Читать книгу Навстречу звезде - - Страница 1

"Важней, чем оружие – человек, который им владеет. Нет никого более непобедимого, чем человек, готовый пожертвовать своей жизнью"

Эрнст Хайне

01

Это происходит, когда я стою перед пешеходным переходом посреди города, честно ожидая сигнала светофора, который разрешит перейти проезжую часть. Вокруг меня люди, тоже ждущие, пока светофор милостиво подмигнет зеленым: дети, мужчины, женщины…

И вот это происходит. В очередной раз. Надвигается удушливо, безысходной неотвратимостью. Цвета блекнут – вокруг все становится черно-белым, словно я носом прильнул к старому телевизору. Еще ноют зубы, и голова раскалывается от боли. Все это обычно в такой ситуации.

Сейчас, сейчас это произойдет. Еще немного – и кто-то из стоящих рядом со мной погибнет. Кто-то, просто оказавшийся рядом со мной.

Светофор мигает красным, мигает, мигает. Люди вокруг меня смотрят на красный глаз чуть зачарованно, готовые сорваться с места, словно ждут выстрела стартового пистолета.

Светофор мигает. И мы смотрим на него, как на глаз оракула, способный открыть нам будущее. Автомобили покорно притормаживают, едва не целуясь бамперами. Настает эта самая секунда, когда машины уже остановились, а пешеходы еще не начали движение.

Я узнаю будущую жертву обстоятельств почти сразу. Молодая девушка в красной куртке, с черными волосами, собранными в хвост на затылке. Она идет впереди всех – очевидно спешит куда-то. Не по-женски широко размахивает руками при ходьбе, кожаная сумочка при каждом шаге шлепает ее по боку. Не девушка, а солдат, марширующий по плацу.

Итак, она идет впереди всех, а когда оказывается посреди проезжей части, случается неизбежное. То, из-за чего моя голова трещит от боли и ноют зубы. Откуда-то справа раздается протяжной гудок. Он усиливается, нарастает, заполняет собой мысли. Я, пешеходы вокруг, и даже автомобилисты поворачиваем головы на звук, силясь разглядеть его источник.

И вот он – замызганный КАМАЗ, несущийся по встречной полосе на красный через перекресток. Он летит вперед, безостановочно гудит, виляет по дороге, едва не задевая стоящие машины. Люди шарахаются в стороны, а кто-то замирает на месте, растерявшийся. Девушка в красной куртке тоже слышит, а теперь уже и видит мчащийся на нее грузовик, и ее парализует то ли от страха, то ли от нерешительности.

Она останавливается, поворачивается на звук, видит КАМАЗ и замирает на месте, как памятник. Она стоит, оцепенев, ровно до того момента, когда уже невозможно будет что-то изменить. Ровно до того мгновения, когда ее судьба вступает в свои права. Кто-то запоздало кричит ей убраться, отойти, но она не слышит этого за ревом сигнала грузовика. А если бы и услышала, все равно слишком поздно.

Дистанция между девушкой и грузовиком стремительно сокращается. Я зажмуриваю глаза, чтобы не видеть страшный момент столкновения. Уши зажать не успеваю – соприкосновение металла с живой плотью происходит быстрее.

Глухой удар, словно боксер-тяжеловес врезал со всей силы по стене. Непроизвольно открываю глаза и застаю девушку, отлетающую в сторону. Сумочка тянется в воздухе за ее рукой, будто не хочет бросать свою хозяйку. Над головой несчастной также летят наушники, как две черные макаронины-спагетти.

Взрыв эмоций в толпе, крики ужаса, а изгвазданный грузовик, все еще визжа, резко дает колесами вправо и врезается в фонарный столб в десяти метрах от нас. Я стою с буквально отвисшей челюстью, хотя что-то подобное происходило при мне множество раз и стоило бы уже привыкнуть… Но невозможно привыкнуть к тому, что рядом с тобой постоянно гибнут люди. Они умирают просто потому что я оказываюсь рядом с ними.

Мне нельзя находиться среди людей, нельзя допускать того, что случилось с этой девушкой, или чего-то подобного. Но я должен быть здесь, потому что на той стороне дороги к асфальту прибилось неказистое здание, в котором находится мой потенциальный работодатель. Возможно, я получу работу, которая почти полностью изолирует меня от людей, сведет контакт с ними к минимуму, а значит, я не буду представлять угрозу для окружающих.

На проезжей части бедлам. Кто-то бросается к девушке, хотя ребенку понятно, что такой удар она не пережила, кто-то спешит к врезавшемуся в столб грузовику, наконец-то заткнувшему свой гудок, а кто-то причитает. Все делают хотя бы что-то, лишь я стою где стоял, и жду, когда перестанет болеть голова, а мир в глазах наполнится красками.

Кто-то из особо ретивых пешеходов подходит к водительской кабине КАМАЗа, вынимает из его нутра водителя, потом зачем-то тащит его к толпе. Водителем оказывается лохматый таджик. На нем грязные джинсы под стать грузовику, неуместная для октября футболка с короткими рукавами, а открытые руки испещрены синими точками. Даже если вы ни разу в жизни не употребляли наркотики, первое, о чем вы подумаете при виде этих точек, это про следы уколов. И будете правы. Героиновые инъекции.

Водитель грузовика абсолютно невменяем. В его взгляде расплывается само понятие реальности. Он сидит на дороге безвольным кулем, отчего я невольно задаюсь вопросом, как он в таком состоянии вообще мог управлять грузовиком. Однако стало понятно, почему он сбил эту несчастную девушку, лежащую на дороге и воткнулся в столб: виновник ДТП убит наркотой настолько, что с такой же легкостью мог угнать не КАМАЗ, а космический корабль и затем врезаться в Луну. Не уверен, что он даже сейчас осознает факт того, что сбил человека.

Из застывшего потока машин выдирается бело-синяя. Полицейская сирена – это тебе не рев несущегося грузовика весом в пятнадцать тонн. Полицейскую сирену нужно уважать и бояться. Она выруливает из ряда машин с совсем не полицейской поспешностью, из нее вылезают двое при форме, в погонах, начинают приводить в чувство виновника трагедии: эйкают на него, хлопают по щекам.

Наверное, это какой-то бытовой случай. Например, этот таджик убился героином на стройке, затем угнал КАМАЗ, рулил им сам не зная куда, в бесконечность. Вырулил в тюрьму. Это не что-то сверхновое: в интернете вы найдете много случаев угона техники со строек, с дальнейшими авариями и объяснениями пьяных или вмазанных водителей. Реальная жизнь фантастичнее любой фантастичной истории.

И только не говорите, что у заморышей-таджиков нет денег на героин или еще какую-нибудь дрянь, которую вводят внутривенно. Экономическая система жителей Средней Азии очень гибкая, особенно среди жителей-нелегалов. Пресловутый насвай может покоиться в кармане рядом с наркотиком покрепче. Эта братия не всегда расплачивается деньгами за свои удовольствия…

Мне нужно убираться отсюда, нужно убираться. Чем дольше я нахожусь среди людей, тем выше шанс того, что повторится нечто подобное. Еще кто-то неизбежно погибнет, будучи рядом со мной.

Начинаются причитания над телом нелепо погибшей девушки, течет негатив по отношению к невменяемому таджику, сидящему прямо на асфальте, полицейские пытаются допросить его на месте. Кто-то из столпившихся вызывает «скорую». Кому? Обреченный на тюремное забвение таджик придет в себя в камере предварительного заключения, переживет ломку, а девушке уже не поможет никто: вдохни в нее жизнь какая-нибудь божественная сила, это все равно будет существование в раздробленном теле.

Голова перестает разрываться, зрение обретает цвета, зубы перестают гудеть – отпускает чувство, будто по ним кувалдой врезали. Нужно идти. Вон здание впереди. В нем контора, где, может быть, мне дадут работу. Современная сфера трудоустройства пересыщена вакансиями, но мне нужна именно эта работа. Неказистая и низкооплачиваемая, но мне нужна только та должность, которую мне могут предоставить в этом здании.

Нужно уходить отсюда, вытащить себя из массы людей, пока полицейские не призвали меня, первого попавшегося, свидетелем, не схватили за рукав, не глядя.

Иду сквозь набухающую толпу зевак, прибежавших посмотреть на происшествие. Кого-то пихаю локтем, кого-то просто обхожу. Состояние немного подавленное, а мне нужно быть в форме перед интервью. Моя потенциальная должность не обязывает быть респектабельным, но работодателю-то я должен понравиться.

Наконец нужное здание после злосчастного перекрестка. Прохладный холл помогает высохнуть мокрому лицу, кондиционирует мозги. Все нормально, я в порядке. Улыбаться и кивать. Кивать и улыбаться, даже когда не согласен. Место, на которое я устраиваюсь, не обязывает меня лишь согласно кивать редким посетителям, а вот улыбаться им точно не обязательно. Наоборот, улыбка на моей потенциальной работе может быть понята превратно.

Сверяюсь с табличкой на стене, указывающей, где и чей офис находится. Закручиваюсь по лестнице на второй этаж.

Посреди пустого холла на стене висит зеркало от пола до потолка. Не могу побороть искушение, и, как и любой человек, останавливаюсь перед ним, смотрюсь. Видок у меня, конечно… Пальцами разбрасываю волосы, одергиваю куртку. Джинсы мятые, но на собеседовании сяду побыстрее за стол, чтобы работодатель не успел это заметить. Вот так, другое дело. Стал выглядеть немного опрятнее.

Нужная дверь. Вхожу.

Передо мной офис Жаровихинского кладбища. Строгий интерьер, минимум украшений. Если не знать, куда ты зашел, то никогда не подумаешь, что ты внутри места, в котором отвечают за мертвых. Можно обмануться и вообразить себе, что ты в съемном помещении чопорных программистов, целыми днями клепающих какой-то сложный и неинтересный код. Никакой саморекламы. Вообще никакой рекламы – стены непривычно голые, как в бухгалтерских конторах прошлого.

Передо мной за столом сидит женщина лет под сорок. Она аккуратно подстрижена, на ней черный костюм-тройка, насколько я могу судить из-за закрывающего ее ноги стола. Симпатичная.

Я представлял на ее месте толстую хабалку лет под пятьдесят, которая устала от своей работы, от жизни и теперь до пенсии отбывает вахту в этом офисе. Знаете, есть такой тип женщин, сварливых и заранее недружелюбных, живущих по принципу «Нахамлю первой, пока мне хамить не начали».

Но нет. Передо мной аккуратная милая женщина, заинтересованно разглядывающая меня. Никакой неприязни, никакой задушевной усталости во взгляде.

Улыбаюсь и говорю негромко:

– Здравствуйте! Я Евгений. Мы с вами вчера созванивались по поводу вакансии.

Женщина на секунду проваливается в себя, затем выныривает из своих мыслей, кивает, отвечает:

– Да, здравствуйте! Проходите, садитесь.

Она протягивает узкую ладонь в сторону гостевого кресла за ее столом, а я, памятуя о своих мятых джинсах, спешу сесть быстрее.

Вроде, не заметила.

Мазнув взглядом по окну, отмечаю, что ДТП с КАМАЗом осталось по ту сторону здания. Вряд ли сюда долетели звуки столкновения и последующей истерии. Это хорошо.

Пока не повисла совсем уж неловкая пауза, инициирую диалог:

– Я подавал заявку на вашу вакансию. Вчера мы созвонились…

Понимаю, что это звучит нелепо, ведь я только что говорил это, но слова обратно в глотку не затолкаешь.

– Елена Сергеевна, – представляется хозяйка конторы. Учтиво киваю в ответ. – Да, я ждала вас.

Жду.

Она продолжает:

– Евгений, я изучила ваше резюме, и у меня много вопросов к вам. Прежде, чем мы начнем рассматривать вас на должность, мне нужно кое-что узнать о вас.

Киваю, затем аккуратно перетягиваю одеяло на себя:

– В начале позвольте рассказать о себе. Окончил школу, колледж. Служил. Сейчас учусь. Хочу получить высшее. Обучаюсь заочно в Северном Арктическом федеральном университете имени Ломоносова.

Все до армии правда, все после – беспробудная ложь. Я никогда не был в этом университете, а наплел про него чтобы получить эту работу, так нужную мне: вранье про этот университет – это часть плана для получения этой работы.

У меня очень скользкий план.

– Да, я обо всем этом в курсе, – говорит Елена Сергеевна, – в вашем резюме все подробно написано. Вы составили очень хорошее и исчерпывающее резюме о себе. Это очень важно в наше время. Если человек не способен в десяти строчках описать себя перед потенциальным работодателем, то стоит ли его рассматривать на такую должность… Буду с вами честна, не каждый дотягивает до этого собеседования, а уж пройти его…

Она имеет ввиду: «Не каждый стоит моего времени».

– Рад, что понравился вам.

Она смотрит на меня пристально, готовясь задать вопрос, про который она говорила. Она хочет узнать то, что ее смущает во мне, как в кандидате.

Я не отвожу глаза, смотрю спокойно и, как мне кажется, нейтрально. Схватка взглядов.

Она задаст вопрос, на который я должен дать правдивый ответ. Этот ответ я репетировал вчера, сидя в палатке в лесу недалеко от города.

Да, на данный момент я живу в палатке. В лесу. Разжигая костер из нарубленных веток. Планета закована октябрем, поэтому срубать ветки на костер приходится все чаще, а они все выше. Чтобы не замерзнуть, мне приходится либо залезать на деревья и рубить эти ветки, либо уходить глубже в лес и рубить их там, где они еще есть. Каждый день моей жизни отягощается еще более глубоким походом в лес.

Моя жизнь – не сахар. Но об этом позже.

– Итак, я должна задать вам один вопрос, – продолжает Елена.

Я готов.

Но она начинает не в лоб, а учтиво, издалека:

– Евгений. Вам двадцать один год. Человек вы симпатичный. Учитесь в университете. Поэтому мне интересно, зачем вам эта вакансия. Скажу так, это совершенно не то место, куда стремится молодежь в ваши годы. Тем более, как вы сами вчера сказали по телефону, вы готовы работать один за четверых, то есть, без выходных, двадцать четыре на семь. Я хочу понять, с чем это связано.

Молчу. Даю ей закончить.

– Я в похоронном бизнесе десять лет и еще ни разу не сталкивалась с таким случаем. Я обязана задать вам вопрос.

– Да, слушаю.

– Сейчас вы проходите интервью на вакансию сторожа кладбища. Я никогда не видела, чтобы в двадцать один год кто-то хотел получить эту должность. Мне кажется. для вас эта работа важна, но я не понимаю причины. Зачем вам нужна именно эта работа?

Да, я прохожу собеседование на должность сторожа кладбища. Все так.

Причина проста. Кладбище есть довольно тихое место с минимумом посещающих, насколько это вообще возможно для кладбища. Значит, я буду относительно изолирован от людей. Значит, возможно, кто-то не умрет, оказавшись рядом со мной.

Я чумоносец, если хотите. Но моя чума не заражает, о нет. Она косит сразу и без сбоев. Она невидима, неосязаема. И, боюсь, неизлечима.

Поэтому мне и нужна эта работа. Кладбищенским сторожем. Семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки.

Но отвечаю я совершенно иное:

– Знаете, я всегда старался быть независимым от родителей. У меня с ними нормальные отношения, не подумайте. Просто мне кажется, что в двадцать один год неприлично стрелять у матери деньги на сигареты. Поэтому я решил найти работу, которая поможет мне и оплачивать учебу, и жить самостоятельно. Более того, ответственность не даст мне расслабиться. И потом, на этой должности у меня будет время заниматься учебой. Я не собираюсь выпускаться из университета с красным дипломом, но знания иметь хочу. В общем, убью двух зайцев одной лопатой.

Это ложь. Максимально простая. Ложь должна быть проще правды, в этом ее смысл.

Елена Сергеевна плещет улыбкой, смотрит на меня внимательно.

– Да, повезло вашим родителям с таким самостоятельным сыном, – наконец выговаривает она.

Самостоятельным поневоле. Отрекшимся от них, даже не сказав им об этом. Ради их блага. Ради блага всех, кто находился рядом.

Напомню: мое пребывание в этом кабинете, в этом городе, чревато катастрофой. Сбитая грузовиком девушка очередной пример.

– Еще один плюс в сторону моей кандидатуры.

Она вновь ползает взглядом по моему резюме, затем выдает очередной вопрос:

– Евгений, как долго вы собираетесь находиться на этой должности?

– До окончания учебы, то есть, года четыре точно.

Накатывает легкая паника. Когда я продумывал свою легенду, я не узнал, сколько лет занимает получение высшего образования в университете имени Ломоносова. Такая мелочь.

Елена Сергеевна чуть мнется, насколько это вообще возможно для человека, к которому приходят убитые горем матери и старушки, заранее готовящие себе место в ее вотчине.

– Евгений, буду с вами честна. Я рассматриваю вас на эту должность только потому что… Как бы сказать помягче…

Решаю помочь ей:

– Все предыдущие сторожа Жаровихинского кладбища стали его вечными обитателями.

Бабушки и запитые алкоголики, нашедшие себе приют в кладбищенской сторожке. Люди, которым было некуда податься. Брошенные, либо же никому не нужные. Древние, как мать земля бабульки, грубые мужики, вышвырнутые волею судьбы на обочину жизни. Так она хотела сказать.

– Да! Поэтому я спросила вас, зачем вам эта работа.

Она имеет ввиду: «Я все равно не доверяю тебе». Я ее понимаю.

– Ответ я уже дал.

Пусть она считает меня избалованным жизнь пацаном, который хочет доказать что-то себе и всему миру. Пусть лучше так, чем решит, что я, например, почитаю культ смерти и собираюсь устраивать на кладбище всякие непотребства. Санта Муэрте? Не знаю такую.

Затем она предупреждает, что задаст мне ряд нестандартных для собеседования вопросов. Но если учесть, на какую должность я претендую, вопросы не должны колоть подозрением.

– Евгений, вы употребляете наркотики?

Почти не колют.

– Нет. Не употребляю.

Хотя бы потому что у меня нет денег на них. У меня на еду-то нет денег. В лесу, где стоит моя палатка, я жарю собранные грибы на украденной сковородке.

– У вас были беспорядочные половые связи?

– Беспорядочных не было, к сожалению.

Давлю улыбку.

К двадцати одному году с девушками у меня было всего два раза. До армии. До того момента, когда я понял, что нужно держаться от людей как можно дальше.

– Вы пьете?

– Нет. У меня врожденная непереносимость алкоголя.

Это правда. ВНА не смертельно, но приятного мало, так что от алкоголя я отказался в семнадцать лет.

– Вы верите в Бога? – продолжает бомбардировку вопросами Елена. – Я спрашиваю потому что это важно. Большинство людей, приходящих на кладбище, верующие.

– Я понимаю. А те, к кому они приходят, похоронены под крестом.

Я не особо религиозен. С висящим надо мной проклятием хочется и надеяться на Бога, и проклинать его.

Впрочем, если он и существует, проклинать его глупо.

– Да, верю.

Елена щелкает что-то в своем рабочем ноутбуке: возможно, смотрит новых кандидатов на эту должность. Хочет найти моральный повод отказать мне?

Но мне чертовски нужна эта работа. Любой ценой. Хотя бы потому что я уже четыре месяца живу в палатке посреди леса, а впереди зима, и пережить ее будет очень тяжело. Потому что по ночам, лежа в этой холодной палатке, мне кажется, что я готов кого-нибудь убить за миску горячего супа.

И я начинаю контрудар по Елене:

– Знаете, я ответственный и довольно стационарный человек. Я могу сидеть на одном месте очень долго. Тем более, учеба. А ваша вакансия пришлась кстати. Поэтому я мотивировался еще больше.

– Евгений…

– Просто Женя. Не люблю свое полное имя.

– Женя, говорю сразу: работа будет не сахар.

Да-да, убитые горем матери, скорбящие родственники похороненных.

Но я готов.

Елена продолжает:

– Женя, вы же понимаете, что быть кладбищенским сторожем означает определенный риск.

– Например, пьяные подростки, которые ночью решат, что побродить по кладбищу под луной жутко романтично. Если вы про это, то все в порядке. С двумя-тремя пьяными сопляками справлюсь, не сомневайтесь.

Когда я ушел из дома и бродяжничал по лесам и вдоль трасс, мне приходилось отбиваться от кое-кого пострашнее, чем деревенские драчуны. Один из таких актов самообороны закончился травмой напавшего на меня. Не для меня, как можно догадаться.

Пауза. Нарушаю ее:

– В конце концов, можно вызвать полицию. Участковый пункт здесь относительно недалеко.

Под «здесь» я имею ввиду там, у Жаровихинского кладбища.

– Да, вы подготовились к собеседованию, – Елена благосклонно кивает. Затем добавляет: – Впрочем, в сторожке, где вам предстоит жить, есть ружье. На крайний случай.

«Где вам предстоит жить». Она так сказала. Значит, работа у меня в кармане. Боясь отпугнуть удачу, я внутренне ликую. У меня будет крыша над головой. Я буду в тепле. Спать на кровати. Под одеялом!

Есть такой старый анекдот: «Сторож на кладбище верит в Бога сутки через трое». Я, получив эту работу, готов обложить всю сторожку иконами и молиться на каждую по десять раз в день. Знаю, читай всевышний мои мысли, он просто посмеется над ними, но человек не всегда отвечает за свои слова в минуты счастья.

– Вы улыбаетесь, – возвращает меня с небес на землю Елена. – Вижу, вы действительно рады этой работе.

Как я уже сказал, в последние несколько лет я мало общаюсь с людьми, поэтому отвык контролировать свои эмоции. По этой же причине я часто болтаю сам с собой.

– Или вы улыбаетесь при упоминании оружия? – запоздало спохватывается она.

– Нет-нет, оружие я не люблю. Все эти мальчишеские пристрастия, вроде оружия, машин и футбола обошли меня стороной. Как-то с детства сложилось, что я фригиден к таким вещам. Предпочитаю книги.

Снова тишина разбухает в кабинете.

– И, кстати, у вас будет друг, – режет тишину Елена. Затем спрашивает: – Как вы относитесь к собакам?

– Нейтрально.

– При кладбище есть одна, ее приютил один из последних сторожей. Зовут Лара. Очень дружелюбная.

Интересуюсь из вежливости:

– Лара сокращенно от Лариса?

– Нет, – отмахивается Елена. – От Лары Крофт, расхитительницы гробниц. Есть серия компьютерных игр с таким персонажем. Собака любит копать чужие могилки. Дорожки на кладбище вымощены плиткой, поэтому она может начать рыть ямы над могилами. Отсюда ее кличка. Вашей задачей будет следить за тем, чтобы она не побеспокоила покой усопшего.

Киваю согласно.

– О, это будет самая сложная часть моей работы. И не говорите мне, что ее еще придется кормить!

Елена улыбается, потом как-то сникает немного. Затем говорит:

– Знаете, отвечать за кладбище очень сложно. Родственники умерших приходят по любому поводу. То им не нравится место захоронения, то земля. Однажды ко мне пришли друзья покойного и потребовали выделить другой участок, потому что им не нравился кто-то из соседей усопшего. Приходят проконсультироваться, где ставить крест над могилой: в ногах или в голове покойного, и в какую сторону хоронить головой – на запад или восток: оказывается, по какому-то погребальному канону это важно. Поэтому мне нужны надежные люди, но, согласитесь, сторожами на кладбище надежные не идут. Здесь как в ресторане фаст-фуда: приходят либо пересидеть-подработать, либо от безысходности.

Она смолкает, взгляд ее чуть теплеет, будто, выговорившись, она связала нас какой-то тайной, и теперь я вхожу в круг доверенных. Переживаю этот взгляд, как сильный, но короткий порыв ветра. Ничего не отвечаю, чтобы не выглядеть подлизой. Елена Сергеевна сама привыкла кивать клиентам с казенной скорбью на лице, так что мое лицемерие раскусит сразу.

– Итак, перейдем к условиям, – тон хозяйки страны мертвых становится деловым. – Вы работаете в четыре смены, оклад, соответственно, у вас четвертной. Это будет продолжаться до тех пор, пока я не найду вам сменщика. Покидать территорию кладбища нельзя. Неподалеку от кладбища есть небольшой магазин, все продукты можете покупать там, но когда кладбище закрыто. Связь со мной по «скайпу» каждый день утром и вечером. Также я сама буду связываться с вами и докладывать, когда будут захоронения, в какой части кладбища будет свежая могила. Зарплата на карту. Вопросы?

– Да. Прямо сегодня заступать можно? Во-первых, сторожка пустовать не будет, во-вторых, обживусь, пока обязанностями не закабален.

Пальцы Елены изящно нырнули в карман пиджака, а вылезли оттуда уже со связкой ключей. Всего их было четыре.

– От сторожки, от больших ворот, от малых ворот, от сарая, – она показала мне все четыре ключа и прокомментировала их назначение.

– От сарая?

– Конечно! Там лежит инвентарь: грабли, метла, лопата, еще что-то. Осенью убирать листья, зимой расчищать снег. Еще там есть кисточки и банки с краской – красить ворота раз в год. У сторожа кладбища много обязанностей.

Что угодно, что угодно, лишь бы получить эту работу. Я готов бегать по всему кладбищу и ловить руками листья, падающие с деревьев, лишь бы ночевать в тепле.

Нужно что-то ответить, но я чувствую, что все слова превратятся в сдавленный пластилин из звуков, поэтому поднимаюсь из кресла, вспоминая про свои мятые джинсы, говорю:

– Спасибо за доверие. Могу оформляться?

– Да, – Елена Сергеевна кивает. – Кабинет рядом. Документы с собой?

– Конечно.

Документы я всегда ношу с собой. Не оставлять же их в палатке посреди леса, на которую может набрести кто угодно.

И, кстати, мне еще нужно смотаться в лес, забрать из палатки свои хилые пожитки (вместе с самой палаткой, разумеется), затем окольными путями добраться до кладбища.

Елена Сергеевна не могла знать, что своим решением принять меня на работу, она запустила маховик судеб, не зависящий от нее, но в центре которого буду я.

02

Когда ты несколько месяцев ночуешь в лесу, в дырявой палатке, а вместо матраца под тобой хвойные ветки, то любая человеческая постель будет казаться периной, на которой достойны спать сами ангелы.

Диван в сторожке ангельской периной не был, но даже с него мне не хотелось вставать: казалось, подо мной образовалась гравитационная аномалия, которая притягивает меня к этому дивану.

Смотрю на время в телефоне. Ого, второй час дня. Подъем!

Сажусь на диване, тру заспанную морду, жду, пока буксующее сознание догонит ускользающую реальность. Сладко потягиваюсь, натягиваю штаны и принимаюсь осматривать свои новые владения.

Я добрался до сторожки ближе к вечеру, ведь нужно было вернуться в лес и запаковать свои вещи. Так, со скомканной палаткой и обшарпанной сумкой на плече я предстал перед воротами Жаровихинского кладбища, моим новым домом. Рухнул на диван почти сразу, оставив осмотр нового места жительства на завтра, только с Еленой Сергеевной созвонился и отчитался, что на месте.

Итак, сторожка представляла из себя небольшой кирпичный дом, разделенный на большую комнату, где я ночевал, маленькую комнату, крошечный санузел, кухню и прихожую. Даже по меркам среднестатистического жителя России это вполне себе неплохо. Для меня одного же это были почти хоромы.

Чувствовалось, что сторожка обживалась долго и с любовью: старенький шкаф, скрипящий стол, три сносных стула из разных эпох, полысевшие ковры на полу и стене… Казалось, все это помнит руки, еще поднимавшие кумачовое знамя за Брежнева.

На кухне обнаруживается мятое жестяное ведро, наполненное картошкой. Нахожу в ободранном стенном шкафу кастрюльку, достаю несколько картофелин, и начинаю их чистить, предвкушая праздник живота. Кажется, нож в моих руках затачивали разве что трением об воздух. Возвращаюсь за своим ножом, прихваченных из дома.

Последний раз я ел картошку месяц назад, когда украл ее из чьего-то сарая. Тогда я часто делал вылазки из леса, промышляя воровством. Лес, в котором стояла моя палатка, давно был зачищен от грибов, которые я жарил и ел, молясь, чтобы они не были ядовитыми.

Вообще, воровать приходилось почти все, но иногда что-то выпрашивал. Например, ту дырявую палатку, в которой я жил, мне подарил один рыбак. А после этого я спер у него рыбу.

Пока картошка варится в кастрюле, прохожу в зал, сажусь перед своей сумкой, начинаю доставать вещи. Потертая рубашка в клетку, линялый свитер, пара нижнего белья, две майки – все, что у меня есть. На самом дне лежит банка тушенки, которая мне и нужна. Весь мой «неприкосновенный запас» только и состоит из нее. Это было на самый голодный день, а наступить он должен был вот-вот.

Возвращаюсь на кухню, вскрываю банку.

Решаю выйти на улицу. Скоро одеваюсь, накидываю куртку, обуваюсь, толкаю дверь на выход.

Вчера, когда я пришел сюда, я вообще не вглядывался в кладбище, до последнего боясь поверить, что меня оформили на работу, что ключ от сторожки подойдет к замку, и вообще, что все это не сон.

Осмотримся при свете дня.

Жаровихинское кладбище не отличалось ничем от любого другого российского некрополя: кресты, надгробия, венки. Небо над кладбищем было каким-то тусклым, а облака рваными, словно их пробивали крупнокалиберными снарядами. Они же, облака эти, подняли в своих объятиях яичный желток солнца: оно было поцветшим, будто ото дня зарядится не могло, и так и провалялось всю ночь в темноте, полуслепое. Ветер дул откуда-то со стороны Архангельска. Возможно, стихия летела сюда аж с Двинской губы, играючи перемахнула город, и движется дальше, тянет за собой облака за невидимые вожжи. В такой денек нужно либо думать о смысле жизни, либо застрелиться.

– Уф-аф! – раздалось где-то совсем рядом.

Это был очевидно собачий лай, а следом за звуком из-за угла сторожки выбежала, видимо, та самая Лара, которая собака.

После вчерашнего собеседования факт наличия собаки на кладбище вообще вылетел у меня из головы – мне было не до того. И напомните мне сейчас про нее, я представил бы себе обычную дворняжку с прилипшим к боку репьем, или, на худой конец, какого-нибудь ньюфаундленда, которого выкинули на улицу. Но передо мной, игриво виляя хвостом, стояла всего-навсего такса! Я не сдержал улыбку.

– Так вот ты какой, напарник! С тобой мы все кладбищенское ворье разгоним, и ружье не понадобится! Как вцепишься нарушителю зубами в яйца, он аж…

– Пяф-наф! – нагло заявила такса.

– Вот ты и иди «наф»! А мне здесь хорошо.

Я взял эту сосикоподобную собаку на руки, всмотрелся в ее черные глаза-маслины. Глаза как глаза: немного наивные, как у любой собаки, и слегка изучающие, как у любого животного.

Теперь хотя бы есть объяснение ее страсти рыть землю. Таксы по природе землеройки. Выковыривать лис и барсуков из нор как раз их специализация.

Вчера Елена Сергеевна сказала, что я должен буду следить за Ларой, чтобы она не безобразничала на могилах, а вот про кормежку этого чуда она промолчала. Значит, набивание каллориями этого вытянутого пуза тоже на моей совести. По крайней мере, какой-нибудь ньюфаундленд ест явно больше таксы, так что мне в каком-то смысле повезло.

Ставлю таксу на землю.

– Картошку с мясом ешь?

– Яф!

– Пошли, накормлю.

Открываю дверь в сторожку, Лара по-хозяйски уверенно вбегает внутрь.

Пока мое нехитрое блюдо готовится, включаю рабочий ноутбук в зале на столе. Ноут слабенький, но и нужен он для связи с руководством, и, пожалуй, все.

Включаю программу видеосвязи. Сразу звонок. На аватарке серьезное и собранное фото Елены Сергеевны. Отвечаю на вызов.

– Женя, здравствуйте! Проснулись?

– Здравствуйте. Да. Вот, поесть себе готовлю, обживаюсь. Познакомился с Ларой. Милое создание. Сразу послала меня на три православных буквы.

Елена Сергеевна улыбнулась:

– Да, она девочка с характером. – Елена смахнула улыбку с лица невидимой ладонью, начала официально: – Женя, завтра кладбище должно быть открыто к восьми утра. В одиннадцать утра приедет процессия. Похороны пройдут на тридцать четвертом участке, это недалеко от сторожки.

– Моя задача?

– Проверить, чтобы место завтрашнего захоронения было в порядке, подмести дорожки, ну и впустить траурную процессию через большие ворота.

– Кого хоронят?

Мне не должно быть до этого дела, но я решаю показать интерес к своей работе.

– Кого-то из… – Елена запинается, – уважаемых.

– Кого-то из блатных.

– Точно! – соглашается она облегченно. – Жаровихинское кладбище самый большой некрополь в районе Архангельска, так что здесь лежат все вперемешку: криминальный элемент, простые смертные, заслуженные деятели еще со времен СССР.

Сборная солянка, ясно. Самые разнообразные судьбы, будто читаешь личные дела солдат какого-нибудь батальона во время войны.

– И последнее, Женя. Сейф с ружьем в углу зала. Ключ от него под самим сейфом, но, надеюсь, оно вам не понадобится.

Ключ от сейфа под сейфом. Русский менталитет.

– Тоже надеюсь, но я же должен осмотреть вверенное мне оружие. В конце концов, я же вчера расписывался за него.

Молчание. Слышно только дыхание Елены и стук на кухне крышки о кастрюлю, которую она накрывает.

– Тогда до связи, – говорит она. – В семь вечера я позвоню.

И сбрасывает вызов первой. Люблю людей, которые после разговора отключаются сразу. В таком человеке чувствуется честность и умение ценить свое время, а значит, на таких людей, как правило, можно положиться.

Как распознать человека? Очень просто. Если он ценит свое время, он понимает его важность, следовательно, будет ценить и твое. Если же он относится наплевательски к стрелкам своей жизни, то и на тебя ему плевать. Это выражается во всем: в работе, в перекурах, в общении. Даже в походке.

В первую очередь поесть. Вываливаю картошку в поцарапанную жестяную миску, туда же бросаю тушенку. На полу нахожу миску Лары, отдаю ей честную треть. Молча едим.

Следующие два часа подметаю дорожки на кладбище метлой из сарая. В нем же находится тачанка, в которой вывожу собранные листья в мусорный бак за оградой. Лара бегает рядом и дает листьям ленивый бой.

Посетители объявляются редко, интереса ко мне не проявляют и задерживаются в стенах некрополя ненадолго, за что я им молча признателен.

Осматриваю могилу, в которой пропишется завтрашний покойник. Над аккуратным прямоугольником ямы возвышается крест. Он шикарен: мрамор, полироль. Он даже позолочен в некоторых местах. Тому, кого будут под ним хоронить, лучше открыть большие ворота побыстрее.

Не понимают люди, что скромность – лучшая дань уважения покойному.

И вот на нем, на кресте этом, данные будущего жильца: ФИЛИМОНОВ АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ. Дата рождения, дата смерти.

– Какая-то фамилия у него… Наверное, на зоне кличка была Филя.

Сказывается моя привычка болтать с самим собой.

Лара убежала куда-то на окраину кладбища, потерялась среди крестов. Решаю поискать ее, пока светло. Поиски заканчиваются быстро.

Такса стоит на могиле на самом краю кладбища, роя своими короткими лапками землю и помогая себе носом. Она фыркает, ругается на своем собачьем языке, но бросать свое занятие явно не собирается.

За могилкой никто не ухаживал, пожалуй, со дня погребения: деревянный крест-надгробие уже становилось не просто серым от дождей и снегов, оно начинало чернеть. Читаю имя на оскверняемом таксой надгробии: БОГАЧЕВА ДИНАРА ИГОРЬЕВНА. Дата рождения и дата смерти отсутствуют. Странно.

Лара упорно копает землю над могилой. Беру таксу на руки, смахиваю землю с ее носа. Животное пытается вырваться из моих рук с какой-то небывалой силой, и даже не силой, а упорностью. Так и доходим до сторожки.

Решаю осмотреть ружье. Достаю ключ от сейфа, открываю, достаю оружие. У меня в руках самое бюджетное и распространенное оружие всех охотников России – «ИЖ-12». Оно простое в сборке и разборке, надежное, как палка, и, мне кажется, удобное примерно настолько же. Оно почищено и разряжено, а патроны хранятся в коробке в этом же сейфе. Взвожу курки, жму на спусковые крючки. Раздается два хлестких и сухих щелчка. Должно работать. За патроны я тоже расписывался, так что проверять ружье на предмет работоспособности мне не хочется. Убираю оружие в шкаф.

Хочется верить, что оружие не пригодится. Буду надеяться, что дедушка Чехов был параноиком в плане стреляющих ружей на стене.

Остаток дня провожу за наведением порядка уже внутри сторожки. Можно засунуть все свои вещи в пустой шкаф, но полки пыльные. Приходится найти тряпку и сделать влажную уборку. Энтузиазма хватает даже на мытье полов и окон. Окна мутные, будто кто-то в них долго и упорно плевал.

Тру тряпкой настенное зеркало в прихожей, невольно осматривая себя. Год жизни в лесу никому не идет на пользу. Это в сказочке про Тарзана все выглядит красиво и мило, на практике это голод и холод. Для своего двадцати одного года я староват: мешки под глазами, отощал и кожа бледноватая, словно какой-то лампочке внутри энергию убавили. Снимаю футболку. Ребра давят через кожу. Это не та худоба, о которой мечтают многие тинэйджеры. Это почти бухенвальдское отощание. Щеки как ногтями стесаны: это я до последнего снимал с них щетину одноразовым станком, пока он не начал больше скоблить, чем сбривать.

Ну, ничего, теперь все наладится. Главное дотянуть до зарплаты, а там уже и отъемся, и отосплюсь. Пусть я добровольно привязал себя к этому кладбищу, но ничто не мешает мне вновь начать выглядеть человеком, если это слово все еще применимо ко мне.

Внешность обманчива – ни один человек не будет спорить с этим постулатом.

Будильник ставлю на семь утра, стелю себе на диване в зале. Завтра мой полноценный рабочий день, так что нужно быть в форме.

А еще завтра рядом со мной будут люди. И над ними будет висеть угроза гибели. Глупой гибели, нелепой, как это бывает обычно, когда я рядом.

В сон проваливаюсь быстро.

03

Траурная процессия прибывает с опозданием в полчаса, то есть, почти в полдень. Выглядит это так: сначала в ворота заезжает «Гелендваген», затем катафалк, за ним еще один «Гелендваген», а уже за ним тянутся три БМВ. Идущий во главе колонны «гелик» едва дает открыть мне ворота, сразу вносясь внутрь кладбища, будто сидящим в машинах не терпится похоронить своего приятеля. Не зная, что хоронят кого-то из местных авторитетов, можно подумать, что привезли закапывать какого-нибудь чинуша.

Благоразумно затаскиваю Лару в сторожку и оттуда наблюдаю за похоронами через окно. Рядом с могилой я не нужен: там уже есть могильщик и священник. Скорбящие братки ведут себя спокойно, терпеливо ждут, когда священник отпоет покойного, затем разливают по пластиковым стаканам помянуть, выпивают.

Я отношусь к криминалу также, как любой добропорядочный житель каждой страны – с недоверием и опаской. Существует мнение, что тюрьма не исправляет жуликов, но учит их быть осторожнее, чтобы не попасться повторно. Подпишусь под этим. И потом, отсидевший человек никому не нужен в нормальной жизни, так что судьба его почти всегда обречена на цикличность.

Всматриваюсь в священника. Что-то в нем есть. Какая-то частичка моей души наполняется теплом при виде его. Он уже не молод, в меру полноват, носит усы, но бородка, присущая русским батюшкам, отсутствует. Он отпевает настолько красиво и чисто, что даже стекло в моем окне тонко звенит. Что-то в нем такое есть, один взгляд на него дарует внутренне спокойствие. Странно. Никогда такого не испытывал.

Пока я маюсь от безделья, наблюдая за похоронами, самое время рассказать о себе, о том, что привело меня на это кладбище, и почему мне так была важна эта бесперспективная работа.

Собственно, мне нужно было начать свою историю с того момента, с которого я сейчас углублюсь в воспоминания, но это было бы слишком долго и не интересно, поэтому начну отсюда.

Лет в семнадцать я понял, что вокруг меня происходят очень странные вещи. То есть, строго говоря, ничего странного в них не было: нелепые смерти, несчастные случаи со смертельным исходом. Ничего необычного на первый взгляд.

Северодвинск, в котором я жил с родителями, город весьма крупный, и происходящие в нем смерти не есть что-то необычное. Но по какой-то необъяснимой на тот момент причине несчастные случаи, ДТП с летальным исходом, пожары с угоревшими в квартирах жильцами, убийства и прочее тому подобное, происходило рядом со мной чаще, чем в других частях города.

Когда тебе семнадцать, ты воспринимаешь все творящееся рядом с тобой как должное, как какие-то незыблемые законы мироздания, с которыми невозможно бороться, поэтому нужно просто воспринимать как данность. Ты еще ребенок, впитывающий законы этого мира, хлопая глазами.

Полиция в те годы отмечала повышение количества смертей в городе. Об этом даже говорили по местному радио, а сама волна инцидентов, заканчивающихся смертями (непременно смертями), обросла домыслами, шутками, приняла фольклорный характер и даже мистический толк. Нет, в те годы это не парализовало жизнь города, но факт оставался фактом: количество убийств и несчастных случаев в городе росло.

И каждый раз, когда я слышал неподалеку визг тормозов и удар, взрыв, выстрелы или грохот, жуткий настолько, что становилось ясно, что без жертв не обошлось, у меня начинали со страшной силой болеть зубы, мозги едва ли не вскипали от боли, а цвета окружающего мира теряли свою насыщенность. Сначала я не предавал этому значение, но когда хаос происходит из какой-то логики, и дурак задумается.

Мой отец был бизнесменом, он как раз запустил очередной супермаркет, и на первую прибыль купил нам небольшой домик на реке Солза (это недалеко от Северодвинска). Домик находился в довольно уединенном месте, так что весь контакт с цивилизацией ограничивался телефоном и поездами метров за триста от дома, которые проносились по железной дороге.

Однажды мы всей семьей жили там почти две недели. Был не сезон, поэтому соседские дома слева и справа от нас пустовали. В те дни я внимательно отслеживал городские новости через интернет, и видел, что всплеск смертей и несчастных случаев снизился до своей среднестатистической планки. Симптомы грядущей беды (головная боль, потеря цветов) меня не беспокоили. Но едва я вернулся в город, уже возле подъезда нашего дома мои зубы свело, а голова затрещала.

Мы неспешно распаковывали вещи, относили сумки и чемоданы в подъезд, чтобы за раз перевести все на лифте, затем копались с отцом в кряхтящем движке, когда к соседнему подъезду подкатила «скорая». Экипаж машины скрылся в подъезде, вернувшись спустя минут двадцать-тридцать. Ожидая самого худшего, я подошел к санитарам и, вытирая руки ветошью, спросил, что произошло. Один из них ответил, что родственники вызвали «скорую» для своей пожилой бабушки, у которой прихватило сердце, но бригада опоздала. В квартире, сказал санитар, они подошли уже к трупу бабки.

После этого я не мог не думать, что подобное происходит из-за меня. Я записался на полное обследование. Врачи просканировали меня от и до, но не нашли ничего подозрительного.

– Вам бы в космос летать, молодой человек, – пошутил тогда один из практикантов, – можно даже без скафандра.

– А голову мою вы сканировали. Что там?

Практикант, как помню, улыбнулся тогда вечно усталой и понимающей улыбкой любого человека от медицины:

– Вот же результаты МРТ и КТ, у вас в руках. Вот-вот, все в результатах осмотра. И ультразвук. Оборудование у нас в клинике новое, все как часы.

Я перестал отторгать от себя мысль, что во мне живет (или всегда жило, но не давало о себе знать ранее) что-то, страшное, непонятное. Я окрестил это «проклятием». Слово избитое во всех языках мира, но подходившее к живущему во мне невидимому монстру очень хорошо.

Проклятие. За что? Почему и откуда? Жизнь давать ответы на эти вопросы не спешила. Необъяснимой природы монстр тоже молчал.

Зато действовал.

В городе опять выросла волна несчастных случаев, аварий. Местное масс-медиа, едва переставшее смаковать эту тему, взялось за старое. Я старался лишний раз не выходить из дома, уговаривая родителей вернуться в загородный дом, но отец был по уши в бизнесе, а мама не хотела без него ехать, и не желала оставлять его в городе одного.

Мои редкие вылазки из квартиры не всегда, но иногда заканчивались чьей-то трагедией: моя гудящая голова могла подтвердить это. Пришлось выключить телефон и стать затворником в собственной квартире.

И как уже можно догадаться, о своем проклятии я никому не рассказывал. Так устроен человек: ему проще поверить в угрозу ядерной войны, второе пришествие или в масонский заговор, чем в то, что перед ним стоит тот, в ком живет сущность, переламывающая жизни людей, как спички.

Я бы и сам не поверил, окажись на месте любого другого. Например, моя мама совершенно адекватный и спокойный человек, воспитанный в духе советского атеизма, но при этом она верит, что в каждом доме, в каждой квартире живет домовой. Беззлобный дух-покровитель, который иногда любит пошалить. Вдумайтесь в иронию: советское воспитание выбило из матери все религиозные начала, но при этом она верит в доброго призрака, неусыпно следящего за жизнью людей.

Родители все же отпустили меня в дом, надумав себе, наверное, не пойми что. В конце концов мне оставался месяц до призыва в армию, и я имел моральное право вести себя не как обычно. Да пусть хоть думают, что я там разврат-пати устрою, думал я тогда.

Отец хотел отмазать меня от службы, но я сразу заявил, что этого делать не стоит, а если ближайший призыв минует меня, у меня будут вопросы к моему папане. Не скажу, что я был очень уж волевой парень. Не скажу, что мне и срочная служба была как слону мышиный пенис, но косить от службы я не собирался.

Тут дело было не в желании показать свою крутизну, какой гордится каждый второй служивший, будто он там попал на войну и вражеские танки штыком пробивал. Просто мой социальный статус мажора будто априори обязывал быть отмазанным от воинской повинности. Во мне сыграла мальчишеское упрямство, и я решил оттянуть свой честный год. Да, служил. Нет, представьте себе, не откосил, как половина моих одноклассников. И денег у папы для этого хватало, представьте себе! Вот я чудак, правда? И мне приятно познакомиться…

Самый кошмар начался в армии. Здесь моему проклятию, отрезанному от мира периметром воинской части, было раздолье. Везде люди, повсюду от подъема до отбоя, а во время отбоя тем более.

На торжественном принятии Присяги у одной из матерей новобранцев прихватило сердце. Торжество момента было сорвано на полуслове кого-то из молодых солдат. Вызвали гражданскую «неотложку», но было поздно. Курящий пятую по счету муж сказал, что с сердцем у нее проблем не было никогда.

В ходе занятий по метанию гранат одна из таких «лимонок» взорвалась прямо в руках у солдата. Командир его взвода своими погонами клялся, что граната взорвалась в тот же момент, когда боец, готовясь метнуть снаряд, отпустил спусковой рычаг. То есть, солдат вырвал предохранительную чеку, отпустил тот самый рычаг, а дальше, по словам комвзвода, граната взорвалась. Военная прокуратура остановилась на версии дефекта гранаты: якобы попался бракованный замедлитель. Солдата хоронили в закрытом гробу.

Во время полевых занятий водитель, привезший нас на полигон, забыл поставить грузовик на ручной тормоз, в итоге чего этот же грузовик, стоящий на склоне, утрамбовал под себя водителя, так не вовремя отвернувшегося. Водителю раздавило все ребра. Исход летальный. При этом ефрейтор, приехавший вместе с водителем, утверждал, что водитель на его глазах поставил машину на «ручник».

Ночью интендант, прослуживший в армии двадцать семь лет, напился до чертей и умер. Третья бутылка водки, найденная рядом с его трупом, оказалась не фабричной, как затем установила экспертиза. Когда я дежурил по кухне, старшина нашей роты обмолвился, что интендант этот был паршивый мужичонка, и грешков за ним в городе, под которым стояла моя часть, было немало. Говорят, в армии быстро отбивается стеснительность, но я тогда был совсем желторотым солдатом, и постеснялся спросить, о каких грехах идет речь.

Во время заступления в караул один из солдат умудрился выстрелить себе в голову из своего же автомата. Погоны сорвали со всех: с командира роты, с командира взвода, а сержанта, командира отделения того солдатика, отправили в дисбат на полгода. Естественно, с него тоже сорвали сержантские лычки.

После этого случая по нашему военному округу гуляли слухи о расформировании нашей части, а сама она покрылась мистическим ореолом.

Солдаты тогда хмуро шутили, на этот счет:

– Вот завтра комполка выпадет из окна штаба и расшибется насмерть. А странность будет в том, что штаб-то у нас, как у долдонов, двухэтажный.

– Или солдату какому каска на голове мозоль до смерти натрет.

– Или дежурный по КПП зазевается до икоты и копыта завинтит!

Солдат – существо с такой философией: «Раз уж заневолили на целый год, извольте выслушать о себе». Но мне было не смешно. Я уже подумывал о самом позорном солдатском поступке – дезертирстве. Однако дезертиров ловят почти всегда, и мне к своему счастью и несчастью еще одной жертвы минимум, хватило ума не перепрыгивать забор воинской части.

Когда пришло время демобилизации, а говоря на всеизвестном жаргоне, дембеля, произошел еще один случай. Я и еще четверо ребят стояли на платформе станции, ожидая своего поезда, который развезет нас по домам, гордо выпячивая аксельбанты, когда в поле зрения появился еще один дембель из соседней роты. Паскудный был парень, хотя лично я с ним не связывался, но по его поведению это было видно сразу.

Так вот, он шел, раскачиваясь, как маятник. Он был в состоянии опьянения perse olalla, что на финском языке означает «жопа на плечах». Он глотах прямо из горла, не догадываясь, что в мире существует какая-то полиция и уж тем более, что она может быть на железнодорожных станциях.

– В соплетоз, – прокомментировал будущего покойника один наших, попинывая свою сумку на платформе. – Не знаю, что меня больше удивляет: как его из части таким выпустили, или как сюда дошел.

Наш герой как раз подошел к краю платформы, что-то бормоча себе под нос, сделал еще глоток. Мимо нас как раз проносился какой-то экспресс, когда этот бедолага по хмельной прихоти попытался остановить его, вытянув руку, словно ловил такси. Экспресс оторвал солдату руку, а туловище, что так невовремя накренилось за линию платформы, превратил в отбивную. К счастью для нас, почти сразу после этого события на соседний перрон пожаловал наш долгожданный поезд, поэтому мы скрылись с места события до приезда полиции, военной прокуратуры и нашего командования.

Думаю, излишне говорить, что при каждом таком инциденте моя голова разламывалась от боли, ныли зубы, а мир становился похож на черно-белую панораму. Иногда подобное происшествие происходило не на моих глазах, но где-то неподалеку, о чем свидетельствовала гудящая голова.

Я понимал, что если не хочу навлечь на невинных людей монстра, живущего во мне, я должен изолировать себя от этого мира.

Трудно жить с осознанием вины за чью-то смерть, но еще сложнее жить, отказавшись от условий безбедного существования. Мой отец-бизнесмен, как и любой отец-бизнесмен, планировал передать мне свою скромную империю в виде десятка сетевых магазинов. Он говорил, что когда я стану наследником его бизнеса, то на безбедную жизнь мне хватит. Отец баловал меня: он с детства приучал меня если не к роскошной жизни, то к плюсам сытого существования. Он говорил так: «То, сколько ты зарабатываешь, во многом определяет и твое мировоззрение, а вот твое мировоззрение напрямую влияет и на твой бизнес». Какая-то странная экономически-психологическая петля.

В общем, отказаться от сытой жизни мажора мне было сложно, но мама однажды сказала так: «Ты же знаешь, я в высшие силы не верю, поэтому не верю в Страшный Суд. Есть он, или нет его, неважно. Гораздо хуже, что в любом случае тебе придется жить со своими грехами». Помню, я маму спросил тогда: «Но если ты неверующая, почему ты так беспокоишься за то, что с меня спросят?». Мама коснулась указательным пальцем моего лба и ответила: «Жить с грехом не самое страшное. Гораздо страшнее, когда ты допустил боль и страдания из-за своего бездействия». Истина стара, как это слетевший с катушек мир, но в мире все циклично. В том числе и истина.

Прошел месяц прежде, чем я решился окончательно и бесповоротно уйти из дома.

Я не знал, что поселилось во мне, не знал, как с этим бороться и представления не имел, как связаться с этой сущностью для заключения хоть какого-нибудь компромисса. Я не спал по ночам, штудируя глупые сайты по магии, обрядам, читая трактаты от разных евангелистов, и даже изучив основы спиритизма, пытаясь найти ответ, что со мной происходит.

– Жень, ты стал курить гораздо больше! – это мама укоряет за прокуренную комнату. – Алекса к тебе вообще в комнату не заходит, потому что ей здесь дышать нечем.

Алексой зовут мою кошку.

– Сын, собираешься в бизнес возвращаться? Я же еще один магазинчик покупаю, и ему крепкая рука нужна, – папенька разрывается между мной и бизнесом, желая объединить меня в своей голове в единое целое эти две составляющих: меня и дело всей его жизни.

В целом, я был не против. Я вырос в благополучной и семье, но к бизнесу никогда не тяготел, однако наследство моего отца (когда его время придет) я воспринимал как что-то, что я не должен потерять ради памяти о нем. Знаете, продолжить его дело.

– Брат, пить будем? Я трех девочек подцепил. Две курносые и с голубыми глазами, как ты любишь! Короче, студентки из экономического! Гоу, оторвемся! – такое сообщение оставляет мне на автоответчик Димка, мой приятель.

В общем, жизнь бьет ключом. Нужно поступать в институт на экономический факультет, нужно подключаться к отцовскому бизнесу, а еще нужно успокоить послеармейский зуд в штанах, погулять с друзьями, выяснить отношения с Лерой (это девушка, которая посреди моей службы отреклась от меня). Но мое проклятие, засевшее во мне хуже занозы, не давало мне реализовать все эти планы.

Я понимаю, что мое нахождение рядом с людьми губительно для них, смертельно опасно. Медленно свыкаюсь с мыслью, что я должен убраться как можно дальше от цивилизации. Бросить сытую жизнь с перспективой стать бизнесменом средней руки, который будет пожинать папины лавры, уйти куда угодно, лишь бы не стать угрозой для ни в чем не повинных людей, которым просто не повезло быть рядом со мной.

– Жень, ты на улицу не собираешься? – это мама заходит в мою комнату, придя из супермаркета.

– Не, мам, а что? Хлеб в магазине забыла купить?

– Нет, – мама немного взволнована. – Но если на улицу пойдешь, лифт не используй, пешком спустись.

– А что такое?

– Сосед наш, Виктор Сергеевич, разбился в лифте только что. Кабина сорвалась с тросов, когда ехала на первый этаж. Я видела его труп, когда поднималась в квартиру.

– Прям сорвалась?

Глупее вопроса в данной ситуации выдумать невозможно.

– Представь себе, – мать, кажется, удивлена больше меня. – Там лифтер был, он клялся, что плановый осмотр тросов проводился совсем недавно, по расписанию.

За полчаса до этого разговора у меня трещала голова и снова ныли зубы. Пассажирский лифт имеет минимум три каната, которые способны выдержать вес тонн в десять (это я быстро проверяю в поисковике), при этом все канаты порвались. Не похоже на совпадение.

День скользит за днем, я лежу на диване под меланхоличные причитания матери, разбавляю воздух никотином и думаю.

Надо мной висит невидимая туча. Она страшная, черная: проклятие, жрущее всех по непонятной мне прихоти. Что сделать, чтобы это проклятие перестало работать? Я не знаю.

– Жень, что-то стряслось, когда ты служил? – снова мама. – Ты пришибленный какой-то после возвращения.

Как объяснить ей это? Как заставить поверить?

Никак.

И вот наступает день, когда я принимаю волевое решение уйти из дома.

Дожидаюсь, пока отец уедет в офис, а мама пойдет к подруге до позднего вечера. Достаю спортивную сумку, кладу в нее вещи: джинсы, рубашку, куртку, смену белья, зубную щетку, пасту, мыло, мочалку, зажигалку. Выгребаю из тумбочки в своей комнате всю наличность, снятую недавно с карты. Вытаскиваю из шкафа на кухне консервы.

Все, можно уходить прямо сейчас. Раствориться, не оставив даже прощального послания, благодаря которому маме и папе будет проще принять мой уход. Конечно, нужно что-то написать, выдумать, соврать, но я решаю, что соврать им все равно что оскорбить их своим бегством еще сильнее.

И вот я стою в коридоре с сумкой наперевес, осматривая родную квартиру, где каждый квадратный метр полон воспоминаний, жду, что сейчас произойдет что-то, что переломит во мне мысль убежать из дома, от людей, от моего будущего.

Но этого не происходит. Чудес не бывает.

Выхожу из квартиры, запираю замок и вешаю ключ на дверную ручку. Спускаюсь на первый этаж, выхожу из подъезда. Все. Не желаемая свобода, вынужденная самостоятельность.

Проношусь через весь город, отбирая велосипед у какого-то сопляка, лишь бы вырваться за пределы этой огромной бетонной коробки под названием Северодвинск, лишь бы не дать живущей во мне сущности убить еще кого-то.

По трассе доезжаю до ближайшего леса, бросаю велосипед, углубляюсь в лес. Шагая по укрытым хвойной тенью леску, спохватываюсь, проверяю сумку на предмет украденных из дома газет. Это будет топливо для моего первого костра. Прохожу лес насквозь, иду на запад по полям, снова углубляюсь в лес, и бреду через поле, стараясь держаться подальше от трасс и поселений.

К темноте выбиваюсь из сил, останавливаюсь в подлеске и располагаюсь на ночь. Быстро ставлю палатку, вскрываю банку с консервами, оставляя половину на утро: режим экономии начался. Измотанный многокилометровым переходом организм отключается быстро.

Не буду утомлять вас подробностями о том, как я бродяжничал, побирался и воровал, подчистую обирая запертые дачи. Скажу лишь, что пережить зиму было труднее всего. В некоторых дачах пришлось жить, разводя костер из той скудной мебели, которая на ней была и части которой вообще удавалось поджечь. Дачные подвалы почти всегда пустовали, а редкие банки соленьев я растягивал на несколько дней. Собственно, жить на чужих дачах я стал, когда ночевать в лесу стало совсем невыносимо.

Ближе к весне я отощал килограмм на десять, если не больше, а чувство голода если и не стало привычным, то слегка поутихло: организм адаптировался к условиям постоянного недоедания.

Позже удалось украсть удочку из какого-то полупустого рыбацкого лагеря (с геолокацией у меня на тот момент уже были проблемы, ведь для определения себя в пространстве нужно было включать телефон, а зарядить его было негде). Итогом моей двухчасовой ловли стали две крошечные рыбешки, которые были немедленно зажарены и съедены.

На фоне зимы весну я пережил относительно легко, правда, пришлось уходить из обжитой дачи, ведь хозяева могли приехать в любой момент. Едва растаял снег, я вернулся в лес. Первое время было голодно, но с приходом тепла в лесу стали появляться ягоды и грибы. Они-то и стали источником нескольких отравлений моего желудка.

Лето пролетело быстро. Время вообще летит быстро, когда ты занят заботой собственного выживания. Я понял, что еще одна зима в лесу или на чужой даче добьет меня окончательно, и я, сдавшись, отдамся на милость своему проклятию, и вернусь домой, к сытой жизни и долгим объяснениям, почему я ушел. Нужно было что-то делать. Мне были необходимы кров над головой и пища.

В придорожной кафешке покупаю кофе, заряжаю телефон от розетки рядом со столиком. Тут же покупаю новую сим-карту, чтобы родители не дозвонились, не рвали лишний раз душу мне и себе. Прокручиваю сайты, ищу работу. Она должна быть максимально автономной, что в моем случае означает максимальную удаленность от людей. За окном кафе какая-то «Хонда» врезается в столб. Слышны крики о помощи женщины-пассажира. Я пытаюсь унять головную боль.

Выхожу из кафе. Плетусь в свою палатку, лежу в ней, не отрываясь от телефона. Скоро он разрядится, и мне снова придется идти в кафе, заряжать его – заряжать мое проклятие чьей-то смертью.

Ничего подходящего. Ни один сайт не может выдать мне вакансию, которая подразумевает хотя бы частичную изоляцию от людей.

В отчаянии я выхожу из палатки, выключаю телефон, иду на край леска, сам не зная, зачем. Лесная стена упирается в кирпичную стену какого-то старого кладбища. Меня осеняет. Я включаю телефон, забиваю в поисковике: «работа сторожем вакансия». После долгого перебора вакансий и звонков я нахожу ту, где я устраиваю работодателя. Я нахожу свое спасение.

Кладбище, на котором мне приходится работать, находится под Архангельском. Выясняется, что сегодня пятница, так что мы договариваемся с некой Еленой Сергеевной встретиться в понедельник.

И в назначенный день пораньше я прибываю в Архангельск на своих двоих. Смотрю на своего двойника в витрине первого же магазина. Щетина на лице отросла до неприличия, волосы лезут на лоб, висят перед глазами, как скрещенные молнии. Чтобы увидеть под нестрижеными ногтями грязь, мне отражение уже не нужно.

Захожу в первую попавшуюся парикмахерскую, позволяю вернуть себе человеческий облик. Голова снова гудит, перед глазами все плывет. И снова кому-то неподалеку не повезло оказаться рядом со мной. Прошу у парикмахерши ножницы и под ее недовольные возгласы отстригаю свои ногти. Расплачиваюсь последними деньгами. Мысленно хвалю себя за то, что перед выходом в Архангельск помылся в озере, рядом с которым я разбил палатку.

А дальше я сочинил историю про Университет, про желание быть самостоятельным и независимым, ведь моей правде никто никогда не поверит. Я вынужден врать, чтобы быть одиноким. Я заложник своего проклятия.

04

Похороны заканчиваются. Траурная процессия выезжает за ворота кладбища, останавливается. Братки вылезают из машин и дробятся на группы. За воротами некрополя они ведут себя чуть наглее, чем внутри. Для себя я объясняю это тем, что они не хотят побеспокоить своим галдежом покой мертвых, либо проявить неуважение к своему усопшему приятелю.

Иду вслед за выехавшими автомобилями. Собственно, мне нужно закрыть ворота, и моя миссия на сегодня выполнена, но я поневоле прислушиваюсь к разговору двоих скорбящих, что трутся отдельно от остальных и ближе всего ко мне.

– Знать бы, какая тварь эта сделала, – говорит первый из них, плотный и массивный.

– Никто на Филимона зуб не точил, – кивает второй, повыше ростом и плечистый. – Говорю тебе, Булыга, это беспредельщики какие-то.

Ага, Булыга это который плотный. А говорят про усопшего.

– Может, беспредельщики, – соглашается Булыга. – Может, кто-то заказал Филимона, или отомстил, грешок старый вспомнил. Хотя, я его знал, как облупленного, у него ни с кем терок не было.

– Найду и убью козла! – заводится второй. – Ни на что не посмотрю. Вывезу в наш лесок…

– Не кипятись, Кипяток.

Значит, Кипяток.

– Он только откинулся, свой пятерик отмотал, а какая-то овца его замочила, – продолжал Кипяток. – Где его нашли, помнишь? В подвале брошенного дома, пристегнутого, на цепи. Значит, его похитили. А кто? Вообще туман!

Ловлю себя на том, что этот диалог меня увлек, и я невольно выдал себя, придвигаясь к говорившим ближе и ближе.

– Э, пацан, че уши раскинул? – обернулся ко мне Булыга. – Локаторы в другом месте грей. Ты кто вообще?

Вот же…

– Сторож я. Кладбище охраняю.

– Вот и охраняй, – сказал, как харкнул, Булыга, – А если что слышал, то забудь. Мы пока Филимона хоронили, много места для могилок видели. Понял, к чему я?

– Мне нет дела до ваших разборок.

– Не, ты меня понял или нет? – требовательно спросил блатной.

– Понял.

Я закрываю себя и кладбище от них.

Вскоре вся эта автомобильная кавалькада убирается. Возвращаюсь в сторожку, ставлю чайник на допотопную газовую плиту, ласково чешу Лару за ушами. Настроение испорчено, но мне все равно хорошо: впервые за год я спал на диване, а не на земле и не на полу, под крышей и не думал о том, что поесть завтра. У меня четырехкратный оклад, который мне, привязанному к этому кладбищу, особо и тратить некуда. Возьму ноутбук в кредит, оплачу интернет, чтобы не черпать трафик из рабочего компьютера…

В дверь сторожки стучат. От страха сердце пропускает удар – микросмерть. Вернулись Булыга с Кипятком припугнуть? Не поверили, что я буду молчать? Ставлю Лару на пол, иду в коридор, пересиливая страх. Открываю дверь неверной рукой. Уже в момент, когда замок отперт, и дверь можно рвануть на себя с той стороны, вспоминаю про ружье в сейфе. Хорош сторож.

– Здравствуйте, молодой человек.

На пороге сторожки стоит тот самый священник, час назад отпевавший братка. Тот самый, при виде которого у меня на душе становится теплее.

Молча киваю, как немой имбецил.

– Вы новый сторож? – спрашивает священник.

– Ну, да.

Он не спешит попроситься внутрь сторожки, а я не спешу его пустить. К счастью, до меня довольно быстро доходит комичность ситуации, и я спохватываюсь.

– Проходите, батюшка. Извините, что сразу не пригласил.

– Благодарю вас, – голос у него приятный даже когда он не поет, как у могилы.

Веду его на кухню.

– Я только вчера устроился.

Указываю ему на стул, тот садится без стеснений.

– Я отпевал покойного только что. Царствие ему небесное.

Киваю.

– Видел. Хорошо отпели.

Ну что за чушь я несу?

– Меня зовут отец Валентин, – представляется священник.

– Женя.

Батюшка кивает, затем говорит:

– Собственно, благодарю, что впустили в свой дом. Я знал вашего предшественника, он всегда приглашал меня сюда, напаивал чаем.

– Не будем нарушать традиции!

Я достаю из бесцветного стенного шкафа кружки, чайные пакетики, снимаю вовремя засвистевший чайник с плиты.

– С возрастом проповеди даются все тяжелее, – говорит отец Валентин, пока я завариваю чай. – Глотка не луженая.

Решаю пошутить.

– У нас командир батальона на плацу так же говорил, мол, вас пять сотен, а я один, и мне всех вас нужно облаять.

Уточню, что наш комбат говорил все это в более матерной форме, в которой даже слово «облаять» звучало иначе и нецензурно.

– Служили, значит, – резюмирует батюшка, принимая из моих рук чашку с чаем. Затем прищуривает и спрашивает: – Воевали?

– Не пришлось, к счастью.

– Простите, что спросил такое, Женя, – осторожно произносит священник, – просто вид у вас такой, словно вы только что из задымленного окопа вылезли.

Ну, да, подстригся, побрился, но год жизни по лесам и чужим дачам дал о себе знать. Впалые щеки не отъешь за неделю, живот провалился.

И тут до меня доходит смысл вопроса.

– Отец Валентин, вы хотели спросить немного другое. Вам интересно знать, почему молодой парень служит сторожем на кладбище?

– Да, молодой человек, – нисколько не смущается священник, прихлебывая из кружки. – Я постоянно отпеваю кого-то на Жаровихинском кладбище, вот и хотел узнать о вас что-нибудь.

Я рассказываю ему сработавшую вчера легенду о своем желании независимости от родителей и университете. Кажется, он верит.

– Похвально, Евгений, – благосклонно говорит отец Валентин, когда я замолкаю.

Моя душа поет, мне хочется улыбаться при виде этого священника в строгой рясе, такого опрятного, вызывающего такое расположение к себе. Почему-то, глядя на него, так и хочется сказать «благость». Странное словечко.

– Знаете, – продолжает он, – я на свете пожил подольше вас, и в людях разбираюсь хорошо. Так вот, мне кажется, в вас есть какой-то стержень, и это совсем не связано с тем, что вы добровольно слезли с родительской шеи и пытаетесь получить образование.

Интересное заявление.

– Рад, что произвел на вас благоприятное впечатление.

В последний год я почти не общался с людьми, и сейчас я словно заново постигал азы коммуникации. Странно, что вчера я Елене Сергеевне не наговорил всякой чепухи…

Впрочем, буквально сутки назад я находился в настолько критическом положении, что даже пенек покажет вершину красноречия.

– Собственно, я служу в Николо-Корельском монастыре в Северодвинске, – сказал отец Валентин. – А сюда приезжаю отпевать покойных. Из криминального мира отпевать не люблю, но монастырю нужно жить на что-то.

Меня цепляет одно его слово…

– «Служите»?

Я ожидал слова «работаю», «живу». А он служит.

– Служу, молодой человек. Богу.

– Простите. Наверное, во мне до сих пор говорят армейские замашки. Мне кажется, армия – это самое яркое воспоминание на сегодняшний день.

Если не считать трупов людей, которые я постоянно вижу: сбитых машинами, превращенными в единое целое с другими машинами. Все они жертвы чудовища, поселившегося во мне.

Мне нельзя быть рядом с людьми, но, когда этот батюшка рядом, все во мне наполняется спокойствием и уверенностью, что сейчас никто не погибнет.

– Если хотите, приезжайте в наш монастырь, – совершенно серьезно говорит батюшка. – У нас очень хорошо и спокойно. В суете мирской трудно найти время для себя, а ведь чтобы поговорить со Всевышним, сначала нужно прийти к гармонии с собой. У нас очень тихое спокойное место.

– Не могу. Я работаю здесь двадцать четыре на семь. Шансов вырваться нет.

Но я в любом случае не приеду. Мне это не нужно. После осознания факта, что во мне живет сущность, выплескивающая свою злобу на всех подряд, мне трудно объективно относиться к небесным покровителям. Я знаю, смешно и наивно винить высшие силы в том, что со мной происходит, но посещать монастыри я точно не буду.

Мой ответ кажется мне слегка грубоватым, поэтому я решаю смягчить грядущую неловкую паузу:

– Но я постараюсь. Работодатель обещал мне сменщика, который будет менять на сутки раз в неделю. Если удастся…

– Женя, – отец Валентин смотрит на меня проницательно. – Вы сейчас хотите пообещать мне, что приедете. Не нужно. Никогда не давайте обещаний, которые не хотите выполнять. Даже если это идет вразрез с вашей совестью, не давайте таких обещаний.

Чем дольше я разговариваю с отцом Валентином, тем сильнее моя душа поет и дребезжит от восторга и какого-то спокойствия. Внутри все тепло и хорошо, будто я снова влюблен. Надвигается мягкое ощущение беззаботного и счастливого будущего, словно и не было последнего года бродяжничества в лесах, и всего того, из-за чего я жил в этих лесах. Как будто не было этого года, когда я побирался у рыбацких лагерей, не ел сутками, маялся от невозможности уснуть в палатке посреди леса.

– Спасибо вам.

– За что? – удивляется священник.

– За то что не давите. Мне и вправду не хочется давать невыполнимых обещаний.

– Женя, христианство – не баптистская секта… И простит меня Всевышний за такое сравнение. Но я буду рад видеть вас. В любом случае, я буду рад видеть вас здесь, и в нашем монастыре.

– Хорошо.

Отец Валентин встает, оставляя на столе чашку с недопитым чаем. Мне отчаянно не хочется расставаться с ним, будто я связан с ним какой-то невидимой нитью.

– Проводите меня? – спрашивает он.

– Конечно.

Я провожаю его за ворота кладбища, а внутри все бунтует, словно сама душа просит не отпускать его, побыть с ним рядом еще. Странное чувство.

Я плетусь к столу с ноутбуком, связываюсь с Еленой Сергеевной и докладываю, что похороны прошли без эксцессов. Она внимательно выслушивает меня, и обещает приехать завтра.

Весь оставшийся день я валяюсь на диване, лишь один раз встаю, иду на кухню, и жарю себе картошку. Ем с аппетитом, но перед этим треть отдаю снующей туда-сюда Ларе. Затем возвращаюсь в горизонтальное положение и лежу. Мое тело радостно от самого факта, что можно лежать в тепле и на чем-то мягком одновременно: мягко было на дачных диванах, когда были холода, а теплые дни протекали в лесу на твердой земле. Я заматываюсь в два одеяла, как в слои защиты, в глухую изоляцию, хотя в этом нет никакой необходимости, ведь сторожка хорошо отапливается. Но мне приятен сам факт, что спустя год моих мытарств, я могу позволить себе больше, чем нужно. Большинство людей давно забыло, как мало нужно для счастья. Большинство людей давно перестало сравнивать.

Я лежу на промятом диване, стараясь вдавить свое тело в его синтепоновую мякоть, и невольно вспоминаю случай из своей бессонной юности.

Дело было в десятом классе. Я учился в школе «для мажорчиков», потому что, благодаря своему папеньке, и был мажорчиком на сто процентов.

И вот в конце сентября, когда отгремел бум Дня знаний, и первоклашки еще хлопали глазами, не понимая, что надолго закабалены, а мы отрывались после школы, как могли, и случилась эта история.

Был у меня корешок-одноклассник по имени Костик. Он тоже был из приличной семьи, разве что его семья была приличнее, чем моя. Он был весел, он был красив. И при этом в нем не было той надменности, которая была у большинства ребят нашей спецшколы.

Однажды он подбил меня подорвать самый настоящий «косяк» после школы. Я согласился. Пыхнули.

– Слу, Жека, – закашлялся он. – Дарвина знаешь?

– Лично не успел познакомиться. Я с ним века на полтора разминулся.

– Вроде, – продолжал Костик, которому наркотик ударил в голову, – он основатель теории, что мы от обезьян произошли?

Он передал мне косяк. Я затянулся.

– Вроде, да. Принято так считать. Я в геометрии плохо соображаю.

– Да какая геометрия? Это же Дарвин! Это же биология! – вытаращил на меня глаза Костя. – Перепутал геометрию с биологией, а затянулся всего три раза.

– Вот! Настолько плохо знаю предмет, что даже его название путаю! Ну и что Дарвин? Ты клонишь-то к чему?

Костя, как сейчас помню, забрал у меня самокрутку, и сказал:

– Так вот, есть еще теория, что мы произошли от рыб. И Дарвин с ней не вяжется. А мы реально произошли от рыб. Знаешь, почему? Вот ни за что не догадаешься, почему мы от водоплавающих начались.

– Ну и почему?

Костя, как сейчас помню, затянулся перед ответом, потом выдохнул:

– Я считаю, рыбке захотелось полежать! Я серьезно! Сам подумай, Жек. Вот рыба, так? Плавает в океане, озере, не важно. Всегда в воде. В водной невесомости. И тут у нее кости устали от давления воды, и она решила отлежаться. И выбросилась на берег. И как-то выжила на этом берегу миллионы лет назад. И вот на нее действует гравитация. И она вынуждена расширять свою спину, чтобы ей было приятно полежать на расширившейся спине, и насладиться чувством тверди под ней.

Костя всегда был необычным парнем. Например, годом позже он заявит перед всем классом такое: «Чем длиннее ногти на пальцах девушки, тем более длинного члена она хочет». Это произойдет на уроке литературы, и, как расскажет нам сам Костик, отец свяжется с админами сайта «Purnhub» и попросит их заблокировать Косте доступ в его аккаунт.

Конечно же, Костю это не остановит.

Так вот.

Конечно, заявление Кости было бредом, но сейчас я ощущал себя той самой рыбой, которой надоело тяготение и давление воды, и она решила вышвырнуть себя на жестокий берег. Чтобы размять кости, а затем развить их во что-то, что миллионы лет будет называться спиной.

И вот я лежу на своей спине после года скитаний по лесам. И мне настолько классно, что я хочу петь.

Я – та самая рыба.

Я закрываю кладбище, и до самого утра лежу, то проваливаясь в сон, то оставаясь наедине с собой. Спишь – пустота, не спишь – темнота. Сонное забвение приходит еще раз под утро, а затем я просыпаюсь под звуки будильника на телефоне. Завтракаю, открываю кладбище, и, пока нет посетителей, приступаю к уборке. Нужно подготовиться к приезду Елены Сергеевны, показать ей, как мне важна эта работа. Но теперь это и мой дом, и в нем должен быть порядок. Не ленюсь помыть полы и пропылесосить, даже протираю окна влажной тряпочкой. Окна от такой заботы чище не становятся.

Елена Сергеевна приезжает к одиннадцати. Ее «БМВ» шуршит шинами у ворот кладбища. Она по-хозяйски уверенно заходит внутрь некрополя, затем в сторожку.

– Здравствуйте. Проходите в зал.

– Привет, Женя, – говорит она, заходя внутрь сторожки. – Ты извини, я обутая пройду.

– Да ничего страшного, хотя, полы я помыл.

– Ого, похвально, – говорит она, стуча каблуками за моей спиной.

Мы проходим в зал, я спохватываюсь, хочу предложить ей чай, но вовремя останавливаю себя. Сажусь за стол.

– Жень, во-первых, результаты вашего медосмотра. Просто храните их где-нибудь, – она достается из сумочки прозрачный файлик и протягивает его мне. – Во-вторых, доверенность на машину. Распишитесь, я выдам ключи.

– Машину?

Ни о какой машине речь вчера не шла.

– Да, за окном же «ракушка» стоит, – поясняет Елена, давая мне время убедиться в сказанном. – В ней «Форд Фокус». Вам же придется иногда покидать кладбище. Машина старенькая, две тысячи десятого года, но еще бегает. Я выбила ее для нужд кладбища в муниципалитете лет пять назад.

Хваткая женщина.

Хорошо, что я в армии права получил. Я расписываюсь в доверенности, и получаю ключи, еще не зная, что эта машина сыграет в моей истории не последнюю роль.

– Далее! – продолжает Елена, не дав мне опомниться. – Сегодня придет могильщик, будет копать могилку. Похороны через два дня. Похоронные данные я выслала тебе на рабочую почту.

– Угу.

– Могильщика зовут Семен. Он же и будет заменять тебя раз в неделю, по воскресениям, на сутки.

Положа руку на сердце, я бы оставался на кладбище и по воскресениям. На улице холодает с каждым днем, небо все чаще отплевывается дождем… Впрочем, теперь есть автомобиль, и раз в неделю можно перекантоваться в нем.

Больше всего мне не нравится тот факт, что этот Семен будет рядом со мной. Это опасно для него. Собственно, Елене Сергеевне тоже нельзя находиться рядом со мной, поэтому я рад, что она очевидно куда-то спешит.

Можно попробовать отбрехаться-отплеваться от этого Семена, но это вызовет ненужные подозрения: вся моя история с поступлением в Университет и желанием жить от родителей независимо шита белыми нитками. Откажешься от единственного выходного, дежуря шесть дней по двадцать четыре часа, и вызовешь подозрения. Лучше уж ночью в автомобиле. Да, в лесу, зато в тепле. Будет скучно, но я привык скучать.

– Еще ваша зарплатная карта, – она выуживает из сумочки конверт. – Пароль с карточкой внутри. распишитесь в получении.

Ставлю свою корявую подпись.

Елена спрашивает меня о всяком, о том, как обжился, как настроение, предупреждает, что будет скучно, рассказывает какие-то малоинтересные факты о моих предшественниках на этой должности, инструктирует. Я послушно киваю, уточняю что-нибудь и тайно благодарю ее, что она не расспрашивает меня о моей жизни до кладбища. Мне не хочется врать, и уж тем более не хочется врать этой милой и доброй на вид женщине.

– Все, времени у меня совсем в обрез, – наконец говорит она, глядя на часы на руке. – Женя, связь вечером. Могильщика ждите завтра. Захоронение послезавтра.

Она просит ее не провожать, и, все так же клацая каблуками, как молоточками, выходит из сторожки, садится в свой «БМВ» и уносится в сторону Архангельска.

Машу ей рукой, стоя за воротами кладбища. Затем, сунув руки в карманы куртки, смотрю вверх. Облака надо мной серые, и неба за ними не видно вообще: будто кто-то усеял небосклон огромными булыжниками, тесно прижатыми друг к другу.

Возможно, где-то там, за экзосферой, за радиационными поясами Земли есть какая-то сила, живущая в космических минус двести семидесяти градусах, и обдуваемая солнечным ветром, которая наделила меня моим проклятием. Может быть, эта сущность пытается подвести меня к какой-то мысли, подтолкнуть к какому-то действию, но я ослеп и оглох.

Обхожу кладбище, стараясь быть незаметным для посетителей… Да и кто знает в лицо сторожей кладбища? Почти никто. И уж тем более не опознают местного охранника в молодом парне.

Нахожу Лару рядом с могилой, которую она облюбовала еще вчера. Могила Богачевой Динары Игоревны, кем бы она ни была при жизни, после смерти поддается акту вандализма таксы.

– Лара, нельзя!

Оттаскиваю сопротивляющуюся таксу за ошейник, беру ее снарядообразное тело на руки, и тащусь в сторожку.

05

В ближайшие два дня происходят два важных в этой истории события. Одно из них повлияет на мою судьбу лишь косвенно, другое же изменит ее окончательно, еще раз вывернет мою жизнь наизнанку и поставит последнюю точку.

Но до этого еще далеко.

Наверное, единственное, чем нельзя заниматься в этой жизни по-разному, так это рытьем земли. В этом деле, если не хочешь ставить себе палки в колеса, то работаешь по стандартной схеме, которую знает даже пятиклассник. Я выкопал не один десяток окопов, и знаю, о чем говорю. Могильщик, пришедший на следующий день, копал методично: лопату в землю, помог себе ногой, затем отбросил полотно земли в сторону. Где-то посреди процесса он сел прямо на землю, закурил и хлебнул из фляги, после чего продолжил. Денек стоял теплый, поэтому спешить ему было некуда.

Мне подавно некуда спешить, поэтому я наблюдал за работой могильщика с чистой совестью и килограммом картошки в кишках.

Могильщик этот, Семен, оказался дядькой за полтинник, веселым в общении и жизнерадостным вообще, о чем говорил его красный нос и теплый запах алкоголя, исходивший из-под старенького пуховика. Он предложил выпить, я отказался, сославшись на работу. На том и разошлись.

Я глядел на работу могильщика, а мои мысли витали где-то за облупившимися стенами кладбища, в сотый раз возвращая меня к событиям, из-за которых я оказался здесь. Я снова и снова думал о своем проклятии, пытался понять закономерность его срабатывания, логику, по которому оно живет и действует.

Итак, все началось незадолго до моей службы в армии. Что происходило со мной до этого? Ничего особенного. Обычная жизнь обычного парня, которому отец-бизнесмен делал поблажки ввиду скорого призыва.

Я не просыпался от кошмаров, мне не виделись мистические знаки, внутри не появлялось ощущение тревоги, нет. Просто в определенный момент я понял, что несчастные случаи рядом со мной стали происходить гораздо чаще, чем раньше, или чаще, чем рядом с другими людьми. В суматохе подготовки к армии, в грустной радости последних дней гражданской жизни, я не хотел тратить время на анализ того, что со мной что-то не так.

А теперь немного сухой статистики.

Вы в курсе, что ежегодно на дорогах России гибнет около пятнадцати тысяч человек? Вы знаете, что в год в нашей стране происходит до ста тридцати тысяч пожаров в домах, и в них гибнет до десяти тысяч людей? В 2020 году за восемь месяцев произошло сто сорок девять сходов и столкновений железнодорожных составов и одиннадцать крушений. Только в 2016 году в московском метро погибло пятьдесят семь человек и пятьдесят один из них естественной смертью.

Все эти цифры огромны даже на фоне нашей огромной страны. И мне, на тот момент семнадцатилетнему парню, не было никакого дела до этих смертей. Эти цифры я вычитал в интернете уже после службы, когда понял, что происходящее вокруг меня есть просто череда совпадений, которая вот-вот закончится. Так я утешал себя, глядя на эти цифры.

Но утешение не приходило.

Что-то жило во мне и несло свою черную месу. Оно не спешило выйти на контакт со мной, и вообще как-либо проявить мотивы своего существования. Лежа целыми днями на кровати, я прислушивался к звукам за окном, ожидая шума взрыва, звука столкновения, и понимал, что я лишь носитель чего-то бестелесного и необъяснимого.

Глупо думать, что в нашем мире не существует потусторонних сущностей. Большинство людей верят в Бога, но если я скажу им, что во мне живет такая сущность, они мне не поверят без доказательств. Это немного странно, но люди сами по себе странные. Их может тошнить при виде свежего мертвеца, но при этом они поддерживают войну своего государства против другого. Люди логичны и разумны по одиночке, но в толпе их разумность словно делится на число, пропорциональное количеству голов в этой толпе.

Мне нет места в этом мире, я не понимаю своей вины в виде проклятия. И мне остается надеяться, что я протяну на этом кладбище как можно дольше, в идеале до своей естественной смерти. Тогда, скорее всего, меня похоронят прямо здесь. Мои родители к тому моменту тоже умрут от старости, дружеские цепи искрошатся, и я буду лежать здесь, под крестом, к которому никто и никогда не придет, омываемом дождями и укрываемом снегами, а спустя несколько десятилетий на мое место поселят другого мертвеца, более нужного живым, чем я. У меня еще много времени смириться таким раскладом вещей.

Люди делятся на два типа: ценящие деньги и ценящие свое время. В каком-то смысле я выше и тех, и других: я навсегда привязан к этому кладбищу, а здесь некуда тратить деньги, будь их у меня хоть миллионы, а унылость и однообразие работы сторожем уравнивают в моей жизни ближайший час со следующими сутками.

Всем известно, что нельзя купить ни одной секунды своего времени, никакими силами невозможно вернуться в прожитое мгновение. Из-за своего проклятия я крепко пристегнул себя к этому кладбищу, и мне некуда девать свое время. Здесь не для кого и не для чего жить, разве что найти себе альтернативу полноценной жизни в интернете, но это жизнь суррогатная, а обманывать себя вечно невозможно. Так что в каком-то смысле я выше хода времени. В каком-то смысле я, не зависящий от бега минут, являюсь самым счастливым человеком на земле.

Гробовщик ушел, но кладбище не пустовало. В окне сторожки я вижу девушку.

Начну описывать ее сверху вниз.

Светлые волосы разрезаны угловатой мальчишеской стрижкой. Больше стройная, чем тонкая фигурка. На ней кожаная куртка, камуфлированные штаны, явно форменные, и грубые байкерские ботинки.

Она стоит у ограды могилы Филимонова, блатного, которого хоронили вчера. Она курит с таким непринужденным видом, будто этот самый Филимонов стоит перед ней живой, и флиртует с ней.

А у меня внутри все визжит от странной смеси счастья, душевного тепла и спокойствия. Это ровно то же чувство, что и с отцом Валентином. Видя эту девушку, я готов воспарить над землей, во мне распухает уверенность, что рядом с ней ничего плохого больше не случится, и мир вернется на привычно стабильную и нерушимую ось.

Это странное чувство. Когда я был обычным человеком, я не ощущал ничего подобного. Нормальный человек не должен чувствовать чего-то подобного.

Но я не нормальный человек.

Мне кажется, это шанс разобраться с моим проклятием и если не установить с ним перемирие, то хотя бы узнать невыгодные правила совместной жизни. Эта уверенность тем больше крепнет, чем я смотрю через стекло на эту девушку.

Обуваюсь, заматываюсь в куртку, выхожу из сторожки, иду к ней.

Она стоит, потягивая сигарету, смотрит на надгробие равнодушно.

– Здравствуйте. Не пугайтесь, я сторож этого кладбища.

Она смотрит на меня искоса, фиксирует на периферии зрения. Пожалуй, как лошадь – видит вас, но не поворачивает морды.

Честно говоря, пока я топал до этой могилы, я не придумал более лучшего начала разговора.

– Я не пугаюсь, – говорит она, не оборачиваясь. – Здравствуйте.

Вблизи я вижу ее высокие скулы, зефирные губы и прямой нос. У нее растрепаны волосы над ушами, а горло стянуто воротом черной водолазки, что подчеркивает ее длинную шею. Она не красотка, но ее красота в том, что все в ней подогнано идеально: каждый квадратный сантиметр ее лица будто делался не слепой природой, но вытачивался силой, которая точно знала, что хочет увидеть в конце: нечто гармоничное, не требующее доработки и свободное от сравнений.

– Буквально вчера хоронили покойного. Я решил подойти, поинтересоваться, кто вы.

Она кивает – разрезает воздух своей короткой челкой. И молчит.

– Знали его?

– Охраняла его.

Та-ак.

– Были его телохранительницей? Или такого слова не существует в женском роде и…

– Охраняла его в тюрьме, – перебивает она. – Я работаю в тюрьме, в Архангельске. Дежурю по коридору.

При этом она не все еще не бросает ни одного взгляда на меня. Будто с банковским терминалом болтаю.

– Тогда вдвойне странно, что вы решили прийти на его могилу.

– Хочу убедиться, что он умер, – флегматично заявляет девушка. Примерно с таким же равнодушием GPS-навигатор указывает вам маршрут.

«Хочу убедиться, что он умер». Ого.

– Он вам сделал что-то плохое?

– Мне? – ее черные брови-лезвия приподнимаются. – Нет, он другим сделал много плохого.

Девушка приподнимает ногу, впечатывает толстую подошву байкерского ботинка в оградку перед могилой, стирает грязь с подошвы, водя ею вверх-вниз. Она делает это бесцеремонно, явно показывая свое презрение к покойнику.

Все, что есть у мертвого, это его гроб, в котором он лежит, законная земля над ним и ограда вокруг его места погребения. И сейчас это стирание грязи об ограду его могилы выглядело надругательством: примерно таким же, как если бы она кинула выкуренную сигарету прямо на его могилу.

– Анна, – представляется она, впервые глядя на меня. Ее взгляд изучающий. – Можно просто Аня.

А потом Анна стреляет окурком в могилу Филимонова. Окурок навсегда теряется среди щедрых венков.

– Женя.

Она разглядывает меня, потом говорит:

– Не думала, что в таком возрасте люди могу работать сторожами где-то.

Строго говоря она и сама сторож, но живых душ.

Она осматривает меня без капли смущения. Если она говорит правду, и она действительно работает в тюрьме, то ничего удивительного: значит, она привыкла сканировать взглядом заключенных, давно забыв про стеснение. Взгляд-рентген должен быть ее профессиональной привычкой.

– Обстоятельства вынудили работать здесь. Но я не хочу рассказывать об этом прямо здесь.

Счастье. Счастье! Оно выхлестывается через меня! Эта девушка, Анна, тянет меня к себе невидимым магнитом. Рядом с ней, как и с отцом Валентином, я уверен, что мое проклятие забивается в самые далекие уголки мироздания, где живет все зло.

Это очень необычное чувство. Людям понадобится еще пара тысяч лет чтобы изобрести такие слова и примерно описать мое состояние в эти минуты.

Почему меня так тянет к ней?

– Что же за обстоятельства такие? – холодно спрашивает Анна, не отрывая глаз от могилы.

– Я же говорю, долго рассказывать.

– Я не спешу.

Это ее «я не спешу». Это заинтересованность во мне или просто попытка убить время?

Делаю еще один маневр уклонения:

– Как-то не очень хочется говорить об этом, стоя над могилой зека.

– Да по фиг на него, – безразличным голосом говорит моя новая знакомая, еще раз утяжеляя меня свои взглядом.

Затем она вальяжно пинает оградку могилы.

Во мне все кипит. Душа рвется на бесконечную свободу. Мне хорошо и тепло с этой Аней, хотя я только взглядом ее коснулся, а она вообще два раза глазами меня прострелила.

– Давайте хотя бы не здесь. Пройдем в мою сторожку…

– Впервые меня на кладбище склеить пытаются.

Я слегка растерян таким ответом: наглым и невпопад.

Есть такой тип дождей, когда они начинаются резко, без разражающейся капели. Этот дождь был именно такой. Просто полило, будто облака забыли про свое расписание и теперь пытаются вылить все точно графику.

– Ладно, идем, – кивает она. – С вас кофе.

Кофе где-то был.

– Прошу за мной!

Мы тащимся в сторожку.

– Ничего так, мило, – говорит Анна уже в сторожке.

Она оглядывается без капли смущения, с каким должен это делать человек, впервые попавший в периметр чужой собственности.

– Кухня направо, проходите.

Я пропускаю ее вперед. а сам расшнуровываю берцы. Аня разуваться не стала. До своих следов грязи на полу ей нет никакого дела.

– Вы извините, что я так нагло к вам.

С этими словами я достаю сколотые кружки, ищу кофе.

– Я считаю, что наглость второе счастье, – заявляет Анна, садясь на табурет и закидывая ногу за ногу.

Многие так считают.

– Честно говоря, не очень вы похожи на наглого человека.

– А на кого я похожа?

Ищу кофе по полкам.

– Ну, не знаю.

За окном уже так льет, будто сегодня четвертое мая, и небеса решили отметить международный день пожарных.

– Например, на одинокую девушку.

– А вы точно не похожи на человека, который в вашем возрасте будет работать сторожем на кладбище, – заявляет она.

Да, я не похож на сторожа кладбища. Я не похож на человека, который горит этой работой.

Черт возьми, покажите мне хотя бы одного человека в мире, который будет влюблен в эту работу.

Анна достает сигареты, закуривает бесцеремонно.

Решаю разбавить тишину:

– Если я вам расскажу, почему я здесь, вы не поверите.

– Я доверчивая, рассказывайте.

Как рассказать мою историю, чтобы в нее поверил первый же человек?

Нахожу кофе, тасую его по кружкам. Кидаю туда же остатки сахара.

Что меня в ней так привлекает? О чем так отчаянно поет душа при виде этой девушки? Это не любовь с первого взгляда, но что-то иное.

И почему я абсолютно уверен, что ворвись в ворота кладбища десять траурных процессий, никто из этих людей не умрет от инфаркта, ишемии или отравления паленой водкой?

– Вы мне очень понравились.

Я вру, но говорю правду одновременно.

Знаете успех любой лжи? Врать правдой.

– Я многим нравлюсь, – говорит она, стряхивая пепел на пол. Не удивительно.

– Мне тоже интересно, что вы делали на могиле человека, которого вы охраняли в тюрьме.

– Секрет за секрет? – она прищуривается.

Сажусь за стол напротив нее.

– Нет, пожалуй. Позже. Да и вечер будет испорчен.

Вот настолько легко позволить себя склеить, не боясь пройти в чужой дом…

Анна смотрит на меня в упор, кидает недокуренную сигарету в кружку. В мою кружку, захваченную мной в сумку, когда я бежал из своей нормальной жизни.

Если можно назвать нормальной жизнь, где люди умирают вокруг тебя.

Если это вообще можно назвать жизнью.

– Так зачем ты пригласил меня сюда?

Она бесцеремонно переходит со мной на «ты», но я даже рад этому. Будто какой-то неосязаемый барьер разрушился.

– Ну, ливень за окном. Тебе укрыться где-то нужно.

Принято считать, что ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой. Это не совсем так. Ложь становится правдой не когда ее твердят без остановки, а когда в нее готовы поверить. Истина – очень гибкая штука. Обман сравним с мягким пластилином.

Стоит начать большую ложь с правды, и дальше можно врать напропалую – оглушенный правдой человек и не помыслит, что вы врете. У него не будет причины не верить вам. Это можно назвать, скажем, номинальной правдой.

Или наоборот: исказите кристально честный рассказ в самом начале, и все ваши дальнейшие слова будут восприниматься совсем иначе. Их можно будет подать как угодно, ведь все зависит от того, с чего вы начали. Это можно сравнить с боксером, который не нарушает правил бокса на ринге, но при этом под его перчатками спрятана тяжелая гипсовая прослойка.

Можно вообще не врать – достаточно переставить события местами. Это в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В жизни все немного иначе. Любое событие может быть подобно отражению в зеркале: отражение не врет, лишь показывает все наоборот, а то, что вы в нем разглядите, зависит уже от вас.

Еще есть четвертый вариант – разрешить собеседнику соврать за тебя. Промолчать, заставить его первым высказать предположение. Люди любят обманываться, хотят верить в то, во что им выгодно верить. Это всем известный факт, но парадокс в том, что никто в этом не признается, как не признается в ковырянии пальцем у себя в ухе.

И я загружаю Аню отрепетированной ложью про Университет Ломоносова, про желание жить самостоятельной жизнью и возможностью потратить свою юность на диплом, а не на пьянки.

По ее лицу непонятно, верит ли она мне.

– Похвальное желание, – говорит она, утрамбовав услышанное у себя в голове.

Она снимает свою кожаную куртку, под ней оказывается черная водолазка, ворот которой я видел, когда мы стояли у могилы. Она задирает рукава водолазки до локтей.

– И тебя не пугает, что я вот так просто подошел к тебе, познакомился?

Аня морщит лоб:

– А с фига ли меня это должно пугать? Симпатичный парень.

– Но посреди кладбища.

– И что? – ее удивление искреннее. Я готов руку отдать на отсечение, что она говорит честно. – Посреди кладбища, и что? Люди в военных госпиталях знакомятся, на дороге, в лесу, напоровшись друг на друга.

Сердце клокочет.

– Честно говоря, у меня уже месяца четыре секса не было, – спокойно заявляет Аня.

Потом встает из-за стола, подходит ко мне. Я тоже встаю.

Она вминает грубые подошвы своих байкерских ботинок в мои пальцы, притягивается ко мне.

Она шепчет, глядя мне в глаза:

– Почему у меня такое чувство, будто я знаю тебя тысячу лет?

А почему у меня такое чувство, что рядом с ней мое проклятие успокаивается?

Ответа не будет.

Говорю:

– Не знаю. Давай разберемся.

Становится понятно, почему она согласилась войти в эту сторожку, почему проявляет инициативу первой.

С ней тоже что-то не так.

Решаю не форсировать события. Нужно дать голодному организму успокоиться.

– Аня, давай чуть позже. Там чайник вскипел.

Она смотрит на меня, как на конченого идиота.

– Ты забыл включать чайник.

И вправду, звука горящей конфорки за спиной не слышно, а звука свистящего чайника не слышно подавно.

Почему у нее такое чувство, будто она знает меня тысячу лет?

Время замедляется, будто вся наша вселенная попала в декомпрессию.

– А почему ты сказала, что знаешь меня?

С этими словами я кладу свои руки на ее бедра. Не стоять же идиотом.

– Не знаю, – губы Ани почти касаются моих. – Просто как увидела тебя, мне так показалось.

И она целует меня в губы.

Детонация.

Она кусает меня за губу так быстро, что я не успеваю отреагировать.

Наше знакомство, расчерченное могилой зека и этим поцелуем, произошло слишком быстро, слишком неправильно. И это чувство неправильности наталкивает меня на мысль, пока мы с Аней сливаемся в поцелуе, что и с ней что-то не так.

Почему у нее такое чувство, будто она знает меня тысячу лет?

– Почему ты сказала, будто знаешь меня тысячу лет?

Она жмет плечами:

– Не знаю, но я уверена в этом.

Декомпрессия.

Весь мир вибрирует, а мое сердце долбит в противотакт.

За окном прозрачными изломами хлещет дождь.

Аня снова целует меня в губы, захватывает мой язык, и спустя бесконечность отрывается от моих губ и говорит спокойно:

– У тебя есть диван или кровать?

– Не слишком ли быстро все?

– Давай, скажи, что мы познакомились всего полчаса назад и все такое…

Глотаю кисельную слюну стальным горлом.

– Вообще-то да, мы познакомились примерно тридцать минут назад.

– Тебя это смущает? – спрашивает она.

В конце концов, я человек, который не способен забыть о том, что над ним висит проклятие, убивающее живых людей. Разве я не заслужил права быть счастливым?

Хотя бы ненадолго.

Я поднимаю Аню на руки.

– А ты тяжелая.

– Никогда не говори такое девушке. И вешу я всего пятьдесят девять.

Несу ее в комнату, кладу на диван.

– Только я буду сверху, – заявляет Аня, стягивая ботинки, затем джинсы.

Это сумасшествие.

Почему так быстро?

Сейчас она переспит со мной, наутро уедет, а я никогда не узнаю, почему у меня внутри взрывается теплым огнем при виде нее.

Она сказала, что у нее не было ни с кем четыре месяца, но в этом ли подлинная причина?

Она может склеить кого угодно.

– Эй, ты уснул? – Аня пинает меня обнаженной ножкой в пах.

Она совершенно голая.

Пока я буксовал в своих мыслях, она успела стянуть с себя водолазку. Черный лифчик валяется на полу.

И я плюю на все догмы и правила, а рассудок молчит. Ощущение счастья орет во мне. Это счастье такое же аномальное, как живущее во мне проклятие, убивающее людей, если я нахожусь рядом.

Я раздеваюсь, ложусь на Аню, но она быстро и сильно перетягивает меня спиной на диван, оказывается сверху, целует мои губы жадно. Я отвечаю взаимностью.

Да что за связь такая?

Такая любовь с первого взгляда бывает лишь в фильме.

– Где ты витаешь? – спрашивает Аня

Она бьет меня пальцами по губам.

– Сори. Просто я подумал…

Она залепляет мои губы, мои слова своими губами.

И мы сливаемся друг с другом, также, как в эту минуту сливаются тысячи и тысячи людей в мире, предаваясь самому лучшему наслаждению. Лучше, наверное, героина. Мы распалены до тысячеградусной температуры. Мы купаемся в телах друг друга, наши половые органы сходятся и расходятся, Аня кусает меня за шею, шлепает ладонью по щеке…

Все происходит по-собачьи быстро, и у меня внутри, вместе с ощущением наслаждения затухает очарование этой странной девушкой.

– Мне завтра на работу, – говорит Аня.

На часах шесть утра.

Я не хочу чтобы она уходила.

– Я работаю здесь шесть дней в неделю. Только в воскресение меня подменяют, так что приезжай когда хочешь.

Прозрачные капли дождя за окном размывают ночь. Полчаса назад мне казалось, что время не имеет значения. Сейчас я готов признать, что время хотя бы существует.

– Но ты молодец! Два раза смог, – говорит она.

– Я старался. И возьми выходной.

– Нет, – она мотает головой. – Деньги нужны.

– На что?

– Потом узнаешь.

Она стряхивает сигаретный пепел на пол, потом добавляет:

– Может быть, узнаешь.

Она плюхается на меня, на мою грудь – огромная тяжелая анаконда.

– Засыпай, – шепчет она. – Я вернусь, не переживай.

Аня говорит, что она работает по графику два через два.

– Через два дня?

– Да, – кивает Аня. – Через два дня я буду здесь. Что-нибудь привезти?

Этим вопросом она дает мне понять, что она понимает, что я прикован к этому кладбищу.

Но она не знает причины.

– Двадцать батончиков «Сникерса». И батон хлеба. И газировку. Любую. И еще батон вареной колбасы. Пожарим!

Аня забирается в водолазку, натягивает джинсы, заковывает свои ноги в эти страшные байкерские ботинки.

– Ладно, батончик «Сникерса» привезу, – говорит она, поправляя густую челку.

06

Пробуждение дается мне неожиданно легко. Молодость своеобразный такой займ, который будет выплачивать старость. Чем быстрее сжигаешь себя сейчас, тем тяжелее будет лет через двадцать.

На часах половина десятого. Встаю, одеваюсь сразу в уличное, выхожу в коридор. Лара мечется между пустой миской и дверью на улицу: ей хочется и поесть, и облегчиться одновременно. Открываю дверь и выхожу наружу, под равнодушный ветер.

На небе висит размазанное солнце, бледное и немного неровное, как отпечаток детского пальца. Словно луну спрятали за горизонт, а затем вытащили обратно, попутно обмакнув в рассвет. Оторвавшиеся листья выделывают широкие вертикальные штопоры, не желая мириться со своей судьбой быть забытыми на стылой земле.

Наверное, в такие дни волки в лесах от тоски с обрывов бросаются.

Достаю из сарая лысую метлу, начинаю шоркать ею по дорожкам, разгоняя смирившуюся листву. Широкими взмахами дометаю до конца кладбища. Лара уже традиционно роет носом облюбованную могилу. Мне лень тащить таксу через все кладбище, поэтому даю ей порезвиться.

Проверяю выкопанную накануне могилу, в которую сегодня запакуют еще кого-то. Семен, вчерашний могильщик, потрудился на славу: стены могилы ровные и аккуратные. Бытует мнение, что лучшие работники лентяи: им проще сделать хорошо потому что лень переделывать. Глядя на аккуратные, как тракторным ковшом срезанные стены могилы, я считаю иначе. Лучшие работники выпивохи, так как они хотят побыстрее сделать работу и пойти выпить рюмку. Выпив же, переделывать желания не будет, так что сделать хорошо им приходится с первого раза.

Вспоминаю вчерашнее сообщение от Елены Сергеевны про покойника, которого сегодня засыпят землей. Какая-то девочка чуть старше меня. О причинах смерти мне, простому сторожу, знать не полагается, но любопытство чуть гложет.

Траурная процессия обещает быть совсем маленькой, вернее, мне приказано впустить катафалк марки «Газель», и все. Значит, родственники погибшей должны будут уместиться в этом же катафалке слева и справа от гроба. Либо усопшая была весьма одинокой, либо ее друзья приедут сюда своим ходом и оставят свой транспорт за воротами.

Мысли отматываются в сегодняшнюю ночь.

Аня.

Я подошел к ней первым, чувствуя непреодолимую потребность быть рядом с ней, но именно она ворвалась в мою жизнь вихрем. Одна ночь, в ходе которой мы, истомившееся, сблизились быстрее нужного, останемся в моей памяти навсегда. Каким-то гигантским скачком мы преодолели провал притирания друг к другу, отдавшись друг другу с праведным жаром. В ее липких и горячих объятиях я был уверен, что мы поступаем совершенно правильно.

И абсолютно безрассудно.

Но сидя за столом кухни и глотая чай, горький, как слезы обреченного, я гасил эмоции, включая голову. Вчера мне не показалось, что в Ане было что-то необъяснимое, что тянуло меня к ней. И я был уверен, что рядом с ней мое проклятие успокаивается. И ее вопрос о том, почему ей кажется, что она знает меня давно, я тоже помню.

Так не бывает в мире нормальных людей. Так не бывает с человеком, существование которого несет гибель окружающим. Я не нормальный человек, значит, все испытываемое мной вчера не было игрой разума. Я почти полностью уверен, что у меня какая-то странная связь с этой девушкой.

Слишком много мыслей, слишком много чувств: не вместить и не разобраться так скоро.

Будто я просмотрел наполненный событиями фильм и сейчас мой мозг пытается проанализировать это постфактум, не успев сделать это в ходе просмотра; время движется вперед, но я живу сумбурным вчерашним.

Сдержи она слово и приедь ко мне еще раз, я разберусь в чем дело, смогу дать окраску своим чувствам и мыслям. Лишь бы она не обманула и вернулась через два дня, как обещала. Кажется, стоит мне просто увидеть ее еще раз – и все встанет на свои места, всему найдется объяснение.

Закипает робкая надежда, что я не один такой, живущий с невидимым проклятием внутри, и есть еще кто-то, и значит, я не одинок в этом мире. Если с Аней все действительно так, и она тоже помечена хоть Богом, хоть дьяволом, вдвоем будет гораздо проще.

У мусульман принято хоронить покойника сразу, желательно в день смерти. Это связано с тем, что раньше последователи ислама редко использовали гробы, отчего труп начинал разлагаться и дурно пахнуть. Есть и более религиозная причина: чем быстрее умерший магометанин будет похоронен, тем быстрее он попадет на небо и узрит Аллаха. В православии же хоронят на третий день, но с утра или днем. Поэтому когда часы на стене лениво перевалили за десять утра, я не удивился, услышав за воротами кладбища требовательный гудок.

Выхожу на улицу и распахиваю мерзко скрежещущие ворота. Черная «Газель» стоит на холостом ходу, боковые окна тонированы, а за лобовым видно равнодушное лицо водителя. Катафалк заезжает внутрь, катится по кладбищу неспешно, будто выражает свое уважение к мертвым и их обители, но уверенно, явно зная куда.

И едва немая черная машина проезжает мимо, как во мне закипает и расплывается чувство спокойствия и тихой радости. Как рядом с Аней. Как рядом с отцом Валентином. Мне нужно в сторожку, но первые метры я бездумно плетусь за «Газелью», как крыса за Гамельнским Крысоловом, но в ушах моих не звуки флейты, а то, что можно назвать безмятежностью, если бы у этого чувства был звуковой окрас.

Бью себя по уху несильно, прихожу в норму и закрываю ворота. С территории кладбища меня смывает секунд за десять.

Я снова в сторожке, у своего окна-поста. Слежу за похоронами.

Из катафалка вываливаются водитель и его напарник. Оба в черном. Открывают задние двери и начинают с аккуратно вытаскивать гроб с помощью специальной наклонной дорожки.

Тем временем из боковой дверцы выходят всего два человека: до серебристости седая женщина средних лет и…

Отец Валентин!

Подумал о нем мимолетом, а в машине действительно был он. Теперь объясняется моя неробкая радость, дающая мне невидимые крылья.

Но я по-прежнему не знаю ответа, что общего у этого батюшки с Аней и со мной.

Похороны проходят весьма быстро. Гроб опускают в могилку, под жалобное рыдание матери. Отец Валентин поет прощальную молитву, затем могильщики закапывают могилу и занимаются монтажом надгробия. Постояв для совести несколько минут, водитель и его напарник забираются в свою «Газель» и уезжают через открытые мной ворота.

Меня тянет к оставшимся двоим у нового дома усопшей. А именно к матери и батюшке. К первой я хочу подойти просто из чувства жалости и сострадания, ко второму из-за странного чувства связи, которое я испытываю. Ноги несут меня сами. Это схоже с чувством страха убегающего животного, когда оно может управлять своими лапами, но не приказывает им остановиться, дав опасности приблизиться.

– Здравствуйте, Женя, – священник замечает меня сразу.

– Доброе утро. Вот, решил подойти, поздороваться. Может, поддержать как-то, хотя бы словом.

– Похвально. Сочувствие к чужому человеку говорит о многом, – отец Валентин смотрит на меня добродушно.

А вот закутанная в черное мать не видела, как я подошел и явно не слышала нашего короткого диалога: ее глаза были залиты пеленой горя, а уши забиты мыслями-несчастьями. Впрочем, всхлипывала она уже тише и реже, как ребенок.

Я не знаю, как плачут матери, хоронящие своих детей. И я не знаю, как плакала моя мама, когда окончательно сломалась в мысли, что я вот-вот вернусь или найдусь. Наверное, так же. Мне думается, что единственное, что в этом мире не изменится никогда, так это слезы безутешной матери.

Смотрю на надгробие. Над фамилией, именем и отчеством с датами фото умершей. Девушка лет двадцати пяти. В меру симпатичная, но на улице на нее не обернешься.

Та самая девушка, которую сбил таджик на КАМАЗе в день, когда я шел устраиваться на работу на это кладбище.

– Мария Матвеевна, – обращается священник к женщине, – выговоритесь, расскажите, какой была ваша дочка. Я по опыту знаю, что когда говоришь о человеке хорошее, то и на душе легчает. У меня своих детей нет, но родителей похоронил. Я разделю ваше горе.

Благоразумно молчу, затем киваю Марии Матвеевне, когда ее глаза выныривают через слезы.

Скорбящая мать вздыхает, уже не плачет, но дышит спазматически, будто ей просто очень холодно. Говорит она неожиданно спокойно, но ожидаемо глухо:

– Спасибо, отец Валентин. Спасибо большое за поддержку. Мы с Никой достаточно уединенно жили. У меня из подруг мало кто был, да и встречались редко, а Ника вообще одиночкой была. После школы она мало с кем водилась, в институте тоже ни с кем не сошлась. Даже на выпускной без желания пошла, молча, знаете, как на работу. Как-то нравилось ей одиночество. Дома сидела в компьютере, выбиралась куда-то без энтузиазма… Даже со мной в магазин. Я ей в душу не лезла, да и она откровенничать не хотела. Я думала, это пройдет, ведь девушка молодая, жизнь горит. И потом, гормоны бьют, думала, найдет она себе парня. Думала, тоска заставит. Но она хорошая была, не подумайте! В приюте для животных волонтером работала, бомжикам всегда мелочишку подавала. Даже бродячих котов подкармливала; у нее в рюкзаке всегда был кошачий корм в целлофановом пакетике. За одним котом даже в подвал полезла накормить, когда он деру от нее дал. Животных любила, а к людям холодна была.

Отец Валентин трет подбородок, в этот момент и этим жестом похожий на любого, кем представишь без рясы: хоть преподавателем, хоть, военным, хоть сельским плотником.

Священник берет слово:

– Мария Матвеевна, тем горестнее воспринимать ее гибель как несчастный случай…

– Примерно за полгода до смерти что-то с ней случилось, – не слыша священника, продолжала мать. – Куда-то уходила на несколько часов, а возвращалась общительная, с улыбкой. Аппетит проснулся, а раньше ела как птичка. Я допытывалась до нее, что с ней. Может, влюбилась в кого. Но она и не врет, и правду молчит. Просто, говорит, переключилось в ней что-то. Спрашиваю, где она пропадает, а она говорит, что с девчонками с работы гуляет. Знаете, кафе, магазины, кино. Я не верю до конца, но и проверить не могу. Недоверием же обидеть боюсь. Думаете, как родитель может ребенка по-настоящему обидеть? Ударить? Так она выше меня была. Для ребенка родительский удар воспримется как попытка проучить, наказать. Мне же правда была нужна. А вот как узнать эту правду, я так и не придумала.

Смягчается тишина, свойственная, пожалуй, любому кладбищу. Мария Матвеевна втирает слезу в свое лицо, и продолжает:

– А на следующий день после ее смерти ко мне полиция пришла. Говорит, ваша дочка взломала какой-то фонд и перевела все деньги оттуда в местные приюты для животных. И теперь якобы много людей без этих средств обречены на смерть. Включили ее компьютер, ковырялись в нем часа три, сказали, что у нее куча хакерских программ. Какие-то незнакомые слова, какие-то домены, какие-то шеллы…

Для справки: «шеллом» называется скрипт, который начинающие хакеры заливают на чужой сервер, чтобы потом управлять им.

– Что еще сказала полиция? – мягко спрашивает священник.

– Они забрали компьютер как вещественное доказательство и сказали, что Ника, вероятно, тот самый хакер, которого они долго пытались поймать, – отвечает Мария Матвеевна. – Они сказали, что, вероятнее всего, на ее совести много таких… Слово такое… Наполовину наше, наполовину чужое. Что-то про «кибер».

– Кибепреступление.

– Спасибо, молодой человек, – женщина снисходит до взгляда в мою сторону. – Да, оно! Следователь сказал, что за ней тянется хвост из таких преступлений, будто она лет восемь этим промышляла.

Мария Матвеевна замолкает. Ветер взвихривает листву над землей. Я чувствую себя лишним.

– Мне кажется, – говорит отец Валентин, – это появилось в ней из-за одиночества. Когда человек отстраняется от мира, у него формируются свои законы и понятия морали. Он не слышит и не хочет замечать сигналов от жизни. Он может с невинной убежденностью ребенка считать, что поступает правильно в той или иной ситуации, и в его поступках нет ничего предосудительного. А когда ты один, тебе кажется, что весь мир против тебя. Если вы позволите, я процитирую Экклезиаста.

Интересно.

Он помолчал немного, сглотнул и заговорил сильным голосом:

– «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет своего товарища. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется».

Слезы еле держу. Последний год, трясясь от холода в прозябших лесах, я был живым примером этих слов.

Еле живым примером.

И моими лучшими друзьями был костер и заплесневевшие соленья (если удавалось развести огонь и найти закатанную банку).

Но теперь я не один.

Отец Валентин еще утешает горюющую мать недолго, я стою из вежливости, потому что развернуться и уйти будет неприлично. Затем она уходит, прося не провожать ее. Я смотрю на ее просевшую от усталости спину. Мне жалко эту женщину; пусть никто не может пожалеть меня (ведь, напомню, мне никто не поверит), но я могу пожалеть кого-то. И в меня вползает мысль, что пока человек способен жалеть посторонних, он еще не потерян. Я мог сказать, что на фоне моих злоключений, я заслужил не меньше сочувствия, но вот странное дело: я абсолютно уверен, что имей я возможность помочь этой женщине в ущерб себе, я бы сделал это.

Смотрю на деревянный крест, возвышающийся над землей. На кресте распятие, а уже под крестом тоже деревянная плита с фотографией, с данными и датами дочери, этой Ники. Деревянные надгробия самые дешевые. Вряд ли Мария Матвеевна сэкономила на похоронах дочери, так что, нужно предполагать, жили они небогато. Никто в этой маленькой семье (очевидно без мужчины) не собирался умирать ближайшие лет двадцать-тридцать, поэтому явно не откладывали деньги на похороны. Либо же вообще ни на что не откладывали; возможно, не получалось, не могли.

Смотрю на распятие передо мной, а под ним вижу череп. Контужено понимаю, что всегда замечал это череп под распятием: на нательных крестиках, здесь, над могилами, еще где-то, но почему-то не фиксировал его сознанием, не задумывался, зачем он, что значит?

– Отец Валентин, а что означает череп под распятием?

– Голова Адама, – охотно-добродушно поясняет батюшка. – Священное Предание гласит, что на Голгофе, под местом, где был распят Христос, покоится прах Адама. Согласно Провидению, кровь Христа омыла череп Адама. То есть, Иисус омыл своей кровью все человечество от скверны духовной.

– Хотите сказать, самопожертвование Христа было необходимо?

– Женя, каждый из нас должен жертвовать чем-то ради другого.

Язык опережает мысли, спрашиваю быстрее, чем успеваю обдумать вопрос:

– А вот если я жертвую кем-то во имя общего блага, есть у меня такое духовное право?

Священник задумался, погладил усы жестом капитана корабля, сказал раздумчиво:

– Мне кажется, у человека есть право пожертвовать кем-то для общего блага, выкорчевать зло, но если в этот момент он и сам готов пожертвовать собой.

Почему-то я абсолютно согласен с этими словами.

Да, совершенно верно: у тебя есть право жертвовать кем-то, если ты готов пожертвовать и собой. Это вроде как искупает твой грех за распоряжение чужой жизнью, уравнивает благое дело с отъемом чьей-то жизни. Ведь, наверное, зло в этом мире нельзя искоренить безболезненно.

– Как устроились, кстати? – перебивает мои мысли священник.

– Спасибо. Хорошо.

Ветер успокаивается, не мешает нам говорить своим шумом, но мы молчим.

Мне почему-то хочется иметь какую-то связь с батюшкой, хотя бы чисто символическую.

– Отец Валентин, а вы можете дать мне номер своего телефона? Я уверен, что в трудную минуту мне полегчает, если я вам позвоню. Я понимаю, у вас много дел, но все же…

– Держите, – он вытаскивает из рясы визитку, протягивает мне. – Звоните.

Визитка довольна простая. Самая обычная визитка на бумаге плотностью двести граммов, матовая, с инициалами, номером телефона и краткими данными о себе: Гаврилов Валентин Петрович, священник, Николо-Карельский монастырь, номер телефона. На визитке не было ни одного рисунка креста, ни одного изображения распятия. Было видно, что визитка носит строго деловой характер. Еще более деловой, чем у обличенных властью или серьезных капиталистов. Становилось ясно, что он не размахивал своей верой, но нес ее в себе.

И ведь даже фамилия Гаврилов. В честь одного из архангелов. Если точно, то Гавриила. Если не ошибаюсь, Гавриил предсказал Деве Марии ее смерть.

– Когда можно звонить?

– В любое время, Женя.

Испытываю смущение.

– Спасибо, конечно… А если я позвоню ночью?

– Если почувствуете необходимость, звоните ночью. Коли у Бога выходных и отдыха нет, значит, нет их и у меня, а души людские нуждаются в помощи всегда.

Затем отец Валентин прищуривается, глядя на меня, говорит рассудительно:

– Евгений, можете считать это тоже Провидением… Но что-то мне подсказывает, что вы позвоните. Обязательно позвоните.

– Спасибо, батюшка.

– Удачи вам, Женя. Звоните.

Он идет по остывающему следу Марии Матвеевны. Я пялюсь на визитку.

Вспоминаются слова из старой песенки, из тех, что слушал отец: «Труби, Гавриил, глухим на радость своим небесам! Труби, Гавриил, другим! Пока не оглохнешь сам».

Вот и отец Валентин трубит немо о вере и покаянии перед Богом но мы, замызганные грешники, не всегда способны услышать его и ему подобных. Он старается отмыть этот больной мир, прекрасно понимая, что ему не хватит для этого лет земных. Но он будто пытается хотя бы на миллиметр сдвинуть этот локомотив невежества и порока, в котором мы все с удовольствием сидим. Он будто встречает тьму своей грудью, готовый к этому. Своим спокойным видом он явно показывает, что отречься от веры может любой, а вот чтобы верить, нужна сила духа. И крепость этой веры должна быть сильнее всего на свете.

Мне вспоминаются японские камикадзе, которые сознательно шли на смерть. Многие из них на фото улыбались. Значит, они были готовы умереть за то, во что верят. А вот отец Валентин, когда нес веру, не улыбался, и не гордился своей преданностью ей. Мне кажется, что он понимает, что его вера – его крест. Я думаю, он несет ее, не надеясь на вознаграждение в раю. А это значит, он в своей вере сильнее и истовее тех камикадзе, что расшибались о борт авианосца «Банкер-Хилла» в 1945. Для них было честью умереть. Для него честь жить, сея добро…

– Наф!

Тьфу ты!

– Лара, что?

Вездесущая такса крутится передо мной, смотрит преданно. Срывается в сторону сторожки, затем возвращается на место, где застала меня в раздумьях. Явно хочет есть.

– Няф! – она тявкает рьяно, как лисенок, а ее длинные уши при этом подпрыгивают.

– Жрать, да?

Прусь в сторожку. Возможно, это последний бастион в моей жизни. Лара семенит впереди, стуча когтями по каменной дорожке.

– Я тут, между кстати, о важных вещах размышлял, ясно тебе?! А тут вылезла ты и тявкаешь! Все мысли как в сливное отверстие. Мне о чем-то высоком хотелось подумать, а тебе лишь бы пожрать…

07

– Пакет возьми, – Аня протягивает мне пакет из супермаркета и кидает на пол небольшой серый рюкзачок. На часах почти одиннадцать ночи.

В этот раз она изволила разуться.

Сую нос в пакет. Пицца в коробке, четыре банки пива, батон хлеба и колбаса в вакууме. Батончика «Сникерса» нет.

– Круто, но я не пью алкоголь, у меня же…

– А я на тебя не брала, – говорит она, скидывая с себя кожаную куртку. – Пиццу в микроволновку, пиво засунь в холодильник.

– Женщина! Как ты смеешь приказывать хозяину царства мертвых?!

– Микроволновку не забудь включить. А то получится как с чайником в тот раз.

Плетусь на кухню, загружаю пиво в холодильник, ставлю пиццу на разогрев. Аня приходит и садится на тот же стул, на котором сидела в прошлый раз, и с которого тогда поднялась, чтобы сокрушить меня слепым жарким соблазном.

– Мне казалось, ты больше не приедешь. Ты даже номер телефона не оставила.

– Я и не собиралась приезжать, – Аня подбирает ноги под себя. – Просто я забыла у тебя свою заколку для волос, решила забрать, а автобусы уже не ходят. Придется переночевать у тебя еще раз, а с голоду пухнуть не хочется.

Про заколку шутка, конечно же, видя Анины короткие волосы.

– Как на работе?

Аня морщится:

– Как обычно. Представляешь, стены покрасили, а они такими же тускло-зелеными остались. Зря краской дышала, пока они сохли. Окон-то нет. Хозяин даже одну камеру временно расселил: зеки стали жаловаться на головные боли.

– Кто расселил?

– Ну, так начальника тюрьмы называют, – терпеливо поясняет Аня. – Хозяин тюрьмы. Настоящий, а не царства мертвых.

Звякнула микроволновка. Я достал и нарезал пиццу на треугольники.

– Пиво из холодильника зацепи, – просит Аня. – Кстати, у тебя что?

«Кстати». Спасибо, что поинтересовалась.

Впрочем, у меня ничего нового.

– А, ничего нового. Позавчера девочку хоронили, а вчера листву прибрал и весь день на диване валялся.

Я не говорю ей, что эта девушка погибла частично из-за меня.

Спохватываюсь:

– Стоп! Кладбище я уже запер. Как ты сюда попала?

Она смотрит на меня так, что я чувствую себя недоразвитым, и это чувство уже второй раз за неделю.

– Жень, стены вокруг кладбища созданы для двух целей. Либо не пускать внутрь синяков за чей-нибудь упокой выпить, либо не распустить мертвых, если начнется зомбиапокалипсис. Нормальный человек легко перемахнет через эти кирпичи.

– А постучать? Позвонить?! Дверной звонок был изобретен еще в тысяча восемьсот семнадцатом году!

– А так не интересно, – Аня смотрит на меня по-партизански лукаво. – И стой здесь, никуда не уходи.

Аня встает, исчезает в проходе коридора, возвращается со своим рюкзаком. Достает оттуда какие-то вещи.

– Я тебе водолазку и джинсы купила, – она достает названное, не прекращая жевать пиццу. – Потом примеришь.

Я тронут.

– Спасибо, конечно, но зачем было тратиться? Мне вчера аванс пришел, я сам мог бы себе купить.

Да, на мою новую карточку вчера действительно пришел аванс в четырехкратном размере. После закрытия кладбища я сбегал в продуктовый магазин у дороги и купил себе еды. Я купил картошку, макароны, вакуумную колбасу и два огурца.

Кажется, при этом никто не пострадал.

Аня встает от своего рюкзака, подходит ко мне, говорит спокойно и убежденно:

– Ты же не думаешь, что я поверила в сказочку про твое желание самостоятельной жизни и заочку в универе? Если бы у тебя было, чем платить за учебу, то деньги на пару новых вещей у тебя точно нашлись. Я не знаю, зачем ты пристегнул себя к этому кладбищу. Я не знаю, что за связь между нами. Но ты мне это расскажешь. А сейчас ты должен выглядеть более-менее прилично. Или думаешь, кладбищенский сторож должен ходить в драном ватнике? Ты единственный представитель кладбища. Ты первый, на кого смотрят скорбящие родственники, когда ты открываешь ворота катафалку. И что же они видят? Глаза-провалы, щеки-ямы, еще и одетый, как пугало. Если тебе плевать на людей и на их мнение о тебе, то прояви уважение хотя бы к самому себе.

Как хлыстом по оголенным нервам.

Она раскусила меня, как дитенка. Во мне смешивается чувство стыда за свое нелепое вранье и чувство благодарности за эту заботу. Аня, которая даже не поздоровалась и не чмокнула меня в щеку, когда зашла в сторожку. Аня, от которой не дождешься улыбки, лишь чуть повелительного тона. Позаботилась обо мне не едой, не дала мне так желаемой женской нежности. Но подарила мне в этих джинсах и водолазке нечто более важное: возможность вновь почувствовать себя человеком, а не бродячей псиной, прибившейся к очередному дому.

В нос как хлоркой сыпанул. Сдерживаю слезы.

– Спасибо тебе огромное. А по поводу того, что я здесь делаю…

– Ничего не говори, если не готов, – перебивает меня Анна. – Я подожду, но учти, мое терпение не бесконечно.

Я подношу ее руку к своим губам, целую ее ладошку, но на ее лице мой поступок не отображается никак.

– И да, я не хочу, чтобы мой мужчина выглядел, как блокадник в сорок втором году. Пошли в зал. Захвати пиццу и рюкзак.

В рюкзаке Ани оказывается альбом для рисования.

– Называется скетчбук, балда, – одергивает она меня, доставая еще и карандаши.

Мы сидим в зале, уютно забравшись на диван. Аня отхлебывает пиво так редко, что становится непонятно, зачем она взяла четыре банки.

Она открывает скетчбук, листает рисунки, добавляет штрихи.

Рисунки стоят описания.

Человеческие туловища, словно вросшие в землю, либо же наоборот, выросшие из земли. Памятник кому-то вверх ногами. Женщина с раздвоенным языком; настолько длинным, что во рту у нее он должен скручиваться кольцом. Шива, древнее божество, распятое на кресте, причем вторая пара рук прибита ладонями к дополнительной перекладине. Лицо девочки, у которой из скул и лба растут четыре плоских нароста, как древесные грибы из ствола дерева. Ощетинившийся иголками ежик, длинной метра два. Человек в полный рост, у которого вместо сердца угадывается бомба, а в руке детонатор на шнуре. Выбритая человеческая голова, усеянная посаженными глубоко глазами.

– У тебя вообще позитивные рисунки есть?

Аня шоркает карандашом по изображению безликого манекена для одежды, повешенного на веревке за пластиковую шею.

– Просто рисую то, чего нет, – не отрываясь, говорит она. – Создаю что-то, чего еще не придумали, или мне кажется, что не придумали. Это ничем не хуже, чем сочинять музыку. Просто у меня карандаш вместо медиатора.

– Так ты и на гитаре умеешь?

– Немного.

Я схожу с ума от нее. Девушка, умеющая рисовать и обладающая гитарой. Красивая, доступная и в то же время неприступная. Девушка-мечта. Девушка-звезда. Обожжешься. Мечтаешь обжечься о такую.

– Просто, – Аня крутит карандаш между пальцев, – если пытаюсь играть, получается шансон, а я его не переношу. Из камер на ночных дежурствах наслушалась.

– В тюрьме гитары разрешены?

– У них там много чего есть. Мне вообще иногда кажется, что у них прав больше, чем у меня. Они в камере курят, а я в курилку выхожу каждый раз. У них подъем в семь, у меня на работу в шесть утра. Они сидят, я стою. У них мобильники тайком, у нас за телефон на посту – выговор. Они наголо бреются чтобы вши не ели, а я коротко стригусь потому что нельзя на такой службе с волосами до плеч. У них права, у меня обязанности. При этом нас тошнит от этих стен больше ихнего. Непонятно еще, кого там заключенными нужно назвать.