Читать книгу Джинсы, стихи и волосы - Женя Борисовна Снежкина - Страница 1

1

Спрятаться на большой перемене можно только в двух местах: библиотеке, которая сейчас была закрыта, и в пионерской комнате. Уже несколько уродов толкнули меня плечами так, что чуть-чуть не полетела с лестницы. Но, в общем, если немножечко собраться, смотреть под ноги, не обращать внимания на тычки, то с третьего этажа добраться до пионерской комнаты все-таки возможно.

Старшая вожатая на это время фиг знает, куда убегает – может, общаться со своим женихом, может, в учительскую, может, в магазин, но комната на переменах обычно открыта и без присмотра. Добралась и забилась в любимый закуток между книжным стеллажом и знаменем дружины. Спрятаться там и почитать книжку – самое безопасное.

Вот и сейчас – дойти, зарыться в страницу. Правда, я разрывалась между двумя желаниями – еще раз перечитать главу одной книги, которую знала уже наизусть, или подумать об оленях и дождях.

Олени и дожди. Олени и дожди. Что-то в этом такое вытанцовывалось. Какие-то вибрации начинали колебать пространство между нёбом и горлом. В этом году как будто какая-то железа начала работать. За лето слабость рифмовать все на свете превратилась в острую потребность складывать слова, и эта сила спрессовалась, переродилась в нечто материальное, внутренний орган, который заставлял писать стихи. Они писались пачками, томами, километрами. Иногда даже рука уставала, а они все писались и писались, потому что единственным способом избавиться от них было их записать.

И вот что-то там у них случилось, какое-то электричество между оленями и дождями. Что-то пришло в движение. И теперь они будут цокать и капать у меня в голове, пока я их не запишу. Это даже хорошо. Если сконцентрироваться на словах и вибрациях, они помогают пережить каждый день в школе и игнорировать уродов, которые норовят стукнуть локтями.

Дожди куда-то летели, олени куда-то рвались… И рвались они в загадочную фразу «Бог умер в прошлый четверг». Ага. Оленям туда точно не надо. Значит, олени могут подождать.

И тогда я взяла книжку и начала перечитывать ту самую главу заново. Внимательно рассматривать каждую букву, как будто сам шрифт сможет помочь мне ответить на вопросы, которые я мысленно в нее кричу.

Собственно, книжка в доме появилась совершенно случайно. Ее папа привез из Афганистана – в одной коробке с антологией японской прозы, сказками «Тысячи и одной ночи» и трехтомником Мариэтты Шагинян. Папа не очень умеет выбирать книги. У этой на обложке был нарисован американский флаг, а автора звали Генрих.

И там, буквально на первой странице (а предисловия я никогда не читаю), я обнаружила свидетельства: оказывается, они существуют. Где-то там в неизвестном Нью-Йорке живут мужчины и женщины, которые носят длинные волосы и браслеты, презирают размеренную жизнь, в которой после школы человек обязательно идет в институт, а после института на работу. Там есть люди, которые мало того что произносят слово «бог», они еще о нем разговаривают. Они говорят о любви. «Занимайтесь любовью вместо войны», – говорят они. Оказывается, они есть. Существование этих самых людей занимало меня в данный момент больше, чем олени и дожди. Где они? Если они здесь, в Москве? Можно ли их найти? Я же оттуда, из того мира. Я не знала об их существовании. А сейчас чувствую себя подкидышем в этом мире. Я тоже хочу про цветы и любовь! Если бы только понять, где их искать…

Но, блин, опять помешали. В пионерскую ввалились старшеклассники. Кто-то пихнул книжку, она вылетела у меня из рук и приземлилась почти на середине комнаты. Никакой фантазии у людей. Сколько можно ржать над одним и тем же трюком?

Я уже подняла книжку и была готова заползти на место, как в комнату вошел мальчик. Ну, он вошел. В какой момент ты понимаешь, что это он? Да ни в какой. Ты просто понимаешь, что это он, и все. Даже совершенно не важно, какой. Ну, школьная форма. Ну, брови густые и волосы ежиком. Главное, что он смотрел только на меня. Даже стало неловко. А он стоял и просто пялился. Я бы начала огрызаться, уж это-то я умею. Но тоже не захотелось.

Тогда он спросил:

– А кто хочет сфотографироваться?

И только тогда я увидела в его руках фотоаппарат. Поскольку смотрел он только на меня, логично было ответить, что я. Тогда он посадил меня на стол. Прямо посадил: взял за талию, приподнял и переместил с пола на стол напротив окна. Что-то такое похимичил с аппаратом, пару раз щелкнул и сказал «готово». Я спросила, когда получить фотографию. Он ответил, что дело небыстрое, проявка, то-се, может занять неделю.

– И как тебя искать?

– Собственно, никак. Я в девятом классе.

– В котором?

– В «А».

– А зовут тебя как?

– Миша.

– Ну хорошо, Миша. Через неделю тогда…

– А чего ты тут сидишь?

– А где мне еще сидеть?

– Пошли во двор?

Ну, раз зовет… Почему нет. Сунула книжку в портфель и встала. На выходе из школы он отобрал у меня портфель.

– Чего ты в школе его не оставила?

– Ага. Чтобы потом тетрадки по всем этажам собирать?

Мы пошли по дорожке вокруг школы.

– Откуда ты меня знаешь?

– Так… Видел…

М-да. В общем не светская беседа.

– Часто фотографируешь?

– Да. Дома поставил лабораторию. Стараюсь что-то делать.

– Будешь фотографом?

– Нет, фотографом я не буду. Слушай, а хочешь посмотреть фотки?

– Да, конечно.

– Давай тогда встретимся после школы, я тебе покажу. Я портреты делаю, пейзажи кое-какие…

– Что, прям у тебя дома, что ли?

– Ну а где? В сарае?

И пока мы неловко мекали, блеяли и пытались раскочегарить разговор, он размахивал моим (моим!) портфелем, а за нами, как антенны поворачивали головы все ученики с седьмого по десятый класс и все проходившие мимо училки. Я шла рядом с Мишей, и это вызвало бешеный интерес. Бешеный!

2

А потом была физра. Надо ли говорить, как все мы любим физкультуру? Особенно я.

Перед уроком в раздевалке начиналось веселье. Она превращалась в Колизей, а гладиаторами становились самые хилые мои одноклассники. Более крепкие пацаны загоняли их в угол, хватали за руки и ноги и вбрасывали несчастных в раздевалку для девочек. Девочки визжали от возбуждения и удовольствия, норовя пнуть ногой нарушителя границ, который приземлялся обычно мордой или в скамейку, или в груду портфелей.

Играть во все это мне совершенно не хотелось, к тому же угнетала необходимость напяливать черные шерстяные трусы, которые считались спортивной формой. Из-за того, что я не очень хорошо двигаюсь, мне никогда не давались танцы и вообще все, что связано с точностью движений. Физкультуру я невзлюбила с первого класса. Не урок, а экзекуция – одна спортивная эстафета чего стоит, когда надо сесть на мяч и в таком виде проскакать из одного конца спортивного зала в другой. И все это под вопли одноклассников. Ноги раскорячиваются, мяч из-под жопы убегает, к финишу приползаешь последним под гул и улюлюканье не только твоей команды, которая тебя ненавидит по понятным причинам, но и всего класса. И тут еще эти трусы. Поэтому хотелось как можно дольше переодеваться, чтобы хотя бы на пять минут оттянуть очередной такой будничный позор.

Ко мне подкатили Светка и Ленка. Светка маленькая и брехливая, больше всего похожая на лающую крысу. А Ленка, наоборот, здоровая, сволочь, как дискобол с бульдожьей рожей. Нападали они всегда по одной и той же схеме: сначала тявкала Светка и говорила какие-то мелкие гадости, чтобы разозлить противника, а потом уже Ленка вступалась за подругу и начинала махать кулаками.

И в этот раз все шло по накатанной.

– Что, Сметлева, с Хохловым гуляешь?

– Это кто?

– Ну из девятого.

– Может, и гуляю…

Я еще не решила, какую тактику обороны выбрать.

– Мала еще.

– Да постарше тебя.

Это правда, я была старше Светки на три месяца.

– Это вообще надо всякую гордость потерять, чтобы с пацанами гулять с седьмого класса. Хохлов твой тоже козел, непонятно даже, что он в тебе нашел.

– Я фотогеничная.

– Какая?

– На фотографиях хорошо получаюсь.

– Сметлева, я смотрю, ты слишком наглая.

– Твое какое дело? Пойдешь жаловаться на то, что я с мальчиками гуляю?

– Может, и пойдем. Мы, между прочим, вообще не уверены в том, что ты девственница.

И тут мне под хвост шлея попала. Я точно знала, что в такие моменты лучше промолчать, что потом будет гораздо хуже, но красота ситуации и точность возможного удара были так соблазнительны, что я никогда не могла удержаться.

– Полякова, ты, конечно, можешь быть не уверена, а я уверена, что нет.

Они аж подскочили. Вот этот прекрасный момент! Они обе стоят и хватают ртом воздух. Крыть-то нечем. И тут я добиваю:

– Я даже и не помню, сколько у меня было любовников. Только вам это не грозит. Плоскодонки.

Ленка побагровела, подалась вперед и поперла на меня. Слава богу, в этот момент в раздевалку закинули очередного несчастного, который точно спикировал головой Ленке в ямочки под коленями, она повалилась на пол, раздался визг и вой, и куча-мала начала пинать бедного очкарика ногами. Потом пришел физрук, мы пошли в зал. Мне даже не надо было смотреть на Светку с Ленкой, чтобы понять, что продолжение у этой истории будет.

И ведь сегодня еще только седьмое сентября.

3

Не то чтобы я когда-нибудь ходила на свидания, но особого трепета по поводу встречи с Мишкой не испытывала. Он ждал меня на углу дома. Мы какое-то время потоптались, потом он сказал:

– Слушай, а давай погуляем? Фотографии как-нибудь потом.

Честно говоря, мне тоже хотелось гулять, а не встречаться с его родителями. Вообще взрослых видеть не хотелось.

– А куда?

– В парк…

– Да ну, там под каждым кустом или тетка с коляской, или бабка. Пошли на остров?

И мы пошли. И опять молчали. Потом мне надоело.

– А кто у вас историю ведет?

– Сурен Ашотович.

– И как он?

– Ничего. Про женщин любит рассказывать. Очень. Это полезно: о чем он не начинает говорить, главное – ввернуть вопрос про женщину. Была ли у Атиллы любовница, например, или правда ли, что Петром Первым жена помыкала. Тогда он отвлекается, начинает говорить про нравы, стандарты красоты, а иногда совсем что-то загибает такое, что девчонки краснеть начинают. Мы сидим, слушаем, и никого не спрашивают.

– Везет. У нас Галкина.

– Которая Гыга? Ну и как она?

– Противная ужасно. Шпарит по учебнику. Ничего ни нового, ни интересного. И меня она отдельно не любит.

– Чего так?

– Однажды, когда мы Грецию изучали, она рассказывала про падение империи Александра Македонского. Показывает карту, вот, говорит, империя была такой огромной, плохо управлялась и под воздействием объективных причин пала. А рядом с доской висела карта Советского Союза. Я такая поворачиваюсь, показываю на карту и говорю: «Так вот же!»

После этого она мне и перед классом, и отдельно лекцию читала про нерушимость Советского Союза. Да блин, я же пошутила только, а они потом начали ко мне приставать. И этот, Эдик, сын завуча, пытался вести какие-то воспитательные беседы. Слава богу, теперь он из школы ушел.

– Он недалеко ушел. Теперь в райкоме комсомола работает.

– Ладно, черт с ними.

– А за что тебя еще не любят?

– За все. Наверное, за то, что пришла сюда в четвертом классе, когда все уже друг с другом передружились. А еще я вру.

– Да ну. Соври что-нибудь.

– Однажды мне так захотелось фигурные коньки, что я пришла к бабушке и совершенно уверенно сказала ей, что к нам в группу в детском саду приходил известный фигурист Игорь Бобрин, посмотрел на меня и сказал, что я прирожденная фигуристка. Я врала в мельчайших деталях, рассказывала, как меня заставляли поднимать ногу, повернуться, присесть, поклониться, и бабушка поверила. На следующий день бабушка пошла и купила мне коньки в магазине уцененных товаров.

– Ничего себе. А мне ты врать будешь?

– Буду.

– Зачем?

– Ну, не знаю… Врать – это… Понимаешь, это как стихи писать. Ты даже не поймешь, что я тебе наврала. Понял?

– Приблизительно.

И тут я увидела, что на той стороне улицы стоит Гыга. Сложила ручки на животе, подняла бровь и уставилась на нас.

Я схватила Мишку за руку:

– Не оборачивайся, ни в коем случае не оборачивайся.

Мишка все понял, опустил голову вниз. Мы прибавили шагу. Он не отпускал мою руку. Мне было приятно.

Добрались до моста. Приблизительно в середине моста между Щукино и Строгино есть спуск на остров между Москвой-рекой с одной стороны и затоном – с другой. Как правило, там никого нет. Мы спускались по лестнице, я разглядывала рисунки на опорах моста.

– Они слов, кроме «мясо» и «кони», не знают, что ли?

– Можно еще к «Д» «дураки» приписать. Но я думаю, что за «Спартак» и ЦСКА просто больше людей болеет.

Рядом с «мясом» было написано kiss.

– А нам Гыга говорила, что kiss расшифровывается как «киндер СС».

– Не думаю. У них солист еврей.

– А ты откуда знаешь? А ты их слышал когда-нибудь?

– Да у нас в классе у каждого второго кассета. Однажды, когда родственники вернулись из загранки, мне двоюродный брат дал почитать американский журнал про музыку, там статья была.

– И что, прям на английском читал?

– На английском, со словарем. Долго возился, прежде чем разобрал.

– Ого. И чего ты дальше будешь делать? Английский изучать?

– В нашей школе, пожалуй, изучишь. Нет. Буду физикой заниматься. Хотя английский тоже не помешает.

Я остановилась на одном из пролетов лестницы, вытащила пачку «Явы», достала сигарету. Элегантно закурить не получилось – из-за ветра несколько спичек погасли. Но у Мишки глаза на лоб полезли:

– Ты куришь?

– Неважно. Давай лучше про физику. Физика – наука для мальчиков. Ничего не понимаю и формул этих ваших боюсь. У меня всегда была тройка, ну, такая, чтобы журнал не портить. Все эти сила трения, скорость торможения… Гадость какая-то.

– Много ты понимаешь.

– Ни-че-го. Ладно, допустим, ты будешь физиком, и чего ты будешь делать? Бомбу?

– Физики не обязательно бомбу делают.

– А что?

– Разное. Например, всякие теоретические вопросы решают. Про рассеивание лазерного луча, например.

– Я же говорила, тоска.

– Ты про гиперболоид инженера Гарина читала?

– Фильм смотрела.

– Есть луч.

– Есть.

– Он не просто прямая, а… Помнишь, как кино в кинотеатре показывают? Аппаратчик светит из аппаратной, проецирует картинку. Это тоже луч. Только из аппарата исходит маленький луч, а картинка в итоге получается большой.

– Ну и?

– А теперь представь инженера Гарина, который едет в поезде и из своего портативного гиперболоида пытается взорвать завод. Представила?

– Ну.

– А теперь представь, что у него вместо гиперболоида стоит киноаппарат. Как ты думаешь, можно такой штукой уничтожить завод?

– Тогда он и все остальное должен сбить. Луч же расширяется.

– Вот! Ты только что решила теоретическую задачу!

Я щелчком выбросила окурок, и мы пошли дальше.

– А ты кем хочешь стать?

– Актрисой.

– Почему?

– Во-первых, у меня тетка актриса. Во-вторых, я люблю, когда сцена, люблю разных людей представлять, думать о том, что они чувствовали.

– Может, поэтому ты так врешь хорошо?

– Может, и поэтому. С детства надевала какие-нибудь тряпки, кого-нибудь изображала. Даже в голову не приходит ничего другого. Просто хочу быть актрисой.

Я задержалась на ступеньке и подождала, пока Мишка спустится вниз. Потом положила руку ему на плечо. Он обернулся. Мы оказались почти одного роста. Я даже чуть выше. Он долго смотрел мне в глаза и не отводил взгляда. А потом взял меня за талию. На этот раз не так быстро, как в пионерской комнате, а медленно, почти обнял, поднял вверх и поставил на землю. Затем опять взял мою руку, и мы прошли по острову.

– А что нужно, чтобы быть физиком?

– Много. Что на физфаке, что в Долгопрудном, конкурс большой. Нужно чем-нибудь отличиться. Езжу по олимпиадам, решаю задачки. Надо, чтобы еще с аттестатом все было в порядке. Лучше, конечно, чтобы медаль, тогда снимется сразу много вопросов.

– А как у тебя получается? Они же кретины.

– С математикой несложно – задачка либо правильно решена, либо нет. А история с русским… Тут можно или с Суреном про женщин разговаривать, либо говорить, что они хотят услышать. В общем, тоже просто.

– Я так не могу.

Мы бродили по острову, говорили о ерунде, все это время он не отпускал моей руки. За руку он и довел меня до подъезда. И опять долго смотрел в глаза. Договорились встретиться завтра в школе.

4

Даже если и были какие-то сомнения в том, что мне сюда, они сразу рассеялись, как только я подошла замку, посмотрела на башенки и полукруглую дверь.

Прослушивание шло в полуподвальном этаже. Постучалась. Мне разрешили войти. Это была комната, в которой помещалось несколько рядов стульев, возвышение, обозначающее сцену, пара ширм. Рядом со сценой стояло кресло-качалка, в котором сидел совершенно лысый человек с огромным угловатым шнобелем.

Человек кинулся ко мне:

– Еще одна! Проходите, проходите! Давайте знакомиться! Меня зовут Дмитрий Станиславович Володарский. А вас как зовут?

– Александра.

– Да вы проходите, не стесняйтесь! Расскажите немножечко о себе. Вы где живете?

– В Щукино.

– Далеко. Вы про нас как узнали?

– Родители выписывают «Досуг в Москве», там объявление было…

– Очень хорошо. А на сцене когда-нибудь выступали?

– Первое место на конкурсе чтецов…

– Замечательно. Но, Сашенька… Можно я вас буду называть Сашенька? У нас не просто студия, у нас поэтическая театральная студия, а это значит, что наши студийцы, кроме того, что играют в спектаклях, еще и пишут стихи. Вы стихи пишете?

– Угу.

– Почему так грустно? Мне даже становится неловко попросить вас прочесть что-нибудь… Можете?

– Ну могу…

– Пожалуйста, вот тут на сцену встаньте, мы слушаем.

Я посмотрела на этих «мы». В дальнем углу сидел парень в джинсовой куртке, рядом с ним – черноволосая кудрявая девочка. Оба старше меня. В первом ряду сидели мама и сын. Мама постоянно поправляла мальчику… – ну, как мальчику – у него на лице уже были прыщи и какая-никакая растительность – то шарф, то воротник, а он затравленно озирался, пытался скинуть ее руку и вжаться в стул. Около двери сидела уборщица в халате и шваброй в руках. Ну и этот лысый. Вот и вся публика.

И я начала читать. Читала про оленей. О том, как они бегут за край завтрашнего дня, как цепляют рогами облака и облака становятся их спутниками. Но облакам больно, и они проливаются дождями, а олени бегут себе дальше за горизонт и даже не знают, что кто-то из-за них плакал.

Дмитрий Станиславович похлопал. Уборщица мирно спала. Мамаша тоже похлопала и пнула сына в бок. Тот вздрогнул. Парочка в углу никак не отреагировала.

– Ну что же, Сашенька, проходите, присаживайтесь. Я так понимаю, что мне нужно представиться поподробнее.

Говоря это, он все время посматривал на часы, а потом на дверь.

– По профессии актер, служил в Большом драматическом театре в Ленинграде. Потом в силу обстоятельств был вынужден переехать в Москву, занялся поэтическим творчеством. Недавно я вступил в Союз писателей. Студию при Дворце пионеров я основал только в этом году, так что и для меня это первый опыт. Я думаю, что с нашими студийцами мы будем делать поэтические спектакли, а также обсуждать творчество друг друга. Давайте, чтобы вы понимали, с кем имеете дело, я вам тоже кое-что прочитаю из своего.

Он откашлялся и начал читать какую-то галиматью. Я потихоньку отошла от сцены и села рядом с парочкой. Они тоже все время смотрели на дверь.

Володарский закончил и вопросительно посмотрел на меня. Я похлопала.

– А теперь давайте я познакомлю вас с нашими замечательными студийцами. Вот, пожалуйста, Ниночка – прекрасная поэтесса и очаровательный критик с хорошими актерским способностями.

Девочка встала. Я сделала огромное усилие, чтобы не заржать. Ниночка была не очень высокого роста, с миловидным круглым личиком и огромной, просто карикатурно огромной жопой. Ниночка сделала книксен и села обратно.

Дмитрий Станиславович указал в угол:

– А это у нас Коля. Коля тоже будет большим поэтом.

Высокий Коля встал и поклонился.

Володарский показал рукой на мальчика с мамой. Мамаша вскочила:

– А это Вовочка! Вовочка тоже пишет замечательные стихи! У него очень большой талант! А еще он умеет играть на саксофоне и на скрипке! А еще Вовочка хороший спортсмен и очень, очень замечательный товарищ!

Я посмотрел на Вовочку. Он опустил голову вниз, но и по красным ушам было очевидно, что в этот момент Вовочке хотелось провалиться сквозь землю.

Володарский продолжил:

– А теперь, когда мы все собрались, я немножечко расскажу вам о наших творческих планах…

Он закатил глаза и завел какую-то очень пафосную фигню, что-то про культуру, поколения, историю, стены дворца. Уже через минуту слушать это стало невыносимо.

Тем временем Ниночка шепнула Коле:

– Плохи дела!

Я обернулась. Нина начала шептать уже и мне:

– Нас всего тут четверо, а по стандартам студия может организоваться только в том случае, если студийцев будет хотя бы пятеро. Сегодня последний день прослушиваний. Мы были на первом, с тех пор, кроме тебя и этого, – она кивнула на мальчика с мамашей, – никто не пришел. Если в ближайшие полчаса не придет хотя бы еще один участник, делу хана.

– И что делать?

– Ну, не знаю… Пойти в коридор… Уговорить кого-нибудь… Нам только надо, чтобы нас зарегистрировали, а потом если кто-то не будет ходить, ну и черт с ним.

– А тебе это все зачем?

– Я-то так, за компанию, а вот Коле надо. Он в литературный поступает, ему публикации нужны. А с улицы зайти в какую-нибудь «Юность», что там «Юность», даже в «Пионерскую правду» не получится. А так – студия, руководитель в Союзе, хоть какая-то возможность для публикации. К тому же он стихи может залитовать, что ценно.

Я понимала приблизительно половину из того, о чем говорила Нина. Володарский все вещал.

– И чего мы сидим тогда? Так мы никого не поймаем. Пусть Коля выйдет за дверь и тормозит девушек. Какую получится уговорить – волоки сюда.

Ниночке идея отпустить Колю к неведомым девушкам явно не понравилась, но делать было нечего, и она толкнула его в бок. Коля вздохнул и начал пробираться к выходу.

Володарский вопросительно посмотрел на Ниночку.

– Ему пописать…

Мне тоже понравилось, как Дмитрий Станиславович потупился от неловкости. Но потом опять вскинулся и продолжил про память предков, наследников языка и развитие творческих способностей. Говорил он еще минут пять или семь. Потом дверь распахнулась, и мы увидели Колю, который держал за шкирку какую-то девчонку. У девчонки глаза от ужаса были широко распахнуты.

Коля втолкнул ее в комнату и громко сказал:

– Знакомьтесь, это Леночка. Леночка тоже будет с нами заниматься. Леночка еще не пишет стихов, но будет писать. Да, Леночка?

Леночка затравленно посмотрела на него и кивнула. Володарский запрыгал от радости и затараторил:

– Леночка! Проходите, присаживайтесь! Леночка, мы все будем счастливы с вами заниматься! – Тут он оглядел всех студийцев. – И вот наконец настал тот момент, когда я с легким сердцем могу вам сообщить, что открытие студии состоялось!

Все начали хлопать, а уборщица проснулась, уронила швабру, схватила ее и убежала из комнаты.

– Где ты достал эту Леночку? – спросила я.

– У гардероба. Она перед зеркалом вертелась. Пара комплиментов и почти силовой прием – ну и вот.

– Ничего себе. Даешь.

– Да, Коля умеет очаровывать, – прокомментировала Ниночка.

Володарский раскрыл какой-то журнал.

– Так, пожалуйста, записывайтесь! Вот тут запишите свои имя, фамилию, адрес и телефон.

И мы пошли записываться. За Вовочку записалась его мама. Потом она взяла его за рукав, сказала «Вовочка, попрощайся с преподавателем», тот что-то промычал, и она поволокла его к выходу. Последней записываться подошла Леночка, которую Коля тихонько пихал в спину.

– На сегодня все! Занятия будут по вторникам и четвергам в пять часов. Не опаздывайте, пожалуйста!

Мы попрощались. По дороге к метро я догнала Нину и Колю.

– Слушайте, а вы где живете?

– Мы местные.

– В смысле?

– Тут живем, на Чистых прудах.

– Везет. Мне сейчас еще в свое Щукино пилить.

– Да, далековато забралась. Твоих там точно не водится.

– Каких моих?

– Волосатых. Ты же из них?

– А где они водятся?

Нина и Коля переглянулись.

– Ты чего, совсем не в курсе?

– Нет.

– Где могут водиться волосатые? У памятника самому волосатому русскому писателю.

– А это кто?

– Ну подумай, включи мозги, раз уж ты решила занимается литературой.

– Толстой?

Нина и Коля захохотали.

– Еще подумай.

Я судорожно начала вспоминать русских писателей. Ни один из них мне не казался достаточно волосатым.

– Гоголь! Николай Васильевич Гоголь, – наконец прервала мои мучения Нина. – Ну все, мы пошли.

Мы помахали друг другу, и я повернула к метро.

Вот это удача, думала я, вот это попадание. Осталось только узнать, где памятник Гоголю.

5

Гоголей в Москве оказалось два – сидящий и стоящий. Около сидящего никого не было. Там вообще библиотека, и, кроме старушек и очкариков, никто не появляется. На бульваре со стоящим Гоголем действительно собирались именно те персонажи, которых я искала. Я неделю моталась на Гоголевский бульвар, стояла там в кустах, присматривалась и жаждала познакомиться хоть с кем-нибудь, но они даже не замечали меня и проходили мимо. А я очень, очень стеснялась.

На восьмой день я наконец выбрала себе жертв. Они сидели на скамейке. Оба волосатые. У одного волосы придерживал шнурок, а другой собрал их в хвостик. Тот, с хвостиком, еще носил шинель, но не длинную, по колено.

Я подошла поближе, чтобы услышать, о чем они разговаривают. Говорил тот, который в шинели:

– Противно это все. Ты просто сам не видишь, до какой степени здесь невыносимо. Это не город, азиатчина какая-то. И совок. Слово «архитектура» этому городу не знакомо. Посмотри сколько тут всего понатыкано как попало. А это что? – Он махнул рукой в сторону Калининского проспекта. – Это нормально? Ненавижу этот город.

– Ага, лучше по-вашему, по-питерски ходить в ногу, строем и по линиям. Не город, а казарма с позолотой. Лучше уж наша толчея, чем ваша диктатура прекрасного на болотах.

– Ты меня не убедишь. Посмотри, что это? – Хвостатый показал на здание.

– Сталинский вампир.

Я выдохнула, вытащила из кармана заготовленную сигарету и подошла к ним.

– Ребят, спичек не будет?

Тот, который с распущенными волосами, вытащил из кармана коробок и начал зажигать спички, прикрывая пламя от ветра. Получилось это не сразу, и слава богу, потому что пока он пытался зажечь спичку, я мысленно умоляла: «Пожалуйста, пусть он о чем-нибудь спросит». Потому что я никак не могла придумать тему, которую с ними можно было обсудить.

И он услышал мои молитвы:

– Сестренка, ты как считаешь, где красивее, в Москве или в Питере?

Я остолбенела:

– Я в Питере не была никогда.

– Это как?

– Ну так. Родители не возили…

– Ни фига себе. Это надо было умудриться за столько лет жизни… Тебе сколько лет?

– Четырнадцать.

Черт, черт, черт! Надо было хотя бы год накинуть!

– И что, за четырнадцать лет родители ни разу не возили тебя в Питер? Да ладно!

Тот, который с распущенными волосами, сжалился:

– Смотри, это же чудо какое-то!

Тот, который в шинели, посмотрел на меня очень внимательно:

– Надо тебе съездить обязательно. Я послезавтра туда поеду.

– Просто так?

– Не, у меня отец там живет, так что считай, что вписка есть. Хочешь со мной?

– Не знаю, меня родители с незнакомыми людьми не отпустят.

– А ты до сих пор спрашиваешь?

Я кивнула.

– А скажи, у тебя шинель какого рода войск? Мне страшно интересно…

Он долго смеялся, потом положил мне руку на плечо:

– Мать, это не шинель, а бушлат фельдшера скорой помощи. – И нажал указательным пальцем мне на кончик носа.

– Я Бранд, это Ангел, а ты кто?

– Я Саша.

– А человеческое имя у тебя есть?

– Не-а.

– Так ты чего, не из системы, что ли?

– Из системы, из системы. Только я новенькая.

Ангел и Бранд переглянулись.

– Отлично! Давай тебе имя придумывать! – сказал Ангел. – Пойдем старым дедовским способом.

Он взял меня за руку, три раза провел вокруг памятника Гоголю, потом остановил первого встречного волосатого и торжественно сказал:

– Отец, остановись! И, не сходя с этого места, рекни первое слово, которое подумал при виде этой девушки!

О мои уши можно было прикуривать, так они у меня горели. Я чуть было не сбежала, но Ангел крепко держал меня за руку. Волосатый посмотрел на меня, а потом громко сказал: «Дева!»

– Благодарю тебя, иди с миром!

И Ангел повел меня к скамейке, на которой умирал со смеху Бранд.

– Крестил, значит? – спросил он.

Ангел кивнул.

– Теперь он твой крестный.

Я совершенно не могла понять, к чему это меня обязывает и в каких мы теперь отношениях, поэтому начала спрашивать в лоб:

– А вы часто тут бываете?

– Ангел отсюда, по-моему, и не уходит, а я – по мере возможности.

– А что вы тут делаете?

– Как что? Разговариваем.

– О чем?

– О чем – о чем, о жизни, об искусстве…

– А конкретнее?

– Разное. Я, например, терпеть не могу Москву, а Ангел обожает… У нас непримиримые противоречия.

– А ты чем занимаешься? – спросила я Ангела.

– Я художник.

– А в школе ты учился?

– В училище, пока меня не выгнали. Короче, я разочаровался в официальной системе образования. А для корочки хожу в ШеРаМе.

– Куда?

– В школу рабочей молодежи. Контора есть такая, на Курской. Там таких, как я, полно.

– Ну ты даешь! А это что?

– Это, мать, называется фенечка. – Ангел снял со своей руки браслет из бисера и повязал на мою. – Носи, крестница. Первая фенька в твоей жизни.

Бранд потянулся и сказал:

– Что-то кофейку захотелось.

– На Петровку или в Пентагон?

– В Пентагоне сейчас от пятидесятисемитов не продохнуть. Пойдем на Петровку, заодно и прогуляемся. Ты с нами?

Мы пошли по бульварам. Только сейчас я увидела, сколько в Москве уродливых зданий. Проходя мимо каждого из них – ТАСС, МХАТа, «Известий» – Бранд тыкал пальцем и с раздражением спрашивал: «Что это? А это?» На что Ангел каждый раз вздыхал и отвечал: «Совок».

Когда мы проходили мимо Дома актера, там стояла толпа. Люди читали газеты, прикрепленные к специальным стойкам, и бурно обсуждали. Мы прошли по Страстному бульвару и на перекрестке с Петровкой зашли в кафе, в котором людей с длинными волосами было видимо-невидимо. Бранд и Ангел со всеми здоровались, иногда представляли меня и мне кого-нибудь.

– Это Дева. А это Собака, Хоббит, Валенок, Ли, Шнурок, Афганец…

Я не смогла запомнить все имена. Бранд исчез в толпе, потом вернулся с чашкой кофе.

– Держи. Сегодня угощаю, но потом платить будешь сама.

Мне было так хорошо рядом с ними! Кофе был крепкий, не то что родительский, который они для меня разбавляли до воды. Я таяла от запаха кофе, дыма сигарет и счастья. Я их нашла! Я здесь!

– А можно я приду сюда завтра?

Бранд опять коснулся кончика моего носа:

– Запомни первое правило. Никогда ни у кого не спрашивай разрешения. Второе правило: если пачка сигарет лежит на столе – она для всех.

– А третье?

– Это я тебе, дорогая, потом как-нибудь расскажу.

А про то, что было дома, я даже думать не хочу.