Читать книгу Моя любовь. Роман без тональности - - Страница 1

Dilectione mea

Novel atonal

Часть первая

– Микки, хотите чаю?

Шурочка, сестра Анны, Моя любовь.

Реж. Михаил Калатозов.

Шурочка – артистка Лидия Смирнова,

Ночью ветер пригнал с океана свинцовые тучи, всё небо, всё пространство обложило сплошной лилово-чёрной холодной взвесью. Шуга почти застыла, тягучая и липкая, баркас сносило к острову. Это был берег Врангеля-Берлиоза.

Волков нападало четверо, во всяком случае Лёхе показалось так много, хотя на самом деле волков было два. Лёха лежал на снегу уже почти без движения, звери подошли совсем близко, но не решались кинуться. У человека хватило сил дотянуться до ножа за поясом, того ножа, что выточил из алюминиевой ложки, Лёха медленно вытащил нож из-за ремня и, скомкав воедино последнюю энергию, полоснул лезвием в направлении серых звериных шкур. Короткая схватка практически в молчании закончилась ничьей, волки отступил, а Лёха провалился в забытье.

…Снег пошёл крупными хлопьями, такой май здесь – обычное дело. Ксюша стояла в простой вышиванке с длинными рукавами, и ей было холодно.

– Хочешь, я подарю тебе этот цветок?

Митя принёс подснежник заранее, за пазухой.

– Не.

– Одень полушубок, май месяц… Мы поедем на Волгу, там строительство.

Ксюше было так холодно, что она могла согласиться на всё что угодно, лишь бы согреться. И ещё вдруг вспомнила, как они с Галей пили мадеру прямо из бутылки, из ящика из разбитой машины на пустынной дороге в город.

– Так, – сжалась, сильно дрожа, она, – поехали на Волгу. Мадеры хочу. Сладкая! Купи мне, Митя, мадеры.

«Так» на Ксюшином наречии означало «да», согласие.

Митя накинул девушке на плечи полушубок, Ксюша прижалась к мужской груди, не такой уж широкой, а Митя нежно и нерешительно гладил пахнущие почему-то резедой длинные густые волосы своей новой подруги.

…Назойливое жужжание «ж-ж». Потом снова «ж-ж». И снова. Но это же не раздражало. «Ж-ж». Вот взять «Набукко». Казимир Михайлович, к своему стыду, ни разу так и не послушал эту оперу. Ну хор там знаменит. «В «Большом» дают сегодня «Аиду…» Бывает, это бельканто не катит, это как вдохновение – проснулся не с той ноги. А вот раз Казимир сидел на кухне, жрал жаренные жёлтые желатиновые жердочки жигулёвских жевательных грузинских сосисок. Телевизор смотрел. Грузин там сказал: «Все русские (кого он имел в виду, каких русских, кацапов (они не русские) или хохлов (эти руськие)… все русские одинаковые, серые. А все грузины – личность, каждый. Нас мало, грузин, и все мы личности». Казимир Михайлович тогда, Казимир Михайлович уже тогда был Казимиром Михайловичем, он тогда подумал: «А ведь грузин прав. Каждый грузин – личность». Он жрал жевательные жаренные жёлтые желатиновые жёрдочки жигулёвских же ежевичных сосисок и думал: «Каждая сосиска – это личность…» Было странно. Ну «Валькирия» гудела уже в самом разгаре, начался ансамбль «Полёт Валькирий». И вдруг Казимир почувствовал, как комок начал подступать к его горлу. Сначала Казимир Михайлович подумал, что жжжжжж сосиски ж со сальмонеллой и его просто сейчас стошнит. Но нет. Смотрит – не тошнит. И тут его начало трясти, просто кидать. Девки пели свой хор, а Михалыча Казимира трясло и кидало. У него на глазах выступили слёзы, горло сжал такой спазм, что боль пронзала да самого сердца. Какая уж тут еда. И было сладко, как очищение, реминисценция, катарсис… А вы говорите 10 километров! Да хоть метр на метр. Так что Казимир Михайлович с тех пор всегда с опаской слушал новые для себя оперы – чтобы не потерять ненароком над собой контроль. Самообладание. Мало ли что.

…Хотя вот в этой смуге, шуге, мути и волнах, через баркас, прорывающийся «по бушующим волнам», где никогда не кончается океан, водится та самая рыба скумбрия – «а кушать хочется всегда», особенно 24 декабря, до первой звезды, «ну вы понимаете…» И у Гели не станет больше талия от лишней рыбки. Потому что здесь нет логики, у Гели шикарная талия. Для женщины это главное. После глаз, точнее, после взгляда главное. Как-нибудь за бокалом кьянти, Геля… Ведь Илларион ушёл со своим баркасом в эту шугу, его никто не заставлял, да и не посмел бы заставить, несмотря ни на что, несмотря, что он зек, простой зек, как и все. Ветер пронизывал до костей стоящих на берегу, и надежды уже не оставалось совсем. Зрители один за другим стали возвращаться на материк, как музыканты в том концерте, понурые и печальные, человек почти не привыкает к смерти, к своей смерти. Зрители – музыканты ушли, а Илларион их догнал уже у самого домика. Он улыбался, за ним шли спасённые, Косых плакал и почему-то повторял: «Не стреляйте, дяденька!.. Не стреляйте!»

…А Ксюше очень понравился дирижабль, если б не дирижабль, то как? До Лондона на самолёте лететь три часа, но это не для Ксюши с Митей, это совсем не вариант. Опять же, про оперу. Ксюша поразилась: «Как они воют!» А капитан-лейтенант объяснил им с Галей: «Девушки, это опера, они так здесь поют». Галю потом убило осколком. Они рядышком упали, прячась, на пол в школе, во время бомбёжки, а Галя так и не поднялась – убило. Самолёты улетели, они не бомбили поселян. Поэтому всё село и собралось за околицей, на открытом пространстве. А эти побежали в школу прятаться, из вредности, наверное…

Такой интересный трап, он спускался с высоты и до земли, там почти метров десять высоты. Ксюша поднималась по нему с замиранием сердца – высоко так! Митя сам немного боялся, но, скорее, не высоты, а людей чужих, тех, что могли бы отобрать у него Ксюшу. «Тебе подарок сделаю, как прилетим». «Какой?» – загорелась Ксюша. «Увидишь». Лучше б он так не говорил…

Петик оказался худеньким чернявеньким 8-летним мальчиком. «Вот мой подарок». Ксюше аж плохо стало. Откуда у Мити мальчик? «Оттуда», – нехотя ответил Митя.

Ксюша привыкла к мальчику быстро, Петик, выяснилось, спокойный ребёнок. Но в нём был какой-то надрыв.

Этот яркий шар стоял у трёхлетнего тогда Петика перед глазами. Шар превратился в большое, просто огромное, как человеческая огромная голова, жёлто-красное яблоко. Мать стонала: «Ах… ох…», и койка ритмично качалась: «вжик-вжик, вжик-вжик». Петя грыз это яблоко, он не глядел на занавеску, но ему было хоть и не страшно, но неприятно, уже и в три годика неприятно, он запомнил этого усача на всю жизнь. «В морду ей, что ли, поехать дать?» – думал потом Петик, когда уже вырос и стал взрослым.

…Перекрытие плотины назначили на 9 утра, а дождь хлестал с ночи. Серое небо висело низко, его выдавливали к земле тяжёлые насыщенные до предела влагой тучи. Капюшон мешал слышать команды, а стоило его скинуть, как тут же холодные капли заливались за шиворот и противно текли по вые и дальше по спине. Бр-р!

Казимир не замечал слякоти, его мысли были заняты другим. Накануне Вера Исааковна ходила по кухне кругами, периодически помешивала свои щи в кастрюле и плотоядно поглядывала на Казимира, явно желая у него что-то спросить.

– Вы, Казимир, меня извините, – наконец обнажила свои лошадиные зубы она. – Вы давно видели Гелэчку?

Она так твёрдо всегда произносила это «ч», не мягко, как с мягким знаком, по-русски, а твёрдо, по-одесски.

– Она пропала опять, не заходит.

– Вы знаете, Казимир Михайлович, о её беде?

– Да, у Гели сифилис.

– Да вы ничего не знаете, мой милый! У Гелочки (опять твёрдое «ч») не сифилис, мой друг, у неё цито-цито в неизлечимой модэфикации.

Казимир Михайлович имел железную волю, он даже в самые тяжёлые моменты своей жизни, когда плакал и рыдал, не терял здравую голову и полную адекватность, но тут едва не закричал от радости. Ведь сифилис – это всё, это судьба, это рок и порок одновременно. А цито-цито, что ж, живут и с цито-цито. Главное, он не передаётся при сексуальном контакте. Почти никогда. Практически. А у Гели такая талия! Ей не надо бы только из себя волонтёршу делать, она пытается сострадать и помогать всем подряд. А те её используют – Геля дай, Геля помоги… А ей надо лакированные перчатки до локтей, шпильки в три дюйма и разрез до пояса. Или мини. А она бегает, олигофренам сопли подтирает. Добегалась.

…Самосвал сдал задом к берегу, не доехал метров десять и вывалил там камни из кузова на землю. Надо бы поругаться, Казимир поёжился от капли, снова попавшей за шиворот, и пошёл к водителю ругаться.

Митя построил взвод строителей на строительной площадке, сбоку. Вся бригада, человек тридцать, опытные профессионалы, прожжённые и просмоленные жизнью, крученные-верченные, небритые и угрюмые, они смотрели вперёд, на несущиеся воды реки, и что-то человеческое просветлялось в их затуманенных взорах.

– Взвод, слушай мою команду! – громко, жёстко и чуть молодцевато прокричал Митя.

Все присутствующие понимали, сейчас Митя Сивохо, их бригадир, бригадир не по должности, по сути, даст команду в наступление – на перекрытие русла.

– Слушай мою команду! – повторил Митя. Он приподнял подбородок: – Сейчас, когда бушующие воды великой русской реки Волги последние минуты своей жизни пользуются предоставленной природой-матерью ей своей свободой, когда беспощадные демоны стихии бесцеремонно и многократно бесчинствуют, изгаляясь над слабыми и безвольными безмозглыми ракообразными и рыбами, когда осенние ливни, словно из прохудившейся фляги из-под жигулёвского пива, наполненные питьевой водой, тысячелетиями текущей с седых и древних Кавказских гор, хлещут по нашим крышам и по лицам, измождённым глубокими морщинами, когда наши женщины, вместо того, чтобы облагораживать и обустраивать наш с вами быт и кров, когда полчища крыс, не выдержав необычайных морозов, некоторыми глубокими ночами зимой прошедшего года в судороге перебегают перед стоящим на светофоре автобусом аккуратно заасфальтированное чёрное шоссе проспекта спального района столицы нашей великой Родины Москвы, когда враг также тысячелетиями окружающий страну в бессильной, но от этого отнюдь не нековарной злобе пытающийся уничтожить нашу с вами экзистенцию и эндоморфный гетеро гидро гендероморфизм…

– Короче, начальник! – не выдержал Митиной тирады Гуня-витеброд. – Говори, чо хотел сказать!

Это тот Гуня, что обожал витеброды. Бывало, зайдёт в комнату Мити в общежитии, посидит молча, да и скажет потом: «А сделаю-ка я себе витебродик с морковкой!» И пойдёт делать витеброд. Это он так бутерброды называл, «витебродами». Один раз Казик, ещё маленький был, опоздал к обеду, прибежал, сел за стол и схватил какой-то кусочек сала – очень сало Казик с детства любил. Грызёт себе сальцо, а сестра так ехидно говорит: «Гуня только что ушёл, этот кусок сала грыз, оставил. – И довольная такая, злорадно добавляет – А ты доедаешь за ним». Казика чуть не вырвало. Он потом всю жизнь вспоминал и Гуню этого, и сала того кусок. А сало вообще ничего себе, не то, а вообще. Второе место, после Гелиной талии.

Гуня сейчас Митю перебил, бесцеремонно, но Митя на Гуню не обиделся. Хотя, конечно, Митя Сивохо очень самолюбив. Просто есть такие простаки, на которых он не обижался. А на остальных очень мог обидеться – ну очень самолюбив был Митя. Да как и все, впрочем, люди. Кроме Светки. Но и она постоянно обижается. Не позвонил – обиделась, не посмотрел – обиделась, назвал какую-то даму красивой – обиделась. Но это уже другая история. И это тоже другая… Калейдоскоп жизни.

– Гендероморфизм… – повторил Митя после Гуниного перебива. – А теперь – фотографироваться!

Он достал из сумки свой новенький ФЭД, настроил диафрагму, поставил выдержку. Все встали, выстроились, высокие сзади, мелкие спереди.

– А птичка сейчас вылетит? – пошутил кто-то их толпы.

– Птицы в дождь не летают.

– На юг все улетели.

– Ну хоть лебеди остались? Пусть хоть лебедь вылетит?

– Да белых лебедей полно. Приходи вечером в клуб железнодорожников, познакомлю с одной.

Все заржали, а Митя щёлкнул затвором.

Так и запечатлелись для истории люди на берегу осенней могучей реки – смеющиеся, мокрые и продрогшие. Казик потом, маленьким совсем ещё, много раз разглядывал это фото. Оно притягивало его и манило, несмотря на серость и грязь вокруг этих остановленных мгновением людей. Казику почему-то казалось, что он был там среди них в тот момент, что он вздрагивал со всеми от сыплющихся за шиворот холодных капель, что водитель вывалил бутовый камень, не доехав десяток метров до берега, а Казик пошёл с этим водителем ругаться.

Да где же Казик-то? О, нет ещё Казика пока. А есть пока только у Мити Сивохо и Ксюши Петик – 8-летний чернявенький мальчик с огромным жёлто-красный яблоком в памяти. Яблоко это такое огромное, как голова размером у Петика. Бывает же такое большое!

Просто яблоко оно такое круглое, ну шар, а дирижабль вытянутый. Ксюшу через раз потом укачивало в самолётах. А в тот раз и не заметила тошноты, хоть поела перед отлётом только кусочек шоколадки, Митя дал, он заранее припас, знал, ей понравится, в карман положил, хоть и завернул в тряпочку, а крошки табака налипли. Но Ксюше всё равно понравилось, шоколад-то, после баланды-то. Она съела на голодный желудок, только как на посадку пошли, так ухнуло сверху, дирижабль так бухнул резко вниз, аж захолодело, а ничего. С высоты внизу домики такие ма-аленькие, Ксюша первый раз летела по воздуху, ей очень тоже понравилось – и шоколадка, и домики, и Митя рядом, с ним спокойней, он не такой как те на пересылке, еле отбилась, они её схватили, нет, не схватили, хотели только, она прыгнула на транспортёр – чего со страху ни сделаешь – и выскочила наружу через маленькое окошко. А Митя он хороший, хоть и не мальчик уже, вот даже Петик у него есть. Но Ксюша хоть и моложе Мити на семь лет, но тоже повидала, вот эти семь лет в лагере и дали опыт. Хотя какой там… Маму не слушалась, всё бегала гуляла, песни пела. Ох и любила песни петь! А борщ так варить и не научилась, Митя потом всыпал ей за это неумение по первое число, и постыдил, но не сильно. А борщ варить научил так, что всех соседок, где они только потом ни жили, она сама уже учила. А то все щи, да щи варят. А она густой, наваристый борщ варит.

Митя вообще, странно, откуда всё так умеет. Готовить – хоть борщ знает как, хоть курицу приготовит, хоть что. Хоть мясо пожарит. А руки – табуретки сделал, не хуже из сельпо. Скамейки делал. А то, подвалы сырые, люди болеют, плесень везде. А Митя всегда любил с деньгами быть. Вот пошёл по домам. «Давайте я вас от сырости избавлю». – «Давай парень. Сколько возьмёшь?» – Двести». – «Э, много просишь. Ну давай!» Вот откуда Митя это умеет? Все люди сушили свои подвалы, как могли, сушили, а сырость опять лезет, и плесень идёт потом, и грибок по углам. Дети болеют. Прям задыхаются, бывает, приступами задышка. А Митя раз – поставил по четырём углам костёрчики, и в полчаса всё и высушил. Ну вот как? Откуда он знал? Вот поповский сын. Он, кстати, и погорел за это. «Любил ли Михаил Булгаков большевиков?» – «Да он их ненавидел!» Писатель!.. А тут попович. Ну не без уголовщины. Он же рукастый. Взял подошву со старого башмака и вырезал печать круглую на ней. «Колхоз «Свой Труд». Бах – и заказ-наряд сварганил, и требование оформил, с гарантией, с подписями, и с той печатью, «Колхоз «Свой Труд». Председатель Тучный И. С.» И на базу. Два вагона металлопроката. Вагон мыла. Во мыло дефицит было! Дали за милую душу. Митя загнал вагоны на станции Луговой в тупик, а потом загнал и товар из вагонов фармазонщикам. Не обдурили, почувствовали, что Митя может – он ещё им принесёт. Ошиблись. Митя деньги-то не сумел спрятать, встал возле кинотеатра, народ кругом снуёт, он доставать купюру, да всю пачку и засветил. А там милиционер. «Откуда деньги такие?» Митя растерялся и бежать. Поймали. А он в отделении сразу всё и вывалил, раскололся. Денег-то было целый мешок холщовый. Чего-то не сдержался возле кинотеатра, наверное, похвастаться хотел, как он ловко и хитро дело провернул. Впрочем, вряд ли хвастался. Просто раскололся. Не уголовник Митя, так, идеи только имеет. Вот и срок получил. Вот тебе и снег в мае. Но зато и Ксюша. Она дольше сидела, он-то уже вышел, её ждал.

Такой Митя. И ещё играет на гитаре, классику, что-то из испанцев, на мандолине может, медиатором, на балалайке указательным пальцем, как положено, поёт арии из опер каких-то, знает устройство двигателя внутреннего сгорания, немецкий сносно язык понимает и много стихов Пушкина наизусть, целыми главами. У него, правда, у Мити-то, косоглазие на правый глаз. Может, поэтому Ксюша сначала стеснялась с ним ходить в свет. Но потом привыкла и почти не стеснялась уже.

…

…Ведь дирижабли перемещаются везде и всюду, они творят удивительные вещи, они переносят разных-всяких… Можно ли назвать раем остров, где зимой холодно и днём на улице следует ходить в двух свитерах и в джинсовой курточке? Ну на солнце, конечно, жарковато, но то днём. Ведь если позавчера было 24 декабря, вчера 25-е, пришлось поздравлять кое-кого с днём рождения, то сегодня 26 декабря. Декабря! В четыре уже темно, и в доме холодно, без камина не обойдёшься. Вот так поёт Сони Бой Вильямсон «Найн билоу Зеро», это из колонок, там монитор, нетбук, Интернет пока есть, свет тоже в наличии, остров отрезан от океана, граница на замке. Дальше. Белый стул, пластиковый, на спинке та самая джинсуха. Пакет, носки, пара, трусы, пара, носовой платок, всё чистое, сменное, пакетик непрозрачный, презервативы. Хотя потом ждал три дня, когда начнётся, не залетели ли. Рядом второй белый стул, тоже пластиковый. Новые синие джинсы на спинке. Надо выходную пару покупать, жаба давит. Что сейчас носят? Наверное, это уже старомодно, носить джинсы. Потом дальше валяется драная джинсуха. А потом камин. Он дымит, непонятно где и почему. Третий белый стул, драные джинсы. Две кровати, сдвинуты, как двуспальная кровать. Когда же Геля придёт? Казимир Михайлович, может, ты Дмитриевич? Ответь мне тройка-Русь. Нет ответа. Тумбочка, две табуретки, обогреватель двухкиловатный. Окно большое, раз, окно большое, два, из обоих в сильный ветер дует, остров всё-таки. Журнальный столик посередине, на полу суперузор из паркета, что есть, то есть. И стол письменный, колонки, монитор. Крук замкнулся. Дрова стреляют, мясо разогревается, спина болит. «Бай, бай, бёрд!» Говядина. Гелю жалко. Да при чём здесь Геля! А Таню тебе не жалко? А Лилю? А Шехерезаду? Бог мой, кругом одни нацмены! Но какие у этой нацменки глаза! Она похожа, дико похожа на Натаниэллу. Казик тогда с нею из гостиничного номера не вылазил. И главное, хоть и слегка простужен был, зима, даром Венгрия, он и с Натаниэллы не слазил. А она молодец была. Готова была всегда и везде. Наверное, и с кем. Это уже без меня. Она потом, уже на Континенте, подкараулила его в коридоре в офисе и зло прошептала: «Если мы с тобой на этой неделе не встретимся, я тебя убью!» Он и сам собирался, и не очень-то испугался угрозы убийства. Встречались сначала в офисе, там ремонт, ковролин лишь строители успели постелить, на полу всё-таки жестковато. Потом квартиру снял. Пришло время, нашёл повод, поругались, разбежались. Хороша девка, но слишком податлива, это всё же, наверное, не очень. Надо охотиться за дамой, хоть чуть-чуть. Ну да, чуть-чуть, а то если сплошная загадка, то уже достаёт. Ребусы разгадывать. Пора уже и ответами наслаждаться. В этом весь смысл. В Индии. В миллионах хибар в трущобах Бомбея. Мумбая. Грязь, нищета. Но Нархар увидел Нархару, когда она такая чистенькая, с ранцем, в белой рубашке и тёмно-синей юбочке шла в школу, что влюбился в неё. И всё – появился смысл, полное ощущение плотности бытия.

…

…А Ксюша в какой-то момент испугалась. Испугалась, что кончилась её свобода, совсем, на всю жизнь кончилась. И если в лагере она знала, надеялась, что рано или поздно выйдет на волю, хоть и не вернётся к себе в село, от стыда не вернётся, но обретёт эту свободу, то теперь до неё стало доходить, что от Мити она не уйдёт никуда, она – мужняя жена. Да ещё и Петика посадили на её молодые руки.

Правду говорить легко и приятно.

…

Правду говорить легко и приятно. Дети! Особенно женщины. Всегда говорите правду.

– Дмитрич, привет! Как там ваш остров поживает?

– Хочешь, я тебе секрет открою? Это не остров. Это полуостров. Только об этом мало кто знает. Я знаю, вот теперь ты.

– Всё шутишь? Когда ты нормальным станешь… «Когда вы только сыты бываете…» А ты знаешь, что Татьяна Ларина-Гремина до замужества тоже была Дмитриевна? Нет, серьёзно. Ты же не знал этого, верно? Не знал? Там, когда Пушкин пишет в какой-то главе… как это… что-то типа «покойся с миром» или, там камень на могиле с надписью, это когда он про её папу пишет, здесь покоится «раб божий Дмитрий Ларин».

– Убил эрудицией.

– Что на Новый год делаешь? К Лиле поедешь?

– Поеду. Но не к Лиле и не на Новый год. Отвали, я кино смотрю. «Сахара» называется. Пока хрень идёт.

– Дровишек в камин подбрось, бродяга.

«Что это он меня бродягой назвал? Честно, обидно. Сука. Извиняюсь… Что-то материться много стал в последнее время. Иногда этот Михалыч достаёт. Да нормально».

…

Ксюша замочила бельё и поставила варить петуха. Намучилась, пока ощипывала. Митя придёт, супчика поест.

…

– Дмитрич, Дмитрич!

– Опять? Иди, сегодня воскресенье, завтра приходи.

– Извини, пока не забыл, напиши Геле письмо.

– Что за письмо?

– Ну у тебя же выходной. Завтра приду, скажу, какое письмо.

– Да пошёл!..

– Не груби, блин…

…

Михалыч, доброе утро! Что за письмо?

– Ну так. Напиши ей. «Геличка! Мне всегда приятно получать от тебя весточку. И хоть я давно уже понял, что твоя загадочность и душевная чистота превышает мои возможности, ты зато необыкновенно интересный собеседник. Конечно, не больше, но и не меньше, я настаиваю на этом – не меньше».

– Во-первых, не «превышает», а «превышают». Учи русский язык. А во-вторых, ты понимаешь, что это разрыв? Она может обидеться, это типа ультиматума или даже оскорбление. Что она только собеседник.

– Вот и проверишь заодно. На фиг она тебе сдалась? Пустая, как мишура от конфетти.

– Но-но! У неё такая талия.

…

Казимир Соломонович варил яйца в котелке.

– Ксения, вы что, петуха готовите? Никогда не покупайте американских петухов. Вас могут обвинить. Что вы американская шпионка.

Ксюша улыбалась. «Он же яврей, – думала Ксюша. – Сам шпион. Но добрый. Вот эта Америка! Когда они уже к нам успокоятся».

Казимир Соломонович достал из кармана селёдку в свёртке, и Ксюша поняла, почему от мужчины исходил такой запах – селёдка пахла. Керогаз пыхнул и обдал жаром Ксюшу, запах её горелых волос смешался с «ароматом» соседского деликатеса, в глазах девушки помутнело.

– Дядько… дядько Казимир… дыхать нечем…

Свежий весенний ветер, ворвавшийся в распахнутое окно.

«Тук-тук-тук», – стучало в висках.

Так селёдки захотелось!

– Лучше? Вам так лучше, Ксения?

Она смотрела на селёдку. У Ксюши потекли слюнки.

– Ксения, вы хотите селёдки? Я вижу, хотите. Вас выдают ваши глаза. Прекрасные украинские глаза. – Он отрезал аккуратный маленький кусочек от тушки, ближе к хвосту и протянул девушке. Потом передумал, положил кусок на стол и отрезал из середины тушки, толстый и жирный кусок и снова протянул. Пальцы Соломоновича блестели от жира селёдки. – Как писал Вертинский про ваши глаза. Вы знаете Вертинского? Так вот он был малоросс, как и вы. Он рассказывал, что юношей бегал в Киеве в храм и тайком приносил цветы к иконе Богоматери Марии, как у вас считается, она Богоматерь. А икону ту написал художник Врубель, еврей, и глаза написал, как Вертинский сказал: «Прекрасные украинские глаза». Как у вас глаза, Ксения. Ещё селёдки? А что это вы солёное так едите? Вы что, в положении?

И Ксюша поняла, вдруг осознала: она в положении, да, всё сходится. Поняла и внезапно разрыдалась. Кусочек селёдки выпал у неё из рук, а она плакала, слёзы катились у Ксюши по щекам. Она не хотела быть беременной.

– Я знаю… я знаю Вертинского… – проговорила сквозь всхлипывания Ксюша. – Он песнИ спивае…

Она поняла, почти с ужасом, что теперь уже точно будет всю свою жизнь жить с этим косоглазым мужчиной, с Митей, но она же так хотела выйти замуж за военного, красивого, большого, с погонами и с блестящей портупеей вокруг груди!.. А теперь всё. И этот Петик, такой чужой хлопчик. Но хороший, конечно, и не балованный совсем. Ох, тяжело ей, тяжело, доленька моя, доленька, прощайте девичьи посиделки, которые и так в прошлом, прощайте песни на сельских спевках, прощай молодость и красота…

– Вы яблоки побольше теперь кушайте, Ксения, – озабоченно посоветовал Казимир Соломонович. – Вам полезно. Это же радость – ребёнок. А вы плачете. Я вам орешков кедровых сейчас принесу, тоже надо для строения плода. Я ж с Воркуты приехал. Коми-кедр. Сила!

…

«Динь-дон, динь-дон!» Голова кругом, как чумная. Не выспался, что ли? Да ты что, девять часов спал… Опять есть хочется. Это и хорошо, и плохо. Надо пресс тренировать, а то живот уже появляется.

– Дмитрич, это ты?

– Да я, я, просыпайся уже.

– Как водичка? Купался?

– Какая водичка в декабре! Море холодное.

– Плюс десять, солнце, иди окунись.

– «Ох, Маш, шла б ты шпать!» Я бы лучше коньячку сейчас хорошего выпил. И сигару. Так захотелось затяжечку!

– Ты же бросил курить десять лет назад.

– Да, и горжусь этим. Ни одной затяжки после.

– А сигара?

– Это не считается. Это по пьяни. «Маша, ты шлюха. – Почему ? – Ты с Ивановым переспала. – Это не считается, это по пьяни!»

– Рассказывать анекдоты с бородой пошлость. Запомни, пошлость!

– Да ладно, хороший анекдот в настроение всегда приятно вспомнить. «Запомни, это не пошлость». «Вкус – это чувство меры». Есть пойдёшь? Поешь варенье с подсушенным белым хлебом. Я знаю, углеводы твоя слабость… Дмитрич, я гений.

– Иди уже!

…

Митя пришёл.

– Дмитрий Варламович, перекрыли Волгу? Я тут вашу Ксению селёдкой угощал. Хотите тоже кусочек? Вот этот, с хвоста?

– Вы Казимир Соломонович, хоть и еврей, а не жадный. Мне не удобно у вас брать, вам самим кушать мало.

– Ох, Митя, Митя… Запомните, то, что вы сказали сейчас – бестактность называется. То, что еврей должен быть жадным. А я еврей. Вы понимаете, что такое бестактность? Да я на вас, вы знаете, не обижаюсь. Я уже давно ни на кого не обижаюсь. Впрочем, вы понимаете, что такое бестактность. Вы сын священника, ваш папа, наверное, уже сан протоиерея получил? Сын священника просто обязан знать, что такое бестактность. Но вы говорите мне всё, что хотите. Говорите мне всё, что думаете, и вас никто не заложит. Я столько соли съел в своей жизни, фигурально конечно, что мне уже ничего не горько. Идите к себе, Митя, у Ксении есть для вас новость. Хорошая.

…

– «Враги сожгли родную ха-ату! И частный домик у реки-и…»

– Ты что? Бета-функция опять нарушилась? При чём здесь враги?

– А вот. Короче. Я вспомнил про Гелю. Дальше. Вместо Гели была Сати.

– Она же армянка.

– Ну да. Хоть джигитка. Такая заводная! До неё дотронешься, и она уже завелась. Ну не Анжелина Джоли, конечно…

– А при чём здесь «хату сожгли»?

– Короче, кругом одни армяне… «Армяне, армяне, кругом одни армяне…» Вот смотри, здесь остров. Кругом одни фашисты. «Фашисты, фашисты, кругом одни фашисты…» Фашисты – враги – «враги сожгли родную хату».

– Что-то логика у тебя страдает.

– Да ничего не страдает. Не хромает. Ты не въехал просто. Ну я подзабыл чуток, что хотел сказать. А может, уснул. А может, не захотел объяснять…

…

– Митя, я боюсь!

Ксюша опять заплакала.

Митя обрадовался страшно. Он сына хотел, своего. Петик же чужой, хоть мальчик этого и не знает. Может, догадывается. Вряд ли. И Ксюша не знает. Никто этого не знает. Только мать Петика знает. Она первая женщина была у Мити. Хоть ему уже тогда стукнуло двадцать семь. Стерва, конечно, и шлюха. А Мите Петика стало жалко. Он, Митя, хоть и злой, самолюбивый и мстительный, но добрый. Не, не мстительный. Он помнит, конечно, всё недоброе ему, а мстить не тянет.

– Ксюшуся, Ксюшуся, не бойся! – Митя снова погладил Ксюшу по головке. – Легко родишь. Здесь врачи хорошие в посёлке.

Ксюша аж плакать перестала, так разозлилась. Да не этого она боится! Она хотела тут же объяснить, причину своих слёз и попросить Митю отпустить её домой, в село…

– Я не хочу тут…

Она хотела сказать, что не хочет здесь оставаться, на этой Волге, в этой осенней грязи, что тоскует по родной речке, по подсолнухам, по школе, где так её уважали, особенно, когда она работала старшей пионервожатой. Что здесь холодно и грязно, хоть и не барак, а с подселением, что готовить она не умеет, что стирать Митину робу тяжело, а мыть полы холодной водой она устала, она ещё в лагере устала мыть полы холодной водой, она мечтала, лёжа без сил на нарах, что когда выйдет за ворота, не станет больше ни за что мыть полы тяжёлой тряпкой и холодной водой, но тут же керогаз, и керосина жалко воду греть постоянно, и помыться надо, и приготовить еду, и посуду помыть, и постирать…

– Не хочу тут.

И передумала объяснять. Нельзя Митю обижать, Он хороший, добрый. И пьёт мало, они вместе и выпивают иногда, Митя-то хорошо получает, хватает и на выпивку.

– Не тут, не тут будешь рожать. В город повезу тебя рожать.

За дверью слышался Казимир Соломонович.

– Пётр, ты был сегодня прилежным мальчиком? А двойку родителям принёс? А по поведению? Ну-ка, покажи дневник. Нету дневника? Со следующего года будут у вас дневники? Во втором классе только? Это тебе всего семь лет ещё? Восемь?

– Зи-зи-зи… – тоненький голосок Петика.

– Как она не мать? Она тебе мама. Так и зови её. Запомни. Сейчас зайдёшь в комнату и скажешь: «Здравствуйте, мама!» Понял? Даже лучше не «здравствуйте», а «здравствуй». На «ты» зови родителей. Синяк отчего у тебя? Вот, вот, под глазом. Подрался? Смотри Пётр, будь прилежным. Не скатись по наклонной плоскости. Не играй в карты во дворе с пацанвой. И нигде не играй. Остерегайся азартных игр, мой руки перед едой, всегда предупреждай родителей, когда идёшь на прогулку. Дай, я тебе причёску поправлю.

Петик зашёл в комнату, с прилизанными волосами, но с незаправленной сзади рубахой и разорванным воротом курточки.

– Здравствуй, мама.

У Ксюши отчего-то сердце сжалось. Она кинулась, прижала Петика к себе и запричитала:

– Сирота-а! Сиротинушка-а!

Митя сам расчувствовался, у него на глазах выступили слёзы.

А где ж ещё, конечно на глазах.

– Ксюшуся, давай обедать. Петуха сварила?

Петик сам всхлипывал вместе с Ксюшей. Он плакал сначала немножко горько-горько, потом не так горько, потом почувствовал, что хочет кушать.

– Мама, – Петик отстранился, оттолкнулся от Ксюши, – я пойду руки помою. Я кушать хочу.

На кухне Казимир Соломонович, стоя к глухой стене лицом, приложив ладони к поверхности, равномерно и сильно бился лбом об эту стену.

«Бам, ба-бам, бам…»

– Ещё услышите… – бормотал он, – ещё услышите, «бам», слышишь, время стучит, «бам…», по просторам твоим… «бам»…

Петик на цыпочках подобрался к стенке, встал рядом и тоже потихоньку принялся стучать лбом по окрашенной зелёной поверхности.

Казимир Соломонович вдруг заметил, кто с ним рядом и что мальчик делает, остановился.

– Ты издеваешься, щенок?! – не своим голосом взвизгнул он.

Словно чудовище на мгновенье явилось вместо добрейшего Казимира Соломоновича. Но Петик не успел испугаться. Как в сказке. Чудовище сразу снова превратилось в доброго волшебника. Казимир Соломонович рывком сел на табурет возле своего столика.

– Керогаз пыхтит. Надо твоего папу попросить посмотреть. Не делай так. Как я. Не бейся лбом. Об стену. У меня головные боли. Молитва такая. Я, братец мой – иудей. Молюсь так. Тебе так не надо.

– Казимир Соломонович, петуха сейчас будем есть,– зашёл в кухню Митя. – Праздновать. Отказ не принимаем. У нас радость. Будет прибавление в семействе.

Митя в самом деле был счастлив. Хоть сын, хоть дочь, хоть двойня. – Чекушки нет, жалко.

Казимир Соломонович молча достал из своего шкафчика начатую поллитру и с улыбкой поставил на столик:

– У старого еврея всё найдётся. Вы только попросите. И селёдка имеется. Лучшая закуска для водки – кусочек селёдки. После жареной налимьей печёнки, разумеется, как считал Антон Павлович.

Пришла Ксюша, сели за стол. Митино семейство да Казимир Соломонович, вся квартира с подселением и есть.

Ксюша разливала по тарелкам петушиный суп, Митя разлил по рюмкам водку.

– Петька, откуда синяк? Подрался? – Митя счастливо глядел на присутствующих, ему хотелось всех обнять и расцеловать. – Подрался, признавайся. Мужчина, молодец!

А Петик верно, подрался сегодня. Его ребята в классе давно начали терроризировать: приезжий, крестик носит, а отец у него – косой. То есть с бельмом. Окружили сегодня после уроков во дворе школы и давай толкать один к другому. Петик упал, поднялся. Они снова толкают, он терпит. Потом упал, смотрит – прутик перед носом у него на земле лежит. Такой приличный прутик, прут целый, ветка тополя, большая. Петик взял этот прут, поднялся и как хлестанёт. Те аж оторопели, сначала не поняли ничего. А Петя как стал их хлестать! Погнал через всё футбольное поле, а они, как стадо, им бы в рассыпную, а они бегут толпой, а Петик догоняет и хлещет сзади. Да злости особой не было… Но была, конечно, злость, вообще-то, а то что бы он их гнал? Как-то в этом побоище и рубаху порвал. А грязь потом в школьном туалете отмывал – и с куртки, и с лица, руки все в кровь изодрал и тоже в грязи извазюкал. Кто-то же ударил его, даже не заметил когда. Вот и синяк. Петя теперь их не боится, он понял, что проучил их. Не полезут больше. Да пусть…

– Что это, – показал Митя в свою тарелку, – ты, мамка, желудок не почистила у курицы?

Митя захохотал, сильнее, громче, перегнулся, схватился за живот и всё хохотал.

Он вот надкусил сейчас желудок петушиный, что Ксюша положила ему в тарелку, а оттуда вывалилось всё содержимое, что ел петух перед забоем, зёрна какие-то. Ксюша не знала, что потроха надо разрезать и чистить, да так и сунула в кастрюлю петушиный желудок целиком.

– Водочкой хорошо залакировать! – Казимир Соломонович тоже смеялся.

И Петик смеялся. Ксюша сначала устыдилась, а потом сама захохотала больше всех. Ей налили маленькую белой, хоть беременным и нельзя.

А может, это и не так плохо, быть мужниной женой, родить дитя? И будет у них сразу двое, и Петик, уже есть, и маленький. Да хорошо же!

И Ксюша запела на радостях:

– Он рюмку вина наливает

И выпить он мне подаёт…

Митя на работу после обеда пошёл подшофе.

…

– Чувак!

– Всё, отстань, отстань!

– Что такое?

– Небо в Дунай упало. Гости приезжают. На пять дней, на Новый год. 30 вечером здесь, 4 вечером обратно.

– У вас же на острове холодно, дубак.

– Экстрим любят. Да они камин топить будут. Молодые, романтично, треск горящих поленьев и такое.

– А ты что, уже не романтик?

– Да романтик, романтик. Некогда, побежал, надо начинать готовиться к приезду гостей. Стихийное бедствие, говорят, гости. Пока.

…

– Дмитрич, как дела?

– Да дел куча, послезавтра гости.

– А что сидишь?

– Сижу… С мыслями собираюсь. Не знаю с чего начать.

– Да ты кино смотришь, фигню какую-то про чекистов, фильм 39 года. «Слава железным чекистам!..» Лучше расскажи, как Тося курочку убила.

– Это потом.

– Ну расскажи, как ты к Эмме съездил.

– Некогда. Не-ко-гда! Ты русский язык понимаешь? Завтра расскажу. Может быть. Если время будет.

…

– …К Эмме? Ну так. Я тут полгода жил один.

– Доброе утро, дятел.

– Сам дятел.

– Почему полгода? Геля когда уехала последний раз?

– В декабре, в конце.

– Ну год и получается.

– А летом? А… не, не. Правильно, год.

– А что летом, татарка?

– Заткнись! Не было никакой татарки. Так и запомни. И не болтай… Да я не к Эмме-то ездил в Урюпинск (п). По делам. Но вот сначала было. Я ж полгода один жил. Как ложусь спать, сначала про футбол всё думаю, а потом стала являться, как бы, Эмма. Она тогда ко мне как-то раз приехала. Сижу дома, уйнёй маюсь. Телефон звонит, Эмма. То, да сё, как дела, и прочее. Она спрашивает: «Что делают с девочками, которые не слушаются?» Я говорю: «Что делают?» А она: «Их наказывают. Я хочу, чтобы ты меня наказал. Я тебя не послушала. Ты сказал, не приезжать, а я приехала. Я тут внизу, у твоего подъезда стою». Я прибалдел. Приехать ко мне из Урюпинска (п), за тысячу километров, без предупреждения!.. Ну что делать? Уже не прогонишь. Так и прожили у меня неделю, она отпуск на неделю брала. Но там было у меня в моём городе, где я живу. А тут на острове никого нет. Как лягу, так и представляется, Эмма сейчас позвонит и скажет: «Что делают с непослушными девочками?» Да она, правда, и не знает, на каком я острове. А знала бы, то и не найдёт меня. Хотя она такая, узнает, найдёт. Обиделась, что не пишу, не звоню. Она обидчивая.

И вот зайдёт она, надо бы: «Здравствуй-здравствуй – Ты как, откуда – я приехала, бла-бла-бла…» А на самом деле. Я: «Эмма, раздевайся». Сразу, «раздевайся». Такая хрень в голову лезет. И ещё татарка эта. И армянка. А у бабки дочка Лена, всё мы с ней сарай у неё украшали, украшали, она красоту очень любит. Но тут – Эмма, со своим: «Что делают с непослушными девочками?..»

Короче, лежу и думаю. Поеду в Урюпинск (п)… Да это не Урюпинск (п), конечно, это я так, называю. Классный городок на Волге. Или на Дону. Или на Волгодонском канале. Рыба, раки, девчонки все летом ходят в коротких шортах. «В голой степи, среди вечных барханов, на древней седой земле наших сарматских предков, молодые строители коммунизма возвели прекрасный город-сад, который в бесчисленных творения будущих…» Одна улица, улица Ленина, и правда в голой степи построили с нуля город. Чистенький, тополя высадили, вдоль этой единственной улицы, за столько лет они уже красавцы статные, тополя эти… Ели. Голубые! Ну, в смысле не ели голубые, а ели. Голубые. Хи-хи!

– Дмитрич, не пошли бородатыми анекдотами.

– Отстань с этим. Я от Маньки убежал. Как колобок. Я когда из Урюпинска (п) убегал – вот ведь, отовсюду убегаю, всё там оставил: половину вещей, два своих огромных чемодана, документы у адвокатши. Короче, повод поехать – хоть документы забрать, хоть с Эммой встретиться.

– А что ты от Маньки убежал?

– А то ты не знаешь. Михалыч, что ты прикалываешься?

– Ну расскажи, расскажи. Я же вижу, хочешь рассказать. Кстати, как твои гости? Ты чего не готовишься к приезду?

– А, успеваю. Успевают те, как известно, кто никуда не торопится.

– Дмитрич, давай, как скажешь банальность, тебе щелбан. Согласен?

– Ни фига. Я умные вещи говорю. Я вообще подозреваю, что самые умные вещи – банальны. Дураков нет. Вообще нет. Я один раз пошёл зондироваться. Я не рассказывал? Я же на Севере жил. Там описторхоз – у каждого третьего. Ну я мнительный, как и все. Мужики. Пошёл зондироваться. Сижу за занавеской с трубкой…

– Слушай, давай что-нибудь одно, или про Эмму, или как ты от Маньки сбежал.

– Ну ладно, давай сначала про Эмму.

Мы с Эммой       давно решили, мы только друзья. Это ещё при Маньке было. Манька такая, глаза выцарапает, если что, буквально выцарапает. Но Эмма тоже себе та – от неё, если что, не отцепишься. У меня и была отмаза: она сама приехала, я её не звал, там уж просто по накатанному получилось. И вот, еле отбился. И приехала сама, не звал, «он сам пришёл», и Манька тут. Короче, договорились, мы только друзья. Уже в Урюпинске (п), просто так гуляли по аллее, мороженое ели, болтали. Она только раз, бах – и села мне на колени, и так ручкой туда залезла… Еле отбился. Строго так отчитал её. Чтоб больше ни-ни. Ну на фиг, затрахает приставаниями, особенно на расстоянии, смс-ками завалит, а обидчивая! «Ты даже не посмотрел… даже не позвонил… забыл… а я тебе футболку погладила, а ты не по делам, а на свидание пошёл…» Ну в общем всё, друзья, гуляем, мороженое едим, квас, пивка попили, в баре футбол посмотрели. И – в койку. В разные койки. А тут я со своим: «Раздевайся!» Она такая и так: «Конечно я удивилась, ты несколько месяцев обо мне не вспоминал…» Думаю так: приеду в Урюпинск (п), сразу скину смс – давай, мол, встретимся, погуляем, как в тот раз, мороженого поедим или что. Встретимся, пойдём гулять. Я потом скажу: «Что-то я замёрз, гулять не хочется, да и поесть надо. Я остановился в квартире Манькиного деда, он внукам держит пустую, внуки-то не едут, а я там сейчас один. Давай сейчас зайдём, что-нибудь вкусненького купим, пойдём и спокойно, как два друга, поедим в тепле, телек посмотрим. Поболтаем…» Так я задумал. Потом в магазине, как еды накупим, я скажу: «Сто лет коньяка не пил. Давай хоть посмотрим витрину, может, что выберем, не знаю…» Конечно, купим коньяка, я и верно, сто лет не пил. Ну а там поехали. Кстати, послал ей смс, мол, могу приехать, как работаешь, она, не получится встретиться, работаю. Ни фига себе! Чтобы Эмма отказалась? На Байконуре что ли работает? Зараза. А, думаю, поеду, будь, как будет, всё равно в Урюпинске (п) дела. Ну и поехал на недельку.

Рассказ кавалериста.

Жизнь моя – железная до

Вася.

Уезжая в прошлый раз из Урюпинска (п), я оставил у Светы с Васей свои два чемодана. Через год с небольшим я приехал забрать один из чемоданов. Вечером мы встретились и познакомились с Васей, на работе у него, и пошли в его гараж, туда, где мои вещи лежали. Вася оказался абсолютно лысым мужчиной лет под пятьдесят. Впрочем, его лысина обнаружилась, когда он у себя в маленьком цеху, в подсобке пустого и практический уже давно не функционирующего ж/д вокзала, стал переодеваться и снял кепку. Он выглядел, как и все мужчины под пятьдесят – на первый взгляд потёртым и очень немолодым, но при беседе, живой и энергичной, ощущение потёртости отступало и уже начинало казаться, что он не такой уж и старый, а запал и экспрессия его разговора придавали Васе дополнительные штрихи молодости.

Вася постоянно подкашливал, каждые 10-15 секунд, негромко, но постоянно. «Гхм-гхм». «Я не замечаю. Проверялся, врачи не могут вылечить. Но ничего страшного нет».

Всю дорогу туда и обратно Вася, как предельно изголодавшийся по беседе, рассказывал. Про свои мопеды, про то, как он ездил в отпуск в Минводы – и в этом году, и в прошлые годы. Младший сын на заработках в Подмосковье. Начал про сына, тут и про старшего вспомнил, про пасынка. «Ну ты знаешь, наверное. Он же умер 4 года как». Это был сын от первого брака его жены Светы, собственно моей знакомой, 27 лет отроду парню было.

«Он пил. Так как трезвый он никакой. А выпьет, сразу распрямлялся. Так на всё уже смотрел, так широко. Как смысл появлялся у него, силы как прибывали. Я один раз посмотрел ему в глаза в такой момент и просто… там – пустота, такая страшная, мне аж плохо стало. Откуда это у него. Мы со Светой работаем, я не пью, не курю. Какое воспитание? Он с 15 лет это начал. И всё деньги у матери просил. «Дай денег, дай!» И из тюрьмы звонил постоянно. «Я в долгах! Вышли денег!» Откуда там долг? Проиграл, наверное. Придёт к Свете на работу в аптеку, дай денег, говорит, а то всё здесь побью. Ну она же не может отказать… Что б всё спокойно. Даст ему. Два раза милицию вызывали. Милиция забрала, а потом вернулись, говорят: «Мы его отпускаем, он говорит: «А что, я пришёл к маме на работу попросить десять рублей, что здесь такого?» А он приходит к ней и смеётся: «Ну что ваши менты мне сделали?» Я его душил несколько раз. Раз приехал на такси, заходит с водителем: «Ма, расплатись, я на такси приехал». Сам пьяный. Я не выдержал, схватил его и стал душить. Он хрипит, Света с Сашей выскочили, меня оттаскивают. Водитель в ужасе, выскочил, «ничего не надо», и убежал, бегом, сам растерялся. Мы до сих пор вздрагиваем от любого шума ночью – придёт и стучит в дверь. «Буду стучать, пока не откроете». Я ему говорю, начинаю, «не трогай мать», а он «это моя мама», «ты вообще не вмешивайся, это моя мама». Вроде как я его учу, поучаю, лезу не в своё дело. Так смотрит этим своим пустым взглядом и повторяет: «Это моя мама!» Потом, как я его душил, я так посмотрел в его глаза и увидел там… Как ужас, преисподнюю… Вот есть в некоторых дьявол, внутри сидит. Я так посмотрел в глаза ему, у меня так коленки подкосились, я так и упал, всё как похолодело. Он убежал. Потом пришёл с двумя пацанами. Спрашивает у матери: «Где Вася?» – «Он в туалете, ему плохо. Зачем он тебе?» – «Поговорить с ним надо». Это он парней привёл, разбираться со мной. Света выглянула на лестницу, двое стоят: «Что ж вы трое на одного пришли? Уходите, ребята, нечего вам здесь делать!» Ну те, правда, сразу ушли. А он на меня с ножом несколько раз бросался. Ну так, машет только, но ни разу не зацепил. Света не может ничего сказать, сын всё-таки, родная кровь. Я ей говорю… Я тогда к матери ушёл. Я говорю – или я его придушу, меня посадят, не могу так. Ушёл к матери. Но приходил, всё равно надо дома дела делать. Я вот думаю, как мне с ним драться было… Я видел, как он раз дрался. Мы были у бабы Наты, он звонит, дай денег. А та сказала, где мы, ну зачем сказала? Он пришёл, никакой, пьяный. Сидит у забора, «дайденег», как полуспит. Тут какие-то три парня, тоже пьяные, что-то под забором стали. Света им: «Идите ребята». Они ей слово-два. Он пьяный, но смотрит: маму обижают. На них. Начали драться. Они его бьют, сбили, давай ногами. Он вскакивает, тоже, как их бьёт, и уворачивается, падает, снова встаёт, он как зверь, ничего не видит, потом к ним четвёртый подбежал. Мы разнимаем, он весь в крови, кровь брызжет… Они мне: «Уйди, мужик, не лезь!» Вот я так подумал, его четверо не могли сложить, как бы я сам с ним справился?

А у него каждый день новый телефон. Говорит: «Странные эти родители. Маленьким детям такие телефоны покупают навороченные. Я ему: дай телефон позвонить. Он даёт…» А что ему, скажет: «Я попросил, а он дал». А отдать… Скажет: «Забыл отдать».

Потом ногу сломал. Ходит на костылях. Ему лежать, а он с ногой ходит. Врачи говорят, мозгов нет, что ли? Нога же сломана. А бабу хоронили, уже привезли гроб, у подъезда поставили, все прощаются. Он появляется, из-за угла, не было до того, появился. С другом, Петя… Друг, раз пять сидел, 50 лет. Друг… «Ма, иди сюда…» – «Чего тебе?» – «Ма, дай денег…» – «Лёша, бабушка умерла, она же тебя маленького нянчила, как ты… как можно…» – «Дай денег!» – «Сейчас поедем на кладбище, потом покушаем…» – «Дай денег…» Вот такой Лёша. А Саша (Светин брат): «Лёша, ну нельзя же так!» Я Саше говорю, давай хоть раз его отметелим!» А он ему разговоры. А он стоит и слушает. Голову опустит и молча всё слушает, слушает. А потом опять: «Ма, дай денег…» А куда она – родная кровь, давала, давала.

А потом, там попойка у них на притоне, драка была, ему что-то там, девчонки скорую вызвали, его так на костылях и отвезли. Света приходит вечером, потом передачу принесла, а кровать пустая, засланная. «Где, перевели куда?» – «А его нет». – «Как нет?» – «Нет его». А он ещё утром умер. И не позвонили даже. Там вскрытие, врач говорит, половина сердца уже некроз был. Он всякую гадость пил, сердце же это всё прогоняло через себя, половина сердца уже отмерло… Нашли в тумбочке несколько бутылочек валерьянки, он уже их бутылками пил… «Вы не давали ему?» – «Нет – кто-то из корешей приносил…»

Так и отец его где-то на Севере пропал, говорят. И дед пропал. Наследственность такая… Я до сих пор, уже 4 года прошло, вздрагиваю каждую ночь от каждого стука…»

Я рассказал Васе, что моя сестра очень обиделась на меня, когда я немного нелицеприятно покритиковал её фанатичную религиозность. Эта тема, религиозность, оказалась для Васи живой. Он сразу же поведал, что сильно спорит со своими двумя двоюродными сёстрами по тому же поводу. «Они стали такие верующие… По монастырям ездить стали, всё соблюдают, паломнические поездки… Я говорю, ну почему бог допускает такие… такое… Это же несправедливости… Он не наказывает… пусть бы у него рука, например отсохла, если крадёт. Они говорят, так бог установил, так надо, это справедливо. А почему я должен отвечать в седьмом поколении за грех моего предка? Может, он даже убийца был, а я почему за него должен отвечать? Где тут справедливость?»

Я неосторожно где-то в разговоре вставил, что всё, что ни делается, – к лучшему. Тут он, хоть и приветливо, без антагонизма, но взвился. «Нет, вот с этим я не согласен! Почему всё, что ни делается, то к лучшему? Вот у меня отец погиб, в аварию попал, когда мне полгода было, это к лучшему? Нет, это не к лучшему! А вот пасынок… (он имел в виду, что пьяница и уголовник пасынок умер и избавил их с женой от мучений с ним)… Лёша… да. Это… Как бы к лучшему, что ли. Хоть и не хорошо так говорить, царство ему небесное. Ну в общем, не к лучшему, не к худшему. И так. И так бывает».

га.

Вечноестремлениевперёд.

…

– И чё? Где тут Эмма? И при чём здесь рассказ «кавалериста»?

– Сам дурак.

…

Рассказ ополченца.

«Сын позвонил говорит приедет со своей и подружку той привезёт ну я всё приготовил спиртное не стал брать они интеллигентные по три языка знают немецкий английский естественно и французский кто испанский я им свою комнату большую уступил там мой письменный стол в столе в ящике так листы бумаги а4 я два листа положил скотчем заклеил как пакет получился а внутри полторы тысячи баксов мой нз они приехали такие молодые весёлые красивые я и подумать не мог хорошо провели время ребята хорошие у подружки только грустные глаза порядочные хорошие ребята когда уехали я посмотрел что-то пакет худой посмотрел а баксов нет наверное это грустная подружка взяла у неё наверное проблемы ей надо пусть ей на пользу пойдёт вот ни слова никому пусть не жалко жалко конечно немного но она сама знает она не воровка я вижу хорошие ребята я настаиваю на этом серьёзно бывает бывает…»

– Вы наследили.

– Да, я промашку сделал. Но она ревнивая сука. Я всё представил следователю как записку к другой женщине, не шифровку.

– Вы не нервничайте.

– Я не нервничаю.

– Это что у вас, револьвер? Не могли места лучше найти, чем на столе. И конечно не заряжен?

– Почему, заряжен.

– Да, напортачили вы. Ну успокойтесь.

– Да я спокоен.

– Вы не смотрите, что циркач ругается, он грубый человек. Давайте исправлять, что напортачили. Берите бумагу, пишите.

Официант дружески похлопал Свинцицкого по плечу и подтолкнул, предлагая воспользоваться, по столу пачку чистой бумаги.

– Берите ручку, пишите. «Милая Лена!» Написали? Дальше. «Я много думал. Я совершил страшную ошибку. Мне сейчас очень тяжело». Написали?

– Нет, не успел.

–Ну не спешите. «Мне сейчас очень тяжело. Я так больше не могу». Точка. Написали?

Официант перегнулся через плечо Свинцицкого и ткнул пальцем в текст. – Что это?

Свинцицкий склонился к листочку, официант незаметно взял со стола пистолет.

– Здесь всё нормально.

– Вы не поставили подпись и дату.

Свинцицкий презрительно усмехнулся, поставил дату, широким росчерком подписал письмо, и в этот момент раздался выстрел. Официант сзади выстрелил Свинцицкому в затылок. Как ни странно, ни капли крови не брызнула из раздробленной головы предателя. Свинцицкий как-то чуть подскочил дёрнулся вперёд и завалился на стол, неестественно вывернул в сторону правую руку. Официант аккуратно вытер свои отпечатки с пистолета, вложил орудие убийства в руку покойника, достал из кармана пачку «Казбека», не спеша закурил, оглядел комнату, сделал несколько затяжек папиросой и также не спеша вышел из квартиры. Он обещал циркачу, что будет через полчаса. И вполне успевал.

В бой идут железные чекисты

Под напором стали и огня.

До смолистой тайги.

…

И Ксюша родила девочку, Тосю.

Потом уже, когда Тоси уже шёл пятый годик, она убила котёнка. Можно бы сказать, что убила козлёнка, или собачку, или зайчика, но она убила котёнка.

Ксюша тогда часто приводила дочку к бабушке с дедушкой и оставляла у них в домике. Такая маленькая избушка, в одну комнату. Заходишь с крыльца – сени. Там дверь, и попадаешь в комнату. Всё там было, в комнате той. Стол кухонный у стены у окна, сбоку на другой стене шкафчик. У третьей стены диван, над диваном большие часы с боем, а под часами отрывной календарик с переписанными чернильной ручкой датами – дедушка с бабушкой жили по юлианскому календарю. Дальше в одном углу большая кровать с огромными подушками, а во втором углу иконы, много икон, разные – иконостас. А где-то посредине, между всеми этими предметами, ближе к шкафу и кухонному столу, она, кормилица и поилица, русская ли печка. Во-первых, на ней бабушка всегда готовила вкусные всякие блюда, а во-вторых, зимой, холодной, морозной и ветреной, от печки исходило приятное-приятное тепло, и хрустящие звуки горящих дров, и немного дыма. Ну и котёнок в ту зиму жил в избушке, такой маленький, такой хорошенький! А бабушка с дедушкой куда-то вышли, кто знает куда, а мама Ксюша по делам своим умчалась, она всегда куда-то мчалась, на самом деле, ни минуты покоя, не могла без дела сидеть. Тося на диване раскраску раскрашивала, а котёнок вдруг засуетился и мяукать начал. Захотел, может, чего. Так мяучит и мяучит, громко, подходит к Тосе, заглядывает ей в глаза и мяучит, прямо кричит или орёт. А Тося ему строго так: «Замолчи!» А тот не слушается и мяучит. Тося опять: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!.. Замолчи!..» Раз двадцать повторила, очень строго. Не унимается, орёт. Тося встала с дивана, взяла у печки кочергу и ударила котёнка по голове. Котёнок на секундочку замолк, а потом снова принялся орать. Тогда Тося стала бить котёнка по голове ещё. Она била его, била, била, пока тот не перестал орать и двигаться. А Тося положила кочергу на место и села дорисовывать раскраску, на раскраске у девочки платье красивое, надо было раскрасить. Когда бабушка пришла и увидела мёртвого котёнка, Тося сказала: «Я не знаю. Он орал громко, а потом перестал». «Ну что ж, жалко котёнка, – сказала бабушка. – Он какой-то хилый был. Бог забрал. Другого заведём». И вынесла тельце куда-то.

Тося, когда взрослая стала, часто рассказывала всем эту историю. «Я в детстве котёнка убила. Кочергой». Она говорила это таким тоном, что как бы приглашала слушателей поудивляться вместе с ней: вот ведь как, взяла и в пять лет кочергой котёнка убила!

Казик, брат Тоси, никого кочергой не убивал. Как убивали, и, кстати, тоже кота, видел, свидетелем был, а сам не убивал. И ни котёнка, ни кого. А Тося убила. Но она была старшей сестрой Казика, и когда вот так расправилась с надоедливой ей живностью, Казик только-только родился, вернее, Ксюша его только-только от груди отняла.

А пока – пока Тосе нет ещё пяти лет, Ксюша только родила Тосю, свою первенку, и девочка была совсем крошечной, запеленатой во множество пелёнок и в ватное детское одеяло. А Ксюша лишь привыкала к своему новому положению, положению мамы, человека, несущего ответственность за новую слабую и беззащитную жизнь.

Но в душе у Ксюши боролись два чувства.

…

– Ну что, как твои гости?

– Тсс! Спят ещё. Потом расскажу… Приехали вчера поздно, почти ночью. Самолёт в Порт-о-Пренс приземлился в 16:30, до моей деревни добираться 200 километров. Думал, на автобусе поедут, в крайнем случае, возьмут такси. Пишет смс: «Решили взять напрокат машину». Ну что ты будешь делать! Ночь, у нас снегу навалило, перевал закрыт, ехать надо берегом, незнакомая местность… Охота пуще неволи. Доехали. Уже поздно приехали, темень, мороз притопил. Ничего. Основной, Митюня маленький, да не маленький уже 23 года парню, его девушка и их подружка. Ну так, ничего, интересные ребятки. Думал, с самолёта, дорога тяжёлая, спать сразу. Нет, «мы ужинать не хотим, не хотим», а потом, посмотрели – камин растоплен, светло, тепло, уютно. Я говорю: «Коньяк есть, хотите с дороги? Коньяк скверный, но бутылка непочатая». Помялись, а после ужина, видимо, силы восстановились, Митюнина девушка: «Давайте коньяк!», так и посидели до 2-х ночи. Комильфо.

Казимиру Дмитриевичу в эту ночь снился сон. Они с Кристиной в аэропорту, большой, людный, многорасстроенный разлапистый аэропорт. Казимир Дмитриевич будто пошёл куда – то ли газет купить, то ли что. Нет Кристины. Потом звонок, она звонит, говорит: «Я уже в самолёте, заняла место, вам с Митюней держу два свободных, быстрее идите». А Митюня бог знает где, как всегда по своим делам. Казимир Дмитриевич – туда-сюда, не может найти самолёта, ни лётного поля, ничего. Кругом люди, строения какие-то, площадки, магазины, бутики. И понимает Казимир, что не успеет к отлёту, всё, смирись, улетел самолёт. И такое чувство во сне – вроде тоски, но не тоска, а так, печаль печальная: улетела Кристина, без него улетела. Ну и проснулся.

Кристина умерла пятнадцать лет назад.

…

Вообще-то остров Грацио – южный остров, тёплый, но в ту зиму, как нарочно, ударил мороз до минус пятнадцати, намело снегу, засыпало дороги и перевалы, только что море не замерзло – его, море, так просто не возьмёшь. Это тебе не берег Врангеля-Берлиоза. Как известно, от берега Врангеля-Берлиоза начинает своё течение могучая северная река Воркута. Тяжело, холодно и мутно несёт она свои воды до впадения в Онежское, потом в Ладожское озёра. Маленьким ручейком выбегает из Ладожского озера Москва-река, спешит к югу, набирая зрелости и вод, мужает, полнеет, впадает в Оку, сливается с последней, а эта уже, в свою очередь, сливается с Доном, так красочно воспетым Шолоховым и в заунывных песнях донских козаков, и незаметно переходит этот Дон в Волгу – великую русскую реку. Сколько историй, легенд, баллад, приключений, радостей и страданий, тайн и откровений хранят тысячелетние берега Итиля! Сколько жизни, сколько энергии даёт, не прекращая своего неизбывного бега, бурливая и седая Волга! И так, несясь вниз по своему течению, расширяясь, разливаясь, полнея и густея, тучнея рыбами, лодками и рыбаками, баркасами и пароходами, туристами, байдарками и плотами, пловцами и прекрасными пловчихами, вливается наконец вечная Волга в великое же Аральское море. Перемещение раскалённых воздушных масс над астраханскими песчаными барханами, сложная, неоднородная геомагнитная обстановка над зоной волго-аральской ареала, обусловленная потоками огнедышащего нейтрино, пронизывающего эту зону с интенсивностью не менее напряженной интенсивности потока нейтрино в глубоком космосе при прохождении частиц первоматерии сквозь космические струны далёких окраин вселенной, эта поразительная земная аномалия создаёт здесь иллюзию совпадения зон пространства, смещения водоёмов, отдаления друг от друга Аральского и Каспийского марей, чем обуславливается и объясняется многовековое бытовое заблуждения о впадении Волги в море Каспийское. Впрочем, данное заблуждение никак не мешало древним русским путешественникам без труда попадать через Волгу в то самое Аральское море, оттуда – либо на Каспий, либо далее, на Восток в Индию, через реки Инд и Ганг. Свернувшие же на Запад, на Каспий, легко через узкий пролив попадали в Чёрное море, ну а там уже и Прованс, Босфор, Дарданеллы, Средиземное море, по-русски «море Лаптевых», и на широте Рима, Самарканда и Харькова – остров Грацио, земной рай со своей столицей Порт-о-Пренс.

«Холодно, Клепиков!» – «Ой, голодно, Марсюлис!» Так разговаривали после отбоя, лёжа на соседних нарах, два молоденьких солдата, призванные на военную службу в приграничный полк по охране рубежей Грацио. Да, холодно и голодно было в ту зиму на Грацио. Немало деревьев инжира и миндаля помёрзло той порой в грацианских степях – остались без урожая, а значит и без средств существования, грацианские крестьяне. Да только всё нипочем потомкам сталеваров и рыбаков. Выдержат, и не такое выдерживали, ещё крепче станут…

…

Кристина говорит: «У нас стиральная машина сломалась, Казик, посмотри».

Ну что я могу сделать? Я же не слесарь. Честно говоря, я и прокладку в кране толком не могу поменять. Вожусь, вожусь, делаю серьёзное лицо, а через час-другой опять капает. А тут стиралка. Взял, вытащил агрегат на середину ванной, перевернул, сижу сосредоточенно выкручиваю какой-то болт. Или винт, хрен знает, как это называется. Кристина подходит. «Казик, тебе помочь? Что подержать? Что покрутить? Тут что сломалось?» Я злой как собака. «Иди, иди, не надо ничего помогать. Я сам. Видишь, здесь болт прикипел, не крутится». Она сидит: «Давай помогу…» Я чуть не ору со злости: «Иди отсюда! Я сам!» Отошла, гремит на кухне кастрюлями.

Ничего не сделал, кое-как разобрал, разломал и отставил в сторону. «Потом посмотрю. Там сложно всё». Собрался к Яше в гости. Яша – симпатичный молодой еврей, я с ним в бассейне познакомился. Приятный парень, холит в тройке, чистый, аккуратный, умным и интеллигентный. Мы как-то подружились слегка, я иногда хожу к нему в гости по вечерам, разговариваем – о музыке, он любит классическую, о Пушкине, Яша знает наизусть целые главы из «Евгения Онегина», вот как Дмитрий Варламович умел. Много говорим о политике – наши взгляды во многом сходятся, если он, конечно, из тактичности не подстраивается под меня.

«Я с тобой, – говорит Кристина. – Ты меня ни разу к нему не брал. Познакомь с твоим Яшей. Может, это и не Яша, а дама там у тебя?» Я чувствую свою вину, что накричал на неё днём, согласился. Пошли вместе. Кристина навела марафет. Она, как подкрасится, наденет свои белую водолазку, просто ангел. Такая беленькая, глаза, как два колодца, а если улыбается – то вообще отпад. И духи какие-то шикарные. Ну постаралась. Зачем, она же Яшу и не видела ни разу.

Пришли, Яша открыл дверь, сразу видно, оценил Кристину, как хищник оценил. Ясно, что Кристина будет для него приоритет – не со мной дружба, а ей внимание. Так и стало. Он, как всегда, одет с иголочки. Правда, нас двоих не ждал, дверь открыл в халате на пижаму. Кристине руку поцеловал. «Раз у нас в гостях дама, я пойду переоденусь». Ушёл, вернулся вскоре в дорогом элегантном костюме, прямо пара получилась – Кристина и он, оба, как в оперу собрались. Он красивый еврей, ей понравился, сразу видно. Показал ей редкие гравюры из своей коллекции, Кристина, выяснилось, тоже интересуется гравюрами. Не знал. Яша предложил мартини, я пил коньяк. Они сидели со своими бокалами и мило болтали о безделицах, я почему-то не мог влезть в их воркование, посматривал, то в окно, то невпопад встревал к ним в разговор, а они говорили больше о литературе – о детективах, конечно, которые Кристина обожает, я ненавижу, а Яша, оказалось, тоже читает их и хорошо знает тему. Яша к месту цитировал Пушкина, поставил что-то из Баха, потом немного джаза, потом обворожительную Шадэ. Если бы Кристина не была моей женой, я бы почувствовал здесь себя лишним. Они явно чувствовали симпатию. Впрочем, всё было пристойно и по прошествии пристойного количества времени мы стали прощаться. В прихожей, одеваясь, Кристина обратила внимание на тенистые ракетки, стоящие в углу. «Ты играешь в теннис? – спросила она у Яши. – Я неплохо играю. В школе три года в секцию ходила. Давай сходим на корт. Завтра?» Они договаривались, не обращая на меня внимания, а я стоял, вполне себе, как дурак, глупо улыбался – ну не спорить же и не запрещать девушке со знакомым поиграть в любимую игру. Тем более, я сам в этот теннис играть не умею. Договорились завтра встретиться в пять.

Домой мы шли, как-то натянуто перекидываясь короткими фразами. Ужинать не стали, было поздно. Почти сразу легли, короткий, без вдохновения секс на ночь, я ещё покурил, она сразу уснула. Или сделал вид, что уснула.

Утром не пересеклись, каждый в своё время убежал на работу.

В четыре Кристина заскочила переодеться перед теннисом.

Я весь день ходил сам не свой. Во-первых, непонятно что делать со стиральной машиной. А во-вторых, этот теннис. Я-то знаю, как это бывает. Сначала поиграют ракетками с мячом. Потом попьют в фитнес клубе в кафе кофе. Потом он пригласит её к себя посмотреть какую-нибудь новую гравюру. Ну и что, что я в курсе, где они время проводят? Мартини выпьют. Потанцуют. Настроение – хорошее. Романтическое, симпатия взаимная, и растёт. Слово за слово, жест за жестом, голова кругом, я уже поднадоел ей по жизни, вокруг – никого и ничего, только приятная музыка, только мартини, кружащий голову, этот Яша, он такой приятный, такой умный, обходительный, у него такие нежные руки…

Всё, стоп, хватит.

«Кристина, я с вами пойду в теннис играть» Надо было видеть, как изменилось её лицо. «Ты же не любишь теннис». – «Интересно стало. Я тоже хочу научиться играть». – «Ты что, меня ревнуешь?» – «К кому?» – «К Яше». – «Нет, не ревную». – «Я же вижу. Ты аж позеленел от ревности. Посмотри на себя в зеркало». – «Ничего подобного. Но как-то странно. Жена при живом муже идёт встречаться с другим мужчиной». – «Это просто дружба. Просто теннис. Какой ты эгоист! У меня должна быть личная жизнь. Я ничего не вижу в жизни. Я что, не могу встретиться с интересным мне человеком?» – «Ты хотела сказать с «приятным» тебе человеком». – «Да с приятным мне человеком. Что тут плохого? Я не твоя собственность». – «Ну иди тогда. Приятного вечера с приятным человеком. Ты свободный человек. Совсем свободный. И я тогда свободный, совсем свободный. Иди, иди куда хочешь, хоть на панель иди, там твоё место». – «Дурак, идиот, сволочь!» – «А ты, ты…» Хотел сказать «шлюха», но не сказал и правильно сделал. Никакая она не шлюха, таких целомудренных ещё поискать, а Яша – так, минутная слабость, рутина затянула, я надоел, такого зануду тоже поискать ещё. Она пошла к себе, думал, плакать будет. Нет, слышно, звонит по телефону. «Извини, я сегодня так устала. Не смогу. В следующий раз сходим. Да, и Казика возьмём, он давно хотел научиться в теннис играть. Пока».

Пошла на кухню, разогрела ужин. «Иди ешь». Стол накрыт на одного. «Я не голодная». Уселась у телевизора, весь вечер смотрела какой-то дурацкий сериал. Через день уже и не вспомнили о ссоре. К Яше что-то больше не ходил. Да и она, надеюсь, с ним не встречалась. Я бы почувствовал.

А потом она заболела.

Так что, кто знает, что бы было, если бы Кристина не умерла. И Яша мог проявиться, и Саша, и Шмаша…

…

«Товарищ полковник! Старший лейтенант Скуратова задание выполнила!..»

– Чш-чш-чш!.. Кончай, кончай. Как там твои гости?

– Уехали. Нормально всё. Михалыч, представляешь, почти всё время сидели в доме без хлеба. Пропал хлеб в посёлке.

– ?

…

Странные вещи стали происходить на Грацио с конца ноября. В ночь на 22-е во всех домах и домовладениях острова пропал хлеб. Полностью. Исчез. В ту ночь немного повезло тем, кто лёг спать пораньше, они заметили исчезновение писчи лишь утром. Но как же удивились грациане, которые в тот роковой поздний вечер, фактически уже ночью, ещё сидели в своих креслах и халатах, не спали, и смотрели поздние передачи по телевизору или просто беседовали приятной беседой по старинному Грацианскому обычаю за камельком! Когда полуночники дружно и внезапно встали с кресел и табуреток и подошли к своим холодильникам, чтобы взять оттуда покушать чего-нибудь вкусненького, то, открыв дверцу, островитяне не обнаружили в холодильнике хлеба: его там не было, хлеба – ни белого, ни чёрного, ни серого. Этот продукт на острове пропал везде-везде и сразу. Его не стало в 12-00 пополуночи во всех городах острова и во всех городках. Исчез мгновенно хлеб в посёлках и в деревнях, на хуторах и заимках, в монастырях и туристических стоянках, в гаражах и котельных, в школах и больницах, в приютах и детских домах, в отелях, богадельнях и бомжатниках – везде. Некоторое время тогда тем вечером островитяне посидели ещё, подождали. Вдруг произошедшее всего лишь досадное недоразумение и скоро всё наладится, исчезновение исчезнет, как дым и наваждение? Но, увы. Хлеба не было как не было, и к утру 22-го стало совершенно ясно: произошедшее – не случайность, и с этим, с отсутствием хлеба, придётся как-то жить и из положения придётся как-то выкручиваться.

Кто поумнее, тот достал из сусеков припасённые невзначай заранее запасы муки и занялся выпеканием румяных булочек, у кого-то нашлись спрятанные под подушкой корочки засохшего «бородинского», кто-то держал для соседской собаки в шкафу ванильные сухарики – всё это пустили в расход. Но такие мелкие приёмчики не решали проблемы глобально, в государственном масштабе: обеспечение Грацио основным продуктом пропитания. Проблему хлеба, а точнее его отсутствия необходимо было решать именно глобально.

Крысы. Всё дело оказалось в крысах, и это выяснилось постепенно и позже.

Нельзя сказать, что у острова Грацио не имелось врагов – имелось врагов. Выгодное географическое положение на перекрёстке торговых морских путей, что давало грацианам всегда достаточную прибыль в бюджет и, соответственно, позволяло жить безбедно основной части населения, а также мягкий и приятный климат острова, великолепные виды, прекрасные пейзажи, прекрасные же горы, выверенная, как по лекалам, береговая линия и уютные, в основном песчаные, пляжи, пусть и пригодные к использованию лишь летом, – это и многое другое возбуждало завистников и генерировало производство коварных планов непорядочных и алчных, мечтающих о величии, соседей по захвату всего этого богатства и красоты.

…

Всем Ленам посвящается. Песня Пети Мокина.

 Волны за кормою бьются белой пеной

 Что ж со мною делаешь ты Лена, Лена?

 Я писал тебе приветы, это ясно,

 На приветы ждал ответы и напрасно.

 Где моя любовь? Она мне сердце гложет,

 Видно, почта в этом деле не поможет.

 За какое преступленье впал в немилость?

 Ты ни разу в сновиденье не явилась.

 Между нами быстро катит волны Волга

 Встречи ждать с тобою, кстати, очень долго,

 Я приду к тебе домой после рейса,

 Не играй в любовь со мной и не смейся.

Лена! Прости меня, я – свинья.

Пушкин А.С.

…

Мышь.

На самом деле мышь была крысой.

Виктор Алексеевич, с красивой и вкуссной русской фамилией Пряничников, по кличке «Крыса». Нет, это не тот Виктор Алексеевич, который бывший директор института НИИ «Железобетон», который был штангист и у которого случилось несчастье – погиб, трагически и нелепо, под колёсами поезда ребёнок. Нет, это совсем другой Виктор Алексеевич и к Виктору Алексеевичу Рахметову Пряничников Виктор Алексеевич не относится ни в малейшей степени.

Есть известный символизм в том, что именно организация Виктора Алексеевича Пряничникова – «Мыши», была, в конечном счёте, причиной исчезновения на острове Грацио хлеба.

Нельзя сказать, что с детства маленький Витя Пряничников голодал или что ему не хватало, например, того же хлеба и даже тех же пирожков с маком. И не от недоедания или болезни, предположим, Витя рос маленьким и слабеньким – нет, просто таким уродился.

Он выглядел сереньким каким-то по виду и мало-мало волосатеньким, а его серенькие волосики на головке с немного узким черепом, не очень-то и густые даже с молодости, лежали всегда аккуратно причёсанные на ровненький проборчик. Белое, вообще-то, личико почему-то выглядело тоже серым, наверное, такую иллюзию создавал этот серый цвет волос на голове у Витеньки. И в этом нет никакой нарочитости – мол, серый, как крыса, сам Витя крыс не любил и даже когда хотел кого оскорбить, про себя часто говорил на того: «Крыса!», явно не считая, что сам похож на это хитрое и даже умное животное. Кличка «Мышь» пристала к Вите сама собой, в глаза его так очень редко называли, да и что обзывать – и так мелкий, невзрачный, серенький. Крыса и есть, чего обзываться ещё.

Витюня совсем маленький когда был, очень любил играть в песочнице. Он помнил себя лет с трёх точно. Бывало, мать выведет мальчика во двор, оставит у горки с мягким и влажным песочком, да и отправится по магазинам на часок. А песочек такой хороший, липкий, так интересно из него куличики лепить. У Витеньки были красные и жёлтые пластмассовые формочки, он засыпал туда лопаткой влажный песочек, а потом переворачивал формочки и получались красивые домики, только маленькие и рассыпались. А вот у мальчика напротив, что с той стороны песочницы, получались большие домики, как замки из мультфильма, и не рассыпалось ничего. Этот мальчик так построит свой красивый замок, потом бежит за угол водички набрать из лужи в ведёрко, чтобы полить своё строительство сверху для плотности. А Витенька потихоньку раз – и уже у замка этого стоит, раз ножкой, каблучком ботиночка, и по замку бьёт, разламывает, рассыпает этот замок. А то что? У мальчика этого такой большой и красивый домик, а у Витеньки маленький и разваливается сразу. Потом быстренько снова к своей стороне песочницы бегом и катает свои маленькие куличики. А тот мальчик возвращается, смотрит – а его замка-то и нету. Мальчик по сторонам смотрит, не поймёт в чём дело, потом в слёзы и ревёт. Ну успокоится, опять строит строения. А Витенька, как ни в чём не бывало, возится со своими формочками, да исподтишка на противника поглядывает. Тот снова бежит за водичкой. Витенька снова к замку – раз, и опять ножкой бьёт. А мальчик-то в этот раз быстро обернулся с водой, да и увидел, кто это ему здесь пакостит. Да как взял камень, и камнем Витеньку по голове и стукнул. Витенька как заревёт, а тут и мама Витеньки пришла, и того мальчика мама пришла, и начали они ругаться. А потом та мама своего сына отшлёпала – как дала ему по попе рукой, а один раз по затылку его сильно сгоряча двинула, он тоже заревел, громко так. «Не смей драться, Вовка! – кричала его мама. – Видишь, какой хороший Витя, он сидит спокойно, играет, никого не трогает, зачем ты его ударил камнем? Не пойдёшь гулять больше! Дома сидеть будешь! Не пущу больше! Неделю дома сидеть будешь!»

Этот Вовка через двор от них жил, так Витин дом, потом сбоку детский садик, Витя туда, в этот садик, не ходил, справа от садика та самая песочница, а потом Вовкин дом. У Вовки велик был, красивый, на таких толстых накаченных резиновых колёсах. Это когда они уже подросли немного, постарше стали. Витенька всё думал, как бы этот велик куда-то спрятать, чтобы Вовка его не нашёл. План даже разработал. Вовка выйдет на велике кататься, как всегда бросит на минутку его и побежит куда-нибудь. А Витенька потихоньку возьмёт велик и в подвал закатит, там дверца входная в подвале иногда открыта, дворники иногда забывают закрыть. Вот закатит Витя велик Вовкин в подвал, а там внутри во второй комнате, такой пыльной и грязной, темно и тепло, и камни большие, кирпичи разные на земле валяются, Витя велик так на бок положит и станет кирпичом бить, пока не попортит. И колёса накаченные надо проколоть обязательно. А потом чем-нибудь закидать велик, чтобы не видно было и чтоб Вовка не нашёл его. Пусть без своего поломанного велика поживёт, хватит ему кататься. Вот такой план Витя разработал. Да только мечты всё это оказались, опасно – застукают, Вовка надолго велик не бросал, не было момента для приведения плана в жизнь. Один раз только вроде был момент, Вовка бросил свою каталку, и народа вокруг никого, такой удобный момент, но дверь в подвал оказалась закрыта, и Витя нашёл лишь гвоздь, тыкал, тыкал в шины, проколоть хотел, да не вышло, не прокалывались, прочные оказались шины. А тут Вовка бежит – увидел, что враг делает. Витенька убегать, Вовка за ним, не догнал, Витя в свой подъезд, домой заскочил и дверь за собой захлопнул. «Я тебя поймаю, шею надеру!» – только услышал Витенька Вовкину угрозу и ещё услышал, как тот пнул ногой в дверь. И всё. Ничего, Витенька что-нибудь придумает, как насолить этому Вовке. Никуда он от Витеньки не денется. Витя с детства понял, такие, как Вовка – плохие. Их надо наказывать. То домики строит, так красиво у него выходит, и не боится, что разломают. И на велике катается, и бросает велик, где попало, не боится Витиных козней. Упадёт – не плачет, маме своей никогда не жалуется. На Витю, на самом деле, обычно внимания-то не обращает, не замечает совсем. Ну да, Витя маленький, серенький, не заметный. А Вовка вот какой здоровяк, а они оба возраста одного.

Зато мама считала своего Витеньку умным мальчиком, так и говорила: «Витенька у меня умный мальчик, он умнее других. Он не будет никогда расстраивать свою любимую мамочку».

И гладила мальчика расчёской по волосам. Витина мама сама стригла своего сына, она делал это очень хорошо, стригла его серенькие волосики. Она стригла его, приговаривала своё: «Витенька у меня умный мальчик» и укладывала причёску ребёнка на аккуратный проборчик. Мальчик с самого детства ходил с проборчиком на левую сторону, с правой – на левую. Вот такой ещё был дошкольник, крохотуля, волосики не то, чтобы уж густые, да и не то, чтобы уж очень серенькие, так, сероватые, и – проборчик.

«Раз ты у меня такой маленький, родился у меня семимесячным, – говорила мама, – то должен быть умнее других, хитрее – чтобы тебя не обижали. Мамочка твоя не всегда с тобой будет, не всегда сможет защитить тебя. Ты должен сам научиться за себя постоять. Будь умнее других, хитрее. Смолчи, а сделай так, чтобы никто не знал, что это ты сделал, так, как тебе лучше сделай, а не другим чтобы лучше».

Витенька не понимал, что такое мама ему говорит, да только сам знал с самого детства, с тех пор, как только начал себя осознавать: надо делать так, чтобы другим стало похуже, а ему получше и чтобы его, Витеньку, хвалили все при этом, а не только мама хвалила. А таких, как Вовка, наказывать надо, больно надо им делать, пусть не сам Витя больно сделает Вовке, а хоть другие пусть сделают, Витенька и так порадуется. А то несправедливо получается, а так – справедливо, если Вовкам будет больно. Да вот хотя бы то, что Вовка здоровый такой, высокий, крепкий растёт, а Витя маленький и слабый, вот уже и несправедливость. И велик у Вовки лучше, чем у Витеньки – несправедливо. Витенька тогда со своего велика почему упал? Из-за Вовки, ехал на своём и увидел, как Вовка на свой велик вскочил и покатил, так ловко, вскочил, так оттолкнулся ногой от бордюра и поехал быстро. А Витенька так ловко не умел ещё тогда вскакивать, и это несправедливо, что Вовка умел, даже без тренировок умел. Витя потом тренироваться стал и научился конечно вскакивать в седло, но пока-то не умел. Загляделся на Вовку, задумался, руль вбок, а сам упал, больно. Всё из-за Вовки, вот и несправедливость.

А Витя, когда уже в школу пошёл, очень старался проявлять себя таким умненьким. Правда, это не всегда у него получалось, и умным его в школе ни разу никто не назвал. Ну дураком тоже, конечно, не могли назвать, Витя учился с первого класса неплохо. Не на пятёрки, конечно, но на четвёрки, тоже хорошо. Бывало, на уроке арифметики учительница задаёт задачки, кто первый решит. Витя решал быстро иногда. Не всегда быстро, но иногда. Но первым никогда не мог решить. А вот Коля Нудык, тот всегда первый решал. Только кто ещё решает, а Нудык раз – и тянет руку: «Уже!» Нудык какой-то уродливый, маленький, ещё меньше Вити. Голова большая, сам чернявый, а шея белая и длинная, а ножки, как две спички торчат. Они из спортзала выходили раз, там репетиция к новогоднему спектаклю шла, это ещё во втором классе когда учились, Витя смотрит, в коридорчике никого, только он и Нудык. Витя взял, да как даст Нудыку по голове, а у того голова бац и о стену стукнула, звонко так. Витя говорит: «Что ты задачки сегодня так быстро решал, у тебя что, шарики в голове крутятся? Пусть об стенку постучат, я послушаю». И ещё взял голову Нудыка и несколько раз о стенку ею стукнул. Нудык упал, а Витя ушёл. Потом Витю учителка зовёт. «Коля Нудык голову разбил, признался, что ты его ударил». Витя испугался, что накажут и заплакал. «А-а! – плакал он. – Я неча-аянно! Споткнулся на ступеньках, упал и толкнул Колю. А он голову об стенку разби-ил… Я больше не буду-у! Прости меня, Коля-а!» Коля простил, у него на голове, вокруг, был намотан большой широкий бинт, и сбоку на бинте проступало тёмное пятно, наверное, от йода. Потом Витя иногда подкарауливал Нудыка, где получалось, чтобы без свидетелей, хватал за голову и опять бил этой головой о стенку, но теперь уже не так сильно, чтобы не разбить в кровь, как в тот раз. Нудык терпел и больше не жаловался. «Он не умный, – думал Витя. – Это он просто быстро задачки решает. Это я умный. Потому что я его бью по голове, а он меня нет. Я хороший, а они плохие».

Витя оказался с детства не глуп, нет, не глуп. Он, например, рано понял, что надо спортом заниматься. Пусть он маленький, как говорят «мелкий», и ножку немного приволакивает, но зато спортом можно стать сильным, и фигуру иметь, как на картинке, «бодибилдеры» называются. Мама купила Вите гантели, и он стал ежедневно тренироваться.

Да, Витин папа. Не было у Вити папы, сиротой рос мальчик. Какое же это горе, погиб папа Витин в самом расцвете лет. И верно, горе. Простой рабтяга. Что там он из деревни в город приехал! Дома строил на стройке. Ну зарплата у всех маленькая, а Витин папа, Алексей Назарович, умел экономить, бережливый, да ещё и в долг мог давать. Работяги-то другие все пьяницы, а Алексей Назарович почти не пьёт, ещё деньги на это зелье тратить! Вот ходит с утра коллега по стройплощадке, мается, опохмелиться хочет, аж горит. А Назарыч добрый, даст рубль, но с условием, в получку – два отдать. Конечно, Алексею Назаровичу выгодно, но ведь и человеку помог. Нет, хороший человек, в сущности, был Витин папа, что бы кто ни говорил. Били, конечно, за это его, Витиного папашу, пару раз, за доброту эту. А тут один олух нашёлся, как пьяный или опохмелиться надо, то просит, клянчит, дай, мол, взаймы, Назарыч, у тебя есть, я знаю. А как отдавать – издевается над Назарычем, дразнит. Вот в получку говорит: «Отдам, Назарыч, твою трёшку. Я же не отказываюсь. На, возьми». Полез, гад, на кран башенный, все стоят, смотрят, смеются, и прикрепил изолентой к балке там наверху трёшку. Он ловкий был, тот алкаш. Молодой, весёлый такой, когда трезвый. Да и когда пьяный весёлый. Это он такой весёлый был, пока не посадили, за Назарыча. Спрыгнул с крановой лестницы и говорит: «Лезь за своими деньгами. Посмотрим, во сколько ты свою жизнь оцениваешь, в три ли рубля». Алексей Назарович полез на кран, забрался, почти размотал ту изоленту, да сорвался. Убился сразу – высоко было. А того алкаша весёлого посадили за Назарыча. А Витенька остался сиротой, ему-то тогда ещё два месяца от роду было. Не знал папу. Так и рос без отца. Только мама потом ему всегда говорила: «Учись сынок, учись, чтобы не работать на стройке, как твой отец. Начальником становись, хоть каким-нибудь. Чтобы тебе, а не ты. И денег много будет». Только раз подслушал. Мать на кухне стояла, в окно глядела. Говорит: «Боже, какой же он у меня недоделанный!.. Уррод!» Витя никогда до сих пор не слышал от неё такого слова, «боже». Он тихонечко вышел из кухни, чтобы мать не заметила, а уши у него стали как огнём гореть, прям до вечера горели, аж красные были до вечера.

…

Про ангела Алёшу. Сложно даже допустить, что кто-то может подумать, что каждому человеку существует в пару ангел. Это, конечно, не то, что некоторые думают, что такой ангел оберегает своего человека из пары или следит за ним, хотя, может, иногда и оберегает, и следит. Нет, не известно почему, а только каждому есть на Земле своя альтернатива – ангел. Он живёт и живёт себе, сколько ему положено, жить этому ангелу на Земле, как человек сначала живёт, а потом перебирается, ну известно куда – на небеса. А бывает, доживает на Земле до глубокой старости и умирает дряхлым стариком или старухой и так и не узнаёт, что он был ангел, только на том свете ему об этом сообщают. Но это дело тайной покрыто, и никто ничего в этом не понимает, даже, по-видимому, священнослужители, особенно те, которые пишут толстые книжки – про святость, про политику немного, про миссию народов и в тайне сами мечтают стать если не ангелом, то уж во всяком случае мудрым старцем.

А так, у каждого свой ангел. У Вити Пряничникова тоже был. Витя, конечно, про это не знал, и сам ангел не знал, что он в паре с Витей, альтернатива Вите какая-то. И что он ангел, этот ангел не знал.

А может, и не в паре. И вообще, тут Витя совсем ни при чём. Только родился он, этот Витин ангел, Алёша Малюткин, в один день и один час с Витенькой, правда, в другом городе. А папы у него тоже не было, у Алёши, кто знает, где делся. А мама-то при родах и умерла. Вот печаль-то какая! Алёша, как родился, поплакал немного как младенец новорожденный, поплакал, да и перестал, спокойный мальчик оказался.

Вообще-то здесь история не про Алёшу Малюткина, поэтому на сём про него и закончим. Скажем только, что этот Алёша потом скитался по домам малютки, даром что Малюткин – хорошая там няня одна попалась, добрая, на удивление. Она спокойного симпатичного, как ангелочка, мальчика заметила, всегда привечала его и, спасибо ей, занималась с ним, разговаривать учила, мыла и чистила его, из дома после собственных детей вещи ему носила… А то другие малютки и к пяти годам говорить не умели толком, и ходили всегда грязные и оборванные, а Алёша ничего. Потом в интернат Алёшу отдали, перевели из дома малютки. А при расставании нянечка сказала: «Ты, Лёнька, жди, найдётся тебе мама, другая тётя хорошая, и папа тоже, они тебя полюбят и возьмут к себе, и будут тебе мамой и папой. Ты верь».

Алёша-то свою настоящую маму не знал вовсе, а очень хотел, чтобы пришла какая-нибудь тётя и забрала его к себе. Она возьмёт его за ручку и скажет: «Я твоя мама, малыш. Пойдём, я тебя и с твоим папой познакомлю». И детки в интернате все тоже хотели, чтобы их усыновили или удочерили. Как кто приходил из людей выбирать себе ребёнка, так ребята так старались, так старались. Им всем воспитатели выдавали в таких случаях чистенькую одежду и приказывали хорошо себя вести, а то никто не выберет. Вот Алёше тогда пять лет только исполнилось. (Вите тоже пять исполнилось, день в день). Тогда пришла пара, мужчина и женщина, а ребята не знали кто, те на них через окошко в столовой смотрели. И вот одели ребят красиво, и Алёшу тоже красиво, в новые чистенькие одежды. Помыли накануне хорошенько в бане. Алёше надели трусики, шортики и рубашку белую, а на шею прицепили галстук-бабочку чёрный, ох какой красивый! Но Алёша даже почти не обратил внимания на такую замечательную одежду. А, ещё гольфы тоже белые надели. Сандалики. Посадили всех в столовой за столики, каждого за отдельный столик и дали кушать пюре с котлетой. И потом компот. Алёша очень любил пюре, но тут не особо даже кушать хотелось. Он не знал, кто за ними пришёл, знал только, что кто-то пришёл и кого-то сейчас могут выбрать, надо только очень понравиться своей новой маме. И папе. Алёша очень старался, он сидел за столиком ровно, локти на столик не клал, как учили, вилочкой еду брал аккуратно, а жевал с закрытым ртом, чтобы, не дай бог, что не вывалилось. Но никто не заходил в столовую, Алёша напряжённо вытягивал свою тоненькую шейку и поглядывал с надеждой по сторонам, то на окно, то на дверь, то на маленькое окошко в стене сбоку, в подсобке. Детки не знали же, что именно в этой подсобке стояли пришедшие гости и разглядывали ребят и выбирали, кто понравится больше. Вот так Алёшу и выбрали, та пара выбрала.

Алёша ничего не понял, он даже не разглядел тех дядю и тётю толком, что стали его мамой и папой. Как-то быстро, в несколько дней оформили ему все документы, и мальчик оказался в другом городе, в доме своих новых мамы и папы. Он очень старался понравиться новым родителям, но почему-то ничего у него не получалось. Мама уже через несколько дней стала его в наказание постоянно шлёпать, хоть в основном по спине и по попке. А папа однажды сильно ударил ладонью по затылку. И пошли бить его каждый день, всё он в чём-то виноват оказывался. А потом к ним пришли гости, целая компания, мама и папа накрыли на стол и сели с гостями кушать. А Алёшу отправили в сени, чтобы не мешал. Алёша там долго стоял, потом очень замёрз, зима же была, сени холодные-прехододные, Алёша терпел, терпел, а потом заплакал. А потом уже плакать сил не было, хоть он негромко плакал, чтобы не расстроить своим плачем родителей, да и холодно совсем. А утром, когда гости уходили, заметили лежащего на полу замёрзшего мальчика и крикнули маме и папе. Но Алёша этого уже не слышал. Родители занесли его в дом, он ещё дышал даже. Но потом сразу умер. И вот тут выяснилось, что Алёша-то – ангел, и всегда им был. Это он как на небеса попал, там ему так сразу и объяснили. Алёша очень обрадовался, что он ангел, хотя и не знал, что это значит.

А Витя в то утро, когда Алёша Малюткин умер, Витя как встал, потребовал у мамы альбом и карандаши, он решил прямо с утра нарисовать, как будто он военный, и на плечах у него погоны. Вот это главное, Витя хотел нарисовать, как он в погонах. Вите до неба, где с утра находился ангел Алёша, было ещё очень далеко.

Это всё случилось, с Алёшей и как Витя рисовал себе погоны, когда Вите пять лет было. А потом Витя рос и рос себе, становился старше, взрослел, мужал, а Алёша находился на небесах, ангелом, и не менялся в виде и в возрасте. Здесь спорят, конечно, можно ли считать, что Алёша был ангелом, когда ещё жил на Земле. Некоторые считают, что нет, на Земле не считается, но это, кажется, ошибочная точка, зрения. Он сразу был ангелом, Алёша, как только родился, так и был уже им. Ну не об ангелах эта история. Или не только о них.

…

Кристина иногда вспоминала Яшу, тот уехал в Израиль, насовсем. Нет, она не жалела, что не встретилась с ним тогда. С Казиком на эту тему больше никогда не вспоминала. А только всё чаще и чаще стала подступать к Кристине тоска: рутина, однообразие, скука… Кристине хотелось чего-то особенного, яркого, блестящего, искрящегося, праздничного. Что бы всё сверкало вокруг, чтобы галантные мужчины кружились рядом, чтобы они говорили ей комплименты, подавали руку, целовали ей ручку, чтобы шикарная машина подвозила её к подъезду, что-то ещё, смутное, она и сама не могла сформулировать что. Она поймала вдруг себя на мысли, что почти ненавидит Казика, его однообразие, его молчаливость периодами или наоборот, его долгие пространные рассуждения и разглагольствования – про политику, про воспитание детей, про её подруг… Душа Кристины чего-то просила, даже не тело – для тела ей хватало и Казика, даже слишком. Но как же он предсказуем!

Она сама не знала, почему так сделала в тот вечер. Казик пришёл с работы как всегда, может, чуть раньше обычного, а Кристина не стала, как по обыкновению, накрывать на стол и звать его ужинать. Вместо этого она пошла в спальню, села к зеркалу и стала краситься. «Возьми там сам поешь», – бросила она холодно. Казик удивился, очень удивился, но только лишь растерянно молча пошёл на кухню грохотать кастрюлями. «Настроения нет, наверное…»

Кристина глядела на себя в зеркало. Нормально. Но надо подправить. Подрисовать.

Принялась за работу.

Поправила глаза, тональный крем на веки, положила тени, чуть подвела брови. Ресницы, тушь. Губы, так, хорошо. Ногти, покрасила. Сушить этот лак быстро. Сигаретку бы. Ладно, потом. Пудра… да практически не надо. Чулки или колготки? Чулки. Почему не колготки? Так… Бельё, французское, платье, да, маленькое чёрное. Золотой поясок? Туфли чёрные, шпильки или?.. Духи да, этот аромат пойдёт. Сумочка, эта, да, к туфлям. Всё… Отпад! Она не подумала так, просто это был отпад. Кто бы видел. Кто должен оценить её красоту? Казик? Почти с неприязнью вытеснила образ мужа из головы. Вгляделась ещё раз в зеркало, сердце встрепенулось – хороша, как хороша! Задумалась на минутку. Готова. Встала, пошла в прихожую. Оттуда: «Казик, во вторник в гости идём, надо подарок купить. Я ухожу. Потом зайду к Серовым, не жди, буду поздно…» Выскочила на лестницу и выдохнула. Чего нервничала? Будто преступница, ведь не соврала же. И подарок нужен, и к Серовым собиралась. А зачем так нарядилась, для Серовых? Захотела – и нарядилась.

…Шесть столиков, барная стойка. Большие окна во всю стену, здесь интима не делают. Музыка играет, но работники «Дома А» заходят сюда лишь в перерывах попить кофе и всё – дела. Кристина села за крайний столик, заказала кофе, закурила. Пусто. Сегодня в «Доме А» нет мероприятий, поэтому народа почти пусто. Может, придёт Алекс, он здесь режиссёром служит, брат Кристины, двоюродный.

Она ждала Ольщанского. Да. Да. Репутация. Его. Вера тогда после разрыва с Козловым была сама не своя. Вера ближайшая подруга Кристины. И это Вера ещё в тот момент не знала, что «залетела» от Козлова. Вот так, в отчаянии, Вера бродила по улицам Москвы и забрела в «Дом А». Ольшанский зав домом, он хороший человек, добрый, даром, что бабник. «Девушка, вы же Вера Серова? Я вас знаю. У вас какая-то беда, я вижу. Вам плохо. Что случилось? Знаете, а мне можно доверять. Просто у вас такое что-то, форс-мажор. Поэтому я без подходов говорю, как врач скорой помощи. Я же сам из семьи врачей. Могу помочь. Рассказывайте». И Веру прорвало, она разрыдалась, сразу, сильно и безудержно. Вера рыдала, всхлипывала, а Ольшанский гладил её по голове и молчал, он давал возможность Вере выплакаться. Когда та немного успокоилась, Ольшанский предложил: «Что уж там, пойдёмте ко мне в кабинет, вам успокоиться надо. Я не обижу, не бойтесь. Вам сейчас не помешает рюмка коньяка. Заодно и расскажите, вам же надо выговориться. Надо, надо, я знаю».

Это в цокольном этаже, мягкая длинная ковровая дорожка, приглушённый свет. В кабинете у Ольшанского уютно, чуть полумрак, лёгкий приятный запах каких-то сигарет, наверное сигары. Ольшанский налил две рюмки, сам не притронулся. Включил музыку, какой-нибудь Моцарт. Вера одним глотком выпила коньяк и без предисловий начала рассказывать. Как они случайно и банально познакомились с Козловым в кафе, как пошли сразу в гости к Кристине, как Кристина оставила их одних и ушла гулять. Потом встречалась с Козловым то у Кристины дома, то ещё где-то, то в каком-то общежитии у знакомых Козлова. Вере приходилось выкручиваться, придумывать для мужа всякие причины – почему она задержалась после работы, почему в который раз остаётся ночевать у подруги. «Я полюбила… Я влюбилась… Я люблю его… Я так сильно его люблю!» – Ольшанский сидел на диване совсем рядом с Верой и слушал её. Слёзы вновь навернулись Вере на глаза, она доверчиво положила голову Ольшанскому на грудь, он спокойный, надёжный, от него исходит доброта, успокоение, избавление от этой душевной боли…

Ольшанский обнял Веру и нежно поцеловал в шею. Вера стала своими губами искать губы Ольшанского, нашла их и впилась в них, страстно и сильно… А звуки 25 концерта Моцарта, такие уместные в этот момент, они уместны всегда, во всех случаях жизни, они просто божественны, они дают такое облегчение!

И просто. И что он уходит, что больше не хочет её видеть, что ничего серьёзного к ней никогда не испытывал, что у неё ребёнок и любящий муж и что надо вести себя прилично и порядочно и не гулять на стороне. И что не следует замужней женщине бросаться на первого встречного, и хорошо, что ей, Вере, попался такой положительный и добросовестный мужчина, как он, Козлов. И чтобы Вера впредь была разборчива, и что Козлов желает ей добра и только добра и всего самого наилучшего в жизни…

А Вера любила Козлова всё равно. И она после каждого раза с Ольшанским, когда они лежали, отдыхая, курили, каждый раз снова и снова пересказывала тому обо всём, что было у неё с Козловым: о встречах где ни попадя, об ухищрениях от мужа, о жестоких словах Козлова при расставании, о своей любви к Козлову, о надежде снова увидеть его, о том, что не обижается, что понимает, и что он прав в своих упрёках к ней. И опять плакала, и снова прижималась к здоровому белому сильному телу мужчины. Но с Аркадием Ольшанским у Веры не было ничего, кроме дружбы и секса, любви не было, ничуть, Вера любила только Козлова, она его любила даже сильнее своего маленького сына и с ужасом это понимала. Впрочем, приняла в конце концов как должное: что ж, Козлов для неё важнее сына. Но Козлов ушёл, всё.

У них случилась ещё одна встреча, да. Вот Кристина всё и устроила. Зачем? Сводница, ей, наверное, нравилось стыковать замужнюю Верку с любовником. Наверное, Кристина себя ощущала на месте подруги, изменяющей своему мужу Серову… Да не должно бы, чтобы сама хотела изменять, она же не Верка. Кристина, вообще-то, любила Казика. Наверное, любила.

Козлов зашёл в гости к ним с Казиком, задержался до ночи. Ерундой занимались, смешно сказать – в нарды весь вечер резались. Кристина быстро поняла, к чему идёт: будут играть долго, и Козлов останется ночевать, положат его в маленькой комнате. Позвонила Верке. «Не хочешь в гости к нам? Что, поздно… Поболтаем. Да есть. Козлов здесь. В нарды играют». Через полчаса Верка была, как солдат по приказу, у них дома. Те сначала сухо поздоровались, уж месяц, как расстались. Кристина с Веркой у себя что-то там обсуждали, парни играли на балконе. Потом все вместе чай пили. На кухне сначала шёл натянутый разговор о том о сём. Решили выпить по рюмочке, водку – все чувствовали неловкость, все хотели снять напряжение. Как-то само собой Кристина сказала: «Мы с Казиком спать. Вы ложитесь в маленькой комнате, я постелю». Ни у кого и не возник вопрос, что Верка с Козловым лягут вместе.

Так Вера и залетела. Столько встречались, а залетела уже после разрыва, от одного нелепого, ненужного, почти случайного совокупления. Ох-хо-хо. Они оба знали, что больше ничего между ними не будет, нет у них будущего совместного. Верка даже к тому моменту решила, что станет верной с этих пор своему Серову. И эта её встреча с Козловым вообще не в счёт. Ну ладно, случилось… Серов поверил, что от него самого залетела. Хотя, скорее всего сделал вид, что поверил, такой он. Он всё знал, но как-то… Страдал, да, очень, но про себя. Молчит всё и молчит. А Верка такая, всё время: «Мой Серов… Мой Серов…» Уважала его. Но не любила, конечно, никак.

Вера ни секунды не раздумывала, сказать Козлову или не сказать. «Я залетела», – сообщила она ему по телефону. «Ну и?» – спросил Козлов. «Хоть проводи до больницы», – попросила Вера. «Не знаю, – ответил Козлов. – Постараюсь». Не, не пришёл.

Вера лежала на столе в операционной и сквозь какой-то туман в голове слышала, как молодой врач кричал: «Она уходит, уходит! Мы её теряем! Давление… Пульс…» «Ну нет, – думала Вера, – я не умру. Я не хочу умирать. Я выберусь…» Хотелось уснуть, отключиться, избавиться от телесной боли, но она напрягалась из последних сил, она напрягала свою голову, свою волю, ту волю, что была у неё в этой голове, гудящей и звенящей, в которой сейчас звучали какие-то шумы, звоны, треск, обрывки фраз, реальные и вымышленные фразы, огромные, как шар, фразы, такой мохнатый, колючий шар. Он окутывал, поглощал Веру, и гудел, противно гудел, этот колючий горячий шар. «Бенц, бенц, бенц…» «Нормально, нормально, – говорил врач, – она вернулась! У, ты моя милая, я не дам тебе уйти. Мы ещё с тобой попляшем джигу на новогоднем корпоративе!» Вера почувствовала, что колючий шар вокруг её головы становится мягче, легче, его тиски разжимаются, он расходится, бледнеет, исчезает…

Казик потом позвонил Козлову: «Сходи хоть в больницу к Вере. Она же чуть не умерла». «Зачем? Не пойду». Голос Козлова звучал равнодушно, но Казик понял, что Козлов просто боится. Боится того, что напакостил, сбежал в кусты, а окружающие его за это презирают. Он боится увидеть Веркины глаза, если в них ненависть или, тем более, всё ещё любовь, боится почувствовать осуждение и Кристины, и Казика. Ещё он элементарно боялся Веркиного мужа. Он боялся, что Серов подойдёт к нему и ударит. И станет бить, долго и сильно. Этого боялся Козлов. И того, что Серов его изобьёт, Козлов боялся больше всего, хотя он никогда не видел Веркиного мужа и не знал, что это за человек. Когда Вера в палате пришла в себя и к ней наконец допустили посетителей, она сразу же призналась Серову. «Я любила его, Коля…» Её голос был спокойный и даже равнодушный. Серов, как всегда, своим мягким голосом, счастливо только и произнёс: «Ну любила, так любила…»

Увы, Вера не сдержала своего себе обещания впредь оставаться верной Серову супругой. Не прошло и года, как она в командировке, сама напросилась на пусковые, месяц жила с охранником завода в гостинице, где их группу специалистов из Москвы поселили. Коллеги, с которыми Вера приехала на пусковые, всё прекрасно знали. Гостиницу отапливали плохо, приходилось спускаться в ресторан на завтрак, обед или ужин в пальто, иначе замёрзнешь. Разгорячённые, Вера и её текущий бой-френд, приходили в обеденный зал вместе, как правило налегке – им после свежей любовной сцены было жарко, посетители с пониманием провожали взглядами парочку. «Вот людям хорошо, закалённые, им и мороз нипочём», – шутил кто-то. «Что вы такие мерзляки, не пойму?» – по простоте душевной удивилась Вера. « А вам почему не холодно? – спрашивали те. – Вы что, спортом с утра занимались, что вам не холодно? Или чем занимались?» Вера смущалась, она сидела в одной блузке, ей действительно было жарко, охранник краснел, а все в зале гоготали, словно стая обезьян.

Потом у Серова на работе она подружилась как-то с его замом. Любила заскочить к мужу на работу, когда тот в главке. Пока приходилось ждать в его кабинете, они с замом время не теряли, зам был фантазёр – и рабочий стол не такой уж жёсткий, а кресло большое кожаное и вовсе мягкое…

Да чего потом только не было.

Главное – здоровье.

… Кристина курила уже третью сигарету подряд, для неё это много, и пила вторую чашку кофе, для неё это мало. Заскочил Алекс, поболтали, он даже не спросил, что она здесь делает. Да и так понятно, зашла в гости к брату в «Дом А», попить кофе. Алекс убежал, готовит какой-то вечер, бенефис чей-то в субботу, работы завал. Появился Ольшанский. Заметил её, улыбнулся приветливо, она кивнула. Как всегда Ольшанский элегантен. Чертовски. И бабочка, старомодно, но как ему идёт! Как в фильмах Висконти, аристократ, во всём, в движениях, в манерах, в разговоре. Это не Казик.

Пепел сигареты Кристины успел дважды упасть на мраморный столик. Она двумя пальцами, указательным и средним, напряжённо держала тлеющую сигарету, другой рукой периодически подносила к губам чашечку кофе и очень мелкими глотками почти не отхлёбывала. Она выглядела… да, великолепно, и сама это знала, Кристине всегда говорили, что ей идёт курить сигареты, у неё тогда появляется неотразимый, завуалированно, неброско, шарм, всего лишь его шлейф, вамп. Но сейчас она была скована. Кристина ждала Ольшанского, напряжённо ждала. Подойдёт? Тот разговаривал с барменшой, с улыбкой поглядывал на Кристину, наклонялся к барменше, что-то ей говорил, и оба смеялись. Охота удалась: заведующий потрепал барменшу за плечо и медленно пошёл к столику Кристины.

– Вы, Кристина, сногсшибательны! Сегодня. Впрочем, как и всегда.

Ого, это было слишком откровенно, не по-аристократически. Похоже, она сегодня действительно хорошо выглядит.

– Спасибо.

– Хотел сказать «элегантна и очаровательна», но не скажу. Элегантна, как всегда – да. Где вы так научились? Надо нашим дамам у вас поучиться элегантно одеваться. Дайте им мастер-класс. Но вы теперь не просто очаровательны, а именно сногсшибательны.

Кристине было приятно слышать такие комплименты, она и рассчитывала на подобный эффект, но всё же слегка покраснела.

– Вы слишком прямолинейны.

– Да, и не стыжусь этого. Тем более, у нас нет свидетелей. Вы же меня не выдадите? Что у меня вот так сразу, с одного взгляда снесло голову.

– Нет. Не выдам.

Она это сказала слишком серьёзно, слишком. Потому что подумала, что всё идёт, как она планировала. А как она планировала? Чего она добивается?

Она одевалась и красилась у себя в комнате и знала, что пойдёт сюда, в «Дом А». И знала, что хочет встретить здесь Ольшанского. И рассчитывала произвести на него тот эффект, какой могла при желании произвести на любого мужчину. А зачем ей производить на него такой эффект? Получилось, кстати, даже слишком эффектно. И знала, что Ольшанский встречался с Веркой. Всё знала об их отношениях, до последней подробности, и поэтому не боялась Ольшанского. А чего же она от него хочет? Неужели?.. Нет, нет. Просто она отдыхает, зашла в приятное место попить кофе, встретить приятного человека, поболтать… И всё, всё. В этом нет ничего зазорного. Но почему она так напряжена? Почему не смотрит на собеседника? Почему краска залила её прекрасные щёки?..

– Вам здесь хорошо? Вас нормально обслужили? – спросил тоном заведующего Ольшанский. – Дел много. Извините. Пожалуй, пойду. Обращайтесь.

Вот так сразу… И всё рухнуло. Столько усилий. Кристина растерялась.

– Не уходите, – вырвалось у неё.

И смутилась. Они не настолько знакомы, чтобы быть такой… – Я хотела сказать… Спросить, какой бенефис в субботу. Чей?

Ольшанский, уже привставший со своего стула, снова сел, снисходительно, едва заметно улыбнулся. Он всё понял.

– А знаете, – проговорил он мягким располагающим голосом, – всё дела, дела.… Это бесконечная череда забот. Работа… Кажется, мне надо сделать перерыв. Вы меня почему-то вдохновили. Вот прямо сейчас вдруг захотелось послушать хорошую музыку, на минуту расслабиться. Вы любите Моцарта? Знаете что, пойдёмте ко мне послушаем Моцарта. Сегодня, по-моему, такой день – слушать Моцарта. Вы же не торопитесь? Не бойтесь.

А всё-таки Кристина была немного как в тумане, это, наверное, от сигарет с непривычки.

– Да, – словно не она, будто кто-то за неё ответил, произнесла Кристина и отчаянно, почти разухабисто, как в рекламном ролике, повела плечами, – легко! Я не боюсь, с чего вы взяли…

Этот коридор, пустой и с экономичным жёлтым освещением и мягкой ковровой дорожкой под ногами, с первого шага давал ощущение уюта и покоя. Они молча ступали по этой мягкой поверхности, идя к дальний конец, и периодически в такт шагов касались друг друга локтями. Ольшанский открыл ключом массивную дверь. За ней вторая дверь, звукоизоляция в кабинете идеальная.

– Я знаете, люблю хорошую музыку послушать, разную. Двойная дверь – ничего наружу не слышно и никому не мешает. Да и сам не люблю шума снаружи, так лучше работается в кабинете, не отвлекает шум, если кто там ходит.

Кристина расположилась в кресле, Ольшанский напротив. Он молчал и пристально разглядывал девушку. Они сидели оба молча, в кабинете было абсолютно тихо, Кристина слышала, как в её ушах бьётся чьё-то сердце. «Бум-бум, бум-бум, бум-бум…» Минута, две, пять. Ольшанский чуть прикрытыми глазами смотрел на Кристину. Она взглянула на часы.

–Вы куда-то спешите? Вы же сказали, не торопитесь.

– Нет.

Он встал и всё-таки включил музыку. Так лучше, напряжение немного спало.

– Виски, коньяк, мартини?

– Нет.

– Я выпью. Знаете, в этой суете такой… как сказать помягче, в общем, надо, надо расслабляться. Смотрите сами, советую. Мартини?

– Нет… Да, мартини… пожалуйста.

Ольшанский встал, налил спиртное себе, налил Кристине, подошёл, подал ей бокал. Она взяла бокал одной рукой, другую её руку Ольшанский, наклонившись, с нежностью поцеловал.

– Вы прекрасны.

Напряжение как-то вдруг спало. Он добр и деликатен, от него исходит приятный аромат дорого мужского парфюма. Да, бабник. Ну и что. Она пришла просто послушать Моцарта и ничего больше. Ничего больше. Это невозможно, Кристина верная жена, она любит своего Казика, она не Верка… Прочь, прочь из головы Казика. А Верка… Не только Верка нравится мужчинам. Почему все говорят Верке: «Твои красивые глаза…», а Кристине всегда : «Ваши прекрасные глазки…»? Почему «глазки»? Это у Верки глазки узкие, почти татарские. А у неё, у Кристины, глаза красивые, она это знает… Ах, какая музыка! Моцарт…

– Вам не жарко? С вашего позволения, я сниму галстук… Давайте уже перейдём на ты. Не возражаешь, я сниму галстук? Жарко.

– Снимай.

На ты.

Ольшанский снял пиджак, развязал узел галстука, расстегнул две верхние пуговицы рубашки. И Кристина увидела его грудь. Волосатую. Чёрные густые волосы, у Казика грудь совсем безволосая, и Кристина сейчас об этом сразу подумала. Третья пуговица на рубашке Ольшанского сама вылезла из петельки и ещё больше обнажила чёрные барашки волос. Кристина почему-то представила, что у этого человека, наверное, волосатая не только грудь и руки, но и спина, и плечи. Ей отчего-то стало не по себе, какая-то смесь страха и чего-то ещё, нет, не неприятно, Ольшанский был ей по-прежнему приятен и даже притягателен, весьма притягателен… Но, быть может, лёгкое чувство угрызения, опасения, стыда, что она приблизилась к некой черте, к которой приближаться нельзя, черте – да, целомудрия, верности, покоя, стабильности, счастья, наконец, к черте семейного своего счастья. И туда, за эту черту переступать нельзя – там ад и пропасть.

– Мне пора, – безотчётно и вдруг вырвалось у неё.

Ольшанский в секунду выдохнул:

– Конечно.

Он сидел в кресле напротив, вцепившись в подлокотники, и на его щеках играли, перекатываясь, мышцы. – Что-то я потерял над собой контроль. Со мной такого не случалось. Это вы на меня так действуете, Кристина. – Он пытался говорить шутливым тоном. – Иди, Кристина. Тебе пора.

Она встала, подошла к двери, замешкалась с замком. Напряжение совсем исчезло, она обернулась:

– Помоги открыть, я не могу.

Ольшанский встал, медленно к ней приблизился и аккуратно отщёлкнул замок. Кристина подумала, что он бы мог её сейчас поцеловать в шею или в затылок. Ольшанский приоткрыл дверь, даже не прикоснувшись к близко-близко стоящей девушке.

Мягкий ковёр коридора заглушал шаги Кристины, лишь когда она стала подниматься по лестнице вверх, два пролёта слышались чёткие стуканья её каблучков. Она проследовала мимо столиков бара, там в одиночестве сидела в углу Вера. Они заметили друг друга, даже пересеклись взглядами, избежать этого не удалось, но обе сделали вид, что взгляд каждой скользнул по пустому месту. Кому-кому, а Кристине сейчас не хотелось встретить знакомого, тем более Верку. Домой. Быстрее домой.

…