Читать книгу Уроборос. Проклятие Поперечника - - Страница 1

Шаману Саше Габышеву посвящается

24 февраля 2022 года

я начал бить в свой

шаманский бубен.

«Я же не просто так пошёл в поход. Раз Бог сказал: «Убрать Демона!», надо выполнять. И вы все, свободные люди, должны участвовать в моём походе. Если не будете это делать, как вам потом умирать в постели, чистыми, сытыми, счастливыми?»

Саша Габышев

Глава 1

Свидетель Дороги

Когда я думаю о Дороге, у меня кружится голова. Это всё равно что заглядывать в пропасть. Невозможно привыкнуть к тому, что у бездны нет дна. Даже малая часть её не помещается во мне, поэтому остается одно – принять Дорогу, как данность. В такие минуты я останавливаюсь, схожу на обочину, полную травы, цветов и покоя, ложусь, раскидываю руки и ноги, смотрю в бесконечную синеву между облаками, плывущими всегда в одном и том же направлении – вдоль Темноты – откуда течет Река. Темнота стоит беспросветной стеной за узкой полосой Леса – она вырастает из Реки, тянется в непостижимую высь и там теряется. Не хватает остроты зрения, чтобы увидеть её край – кажется, что там, далеко-далеко, есть место, где она сливается с синевой, где синева становится Темнотой, а Темнота – синевой. Но ведь это невозможно!

Сегодня особенно сильно кружилась голова, когда я шёл по Дороге от Библиотеки до Торгового центра. В Библиотеку заходить не стал – почему-то не хотелось сегодня случайно встретить Петру, присматривающую за соседним участком Дороги – снова пришлось бы отводить взгляд от её красивого бледного лица в мелких конопушках и больших глаз такого же цвета, как небо, словно они – его часть, при чём самая яркая.

Миновав Дом, я зачем-то задумался о Дороге – о ее происхождении и назначении. Голова немедленно закружилась, да так, что ноги подогнулись в коленях, и я чуть не упал на гладкие булыжники мостовой – успел перейти на обочину и повалился на мягкую землю. Медленно плывущие по синеве неба белые облака обладали удивительной способностью вытеснять из головы мысли о Дороге, а с ними – головокружение. Мой внутренний мир снова крепко прицепился к внешнему, перестал болтаться из стороны в сторону – вернулась уверенность в абсолютной необходимости делать своё дело, а с нею – привычный покой, необходимый в работе.

Я поднялся на ноги, снова вышел на середину Дороги и продолжил неспешный обход своего участка, поворачивая голову то влево, то вправо, внимательно оглядывая булыжную мостовую, обочины и лесные опушки: за той, что справа – узкая полоска Леса, Река и стена Темноты, за той, что слева – главный Лес и Город. Нет ли свежих следов, на которые мне следует обратить внимание?

Не прошел я и пол километра по Дороге, как увидел едва различимую тропу, тянущуюся от главного Леса к Дороге. На обочине – свежие следы от мужских ботинок. На другой стороне – тоже следы на песке и тропа из примятой травы, идущая к лесной Полосе. Значит недавно здесь прошел человек, вышел на Дорогу, постоял какое-то время, огляделся, двинулся дальше, миновал лесную Полосу, и теперь, наверное, стоит на берегу Реки, смотрит на её медленно текущие воды. Сплошная стена Темноты, вздымающаяся из Реки метрах в тридцати от берега, не может не приковывать к себе его взгляда. Человек внимательно смотрит, силясь разглядеть хоть что-то – его взгляд тонет в Темноте, увязает в ней, как в трясине.

Нельзя слишком долго смотреть в Темноту – она затягивает. Такое уже случалось неисчислимое количество раз. Я не имею права вмешиваться – я всего лишь Свидетель Дороги. Человек входит в Реку, идёт, пока есть возможность, потом плывёт навстречу Темноте, пока не исчезает в ней навсегда. Никому ещё не удавалось вернуться оттуда.

Обычно я тихо стою на краю полосы Леса, не выхожу на берег, прячусь за деревом, наблюдаю, стараюсь запомнить, как можно больше деталей. Кто-то сразу входит в Реку и плывёт к Темноте. Другой человек какое-то время ждёт, и лишь потом бросается в воду. Третий оглядывается назад, но не увидев ничего, что может его удержать, снова поворачивает лицо к Темноте и входит в Реку. Четвёртый уходит с берега и возвращается в Город тем же путем, что пришёл. Но Темнота, словно магнит, притягивает – поэтому он приходит сюда снова, чтобы погрузиться в Реку, преодолеть тридцать метров до Темноты и пропасть в ней окончательно. Пятый бродит туда-сюда, от стены Темноты до стены Света, и никак не может решиться, куда ему погрузиться. Шестой замечает меня, подходит, заговаривает, пытается что-то понять, на что-то решиться. Седьмой замечает меня, но делает вид, что меня не существует. Восьмой уходит и больше никогда не возвращается. Бывает по-разному. Моя задача – фиксировать все случаи и потом тщательнейшим образом описывать их. От предчувствия, что я скоро снова сяду за письменный стол и начну заносить в толстую тетрадь увиденное за день, приятно потеплело на сердце.

Человек стоял на берегу, но смотрел не в сторону Темноты, а от нее – кажется, он только и ждал, когда кто-нибудь придёт по его следу – и, стоило мне мелькнуть среди деревьев, уверенно зашагал в мою сторону. Вот это необычный случай! Я остановился. Что произойдет дальше? Человек приблизился ко мне настолько, что, вытянув руку, смог бы коснуться меня. Серые, словно коровой пожеванные, брюки, мешковатый пиджак, под ним несвежая рубашка, галстук, похожий на высунутый язык запыхавшейся собаки. Длинные чёрные волосы, наполовину перекрашенные временем, неестественно узкое лицо, похожее на каноэ, под круглыми очками слегка раскосые глаза, как два потерявшихся в бесконечных притоках Амазонки гребца.

Человек протянул в мою сторону руку, но вдруг отвёл её к дереву, за которым я не успел спрятаться, стал гладить его, кора тихо шуршала под его ладонью – этот звук немного напомнил шелест страниц в тетрадях, куда я записывал увиденное.

– Так и думал: за мной кто-то придет, – сказал человек, бросив на меня очень острый взгляд, и тут же отвел его, словно опасаясь им меня поранить. – И вот вы пришли. Как вас зовут?

– Я свидетель дороги, – ответил я и собственный голос показался мне не очень уверенным.

– Ну, конечно! – хлопнул себя человек свободной рукой по ноге. – Кем ещё, кроме как свидетелем дороги, вы можете быть!

– А вас как зовут? – поинтересовался я.

– Курт, естественно, – уверенно ответил человек.

– Вы немец?

– Ни в коем случае… Моё имя не происходит от германских имен Конрад и Кертис. Моё имя – сокращение от слова манкурт. Как вы, наверное, помните, в одном из своих романов Чингиз Айтматов так называл пленников, превращённых в бездушных рабов. Ох уж этот Айтматов… Лишить человека не только физической свободы, но и духовной… Что может быть хуже? Но я не манкурт, я просто Курт…

– Ясно. Приятно познакомиться, Курт!

– Сомневаюсь, что слово «приятно» применимо к данному случаю… Ну, да ладно… Вы, я полагаю, свидетель той самой римской дороги, которую я пересек по пути сюда?

– Я свидетель дороги. Но она отнюдь не римская… С чего вы взяли, что она римская?

– Смею вас заверить – эта дорога не просто римская, она древнеримская. Я внимательно осмотрел её. И, судя по способу укладки булыжников и их износу, её строительство можно отнести примерно к первому веку нашей эры…

– Неужели?

Ну, вот. Опять у меня, уже второй раз за день, закружилась голова – человек по имени Курт вынудил меня снова задуматься о том, откуда идёт Дорога и когда она построена. На заплетающихся ногах я подошел к поваленному дереву, сел, склонил голову, подпёр подбородок обеими ладонями, взгляд – в песок. Надо найти единственную песчинку, на которой можно сосредоточиться – так голова будет меньше кружиться.

– Что с вами? – голос Курта был встревожен. Я не смог ответить. Краем глаза увидел, как он садится на бревно рядом со мной. И снова он заговорил о Дороге:

– Не знаю, что вы там себе напридумывали. Или что вам кто нарасказывал, но мы имеем дело, без сомнения, с древнеримским сооружением. Именно с сооружением… Древнеримские дороги были довольно сложными инженерными конструкциями. Уж вы мне поверьте. Я на этом собаку съел. Книгу античного архитектора Марка Виртувия «Десять книг об архитектуре» зачитал до дыр… Кстати, она, наверняка, есть в вашей библиотеке, и вы, скорее всего, тоже имели удовольствие ее прочесть…

Но я не имел такого удовольствия – я не только не читал её, но и не видел. Но я мог легко представить себе книгу под названием «Десять книг…» – что-то вроде шкатулки в шкатулке, последняя совсем крохотная, в которой уже ничего не помещается.

Курт начал вдохновенно рассказывать, как строились древнеримские дороги, подкрепляя свои слова довольно длинными цитатами из книги «Десять книг…». А я слушал его и, закрыв глаза, старался увидеть то, о чём говорит Курт: легионеров, отложивших свои острозаточенные гладиусы в сторону и взявшихся за кирки и лопаты, потому что у них нет доверия к рабам и наемным работникам. Множество крепких потных тел, привыкших к сражениям, работают в полную силу – роют широкую траншею, убирают мягкий грунт и глину, докапываются до твердых пород. Потом укладывают слои – сначала крупные необработанные камни, потом мелкие. Заливают скрепляющий раствор, укладывают мостовую из булыжников, подгоняя их друг к другу. Дорогу делают слегка выпуклой, чтобы с нее стекала дождевая вода.

– Вот, оказывается, как древний Рим наступал на окружающий мир! – Курт говорил так, словно откапывал внутри себя что-то очень важное, и слова разлетались в стороны. – Никогда не задумывались над этим? Рим не нападал стройной когортой, но наступал медленным и уверенным строительством дорог. Легионеры упорно копали землю, укладывали камни и булыжники, продвигаясь вперед метр за метром. И в то время, как весь мир блуждал по запутанным тропам, увязал в распутице, тонул в болотах, Рим осушал их, возводил мосты, делал прямым себе путь. Потом по этим удобным дорогам зашагало подкрепление, покатились телеги с провиантом и вооружением, стенобитные орудия и катапульты… Легионеры, орудуя лопатами, таская камни, укрепляли свои тела физической нагрузкой. И когда приходило время снова взяться за гладиус, их руки увереннее и крепче держались за рукояти.

Мне уже начало казаться, что Курт никогда не остановится – будет вечно говорить о том, как древние римляне строили дороги и зачем они это делали, но он вдруг умолк. Показалось даже, что он поник, опустил голову.

– Вам грустно? – спросил я.

– Не особо! – резко вздернул голову Курт, как будто стряхивая с себя какой-то морок. – Просто немного устал. Я уже довольно долго в пути… Всё иду и иду по этой древнеримской дороге… Конца ей нет. Я когда-то решил, что она подобна реке, потому что проложена вдоль неё. Почему я так решил? Неужели дорога начинается там же, где находится исток реки? Может, у этой реки нет истока, а у этой дороги – начала? Я пошел по ней в том же направлении, в каком течет река… Теперь иногда жалею об этом. Лучше бы пошел в обратную сторону… А, впрочем, слишком далеко я уже зашел… Поворачивать смысла нет…

– Постойте, – заподозрил я какой-то подвох в словах Курта. – Разве вы шли по дороге?

– Естественно, – уверенно ответил он.

– Этого не может быть. Я видел ваши следы – вы шли со стороны города, пересекли дорогу, лесополосу и оказались на берегу реки. Здесь мы с вами встретились. Ваших следов, идущих от библиотеки, я не видел. А я умею различать даже еле заметные следы на мостовой – невозможно пройти по ней, не потревожив тонкий слой пыли…

– Всё правильно, потому что, дойдя до библиотеки, я какое-то время провёл в ней. Ходил между стеллажами, искал какую-нибудь книгу, в чтение которой смог бы погрузиться надолго. Но тут пришла ваша коллега, тоже свидетель дороги. Петра… Это женское имя всегда меня вводило в ступор. Одно дело мужское имя Пётр – скала, камень. Другое – Петра. Как может быть женщина камнем? Это противоречит самой её природе… Кстати, узнав, что я иду по дороге вниз по течению реки, Петра передавала вам пламенный привет. А ещё она назвала вас по имени… Так что мне известно, что вас зовут Альфред, а отнюдь не Свидетель дороги…

Краем глаза я заметил, что Курт внимательно вглядывается в моё лицо, стекла его очков блестели так, что кололо в глазах – наверное, хотел увидеть, насколько сильно смутили меня его слова. Я постарался сделать вид, что не смущён ни капельки.

– А знаете ли вы значение своего имени? – поинтересовался Курт. – Оно имеет древнегерманское происхождение, дословно переводится, как «советник эльфов». И надо признать, внешне вы больше похожи именно на советника, а не на свидетеля. А ваша Петра похожа на лесного эльфа, а не на какого-то дорожного работника. Высокая, стройная до какой-то невозможности, светловолосая синеглазка. А какое странно красивое у неё лицо, сплошь покрытое мелкими веснушками. В эти веснушки хочется вглядываться до бесконечности, пытаясь разгадать их смысл – потому что они, в чем я ни капли не сомневаюсь, представляют собой какой-то тайный язык, рассказывающий о чём-то невероятно сложном и возвышенном… Поэтому не могу не спросить у вас: пробовали ли вы когда-нибудь прочитать то, что написано веснушками на лице Петры? И ещё: даете ли вы ей какие-либо советы?

В словах Курта была правда – многочисленные веснушки на лице Петры завораживали, приковывали взгляд, словно какие-то древние письмена на драгоценном камне. Их непременно хотелось прочитать.

– Читать веснушки не пробовал, а вот советы давал, но уже давно перестал – она всё равно меня не слушает, – ответил я.

– Жаль, – в голосе Курта не слышалось ни единой нотки жалости. – Советую вам всё-таки попробовать их почитать. Увлекательное занятие, знаете ли… Возможно, именно в них вы найдете ответы на все свои вопросы и, самое главное, научитесь давать этому прекрасному эльфу такие советы, которые она с удовольствием выслушает… Это ведь она дала вам имя Альфред, не правда ли?

Над значением своего имени я никогда не задумывался – имея под боком Библиотеку, даже не пытался найти там ответ на этот вопрос. Оказывается, я – советник эльфов.

– К сожалению, нет. Я был бы счастлив, если бы это было так, ведь имена дают только тем, кого любят – своё я получил совсем от другого человека, которого не люблю…

– Так вот… – Курт пожелал на этом месте резко сменить тему, – что касается моего пути: сидя в глубоких библиотечных креслах, мы довольно долго и мило беседовали с Петрой. Беседой, конечно, это назвать сложно, потому что говорил, в основном, я. Рассказывал о своём долгом пути, о том, кого и когда встречал по дороге. А Петра лишь изредка прерывала меня одной и той же фразой: «Вы такой дурачок!» И бросала на меня пронзительный взгляд, от которого по всему моему телу пробегали мурашки. И голос её такой звенящий, что, кажется, не произнеси она ни слова, а издай единственный звук, и этого уже было бы достаточно, чтобы, затаив дыхание, слушать его вечно, пытаясь найти в нём миллионы смыслов.

Курт так хорошо описал Петру, что её образ буквально возник перед моими глазами. И эта её часто произносимая фраза «Ты такой дурачок!» Ведь она никогда не надоедала и не раздражала – более того, её хотелось слышать снова и снова.

– На своём пути я встречал много женщин, – продолжал Курт. – И красивых, и умных. Разговорчивых и молчаливых. Но ни с одной из них мне так сильно не хотелось остаться навеки, как с вашей Петрой. Надо отдать ей должное – умеет она околдовывать, подобно настоящему эльфу… Так что отдалиться от неё стоило мне больших усилий. Чтобы хоть как-то отвлечься от разгадывания смысла веснушек, я свернул с дороги и направился в город, где у меня состоялось несколько преинтереснейших встреч, о которых, возможно мы ещё поговорим в дальнейшем. Впрочем, никто не уговаривал меня подойти ближе к стене света и погрузиться в неё, что само по себе довольно необычно. По этой причине я стараюсь избегать города – уж слишком много в нём персонажей, навязывающих погружение в стену света, но упорно не желающих доказывать прелесть этого действия на личном примере… Потом я покинул город, направился в сторону стены темноты, пересёк лес, дорогу, лесополосу, оказался здесь, где мы с вами и встретились.

Я покосился на Курта – вроде бы, он смотрел в сторону Темноты, но при этом у меня не возникало ощущения, что она его хоть немного интересует, трогает или притягивает. Он на неё смотрел, скорее, машинально – из необходимости, просто так сложилось, что он сидит на бревне к ней лицом, поэтому смотреть больше особо не на что. Это ощущение было довольно необычным, поэтому я решил обязательно описать его в своем вечернем отчете.

Курт поднялся, потянулся, запрокидывая, скручивая и вытягивая руки над собой – при этом его тело хрустело так, словно в нём ломалась целая куча сухих веток.

– Ску-у-учно-о-о-вато у вас тут, – выдохнул он через обширно зевающий, тоже с хрустом, рот. – На такой огромный участок дороги – всего три подотчетных объекта. Об одном мне уже известно… В нём мне довелось побывать… Библиотека. Остальные два мне только предстоит посетить, о них поведала Петра. На противоположной от библиотеки стороне вашего участка дороги – торговый центр. А примерно посередине – ваш довольно примечательный дом… Получается, всего три объекта подотчетны вам… Скудновато… Не находите?

– Не нахожу! – ответил я как можно увереннее, чтобы скрыть своё согласие с Куртом. – К тому же, если быть объективным, полностью подотчетен мне лишь один объект – это мой дом. А библиотека и торговый центр – только наполовину.

– Ого! – чему-то неожиданно обрадовался Курт. – Побродив по библиотеке, я и не заметил четко выраженной границы, разделяющей это здание на две половины: одну – подотчетную вам, другую – Петре. Или такой границы на самом деле нет?

– Она существует, но не в прямом смысле слова, не в виде начерченной линии, если вы об этом… – я немного замялся, понимая, что, скорее всего, не получится объяснить этому человеку, что собой представляет Линия разграничения ответственности в зданиях и окрестностях, примыкающих к Дороге – в том числе, на самой Дороге. – Просто эта линия в определенном смысле чисто номинальная. Плавающая. Она проходит там, куда падают наши взгляды, мой и Петры, когда мы делаем обходы… То есть, каждый из нас примерно знает, где линия проходит… Скажем, я захожу в библиотеку, обхожу ту её часть, которая расположена ближе к моему участку дороги. А другую часть библиотеки, находящуюся со стороны участка Петры, я лишь мельком окидываю взглядом… Иногда получается окинуть больше, иногда меньше – вот почему граница плавает…

– Приблизительно понятно, – задумчиво произнёс Курт. – Каждый из вас, делая обход своего участка, в разное время попадает в библиотеку, ходит по ней, бросает взгляд на всё, что попадается по пути. Может быть, просматривает корешки книг, иногда берет какую-нибудь, листает, просматривает, читает её в библиотеке или уносит с собой, чтобы потом вернуть. С этим всё ясно… Но что происходит, когда вы изредка случайно встречаетесь с Петрой в стенах библиотеки? Ваши взгляды упираются друг в друга? Возможно, один, более сильный, входит в другой, более податливый, продавливает его, проникая в чужую глубину?

Лицо Курта, произнесшего эти странные слова, в которых чувствовалась ирония, оставалось невозмутимым. Я уставился в его круглые очки – они почему-то вдруг стали совершенно непроницаемыми, словно за стеклами нет не только глаз, но и вообще – ничего. Я прокручивал в голове последнюю фразу Курта, пытаясь понять – вопрос это или утверждение? Иронизирует он или восхищается? Наконец я ответил, как смог:

– Мы редко встречаемся. И почти всегда отводим глаза друг от друга.

– Вот, значит, как… Ваши взгляды, словно упругие шары, поверхности которых покрыты какой-то скользкой субстанцией… Но что-то подсказывает мне, что это не продлится вечно… Постепенно скользкая субстанция сотрется, шары станут мягкими, и ваши взгляды больше не смогут отталкиваться и ускользать друг от друга – они не просто соприкоснутся, но утонут друг в друге, смешаются и станут чем-то одним…

В последних словах Курта не чувствовалось ни капли иронии, стекла его очков вновь стали прозрачными, за ними показались глаза, полные сочувствия и усталости. А голос, словно ветер, пронесшийся над полем – врезался в лесную чащу, ослаб и заблудился:

– Не хочу показаться невежливым и назойливым, но вечер уже не за горами, а там и ночь. Не думаю, что я сейчас в состоянии добрести до ближайшего постоялого двора, где смогу найти подходящий кров и ночлег… Ночи сейчас уже по-осеннему стылые – не хотелось бы спать в лесу подобно дикому зверю… Может быть, в вашем доме найдется свободное местечко для путника – можно даже в каком-нибудь пыльном углу. Кинете на пол старую дерюгу, дадите накрыться тулупом, сунете под голову валенок – этого будет предостаточно. Главное, чтобы в камине огонь горел да в чашке горячий кофе дымил…

– В моем доме нет камина, – сразу же предостерег я своего нового знакомого, который так вежливо напрашивался в гости, что не оставлял мне почти ни единого шанса отказать ему. – Камины я не люблю… Но зато есть печка, которую я топлю дровами, когда в этом возникает нужда. Кофе я тоже не люблю, впрочем, как и чай. Поэтому не держу этих напитков – угощать некого. Гостей у меня сроду никогда не было… Но зато есть чага. Могу её заварить и ею вас попотчевать…

– Ча-ага! – закатил Курт глаза за стеклами и причмокнул губами. – Прекрасный напиток из черного березового гриба… Требует особых навыков и знаний, чтобы при сборе в лесу не перепутать его с трутовиком, суметь оторвать от березы, обработать, удалив поверхностную и внутреннюю части, потом правильно высушить и заварить. Напиток из чаги обладает не только уникальными полезными свойствами, но и прекрасными вкусовыми качествами… Не думаете же вы, что подобный божественный напиток мог пройти мимо моих ощущений, что в моей жизни не было ни единого случая насладиться им и что я посмею отказаться от ещё одного такого случая?

Курт улыбался, понимая, что после таких его слов я уж точно не смогу отказать ему в крове и кружке горячей ароматной чаги. Мы поднялись с бревна, отвернулись от стены Темноты так естественно, словно она была чем-то обычным, вроде поля или далёкого горизонта, за которым по вечерам прячется солнце, удалились от Реки, прошли сквозь полосу Леса, некоторое время молча шагали по Дороге, которую Курт считал древнеримской, в сторону Библиотеки, пока не открыли скрипучую калитку, не прошли палисадник с кустами смородины и малины, с кряжистыми яблонями, и не остановились у моего Дома.

Курт развел руками и очень театрально процитировал строчки из какого-то стихотворения:

– Был домик в три оконца в такой окрашен цвет, что даже в спектре солнца такого цвета нет!

Я, конечно, и сам был в восторге от своего Дома и палисадника, но всё же удивился и обрадовался чувствам, которые он вызвал в другом человеке – давно уже ко мне сюда никто не заглядывал, тем более так не восхищался. Совершенной неожиданностью стали для меня яркие эмоции Курта. Он суетливо прохаживался по участку вокруг Дома, как-то нелепо притопывая, взмахивая руками и внимательно всё осматривая: трогал стволы яблонь, щупал листики, гладил вагонку, окрашенную в бирюзовый цвет, которой был обшит дом, заглядывал в окна, не видя за ними ничего, потому что они были зашторены, особое внимание уделил колодцу, расположенному между яблонями, постоял под покатой крышей, оглядел колодезный сруб, открыл створки крышки, заглянул вниз, снял ведро с крюка, осторожно придерживая рукоять и притормаживая ворот, чтобы оно вместе с цепью не улетело вниз, слушал как оно где-то далеко внизу коснулось воды, утонуло, зачерпывая её, потом крутил рукоять, наблюдая за тем, как наматывается цепь на ворот. С удивительной легкостью держа полное ведро обеими руками, поднёс его край, блестящий, как отточенное лезвие, к лицу, сделал несколько больших глотков, остальную воду вылил в траву, пустое ведро вернул на крюк, сворки закрыл.

– Никогда не мог понять, почему колодезные и родниковые воды, обладающие какой-то особой чистотой и студеностью, кажутся сладкими, словно в них растворён мёд, – подходя ко входу в сени, где его дожидался я, Курт рассуждал так вдохновенно, словно впереди его ждало ещё больше источников такого же вдохновения, в чём лично я очень сильно сомневался.

– Всё это лишь ваша личная иллюзия. Нет никакого мёда в колодезной воде, –постарался я разуверить Курта, хотя и сам замечал изредка, что вода из колодца кажется слегка сладковатой. – Его просто некому и незачем туда вмешивать.

– Ваша правда, но, согласитесь, что существуют такие чувства, от которых очень сложно отделаться, хотя и понимаешь, что они лишь обманывают… Что ж… Может быть, здесь всё такое… Начиная от колодезной воды и палисадника до этого чудесного домика и всего, что в нём находится… Давайте проверим…

Честно сказать, последние слова Курта меня слегка покоробили – даже ещё не зайдя в дом и не увидев того, что находится внутри, он уже сделал вывод, что это, скорее всего, вызовет в нём такое же иллюзорное чувство, как сладость колодезной воды. В этих словах Курта не было ничего обидного, но всё равно они оказали на меня такое неожиданное воздействие, что после них я решил немного поменять свои ближайшие планы. Сняв с плеч рюкзак, который всегда брал с собой, выходя из дома, достал из него связку ключей, отпер замок, открыл дверь в сени и жестом пригласил Курта войти.

Войдя без малейшего сомнения, он с интересом огляделся и вдруг запел, хотя пением этот совершенно немузыкальный речитатив нельзя было назвать даже с большой натяжкой:

– Ах, вы, сени, мои сени, сени новые мои, сени новые кленовые, решетчатые…

Замолчал, оглянулся, улыбаясь, словно проверяя, понравилось ли мне его пение.

– Наверняка, вам доводилось слышать эту прелестную песню. Народную, плясовую, шуточную… Рассказ в ней ведется от лица юной девушки: не позволено ей в этих новых кленовых сенях находиться вместе с парнем, в которого она влюблена… Парнишку зовут Ваней… И, судя по всему, он очень привлекательный… По профессии Ваня пивовар и винокур, то есть производитель спиртных напитков… Он заманивает прогуливающихся по деревне юных девиц к себе в дом: «Вы пожалуйте, девицы, на поварню на мою. На моей ли, на поварне пиво пьяно на ходу. На моей ли, на поварне пиво пьяно на ходу, пиво пьяно на ходу, и на сладком на меду». Там Ваня подпаивает и смущает девушек… Главная героиня, понятное дело, влюбляется в него… Но у неё немилостивый, грозный батюшка, который не пускает вечерами её гулять с Ваней по деревне… Вот и вынуждена она сидеть в сенях, как в тюрьме, одна и петь песню, чтобы хоть как-то себя развлечь.

Народную песню, содержание которой так живо пересказал Курт в моих сенях, приведя цитаты, я помнил только по первой строчке – слышал когда-то давным-давно неизвестно где. И для меня стало целым откровением узнать, о чём в ней идет речь. Поэтому я даже слегка опешил и не мог сдвинуться с места.

– За веселой разухабистостью этой песни стоит горькая правда, – продолжал рассуждать Курт. – Не зря строгий отец хочет уберечь любимую дочку от искусителя-пивовара. Другой судьбы он хочет для неё – более богатой, трезвой и радостной. Но увы… Бабочка летит на огонь, кролик, как завороженный смотрит в пасть удава… Не придут сваты, не будет свадебного пира и счастливого конца – слишком велико внутреннее напряжение. Птичка навсегда выпорхнет из клетки, повеселится, полетает на свободе немного, а потом, почти наверняка, сгинет где-нибудь, и никто даже не всплакнет о ней. Новые кленовые сени состарятся и поникнут, строгий отец сопьется и умрет в одиночестве, а дом будет стоять с выбитыми окнами, из последних сил цепляясь за остов печи, заваливаясь набок, пока совсем не исчезнет в земле, а над ним не поднимутся вековые деревья…

Очень грустную картину развернул перед моими глазами Курт – мне даже показалось, что в моём доме действительно когда-то жила юная девица со строгим папашей, но потом она сбежала с молодым любовником, а папаша спился с горя и помер. Труп его вынесли Помощники, закопали в саду, дом прибрали и подготовили для нового жильца, которым стал я. Даже дохнуло чем-то забытым, чем-то мне чужим, но приятным – может быть, девичьим запахом, который Дом хранил в каком-нибудь тёмном углу, как дорогую память, но тут, услышав грустный рассказ, решил его через распахнутую дверь выдохнуть, выпустить на свободу.

Курт сделал пару шагов по сеням и снова остановился – теперь напротив тяжёлой дубовой двери в дом.

– О подобные дверные притолоки не единожды бивался я своей головой, – зыркнул он в мою сторону. – С одной стороны хозяев понять можно. Зимы, вечера и ночи долгие – поэтому дверные пороги делались высокими, а притолоки низкими, чтобы в избу холодный воздух понизу не вкатывался, а теплый поверху не выкатывался… Ещё плюс: всяк человек, входя в дом, хочешь-не хочешь, поклон сделает… А поклонился – значит проявил уважение дому и его хозяевам. Но что-то мне от этого не легче: помнится, разок так шарахнулся, что аж на пятую точку приземлился. Еле очухался… Теперь, когда в такие избы вхожу, всегда кланяюсь – словно меня кто-то за шкирку держит и носом во что-то тычет…

С великой осторожностью Курт надавил ладонью на массивную дверь – удивительно легко и совершенно бесшумно, словно ничего не весила, она отворилась внутрь дома. Может, кто-то неизвестный помогал ей двигаться с обратной стороны?

Курт оглянулся и смерил меня неожиданным взглядом хозяина, встречающего незваного гостя – мы как будто поменялись с ним местами. Я стал Путником, а он Свидетелем Дороги.

– Долго вы там будете стоять? Может, всё-таки зайдёте в дом? – спросил, теряя вежливость и терпение Курт.

– Что-то подсказывает мне, что вы со всем справитесь без меня… А у меня обход – незаконченные дела на дороге, – ответил я, почему-то и правда почувствовав себя всего лишь Путником. – Проходите в дом, смело хозяйничайте. Там ничего не заперто, всё можно брать, трогать, использовать… Разрешаю… Дров и воды натаскайте, заслонку у печи откройте, зольник почистите. Печь растопите. С голоду себе помереть не дайте. Станет скучно, берите с полки библиотечные книги – никак не прочту и не верну обратно. В тетради, лежащие на столе, заглядывайте, если хотите – там мои отчеты за последнюю неделю… Ничего особенного… Наблюдения за дорогой и путниками… Размышления… Но вряд ли сумеете разобрать почерк…

– Замечательно! – обрадовался Курт такой вседозволенности. – На заднем дворе заметил баньку… Можно ли стопить и попариться?

– Распоряжайтесь, – коротко ответил я, тихо прикрыл дверь в сени и пошел на выход со двора.

С каким-то необычным чувством шёл я по Дороге в сторону Торгового центра, автоматически передвигая ноги и не уделяя ни малейшего внимания окружающим деталям, как привык это делать изо дня в день. Не осматривал обочины на предмет новых следов. Голова была полностью заполнена недавней встречей и разговором с Куртом. Особенно меня донимали его слова о том, что наши с Петрой взгляды похожи на шары, покрытые какой-то скользкой субстанцией. Что они пока отталкиваются друг от друга, но это не продлится долго – скоро они сольются в одно целое. При мысли о том, что в ближайшем будущем моему взгляду предстоит соединиться со взглядом Петры, меня бросало в дрожь. Просто колотило так, что зуб на зуб не попадал. При этом я изо всех сил пытался себя успокоить: думал о том, что в слиянии взглядов мужчины и женщины нет ничего необычного. Они обязаны слиться, как два ветра, дующие навстречу друг другу. А вслед за взглядами и телам необходимо соприкоснуться и сплестись в одно целое. При мысли об этом у меня вообще подкашивались ноги, и я обрушивался на мостовую – сидел на булыжниках до тех пор, пока ноги вновь не обретали хоть маломальскую способность двигаться вертикально. Они заплетались, шаркали подошвами по пыльной Дороге. «Неужели это вообще возможно? – думал я. – Я и Петра. Вместе. Живем в одном доме, спим в одной постели, едим за одним столом. Она суетится у печки, готовит нехитрую, но вкусную и полезную еду. Разве такое вообще возможно?»

Я пытался себе это представить, но невероятно подвижное и гибкое тело Петры никак не вписывалось в пределы моего маленького уютного мирка, где светлым морозным утром из трубы высоко поднимается в чистое небо белая змея дыма, вкусно пахнет оладьями, шкворчащими на сковороде и свежезаваренной чагой. На столе стоят крынки со сметаной, черничным вареньем и мёдом – Петра суетится у печи, звенит посудой, обворожительно мурлычет какую-то песенку под свой симпатичный носик, весь исписанный мелкими веснушками, словно древними нечитаемыми письменами. Потом мы будем сидеть за дубовым столом напротив друг друга, завтракать, улыбаться и обсуждать какие-нибудь нелепые и смешные детали вчерашних обходов. Потом до вечера разойдемся по своим участкам – всё-таки мы обязаны выполнять свою миссию, мы – Свидетели Дороги, наша задача наблюдать за всем, что происходит на наших участках, запоминать как можно больше деталей.

Пообедаем каждый в своём месте: я перехвачу что-нибудь в Торговом центре, Петра – в фудкорте огромного Развлекательного центра, расположенного на её территории. А вечером, когда за окном сгустятся негостеприимные студеные сумерки, мы с Петрой запремся в доме, освещенном множеством ламп, вместе затопим печь, приготовим ужин-экспромт, обсудим новости, накопленные за день. Поужинав, вместе сядем за отчеты, будем тщательно заносить в толстые тетради с твердыми картонными обложками свои дневные наблюдения и размышления. Не придётся, как обычно, молчать, попивая остывающую чагу из глиняной чашки – теперь есть с кем обсудить события, произошедшие за день. Интересно увидеть Петру, склонившуюся над тетрадью! Вот это, наверное, потрясающее зрелище! Розовенькая шариковая ручка изящно и замысловато, словно крохотная балеринка, танцует на бумаге, ведомая длинной и нереально красивой рукой Петры!

Эта фантастическая картина начала постепенно вырисовываться перед глазами, пока я брёл по Дороге к Торговому центру, не замечая ничего вокруг. Пройди перед самым моим носом толпа громко верещащих Путников в разноцветных одеждах – вряд ли бы я обратил на них внимание. Образ Петры больше не ускользал от меня – он становился всё яснее и твёрже. Казалось, ещё немного – и всё, что я себе напридумывал, воплотится. Мне даже почудилось – если я поцелую веснушки на узкой щеке Петры, склонюсь над её тетрадкой, то смогу прочесть написанное в ней.

– Альфред, Альфред, Альфред! – донесся вдруг до меня чей-то голос, словно человеку приходилось кричать против сильного ветра, уносящего звуки от того, кому они предназначались.

Кто такой Альфред? Ах да, это же я! Присмотревшись, я увидел перед собой Микаэлу – девушка как будто всплывала на гладкую поверхность из беспросветной озерной глубины, становилась менее размытой, более отчетливой. А образ Петры наоборот – всё больше погружался в глубину, тонул, терял свои очертания. Хотелось прыгнуть в это озеро вслед за ним, попытаться схватить его и вытащить на поверхность. Но невозможно было понять, куда надо прыгать и что делать: единственное, что оставалось – злиться на того, благодаря кому образ Петры недовоплотился, разрушился, утонул, пропал в недосягаемой глубине.

Мне оставалось злиться, скрежетать зубами и сжимать кулаки – именно таким вдруг обнаружил себя я, очнувшись от близости воплощающегося образа Петры. И, конечно же, таким быть долго я не мог – сама суть всего пространства, окружающего меня, сгущалась, выдавливая из меня всякую злобу. Мои кулаки разжались, зубы перестали издавать жуткие звуки, мышцы лица, слегка подергиваясь, расслабились. Я отчетливо осознал, что нахожусь в Торговом центре, а передо мной стоит моя коллега Микаэла – Свидетель соседнего участка Дороги, следующего за моим.

Добрая соседка Микаэла, с которой невозможно не встретиться в Торговом центре – не было ещё случая, чтобы я не столкнулся с ней при обходе своей половины этого места. Микаэла всегда словно специально поджидала меня – давно уже из этих встреч улетучился всякий намек на случайность. Едва завидев меня, она быстро приближалась – смотрела мне прямо в глаза, буквально продавливая своим мощным взглядом мой, пытаясь втиснуться настолько глубоко, чтобы наши взгляды слились в одно целое и ничто не могло бы оторвать их друг от друга. Но взгляд мой упорно ускользал, не желая задерживаться на огромных жемчужеобразных глазах Микаэлы – казалось, они готовы выкатиться из своих широко распахнутых ракаовин и закатиться прямиком мне в карманы.

Нельзя сказать, что Микаэла раздражала меня – скорее, наоборот, очень нравилась, даже то, что я всякий раз при обходе своего участка давно не случайно сталкивался с ней в Торговом центре, и рад был очередной встрече – более того, предвкушал её, представлял, о чем она мне сегодня расскажет, какие свои наблюдения и раздумья представит, продумывал заранее, о чём буду говорить сам. Но уж слишком мощным мне казался взгляд Микаэлы, поэтому я старался не смотреть ей в глаза – они поглощали меня. Казалось, не отведи я свой взгляд вовремя – и утону в этих жемчугах навеки вечные.

Во время бесед с Микаэлой я смотрел куда угодно и на что угодно – лишь бы не ей в глаза. На пол и потолок, на витрины магазинов и разнообразные товары за стеклами, на проходящих мимо Путников. Особенно мне нравилось разглядывать фигуру Микаэлы – было в ней что-то очень привлекательное и ненавязчивое, над чем хотелось подумать. Не случалось такого, чтобы она два дня подряд ходила в одной и той же одежде, никогда её наряд не повторялся – она, явно, не откладывала однажды одетые вещи, чтобы потом одеть их снова, а просто где-то складировала их или выкидывала. Наряжалась во что-то новенькое здесь же, в Торговом центре, представала передо мной и во время беседы, вдруг прервав её в самом неподходящем месте и покрутившись передо мной, с таинственной улыбкой на красиво очерченных устах неизменно задавала мне один и тот же вопрос: "Как тебе мой новый имидж?" А я, изрядно смутившись, пожимал плечами и бурчал себе под нос что-то невнятное.

Неизменным в Микаэле оставались только две вещи: во-первых, в меру широкое лицо с невероятно гладкой белой кожей, маленьким носом и большими глазами жемчужного цвета, во-вторых, голые ноги ниже колена – вернее, не совсем голые. Ноги Микаэлы всегда были обтянуты прозрачным нейлоном, который, как дымка, окутывал кожу: хотелось всматриваться в неё, пытаться что-то там разглядеть – например, таинственный корабль с мачтами и парусами, пробирающийся сквозь туман к какой-то своей неведомой цели. А ведь на самом деле под нейлоном ничего не было и быть не могло, кроме голой кожи.

И все же, не создавалось впечатления, что всё так просто с икрами Микаэлы – пышные, плотные, сильные и незыблемые, как столпы. Казалось, они держат не человека, используещего их для хотьбы, а всю беспредельную землю, по которой при помощи них этот человек ходит: к этим икрам хотелось припасть, как к чему-то самому неизменному во вселенной, потому что в отличие от всего, что их окружало, они выглядели нетленными – как будто именно они являются источником вечности, как некая тайная суть творения, близость к которой, тем более прикосновение, делает и тебя причастным этому. Так мне казалось, и я никогда не упускал шанса понаблюдать за икрами Микаэлы. Зимой, весной и осенью, когда она одевала сапоги, от них оставалась узкая полоска, но даже этого было достаточно, чтобы от неё напитаться ощущением близости к вечности. А уж летом они представали во всем своём великолепии!

Вероятно, Микаэла не раз замечала мою заинтересованность её икрами, поэтому никогда не закрывапла их полностью ничем, кроме прозрачного нейлона, и каждый раз при встрече старалась демонстрировать их мне в новом ракурсе: то широко расставляла длинные крепкие ноги, так что юбка, растягивалась и трещала по швам, то выставляла их одну за другой в мою сторону, демонстрируя вместе с ними круглые колени, то поворачивалась ко мне – боком, спиной – подолгу сохраняла удачную, как ей казалось, позу, давая мне возможность вдоволь насмотреться на бесчисленные грани её икр.

Микаэла обладала такой удивительной красотой, которая мне казалась абсолютной, без малейшего изъяна – к ней нельзя было ничего добавить и убрать из неё что-то было невозможно. При этом я осознавал, что она настолько понятна, проста и доступна, что мне не составит ни малейшего труда завладеть ею – она сама льнула ко мне и не знала, что ещё предпринять, чтобы окончательно убедить меня взять её себе. Она – эта удивительно абсолютная, но при этом простая красота – каждый день поджидала меня в Торговом центре, всем своими видом демонстрируя, что стоит мне только протянуть руку, и она целиком и навсегда станет моей. Говорила много, долго и вдохновенно, стараясь заполнить словами пустоту, отделяющую нас друг от друга, перекидывала бесчисленные мостки на мой берег, демонстрировала ослепительныве грани своих икр, надеясь околдовать меня ими. Но преодолеть бездонную пропасть всё равно ей не удавалось – слова опадали как осенняя листва с деревьев, мостки распадались, превращаясь в пыль, медленно оседающую во мрак, икры тускнели, меркли и вскоре забыавались мною до следующей встречи в Торговом центре.

Красота Микаэлы была так же бесспорна, как красота Петры, но красота Петры была абсолютной противоположностью красоте Микаэлы – в ней я не обнаруживал, как ни старался, ни малейшего намека на простоту и доступность. Она не обладала завершенностью и постоянно ускользала от понимания: особенно таинственные письмена, состоящие из мелких веснушек, которыми было испещрено все лицо Петры. Черты этого удивительного лица и линии, очерчивающие гибкую фигуру, невозможно было запечатлеть в памяти – они всё время менялись, не позволяя себя запомнить. Я вообще не понимал, как узнаю Петру при очередной нашей встрече в Библиотеке, по которой проходила призрачная граница наших участков, почему не принимаю её за какую-то другую девушку – получается, всё-таки было в ней что-то постоянное, скрывающееся от понимания, но при этом обладающее неосознанной узнаваемостью.

Наряды Петра тоже часто меняла – в основном это было что-то очень облегающее – но при этом она ни разу не оставила мне ни единого шанса увидеть хоть маленький участочек голого тела. Икры, голени, ступни всегда были скрыты и даже кисти рук облачены в перчатки, которые, впрочем, не могли полностью утаить тонкость и проворство длинных пальцев. Шея до подбородка прикрывалась платками и высокими воротниками. Оставалось лицо, целиком заполненное веснушчатыми письменами. Наверное, Петра с трудом сдерживала себя, чтобы не спрятать и его: впрочем, иногда я начинал сомневаться – уж не является ли маской то, что она предъявляет миру, как собственное лицо. Слишком какими-то нереальными казались все эти её веснушки.

Ускользающие линии невероятно гибкого тела, полностью скрытого под одеждой, лицо, похожее на маску ослепительной красоты, покрытую таинственными письменами, голос, от которого пробегали мурашки по телу – всё это, что, собственно, и составляло существо по имени Петра – непрестанно будоражило меня, даже в минуты, казалось бы, полного погружения в чтение книг, в размышления над увиденным за день, над составлением отчётов, в приготовление еды. Даже сон не становился избавлением – просыпаясь по утрам, я сразу понимал, что Петра укоренилась не только в моем разуме, заполнив большую его часть, но и пропитала собой всё моё тело – поэтому даже во сне я не был способен хоть ненадолго избавиться от неё.

С большим трудом преодолевал я неистребимую потребность постоянно видеть и слышать Петру – всё время хотелось немедленно всё бросить, ринуться в Библиотеку и дальше – туда, где обитала Петра, где она ходила, чем-то занималась, чтобы уже не отходить от неё ни на секунду, ловить каждое её слово, каждое её движение и непрерывно её лицезреть.

Прекрасно осознавая, что между мной и Петрой лежит примерно такая же разверстая пропасть, как между Микаэлой и мной – я не пытался с завидным упрямством, полным отчаянного безрассудства, преодолеть эту бездну, не перекидывал через неё хлипкие мостки, не наблюдал за тем, как они разрушаются, превращаясь в прах и оседая во мрак. Я старался не приближаться к краю пропасти – а если случалось, что мы с Петрой оказывались в пределах видимости, не показывал, как сильно хочу преодолеть бездну, разделяющую нас.

Путь, по которому шла Микаэла, никаким образом не мог привести к результату, которого она пыталась добиться, поэтому мне не хотелось повторять её ошибку, используя такие же, как она, методы. Я действовал иначе – всем своим видом демонстрировал Петре, что она мне неинтересна, как личность, что её голос и слова раздражают меня, что я стремлюсь к тому, чтобы как можно реже встречать её в Библиотеке и, уж тем более, не горю желанием посетить её участок и задержаться там хоть на минуту.

И я не терял надежды, что эта моя методика когда-нибудь приведёт к нужному результату – Петре надоест быть всегда отвергаемой мной и она, подобно Микаэле, сама захочет прийти ко мне и остаться со мной навсегда.

Тем временем, пока я всплывал на поверхность реальности, переполненный раздумьями о том, как мне завладеть вниманием Петры, Микаэла продолжала перекидывать мостки через пропасть, разделяющую нас с ней, в надежде когда-нибудь её преодолеть. Похоже, в попытках сблизиться со мной она решила придерживаться совершенно иной методике – противоположной той, которую использовал я.

Перед моими глазами вдруг предстали её икры, затянутые в нейлон, задние их части, пухлые и округлые. Микаэла, что-то вдохновенно вещая, стояла ко мне спиной, водя в воздухе руками. Я смотрел на её икры – они предстали передо мной в каком-то новом облике, как будто я – единственный зритель в зале, а они на сцене, выступают передо мной, показывают спектакль, которого я ещё никогда не видел. Занавес поднят, сцена ярко освещена прожекторами – актёр, вернее, актёры, их двое, плавно сужаются книзу, расширяются кверху. Шевелятся под нейлоном, то напрягаясь, то расслабляясь. Сами они не издают ни звука, не прыгают, не скачут, не танцуют – просто слегка двигаются и пошатываются, но это воспринимается мной, как самая изощрённая актёрская игра, как сложнейший, насыщенный внутренним смыслом, танец.

«Вот же странно! – думал я, наблюдая, как заворожённый, за икрами Микаэлы. – Сколько раз она поворачивалась ко мне спиной, и я получал возможность лицезреть заднюю часть её икр, наиболее пухлую. Бесчисленное количество! Но ещё никогда я не воспринимал их в таком отрыве от Микаэлы – как будто они два отдельно взятых актера, талантливых, даже можно сказать, гениальных, обладающих обворожительной наружностью, за игрой которых можно наблюдать вечно. Если они прямо сейчас куда-то пойдут, то я, как привязанный, последую за ними. Ничего не смогу с собой поделать…»

Но икры не двигались с места, продолжали свой не резкий танец, Микаэла, что-то рассказывая и жестикулируя руками, изредка поглядывала на меня через плечо, словно проверяя – достаточно ли окрепли мостки, перекинутые ею через пропасть, может ли она ступить на них без риска провалиться и улететь в бездну… И это была её ошибка – вместо того, чтобы ринуться вперёд, сломя голову, в надежде победить, она продолжала чего-то ждать – может быть, более выгодной и удачной ситуации, когда мостки окрепнут настолько, что по ним можно будет пройти вообще без риска… Но ведь это и была наиболее выгодная и удачная ситуация – за всё время, сколько я помнил, другой такой больше могло никогда не случиться. Шагни Микаэла вперёд, сделай один единственный шаг – предложи мне пойти следом за ней или попроси меня взять её с собой – я бы не смог отказать. Но она не сделала этого – и вот, мне начало казаться, что два её актера переигрывают, что не такие уж они талантливые и обворожительные, что мне есть ещё чем заняться – не только вечно пялиться на них, стараясь улавливать все мельчайшие их движения и пытаться разгадывать их смысл.

Я даже начал различать слова Микаэлы – она говорила о том, что сегодня какой-то особенный день, что на её участке так много Путников, что она не успевает за всеми присматривать. Сразу трое, две девушки и парень, с утра пораньше почти одновременно погрузились в Реку, уплыли в сторону Темноты и пропали в ней. При чём двух из них – парня и одну из девушек – она давно знала, общалась с ними и никак не ожидала, что они так поступят. Конечно, они частенько приходили на берег, прогуливались по нему, наблюдая за неспешным течением Реки и величественным и тревожным стоянием Темноты. Иногда подходили и к Микаэле, беседовали с ней – не ожидала она сегодня от них такой прыти. Думала, что они, скорее всего, потолкутся здесь ещё какое-то время, а потом уйдут насовсем в Город и там, вполне вероятно, погрузятся в стену Света. Об этом Микаэла несколько раз писала в своих отчетах, где отмечала явную склонность двух этих Путников к Свету. И вот что случилось…

– А как у тебя дела обстоят? – спросила Микаэла. – Много ли сегодня путников на твоем участке? Если много, и ты не справляешься, можешь меня позвать… Это не воспрещается… Я могу помочь – и с наблюдением, и с отчетом, и по хозяйству в доме, если надо…

Поздно! Слишком поздно она это предложила! Вот если бы минутой раньше – не отделался бы я тогда уже никогда от этой девушки. Не отказался бы от её помощи, пригласил бы к себе в дом, Курта пришлось бы спровадить, а там пошло бы, поехало. Сначала икры, потом всё орстиальное. Постель, дом, Дорога, вся жизнь на двоих, совместные посиделки вечером, ужины, обсуждения, составления отчётов. Появились бы – обязательства, привязанность, зависимость. Петра осталась бы навсегда за бортом – мечту, что она когда-нибудь станет моей, пришлось бы похоронить. Ну, или отодвинуть на такой задний план, осуществление которого перестало бы даже слегка пахнуть реальностью.

– В общем-то, у меня ничего особенного… – выдал я, приготовленную на такие случаи фразу, которую я произносил перед Микаэлой уже неисчсеслимое количество раз. – Всё как обычно… Тишина. Попутчик лишь один. С ним я и сам справлюсь… А у тебя вон забот сколько… Зачем тебе ещё и мои на себя взваливать…

Во взгляде Микаэлы, заблестевшем было надеждой, когда она заметила, что её новый трюк с превращением икр в актёров на сцене вполне удался, и я с головой погрузился в их созерцание, мелькнула было непроницаемая тень глубочайшего отчаянья, но почти сразу же сменилась на новый блеск надежды – более тусклый, но не менее настойчивый, что не могло не заставить меня зауважать Микаэлу больше прежнего. Но и это не сподвигло меня на то, чтобы принять её предложение.

Потерпев очередную неудачу – довольно обидную, потому что победа была особенно близка, Микаэла по-деловому откинула отчаянье в сторону, словно это – тряпка, пришедшая в негодность, отслужившая свой срок, и начала разрабатывать новый план преодоления пропасти. Ну разве не заслуживала она хотя бы уважения?

Повернулась ко мне лицом, гордо вскинула подбородок, её жемчужные глаза вдруг стали синими, в них отразилось небо, выставила вперёд крепкую длинную ногу, приподняла её и встряхнула, так что икра мощно и заманчиво заколыхалась, и я не смог не обратить на это внимание.

– А мне не в напряг! – весело заявила она. – Со своими заботами я уже справилась и с твоими как-нибудь совладаю, если позволишь…

Как это у неё получалось? Я удивленно смотрел на неё. Вот бы мне хотя бы маленькую толику её терпения и настойчивости в общении с Петрой. Я не мог себе представить, что стало бы со мной – окажись я с Петрой в такой же ситуации, как Микаэла со мной. Решиться на такое! Сделать недвусмысленное предложение – получить прямой и категоричный отказ. Я бы после такого сам пошёл к Реке, поплыл бы в сторону Темноты и навсегда в неё погрузился – лишь бы больше ни о чём не думать и ни о чём не переживать.

– Ну, в общем-то… – начал как всегда мяться я, придумывая причину для отказа. Но тут вспомнил, что ничего придумывать не надо. Причина существовала довольно веская. – Спасибо тебе, конечно, за предложенную помощь, я обязательно приму её как-нибудь в другой раз. А сегодня у меня дома путник ночует… Напросился… Интересный типаж. Пообщаюсь, понаблюдаю – будет потом о чем отчет писать…

– Ого! Я уж и забыла, когда в последний раз гостей принимала… Скорее всего, вообще никогда не принимала, а если и принимала, то во сне… Часто мне снится один и тот же сон: словно я принимаю у себя дома мужчину – странным образом очень похожего на тебя… Этот мужчина остается ночевать у меня… Вот же нелепость какая… Более того скажу – так понравилось ему, как я готовлю, как за ним ухаживаю, обстирываю, что он вообще решил остаться у меня жить… Жили мы с ним долго и счастливо…

– И умерли в один день? – продолжил я, вымучивая улыбку на лице.

– Не умерли, – очень серьёзным тоном ответила Микаэла. – Просто стали вместе жить счастливо, и не было во сне никакого намека на окончание этого счастья – ни в форме временной разлуки, ни в виде постоянной смерти.

– Это замечательно! Очень хорошо, что тебе снятся такие сны…

– Не сны, а сон, – поправила Микаэла. – Это всегда один и тот же сон. Повторяется, но ни капельки не надоедает…

– Вот видишь! Это же хорошо! А ведь могли сниться кошмары или один повторяющийся кошмар… А так всё замечательно! Снится всё время то, что скрашивает твою жизнь… Я рад, что косвенным образом с этим сном связан, раз в нём присутствует человек, похожий на меня… Этот мой двойник, похоже, доставляет тебе много радости…

– Не двойник, – нахмурилась Микаэла.

– А кто же тогда?

– Ты… – едва слышно ответила Микаэла и потупилась.

– Я никак не могу им быть… Ты же всё знаешь… Это ошибка… В следующий раз во сне внимательно присмотрись к этому человеку, и тогда, возможно, поймёшь, что он лишь отдалённо похож на меня, но мной не является… И двойником моим, живущим во сне, он тоже быть не может… Думаю, это один из попутчиков, которого ты однажды встретила на своём участке. Пообщалась с ним. Он запал тебе в душу и с тех пор снится… Может такое быть? Может… Я уверен, что ты тоже запала ему в душу – иногда он приходит сюда и тайком за тобой наблюдает. Стесняется вновь предстать перед тобой, боится тебе не понравиться и стать навеки отвергнутым…

– Ты так думаешь?

– Уверен… Так что, во-первых, во время очередного сна внимательнее присмотрись к человеку, который тебе снится. Постарайся разглядеть и запомнить такие его черты, которые не лежат на поверхности… А, во-вторых, удели больше внимания тем, кого встречаешь на своём участке или даже конкретно тому человеку, которого хорошо знаешь, но не замечаешь. Например, к… Как его?..

– К толстому круглому архитектору из города, который за мной ухаживал? Так он уж давно куда-то канул. Может, в свет наконец погрузился…

– Нет. Я имею в виду другого человека – нашего коллегу, тоже свидетеля, но с другой стороны твоего участка…

– А! – весело взмахнула Микаэла руками. – Веник! Ты его имел в виду?

– Веник не веник. Не знаю, как его зовут. Сосед твой вроде меня, но с другой стороны дороги. Я его ни разу не видел, но ты о нём мне все уши прожужжала…

– Так уж и прожужжала… Веником я его кличу, потому что у него голова смешная, на веник похожая… Волосы светло-рыжие, торчком в разные стороны стоят. У него имя есть. Сорго зовут. Не Серго, а именно Сорго с двумя буквами о… А я его Веником всегда называю… Только он совсем не похож на человека из моих снов. А если уж не похож, незачем к нему и присматриваться…

– А вот мне так не кажется… Пойду-ка я потихоньку с твоего позволения… Надо ещё еды какой-нибудь взять, чтобы гостя попотчевать… – бочком-бочком – я обошёл Микаэлу, выбрал тележку, к этому выбору я старался всегда относиться серьезно – чтобы не гремели колеса, и телегу не вело в сторону – и покатил её к Магазину, который иногда казался мне бесконечным, что, конечно же, не соответствовало действительности, где можно было найти абсолютно всё необходимое для быта – от еды и одежды до чего-то такого, что неизвестно и может вообще никогда не понадобится в хозяйстве.

Микаэла не отставала – она шла за мной следом чуть в сторонке.

– Почему тебе так не кажется?

– Потому что Сорго, будем всё-таки называть его по имени, может в твоем сне скрывать свой истинный облик, прятаться за ним, как за ширмой. Зачем это ему нужно? На этот вопрос не я должен дать ответ, а ты – тебе же это больше всех надо… Подумай хорошенько – и ответ придёт…

Мы подошли к кассам, выстроившимся в такой длинный ряд, отделяющий торговый зал Магазина от всего остального пространства, что не было видно, где он начинается и где заканчивается. Сколько хватало глаз, нигде за кассой никто не сидел, ни одна лента не была загружена товарами и не двигалась. Это вызывало какое-то странное чувство вины – как будто именно на мне лежала ответственность за то, что все кассиры не вышли на работу, и Магазином нельзя пользоваться. Запрещено заходить на его территорию и что-либо трогать… Но ведь это было не так… Специальная бригада молчаливых Поставщиков регулярно завозила сюда новые товары, просроченные увозила – свежие продукты, всё что только душе заблагорассудится, всегда были здесь в наличии – и не существовало никакого ограничения на их потребление, ни количественного, ни качественного.

Ни кассиров, ни охраны, ни обслуживающего персонала – только поздно вечером при желании можно было прийти сюда, чтобы понаблюдать за работой Поставщиков – как они умело и слаженно снуют между стеллажами, катают на розвальнях поддоны, нагруженные всякой запакованной снедью, напитками и ещё невесть чем, разрезают упаковачную плёнку, вскрывают коробки и ящики, вынимают оттуда всё и раскладывают по полкам – всё по своим местам и отделам. Ищут просрочку, набивают ею огромные телеги и куда-то укатывают. Понаблюдав за всем этим внимательно, потом, естественно, следовало обо всем увиденном написать в отчете.

Собственно говоря, наблюдение за Поставщиками было довольно скучным занятием – ничего особенного и удивительного не происходило. Всегда одно и то же. Из Поставщиков и слова нельзя было выудить – сколько я не пытался с ними заговаривать, всё бесполезно. Они работали так, словно тебя не сущестовало, не отвлекаясь ни на секунду. Потом просто собирались, загружали грузовики, забирались в них и уезжали в какую-то свою неведомую даль, полную свежих продуктов и новых вещей. Что они делали с просрочкой, которую забирали с собой – вопрос интересный, не единожды мной им заданный. Но так как ответа я ни разу не получил, то в конце концов вообще перестал спрашивать. Когда приходил сюда в последний раз вечером посмотреть на работу Поставщиков – уж и запамятовал. Выполняют люди свою миссию – и пусть выполняют. Зачем лишний раз их тревожить и потом в отчете писать одно и то же тысячный раз.

Всегда с замиранием сердца, затаив дыхание, проходил я мимо касс, особенно, когда выходил из Магазина с загруженной тележкой – казалось, что сейчас кто-то окрикнет «Куда пошёл?! А ну, стоять! Платить кто будет?» Но никто не окрикивал. Бывало, я специально, ради эксперимента, загружал телеги доверху и укатывал их себе домой, разгружал, возвращался в Магазин, нагружал по новой и опять укатывал. Однажды заполнил дом вместе с сенями всякой всячиной до потолка, так что пришлось в баню на некоторое время переселиться. Не из жадности или опасения, что поставка продуктов в Магазин может неожиданно прерваться – просто хотелось эксперимент поставить, посмотреть, что будет, если я так поступлю. Ничего не случилось – пришлось писать очередной отчёт в бане, где среди прочего – подробно рассказывать о своём беспримерном набеге на Магазин. В общем, вскоре мне всё это надоело, да и многие продукты без морозильной камеры и холодильника "поплыли" и начали пованивать. К концу недели я уже был готов сам продукты из дома выкидывать, написал жалобу в отчетной тетради с просьбой извинить меня и освободить мой дом от хлама и мусора.

Посредник, приходящий один раз в неделю, чтобы забрать отчетную тетрадь и унести её, куда положено, ничуть не удивился, когда остановился напротив распахнутой настежь двери в сени и увидел битком набитое помещение. И даже не поморщился от запаха, идущего оттуда. Ушёл сразу после того, как я молча вручил ему тетратдь. А на следующий день на длинномерном грузовике приехала бригада Поставщиков: не произнеся ни слова, взялись за дело, часа два у них ушло на то, чтобы вынести всё, что я принёс из Магазина, прибрались и даже проветрили дом, так что, когда они уехали, а я вошёл внутрь, там пахло утренней лесной свежестью, на полу и вещах не было ни пылинки, и царил порядок, как в музее.

Преодолев странное пространство между кассами, где, казалось, не существовало воздушной среды, в которой могли бы распространяться звуки – телега бесшумно катилась по мраморному полу, шаги тонули, как в вате. И невозможно было проверить, есть тут воздух или нет, потому что передвигаться приходилось, затаив дыхание. Когда мы с Микаэлой наконец-то оказались по ту сторону кассового ряда, оба громко и почти одновременно ваздохнули с обленгченнием.

– Ты можешь мне объяснить, зачем держать тут все эти кассы? – голос Микаэлы, может быть, и хотел бы стать возмущенным, но это у него не получилось. – Всё равно ведь не запрещается брать в магазине всё… Нет ни охраны, ни кассирш… Но при этом кассы не убирают. Не понимаю я этого. Убери ты эти проклятые кассы, и дышать станет легче.

– Возможно, именно в этом-то и вся загвоздка. Кассы не убирают, чтобы сохранить в нас элемент напряженности и тревоги. Чтобы оставить нам напоминание: не всё здесь так просто и не совсем бесплатно… Иначе мы расслабимся, превратимся в простых обывателей, в обычных потребителей. Будем есть, спать, иногда прогуливаться… Подробные отчёты перестанем составлять, мозги совсем засохнут… А так мы проходим мимо касс и вспоминаем, что у нас есть работа, которая оплачивается – вот, целый торговый центр, где есть всё, что душе угодно, и можно брать, что заблагорассудится… Мы ни в чём не нуждаемся, практически любой наш запрос быстро рассматривается и удовлетворячется… Сплошные пряники… И этот длинный ряд касс, вызывающий в нас на короткое время легкую тревогу – не такой уж и страшный кнут… Можно перетерпеть…

– Как ты всё замечательно объяснил! А то я ходила мимо касс, поджав хвост, боялась, злилась… Хотелось взять что-нибудь потяжелее да раздолбать их одну за другой… А тут ты с этим объяснением… Теперь я своё мнение поменяю, зауважаю кассы и особенно тех, кто за ними стоит… Или не стоит… Сегодня обязательно засяду за развернутый отчёт – он будет очень длинным и почти полностью посвященным кассам, моим переживаниям и раздумьям, связанными с ними… А в конце недельного отчёта потом напишу своё пожелание: не могли бы вы нафиг убрать все эти кассы… Никогда ещё такого не просила… Но ты сегодня сподвиг меня на это…

Я мельком взглянул на Микаэлу, идущую рядом, чтобы понять – шутит она или говорит серьёзно. Но по её очень правильному профилю ничего нельзя было разобрать.

– Тебе, кстати, тоже советую… – продолжала Микаэла, толкая свой взгляд вперёд, словно таран, освобождая им себе пространство для ходьбы. – Если ещё никогда не делал такого запроса, сделай. Представляешь, если сразу два свидетеля с соседних участков сделают одинаковый запрос. Наверняка, его не смогут игнорировать… Как чудесно тогда мы заживем, когда однажды придём в магазин, а там нет ни одной кассы… Пропадёт последний кнут – останутся одни пряники…

Зачем-то Микаэла сегодня упорно шла вместе со мной – никогда она так не делала. Встречались, болтали, расставались – вот и всё, чем обычно заканчивались наши встречи в Торговом центре. Но сегодня Микаэла прошла вместе со мной мимо касс и не отставала дальше. Я не знал, как от неё избавиться – не говорить же ей прямым текстом, что я желаю остаться один. Помолчав немного, она продолжала говорить:

– Я много раз читала тебе наизусть стихи, которые Сорго посвящает мне… У меня хорошая память… Он почти каждый день, когда мы с ним встречаемся на нашей границе в церкви, читает новое стихотворение… Сидит там на лавочке, воздев лицо, словно молится, а сам всё время оглядывается, ждёт, когда я войду… И вот я вхожу… Церковь как всегда безлюдна… Нет ни души кроме Сорго… Я подхожу к нему, сажусь на соседнюю лавку, смотрю далеко, где амвон и возвышается крест… Сорго меня приветствует и сразу же, без предупреждения начинает читать новое стихотворение, посвященное мне… У меня такая память – если в неё что попало, то уже не улетучится… так что я помню все его стихи – их не сотни, а тысячи… Вся голова моя ими забита… Хочу избавиться от них, да не могу… А он новые сочиняет… Никакого продыху мне не даёт… Вот небольшой отрывок из последнего… О, вы, бессмертные боги…

– Стоп, стоп! – прервал я Микаэлу. – Дальше пойдут рифмы: боги – ноги, бог – ног, богам – ногам, богов – ногов и так далее?

– Богов – ногов – такой рифмы нет, – сообщила Микаэла.

– Это я так.... А можно сегодня обойтись без стихов, посвящённых великолепию твоих ног? В другой день я готов выслушать их в двойной объёме… А сегодня меня ждёт гость… Надо продуктов набрать, угощение какое-нибудь состряпать.

Было у меня опасение, что после этих слов Микаэла предложит свою помощь в готовке еды, но она на удивление не воспользовалась предоставленным случаем – может быть, посчитала, что навязываться дальше бессмысленно, или просто задумалась о чём-то и упустила шанс, который я на этот раз почти готов был ей предоставить.

Она замедлила шаг, стала постепенно отставать, я оглянулся всего раз, изобразив на лице, как мне показалось, извиняющуюся улыбку – хотя не чувствовал себя виноватым ни в чём, был уверен, что ничем Микаэле не обязан, ничего ей не должен, и наши ежедневные встречи и расставания во время обходов практически ничего не значат и не стоят, о них я уже тысячу лет, как перестал упоминать в отчетах, возможно, и Микаэла тоже. Их уже встречами и расставаниями нельзя было назвать – так, мимолетные эпизоды в жизни, которые и дальше будут продолжаться до бесконечности, потому что им просто деваться некуда, а совсем не потому, что в них есть хоть какая-нибудь нужда.

В общем, вскоре я остался один среди стеллажей, холодильных витрин и морозильных камер, заполненных продуктами, от многообразия которых разбегались глаза и кружилась голова – ещё оставалось небольшое опасение, что Микаэла передумает, догонит меня и начнёт давать советы – какие продукты брать и что готовить – даже предпримет настолько отчаянную попытку напроситься в гости, что я не найду в себе сил отказать ей. Но всё прошло относительно гладко, никто не мешал мне делать мучительный выбор: в растерянности я блуждал по огромным отделам – мясному, рыбному, овощному, фруктовому, бакалейному, хлебному, алкогольному. Охлажденка, заморозка, консервы, зелень, молочные продукты, кондитерка и всё остальное – я с изумлением взирал на всё это, словно видел впервые. Обычно я старался брать только самое необходимое, проверенное, лишь изредка баловал себя чем-то новеньким – в случае если понравится, брал потом ещё. Давно миновали те мремена, когда я опасался, что завоз продуктов по какой-то причине прекратится, и я останусь голодным – теперь я брал продуктов ровно столько, чтобы употребить полностью, не выбросить ни крошки. Каждый день во время обхода я заходил по долгу службы в Торговый центр, заодно почти на автопилоте, не теряя ни секунды, набирал в тележку свой весьма скромный, но довольно вкусный и сытный паек, проходил сквозь напряженное пространство касс, перекладывал всё из тележки в рюкзак и уносил домой.

Сейчас же я находился в полнейшей растерянности, рассматривая стеллажи и витрины с продуктами, читая названия, понимая, какую бездну блюд можно из всего этого приготовить и не понимая, как мне с этой бездной справиться. Было совершенно непостижимо, зачем кто-то, кого я даже ни разу в глаза не видел, держит всё это, каждый день направляет сюда Поставщиков, которые добросовестно и с невероятным тщанием выполняют свои обязанности – проверяют срок годности, привозят новые продукты, увозят старые, чистят всё до блеска. Не ради же меня, Микаэлы и ещё нескольких случайных Путников, которые решают здесь набрать продуктов. Все вместе мы, даже если бы очень постарались, не смогли бы употребить в пищу и малой доли того, что здесь было представлено – разве что вдруг решили бы объесться и упииться вусмерть, после чего нам уж, точно, было бы всё равно, сколько и чего тут осталось.

Странно, но моя растерянность перед лицом такого многообразия и неспособность понять, кем и зачем оно создано, не привели меня к полному замешательству и ступору, что, наверное, должно было произойти – я катил тележку от стеллажа к стеллажу, машинально складывая в неё то, что было мне привычно. А уже у касс решил, что основным критерием выбора будет мой рюкзак. С собой из телеги я взял лишь то, что в него поместилось. Пара бутылок крепкого спиртного, маринованные огурцы, палка вареной колбасы, упаковка макарон, банка тушёнки, десяток яиц в коробке, буханка хлеба, майонез. Так и бросил телегу с не вошедшими в рюкзак продуктами у касс, что ещё никогда не делал, вышел из Торгового центра, никого не встретив, и побрел по Дороге в сторону Дома.

Удивительно, как много этот высокий худой человек с лицом, похожим на каноэ, успел сделать в моё отсутствие! Протопил баню и дом, попарился, приготовил ужин, накрыл на стол. Встретил меня в моём любимом махровом халате цвета морской волны – его лицо ещё не остыло после бани, было красным и блестело испариной, а глаза не просматривались сквозь запотевшие стекла очков, которые он периодически протирал пальцами.

Курт встретил меня на пороге – видимо, ждал моего возвращения, сидя на лавке у окна и периодически выглядывая в него. Заметив, что я приближаюсь к дому, поднялся и подошел к двери, чтобы я, открыв её, первым делом увидел его, встречающим меня, а за ним – накрытый стол. Всё продумал – сидящим за столом, парящимся в бане, суетящимся за плитой он смотрелся бы более проигрышно, чем прозорливо встречающим меня на пороге. И затараторил… О том, какая у меня простая, функциональная и жаркая баня, какая мягкая и чистая вода в колодце. Как уютно в моём деревенском доме, как мало дров нужно, чтобы протопить печь. Попарившись и помывшись, он взял на себя смелость воспользоваться одним из трех моих махровых халатов, что, как он надеялся, не сильно меня расстроит и разозлит. Но ведь я сам позволил ему хозяйничать, брать всё и всем распоряжаться. Также он взял на себя ответственность проверить, какие в доме есть съестные припасы, чтобы приготовить из них перекус перед ужином. Чистка, жарка картошки с салом на чугунной сковороде, нарезка черного хлеба, простенькая сервировка стола – стало для него чистым удовольствием.

Я заметил внутри себя чувство недовольства гостем – он так легко распорядился моими вещами, пусть и получив на это моё разрешение. Недовольство проплыло во мне, подобно кораблю, и скрылось за горизонтом, а я, проводив его взглядом, остался стоять на берегу перед совершенно чистым морем.

– Банька хороша! Но я не буду вам предлагать париться, потому что, как говорится, хозяин – барин, и у вас, скорее всего, есть специальный банный день. И сегодня, что-то подсказывает мне, не он, – говорил Курт с важным видом пятясь и давая мне возможность снять обувь, переодеться в домашнее, выложить из рюкзака продукты и разложить их по полкам, подойти к умывальнику, ополоснуть лицо и вымыть руки. Я делал всё это не спеша, стараясь продемонстрировать гостю и убедить самого себя, что я всё-таки хозяин в этом доме. Так же степенно я проследовал к столу, занял своё привычное место и внимательно осмотрел то, что приготовил Курт. Тарелки расставлены, столовые приборы разложены, хлеб аккуратно порезан, приготовлены высокие прозрачные кружки с большими ручками, из которых я обычно пью пиво, сковородка стоит посреди стола, накрыта крышкой и полотенцем, чтобы картошка медленнее остывала.

Курт дождался, когда я устроюсь на своём месте и осмотрюсь, только после этого принёс из холодильника две банки пива. С приятным хрустом открыл их за кольца одну за другой, вылил в кружки, слегка наклоняя их, чтобы пиво стекало по стенке и меньше пенилось, снял со сковородки полотенце и крышку, большой ложкой выложил на тарелки солидные порции – картошка ещё дымилась, заманчиво блестела поджарками и пахла так аппетитно, что я невольно сглотнул слюну.

Курт не сделал ничего, что могло бы спровоцировать моё раздражение и упрек, всё выполнил неторопливо, но максимально продуманно и аккуратно, как заправский официант – я хотел к чему-нибудь придраться, но не нашёл к чему. Мне оставалось лишь молча восторгаться его ловкостью и учтивостью, находясь в предвкушении холодного пива и жаренной картошки с салом.

Теперь гость мог сесть за стол напротив меня, но не сделал этого неловко и впопыхах, а выдержал паузу, продемонстрировав чувство собственного достоинства и в то же время проявив уважение к хозяину – когда, наконец, сел, то всем своим видом продемонстрировал, что он удостоин высокой чести находиться здесь, которую постарается обязательно оправдать. И браться за столовые приборы не спешил, выжидательно глядя на меня.

– Вам, как гостеприимному хозяину, принадлежит право первому приступить к трапезе, – с очень торжественным видом объявил он. – К тому же я не знаком с вашими обычаями, привычками и верованиями. Может быть, вы какимм-то особым образом благословляете пищу перед её вкушением или делаете что-то уникальное, как принято в разных народностях и религиях… Поэтому я подожду, но в любом случае присоединюсь к вам и разделю с вами, если позволите, эту пищу…

– Ничего особенного. Просто беру и ем, – сказал я и начал есть. А картошка-то оказалась пожарена на славу! У меня так вкусно не получалось – или сыроватой оставалась или пережаривалась. А тут – прямо идеально! Кусочки один к одному, хрустящая корочка, внутри сочные, мягкие, перченные и соленные вмеру. Идеальная закуска к пиву. Съев свою порцию, взял добавку. Пока, говорить не мог, всё время жевал, орудуя вилкой, запивая пивом.

А вот Курт ел по-другому – словно перед ним не какая-нибудь обычная картошка с салом, а изысканное блюдо из ресторана: спина прямая, подбородок поднят, локти не стоят на краю стола, вилочка придерживает картошку, нож отрезает небольшой кусочек, который отправляется в едва приоткрытый рот, мизинцы слегка оттопырены, процесс пережевывания и глотания неспешный, культурный, небольшой глоток пива – и – достаточно. Любо-дорого было смотреть на то, как Курт кушает. Настоящее благородное шоу!

В общем, я остался доволен трапезой и даже начал с симпатией поглядывать на Курта.

– Вы превосходно жарите картошку, – похвалил я. – Должен признать, что гораздо лучше меня.

– Уф! Слава Богу вам понравилось! А то я переживал, – обрадованно всплеснул руками Курт. – Вы были так добры ко мне. Пустили в дом, разрешили хозяйничать. Я попарился, воспользовался вашим халатом. Хорошо пожаренная картошка – скромная плата…

– Согласен, что скромная, – перебил я. – Но, возможно, у вас есть кое-что более ценное – кое-какие познания… Надеюсь, их хватит, чтобы помочь мне.

– Вы мне льстите и, явно, преувеличиваете мои более чем скромные познания… Я, конечно, постараюсь помочь вам, но не расстраивайтесь, если не смогу…

Я поднялся с лавки, чувствуя, что пришло время закрепить успех трапезы чем-то более крепким, чем пиво. Вынес из пространства за печкой, которое именовал кухней, бутылку водки и пару стопок. Налил до краёв, сел за стол, предложил гостю выпить за знакомство, но он отказался, сказав, что вообще не пьёт спиртных напитков. Хотя чокнуться не отказался – пришлось мне пить в одиночку. Опустошив стопку, я занюхал пустой вилкой, всё ещё вкусно пахнущей жаренрой картошкой с салом, и тут только заметил, что пиво в бокале Курта ни на сантиметр не убавилоось, только пены почти не стало – получается, он брался за ручку, элегантно подносил край кружки ко рту, касался его губами, и у меня создавалось полное впечатление, что он пьёт пиво мелкими глоточками. Вот же удивительно! Оказывается, он только делал вид, что пьёт – то ли из вежливости, то ли ещё из каких-то соображений, а в реальности и глотка не сделал. Странным и необъяснтмым всё это мне показалось, и я решил на досуге над этим поразмыслить и обязательно записать в отчёт. Пока же задал Курту вопрос, на который, я надеялся, он сможет дать ответ:

– Вам что-нибудь говорят такие имена как Микаэла и Сорго?

– Это всё, что вас интересует? Не такой уж и сложный вопрос, как я опасался… Что касается имени Микаэла, то это женская форма еврейского имени Михаил. Переводится, как "подобный богу", ну, или "подобная богу" в случае с Микаэлой. Известные женщины с таким именем в основном спортсменки, модели и артистки… Скажем так, не отмечено оно в истории печатью интеллектуальности… По поводу Сорго – тут тоже всё просто. Нет такого имени. Скорее уж, это кличка… Сорго – травянистое растение. Применений у него много. Самое известное, пожалуй – из него делают веники. В сенях вашего дома, я заметил рядом с мусорным ведром веник светло рыжего цвета – он как раз сделан из сорго.

– Веник?! – я не знал, чему больше удивился: многогранным знаниям Курта или тому, что Свидетель с соседнего с Микаэлой участка назван в честь растения, из которого делают веники.

– Именно. Веник. Гибкие, но в то же время прочные стебельки, уложенные в плотную структуру. За не имением веников, сделанных из современных материалов – удобная и незаменимая в домашнем хозяйстве вещь… А на счёт клички Сорго – смею предположить, что она дана человеку, обладающему внешними чертами, присущими венику, сделанному из сорго… Кто дал ему такую кличку – большой шутник…

Но что-то на лице Курта не было и намека на улыбку, да и меня на смех не пробило – скорее, во всём этом чудилось что-то таинственное и зловещее. Я не заметил, как налил и выпил ещё водки – на этот раз даже вилкой не занюхав. Курт присвистнул:

– Надеюсь, увеличение темпа пития не вызвано моим объяснением слова "сорго"? Будет обидно, если это негативно скажется на выполнении ваших служебных обязанностей…

– Каких обязанностей? – опешил я.

– Самых что ни на есть служебных. Вы же, как я понял, числитесь свидетелем на этом участке дороги. Руководство доверило вам ответственное дело. Не собираетесь же вы его игнорировать?

– Конечно, не собираюсь… – машинально ответил я. – Но… Почему это вы вдруг, собственно говоря, так обеспокоились моими обязанностями?

– Да вы не перпеживайте так сильно! – Курт дружелюбно улыбался, запотелость со стекол очков сошла, и я увидел сквозь них близкопосаженные глаза, противоречащие улыбке, источающие, как мне показалось, жесткий, колючий, немилосердный взгляд. – Я уже довольно долго иду по дороге, лично знаком, без преувеличения, не с одной тысячью таких же как вы свидетелей. С некоторыми общался не один день. Меня, в определённом смысле, даже можно назвать знатоком свидетелей… И, как думаете, что я могу сказать конкретно о вас?

– Что? – разговор становился настолько для меня необычным и интересным, что я совершенно перестал чувствовать действие выпитой водки.

– Вы уникальная личность – свидетель, который пустил меня в свой дом. Остальные, несчетное количество, как я ни напрашивался, как ни изголялся, даже на порог меня не пускали… Говорили, что для таких как я есть мотели, гостиницы, трактиры и так далее… Везде бесплатная еда и кров. Ешь, пей, живи где хочешь и сколько хочешь. Но под свой свидетельский кров не пускали… В отличие от вас… Вы пустили, дали возможность хозяйничать, я попарился, одел ваш халат, приготовил вашу еду, сижу за вашим столом… И ничего… Поэтому, смею вас заверить, вы – уникум, среди всей своей свидетельской братии – исключение из правила…

Как так? Неужели это правда – никто из тысяч свидетелей, к которым он обращался, не пустил его на порог? Только я? С Петрой всё ясно – она бы ни за что не пустила этого проныру в свою обитель. Там даже я, её сосед, никогда не бывал. Но остальные-то! Неужели ни одного не нашлось, кто бы пустил Курта к себе в дом? В это не верилось. А если это правда, то – не совершил ли я чего-то запрещенного?

У меня аж спина похолодела. Я начал лихорадочно поднимать в памяти все запреты и правила, прописанные в контракте – среди них не было ни одного, хоть как-то регламентирующего порядок приглашения. Не существовало прямого запрета пускать Путников в дом.

Видимо, смятение и беспокойство, целиком захватившие меня, стали заметны Курту, потому что он попытался меня успокоить:

– Вам не стоит бить тревогу по этому поводу. Я выяснил абсолютно точно, общаясь со множеством свидетелей, что нет запрета для свидетелей приглашать к себе домой гостей, а также – угощать, беседовать, оставлять на ночлег и так далее…

– Почему же тогда все отказались это делать, кроме меня? – не смог я скрыть тревогу.

– Как раз по этой причине я решил, что вы – уникум. Может, вы сами объясните, почему пустили меня? Что же касается остальных, то самое популярное объяснение их отказа было таким: мол всё, что происходит за стенами моего дома – касается всех, а всё что в стенах – только меня… Там – мой внутренний мир, в который никто не имеет права вторгаться…

– Внутренний мир… – повторил я.

– Именно так. Все, кто удосуживался хоть как-то объяснить свой отказ, а не просто игнорировать мой вопрос, ссылались на свой внутренний мир. Как будто я пытаюсь вторгнуться в него, чтобы разрушить…

– А это не так? С какой тогда целью вы пытались проникать в дома свидетелей? Вокруг ведь действительно много мест, где можно остановиться на ночлег и даже поселиться на постоянной основе… Но вы упорно стремились проникнуть в дом свидетеля… И вот, вам это удалось… Теперь скажите – зачем?

– Чтобы излить душу… – коротко ответил Курт.

– Излить душу?

Значение этих слов не было для меня загадкой, но в устах Курта они прозвучали как-то странно – по-новому – как будто я впервые их услышал, поэтому не смог сразу понять их смысла. А когда понял, продолжал гадать – точно ли они имеют такое значение или ещё какое-то – скрытое, недоступное для понимания простых смертных.

– Я сказал что-то запредельное? Вам неведомое? Разве вы не каждый день с этим сталкиваетесь? Наблюдаете, встречаетесь с новыми путниками, выслушиваете их исповеди, анализируете, записываете, отправляете отчёты выше по инстанции… Что, по-вашему, делают многие пуники, когда беседуют с вами? Изливают душу. Что в этом такого? Я не понимаю. Почему мне обязательно надо изливать душу в дороге, на берегу реки, в лесу, на улице, в городе, в магазине, в трактире – неизвестно где и кому? Может быть, я хочу излиь ее в тёплой обстановке, сидя за столом, находясь в доме свидетеля дороги, у которого, кстати говоря, работа такая – принимать на себя излитые души! Вот ответьте мне – почему меня всё время гонят? За что?!

Курт так резко встал с лавки, что мне показалось – он сейчас выпрыгнет из моего халата, полы которого хлопнули подобно крыльям птицы. А ещё стёкла его очков заблестели, словно сбрызнутые слёзами. Казалось, ещё немного – и он, как загнанный зверь, начнёт метаться по моему дому.

– Но вот же я, не задавая лишних вопросов, пустил вас, – пришла моя очередь успокаивать Курта.

– И то верно, – как-то уж очень быстро успокоился он.

– Это произошло впервые. Раньше я никогда не принимал гостей. Так что и повода отказать не было… Надеюсь, и дальше не будет… И раз уж вы здесь, и готовы излить душу, то – давайте, изливайте! Я вас выслушаю…

– Поверьте, это самые прекрасные слова, которые мне довелось слышать за всю мою долгую жизнь! – Курт не спешил садиться обратно за стол. – В благодарность за эти слова, доставившие мне столько радости, я готов взяться за приготовление ужина из тех продуктов, которые, я заметил, вы принесли с собой – с вашего разрешения, конечно же…

– Пожалуйста, – разрешил тут же я. – И раз уж вы такой всесторонний знаток всего, то ответьте на вопрос: почему вкусные блюда – например, такие как ваша картошка с салом – не столько утоляют голод, сколько разжигают аппетит…

Курт скрылся из виду за печкой, где стал весело шуршать, шуметь, звенеть и говорить так громко и энергично, что его, наверняка, было слышно с улицы.

– На этот вопрос есть только один ответ: человек – существо ненасытное. Особенно что касается греха – в вашем случае чревоугодия… Нет в человеке предела насыщения грехом. Даже некоторые физиологические ограничения научился человек обходить. В истории масса случаев успешного их преодоления. Возьмём хотя бы Луция Луциния Лукулла, древнеримского консула, военачальника и политического деятеля, который вошел в историю благодаря своему обжорству. Лукулл пиршествовал почти без перерыва. По достижении насыщения, он перышком вызывал рвоту, выпрастывал съеденное и выпитое и сразу же приступал к новой трапезе… И давайте не будем брать в расчёт такие ограничители, как сон и смерть – всё-таки в них нет ничего естественного, потому что они – явления, которые мы не в состоянии контролировать. Естественным я считаю только то, что мы контролировать можем.

Что-то я никогда не слышал про такого древнеримского деятеля и про смерть ничего не знал, но поверил Курту на слово – представил себе этакого круглого толстячка с добродушным лицом, который даже не сидит, а возлежит, а рабы подносят ему одно за другим разные блюда и кубки, полные вина. Он ест, пьёт и не может насытитться. Испытывает нескончаемое удовольствие от потреблояемых яств и напитков – считает процесс их поглощения естественным делом, потому что держит его под контролем. Но потом долгие и долгие дни и годы непрерывного пира вдруг прерываются процессом неестественным и неподконтрольным – то есть, проще говоря, смертью… Бедный Лукулл лежит бездыханный пузом кверху: в его животе продолжает перевариваться пища, но сам он уже мёртв.

– Располагайтесь поудобнее! – почти кричал Курт, быстро постукивая по доске ножом, шинкуя что-то и кидая на шкворпчащую сковородку. – Пока готовлю, буду изливать вам душу… А вы записывайте… Записывайте…

Вот же странный тип этот Курт. Его настоятельный призыв не вызвал во мне никакого протеста – даже наоборот. Захотелось поскорее взяться за работу – я перешел к письменному столу, взял с полки черновую тетрадь, уселся на стул с высокой спинкой, раскрыл тетрадь, вытащил из банки первую попавшуюся шариковую ручку, и нацелил её острие в левый верхний угол чистого листа, как пистолет, готовый выстрелить… Курт словно этого и ждал. Видел, что ли, меня сквозь печь? Тут же начал свой рассказ…

Глава 2

Чиканутые

Странно – столько лет прошло, а эти две спички, сгоревшие дотла, обугленные остовы которых были слегка загнуты и скручены, не выходили из головы Дмитрия Дмитриевича. Кто-то сжег их – одну прямо на входе в Главный дворец, где полно видеокамер, охраны и гвардейцев, другую дальше, в конце длинной парадной лестницы, обе – на пути у него. Чиркнув серной головкой о коробок, этот человек смотрел и ждал, когда спичка прогорит больше, чем наполовину, потом осторожно, чтобы не раскрошить и при этом не обжечься о медленно остывающую серную головку, перехватил остов пальцами другой руки, и, легонько покручивая его, чтобы на коже не осталось ожогов, дал огню полностью сжечь дерево и погаснуть; и только после этого аккуратно положил полностью сгоревшую спичку туда, где вскоре должен был пройти он – Дмитрий Дмитриевич Дорогин на свою инаугурацию.

Человек поднялся выше по парадной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, мимо красивых молодых гвардейцев с высокими киверами в форме, стилизованной под старину, вытянувшихся в струнку, неподвижно стоящих справа и слева на определённом расстоянии друг от друга, сжег таким же хитрым образом вторую спичку, положил её на предпоследнюю ступеньку, покрытую ковровой дорожкой, и преспокойно скрылся.

В последствии с привлечением самых высококлассных специалистов было проведено тщательное расследование, которое он контролировал от начала и до конца, потому что хотел доискаться правды, а не просто свалить всё на какого-нибудь мальчишку-охранника-гвардейца-растяпу, устроившего курилку в неположенном месте; ясно же, как божий день, что это сделано намеренно, чрезвычайно профессионально, и имело определенную цель – какую именно – это большой вопрос.

Он – Дмитрий Дмитриевич Дорогин, по прошествии почти тридцати лет с начала своего вступления в должность президента Великой Тартарии, помнил про эти сгоревшие спички, не проходило и дня, чтобы Он не думал о них, ведь так и не был найден тот, кто их оставил, и не определена причина, побудившая его это сделать. У Дмитрия Дмитриевича вошло в привычку в день и час своей инаугурации, ровно в двенадцать часов, когда грозно били часы на Пастырской башне, спускаться в Центральный зал Главного Хранилища страны, где в подобающих условиях хранились разные артефакты, представляющие собой первостепенную государственную ценность. Здесь в специальной вакуумной камере при температуре абсолютного ноля находились те самые две сгоревшие спички. Хранители незадолго до прихода Дмитрия Дмитриевича приводили в норму давление и температуру, вынимали из камеры спички в стеклянном футляре, абсолютно прозрачном и почти не бликующем, выставляли в комнату обозрения. Когда Дорогин приходил сюда, его оставляли в одиночестве на такой промежуток времени, который ничем и никем не был регламентирован, кому-либо тревожить президента в этот период строго настрого запрещалось, он мог просидеть в комнате и пять минут, и весь день. На холодном стуле из сверкающей нержавеющей стали перед столом из такого же материала, президент в задумчивости сидел, глядя на черные спички сквозь такое стекло, которого словно бы и не было. Постепенно он нагревал задом ледяную нержавейку стула и переставал её чувствовать: некоторое время он жалел тепла своего тела, бессмысленно расходуемого на подогрев стула. Думал о том, что нагревает собой не только стул, но и через его ножки и всю эту стерильную комнату с белым полом, стенами и потолком, и даже больше – всё это Хранилище, весь этот огромный бункер, землю, примыкающую к нему, великий город и небо над ним, всю страну, весь мир, всю вселенную. Страшно было даже подумать: в центре какого бескрайнего мироздания находилось его маленькое тело, жертвующее своё скромное тепло! Вселенная становилась теплее оттого, что в ней существовал Дмитрий Дмитриевич – не будь его, она стала бы холоднее.

В какой-то момент Дорогин прекращал думать о тепле своего тела, расходуемом на подогрев мира, и о спичках под стеклом – обращал взор внутрь себя, пытался там разглядеть и понять то, чем же он на самом деле является: не просто же плотью, телом с головой, туловищем, ногами и руками – что-то скрывалось внутри него, в этой кажущейся пустоте и темноте – то, что и являлось на самом деле им; на какое-то время он переставал чувствовать себя самим собой, хотел вывернуть себя наизнанку, чтобы убедиться, что там никого нет, или наконец понять, что там есть кто-то другой, кроме него, кто и является на самом деле им самим по-настоящему. Но сколько он ни старался, не получалось осветить взглядом, словно прожектором, пространство внутри себя, чтобы увидеть, кто там на самом деле обитает, и вывернуться наизнанку тоже не удавалось – становилось не по себе от мысли, что он не он, а кто-то другой, тот, кто на самом деле думает за него, принимает решения, дает распоряжения. Сама по себе эта мысль была настолько невыносима, что просто физически не могла долго существовать в мозгу – он растворял её внутри себя, как нечто вредоносное, способное заразить и уничтожить, и возвращался к насущным вещам. Спички! Чёрные, обугленные, чудом уцелевшие под ногами в день инаугурации, и теперь бережно хранимые как самый ценный артефакт Тартарии.

Удивительно, как они уцелели тогда! Никто их не затоптал на асфальте при входе во Дворец, где лежала первая спичка, и на ковровой дорожке, покрывающей последнюю ступеньку парадной лестницы, где лежала вторая, никто не превратил их в ничего не представляющий из себя прах, не растащил на подошвах по всему Тобольску; инаугурация длилась около часа – в общем-то недолго для такой важной процедуры, но всё равно значительно, учитывая хрупкость спичек и количество людей, принимавших то или иное участие в инаугурации; впрочем, понять можно – долго ещё никто не решался, не мог, да и не имел права, ходить там, где недавно твёрдой и ровной походкой профессионального палача, идущего в который уже раз исполнять свой долг, прошёл он по направлению к подиуму, на котором предстояло принять присягу. Это как инверсионный след от огромного грузового самолёта – не приведи господи кому попасть в него – поглотит, завертит, переломает.

В общем, только после завершения всех инаугурационных процедур, появилась возможность вкратце объяснить начальнику охраны суть проблемы, указать на недочет в его работе – что за мразь посмела курить там-то и там-то, прямо у меня на пути, бросить сгоревшие спички, надо ещё поискать окурки, иди и разбирайся, потом доложишь – ну и началась тогда катавасия! Подняли на уши всех, кого только можно; две сгоревшие спички обнаружились целыми и невредимыми, тщательно прочесали все залы Дворца, территорию, прилегающую к парадному входу, лестницу сверху донизу прошерстили, каждый квадратный сантиметр красной ковровой дорожки изучили под лупой и микроскопом, проверили все закоулки и закутки Залов. Ничего подозрительного больше обнаружено не было: ни окурков, ни спичек, кроме тех двух сгоревших, никакого другого мусора или предметов опасных, подозрительных, не имеющих отношения к инаугурации.

Потом была создана оперативно следственная группа, пошли задержания, аресты, допросы: ничего удивительного – дело того требовало; никто не остался в стороне, не ускользнул от бдительного ока, в общей сложности было допрошено более пяти тысяч человек, некоторые по несколько раз, были и такие, которые не вышли на свободу в связи с тем, что их оправдание, впрочем, как и обвинение, зашло в тупик, поэтому было принято решение об их задержании до выяснения. Следствие по этому делу получило самые высокие полномочия, поэтому объективного внимания не избежал никто, все были допрошены: от рядового гвардейца до генерала, от уборщика до начальника хозчасти всего Тобольского Кремля, от мелкого депутатишки до Председателя Конституционного Суда. Что касается экспертиз, которым были подвергнуты обнаруженные предметы, то каких только не было: химическая, радиационная, дактилоскопическая, бактериологическая, генетическая, радиоуглеродная и ещё черт знает какая; никаких отравляющих и радиоактивных веществ в остовах спичек обнаружено не было, также отсутствовали какие-либо следы генетического материала, то есть злоумышленник намеренно не оставил следов, работал, можно сказать, профессионально, в перчатках; обследование специальными приборами воздуха на предмет обнаружения остаточных следов горения табака, дерева и серы тоже ничего не дало, никто в залах Дворца не курил и не жег спичек.

Вот что удалось выяснить практически на сто процентов – первое: эти две спички были полностью сожжены в неустановленном месте неустановленным лицом или группой лиц, находящихся в предварительном сговоре; второе: спички были принесены во Дворец во время подготовки инаугурации, после укладки ковровой дорожки, потому что вторая спичка находилась сверху, а также в момент настройки и отключения камер видеонаблюдения, поэтому видеозапись злоумышленника или злоумышленников отсутствовала; третье: посторонний человек, не имеющий специального пропуска, не мог попасть на самую охраняемую территорию во всей Тартарии. Поэтому злоумышленника или злоумышленников следовало искать среди ограниченного, но довольно обширного, числа лиц, точное число которых – двенадцать тысяч семьсот восемьдесят шесть (у Дмитрия Дмитриевича была уникальная память на цифры, имена, лица и почти на всё остальное за исключением некоторых вещей, о которых он предпочитал не думать); четвёртое: экспериментальным путём выяснено, что при обычном использовании спичек, например для прикуривания сигареты или поджигания чего-либо не происходит её полного сгорания, потому что спичку тушат, не позволяя огню обжечь пальцы, также не бросают в непогасшем виде, только по рассеянности или со злым умыслом, чтобы устроить пожар, то есть следует сделать вывод, что обе спички сожжены полностью, от головки до кончика, намеренно и со знанием дела, так как на серной головке, которую пришлось перехватывать пальцами, чтобы дать догореть деревянной части, не было обнаружено генетических или каких-либо иных частиц, не имеющих отношения к продуктам горения серы и дерева; пятое: установлено, что лишь небольшой процент сгоревших спичек при падении с высоты человеческого роста на твердые поверхности остаются невредимыми, поэтому с большой долей вероятности можно утверждать, что обугленные остовы спичек были не брошены, а аккуратно положены в места их обнаружения; шестое: все проведенные мероприятия, включая экспертизы, допросы и очные ставки не принесли должного результата, добровольные признания даны подозреваемыми в результате оказанного на них физического и психического давления, а также по причине нервного срыва, что установлено внутренним расследованием, поэтому их нельзя принимать в расчет; седьмое: в связи с тем, что ни одна из экспертиз не подтвердила наличие в остовах сгоревших спичек каких-либо веществ, представляющих опасность для здоровья первого лица, то есть обнаруженные предметы представляют из себя обыкновенные угольные остатки сгоревших спичек, не считать их предметами террористического характера; восьмое: в связи с тем, что не установлена причина появления вышеозначенных предметов на пути следования первого лица, а также способ их появления и исполнители, причастные к этому, передать дело со всеми собранными материалами и вещдоками в особый отдел для доследования с привлечением специалистов особого профиля.

Понятное дело, что за профиль был у этих специалистов: всевозможная шушера, вроде священников, шаманов, экстрасенсов, магов, гадалок и тому подобное. Дмитрий Дмитриевич не сразу согласился с расширением следствия по делу сгоревших спичек, не понимая, какой смысл входить в эту, так сказать, зашкварную область, но традиционная, включая науку и криминалистику, сделала всё от неё зависящее, поэтому оставалось – или толочься на месте в надежде, что по делу всплывут какие-то новые факты и зацепки, или попробовать расширить область поиска в ущерб здравому смыслу, впрочем, всё равно без особой надежды на успех.

В общем, неохотно, но Дмитрий Дмитриевич согласился с доводами главного следователя по делу, и к расследованию один за другим были привлечены самые известные на тот момент эксперты несистемного характера; конечно же, с обязательной подпиской о неразглашении. Ох и насмотрелся и наслушался тогда Дмитрий Дмитриевич, ведь после вступления в должность президента, демократически избранного впервые в истории Тартарии, дело о сгоревших спичках стало первой проблемой, с которой пришлось ему столкнуться и которая осталась бы незамеченной, не обрати он внимания на валяющиеся у себя под ногами сгоревшие спички; и ведь никто не заметил бы их, и они, затоптанные, превратились бы в прах; – тем более важным казалось Дмитрию Дмитриевичу это дело, и разобраться в нём он хотел любой ценой, поэтому-то, исчерпав все разумные методы, обратился к не очень разумным, особо не надеясь, что от них будет какой-либо толк.

Именно в тот период волею судьбы и, вопреки своему желанию, Дмитрий Дмитриевич ознакомился с шестью основными религиями страны, официально признанными и пользующимися государственной поддержкой (православием, католицизмом, протестантизмом, исламом, иудаизмом, буддизмом), и ещё с огромным количеством различных конфессий, сект, течений, направлений, ответвлений и так далее в религиозной и мистической сферах. Собственно говоря, знакомство это проходило в урезанном, так сказать, виде, сокращённом до тридцатиминуток: за это время представитель приглашенных религиозных организаций, изотерических школ и оккультных течений, выбранный особой комиссией, в состав которой входили специалисты-религиоведы, консультирующие особый отдел Службы Безопасности, должен был сделать краткий доклад о своём вероисповедании и практике, а также провести свой обряд. Шесть основных религий получили особую преференцию – время их презентаций было увеличено до полутора часов.

Не только желание найти людей, подложивших сгоревшие спички, и объяснить их мотивацию двигало Дмитрием Дмитриевичем – как законно избранный президент он должен был знать во что веруют и на что уповают вверенные ему народы; а их на территории Тартарии было огромное количество, и больших, и малых, со своими языками, культурами и, конечно же, верованиями; следовало вникнуть в этот вопрос, ведь он – один из тех, игнорирование которого недопустимо, потому что может привести к непредсказуемым последствиям.

Можно сказать, что на эти ознакомительные встречи в специально подготовленный и отведённый для этой цели зал Дмитрий Дмитриевич начал приходить с превеликим неудовольствием, заставляя себя это делать, потому что того требовала его новая должность, но постепенно он втянулся, ему начало нравиться; информация, которая доводилась до него всеми этими странными людьми в необычных одеждах, конечно же, носила зачастую чрезвычайно неординарный и даже, порой, из ряда вон выходящий характер, особенно для человека, привыкшего к вещам и понятиям материальным, традиционным, объяснимым, а тут на Дмитрия Дмитриевича обрушилось столько всего запредельного, далекого от действительности, что у него голова пошла кругом, но было в этом и что-то интригующее, щекочущее нервы, будоражащее разум. Так что Дмитрию Дмитриевичу постепенно даже стало доставлять своеобразное удовольствие изучение этой далёкой от рода его деятельности тематики. Не проходило и дня, включая выходные, чтобы он не посвятил хотя бы час своего времени вопросам религий, веры, верований, суеверий и так далее. Всё это он воспринимал как некую игру для своего сформировавшегося давным-давно разума, но всё ещё требующего пищи для размышлений, в том числе непривычной.

Иногда, сидя в удобном кресле перед столом с безалкогольными напитками и легкими закусками, он с трудом сдерживал себя от смеха при виде магов в балахонах и колпаках, выделывающих пассы, глотал его, словно это не смех, а самое изысканное вино, которое, попадая внутрь, переваривается, поступает в кровь и мозг, доставляя ни с чем не сравнимое удовольствие; особенно его веселили христианские епископы, православный и католический, – почему-то при виде этих служителей культа всегда хотелось вылить на них сверху ведро воды, – это в лучшем случае, – окатить с головы до ног, чтобы таким образом хоть немного отрезвить; именно отрезвить, потому что они казались пьяными, хотя на самом деле таковыми не являлись; Служба Безопасности, проверяющая в том числе и уровень алкоголя в крови, в пьяном виде не допустила бы их в зал презентаций.

Патриарх всея Тартарии, похожий на позолоченный кочан капусты – столько на нем было торжественных одежд, символизирующих багряницу Спасителя, но не являющихся таковой на самом деле – представлял из себя обычного толстенького лысого мужика в преклонных летах; покрытый золотыми ризами, епитрахилями, митрами, омофорами, панагиями и так далее, чего не счесть, казался очень даже ничего себе – большим, важным и величественным, так что даже Дмитрию Дмитриевичу невольно хотелось поклониться ему, поцеловать руку и спросить благословения; сдержать этот порыв удавалось немалым усилием воли; и даже хотелось состряпать себе что-то на манер этих золотых одежд, чтобы предстать в них перед своим народом в момент какого-нибудь празднества, но, конечно же, это была просто мимолетная фантазия, воплощение которой принесло бы лишь вред демократически избранному главе государства.

Патриарх обладал голосом, соответствующим скорее его парадному облачению, чем обрюзгшему, никогда не знавшему физических нагрузок, телу, из которого этот голос исторгался; возникала даже уверенность, что – испарись вдруг тело – голос никуда не денется, а будет исходить от одежды, потому что именно она и представляет из себя патриарха. Голосом зычным, елейным, бархатистым, к которому невольно хотелось прислушиваться – и совершенно неважно было, о чём он говорит; если бы читал по бумажке самую занудную инструкцию по технике безопасности, она воспринималась бы слушателями, как душеспасительная проповедь – патриарх, вернее, его облачение, как по писанному, вкратце рассказал историю православной церкви, с которой, кстати сказать, Дмитрий Дмитриевич был поверхностно знаком, но услышал много нового, начиная от Великой схизмы и крещения Тартарии, ставшей правопреемницей веры константинопольской, до наших дней, когда православие, со всей его исключительной патриархальностью, исповедующей традиционные ценности, заняло одно из главенствующих мест в христианском мире. Поведал патриарх и о своём облачении, демонстрируя каждую его деталь, рассказывая её историю и назначение; провёл богослужение в укороченном виде, но всё равно очень долгое, так что Дмитрий Дмитриевич удивился самому себе, потому что выдержал его от начала и до конца, не прервав, не перенеся на другой день, чтобы забыть совсем, правда пару раз слегка задремал за столом, словно нерадивый ученик за партой, делая вид, что вносит важные пометки в блокнот, хотя на самом деле рисовал там черте что. Патриарх махал и звенел пустым кадилом, потому что жечь ладан и дымить ему было запрещено, ходил вокруг стола, накрытого скатертью, на котором располагались: толстая книга, высокая золотая чаша и ещё несколько предметов непонятного назначения, – часто воздевал руки, пел приятным баритоном, произносил много слов наизусть, также вычитывал отрывки из толстой книги. Если бы патриарх не прерывался иногда, чтобы объяснить, что он говорит и делает, то Дмитрий Дмитриевич почти ничего бы не понял, кроме частого упоминания двух сгоревших спичек и поджигателей оных, которым молитвенно предписывалось убояться гнева Божия за прегрешения и явить себя миру. Богослужение проходило на церковно-тартарском языке, полном древних не используемых уже слов. Апофеозом богослужения являлось причастие, когда хлеб и вино (не допущенные Службой Безопасности к презентации), превращённые чудесным образом в тело Господне, вкушались прихожанами при помощи специальной ложки с длинной ручкой, так называемой лжицы – патриарх продемонстрировал этот процесс, держа в руках пустые чашу и лжицу, после чего извинился за то, что вынужденно скомкал богослужение, объявил, что оно завершено и теперь можно задавать вопросы.

Дмитрий Дмитриевич первым делом спросил:

– А ничего, что богослужение проходит здесь? Под землёй. Паствы нет, только я тут сижу, чай попиваю, любопытствую. Извините, кстати говоря, что не приглашаю вас к своему столу, отвлекать не хочу. После нашей встречи вам будет предложено достойное угощение – присоединиться, к сожалению, не смогу, время поджимает…

Дмитрий Дмитриевич не просто так заговорил о еде. Пышное тело патриарха не могло не проголодаться! Видно было, что золотое облачение измотало его, – конечно, оно помогало настроиться на определённый лад, придавало важности и значимости в глазах зрителей, но при этом вытягивало силы, не только душевные, но и физические, словно присосавшийся вампир или смертельная болезнь, съедающая изнутри; тело в таком облачении не могло не требовать постоянной подпитки, еды и питья: если бы было возможно, оно бы ело постоянно, но, скорее всего, всё равно впустую. И эта невозможность насытиться, пока находишься в золотом облачении, накладывала явный отпечаток на лицо патриарха, не заметить который было трудно.

– Что касается первого вопроса. Не существует в природе такого места, где нельзя было бы молиться Господу Вездесущему и Всеблагому, потому что Он пребывает везде. Но есть специальные места, приспособленные для молитвы, где Господь пребывает особым благодатным образом – это православные храмы, коих по всей земле тартарской, в особенности же в столице, превеликое множество. Что же касается всего остального, то, как главе государства, на которого возложена большая ответственность за судьбу многих народов и необходимость в ознакомлении с культурами и верованиями оных, вам не только позволительно сидеть и подкреплять силы организма пищей во время трудов ваших, но и должно это делать, дабы не ослабеть духовно и физически, не впасть в искушение и не наделать ошибок, могущих привести к катастрофическим последствиям. Я же, ничтожнейший из рабов Божиих, денно и нощно держу пост, не вкушая ничего скоромного, чтобы испросить у Господа Бога милость для всей страны нашей и народов, её населяющих, потому что возложена судьбою на меня обязанность пастырская, тяжкая. В ответе я за весь православный мир, не до вкушения еды мне – пищею служит мне молитва неусыпная. Поэтому от вашего любезного предложения потрапезничать после нашей встречи вынужден отказаться, но и не выразить благодарность вам права не имею.

Складно, доходчиво и, самое главное, авторитетно объяснял патриарх, любо-дорого было его слушать; если бы Дмитрий Дмитриевич не знал всю подноготную этого человека (от корки до корки прочитал подробнейшее досье на него из Особого отдела), то решил бы, что греховодника этого давно пора причислить к лику святых; в досье, в общем-то, не было ничего особенного, криминального и экстраординарного, – так, обычные грешки, присущие всем людям, разве что особняком стояло ни с чем не сравнимое сребролюбие и властолюбие, ну, так кто из людей без этого? В конце концов, без здоровых амбиций и Дмитрий Дмитриевич не стал бы президентом Великой Тартарии. Но всё-таки было в патриархе что-то раздражающее; и раздражение это действовало сильнее, чем благоговение, вызванное елейным голосом и золотым облачением, – удачно воспользовался периодом неразберихи в стране, когда церковь получила право беспошлинной торговли, в том числе со странами Запада, закупал не иконки и свечки, а самую востребованную на тот момент продукцию – водку и сигареты. С одной стороны, понять можно – церковь нуждалась в деньгах на восстановление разрушенных храмов и строительство новых, с народа взять нечего, с государства и подавно, но с другой стороны – какая итоговая цена у всего этого благого барыжничества? Сколько людей спилось и заработало рак лёгких ради того, чтобы церковь стала богатой, особенно этот пузатый человечишко в золотых одеждах, с хорошо подвешенным языком и зычным голосом? Не лучше ли было проводить богослужения в сараях или под открытым небом, в рваных рясах, зато с чистой совестью? Хотя какая тут к чёрту совесть! Её на хлеб не намажешь, от неё одни убытки, сплошное беспокойство и разочарование, значит, её можно смело выбросить на помойку. "Расчётливый, хитрый, умный, алчный, дальновидный. Готов к сотрудничеству, так называемое таинство исповеди считает формальностью, действующей только в отношении приходской массы. Предоставил уже много полезной информации о неблагонадежных субъектах, перспективный внештатный сотрудник. Оплату за предоставленную информацию предпочитает получать в долларах США" – было в том числе написано в досье.

Доримедонт – имя-то какое получил при возведении в сан! Отличается от Дормидонт одной буквой – древнегреческое, переводится как "начальник копья", зачем-то присобачил букву "и" к нему, как будто это что-то меняет – хотя… Способна же изменить человека одежда, так почему же одна буква не может изменить значение целого слова? Деньжищ патриарх Доримедонт нахапал столько за время своего служения, что для их сбережения потребовалось создание целого банка с огромным подземным хранилищем, оснащенным самыми передовыми системами безопасности. Воссел на этой горе из денег, всех под себя подмял, всех купил – так и стал патриархом – сначала на гору из денег забрался, стал её хозяином, остальных попов себе подчинил при помощи тех же денег, а уж потом и полностью церковь к рукам прибрал, включая все возможные регалии, верховные посты, звания и хозяйство до самого последнего кадила.

– Ваше Святейшество патриарх всея Тартарии Дармидонт… – демонстративно протокольно обратился к патриарху Дмитрий Дмитриевич, намеренно произнеся его имя с искажениями – решил проверить, обратит тот на это внимание или нет. Обратил:

– Кха! Кха! – откашлялся патриарх в кулак, вежливо перебивая президента. – Имя Доримедонт, данное мне святой православной церковью, не произносится как Дармидонт. Это два разных имени. Второе, Дормедонт, переводится, как начальник копья, а первое не имеет к этому отношения. Имя святого мученика Доримедонта Фригийского, жившего и пострадавшего за церковь христову задолго до великой схизмы, раскола церкви на западную и восточную. Чтобы не запятнать это благочестивое имя, во время произнесения оного необходимо делать акцент на буквах "о" и, в особенности, на "и", которую ни в коем случае нельзя проглатывать. Носить это имя большая честь для меня, но и ответственность великая. Поэтому прошу нижайше обратить ваше президентское внимание на правильное произнесение имени Доримедонт. Это очень важно, особенно для главы государства, к которому прислушиваются миллионы сограждан.

– Доримедонт, – с готовностью и с извиняющейся улыбкой произнёс Дмитрий Дмитриевич правильно это имя. – Спасибо за небольшой, но очень познавательный экскурс в историю. Обязательно изучу этот вопрос подробнее при первой возможности. И, конечно же, примите мои искренние извинения за допущенную ошибку. Обещаю: впредь это не повторится, особенно на людях…

А сам подумал другое: "Вот же блин, поправлять меня вздумал, прохвост! И ведь как непререкаемо! Ослушаться просто невозможно". Дмитрий Дмитриевич немного повернул лицо, посмотрел на патриарха искоса – хотелось понять, в чём секрет успеха этого человека; внешность обыкновенная, тартарская, а ведь он, куда ни копни, еврей, хотя это мало кому известно, как же получилась такая внешность, противоречащая генетике? Нонсенс! Пластических операций не делал – так говорится в досье. Голос красивый, завораживающий, ни малейшего акцента или диалекта, речь прекрасно поставлена и грамотна. Фамилия, имя, отчество, естественно, не тартарские, понятно какие, но в это давно никто не вникает. Патриарх всея Тартарии Доримедонт никем другим быть не может, кроме как истинным тартарцем.

– А вот скажите, святейший Доримедонт, ничего, что вы молились о том, чего, наверняка, не понимаете? – решил Дмитрий Дмитриевич копнуть глубже, чтобы посмотреть, как патриарх будет выкручиваться. – Богослужение на церковнославянском, а тут, на тебе, молитва на современном тартарском о каких-то спичках непонятных. Вам не показалось это странным, непонятным и даже противоречащим вашим убеждениям и вере? Молитва о вышеназванных предметах розжига не была обязательной – доводилась до сведения лишь как просьба. Вы могли её не выполнить, никто бы вас за это не осудил.

– Отвечу вам следующим образом: нет ничего зазорного и крамольного в современном тартарском языке. На нём священнослужители обращаются к пастве с проповедями, возносят каждодневные насущные молитвы ко Господу. Периодически даже ведутся синодальные споры о необходимости полного перехода на него, чтобы богослужение стало, так сказать понятнее и ближе к народу, а то ведь многие приходят в церковь, крестятся, свечки ставят, слушают красивые песнопения, участвуют в службе, даже исповедуются и причащаются, но церковнославянского не разумеют, и, значит, до конца не понимают, что на службе происходит. Но ведь это непонимание целиком и полностью на их совести – прикоснись к душе и вере своего народа, всё необходимое для изучения церковнославянского языка имеется. И ведь он не просто часть нашей истории, он красив и глубок – изучение его освещает душу, тренирует ум. Что же касается предметов для розжига, как вы выразились, то мои молитвенные усилия были направлены вовсе не на них, а на тех людей, которые, насколько я понял, их использовали не с благими намерениями. Так же, как бессмысленно молодиться о ноже, как об орудии убийства, но совершенно оправданно и даже необходимо о том, кто его использовал в преступных целях, тем более не помешает молитва о покаянии этого человека и скорейшем его обнаружении в том случае, если он скрылся от правосудия, дабы он, получив заслуженное воздаяние и перенеся душевные и физические страдания, не потерял возможность спасения своей бессмертной души. Ибо Господь наш видит всё тайное и прощает даже самые страшные грехи тем, кто реально покаялся и принёс достойный плод покаяния. Что же касается предметов розжига, то есть, проще говоря, спичек, то они могут стать куда более страшным орудием, чем нож – с их помощью можно разжечь очаг в доме и приготовить детям еду, а можно поджечь поле, лес или дом – да так, что в пожаре погибнет и пострадает много людей. Как я могу подвергать сомнению просьбу людей, облеченных высшей властью в нашей стране? Меня попросили помолиться, и я это сделал. Дальше: всё в руках Господа. Если будет на то воля его, то придёт вам помощь свыше в деле поиска людей, принесших спички туда, куда не следует. Коли существует государственная необходимость в розыске этих людей, пока они не натворили чего похуже, да будет так. Если исчерпаны все традиционные способы обнаружения сих злоумышленников, то нет ничего постыдного в том, что вы обратились за помощью к церкви и Богу. И кто я такой, чтобы этому препятствовать?

Сказать, что Дмитрия Дмитриевича удивило, насколько складно, логично и последовательно излагал свои мысли патриарх, значит не сказать ничего – Доримедонт говорил, как по писаному, ни разу не сбился, не сделал паузы, чтобы обдумать, о чём говорить дальше; ему словно какой-то суфлёр диктовал, сидящий у него в голове. «Эх, вот бы и мне такого суфлера в голову, – подумал Дмитрий Дмитриевич. – А то, бывает, стопорюсь прямо на людях, что недопустимо. Мысль идёт-идёт, но вдруг словно к пропасти подходит, через которую перепрыгнуть не может. Неужели у Доримедонта такого не бывает? Вот бы понять, как он справляется с этим?»

Дмитрий Дмитриевич быстро поднялся, легким кивком головы поблагодарил патриарха за презентацию и пружинистой походкой, над которой трудился много лет с тем, чтобы она нравилась как женщинам, так и мужчинам, направился к выходу из зала, твёрдо решив подробнее изучить интересную особенность Доримедонта располагать к себе людей уверенной речью, льющейся умно, ровно и непререкаемо, как нескончаемый поток всевозможных благ из рога изобилия – непременно следовало взять такую способность на вооружение. А пока же его ждали другие безотлагательные дела государственной важности.

Чиканутые минутки, минутки-чиканутки или просто чиканутки, как довольно удачно и забавно прозвал почти ежедневные презентации разных чудиков пресс-секретарь Семен Водов, занимающийся их организацией – старый друг Дмитрия Дорогина, похожий на вальяжного кота после завершения весеннего гона – следовали одна за другой, всё больше радуя Дмитрия Дмитриевича тем, что привносили в его жизнь, расписанную до минуты, наполненную бесконечной скукой официальных встреч и заседаний, нечто настолько уникальное, веселящее и расслабляющее, что скоро он понял, что жить без них не может и заменить их совершенно нечем – ни кинематографом, ни театром, ни спортивными состязаниями, вообще ничем, даже сексом; получалось, что он крепко-накрепко подсел на них, как на своеобразный наркотик, и уже никак не может от него избавиться – впрочем, и не видел в этом смысла, ведь это никак не вредило делу, но лишь поддерживало его, не давая забыться и осесть в пыльном архиве, откуда его никто никогда больше не вытащил бы, – а так не пропадало ощущение того, что собаки всё ещё идут по следу зверя, который не знает покоя, и скоро выдохнется, и будет настигнут, – тогда падет завеса тайны, выяснится наконец, кто же сжёг эти спички, принёс их на инаугурацию, положил на пути будущего президента и с какой целью.

Один за другим шли представители государствообразующих религий, крупных и мелких конфессий, непризнанных и запрещённых культов, шли и шли сектанты всех мастей, экстрасенсы, маги, ведьмы, гадалки и целители – кого только не повидал Дмитрий Дорогин! Видел самого главного в Тартарии колдуна вуду, приверженца синкретического культа, распространенного в основном в Африке, – почему-то абсолютного альбиноса, который танцевал под тамтамы похлеще любого чернокожего, с мёртвой курицей вытворяющий такое, на что смотреть не хотелось. Видел дервишей, суфиев, солнцепоклонников и огнепоклонников, новых зороастрийцев и альбигойцев, адвентистов седьмого дня и иеговистов, манихеев и саддукеев, староверов и скопцов, раввинов и лам, шаманов и муфтиев.

Дорогину нравилось, с каким видом Водов каждый день во время составления рабочего графика спрашивал:

– Чиканутку сегодня планируем?

При этом ни тени улыбки под густыми усами, только в глазах – лукавая искорка, в любой момент готовая разжечь пожар оглушительного хохота; за этим – пауза, тишина, Дмитрий Дмитриевич не шелохнётся, словно погружённый в глубокое раздумье, решает сложную задачу государственной важности, следит за лукавой искоркой в глазах Водова, она ускользает, не желая быть пойманной: терпения не хватает!

– Есесвено! – хлопает Дорогин ладонью по столу так, что телефоны правительственной связи подскакивают, позвякивая; и начинает смеяться, давиться смехом, глотает его, наружу почти ничего не вырывается, ни единого звука, только едва заметное движение всех мускул на лице – даже на носу и лбу; ни одна живая душа, кроме Водова, не видела этого настоящего смеха, настолько мощного, что президенту приходилось выкладывать все свои силы, чтобы с ним справиться, подавить его, загнать глубоко внутрь себя, как медведя в пещеру, не дать вырваться наружу и терпеливо ждать, пока он там окончательно не издохнет, а всё остальное, улыбки, ухмылки, хохотки, знакомые чуть ли не всему человечеству по экранам телевизоров, было не настоящим, то есть настоящим, но контролируемым и постановочным.

Искренний смех утоплен, никто его не заметит – и не приведи Господи! – на этом свете не осталось ни одного живого человека, слышавшего этот смех, глубокий, утробный, блеющий, словно кишечником издаваемый, – кто слышал его, невольно морщился, потому что – ломило зубы, как от чего-то очень кислого; ни один нос пришлось разбить дразнящим, пока не научился подавлять этот жуткий смех ценой невероятных усилий, прятать внутри себя, – в такие минуты Дорогин замирал, ничего не видя, не слыша и не понимая, не в силах пошевелить даже пальцем, по всему телу пробегали судорожные волны, руки дрожали, лицо менялось от напряжения, это было немного похоже на предсмертную агонию и поначалу пугало тех немногих людей, которые становились свидетелями этого – потом привыкли.

– Водов! – вскрикнул Дорогин, проглотив весь свой смех без остатка, придя в себя и вновь обретя способность думать, говорить и двигаться, намеренно делая ударение на первую букву "о" в фамилии пресс-секретаря, что очень тому не нравилось и он всегда и всех, включая президента, вежливо и с лукавой улыбочкой поправлял, терпеливо объясняя, что в тартарских фамилиях ударение всегда делается на последний слог "ов". В фамилии президента такого слога не было: это слегка его обескураживало – вот же, есть что-то у другого человека, чего нет у меня, – хотелось это отнять и присобачить к своей фамилии, сделав её Дорогинов, а ту лишить этого слога, – мысль об этом забавляла.

Пресс-секретарь в бесконечный уже раз терпеливо поправил президента, объяснив, как надо правильно произносить его фамилию, – это вошло уже в привычку – после чего сделал внимательный вид, демонстрируя, что теперь готов его выслушать.

– Давай признавайся немедленно! – намеренно грозно повысил голос Дорогин. – В прошлый раз ты мне какую-то пургу гнал, свою придумку-чиканутку представил… Всех чудиков исчерпал уже, многие пошли по сотому разу, выдумал сам какую-то ересь и мне подсунул на блюдечке… И ведь человека нашел, который весь этот бред согласился мне на уши повесить. Колись, сколько ему забашлял за этот цирк – надо признать, довольно забавный.

– Ни копейки сверх той суммы, которая оговаривается заранее и оплачивается за каждую презентацию. Люди трудятся всё-таки…

– Люди? Теперь они у тебя люди. Ты же их чиканутиками называешь.

– Правильно. Они чиканутики где-то там у себя, в своих дебрях и подворотнях, но как только попадают сюда, становятся людьми… На какое-то время, пока трудятся здесь на благо Тартарии, они – госслужащие. Людьми их делает зарплата, которую мы им даем за проделанную работу и ничего больше.

– А-а! Спасибо за разъяснение! Теперь я знаю, кто такие люди… И что, ты хочешь сказать, что капропоклонники реально существуют?

– Конечно, существуют. В прошлый раз вы видели главного адепта этого необычного культа. Предупреждая ваш вопрос, отвечу: их довольно много разбросано по всей нашей необъятной родине. Пробовали их запрещать и строго наказывать, но тогда их становится только больше, уходят в подполье и там множатся, – видимо, среда способствует. Поэтому все запреты и ограничения сняли, теперь их количество держится в пределах расчетной нормы.

– Спасибо, кстати, что предупредил и снабдил ароматическими затычками для ноздрей, хотя даже сквозь них вонь чувствовалась. Насколько я понял, они любым экскрементам поклоняются, даже шкалу разработали. На каком там месте человеческие экскременты в их системе ценностей?

– На семьдесят восьмом, – не задумываясь ответил Водов.

– Ага. Не шибко они человека ценят. А напомни-ка, на первом месте кто у них?

– Утка.

– Почему утка? Не потому же, что есть поговорка "Ты как утка – ешь и сразу какаешь". Неужели всё дело в скорости процесса? Честно сказать, я так и не понял философской подоплеки этого культа: что-то адепт бубнил мудрёное себе под нос… Переиначил библию, в которой говорится, что последние станут первыми. Так там же, насколько я знаю, говорится о людях, а тут – о веществе. По их мнению, скоро наступит время, когда последнее вещество, то есть экскременты, станут первым веществом. Золотом, что ли? Так?

– Все именно так, как вы сказали. Слово в слово. Что касается уток, капропоклонники не просто так их выбрали. Я специально выяснил. Оказывается, утки обладают чрезвычайно сильным обменом веществ, коротким кишечником и ускоренным пищеварением. Это им необходимо для полета: быстро поели, быстро переварили, освободили кишечник и полетели дальше. Зачем с собой таскать лишний груз и тратить на это силы? Так что, в каком-то смысле, это абсолютно верный выбор. Неясно только, почему этот выбор пал именно на утку, а не на какую-нибудь другую птицу, например, не на лебедя, ведь пищеварение у всех птиц одинаковое. Но тут уж, как говорится, дело вкуса, и, к тому же, чужая душа – потёмки.

– Странные ребята, если, конечно, ты их не выдумал. А если выдумал, тогда ты странный. Теперь давай колись, что сегодня покажешь новенького? Какого чиканутика на этот раз притащишь?

– Вам прекрасно известно, что раз в неделю производится плановый повтор, приглашается один из отказников для проведения своей презентации. Сегодня такой день.

– А напомни-ка мне, дорогой Водов, кому в голову пришло такое дурацкое правило? Уж не тебе ли? Только ты мог придумать такую глупость. Скучища-то какая! Всё время повторять одно и то же, – Дорогин прекрасно знал, кем придумано это правило, но ему нравилось подзуживать пресс-секретаря из непреодолимого желания послушать, как ловко, порой даже – изощрённо – тот отвечает.

– Я был бы по меньшей мере безумно счастлив, приди ко мне в голову такое правило, ведь это означало бы, что я обладаю почти государственным мышлением. Но, увы, природа обделила меня этим. А вот вас наградила с избытком. Именно вы, когда мы впервые столкнулись с отказом одного из чиканутиков упоминать наши многострадальные спички в своём богослужебном действии, предложили выделить день недели для того, чтобы доставлять сюда отказников – снова и снова – и так до тех пор, пока они не сделают то малое, о чем мы их просим. Скажу более: есть документ с вашей подписью и печатью, подтверждающий принятие этого правила и регламентирующего его. Если хотите, могу вам его при следующей встрече предъявить.

– Обязательно предъяви. Хочу посмотреть, насколько хорошо вы там научились подделывать важные документы.

Иначе и быть не могло: Дорогин, как всегда, хладнокровно припер пресс-секретаря к стенке – да так, что тот стоял и молчал, готовый абсолютно на всё, демонстрируя это всем своим видом – надо уволить – увольняйте, надо расстрелять – расстреливайте, надо миловать – милуйте; важно здесь не только сделать так, чтобы за тобой осталось последнее слово, но и само это слово, – чем глупее, нелепее и абсурднее оно, тем лучше, потому что на это почти нечем ответить, останется только молчать. Дорогин прекрасно помнил, что сам настоял на создании этого странного документа, регламентирующего и устанавливающего дополнительное время для повторных презентаций, – без него вполне можно было обойтись, но почему-то вдруг захотелось сделать его не просто каким-то временем, блуждающим в графике, но узаконить его в документе, имеющем непререкаемое значение внутри административной бюрократии, намертво привязать к определенному дню недели и даже часу, – с тем, чтобы он никуда не смог ускользнуть и скрыться, забыться и затеряться, а вместе с ним и те чиканутики, которые каким-то невообразимым образом нашли в себе силы пойти наперекор целой государственной машине Тартарии, за рулем которой сидит сам Дмитрий Дмитриевич. Все соглашаются и трепещут, находят в себе какие-то удобоваримые объяснения происходящему с ними, вписывают в свои бредовые концепции миропонимания непонятные сгоревшие спички, кем-то подкинутые на инаугурации, молятся и просят своих богов или, кого там ещё, о скорейшем обнаружении и поимке злоумышленников – подумаешь, какие-то спички, не бомбы же. Помнил то он помнил об этом прекрасно, но Водова лишний раз пришпилить, как бабочку, было приятно; к тому же, этот документ, пылящийся где-то в бесконечном архиве, не давал расслабиться и самому Дмитрию Дмитриевичу, обязывая не забывать о том, что истинный враг Тартарии и его лично не дремлет, ждет удобного случая, чтобы превратить эти две несчастные спички во что-то катастрофическое, ведь океан начинается с капли – на неё можно не обратить внимания, а потом будешь навеки вечные погребен под непроглядной толщей воды – а тут целых две спички!

Правильно выразился Водов: отказников сюда, в зал презентаций, именно доставляли в отличие от перворазников или завсегдатаев: многие сами напрашивались, умоляя письменно и устно через доверенных лиц, чуть ли не слезно, позволить им провести ещё одну презентацию, объясняя это тем, что в неё внесены некоторые важные изменения, проведены предварительные бдения, жертвоприношения и так далее, и что на этот раз всё, почти наверняка, сработает – поджигатели спичек будут наконец найдены; более того – они сами придут и сдадутся. Были и такие чиканутики, которых просили приехать, чтобы провести повторную презентацию: предыдущая не сработала, ничего страшного – сработает следующая и так далее, нельзя останавливаться, надо давить и давить, пока где-то там, если оно – это где-то – вообще существует, не обратят внимания на потуги жалких людишек из грешного мира и не соизволят оказать помощь. Приезжающие по просьбе были особой категорией: они вели себя увереннее, спокойнее, вдумчивее, что, несомненно, не могло не способствовать более глубокой проработке темы, влияло на искренность и целеустремленность адептов – особые знаки признательности от государства в виде поощрительных премий, подарков, поблажек и так далее, способствовали разрастанию их интереса к проблеме, – что же касается её решения, то оно давно находилось не в руках человеческих, а значит и не могло появиться обычным образом – только пройдя сквозь время, всевозможные препятствия, непонимание, неприятие и отторжение. Отдельному человеку, целому коллективу или даже государству решить эту проблему было не под силу; люди старались по мере сил, государство со всем его бюрократическим аппаратом поддерживало и подстегивало их, не давая отчаяться и отказаться от попыток достигнуть цели, – но лишь высшие силы могли поставить в этом деле точку или не поставить – и неважно по какой причине – их не существования или существования, желания или не желания принимать участие в этом.

Казалось, нет ничего ценнее для чиканутиков, чем быть полезными государству хоть в чём-то, – и что ими движет отнюдь не корысть или страх быть репрессированными за отказ, а глубоко искреннее желание оказать посильную помощь, тем более от них не требовали ничего сверхъестественного, лишь то, что они хорошо умели, в чем являлись профессионалами. И вот вдруг, однажды, появился первый отказник, грянул как гром среди ясного неба – тогда ещё даже предположений не существовало, что подобное может случиться, поэтому и адекватной ответной реакции предусмотрено не было; и отказник-то явился оттуда, где его, казалось, ну никак не могло быть – из тартарского неоязычества, так называемого родноверия, пришедшего не откуда-то из-за океана, а рожденного здесь, в Тартарии, в обычной народной среде, основанного на забытых, дохристианских верованиях предков, – их словно бы вытащили из архива памяти, сняли с самой верхней полки, достали из дальнего угла, стряхнули с них вековую пыль и предъявили миру как нечто такое, что было когда-то несправедливо свергнуто и заменено чем-то чуждым и вредным, но теперь пришло время вернуть его на место. Это всё казалось нелепым, театральным и даже почти смешным, так что Водов периодически прыскал ехидным смехом в усы, предвкушая предстоящее действо и таким образом настраивая президента на весёлый лад, вплоть до того момента, пока на сцену, предназначенную для презентаций, не вышел волхв и не начал говорить; представился как Радомир – это был молодой человек лет тридцати, словно сошедший с картинки, изображающей древнего тартарца: крепкого, почти богатырского, телосложения, с густыми, чуть вьющимися, светло-русыми волосами и бородой, в свободных штанах и рубахе-вышиванке, на голове войлочная шапка, лицо настолько открытое, что дальше некуда. Никаких необычных атрибутов своей веры он на презентацию не принес: ни книг, ни свитков, ни истуканов, ни каких-либо других предметов, – на прямой вопрос об этом из зала от Дорогина ответил, что у древних тартарцев не было богослужебных книг, в том числе и Велесовой, которая является грубой подделкой человека по фамилии Миролюбов, преследовавшего при её создании корыстные интересы, – что для общения с богами не нужны истуканы, барабаны и так далее, древне тартарские жрецы у жертвенных капищ даже одежды с себя сбрасывали, омывали свои тела родниковой водой, чтобы предстать перед высшими силами в чистом виде, обращались к ним не заученными молитвенными фразами, а своими словами, которые исходили из глубины сердца, поэтому язык общения с богами не похож ни на тартарский, ни на какой другой, и хотя понять его никому, кроме богов и жреца, не дано, но от звука его у внимающих пробегает мороз по коже.

Одежда Радомира не совсем соответствовала образу языческого жреца, ничего особенного в ней не было – встретив случайно на улице Тобольска такого человека, не сильно удивишься, разве что – его статности и красоте, а не очень современную одежду воспримешь, скорее, как некое естественное дополнение к образу. И голосом волхв обладал соответствующим, уверенным баритоном: неторопливо и напевно, словно читал по памяти былину, он рассказывал о временах дохристианских, о седой старине, да так уверенно, как будто только что сам вышел оттуда: в полнейшей гармонии с природой и своим внутренним миром жили тогда наши предки, умело охотились и рыбачили, грамотно возделывали землю, используя её щедрые дары, принимая с благодарностью только самое необходимое, без избытка, который развращает душу и уродует тело, благодарили богов за доброту и щедрость. Истинными владельцами земли являлись вечные боги, человеку они её передавали лишь во временное пользование, но с тем, чтобы, укрепляя и продолжая свой род, он мог надеяться не быть забытым после смерти потомками и оказывать им незримую поддержку; умершие, живущие и не рожденные тартарцы были таким образом связаны в одно целое, представляли собой единый организм, поощряемый богами, – им они молились, каждому в урочное время, принося жертвы и возжигая костры на капищах; волхвы вещали от всего народа на неведомом языке. Ещё Радомир говорил о том, что тартарцы были по-настоящему свободными людьми, не знавшими закабаления и крепостничества; правителя над собой избирали мудрого и справедливого, – и так продолжалось бы до сих пор, если бы не приход чужой веры, которая не принесла с собой ничего, кроме бедствий, унижения и рабства – духовного и физического.

Пресс-секретарь Водов сидел в своём кресле, похожем на президентское точно так же, как мертвый медведь, с которого сняли шкуру и начали разделывать тушу, на живого, блуждающего по лесу, – ерзал, словно на него напала чесотка, с трудом сдерживая руки от гуляния по телу, часто поглядывал на президента, высматривая малейшие признаки недовольства, чтобы в любой момент прекратить презентацию или попробовать перенаправить её в другое русло, которое и предполагалось изначально, то есть легкое и весёлое, но не видел их, – более того – глава государства, похоже, был в полном восторге от презентации, внимательно вслушивался в каждое слово волхва и почти непрерывно делал заметки в блокноте, а когда речь зашла о пантеоне древнетартарских богов стал записывать непрерывно, как прилежный студент на очень захватывающей лекции. От целого сонма духов, населяющих леса, водоемы и здания, до бога-творца Рода и его многочисленных богов-отпрысков – от Хорса до Морены. С явным уважением в голосе назвав имя очередного духа или бога, волхв давал о нем краткую справку: какое место в пантеоне занимает, на что способен и за что отвечает, как и когда ему следует молиться, а если не следует, то почему; после каждого рассказа произносил, обратив лицо к потолку, короткую фразу, состоящую из непонятных, режущих слух, слов, и называл имя следующего духа или бога – казалось, не будет этому конца, что в языческом пантеоне столько всего, что никакая голова не способна сходу вместить хоть малую часть этого; в какой-то момент Водов перестал воспринимать информацию, исходящую от жреца, и сосредоточил всё своё оставшееся внимание на президенте, пытаясь уловить в нём малейший признак усталости от презентации – с тем, чтобы немедленно её приостановить, но Дмитрий Дмитриевич и не думал уставать – похоже, он вошел в раж, что случалось не часто, и готовился вытащить из волхва всё, что тот знал о старом и новом язычестве тартарцев, как вдруг, совершенно неожиданно, презентация прервалась, словно она проходила в записи, и кто-то нажал на паузу на самом интересном месте, так что даже Водову захотелось возмутиться и потребовать продолжения. Волхв, не поблагодарив за внимание, не сделав ни малейшего кивка головой, не сказав завершающего слова, не попрощавшись, повернулся боком к зрительскому залу и направился к выходу со сцены; Дорогин стремительно повернулся к Водову, пожимая плечами и всем своим видом показывая, что ничего не понимает, – не кричать же президенту вдогонку какому-то адепту язычества, чтобы тот немедленно остановился и объяснил, почему прервал презентацию и куда направился. Что ж поделать, пришлось это сделать Водову:

– Радомир, стойте!

Конечно, можно было предположить, что такого статного мужчину не способен остановить, коли уж он решил уйти, какой-то там окрик, но волхв всё же остановился, подобно танку, заметившему врага, медленно и грозно повернул в его сторону башню с орудием, и милосердно вместо выстрела-голоса послал в ту сторону вопрошающе-предупредительное молчание.

– Вы по надобности решили отлучиться? – спросил Водов спокойным обыденным тоном, хотя уже начал подозревать что-то неладное. – По физиологической потребности, так сказать. Ничего страшного… За кулисами вас встретят и проводят в заведение. Потом обязательно возвращайтесь. Мы вас ждём.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем возвращаться? Презентация окончена. У меня есть другие важные дела, которые не потребно откладывать на потом. Или у вас остались какие-то вопросы?

Водов и Дорогин переглянулись: давненько пресс-секретарь не видел в глазах президента настолько сильного недоумения, – ЭТО нельзя было пускать на самотек, ЭТО могло вылиться в нечто разрушительное не только для посторонних, но и для приближённых, следовало срочно предпринять что-то, чтобы не дать президентскому гневу созреть и, тем более, вырваться наружу.

– Конечно. Остались. Масса вопросов осталось. Вы представили нам лишь информативную часть презентации и то, насколько мы поняли, в чрезвычайно урезанном виде… А где же обрядовая? Где, собственно говоря, сам ритуал, жертвоприношение, обращение к богам, камлание или что там у вас ещё?

– Волхвы не камлают. Этим занимаются шаманы.

– А что же делаете вы?

– Мы говорим с богами и духами, используя правильные слова, чтобы быть услышанными. Просим помочь – и они помогают, если хотят и могут. В благодарность мы преподносим им дары, чтобы их задобрить.

– Вот и прекрасно! Задобрите их прямо здесь и сейчас, попросите выполнить нашу просьбу, о которой мы уведомили вас заранее. И если они её удовлетворят, поверьте, наша благодарность будет настолько безмерна, насколько это вообще возможно в бренном мире.

– Что касается ритуала, как вы выразились, то он проводится в строгом соответствии с древними традициями – в определённое время, как правило, связанное с природными циклами, и в специальном месте, отведённом для этой цели не человеком, а высшими силами. На лысой горе, у священных камней и деревьев, на древнем капище, куда приходят духи предков, чтобы посмотреть на молящихся потомков и порадоваться за них или огорчиться, если есть на то причина. Это же помещение, каким бы красивым, просторным и значимым для государства оно ни было, не соответствует статусу языческого святилища – проведение здесь обряда будет прямым оскорблением богов. На это я пойти не могу и вам не советую.

– То есть вы хотите сказать, что пришли сюда только для того, чтобы рассказать нам о забытых богах, которые в своё время проиграли битву за внимание, память и сердце нашего народа, и всё? Вы что же, и не собирались проводить здесь свой обряд, чтобы передать богам нашу просьбу?

Водову всё ещё не верилось, что какой-то чиканутик, посмел отказать в просьбе, которая исходила от первого лица государства, – это казалось даже невероятнее, чем если бы вдруг погасло солнце, – президент молчал, замерев так, как это делают некоторые животные, прикидываясь мертвыми, чтобы на них не обратил внимания хищник; пресс-секретарь и не помнил, чтобы такое когда-нибудь случалось, поэтому не знал, как реагировать; единственно верным казалось – удерживать зарвавшегося волхва как можно дольше на сцене и давить на него всеми правдами и неправдами, вынуждая провести требуемый ритуал, который бы вывел президента из ступора.

– Во-первых, я не давал обещаний провести обряд, – в голосе волхва не чувствовалось ни единой нотки волнения, что само по себе было невероятно. – Лишь – презентацию в рамках дозволенного мне, в ходе которой осторожно прозондировать, если можно так выразиться, почву, что я и сделал. Вы не могли не слышать, как я обращался к высшим силам на их языке, непонятном для обычного человека, – сначала я называл имя духа или бога, само по себе это уже открывало им уши навстречу мне, с их разрешения рассказывал вам вкратце о них, после чего задавал им один и тот же вопрос: могу ли я передать им вашу просьбу? Все они ответили отказом: высшие, средние, низшие боги, даже духи этого места – все без исключения запретили мне обращаться к ним с этой просьбой. Такое случается чрезвычайно редко. Можно даже больше сказать: вообще не случается – за всю мою практику ни разу такого не было. Даже в самых крайних случаях один или парочка богов или духов всегда соглашались откликнуться, а тут прямо все дружно сказали нет, даже Маруха с Мокошью…

– Стойте, стойте, Радомир! – поднял Водов руку, ни капли не сомневаясь, что рано или поздно сможет перехватить у волхва инициативу, ведь за ним стояла вся Тартария, всё её политическое, финансовое и военное могущество, а за этим фигляром, возомнившим себя невесть кем, только нелепые выдумки дремучих предков, основанные на страхах перед необузданными и необъяснимыми силами природы. – То есть вы хотите сказать, что ваши духи и боги даже просьбу нашу отказались выслушать? Как такое вообще возможно? Что это за высшие силы такие, которые слушать ничего не хотят? Неужели так трудно взять и просто выслушать, а потом уже, обдумав всё тщательно, принять решение и дать ответ. Если есть желание и возможность помочь – помогите. Если же нет, то на нет и суда нет.

– Я продолжу с вашего позволения, – удивительно, как волхв сохранял спокойствие в такой обстановке: почти грандиозный в своей помпезности зал, построенный явно не для простых смертных, без малейшего намека на экономию средств и не для повседневных надобностей, в зале лишь два зрителя, и не абы каких – самых важных, знакомых по средствам массовой информации всему человечеству, а не только тартарскому народу, позади, за кулисами, несметное количество спецслужбистов, вооружённых до зубов, единственная функция и предназначение которых – любой ценой охранять жизнь и здоровье первого лица государства, хорошо отлаженный государственный механизм, готовый перемолоть тебя в труху своими шестеренками, если ему что-то в тебе не понравится, – в такой обстановке любой человек занервничал бы, но волхв, по крайней мере, внешне сохранял абсолютное спокойствие, невозмутимо продолжая гнуть свою линию:

– Во-вторых! Вы сказали, что духи и боги наших предков проиграли битву за внимание, разум и сердце нашего народа – с этими словами я вынужден согласиться. Проиграли они еврейскому богу и его сыну, вера в которых, как вы, наверное, знаете, насаждалась насильственным путём на протяжении многих веков. Сознание тартарцев ломалось, можно сказать, через колено. Я бы не имел ничего против, если бы чуждая нашему народу религия пришла с миром, заняла бы подобающее ей место среди других верований, как это сделал, например, буддизм или ислам: так нет же, она вломилась в чужой дом, растолкав всех локтями, выгнала хозяев, уселась за стол и стала пировать, пожирая то, что ей не принадлежит. Ярким подтверждением этих слов является большинство православных священников, особенно в столице – они просто с жиру бесятся, в прямом и переносном смысле слова. Пируют и думают, что пришли навсегда, но вот что я вам скажу: выиграть одну битву – не значит победить в войне; присвоив чужое, даже само название православие, еврейская вера расслабилась, зажирела вместе со своими служителями, которым, по большому счёту, уже всё равно кому служить, лишь бы денег и еды побольше, но чужое добро ещё никому не приносило счастья. Языческие боги не дремлют, копят силы, проникают в дом через все щели, отвоевывают потихоньку внимание, разум и сердце нашего народа – заметить не успеете, как они прогонят зарвавшегося захватчика из своего дома.

Волхв резко замолчал, так что после его голоса тишина разверзлась, как будто красивый табун лошадей несся по степи, набирал скорость и, вот, наконец, взмыл в небо перед самой пропастью, а всем остальным, кто его отчаянно преследовал, оставалось лишь свалиться в неё, пожав таким образом плоды своего неумения и неготовности летать; президент продолжал находиться в ступоре, нельзя было понять – слушает он волхва или думает о чём-то своем, не желая ни на что отвлекаться. Водову ничего не оставалось, как одному отдуваться за всю Тартарию, избравшую некогда православие своей государственной религией: пресс-секретарь ощущал ответственность, как ненужное бремя, которое взвалено на него кем-то неведомым – да так, что при всём желании нельзя его с себя скинуть; не очень-то понимал он, за что ему всё это, не проще ли прогнать вон этого чиканутого волхва, задвинутого на своих упертых богах и в следующий раз пригласить какого-нибудь более покладистого язычника, но было совершенно ясно, что этот вариант стал невозможен ровно в тот момент, когда этот чертов волхв решил начать кочевряжиться вместе со своими духами и богами – не существующими, по мнению Водова – впрочем, как и все остальные, сколько бы их не напридумывали ловкачи, научившиеся извлекать из этих фантазий немалую выгоду, – поэтому оставалось одно: бить именно в эту точку, надеясь, что фанатизм, каким бы твёрдым он ни был, рано или поздно, сломается под давлением материальной выгоды.

– Я не большой знаток всех этих религиозных премудростей, оппонент для вас никудышный, – постарался Водов своим непрошибаемым спокойствием передавить невозмутимость волхва. – Вам бы с нашим патриархом всея Тартарии святейшим Доримедонтом встретиться. Могу, кстати говоря без шуток, организовать вашу встречу. Языческие и еврейские боги, а также их представители на грешной земле, сойдутся в последней решающей схватке – по-настоящему решающей, ведь проигравшего вместе с его верой и богами ожидает позор и забвение, а победителю достанется всё – весь этот мир с его бесчисленными благами, вся Тартария вместе с вниманием, разумом и сердцем её народа. Что на это скажете, готовы бросить вызов целому патриарху и всей православной церкви?

Водов понимал, что зашёл слишком далеко в своём желании поставить волхва на место, взял на себя слишком много ответственности в ситуации, которая, явно, не благоприятствовала этому: президент находился в каком-то странном ступоре, завороженный то ли бархатным голосом волхва, то ли содержанием его речи, то ли тем и другим, и неизвестно было, как его из этого состояния вывести, способен ли он выйти из него самостоятельно или требуется какое-то вмешательство; лишь слабое изменение наметилось – изредка он едва заметно кивал головой, словно после глубокого раздумья соглашаясь с чем-то; ничего в этот момент Водов не желал сильнее, чем отказа волхва бросить вызов патриарху – ведь это не какой-то там провинциальный попик с грязной бородой до пупа, способный наводить ужас только на местных старушек, а целый прожженный патриарх всея Тартарии, прекрасно образованный, привыкший побеждать в словесных баталиях, абсолютно уверенный в себе и своей миссии, облачённый лишь не намного меньшей властью, чем президент, обладающий почти такими же возможностями казнить и миловать, и практически не ограниченными финансовыми ресурсами – всё говорило о том, что пресс-секретарь сделал правильную ставку, которая не может быть бита ничем и никем, что волхв пойдёт на попятные, придумает какую-нибудь хитрую уважительную причину, почему им с патриархом ни в коем случае нельзя встречаться. И как же жестоко он просчитался! На лице проклятого язычника не дрогнул ни один мускул, а уста громогласно, словно на весь белый свет, изрекли:

– Слава Роду и всем богам высшим и низшим, даровавшим мне такую честь, которая не выпадала ещё ни одному из смертных на этой земле тартарской! Я бросаю вызов патриарху всея Тартарии Доримедонту и всей церкви православной! Можете передать это им всем и назначить время для баталии: уж поверьте, я с великой радостью приму в ней участие.

– Стойте, стойте, Радомир! – пресс-секретарь не мог не попробовать остановить волхва, готового, похоже, прямо сейчас наброситься на старика Доримедонта, если бы тот был поблизости. – подумайте, прежде чем делать такое заявление. Только представьте масштаб этой баталии: сколько православных храмов и монастырей построено и действует по всей Тартарии, сколько епископов и священников работает, дьяконов, чтецов и хористов, сколько простых прихожан – это даже не тысячи, а миллионы. И все готовы умереть за веру православную, не то что там вступить в какой-то теологический спор, умнейших голов с высшим образованием столько, что счесть невозможно. Они порвут вас, как тузик грелку – вы даже заметить не успеете, как от вас одни клочки останутся. А у вас что есть? Лысая гора с черным камнем где-то в лесу, деревянные истуканы под открытым небом, омываемые дождем? Пара десятков или сотен адептов, фанатиков, безграмотных и нищих, не нашедших себе применения в этой жизни, маргиналов, которых не то что ветром интеллектуальным, а даже лёгким сквозняком сдует. Проиграв, а это вопрос практически решённый, вы потеряете уважение и этих своих последователей, останетесь один никому ненужный и всеми забытый. Вам это надо? Подумайте.

– Тут и думать не о чем! – не унимался волхв. – Сколько столетий прошло, сколько поколений сменилось! Вера предков наших, поруганная и забытая, казалось, умерла навеки, осталась только на пыльных страницах учебников! Сколько усилий затрачено мной и моими предшественниками, чтобы не погасло жертвенное пламя на капище сердца народного, сколько волхвов, бесславно сложило кости свои, так и не увидев возрождения славы богов наших! Сколько косых взглядов, насмешек и откровенных издевательств пришлось претерпеть им и мне, как их последователю! По крупице, по крохотной капельке, возрождали мы веру предков наших, боролись за каждое сердце верующее, с неимоверным трудом обретая последователей, неустанно молились на капищах, принося жертвы кровавые и бескровные. И вот настал великий час испытания! Преступлением будет – не воспользоваться таким историческим шансом, подаренным мне самими богами: сойтись в решающей схватке с главным представителем веры чужеземной, державшей столько столетий в духовном и физическом порабощении народ наш, с Доримедонтом, возомнившим себя властителем душ тартарских! Время отмщения настало! Все наши боги вопиют, призывают восстановить справедливость, и поруганные кости предков наших готовы из могил восстать, чтобы явиться на пир грядущий радостный в ознаменование победы богов истинных над богами пришлыми и лукавыми, придуманными народом далеким и нелюбимым, вечно стяжающим себе выгоду за чужой счёт. И неважно, сколько храмов каменных ими построено – все до единого опустеют. Неважно сколько православных верующих умереть готовы – все до единого в одночасье прозреют. Когда-то бог еврейский не на пустое место пришёл: храмы свои построил поверх святилищ и капищ наших, праздники свои установил поверх праздников наших, подменил собой всё исконно тартарское. Но вот время пришло возвращать награбленное: оттолкнемся от моей победы над жрецами еврейского бога и пойдём дальше – возрождать тартарское родноверие. Поверх церквей их наши святилища и капища установим, поверх их праздников наши праздники учредим. Всё будет, как встарь, и даже во сто крат лучше. Народ очнётся наконец и устроит такой пир в честь богов истинных, какого ещё белый свет не видывал.

– Радомир! – гаркнул Водов так, что зазвенели хрустальные лепестки на огромных люстрах. – Пора с этим заканчивать!

Пресс-секретарь решил: пришло время прервать презентацию – волхв обнаглел, – не передавать же, в самом деле, патриарху дурацкий вызов от этого клоуна, никому неизвестного язычника, не организовывать же нелепую баталию, придуманную Водовым для хохмы, которая, к сожалению, не удалась, – бывает, – оставалось просто выгнать волхва взашей, не заплатив ему положенный гонорар – и вообще передать специальной службе, чтобы занялась этой сектой и не оставила от неё камня на камне. Но тут раздался жуткий хрип, разнесшийся по всему помещению и наполнивший его непередаваемым ужасом, словно где-то рядом в муках умирало огромное животное, размером ничуть не меньше слона: Водова от этого звука в дрожь бросило, он оглядел президента с ног до головы, потому что звук этот исходил именно от него, в полной уверенности, что с ним случилось что-то невообразимо ужасное, что не смогут объяснить ни учёные, ни врачи, которых Водов вознамерился вызвать незамедлительно, но произошло нечто совсем уж непонятное – президент улыбнулся, откашлялся, прочистил горло, попил водички, снова одарил пресс-секретаря счастливой улыбкой и обратился к замершему на сцене волхву со словами:

– Радомир, превосходно! Браво! – и похлопал в ладоши. – Не надо ничего заканчивать – это просто неудачная шутка моего помощника. Он любит нести всякую пургу, которую мне потом приходится разгребать. Всё только начинается – вот, что я вам хочу сказать! Ваша презентация – это нечто! Честно сказать, я впитывал каждое слово, как пересохшая губка воду, ваш голос лился на мою истерзанную сомнениями душу, как исцеляющий бальзам. Никогда ещё не рассматривал я веру наших предков в таком ракурсе: толком не задумывался над тем, что же тогда, много веков назад, случилось. Ну, верили они в каких-то странных богов и духов, поклонялись им в святилищах, приносили жертвы на капищах, потом приняли крещение, пусть и не сразу и не совсем добровольно, но ведь приняли же – вон сколько у нас святынь древних, монастырей, божьих угодников, мощей нетленных – христианство впиталось в кровь и плоть нашего народа, врезалось намертво в его историю. Но…

Дорогин поднялся со своего кресла и подошёл к сцене – такого ещё никогда не случалось во время презентаций, – уже не молодой, не высокий, безбородый, лысеющий, – он стоял внизу перед сценой, напротив возвышающегося над ним волхва, похожего на былинного героя, сошедшего с картины, – казалось, президент не прочь был бы ещё уменьшиться до размеров какого-нибудь насекомого, чтобы сильнее насладиться своей властью – вот, мол, какой я маленький и невзрачный, а ты большой и красивый, тем не менее ты не можешь раздавить меня своим башмаком, а я тебя могу, если захочу, но пока мне это не нужно, пока мне интересно наблюдать за тобой.

– Ох, уж это – но… Вечно вылезающее там, где его меньше всего ждёшь. А в этом случае оно – вообще такое жирное, что удивительно, как мы его не разглядели раньше… Надо отдать вам должное, Радомир, – именно вы сорвали шоры с глаз наших, прочистили их, так сказать. Оказывается, огромная историческая несправедливость довлеет над всей Тартарией: ведь мы поклоняемся чужому богу, а своих забыли. Христианство насаждалось насильно с использованием всех доступных по тем временам административных ресурсов. Что ж, возможно, пришло время восстановить историческую справедливость – подключить современный административный ресурс, задать ему обратное направление, задействовать силовые структуры, подключить средства массовой информации – направить их усилия на переформатирование народного сознания. Бросить все силы на возрождение исконно тартарской веры, православные храмы переделать в святилища и капища, праздники поменять, вернуть старый их смысл и названия – восстановить забытое. Как вам такой вариант?

– Это прекрасно! – возопил волхв. – Больше двух тысяч лет прошло, чужая вера отравой въелась в тело Тартарии и убивает его. Но исцеление грядет!

Дорогин поднял руки, покрутил ладошками; Водов не видел лица президента, но по его затылку почувствовал, что тот улыбается – недоброй улыбкой, добрая в его арсенале была всего одна, и применялась только в единственном случае, о котором лучше не думать, – и ответил волхву:

– Посмотрите на эти руки. Вы хорошо их видите? Они прибрали к себе почти все инструменты, при помощи которых можно управлять сознанием народа. Они начали этим заниматься задолго до того, как стали президентскими, потом продолжили и не собираются останавливаться на достигнутом – что ещё не подгребли под себя, то обязательно со временем подгребут. Сомнений никаких у меня в этом нет: скажу откровенно, частенько я просыпаюсь не вовремя, слегка приоткрываю глаза, делая вид, что сплю, и вижу свои руки поднятыми; я лежу на спине, а мои руки возвышаются надо мной, танцуют, общаются, разговаривают на неведомом языке, трутся друг о друга, словно два разумных существа, корни которых находятся внутри меня, питаются моими соками – я чувствую себя просто землей, и ничего не могу сделать, чтобы изменить это. Но я и не хочу ничего менять – меня устраивает всё, что делают мои руки. Им принадлежат многие рычаги и кнопки – такие, например, как центральное телевидение и радиовещание, – эта информационная машина едет вперёд или назад, разгоняется или тормозит, поворачивает или останавливается, может даже кого-нибудь покалечить или задавить насмерть – по командам, исходящих от моих рук. Есть, конечно, ещё много чего, что им неподвластно – независимые сми, оппозиционеры всякие недобитые и тому подобная нечисть, которые расшатывают нашу государственную лодку, хотят её затопить. Но, я уверен, мои руки в скором времени окончательно вытравят их, как тараканов. Понимаете, о чем я?

– Понимаю, но не до конца, – ответил волхв с сомнением в голосе, и звучал он теперь не так красиво и величественно.

– До конца понять вообще ничего невозможно, но стремиться к этому обязательно надо. Вы, судя по всему, стремитесь. В этом мы с вами похожи. Понимание глубинных течений в океане истории, способность их видеть и, тем более, возможность влиять на них – вот что важно! В общем, у меня нет никаких сомнений в том, что мы с вами сможем это сделать – вернуть могучую реку веры народа нашего в старое, уже почти полностью пересохшее русло. Используя все ресурсы, которые имеются в моих руках, а их немало, и с годами будет становиться только больше, мы построим огромную непреодолимую плотину на пути у этой реки, прокопаем канал, чтобы отвести её туда, куда нам хочется. Телевидение нам поможет – оно обладает такой силой воздействия на сознание людей, которую можно сравнить только с магией. Телевизор занимает в жизни людей почти такое же важное место, как еда, секс и сон: такого ресурса не существовало в руках древних правителей Тартарии, поэтому смена вероисповедания целого народа заняло много столетий и не завершилось до сих пор, – а мы, используя подконтрольное нам телевидение, неограниченные финансы и, если понадобится, репрессивные механизмы, поменяем его, можно сказать, по щелчку пальцев. Со всех экранов умные люди, учёные, философы, теологи, народные избранники и деятели искусства каждый день будут рассказывать людям, как это правильно – осознать свои заблуждения, отвернуться от богов ложных и вновь обрести богов исконно тартарских, истинных, в школах и вузах будут преподавать закон богов истинных. Название православие останется, но оно наполнится иным содержанием, из него будет изгнано всё чужеродное и возвращено всё родное, некогда изгнанное и забытое. И поверьте, народ примет все эти изменения с диким восторгом, устроит в честь старых богов пир на весь мир, установит новый праздник возвращения в лоно родноверия – полная перемена вероисповедания займёт не так много времени, пару лет, я думаю, максимум десять, если особо упёртые попы начнут палки нам в колёса совать, но таких почти нет – основная масса тут же переобуется в язычество, потому что им всё равно во что верить, лишь бы сладко есть и крепко спать, но нам это и на руку. Вы согласны?

– Согласен-то согласен, но…

– Опять это но! Что на этот раз не так? Неужели вы считаете, что мы поступим несправедливо по отношению к вере, которая пришла на нашу землю из какой-то далёкой, чуждой нам, культуры, силой захватила место под солнцем нашего народа и на протяжении многих столетий высасывало из него соки?

– Я не об этом хотел сказать. С этим я как раз полностью согласен, но, боюсь, вы всё это сказали не на полном серьезе, зачем-то решили меня разыграть, и если даже это не так, то завтра забудете про свои слова…

– Вы не считаете меня человеком слова?

– Считаю, но…

– Опять но! Вы можете на время выбросить из своего лексикона эту часть речи?

– Хорошо. Тогда скажите честно и прямо, что требуется от меня? У вас же есть какие-то условия по отношению ко мне?

– Конечно, есть. В таких важных делах, которые могут коснуться судеб миллионов, нельзя без условий – и довольно жёстких, будем говорить откровенно. Ведь в случае победы, вы получите бесценный приз: на референдуме народ дружно проголосует за внесение изменений в конституцию, правительство внесет соответствующие проекты постановлений, государственное вече единогласно примет закон о родноверии, я подпишу итоговый документ, на восстановление языческих святилищ и капищ, на строительство учебных заведений для жрецов и другие нужды и программы будут выделены из бюджета гигантские средства, а старую, то есть сегодняшнюю, православную церковь официально признаем экстремистским сообществом. Патриарха Доримедонта сошлем на Колыму с конфискацией всего имущества и других материальных благ, нажитых непосильным трудом, пусть жирок порастрясёт, а вы станете пожизненно главным волхвом всея Тартарии со всеми вытекающими из этого последствиями: высоким положением в обществе, всеобщим уважением и практически ничем неограниченными финансовыми ресурсами. Как вам такой расклад?

– Прекрасно! – голос волхва снова окреп и в полной мере вернул себе прежнюю величественность. – Я бы соврал, сказав, что такой расклад мне не нравится, но… Как видите, НО упорно не хочет заканчиваться. Так что – НО – вы не сказали, что будет со мной и родноверием, в случае моего проигрыша – это, во-первых. Во-вторых, кто будет судить нас, меня и патриарха во время нашей баталии – воистину эпохального события – кому вы доверите вынесение вердикта? И в-третьих, вы так и не выдвинули своего условия по отношению ко мне – ведь именно от вас зависит – состоится моя встреча с патриархом или нет, насколько серьезными будут решения, принятые вами по ее итогам?

– Вижу, вы любите раскладывать всё по полочкам. Это хорошая привычка. Одобряю. Постараюсь так же последовательно ответить на ваши вопросы. Во-первых, в случае вашего проигрыша родноверие будет признано экстремистской организацией и полностью запрещено на территории Тартарии, остатки его – вытралены каленым железом, адепты – посажены в тюрьмы, откуда уже никогда не выйдут, а вы, как идейный их лидер – устранены физически, любая информация о вас – стерта навеки. Думаю, это справедливый исход поединка – победителю достается всё, проигравшему – ничего. Во-вторых, для эпохального, как вы удачно выразились, спора не найти более подходящего судьи, чем президент Тартарии собственной персоной. Думаю, вряд ли вы или патриарх будете возражать против такого выбора: в данный момент именно я представляю собой все народы этой страны, значит и решение за всех принимаю я. Все что вам требуется: убедить меня – и дело в шляпе. Ну, или не в шляпе… В-третьих, условие вашего участия в предстоящей баталии только одно…

Резко вдруг настала тишина: президент замолчал и застыл; вместе с ним, кажется, и вся земля остановилась, перестала вертеться и падать в бездну, само время кончилось, весь мир замер, словно карусель, которую отключили от электричества; Водов с ужасом заметил, что не может шевелиться, говорить и даже думать, но что-то тёмное, мутное, холодное накапливалось за плотиной, как талая вода весной, – давило всей своей массой, пока вдруг с оглушительным треском не прорвало её:

– Чертовы спички! Чертовы спички!

На всей земле вряд ли бы нашёлся хоть один человек, способный не вздрогнуть от крика, вырвавшегося из утробы Дмитрия Дмитриевича Дорогина; Водов вздрогнул так, что обязательно бы упал со стула, если бы сидел на нём, а не в массивном глубоком кресле; сотрудники службы безопасности за кулисами вздрогнули так, что на мгновение забыли, кто они, где и какая обязанность на них возложена; волхв вздрогнул так, что чуть не плюхнулся на попу, потому что его могучие колени предательски подогнулись, и только Высшие силы, в которые он беззаветно верил, поддержали его, не позволив так опозориться, – и всем, кто вздрогнул, почему-то показалось, что этот кошмарный крик теперь никогда не закончится, будет длиться бесконечно, вызывая всё новые и новые их вздрагивания, будет постепенно усиливаться, пока не заполнит собой всё, пока не превратится во всё, но – как вода, которая прорвала дамбу, бурно вырвалась за её пределы, утекла и затихла – крик иссяк, не найдя источника для своего продолжения. Дальше президент заговорил обычным голосом, словно перед этим и не извергал из своей утробы страшный крик:

– Просто выполните одну нашу маленькую просьбу: обратитесь к своим богам, ко всем сразу или к какому-нибудь одному. Не спрашивайте у них, можно ли к ним обратиться, не ходите вокруг да около, а просто возьмите и сразу обратитесь честно и прямо, как вам и положено по должности. Помолитесь, попросите помочь, если это вообще возможно, в поиске поджигателя чертовых спичек – это же, как вы, наверное, уже поняли, не наша прихоть, а насущная потребность всей Тартарии. Нам необходимо выяснить, кто и зачем сжег их и подкинул обугленные остовы мне под ноги во время инаугурации. Вот единственное условие: помолитесь об этом своим богам или хотя бы одному из них, – и я гарантирую, что ваша баталия с патриархом состоится, вы получите равный с ним шанс победить в честном споре, и в случае благополучного исхода для вас – Тартария примет родноверие, как основную государственную религию, а христианство запретит, как вредоносную секту.

Дмитрий Дмитриевич повернулся к Радомиру спиной; и в этот момент Водов увидел лицо президента, лукаво улыбающееся и подмигивающее, – вот же блин, а он было решил, что тот всерьёз рассердился, или даже взбесился, раз изверг из себя такой душераздирающий крик, хотя, кто его знает, – может, и взбесился, да только потом решил скрыть это, – Водов всегда был убеждён, что чужая душа – потемки, а президентская – потемки вдвойне, возможно, она – самое тёмное место во вселенной, и оттуда в любой момент может вырваться всё что угодно – без границ – от чего-то самого хорошего, полезного и приятного до самого отвратительного, опасного и вредного; волхв ждал, – понимая, что попал в паутину, он дальновидно не спешил дергаться, чтобы не запутаться в ней ещё больше, – а Дорогин медленно, намеренно притормаживая каждое своё движение, подошёл к столу, склонился над ним, полистал блокнот и ткнул в одну из страниц пальцем:

– Вот! Не зря я всё-таки делаю записи – всегда могут пригодиться – на память надейся, а в блокнот всё записывай… Вы перечислили много языческих богов и духов, имена, краткие характеристики: из всех я отметил для себя одну богиню, с которой, скорее всего, можно будет договориться. Её зовут Мокошь – богиня торговли в древней Тартарии, наподобие древнеримского Меркурия, распоряжается собранным урожаем и его продажей, управляет человеческими судьбами, слово мокошь по-старотартарски означает – полный кошель – это же замечательно! Обратитесь к ней, помолитесь, попросите помочь в решении нашей маленькой проблемки, а уж мы в долгу не останемся – битком набьём её кошель деньгами, в которых у нас нет ограничения, и вам, дорогой Радомир, с того польза будет огромная – ведь кошель Мокоши, по сути, это ваш кошель – вы же будете им распоряжаться: сможете обновить идолов на капище, провести туда через лес асфальтированную дорогу, электричество, газ, построить современное святилище, большой дом со всеми удобствами для жрецов и гостиницу для молящихся. Как вам такой вариант? Согласны на такое условие?

Опять Водов увидел, как Дорогин лукаво ему подмигнул и очень коротко, почти незаметно, улыбнулся, после чего сел в своё огромное кресло обтянутое неокрашенной телячьей кожей, от которого за версту пахло этой самой кожей, – таково было требование президента: входя в зал, он всегда принюхивался, – и если издалека не чувствовал запаха своего кресла, то делал замечание, поэтому кресло обязательно один раз в месяц меняли, всего их существовало три абсолютно одинаковых, два основных и одно запасное, – кресло с подсохшей кожей и ослабевшим запахом убирали, на его место ставили новое свежеобтянутое, эксперименты с подменой сорта кожи или ароматизаторами, идентичными натуральному, проводить было некому, – кожа подходила только телячья, президент её гладил, словно живого телёнка, который в этом кресле продолжил своё существование, – не просто ходил-бродил бессмысленно в полях, жуя траву, а служил государству, подпирая зад президента. Водов с трудом сдержал себя, чтобы не одарить своего начальника аплодисментами: высший пилотаж! – не зря этот человек из миллионов и миллионов стал главой Великой Тартарии – не было ещё ситуации, которую бы он не обратил в свою пользу, – вот и волхва-зазнайку в два счёта поставил на место, так опутал его своей паутиной и отравил словесами, что тот, находясь в ступоре, двигал только глазами, ярко демонстрирующими отчаянную работу мозга, пытающегося найти достойный выход из ситуации для своего хозяина; Водову даже жалко того стало, да и себя, и своего времени, – дел невпроворот, – наверняка можно было уйти сейчас, а вернуться завтра, – может, к тому времени волхв разморозится, вновь обретёт способность двигаться и говорить и, наконец, примет решение, но Водов недооценил жреца, по телу которого пробежала мелкая судорога, – так кожа лошади вздрагивает, отгоняя насекомых, – наверняка, у лошади научился, – это ему помогло, волхв расправил плечи и заговорил громко на непонятном языке. Было ясно, что это не тарабарщина, не пустой набор выдуманных слов, единственная цель которых – произвести впечатление, – в их звучании чувствовалась стройность и гармония, выработанная речевым аппаратом многих поколений, передаваемая из уст в уста, – но ни Дорогин, ни Водов не могли определить, что это за язык или, хотя бы, к какой языковой группе он относится. Долго говорил Радомир – Дорогин и Водов, не понимая слов, просто с большим удовольствием слушали красивую музыку его голоса, так что когда он вдруг, без паузы, перешёл на современный тартарский, не сразу это поняли и, продолжая воспринимать его голос, как музыку, многое пропустили, но когда он умолк, не потребовали повторения – и без того было ясно, что волхв принял условие, сначала обратился на свой страх и риск к Мокоши, не имея на то её дозволения, а потом объяснил, насколько рискованным было это действие, ведь богиня торговли древних тартар, управляющая, к тому же, людскими судьбами, могла разгневаться, так что мало никому не показалось бы – ни ему, ни тем, за кого он ходатайствовал, – но, кажется, она выслушала его обращение к ней без гнева, – лишь потому, что это сулило большую выгоду для всего тартарского язычества; ответить – ничего не ответила, обещать – ничего не обещала. Надо понимать, что Мокошь, как и всех остальных богов и духов, подкупить и запугать ничем невозможно, ни деньгами, ни репрессиями, единственное, что им по-настоящему нужно от человека – это искренняя любовь по отношению к ним и беспрекословная вера в них, – только в этом случае они готовы помогать своим приверженцам и вредить их недругам, так что на особую поддержку со стороны Мокоши надеяться пока рано, – сперва необходимо заслужить её доверие, продемонстрировать своё желание встать, так сказать, под её крыло и под крылья всех остальных богов, сделать первые шаги в правильном направлении: пожертвовать значительную сумму из государственного бюджета на восстановление имиджа, престижа тартарского язычества, выделить хотя бы минутку эфирного времени на телевидении для того, чтобы Радомир смог начать обращаться к душе народа, глубоко изуродованной и поруганной чужеродной религией, что требовало большого внимания, осторожности и времени – от слова к слову, от минуты к минуте, глядишь, постепенно исцелится народ и вернётся к родноверию – теперь уже навсегда. Президент Тартарии возражений против этого не имел, поэтому доверил обсуждение всех деталей предстоящей баталии между главами православия и язычества своему помощнику, а также – решение вопроса финансовой и информационной поддержки родноверия, – ничего Дорогин не умел так хорошо делать, как вовремя делегировать полномочия, договариваться, ставить задачи, назначать исполнителей, а самому уходить в сторону, после чего – вовремя возвращаться, чтобы проконтролировать исполнение. Так что, оставив Водова за главного, он с чувством глубокого удовлетворения и душевного покоя, уверенный в справедливости принятого решения свести православие и язычество в финальной битве, и увидеть собственными глазами исторический момент – победу одного и поражение другого, в сопровождении нескольких телохранителей, которые ждали его на выходе из зала, направился к лифтам, чтобы спуститься в подземный город с Паноптикумом.

Глава 3

Лангобард

Курт подошёл вплотную к письменному столу, за которым сидел я, просматривая записанное с его слов: ни разу моя рука не сбилась и не отстала от его рассказа, и шариковая ручка не подвела; теперь мне предстояло разобрать свои каракули, отредактировать и аккуратно переписать в чистовую тетрадь.

– Джон Лауд, Джордж Паркер, Ласло Биро и, наконец, Марсель Бик… – перечислил Курт какие-то имена, стоя надо мной.

К чему это он? Не просто же для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать свою эрудицию.

– Что за имена вы насыпали, как будто это овощи, из которых собираетесь приготовить ужин? – спросил я.

– Банка на вашем письменном столе заполнена шариковыми ручками разных конструкций… Поэтому я решил, что вы являетесь приверженцем именно этого продукта цивилизации… А раз так, то – перечислил основные имена изобретателей, благодаря которым это устройство появилось на свет… Перьевых ручек, которыми человечество пользовалось до изобретения шариковых, у вас нет… Так же нет и более современных средств набора и распечатки текста… Вряд ли кто-то насильно лишил вас возможности ими пользоваться… Ведь практически все свидетели, которых я знаю, её не лишены… А ваша соседка Петра так вообще продвинута в этом смысле настолько, что просто диву даешься…

Курт не ошибся. Не просто так на моем письменном столе стояла банка, полная шариковых ручек – это был мой сознательный выбор. Помнится, когда-то давным-давно, почти на самом дне памяти, под нагромождением дней, похожих друг на друга, как две капли воды, я вышел, кажется, из Реки, но полной уверенности нет – может быть, я изначально, всегда, сидел на берегу этой Реки, мокрый до нитки, обнимая колени, пытаясь согреться и понять, кто я и где. Но сколько я ни метался по кажущейся бескрайней пустыне памяти, не мог найти ничего, что помогло бы понять, что со мной происходит: в голове сплошной песок, который слежался и почти превратился в камень. А ветер, крутящийся повсюду в виде маленьких волчков и поднимающий мелкую пыль, тщетно пытался вдохнуть в неё жизнь и предать ей хоть какую-то форму, которой она лишилась неизвестно когда и где. Кем или чем она был когда-то – теперь никак не понять, поднятая с поверхности ветром, она просыпалась сквозь него обратно на землю, чтобы вновь стать самим собой – то есть тем, что когда-то было кем-то или чем-то, но совершенно об этом забыло. Я метался по пустыне, пока были силы, преследовал заполненный пылью волчок, хватал его руками, но ничего не мог поймать, он растворялся в воздухе как призрак – я отряхивал ладони от праха и бросался следом за другим волчком, потому что мне чудилось, что внутри него есть что-то плотное, за что я могу ухватиться и вспомнить хоть что-то.

В конце концов у меня не осталось сил и на это: я перестал содрогаться всем телом от холода, только продолжал смотреть, не моргая, прямо перед собой – на медленное и грандиозное течение Реки, на вздымающуюся из неё стену Темноты. Сами понятия Реки и Темноты не осознавались мною, как нечто новое и незнакомое – я понимал, что они такие же древние, как весь мир, который меня окружает, но они почему-то не имели никакого отношения к моей памяти, не было в ней ничего связанного с ними. Я совершенно запутался, думая об этом: получалось одно из двух – или я вышел из этого древнего мира, в котором сами по себе существуют понятия Реки и Темноты, или это он вышел из меня вместе со своими понятиями, – поэтому моя память чиста, всё что в ней существовало со временем превратилось в песок и прах, взметаемый волчками. Никто её не стирал, не вмешивался в естественный ход истории – просто всё, однажды выросшее, построенное, вздыбленное, поднятое, стремилось упасть, вернуться в прежнее состояние, погрузиться в вечный покой. Горы становились холмами, холмы – равниной, равнина – пустыней. Высокие красивые здания – жуткими развалинами, развалины – свалкой, свалка – пустырем.

Небо было тяжелым и серым – оно словно вытекало из Темноты, помятое и всё в лохмотьях. Из него сыпалась мелкая труха снега. Река и берег поглощали эту труху, питались ею – толстели и набухали, так что казалось – того и гляди – лопнут. Наверное, я так бы и остался сидеть на берегу, замерз бы, окоченел, сердце остановилось бы – и потом, через много веков, меня совершенно нельзя было бы отличить от песка, на котором я сидел. Но тут вдруг потеплело, что-то тяжелое и пушистое легло мне на плечи, укутало. Человек встал между мною и Рекой, загородил собой почти всю Темноту. Это был Лангобард, но тогда я ещё не знал, что его так зовут и что значит это имя или слово. Он был высоким, каким-то кряжистым – словно под одеждой не мышцы и кости, а мощные корни и ветки. С карими глазами, такими яркими и большими, что, наверняка, – загороди их чем-нибудь, они не сразу пропадут из поля зрения. С высокими скулами, похожими на кочки, заросшие длинной травой – это борода цвета земли, высохшей на солнце, спускалась до самого пояса. На голове огромная меховая шапка.

Он помог мне подняться, подставил плечо, и, сильно наклонившись, чтобы мне было удобнее держаться, потому что был выше меня ростом, куда-то повёл. Под его тёмно-коричневой шубой – может, медвежьей – я ощутил деревянное плечо, но тогда это не показалось мне странным – я вообще не помнил, что значит быть живым. Сам я тоже тонул в мохнатой шубе светло-серого цвета – волчьей, наверное, путаясь застывшими ногами в её полах, волочащихся по земле.

Мы вступили в Лес, и шуршание падающей с пасмурного неба снежной трухи заглушило нашу поступь. Пока мы шли через этот Лес, я пытался понять природу шуршания – на что-то оно было похоже – уж не на шуршание ли ладоней, трущихся друг о друга и поднесенных близко к уху? То, что мелкие крупинки снега падают на ковер из опавшей и высохшей листвы, и поэтому Лес наполнен таким звуком – мне не могло прийти в голову. Проще было найти то, на что это похоже – получается, под ногами лежали миллионы трущихся друг о друга ладоней. Я даже пытался их углядеть там, но ничего не видел, кроме сухой листвы и белой нетающей крупы.

Потом мы вышли на Дорогу, и я впервые увидел её – она тянулась вправо и влево насколько хватало глаз – и не было ни единого признака, что она может где-то заканчиваться. Дорога сразу так поразила меня и настолько захватила, что на какое-то время полностью вытеснила собой из моей головы всё: и Темноту, и Реку, и Лес, и незнакомца, спасшего меня от холода. Я встал как вкопанный, и даже огромная деревянная рука Лангобарда не могла сдвинуть меня с места – мой взгляд скользил по камням, плотно подогнанным друг к другу. Среди них нельзя было найти и двух одинаковых: я сравнивал – размер, контур, выпуклость, щербинка. Эти камни, тщательно подогнанные и уложенные, были как лица людей – все разные. Их родила природа миллионы лет назад – потоки вод и ветер обточили их, сделали гладкой поверхность. Потом люди притащили их сюда, обтесали, подогнали, утрамбовали – умостили ими себе путь, чтобы удобно было по ним шагать в любую погоду. Но самое главное – чтобы всем было ясно, – это Дорога, и суть её – показывать, что она откуда-то и куда-то идёт. Дорога не была прямой как стрела – она извивалась, повторяя ландшафт, за нею до Леса тянулось поле с поникшей травой, как будто это огромная лысеющая голова великана – сквозь редкие волосы просвечивала белая кожа – там потихоньку укладывалась и накапливалась снежная труха. Далеко за Лесом небо слепило глаза – просто узкая полоска, разрывающая осеннюю непогоду, пасмурную хмарь – но такая яркая и светлая, что на неё почти невозможно было смотреть. Казалось, там, за лесом, творится что-то волшебное.

Никакой транспорт не ехал по Дороге, никакой человек не шёл – кругом было пустынно, лишь мы с незнакомцем стояли на обочине. Я впитывал всё мгновенно, словно моя память – пористая губка с маленькими пустыми порами-ячейками – кто-то когда-то сжал её в руке, выдавил из неё, как воду, всё, что в ней находилось, а потом отпустил – она расправилась, поначалу ничего не впитав, кроме пустоты, но постепенно, соприкасаясь с тем, что её окружало, начала заполняться – Темнотой, Рекой, Берегом, Землёй, Лесом, Человеком, Дорогой и всем остальным, что становилось ей доступно. Проникая в моё сознание, все эти вещи занимали в нём свои места, обретали утерянные названия и смысл. Я быстро впитывал образы этого мира, принимал их и не требовал объяснения. Ужасно хотелось видеть и осознавать ещё и ещё – это была какая-то страшная жажда. Казалось, если я всё время не буду видеть или слышать что-то новое, то непременно умру, мучительно и безвозвратно.

Незнакомец почувствовал и понял моё беспокойство – он заговорил обильно и плотно, почти не делая пауз. Слова, гонимые трубным голосом, одно за другим выскакивали из его рта, как маленькие невидимые, но шумные зверьки и сразу бросались врассыпную. Часть из них поглощала моя губка – не верилось даже, что человек может так непрерывно говорить, словно совсем не думая над тем, что сказать, как будто читая с листа.

Потом до меня дошло, что он специально сыпет первые попавшиеся слова, заполняя ими паузы, во время которых думает, о чём говорить дальше. Например, он говорил: "Темнота похожа на стену, совершенно прямую. У неё есть граница в отличие от обычной темноты, которая приходит вместе с ночью или когда закрываешь глаза. У обычной темноты границы размыты, даже если ты погружен в неё полностью. У темноты, которая стоит стеной, нет ничего размытого. Воздух, твердыня, мякоть, рука. Темнота выходит из реки, вздымается в небо и разрезает его. Может показаться, что это и не река вовсе, а море, ведь темнота не прозрачна. Но это не так – в отличие от темноты, река петляет. Если пойти по дороге в любую сторону, то вскоре в этом можно убедиться. Стена темноты выходит на берег, проходит по полю – это река делает поворот. Стена темноты входит в воду – это река делает обратный поворот. Потом дорога упирается в каменный мост с арками, проходит по нему – река несет свои воды под мостом. Можно остановиться, посмотреть вниз и понять, что дна не видно. Вода, река, мост, берег, песок, рыбы. В реке нет ни одной рыбы – река не для этого. Это вообще не река, то есть она больше чем река – из неё вытекают все реки мира, и рыбы в ней есть, но где-то очень далеко и глубоко".

А ещё незнакомец помогал мне идти, крепко обхватив своей деревянной рукой меня за плечо. Вода хлюпала в ботинках, я шаркал ими, часто оглядывался по сторонам, смотрел вверх и вниз. Слушал-слушал. От незнакомца оставались большие ровные следы в снежной трухе, а за мной тянулись две петляющие колеи. Мы шли по направлению к замку, медленно приближались к нему. Чем ближе он становился, тем сильнее приковывал моё внимание. Это был именно замок за широким рвом, заполненным черной-пречерной водой, через который был на толстенных цепях перекинут подвесной мост. Высокие ворота оказались закрыты наглухо, но, когда мы подошли к ним, в одной из створок обнаружилась обитая железом дверь, которую незнакомец легко открыл – она даже не скрипнула, впуская нас. Мы попали во внутренний двор, довольно тесный, устланный огромными каменными плитами. А посреди двора на некотором возвышении стояла квадратная башня, высокая-превысокая – судя по узким окнам, этажей в пять – заканчивающаяся довольно угрожающими зубцами, так что в тёмных промежутках между ними чудились арбалетчики и лучники.

Весь этот замок – крепостная стена, мостовая внутреннего двора, башня – был построен словно великанами и для великанов. Разве могли обычные люди двигать такие огромные камни, тем более поднимать их на высоту, обтёсывать, точно подгонять, укладывать друг на друга – создавать такую грозную красоту? Неуютно, опасно – того и гляди великаны откроют огроменную дверь, выйдут из башни, спустятся по парадной лестнице и затопчут непрошенных карликов. К тому же, мне показалось, что здесь гораздо холоднее – промозглый ветер крутился по двору, как в западне, не находя выхода и становясь все злее и злее. Силы здесь совсем оставили меня, колени подогнулись – незнакомец легко подхватил меня, как будто я пушинка, и дальше понес на руках. Сознания я не потерял – продолжал ко всему внимательно приглядываться и прислушиваться. "Холод, тучи, лед, снег, ветер, – непрерывно говорил деревянный человек в медвежьей или волчьей шкуре. – Угораздило вас явиться в первый день зимы. Ещё вчера был последний день золотой осени, необыкновенно яркой в этом году. Светило солнце, листва желтела и краснела на ветках, дул свежий ветерок, дышалось легко и свободно. Почему не явились вчера? Не пришлось бы мерзнуть. Осень, пальцы, голова, поступь. Впрочем, может быть, так даже лучше: начать с самого тяжёлого, пережить самое трудное, привыкнуть к этому и уже не ждать ничего хорошего. И тут вдруг…"

Мы не поднялись по парадной лестнице – вернее, незнакомец не поднялся, неся меня на руках, не вошли в башню, открыв главную дверь – мы попали туда через какой-то совсем неприметный вход, почти лаз, в боковой стене. Небольшую покрашенную дверь невозможно было отличить от камня, встроенного в стену. Незнакомцу пришлось согнуться в три погибели и меня сложить вдвое, чтобы войти внутрь самому и внести меня. "Тепло, огонь, камин, свет, электричество, цитадель, гобелены, шкуры, – говорил он, упреждая мой взгляд. Все слова, произносимые им, открывали то, что находилось в просторном зале, как будто стремительно скидывали со всего этого занавес, так что мне сразу же становилось ясно что есть что. – Современные технологии позволяют получать материалы, ничем не уступающие натуральным, а во многом даже превосходящие их. Так что шубы, которые сейчас на мне и на вас, отнюдь не из волка и медведя. Также и шкуры зверей, которые есть во множестве в моем донжоне, искусственные. Но, думается мне, даже очень серьёзный специалист не сможет отличить их от настоящих. Удобство, уют, тепло – этого искусственные шкуры дают ничуть не меньше. Прекрасно ведь, когда не приходится кого-то убивать, чтобы влезть в его шкуру, потому что в собственной невозможно укрыться от холода. Нам с вами сюда. Здесь теплее. А я пока подброшу дров в камин, а то погас почти, водой бассейн наполню и сгоношу нам что-нибудь поесть. Кстати меня зовут Лангобард. Я не имею отношения к древнегерманскому племени – хотя кто его там разберет. Имя получил благодаря длинной бороде, которую никогда в жизни не стриг. Кажется, родился я с ней. Ха-ха-ха!"

Как же мощно хохотал Лангобард! Весь сотрясался, я высоко подлетал вместе с его бородой, путался в ней, снова падал ему на руки, выпутываясь из неё. Нахохотавшись вдоволь, он пронес меня по просторному залу, обходя толстые каменные колонны, к ложу с неровными краями, простирающемуся так широко, что на нём мог разместиться настоящий великан, сплошь устланному шкурами, удивительно похожими на настоящие. Бережно положил меня на спину ближе к камину. Теперь я мог в подробностях рассмотреть потолок метрах в пяти над собой – он состоял из широких побеленных плах, плотно уложенных на балки из толстых брёвен, идеально прямых и обтесанных, опирающихся на каменные колонны, которые двумя рядами стояли в зале – наверняка, этот потолок служил полом для второго этажа. По всему потолку были развешены светильники из кованного железа в виде цветов. Яркие лампы хорошо освещали зал – если бы не они, здесь стоял бы полумрак, потому что в узкие окна, которые, к тому же, были закрыты непрозрачными цветными витражами, с улицы проникало мало света, а в эту пасмурную пору – вообще почти ноль. К светильникам тянулись провода. И всё. Ничего интересного на потолке больше не было, поэтому я, израсходовав почти все оставшиеся силы, повернул лицо к камину, где возился Лангобард, подкладывая в огонь дрова – брал их из ниши в стене слева от камина, где они были уложены в несколько аккуратных штабелей. Лангобард теперь был без шубы и шапки – успел их где-то снять. В серых шароварах и длиннополом балахоне с капюшоном тоже серого цвета без всяких рисунков – из толстой грубой ткани. Препоясанный широким кушаком с длинными болтающимися концами. Его голова без шапки была совершенно голой, не бритой, а с абсолютно облысевшим черепом – словно волосы, когда-то росшие на нём, все до единого спустились вниз лица и присоединились к бороде – поэтому она стала такой густой и длинной.

"Древность, вечность, время, пустота, гора, камень, – произносил слова Лангобард, вороша кочергой угли и поправляя дрова, чтобы они занялись получше. – Кровать, на которую я вас положил, совсем не кровать. Собственно говоря, это огромный почти плоский камень, уходящий глубоко в землю. Вероятно, он – вершина подземной горы. Давным-давно я нашёл его здесь. Любил сиживать на нём и спать. Он всегда остаётся сухим и тёплым – даже зимой. Вокруг лежат сугробы, а на нём – ни снега, ни воды. Наверное, его подогревают раскалённые недра. Но температура его комфортна для тела, спится на нём превосходно. Вот тогда-то мне и пришла идея построить вокруг этого камня донжон. Постепенно всё воплотилось – вырос замок с крепостной стеной и башней. Обычно первичен дом, а не то, что его наполняет, включая кровать. Но не в этом случае. Здесь первично ложе. Изредка я убираю с него все шкуры, чтобы постирать их в бассейне, а камень чищу губками. Я люблю раздеться и лежать на нём голым, прикрывшись шкурой. Не надо никаких тряпок, простыней, наволочек, пододеяльников. Всё это лишнее. Неприлично называть вершину этой подземной горы кроватью. Это ложе. Оно лишь поначалу кажется твердым. Потом привыкаешь и без него уже спать не можешь".

Вот, наверное, почему Лангобард был таким кряжистым и деревянным – он таким стал, постепенно привыкая к своему каменному ложу. Я же пока не оттаял и не чувствовал ничего – положи он меня хоть на гвозди, я бы этого не понял. Стоило огню хорошенько заняться, Лангобард вышел из поля моего зрения – как я ни старался, не мог повернуть голову так, чтобы увидеть, куда он направился. Но не слишком далеко: я слышал, как он возится: топает, пускает воду, чем-то шуршит, хлопает, стучит. Вода журчала как-то по-особенному: так могла журчать только горячая вода, поднимая пар – мягко и глухо. Холодная вода, тем более ледяная, журчит остро и звонко. Я легко представил мощную струю воды, бьющую из крана в бассейн, тоже, наверняка, природного происхождения, как и ложе. И я оказался прав. Моё предположение подтвердил Лангобард: "Мой бассейн такое же чудо природы, как и ложе. Он – природное углубление в скале в виде бассейна, наполняющееся водой из подземного источника. Там, наверное, гейзер. Вода всё время обновляется – новая притекает, старая утекает – терпимо горячая. Я первое время тут так и жил на холме. Ничего не делал. По дороге в обе стороны далеко не ходил. С одной стороны – библиотека, с другой торговый центр. Гулял по лесу, в город заходил, но лишь на окраину. За городом видел стену света – впечатляет, надо отдать должное. Летом купался в реке, но к темноте близко не подплывал. Ходил в библиотеку читать. А в торговый центр – кушать в основном, да за одежкой кое-какой. Потом возвращался на свой холм. Здесь мне сразу понравилось – больше чем где-либо. Особенно зимней ночью: вокруг сугробы лежат, тишина, покой, звездное небо над головой, а я лежу в бассейне, полностью расслаблен, плаваю голый, раскинув руки и ноги, на поверхности только лицо, дышу медленно. Впрочем, иногда вообще кажется, что не душу. Словно парю в облаках – надо мной и правда пар от воды поднимается клубами. Много раз засыпал так, прямо в бассейне – проснусь, бывало, сначала и понять не могу, где я. Потом выхожу из воды, иду на ложе. Обсыхаю на нем, думаю, засыпаю. Днём там тоже хорошо было. Изредка путники приходили, спрашивали – можно ли в бассейне отмокнуть и на ложе отдохнуть. Я никогда не возражал. Много раз девушки приходили, все сплошь красивые – не стеснялись меня. Разденутся, искупаются, на ложе обсыхают, отдыхают. Я с них глаз не спускаю, а им хоть бы хны. Как приходили, так и уходили… А потом явились эти… Лицо, волосы, макушка, подбородок, нога, рука".

На этот раз перечисление слов заняло довольно много времени – Лангобард говорил без остановки, отходил куда-то дальше бассейна, судя по удаляющемуся голосу, шумел там посудой. Потом вернулся в поле моего зрения с двумя казанами, одним здоровенным, другим поменьше – повесил их над огнём в камине на крюки, стал в большом что-то не спеша помешивать длинной ложкой-черпалкой.

«Безделье, совесть, работа, долг. Надеюсь, вам понравится моё овощное рагу с грибами. В торговом центре наберу всякой ерунды, покромсаю, свалю всё в кучу, воды и масла туда налью и тушу до готовности. Нравится, как всё это выглядит, люблю стоять у камина, помешивать варево ложкой и слушать, как оно булькает. Таким образом получаю удовольствие, а не от сомнительных вкусовых качеств блюда. Впрочем, вам сейчас и этого достаточно».

Лангобард продолжал говорить, но совсем не о том, о чём мне хотелось услышать. До этого он сказал: «А потом пришли эти…» И прервался. Стал говорить о чём-то другом. Кто такие ЭТИ? Что произошло, когда они пришли? Я едва шевелил губами, пытаясь задать этот вопрос, но ни одного звука не срывалось с моих уст. Лангобард, продолжая говорить, подошёл ко мне, склонился, приложил ухо к моим устам: не услышав ничего, снял с меня шубу, мокрую одежду, ботинки с носками словно это – кожура какого-то фрукта. Бросил всё на пол, поднял меня на руки – ни малейшего при этом затруднения не испытал. И понёс меня – потолок с железными цветами-светильниками поплыл надо мной. Мы куда-то спускались, подо мной журчала вода. Бассейн! Лангобард бережно опустил меня в него. То, что вода очень горячая я понял, потому что у меня внутри всё похолодело, когда я в неё погрузился. Увидел: каменные стены бассейна, покатые, шероховатые, толстую изогнутую трубу с краном-задвижкой, из которой с шумом вырывался целый поток, поднимая клубы пара. Но воды в просторный бассейн набралось пока немного, я погрузился лишь наполовину, почувствовал спиной и затылком дно. Шлепая босыми ногами по камню, Лангобард выбрался из бассейна по естественным уступам, похожим на лестницу. Ушёл, громко перечисляя слова, не говоря ничего интересного: чем дальше удалялся, тем громче кричал – с таким расчётом, чтобы я наверняка слышал его сквозь шум падающей в бассейн воды. Вернулся, неся огромную глиняную кружку, почти кувшин, спустился в бассейн, усадил меня, длинными крючковатыми пальцами помог мне открыть рот и влил в него всё содержимое кружки до капли – то, что оно такое же горячее, как вода в бассейне, я понял, потому что у меня внутри похолодел остаток того, что ещё могло похолодеть, – захотелось кричать, но кричать я не мог, только открывал рот.

"Понимаю ваше чувство. Кажется, что горите внутри и снаружи, – сочувственно кивал лысой головой, похожей на ствол дерева, с которого сняли кору. – Но так надо, и это скоро пройдёт. Я вам дал горячего травяного отвару. Собираю весной и летом разные травы в полях. В травах я не разбираюсь, поэтому рву всё подряд. Так не ошибёшься. Потом сушу, завариваю в котле. Пью только это, ничего другого не пью: ни кофе, ни чай, ни всякие другие напитки, кои в великом множестве представлены в торговом центре. Даже простую воду не пью. И вам не советую, потому что не ведомо, что там, а если и ведомо, то не полезно. А травы горьки и ароматны – бодрят и лечат, что мною не единожды проверено. Теперь ложитесь обратно в воду и отмокайте внутри и снаружи". Но прежде чем опустить меня в бассейн, Лангобард снова придвинул ухо, похожее на раковину, в которой совсем недавно кто-то жил, к моему беззвучно открывающемуся рту. На этот раз мне удалось выдавить хриплые, но довольно разборчивые звуки: "Эти, эти, эти!"

"Ах, эти! – резко отпрянул Лангобард, так что его борода взметнулась и рассыпалась веером в воздухе. – Понял, о ком вы. Начинаете не только соображать, но и что-то лопотать. Я лишь вскользь упомянул о них и хотел как можно дольше не возвращаться к этой теме. Но вы теперь словно тёплой ладонью по запотевшему стеклу водите – и за ним открывается всё, что было временно скрыто, но не забыто. Ещё я вам своей болтовней дополнительные запотевшие окна подсовываю… Смотрите и слушайте. ЭТИ – это контролёры. Не было их долго, я даже и не подозревал, что они существуют. Но стоило им появиться однажды, как я сразу понял – это они, контролёры. И пришли сюда не для того, чтобы полюбоваться видом, справиться о моём здоровье, и спросить дозволения искупаться в горячем источнике да отлежаться на моём теплом ложе. Глаза, взгляд, острота, нож, оружие, злость, безделье. Появились они осенью, когда я плескался в бассейне в голом виде, собирая с поверхности опавшую с деревьев листву и занесенную сюда ветром. Двое, мужчина и женщина – как потом стало известно, контролёры никогда не ходят поодиночке, всегда только по двое, и обязательно мужчина и женщина. Опознавательных знаков никаких не носят, одежда на них разная, но всегда чистая, новая, консервативная. А ещё при них – чемоданчики, вроде дипломатов, очень официозные. Рюкзаков и сумок не носят. В общем, они сами по себе – опознавательный знак. Посмотришь на них и становится ясно – вот они, контролёры. Явились – не запылились. Никаких добрых чувств они вызывать не могут. Встали на краю бассейна, уставились на меня сверху без зазрения совести, начали мне про погоду втирать, про золотую осень, как замечательно в эту пору плескаться в горячем источнике и заниматься полезным делом. Выбрасыванием из волы опавшей листвы. А то не ровен час, набухнет, на дно опустится и гнить начнёт. Надоело мне всё это выслушивать и я рявкнул что было мочи:

– Да кто вы такие-то?! Чего вы тут мне мозги пудрите? Говорите прямо – зачем пожаловали?

Не то чтобы они испугались моего неожиданного напора или удивились – люди, по всему было видно, опытные, – но сделали вид, что встревожены. Даже немного от края отпрянули – впрочем, через мгновение снова придвинулись.

– Да мы, собственно так… – лопотал мужчина. – Мимо проходили. Дай, думаем, заглянем сюда, вас проведаем.

Ох, и внешность у них интересная! Обратил я тогда на это внимание. Не уроды, но и не красавцы, не стары, но и не молоды. Смотри на них хоть целый день, пытаясь лица запомнить, но стоит на секунду отвернуться или зажмуриться, как из головы вылетают.

– Контролеры мы, – объявила вдруг женщина почти официальным тоном. Стало понятно, что она настроена более серьёзно, чем мужчина, в их парочке она главная, и не собирается ходить вокруг да около. – мы по долгу службы здесь. Сегодня перед нами поставлена задача: посетить вас и справиться о вашем самочувствии. На этом пока всё.

– Ну, слава богу! – плюхнулся я в воду и поплыл от них подальше пузом кверху. Чувствовал я тогда себя превосходно и уверенно. Понимал, что – красив, умен, молод, здоров, силен и высок ростом. Борода – как густая метла дворника. На голове целая копна волос – даже не верилось, что она может когда-нибудь опасть, словно листва с дерева. – Самочувствие у меня прекрасное. Контролировать здесь нечего и некого. Задача ваша выполнена – можете проваливать туда, откуда явились.

И они свалили к моему удовольствию, но осадочек-то неприятный в душе оставили. Вот оно, значит, как. Рано я расслабился, решил, что здесь даром всё: и подземная гора с тёплым ложем на вершине, и бассейн в скале с горячим источником, и поля с лесами, и библиотека с любыми книгами, и торговый центр с товарами и услугами. Освоился я здесь превосходно, прижился, начал даже подумывать, чтобы в город выбраться, присмотреться там ко всему, к стене света поближе подойти. И вот те на! Здрасьте – приехали. Явились контролёры. И не верилось мне, что они навсегда от меня отстали. Правильно не верилось. Явились снова через неделю. Только на этот раз поджидал я их – сидел на краю ложа и наблюдал, как появились они со стороны торгового центра, не спеша проследовали по дороге со своими серьезными чемоданчиками, свернули в поле, поднялись на холм, приблизились, шурша пожухлой травой и листвой. Остановились напротив меня – смотрим друг на друга, молчим. Они ждут, что я заговорю первым, а я – что они. Я спросил с улыбкой:

– Зачем опять приперлись?

Злости и недовольства не испытывал, почему-то даже весело было на них смотреть.

– Проходили тут мимо… Дай думаем… – начал опять неуверенно бубнить мужчина.

– Мы не просто проходили мимо, – перебила его женщина. – Мы уполномочены предложить вам работу свидетелем дороги на этом участке между библиотекой и торговым центром. К сожалению, предыдущий работник убыл безвозвратно по неизвестной причине, не успев оставить приемника, что является из ряда вон выходящим явлением… Вы здесь обосновались самостоятельно и, судя по всему, неплохо себя чувствуете. На этом участке как раз требуется мужчина. Почему бы вам, собственно, не попробовать себя проявить на свидетельском поприще? Работа ответственная, но не пыльная…

– Это предложение или требование? – ехидно поинтересовался я.

– Ни то, ни другое, – опять что-то невнятное затеял бормотать мужчина. – Есть на этом участке, где вы сейчас обитаете, такая вакансия. Наше дело маленькое: сообщить о ней.. А вы уж там сами смотрите…

– Это предложение, – опять перебила женщина мужчину. – Вполне конкретное предложение. Требований никаких не выдвигаем.

– Вот и замечательно, что не выдвигаете! Я безмерно рад этому. От вашего предложения отказываюсь. Можете продолжить свой путь, куда бы вы там не направлялись…

Я подошел к бассейну, скинул с себя одежду и голышом нырнул в воду, поплыл с открытыми глазами: в немного расплывчатом подводном мире было прозрачно, тихо и чисто. На каменном дне никакого мусора: опавшая листва вовремя собрана с поверхности и выброшена, не успела набухнуть и утонуть. В самом глубоком месте чернела трещина – туда вода утекала. Я подплыл к ней, заглянул в темную глубину. Что там? Кажется, даже что-то увидел – как будто чьи-то глаза, тусклый силуэт лица и широко распахнутый рот, поглощающий воду – всю до капли. Ничего себе! Раньше ничего подобного я не замечал. Воздух в лёгких закончился, всплыв на поверхность, я обнаружил, что контролёры никуда не ушли – стояли теперь на краю бассейна.

– Чего вам ещё? – поинтересовался я, фыркая, пуская ртом фонтанчики, думая о загадочной сущности, живущей в расселине и пьющей воду из моего бассейна. Надо попробовать получше её рассмотреть.

– Может быть, прежде чем отвечать так категорично на наше предложение, вы ознакомитесь с контрактом? Он довольно интересен и выгоден. Условия мягкие и необременительные. На все возникшие во время ознакомления с контрактом вопросы, мы сможем дать исчерпывающие ответы. Подумайте, а потом уже принимайте решение. – женщина смотрела на меня прямо и твердо, словно перед ней плавает не симпатичный голый мужчина, а какой-то провинившийся мальчишка, которого надо воспитывать. Мужчина смотрел в сторону, стоя боком. Да уж! И зачем ей нужен такой напарник? Совершенно бесполезный.

– Зачем терять драгоценное время, ваше и моё? – упорствовал я, не желая реагировать ни на какие уловки. – Каким бы там ни был ваш контракт, хоть самым наивыгоднейшим в мире, мне он не интересен. Можете не утруждать себя никакими предложениями – я отвергну любые. Другое дело – требования. Если они есть, я готов их выслушать, а потом уже буду решать, как реагировать. В грубой форме или помягче…

И тут я захохотал, как я умею – так что вода в бассейне заколыхалась, контролёры вздрогнули и отпрянули, и даже, кажется, тучи на небе встрепенулись.

– Требований никаких нет, – настырно придвинулась снова к краю бассейна контролёрша, так что мне захотелось схватить её и затащить в воду. – Но предложение наше останется актуальным до тех пор, пока на этот участок дороги не будет окончательно утверждена кандидатура свидетеля…

– Мы тут часто мимо проходим по дороге, – неожиданно вставил своё слово контролёр. – Если вы вдруг передумаете, сможете к нам обратиться, пока не стало слишком поздно....

Контролёрша зыркнула на своего напарника – было заметно, что его последние слова, с натяжкой, но устроили её. Не добавив ничего к сказанному им, она повернулась спиной и стала гордо удаляться, виляя мощными бёдрами, за которыми, словно привязанный к ним верёвкой, последовал и контролёр.

На душе полегчало, когда они ушли: я несколько раз нырнул к расселине, но лицо в глубине с распахнутым ртом, поглощающим воду, куда-то исчезло. Может, оно мне почудилось? Или я спугнул его, и оно погрузилось глубже во мрак, чтобы снова стать невидимым? Не обнаружив лица, я занялся обычными своими делами, совершенно ничего не значащими, но доставляющими удовольствие.

Прошла неделя, контролёры больше не приходили и полностью забылись мною, словно их никогда и не было. Поля покрылись сугробами сантиметров в десять.

Что-то вдруг дернуло меня вылезти из-под шкур – там я дремал на теплом камне после утреннего похода в торговый центр, где знатно наелся и напился всякой всячиной. Я стоял совершенно голый на своих шкурах, покрытых снегом, оглядывался по сторонам и думал о том, что было бы неплохо соорудить какие-нибудь навесы над моим ложем и бассейном, чтобы защитить их от осадков и других природных неприятностей. Хотел уже вновь спрятаться под шкурами от прохладного ветра, как тут увидел две человеческие фигурки, бредущие по дороге со стороны библиотеки. С вершины моего холма вниз тянулась тропка, протоптанная мной в снегу, дорога оставалась совершенно бесснежной. Я давно уже приметил это её свойство: ничего на ней не задерживалось – она всегда оставалось сухой и чистой. Дождь, снег, листва, мусор – всё, что попадало на неё, словно впитывалось ею без остатка. Я потратил уйму времени, экспериментируя над этим её удивительным свойством, долго наблюдал за ней, пока мне это не наскучило.

На ощупь булыжники, из которых дорога была вымощена, не были горячими или хотя бы теплыми, как моё каменное ложе – обычные такие булыжники, ничего особенного.

Дождевая вода, снег, опавшая листва, трава, ветки и всё остальное, даже пыль и разные предметы, которые я специально на ней оставлял, чтобы проследить за их исчезновением, – абсолютно все поглощала она, при чём так, что я не успевал этого заметить. Она словно специально ждала момента, когда я моргну, отвернусь или усну. Очень хитрая и осторожная, не любит, когда за ней наблюдают – такой я сделал вывод.

Впрочем, Дорога поглощала не всё. Однажды, под конец пригожего летнего денька, когда лето двигалось к осени, я решил провести последний эксперимент, способный, как мне казалось, объяснить свойство Дороги всё поглощать, трансформировать, переправлять в другое пространство или, вероятно, аннигилировать.

В этом эксперименте я сам стал подопытным кроликом: устроил целый бивак посреди Дороги – постель из вещей, принесённых из торгового центра, скатерть, всякая снедь, включая бокал и несколько бутылок вина. В общем, попировал и пображничал вдоволь. Вечер выдался замечательный: природа настраивалась потихоньку на осенний лад. И у меня настроение было лирическое, философское – сидел на Дороге, словно в поезде, который вот-вот в путь отправится, трапезничал, вино попивал. Вокруг ни души, тишина, ни зверья, ни птиц. Ни капельки не страшно было: интересно – куда этот поезд меня привезёт? В новый мир или в полное небытие?

Вскоре мне предстояло раскрыть тайну Дороги, исчезнуть из мира, как всё, что на неё попадет, или переправиться отсюда куда-то в другое место. Разморенный едой и вином, я уснул: мне ничего не снилось, а когда проснулся с первыми лучами, обнаружил, что никуда не делся. Я лежал посреди дороги, только вот пропали все вещи, мной сюда принесенные: ни скатерти, ни остатков трапезы, ни пустых бутылок. Как будто ночью, пока я спал, сюда пришёл уборщик, прибрался, забрал все вещи, унес мусор и крошки. Более того: снял с меня одежду, оставив лежать на Дороге совершенно голым. Так я выяснил, что Дорога поглощает всё, кроме человеческого тела… Впрочем, здесь требуется уточнение: кроме моего тела, на счет других – неизвестно. За всех людей, по объективной причине, говорить не могу.

Стоял я, значит, на своём ложе посреди сугробов, видел внизу фигурки двух людей, бредущих по ленточке Дороги, темнеющей среди снегов. Вспомнил про контролёров – неужели это они? Лиц с холма не видел, да если бы и видел, не узнал бы, но вот официозные чемоданчики у них имелись в наличии. Ясно было, как день – идут по Дороге контролёры куда-то по своим делам, может быть, ко мне. Но они не свернули на тропку, протоптанную мной, прошли мимо по направлению к торговому центру и там скрылись. В мою сторону даже не взглянули.

Часы я принципиально заводить не хотел, ориентировался по солнцу – тогда был приблизительно полдень. Солнце поднялось в свою наивысшую для поздней осени точку на небе и начало понемногу клониться к горизонту. Я попробовал снова забыть про контролёров, как у меня однажды это здорово получилось, но – бесполезно. Чем только я не пытался себя отвлечь – плескался в бассейне, ходил в торговый центр и в библиотеку, ел, читал, опять плескался в бассейне, заглядывал в лица встречающихся людей. Даже подумывал – не заговорить ли с кем-нибудь первым, чего никогда не делал, и не ответить ли на чье-нибудь приветствие добрыми совами, а не хмурым невнятным бурчанием.

Получалось, контроллёры прошли мимо моего холма приблизительно в полдень. Куда и зачем они шли? Почему даже не взглянули в мою сторону, хотя я не прятался и, наверняка, моя крупная голая фигура была видна издалека? Нашли они другую кандидатуру на должность свидетеля? Списали меня со счёта или всё ещё продолжают надеяться, что я приму их предложение? Что будет со мной, если они найдут другого свидетеля? Не окажется ли так, что моё присутствие на этом участке станет нежелательным? Не спровадят ли меня с моего прекрасного холма? Не придётся ли мне отправиться вдаль по Дороге в поисках нового места для своего обитания? Вопросов была уйма – и все они крутились в моей голове, не находя ответов. И, наверное, поэтому никак не хотели из неё улетучиваться.

Ночью я ворочался на камне под шкурами, плохо спал. Утром не захотел взбодриться в бассейне, не пошёл завтракать в торговый центр – начал нервно ждать, наворачивая круги вокруг ложа и бассейна, истер подошвами утоптанный снег до чёрной земли. Солнце так медленно ползло к своему осеннему зениту, что можно было подумать – оно делает это специально. Наконец, как мне показалось, наступил полдень, но контролёры не показывались. Я все глаза проглядел. В нетерпении спустился с холма и пошёл в сторону библиотеки. И тут появились они! Дорога проходила мимо библиотеки, делая поворот, исчезала за стеной здания – вот из-за этого поворота и появились они. Шагали по-деловому целеустремленно, почти не покачивая чемоданчиками. Мне захотелось свернуть с Дороги, остановиться, повернуть обратно или спрятаться в библиотеке, но до неё было ещё далеко, добежать бы не получилось. Пришлось шагать на одеревеневших ногах, как на ходулях – когда мы поравнялись, я отвернулся от них и не издал ни звука. Зашёл в библиотеку, бесцельно послонялся между стеллажами, ни одной книги в руки не взял. А когда вышел на улицу, след контролёров простыл.

Всю ночь я корил себя за малодушие и нерешительность: неужели так трудно было с ними просто поздороваться, ведь ничего плохого они мне не сделали, требований никаких не выдвинули, не угрожали, всего лишь сделали предложение – интересное и выгодное, судя по всему, а я даже не удосужился рассмотреть его, с ними обошёлся грубо, хотя женщина, уж точно, этого не заслужила. Нет чтобы с ней познакомиться, узнать её имя, пригласить искупаться в бассейне – интересно было бы посмотреть на неё голую! Бедра, по крайней мере, были многообещающими. Прогнать нелепого контролёра, а с ней, если согласится, разделить после совместного купания каменное ложе. Накрутил, в общем, я в своей голове невесть чего за ночь, а утром продолжил до полдня возвращаться к одним и тем же мыслям.

Но когда дошло до дела, я снова прошёл мимо, отвернулся и не издал ни звука, хотя шёл с твердым намерением на этот раз поздороваться с контролёрами и, если получится, во время беседы подробнее узнать об их предложении. И опять я почти ничего не ел и не пил. Ночью не спал, на этот раз основной темой тяжёлых раздумий стала бессмысленность существования. Есть, спать, купаться в бассейне, снова есть, спать и купаться, и так без конца по кругу – неужели только в этом заключался смысл моей жизни? Так до конца, пока не состаришься и не помрёшь где-нибудь на Дороге, упав на неё бездыханным, после чего она впитает тебя без остатка, потому что в тебе не останется и капли смысла. Пока есть надежда обрести хоть какой-то проблеск смысла, Дорога тебя не трогает. Но неужели тебе неинтересно хотя бы попробовать? Вдруг это и правда твоё призвание – быть свидетелем дороги? Надо просто научиться этому делу, вникнуть в него, полюбить. Это же так просто. И жизнь сразу станет осмысленной.

Но я всё равно продолжал упорствовать, проходить мимо контролёров, не заговаривая с ними и не глядя в их сторону – сам не понимая, почему. Упорствовал до предела! Однажды отключился, когда в очередной раз прошёл мимо с гордым независимым видом.

Очнулся, чувствуя, что кто-то нежно гладит меня по волосам – тогда они у меня были ох и длинные, соперничали с бородой! В звёздное небо, яркое-преяркое, поднимался пар не только моего дыхания – кто-то лежал рядом. Прикасался своим телом к моему. Странное было ощущение – я чувствовал, что волосы растут не из головы, а откуда-то из самой глубины сердца, там у них корни, потому что именно там происходил отклик на нежное поглаживание. Глубина замирала, вибрировала, колыхалась, готовая растаять и растечься теплом по всей вселенной. Помнится, тогда я подумал о том, что – не будь у меня волос на голове – я был бы менее чувствительный, и никто не нашёл бы ключика к моему сердцу. И ведь, по большому счёту, прав я тогда был.

В небе всё отражалось, как в зеркале, лежащем на дне глубокой реки – по нему прокатывались огненные всполохи. Где-то рядом горел костёр, потрескивали дрова, пахло дымом и ещё чем-то вкусным, готовящемся на огне. Даже нежные поглаживания не смогли отвлечь меня от зверского голода, который пробудил во мне запах горячей еды и костра. Я стал беспокойно ерзать, пытаясь приподняться и выбраться из-под шкур.

– Постарайтесь не двигаться, вы очень слабы, – чей-то нежный шёпот вливался мне в ухо. – Главное теперь для вас: полезная пища, питьё и покой. Хорошо, что вы очнулись, а то мы уже начали беспокоиться. Сейчас вас покормим.

Всё же мне удалось немного приподняться на локтях и осмотреться. Костёр оживлённо пылал метрах в десяти, лицом я почувствовал его дыхание, снег протаял ровным кругом, жухлая трава с листвой выгорели до земли, какой-то мужчина суетился возле огня, над которым на толстой ветке, лежащей на рогатинах, висели два котла, один большой, другой поменьше. Кстати говоря, этими котлами я до сих пор пользуюсь.

А ещё рядом со мной под шкурами, высунув наружу голову с распущенными волосами, лежала женщина – судя по всему, совершенно голая. Умом я прекрасно понимал, что это контролёры. Кем ещё они могли быть? Мужчина готовил еду на костре, женщина согревала меня своим телом. Но – во-первых, я совершенно не узнавал их, а во-вторых, с чего это было контролёрам заниматься такой ерундой? Впрочем, не было ничего удивительного в том, что я их не узнал – такое уж у контролёров свойство.

Помня о том, что у женщины-контролера были довольно запоминающиеся мощные бёдра, я плотнее придвинулся к ним под шкурой. И действительно – создалось такое впечатление, что я прижался к целой горе жаркой живой плоти. В памяти почему-то возник странный образ: словно когда-то я вышел из этого бедра. Именно оно родило меня, ни кто-то или что-то другое, а именно эта гора-бедро. И почему-то очень захотелось забраться в него обратно. Но я не знал и не понимал, как это сделать.

– Что случилось? – пробормотал я в темноту, за которой пряталось дышащее в мою сторону лицо. Принюхавшись, я понял, что это дыхание пахнет приятно – как будто лесом и рекой. – Вы контролёры или кто?

– Контролёры мы, контролёры, – шептало лицо реки и леса из темноты.

– А почему тогда вы здесь? Как мы все здесь очутились?

– Очень просто. На дороге мы едва успели подхватить вас на руки, поэтому вы, потеряв сознание, не упали на камни и не ушиблись. Мы принесли вас сюда. И в этот момент нам всё стало ясно. Под вашей шубой ничего нет, кроме скелета, обтянутого кожей. Вы полностью истощены. Ещё бы немного, и нам некого было бы спасать. Как вы себя довели до такого состояния? В вашем распоряжении огромный торговый центр с магазинами и кафешками. Вам что – этого мало? Чего вам ещё надо? Только попросите – и мы дадим вам всё. Будем привозить вам готовую еду любой кухни мира. Хотите, возведём ресторан прямо у вашего бассейна? Чего вам не хватает? Только скажите…

– Я… – пытался я высказать какую-то мысль, но она барахталась в голове, словно утопающий в болоте, не в силах выбраться. Из моего рта вырывались всхлипы и стоны.

– Ничего, ничего… Всё хорошо, – женщина гладила меня по волосам, а бедро-мать согревало, готовое, если понадобится, принять меня в себя.

И тут меня прорвало! Я провалился весь без остатка в бескрайнюю нежную плоть женщины, не видя и не разбирая её формы. Я утонул в ней, она поглотила меня полностью – и там в обволакивающей тёмной глубине я начал плакать навзрыд. Я плакал так, что, казалось, разрывался на мелкие клочки, но мои рыдания не выходили наружу, я почти не различал их – они исчезали в женщине, она вбирала их в себя, а меня склеивала по кусочкам. Если бы не она, то это беспредельное, не знающее границ, рыдание уничтожило бы меня, не оставило бы от меня мокрого места.

– Ничего у меня нет! – всхлипывал я внутри тёплого кокона. – Мне ничего не принадлежит, даже я сам… Я не знаю, кто я и откуда взялся… Весь этот странный мир сотворил не я. Всё, чем он наполнен, не моё. Торговый центр построил не я. Продукты произвёл не я. Ни к чему я не причастен, ничего брать не имею права. Еда чужая, одежда чужая. Я брал эти шкуры, я старался питаться скромнее, ел мало… Я не вор. Я брал чужое, не своё, но я не вор… Я спрашивал у людей. У разных людей… Они говорили, что всё можно брать… Всё бесплатно… Даром. Не надо отрабатывать, платить, обменивать. Я не верил им, но брал… Чужого мне не надо. Я не знаю, откуда всё это берётся, но мне ничего этого не надо. Можете всё забрать! Шкуры, шубы, штаны. Я останусь голым на этом камне. И буду лежать на нём, пока не умру.

– Ты не умрёшь… Это невозможно… Тихо, тихо… – шептала женщина, и её шёпот, вливаясь в меня, исцелял понемногу. – Поплачь, поплачь… Ничего страшного нет в том, что ты не ощущаешь себя хозяином хоть чего-то. Это естественно. Если ты хозяин всего, то ощущаешь себя хозяином всего. А если ты не хозяин всего, то и ощущаешь себя не хозяином всего. И это ощущение естественно. Посмотри вокруг, загляни внутрь себя. Есть ли там то, что принадлежало тебе когда-то, принадлежит сейчас или будет принадлежать в будущем? Нет ничего, даже самого крохотного островка. Всё, за что ты хватался, что обретал, создавал, охранял, пестовал – люди, вещи, дела, мысли, слова – всё исчезло. Ничего не осталось. Кто же тогда ты такой?

– Я никто, никто! – рыдал я. – Мыслящая пустота. Нет. Я даже не пустота. Я – меньше чем никто. Разбитое вместилище для памяти. Она вылилась из меня до капли. Ничего не осталось. Как мне жить дальше? Подскажите…

– Кирпичик за кирпичиком, – ответила женщина так уверенно, словно точно знала правильный ответ. – Не хватай всё подряд. Бери только то, из чего хочешь состоять сам. Бережно складывай эти кирпичики в пустоте. Постепенно ты построишь из них дом. Этот дом и будешь ты сам. Сидя внутри него, ты сможешь сказать: "Это я! Я есть он!"

– Но у меня всё опять отнимут. Я снова всё потеряю.

– Не отнимут, не потеряешь, если всё сделаешь правильно.

Что значит правильно? Кто вообще решает, что правильно, а что нет? Не быть даже пустотой, не быть даже никем. Построить дом из ничьих камней. Ничьих – всё равно чужих. Не существует ничего, что может быть ничьим. А это означает только одно – нет такого места, которое бы стало моим и стало бы мной. И я бы мог сказать про него: "Вот, это и есть я". Все эти мысли только усугубляли мою скорбь, не помогали выбраться из тупика, погружали в него всё глубже, если у тупика вообще может быть глубина.

– Знаешь, как долго я блуждала в дебрях пустоты, не находя саму себя, не понимая, где я, кто я и что должна делать? Кажется, это продолжалось вечно. Но потом я начала собирать камни, постепенно… Я перебирала их один за другим, стараясь вникнуть во все мельчайшие оттенки смысла, понять, подходит ли какой-нибудь отдельно взятый камень мне или нет. Я не жадничала, не хватала всё подряд, как делала это раньше, что не могло привести ни к чему хорошему… В этот раз я брала только те камни, которые мне подходят. И вот, кирпичик за кирпичиком, я возвела свой замок внутри пустоты и поселилась в нём. Теперь мне хорошо, я знаю – кто я, где и зачем… Чего и тебе желаю…

– Вы контролёры. У вас есть предназначение, цель, смысл жизни, – то ли я слёзы все выплакал, то ли утешительный шёпот женщины подействовал, но я начал успокаиваться. – Наверняка, быть контролёром – очень ответственное дело. Возиться с такими, как я, контролировать их… Представить даже не могу, насколько это тяжело.

– Не тяжелее всего остального. Эта тяжесть легка. Она позволяет нам лучше понимать самих себя.

– А можно мне тоже стать контролёром?

– К сожалению твой путь на данный момент не пролегает в этой плоскости. Тебе суждено стать свидетелем дороги, одним из самых профессиональных свидетелей за всю историю. Если, конечно, ты сам этого захочешь и вступишь на это поприще.

– А если не захочу и не вступлю?

– Это невозможно. Ты можешь упорствовать и отказываться становиться свидетелем бесконечно долго. Но, смею тебя заверить, что бесконечность гораздо больше, чем ты можешь себе представить. И она очень упряма. Её невозможно переупрямить. Так что всё равно настанет такой момент, когда ты захочешь стать свидетелем… И когда попробуешь им стать, поймешь, что именно это является твоим призванием. Ты начнёшь отстраивать самого себя в пустоте, и увидишь, насколько это прекрасно. Все, кто уходит с предназначенного пути, рано или поздно возвращаются на него. Вот и тебе это предстоит. Впрочем, решай сам: усложнить и удлинить себе путь или сделать его короче и легче.

С каждым словом женщина становилась твёрже – физически, – выдавливая меня из себя. Я пробовал сопротивляться – уж больно комфортно было внутри, хотелось остаться там навсегда, – но женщина была непреклонна. Я понимал, что даже усилия всей вселенной будет недостаточно, поэтому прекратил сопротивление, и меня тут же вынесло на поверхность.

– Все бесполезно, пока тебя нет, – продолжала шептать женщина, но теперь немного по-другому, словно не лежала со мной под шкурами, а стояла снаружи. – Пока ты не нашёл самого себя, не создал, не построил, ничего у тебя не получится.

Ночь продолжалась, всполохи огня прокатывались волнами по густой темноте. Женщина стояла возле моего каменного ложа – полностью одетая. Вот странно! Только что мы голые с ней лежали под шкурами, и я тонул в её плоти, как в теплом океане. Когда она успела вылезти и одеться? Или мне всё причудилось?

– Вам надо поесть и попить горячего, а потом хорошенько выспаться, – теперь женщина-контролёр не шептала, а говорила нормальным голосом. – Мой коллега приготовил на костре своё фирменное блюдо. Ничего особенного, просто тушёные овощи с грибами. И травяной чай. Но, думаю, это как раз то, что вам сейчас больше всего нужно.

Я внимательно всматривался в лицо мужчины-контролёра, который подошёл ко мне с большой миской и кружкой – не находил в нём вообще ничего, что можно было бы запомнить. Хорошо хоть – с женщиной спутать его нельзя.

Они кормили меня. Контролёрша помогла сесть, придерживала за плечи, мужчина подносил к моему рту то ложку, то кружку. Возможно, у меня хватило бы и собственных сил на это: сесть, поднять руки, взять миску с ложкой, но не было желания. Было хорошо и без этого: я разрешал им за собой ухаживать, открывал рот, жевал, пил, глотал. Горячая еда и питьё наполняли меня как долгожданный ливень иссохшее русло реки. Кажется, никогда в жизни не ел и не пил я ничего вкуснее тушеных овощей с грибами и травяного отвара. С тех пор прошло много времени, но я так и пользуюсь всё теми же котлами, которые мне любезно оставили контролёры, и периодически готовлю в них тушение и отвар по рецепту, которым со мной поделился мужчина-контролёр.

Он едва успевал бегать за добавкой. Я не запомнил момента, когда перестал есть и лег спать – возможно, я уснул раньше, чем закончил есть. Зато каким отдохнувшим и посвежевшим я проснулся! То утро стало для меня одним из самых ярких и запоминающихся в моей жизни! Сколько светлых надежд, мечтаний, предчувствий обрушилось на меня сразу! Ноги сами носили меня, я плескался в бассейне, кувыркался голышом в снегу, потом завтракал – контролёры никуда не ушли ночью. Женщина двигала шкуры на ложе, пытаясь навести порядок, а мужчина возился с костром, разогревая в котлах то, что осталось с ужина. Я готов был обнять и расцеловать их – они вежливо останавливали мои попытки это сделать, имён своих не называли, только загадочно улыбались и говорили, что я могу называть их контролёрами, а их действующие имена в данном случае не имеют значения, в отличие от моего, которое мне надо обязательно получить в будущем. Его мне даст тот, кто меня полюбит…

Возражать я не стал! Пусть кто-то меня полюбит и даст мне имя! Кстати, так оно и случилось. Девушка из торгового центра, с которой я вскоре познакомился назвала меня Лангобардом за мою длинную бороду. Она потом тоже стала свидетелем дороги на соседнем участке.

В общем, именно с той поры началась моя настоящая жизнь, интересная, насыщенная, осмысленная – как вы понимаете, я подписал контракт и стал полноправным свидетелем данного участка Дороги, коим и являюсь до сих пор. Предупреждая ваш вопрос, отвечу, что я стал, без всякого сомнения, не первым свидетелем этого участка. Знаю лишь, что до меня их было огромное множество – возможно, близкое к бесчисленному – они естественным образом сменяли друг друга, по-разному, насколько я понял из бесед с контролёрами и из собственного расследования. Приходили-уходили, отрабатывали, сколько получалось и было положено. Уходили тихо: кому-то из них удавалось встретить сменщика и помочь ему адоптироваться, кому-то, например, моему предшественнику – нет. Я пришел на голую, так сказать, землю. Кроме библиотеки и торгового центра – ничего. Если не считать чудесного холма с естественным бассейном и ложем, которые буквально приковали моё внимание и не могли не влюбить в себя. Может быть, и к лучшему, что мне не довелось познакомиться с предыдущим свидетелем. Характер у меня прескверный – вряд ли бы мне кто-то или что-то здесь понравилось, так бы и прошел я мимо и неизвестно ещё, где бы потом приткнулся. А так у меня всё сложилось замечательно!

Не помню уж, сколько дней ушло у меня на ознакомление с контрактом – довольно много. Я хотел сразу же на радостях тем утром подписать его без прочтения, но контролёры не допустили этого – по правилам требовалось имя, которого на тот момент я ещё не получил, полное прочтение контракта, ознакомление со всеми его условиями, сознательное и спокойное принятие обдуманного решения. И, надо признать, было в этом рациональное зерно: подпиши я его не читая, потом не знаю, смог бы я правильно и адекватно отреагировать, когда потребовалось выполнение некоторых его, так скажем, весьма затруднительных пунктов, о которых не то что упоминать, лучше и не думать вовсе.

Сидели мы в основном в читальном зале библиотеки – я читал контракт, состоящий из довольно внушительной стопки листов. Часто ходили по окрестностям, которые, в общем-то, я уже и так знал наизусть: холм, дорога, поле, лес, река, библиотека, торговый центр, окраина города. Город, естественно, лишь соприкасался с моим участком, поэтому мы в него не входили. Так было положено: контролёры показывали и знакомили меня с хозяйством, которое мне предстояло взять под свою ответственность. Вопросов оказалось больше, чем я предполагал, а ответы далеко не всегда становились исчерпывающими. В конце концов энтузиазма у меня убавилось настолько, что несколько раз я чуть не отказался от затеи стать свидетелем – казалось, что не справлюсь. Но контролёры умело поддержали меня в эти моменты: видя, что мною овладевают сильные сомнения, буквально заваливали меня преимуществами, которые я получу в случае подписания контракта.

Среди прочего было и обещание, что я смогу по желанию поменять климат на своём участке: например, сделать так, чтобы здесь круглый год было лето, ярко светило солнце, всегда цвели травы, кусты и деревья. Но, поразмыслив, я решил не трогать природу: оставить, так сказать, заводские настройки – тем более ничего плохого я в них не видел, а моё вмешательство, наверняка, только всё бы испортило.

Тогда мне пришла идея, раз уж я, как свидетель дороги обладаю довольно большими привилегиями, возвести над моим бассейном и ложем не просто какой-то жалкий навес, а целый замок, с донжоном, где будет несколько этажей и настоящий камин, с крепостной стеной, оборонительным рвом и мостом на цепях. Спрашивая у контролёров, возможно ли такое строительство по моему желанию, я вообще не надеялся получить утвердительный ответ. И в каком же я был восторге, когда мне разъяснили один из пунктов контракта, где прямым текстом было написано: "Свидетель Дороги имеет право на собственное Жильё, которое получит в максимально кратчайший срок после подписания Контракта. Жильё Свидетеля должно быть возведено с учётом любых его пожеланий. Жилье предоставляется Свидетелю на весь срок службы вплоть до отбытия по уважительной причине".

Особый упор контролёры сделали на слова "Жильё Свидетеля должно быть возведено с учётом любых его пожеланий". То есть вообще любых, поэтому нет ничего зазорного в том, чтобы пожелать себе в качестве жилья – замок на манер средневековых.

И действительно – что тут зазорного? Вот я и пожелал этот замок, когда получил имя и подписывал контракт.

Ну и закрутилась моя жизнь сразу после этого: ежедневные обходы участка, наблюдение за путниками, бесконечные встречи, разговоры, размышления, осмысление, составление отчётов. Это только кажется, что всё так просто: ходи-броди, прислушивайся, приглядывайся, анализируй, беседуй, а потом записывай пережитое за день. Но на самом деле – это жутко тяжёлый, хотя, надо признать, невероятно интересный труд. Не знаю, с чем и сравнить его. Представьте, что вы очень любите пирожные, поэтому работаете в кондитерском цеху, или, скажем, рыбу – и трудитесь на консервном заводе. Как быстро вы разлюбите пирожные и рыбу, если будете иметь с ними дело круглые сутки? Пример, конечно, так себе, но суть похожа. Человеку надоедает довольно быстро всё без исключения – даже самое любимое. Любите вы, скажем, богу молиться и молитесь рьяно и самозабвенно. Но если вы будете делать это с утра до вечера и с вечера до утра, изо дня в день, то как скоро возненавидите это дело или сойдёте с ума?

Вот-вот. Представить невозможно, сколько бумаги я исписал, составляя отчёты. Научился строчить перьевыми и шариковыми ручками так быстро, что, порой, не поспевал за ними взглядом, потом освоил пишущую машинку, за нею компьютер, научился набивать текст на клавиатуре и распечатывать на принтере. Глядя на мой замок, стилизованный под средневековый, и не подумаешь, что его второй этаж забит всякой электронной техникой, единственная задача которой – помогать мне составлять отчёты.

Скорее всего, в количестве написанного мне удалось переплюнуть Льва Толстого и Чарльза Диккенса вместе взятых. Если бы я руководствовался в своей работе теми же соображениями, что и они, то, наверняка, заткнул бы их за пояс и во всём остальном. Но здесь это так не работает. Прославиться своим гениальным умом, силой мысли, оригинальностью слога и творческим порывом невозможно. Книгу здесь не напечатаешь – почитателям таланта взяться неоткуда. Все отчёты, какими бы талантливыми они ни были, не получают никакого отклика: ни читателей, ни критиков, ни Господа Бога. Такие яркие стимулы для работы, как слава, деньги, секс полностью отсутствуют. Что же остаётся? Для кого и для чего я составлял все эти бесчисленные отчёты, уходящие неизвестно кому и куда? Ответ на самом деле прост до безобразия – для самого себя. Я пришёл к выводу, что не существует никакой вышестоящей инстанции, которая собирает отчёты всех свидетелей, тщательно изучает, классифицирует, каталогизирует, архивирует, делает на их основе важные выводы и принимает решения в соответствии с этими выводами. Свидетели пишут, контролёры контролируют, собирают отчёты, передают их, не читая, куда-то дальше. А там ими, скорее всего, просто топят камин, потому что так положено, другого топлива не предусмотрено. А тот, кто их сжигает, читать не умеет и полностью уверен, что других дров просто не существует.

Впрочем, так это или нет – неважно. По моему мнению, высшей инстанцией, которой предназначены отчёты, является сам свидетель, который их составил. Так что я, как законный свидетель-контрактник, сам себе высшая инстанция. Когда я пришёл к этому выводу, работать стало гораздо легче. Появился смысл в этой деятельности: писать отчёты самому себе – увлекательное занятие. Сам написал, сам прочёл – а то, что потом отдал их кому-то, так это дело тоже не бессмысленное. Раз их кто-то регулярно забирает, значит они кому-то нужны – пусть даже в качестве дров. И контролёрам есть чем заняться, а то слонялись бы без дела, переполняясь глупыми идеями и мыслями".

Лангобард замолчал, и это молчание прозвучало, если можно так выразиться, как гром среди ясного неба – ведь он впервые за всё время, что я его знал, позволил себе умолкнуть, даже слова для заполнения пауз перестал произносить. В это не верилось, я даже подумал: уж не заглушает ли шум падающей в бассейн воды его голос. Сумев немного приподнять над поверхностью ухо, я прислушался – ничего. Я давно уже не чувствовал дна – получается, лежал на воде неподвижно и не тонул. Бассейн наполнился почти до краев, и меня легонько носило на мелких волнах, то прибивало течением, как бревно, к берегу, то вновь выносило на середину.

И вот, в один из таких моментов, когда меня отнесло от берега и развернуло, я увидел его –Лангобарда. Несомненно, это был он, но совершенно голый, как, впрочем, и я – при этом он не выглядел голым. Его тело, как я и предполагал, оказалось каким-то деревянным: то есть не выструганным из дерева, а словно выросшим, подобно дереву – тело, как длинный искривленный ствол, руки, ноги, голова с шеей, как сучковатые ветки, кожа, как кора. Неудивительно, что мне вдруг показалось, что это вовсе не голое тело, а вторая одежда. Что же там под ней могло скрываться? Вряд ли человек!

Перекрыв задвижку, из которой вырывалась вода, Лангобард спустился в бассейн. И вот что странно! Принимая такое огромное тело, словно взрослое дерево вместе с корневой системой, вода должна была хоть как-то взволноваться, но этого не произошло – Лангобард проваливался в неё, как сахар в кипяток, и растворялся. У меня даже мелькнула мысль, что больше этого человека я не увижу. Но вскоре он всплыл метрах в двух от меня и заговорил: