помериться) с теми двумя, что были до меня. На мой вопрос, насколько мой размер превосходит размеры ее бывших мужей, она ответила, что ни на сколько. «У первого был большой, у второго – еще больше, но у тебя он идеальный, мне с ним комфортно», – сказала она. Я промолчал. Помню, что улыбался. Не знаю, смогу ли когда-нибудь, если увижу такое со стороны, детально и правдоподобно описать озадаченный вид, который наверняка был у меня в тот момент. Я чувствовал себя так, будто выпил сок из сладких фруктов и горьких овощей, но не разобрался, нравится мне напиток, или нет.

В те дни также произошел один случай, здорово напугавший меня. Мы как-то раз выпили пива больше обычного, потом долго занимались сексом, а после нагишом лежали на матрасе и поглаживали друг друга. В комнате было прохладно, но мы этого долго не замечали. Вера гладила мою голову на своей груди и что-то шептала на ухо. Я вздремнул, а когда проснулся, заметил, что ее трясет. Она была не в себе и твердила, что ей холодно. Я накрыл ее одеялом и крепко обнял. Скоро ее начало трясти еще сильнее. На мои расспросы она отвечала прерывисто и невнятно. Говорила, что такое с ней впервые, просила две таблетки анальгина, потом попросила не уходить. Только бы не сердечный приступ, думал я в панике. «Не уходи», – повторила она, – «не бойся, я не ведьма». Я боялся отойти на шаг, чтобы принести градусник и измерить у нее температуру. Она вся горела. Я крепко прижимал ее к себе, чтобы как-то остановить озноб, продлившийся минут двадцать. Затем примерно столько же времени перед тем, как уснуть, она обливалась потом. Словом, ночка выдалась ужасная, но мы справились. Утром Вера не вспомнила ничего из своего лихорадочного бреда. Она также не могла вспомнить, когда перед этим в последний раз у нее была температура, наверное, в далеком детстве.

Графомания.

Весь вечер и всю прошлую ночь лил дождь – явление, не требующее долгих и красочных описаний по причине избыточности таковых в литературе и кино. Дождь летний, с обильными грозами и характерными звуками потоков отовсюду льющейся воды. Нехарактерным было только время и место этого дождя. В начале лета в наших краях, где обычно сухо и жарко, редко льет больше десяти часов без остановки. После такого чувствуешь себя как в тропиках. В бессонную ночь, когда в лучшем случае разум имитирует творческий поиск, это чувство обрастает сюжетными линиями, в основном драматическими. Источниками этих фантазий являются все те же литература и кино. Муссоны, джунгли, лихорадка, Вьетнам – ничего из личного опыта, чистый вымысел, не претендующий на эксклюзивность и сотканный из волокон чужих историй. Это наводит меня на мысль, что, вероятно, у меня нет ничего исключительно своего, что я мог бы превратить в литературу, или кино. Во всяком случае, ничего, что связано с проливным дождем. Ни единого эпизода. Так стоит ли об этом писать?

Тем не менее, если верить прогнозу погоды, в ближайшие четыре дня дожди не стихнут. Поэтому шум дождя за окном станет фоном для последующей дюжины страниц; фоном моему творческому одиночеству и неуместному ассоциативному мышлению.

Многообразие мира – это поистине великая штука. Столько всего, о чем можно каждый день писать, не изведав придела возможностей. Особенно в нашу эпоху. Столько всего, что можно изучать на протяжении всей жизни, робко надеясь прийти к единому целостному результату хотя бы в одной узкой сфере. Исчерпать неисчерпаемое все равно не удастся. Но это не повод быть менее счастливыми в познании мира и себя в нем. Тут, как известно, важен сам процесс, в котором даже неудача результативнее бездействия. Хотя, с этим можно поспорить. Поспорить нынче можно с любым утверждением, настолько все многообразно и неоднозначно в нашем мире. Поспорить можно даже с тем, настолько ли все многообразно и неоднозначно, как я пытаюсь здесь это преподать. Может быть, жизнь проста, и не стоит все усложнять? Есть первичная задача: быть сытым и обеспеченным, все остальное – вторично, а значит, искусственно усложнено. Так вот, никто не обещал, что жить будет просто, а просто жить – интересно. Мы любим сложное, потому что оно интереснее простого.

Я вполне допускаю, что постоянство может наскучить своей простотой, и что мне не нужен покой каждый день, но его должно быть достаточно, чтобы история моей жизни не вышла из-под контроля.

Сложная, или простая, история – это все, что после себя оставляет человек. Без личной полноценной истории он лишь эпизодический персонаж в чужой истории. Поэтому каждый должен знать, о чем ему рассказывать, стоя перед зеркалом и выделив себя крупным планом. И если вам известно, с какой важной детали начинается ваша история, и вы хотя бы догадываетесь, куда она устремлена, то вы главный персонаж вашей истории. В противном случае, не начинайте с себя.

Случается так, что вы пишите о самом важном для вас событии, или проблеме, и уже через несколько страниц обнаруживаете в своем тексте множество других, более важных, вещей, которые имеют лишь косвенное отношение к вашей истории. Более того, вы понимаете, что написанное вами никого, кроме вас самих, не заинтересует. Несомненно, ваш индивидуальный опыт уникален, как и миллионы других, но в контексте событий и проблем всеобщей важности он меркнет. Это не всегда означает, что ваша история обретает значение лишь в переплетении с глобальными происшествиями и явлениями. Просто литература (или читатель, или редактор) не терпит эгоизм.

Начните писать о бездомном, который каждое утро, несмотря на холод, голод и другие неприятности, не отказывает себе в удовольствии почитать газету, прислонившись к стволу дуба в том месте парка, куда с началом дня первыми заглядывают лучи солнца. Он греется под этими лучами и с улыбкой смакует вчерашние новости, точно в ожидании роскошного завтрака, кофе и кусочка пирога. Зрелище одновременно абсурдное и вселяющее радостный оптимизм. Вряд этот человек ищет в газетах выход из личного жизненного тупика. Он просто остается верен своим привычкам – тому немногому, что он о себе еще помнит. Здесь и сейчас начинается его история, которую вы можете домыслить, если вам не терпится. Наверняка в его жизни было множество взлетов и падений, от которых, в конечном счете, он не смог оправиться. Наверняка у него были свои тайны и любовные приключения. Стал ли он жертвой своих неудачных действий, или наоборот – бездействия? Через несколько дней подобные вопросы не будут иметь никакого значения. Не будут иметь значения и ваши переживания по поводу скоропостижной смерти этого бездомного, совсем недавно вселявшего в вас оптимизм. Лишь этот неполный эпизод с газетой имеет значение в истории, которую вы хотели начать. Вы могли если не спасти его, то хотя бы украсить последние дни бедолаги, но не сделали этого своевременно, поэтому вам теперь грустно. До следующей возможности кого-нибудь спасти вы с печалью будете вспоминать об этом эпизоде. Эта история жизни закончилась, толком не начавшись, – вот что действительно печально.

Понятное дело, всех не спасти и не решить даже половины всех людских проблем, поэтому сложное вместо интереса часто вызывает у людей отторжение. Проблемы бездомного сложнее проблем безработного с крышей над головой. В свою очередь, проблемы тяжелобольного пациента в палате интенсивной терапии сложнее проблем бездомного, а вот проблемы тяжелобольного бездомного мало кого интересуют. С самого начала всем будет ясно, чем закончится эта история. Больше проблем и возможностей их решить этот несчастный человек уже не вынесет. Читать о его каждодневных муках в ожидании унизительной смерти, прямо скажем, садистское удовольствие. Но существует еще фактор чуда, в которое многие не верят. Спасите бездомного (пусть на один единственный день), и он отплатит вам прекрасными воспоминаниями о себе. Или не отплатит. В любом случае, ваша история обретет полноту и смысл только когда будет воплощена в жизнь.

История графомана начинается с потрепанного блокнота и карандаша. У меня их было бесчисленное количество, исписанных и впоследствии уничтоженных. Я без сожаления потратил большую часть своей взрослой жизни на самую льстивую иллюзию – написание собственной неповторимой книги. Такой была моя заветная мечта, из-за несбыточности которой долгое время мне приходилось страдать. У меня неоднократно возникало желание отречься от этого искусства, но я не мог. Оно всепоглощающе овладело мной и эгоистично управляло моими мечтами. Оно посещало меня ночами, как необузданная женщина, и требовало к себе больше внимания и усердных трудов. Я не в силах был отказать своей музе.

В дошкольном возрасте я очень любил слушать сказки на ночь. Их неисчерпаемым источником была моя бабушка. Она с трудом умещала на моей кроватке половину своего необъятного туловища и одаривала меня шедеврами вербального искусства, оберегая мой детский сон от всякой нечисти. Это были сказки о взрослых дяденьках и тетеньках, которые ловко и красиво справлялись с любыми испытаниями. Я начинал дремать с первых предложений повествования и в дремотной истоме отчетливо слышал ее голос, порождающий в моем сознании яркие образы и непредсказуемые развязки сюжетов. Бабушка всегда чувствовала, когда я засыпал на один глаз, и продолжала рассказывать до тех пор, пока мной не овладевал крепкий сон.

К шести годам я начал придумывать свои (незамысловатые, длинные и скучные) истории. Пересказывать бабушкины сказки получалось лучше, чем ломать голову над своими рассказами, но уже тогда меня больше волновал процесс придумывания, чем конфета в награду за хороший пересказ чужой истории. Полет мысли был для меня важнее всего остального, это состояние приводило меня туда, где я становился главным героем, таким, каким всегда мечтал стать – фантазером за кадром: мне подчинялось все, что я красиво ставил в кадр. И это само по себе делало меня центральной фигурой моего повествования.

За исключением нескольких сказок поучительного характера, в моих историях, как и в бабушкиных, рассказывалось о приключениях храбрецов. По закону жанра главные герои разбивали в пух и прах ненасытных чудовищ, спасали от гибели друзей и возлюбленных, а также возвращали миру покой и благополучие. Со временем одинаковый репертуар с яркими и счастливыми финалами начал приносить мне популярность в кругу сияющих от умиления родственников. Меня очень радовало такое внимание взрослых к моей маленькой персоне. Лучи той славы навсегда покорили мое сердце, как мечта детства, с которой я никогда не мог расстаться.

Сегодня больше, чем когда-либо, мне хотелось бы верить, что эта жизнь хотя бы частично состоит из добрых сказок с красивыми финалами. Мне было бы грустно когда-нибудь признаться себе, что добрые сказки навсегда покинули меня вместе с детством.

С юности я пробовал свои силы во многих начинаниях, чтобы понять, прежде всего, в чем мое истинное призвание. Мне всегда казалось бессмысленным жить без призвания, которому можно всецело отдаться и достигнуть определенных высот. С каждым годом у меня зарождалось и накапливалось множество планов, на реализацию которых без гениального прозрения потребовались бы три жизни. Чем пуще было испытание в каждом из моих начинаний, тем больше нового я узнавал о своих возможностях. Высокие цели постепенно теряли свой блеск и привлекательность из-за моих частых разочарований. Из года в год я продолжал жить ничем не примечательной жизнью, оставляя себе в качестве утешения какое-нибудь одно страстное хобби, которому я посвящал все свое свободное время. Моим последним достойным времени и потраченного труда увлечением стала графомания и началась она с изучения дневников моего деда. Эта страсть не наполняла новым смыслом прошлое и не внушала надежду на светлое будущее, но она удовлетворяла мое настоящее.

После знакомства с дневниками предка (ветерана войны) я утвердился во мнении, что моя история началась задолго до того, как я взял в руки блокнот с карандашом, и даже задолго до моего рождения.

Я родился с чемпионским настроем: хорошо питался, в меру плакал и в меру смеялся. Так говорили очевидцы моих первых недель жизни. В целом, у меня было самое заурядное детство, которое бывает у детей из благополучных семей. Я был заурядным в своих детских мечтах, шалостях и во всем остальном, чем славятся дети. Но с пяти лет я часто и не к месту плакал. Сентиментальные и не отражающие реальное положение дел слезы сами по себе выступали на моих глазах, стоило мне задуматься о чем-то обидном, или несправедливом. В подростковом возрасте это уже были зрелые и более понятные слезы.

В старших классах я умозрительно представлял себя на месте тех людей, которым угрожала или угрожает смертельная опасность, чтобы почувствовать незначительность всего того, что меня напрягало в моей реальности. Этот метод неплохо работал, когда по необъяснимой причине мне становилось тревожно. Одним из первых признаков моей внутренней борьбы был страх за будущее. Отметим, что это состояние, опять-таки, не было вызвано какими-то внешними факторами, или психическим расстройством. У меня была склонность к странным размышлениям и острая жалость ко всему живому, которое когда-нибудь обязательно умрет. Я размышлял как человек, проживший сто лет и осознавший бессмысленность бытия, а так же свою беспомощность перед этой бессмысленностью.

Говорят, на войне познается истинный смысл жизни. Наверное, это от того, что мы по-настоящему задумываемся над вопросами жизни и смерти, только когда появляется реальная угроза все потерять. Память о таких часах, месяцах и годах, как правило, всегда свежа и не дает покоя своим носителям. Конечно, стереть или изменить наши воспоминания невозможно, но можно научиться жить с ними в согласии. Чтобы облегчить себе жизнь от этого лишнего багажа, одни люди пытаются растворить память в алкоголе, другие заводят дневники, третьи просто рассказывают внукам истории о пережитых трудностях.

Мой дед верил в то, что история человека рождается вместе с ним. Его история родилась за месяц до начала первой мировой войны. С первых дней жизни он вынужден был противостоять чудовищным испытаниям, которые навязывал ему внешний мир. Читая его дневники, я ловил себя на мысли, что мое появление на свет висело на волоске немыслимое количество раз, как висела на волоске его жизнь. Поэтому некоторые отрывки из его дневников в каком-то смысле запечатлелись в моей памяти как отрывки моей собственной биографии. Так, без малого пять лет назад я начал разбирать рукописи деда, порой состоящие из обрывков пожелтевшей бумаги. Многие страницы толстых исписанных тетрадей были утрачены. Собрать воедино все маленькие фрагменты в общую картину жизни казалось невозможным без домысливания. А так как я считал литературной халтурой соавторство с подобными текстами, то долгое время частично отредактированные дневники лежали у меня в столе. Все это теперь часть книги, в которой я пытаюсь осмыслить роль других людей в моей истории – и наоборот.

Горошек.

Примерно неделю после полученной фотографии с тестом я раздумывал о тех трудностях, с которыми нам с Верой придется столкнуться в период ее беременности. Я редко звонил ей и почти не писал в течение этого времени. Мне нечего было сказать. Честно говоря, я немного был зол на себя, на нее и вообще на обстоятельства произошедшего, но не настолько, чтобы потерять самообладание. Она писала мне в два дня раз, просила не драматизировать ситуацию и не нервничать. Моя свобода не под угрозой – так она меня утешала. Я воспринимал если не оскорбительным, то, по меньшей мере, обидным ее интерпретацию моего недельного молчания. Ведь у меня и в мыслях не было игнорировать свои отцовские обязанности. Просто на осмысление некоторых вещей мне нужно больше времени, чем способна вынести женская психика. Она уверяла, что не собирается «привязывать» меня к себе ребенком и что готова растить его без чьей-либо помощи. Она все прекрасно понимает: мне не нужен этот ребенок и я имею право забить на родительскую ответственность. Особенно возмутительным было утверждение, что я ее слишком быстро забыл. Как мало для этого требовалось. Без особого нажима и агрессии Вера констатировала мою никчемность в роли заботливого мужчины и будущего папы, как если бы призывала меня попытаться доказать ей обратное. Я вернулся к ней без лишних слов и разъяснений, словно не было недели порознь. Вернулся, потому что не верил ни одному ее слову, зная, как она нуждается в моем присутствии. Она все-таки боялась осложнения беременности, ведь ей уже не двадцать пять и даже не тридцать пять лет.

Вопреки моим ожиданиям дети уже знали о беременности их мамы. Старший (Денис) относился к новости с пониманием, но не без чувства протеста, присущего всем старшим, обремененным заботой о младших. Младшая (Анита) была в восторге от перспективы появления на свет сестренки, или братика, но лучше – сестренки. Мама и бабушка Веры, проживающие в трех часах езды от нас, тоже одобрили ее беременность. Вот, собственно, весь узкий круг людей, готовых приложить все усилия, чтобы в мире стало одним достойным человеком больше.

Как это бывает с ответственными мужчинами, я всячески пытался отгородить будущую мать моего ребенка от лишней суеты, утомительных трудов и нервотрепки. Утро было полностью на мне: приготовить завтрак, отправить детей в школу, приласкать любимую женщину. Вера говорила, что при беременности ей хочется секса не меньше, а то и больше, чем обычно. Она настаивала на регулярном сексе в любое время суток, что не могло меня не порадовать. Я предпочитал утренний бодрый и заводной секс, вместо утомительного ночного, и мы изо дня в день следовали четкому утреннему графику. Именно такого постоянства и дисциплины в интимной жизни мне долгое время недоставало.

В полдень я забирал из школы Аниту, а Денис позже добирался своим ходом. По дороге домой мы с Анитой вели познавательные беседы обо всем, что ее интересовало. Мне было вовсе не сложно и даже весело рассказывать ей истории из своего детства и объяснять суть некоторых явлений в нашем мире. Но порой она заводила меня в тупик своими вопросами, которые не всегда решалась задать даже своей маме. Вопросы, казалось бы, требовали простых ответов, но их нужно было правильно донести до сознания восьмилетней девочки. Взять, к примеру, вопрос о том, как изменится мой статус в семье после рождения ребенка. Стану ли я папой для всех троих детей, или только для новорожденного, а остальные продолжат звать меня дядей-таким-то? Анита не могла взять в толк, почему ей нельзя называть меня хотя бы по имени, как она обычно звала своего биологического отца, с которым они с Денисом постоянно поддерживали онлайн связь. На такие вопросы (конечно, не нарочно) я отвечал максимально запутано, да порой так, что уже через минуту не мог вспомнить своего ответа. Откровенно говоря, мне самому было неловко, когда в доме меня звали дядей, но такой была строгая установка мамы, не фамильярничать.

После обеда и почти до самого вечера я садился за компьютер и вроде как зарабатывал немного денег. Вера тем временем помогала детям с уроками, или возилась на кухне. Вечером у нас был совместный ранний ужин, обязательная прогулка перед сном и отбой желательно не позже полуночи.

Если я не был сильно уставшим, или чем-то расстроенным, то мы с Верой разочек наскоро удовлетворяли друг друга перед сном. В постели я стал заметно нежнее и осторожнее везти себя, поубавил резкость из чисто медицинских соображений. Правда, надеялся, что делаю это не в ущерб качеству секса.

Три недели прошли в режиме завидной стабильности. Единственным омрачающим семейную идиллию и вселяющим в меня нарастающую тревогу обстоятельством было состояние ноги Веры, вернее пальца ноги, рана на котором плохо заживала. Точнее говоря, рана вообще не заживала. А все ведь началось с банальной мозоли. Со дня на день Вера уверяла меня, что у нее все под контролем, и что ей не впервой залечивать подобные раны и даже бороться с некрозом в домашних условиях. Мол, бывало и похуже: когда-то она самостоятельно излечилась от гангрены исключительно народными средствами. Но эти бабушкины сказки меня не успокаивали, так как основным фактором ее прежних исцелений были антибиотики, которые теперь по понятным причинам она не могла принимать. От тревожных мыслей ко мне стали возвращаться старые добрые страхи перед туманным будущим. «Все будет хорошо, не волнуйся», – говорила мне Вера, и от этого я волновался еще больше.

Видите ли, у меня есть одна примечательная черта характера: когда по моему разумению происходит что-то неладное, а люди вокруг ведут себя беспечно и самонадеянно, я начинаю паниковать. И наоборот: когда все вокруг паникуют по какому-то существенному поводу, я демонстрирую холодную рассудительность и уверено принимаю решения.

На третьей неделе беременности Вера отправилась на проверку к своему акушер-гинекологу, к той самой врачихе, которая почти девять лет назад перевязала ей маточные трубы. Несмотря на мои уговоры, отправилась она на прием одна, прихрамывая и заметно нервничая. Я приготовил обед, привел Аниту со школы и сел читать, не испытывая абсолютно никакого интереса к содержанию книги, или к процессу чтения как отвлекающему фактору. Я нервничал все два с половиной часа ее отсутствия. Она вернулась к обеду, не нарушив привычный режим: инъекция инсулина и прием пищи в три часа.

Гинеколог, как и ожидалось, была удивлена поводу появления в ее кабинете пациентки, которую она, несмотря на срок давности, вспомнила. Ей-то казалось, что этот вопрос давно и навсегда снят с повестки. Назвать чудом факт зачатия женщина не торопилась, но отметила чрезвычайную редкость сложившейся ситуации. Как показало УЗИ перевязанные маточные трубы все еще оставались таковым без видимых изменений, или патологий, – «все чисто». Да, но и плод сидел внутри без видимых патологий, или чувства дискомфорта, словно он был гениальным фокусником, а все остальные – восхищенная публика. После недолгой доверительной беседы врачиха заверила, что поможет Вере родить ребенка, если она этого хочет. Конечно же, Вера этого хотела. Держать процесс под чутким врачебным контролем и в случае возникновения осложнений принять решительные меры – таков был изначальный план, который никак не назовешь плохим. Благо, по группам крови и резус-фактору у нас с Верой была гармония. Одной проблемой меньше.