Читать книгу Анатомия сердца - - Страница 1

Я вхожу в здание университета неспешным шагом. До первого занятия остаётся всего каких-то семь минут. Меня никогда нельзя было отнести к числу особо прилежных учениц, приходящих заранее и подолгу сверяющихся с расписанием на доске. Нет, я не училась из-под палки ни в начальной школе, ни в старшей и отдаю себе отчёт, что желание стать врачом требует отдачи более колоссальной, чем самопожертвования в любой другой отрасли и профессии. Но я не вылетела с первого курса, и одно лишь это уже чего-то да стоит. Многие мои однокурсники оказались за бортом ещё тогда, сломались на первых же экзаменах, а я по-прежнему здесь, хожу по коридорам учебного заведения и настраиваюсь на первый учебный день на втором году обучения. Он не сулит мне ни новых впечатлений, ни знакомств с ровесниками, но рутина по-своему прекрасна. Буквально каждое мгновение наших жизней всё равно не может быть наполнено интересными приключениями и захватывающими дух эмоциями. Поистине яркие моменты, действительно оставляющие след в душе о себе и людях, невероятно редки, отчего и представляют особенную ценность, когда мы вспоминаем о них.

– Ты так и не надумала одолжить мне эту свою блузку хотя бы на день?

– Чёрт, Хейзел, напугала.

Я вздрагиваю не столько от голоса подруги, сколько от того, как она дёргает ткань в вечном непонимании, когда же я наконец начну одеваться нормально, а не так, будто сразу после учёбы отправлюсь в клуб. Не вызывают нареканий лишь мои кофты, свитера и прочие вариации одежды поверх бюстгальтера, в то время как короткая длина юбок, едва прикрывающая края чулок, буквально выводит Хейзел из себя. Она живёт в твёрдой убеждённости, что это неприлично, а я считаю, что если не сейчас, то никогда, ведь тело не становится моложе, и потому значительную долю совместно проводимого времени дома, на учёбе и за проведением досуга мы тратим на споры, в которых нам ещё ни разу не удавалось прийти к какому бы то ни было компромиссу. Мы познакомились, став соседками по комнате в общежитии, и обычно приходим на занятия вместе. Но вчера я провела на заключительной летней вечеринке гораздо больше времени, чем предполагала изначально, и Хейзел не удалось растолкать меня до своего ухода. Я еле-еле стащила себя с кровати уже после того, как за ней закрылась дверь, ведущая из нашей мини-гостиной в общий коридор.

– Так надумала или нет?

– Это обычная чёрная блузка с круглыми белыми вкраплениями. Что ты к ней так привязалась? Можно найти что-то наподобие в любом магазине.

– То есть твой ответ железно отрицательный?

Хейзел прислоняется к доске справа от меня со скрещёнными на груди руками и обиженным выражением лица, пока я, несмотря на своё довольно ровное отношение к учёбе без готовности просиживать за учебниками и тетрадями ночи напролёт, внимательно убеждаюсь в отстутствии изменений в сегодняшнем графике. Подруга вздыхает пару раз, но если таким образом она надеялась заполучить мою милость, то соответствующая театральность ей нисколько не помогает.

– Я люблю тебя и дорожу тем, что ты есть в моей жизни, но мои вещи только мои. Не хочу, чтобы ты дулась на меня. С тобой это, правда, никак не связано, – тихо говорю я, думая о предстоящей через несколько минут анатомии. Из того, что мне доводилось слышать и читать о данной дисциплине, в самом начале нам предстоит учить термины на английском и латинском языках, умея при этом соотносить каждый термин с конкретным анатомическим образованием. Впоследствии объём информации будет лишь возрастать, а из-за востребованности каждого нового термина при изучении последующих тем уменьшить его никогда не удастся. И легче со временем точно не станет. Именно так действует принцип от простого к сложному. – Я закончила. Можем идти.

В аудитории царит оживление, характерное для тех случаев, когда в ней ещё нет того, кто непосредственно отвечает за то, чтобы вложить в наши головы хоть какие-то знания касаемо своей дисциплины. Мы с Хейзел, как обычно, поднимаемся почти на самый верх, и я обвожу класс быстрым взглядом прежде, чем склоняюсь над телефоном в намерении выключить звук. Мне, конечно, не стать отличницей, но я уважаю тех, кто тратит на нас своё время и пытается сделать из нас врачей, на которых в вопросах здоровья всегда смогут положиться обычные люди. Мы с Хейзел недолго перешёптываемся о том, каким может оказаться наш новый преподаватель, сосредоточенные друг на друге, когда вокруг вдруг воцаряется безусловная тишина словно по щелчку пальцев. Ещё даже не подняв головы, я понимаю, что это он, пришедший, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей. А потом… За минувший с момента поступления год мне ни разу не доводилось видеть ни одного преподавателя или приглашённого профессора, который бы выглядел подобным образом. И дело тут не в том, что лекции у нас вели лишь представители сильно взрослого поколения. Просто мне вообще не казалось возможным, чтобы руководство учреждения позволило кому-либо из преподавательского состава появиться на работе в джинсах, клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами и двумя расстёгнутыми сверху пуговицами в сочетании со спортивными ботинками. Но забудьте об этом. Всё вышеперечисленное мною не так уж и важно. Внешний вид меркнет на фоне лица, как у греческой скульптуры с самыми идеальными его пропорциями, и голоса, которым мужчина приветствует класс и представляется. По жизни мы все видим сотни и даже тысячи лиц, слышим немало голосов и позволяем другим услышать то, как звучит наша собственная речь. Но не все черты лица и то, с какой тональностью, с каким настроением говорит человек, буквально врезаются нам в память, чтобы остаться там на веки вечные. Я поклялась себе, что забуду изумрудно-малахитовые глаза с вкраплениями приглушённого серого оттенка, бархатно-хриплый голос, взъерошенные руками волосы и тело, которому позавидует любой мужчина-модель с обложки журнала. Но мысли о проведённых вместе ночах и пережитых ощущениях, словно предавших меня с тех пор, так и не дали двигаться дальше. Всего три ночи. Короткие, будто вспышка молнии или полёт падающей звезды, и быстро исчерпавшие свой лимит. Но, оглядываясь назад и так не прекратив вспоминать, я бы отдала многое на свете, чтобы их повторить.

Для меня он был просто Себастианом. Просто парнем старше почти на семь лет. Двадцать пять против восемнадцати. И ни слова о фамилиях друг друга. Я никогда и не спрашивала о ней, и он в свою очередь тоже. Это не казалось принципиально важным. И я не думала о том, чтобы примерять её к своему имени и мысленно пробовать новое сочетание на вкус. Я лишь думала, что он живёт в Нью-Йорке, и, может быть, ещё и поэтому, стоя у доски с расписанием и увидев, как зовут преподавателя анатомии, не провела ни единой аналогии между «моим» Себастианом и Себастианом Скоттом, которого мне предстояло увидеть через считанное количество минут. И к тому же в тот момент рядом находилась Хейзел, которой я отвечала и поддерживала наш разговор. В моей голове всё ограничилось лишь теплом при мысли о том, что когда-то я знала человека, носящего такое же имя, была той, с кем он проводит время и кого целует так, как будто завтра умрёт и уже не успеет познакомиться ни с одной другой девушкой. Благодаря его невольному посылу, оказавшись на распутье, я сумела определиться, чему и кому хочу посвятить свою дальнейшую жизнь после школы. Я увлеклась сильнее, чем предполагала, ощутила готовность приложить усилия и настроилась на выплату образовательного кредита и после окончания обучения, но я не могла и подумать, что это один и тот же человек. Такое случается в кино, но не в реальности. Продолжая рассуждать подобным образом, я смещаюсь правее по сидению, чтобы быть максимально загороженной другими людьми. Чтобы Себастиан Скотт не увидел меня столь скоро. Или не увидел вообще до окончания этого трёхчасового занятия.

– Что ты делаешь? – непонимающе шепчет Хейзел, когда расстояние между нами увеличивается до такой степени, что в освободившемся пространстве легко поместятся двое, а то и трое человек. Она начинает перемещать свои вещи, брать их в левую руку, но я качаю головой, склонив её ниже и спрятавшись за длинными волосами.

– Нет. Сиди, пожалуйста, там. Я всё тебе объясню, но позже.

Тем временем из своего укрытия я вижу, как Себастиан Скотт, которому теперь двадцать семь, прислоняется к столу, сжимая край столешницы обеими руками так, что кожа на них в соответствии с моими воспоминаниями наверняка белеет, и громко говорит авторитарным тоном, сразу же дающим осознать требовательность, строгий характер и нежелание слушать возможные оправдания.

– Я сравнительно молод, и это мой первый год, но скажу сразу, что большинство здесь присутствующих с моим темпом вряд ли справятся. Рекомендую уже сейчас задуматься о том, как и где вы будете находить время на то, чтобы записываться ко мне на дополнительные консультации и на последующую сдачу отчётов. И дело даже не столько во мне, сколько в сложности самой дисциплины, которую вам предстоит освоить. Она потребует от вас особенного усердия и терпения.

Я думаю, что он говорит так, как, вероятно, и должен говорить тот, кто прошёл все существующие стадии обучения и получил докторскую степень в дополнение к магистерской. Благодаря этому, но, скорее всего, просто возрасту Себастиан возмужал. Стал ещё прекраснее, чем был. Даже на том расстоянии, что разделяет нас, от него исходит особенная аура. Это превосходство. Уверенность в себе. И знание, что именно в этой аудитории ему нет и не может быть равных. Нам всем двадцать лет. Максимум двадцать один. Мне исполнится именно столько через каких-то пару недель. И тогда своебразным достижением можно будет считать возможность пойти в магазин и без проблем на кассе оплатить выбранное вино. Пока же лично я ещё нигде не могу приобрести и употребить алкоголь на абсолютно легальной основе. Время от времени я довольствуюсь лишь дешёвым пивом на вечеринке в одной из соседних комнат.

Себастиан Скотт запускает презентацию с помощью проектора под потолком. Первые несколько слайдов мне удаётся поспевать за ходом лекции и конспектировать информацию с них в полном объёме и даже без сокращений. Но спустя некоторое количество времени моя сосредоточенность изменяет мне, и я перестаю осознавать, о чём конкретно идёт речь. Старания писать быстрее приводят лишь к усталости в руке, после чего изначально понятный рукописный текст превращается в нечто неразборчивое, что, вероятно, придётся выкинуть и переписать. Я просто растворяюсь в своих мыслях, никак не связанных с темой занятия, так что звонок, сигнализирующий о его окончании, застаёт меня буквально врасплох. Поверить не могу, что прошло уже три часа. Но пока все вокруг складывают свои учебные принадлежности в сумки или рюкзаки, я не спешу следовать примеру окружающих. Если это в принципе возможно, то из-за их постепенного ухода из аудитории я склоняюсь ещё ниже, чтобы дождаться, когда путь будет совершенно свободен. Свободен, разумеется, от Себастиана Скотта. Меньше всего мне нужно и хочется пересекаться с ним. Однако планы Хейзел не совпадают с моими, и, полностью собранная, она уже стоит в проходе между рядами, смотря на меня требовательно и с любопытством, которое требует скорейшего удовлетворения.

– Ты же не собираешься остаться здесь? Идём уже.

Мне приходится встать с чувством внутреннего поражения. Как я не тяну время со сборами, Себастиан Скотт по-прежнему в аудитории, занятый выключением техники, но отвлекается от неё, услышав наши шаги на лестнице. Он поднимает взгляд, думаю, собираясь проявить вежливость и попрощаться с задержавшимися студентами, но не произносит ни слова. Так наступает тот самый момент, которого я так боялась и всячески желала отсрочить его наступление. Я словно забываю, как дышать, когда Себастиан, едва встретившись со мной глазами, перемещает их к Хейзел. Всё происходит настолько стремительно, что мне не кажется, что он меня узнал. Может, это даже к лучшему. Если он забыл, и мой образ совершенно стёрся из его памяти. Я ведь чего-то подобного как и раз желала. Тогда, когда переживала, что будет. Возможно, это было зря. Но почему-то, покидая аудиторию, пока Хейзел чуть отстаёт, я чуть ли не хочу плакать. Это так глупо и тоскливо, что хочется вернуться в общежитие, залезть под одеяло и лежать там не один день, выбираясь, только чтобы поесть. Но я отгоняю эти мысли прочь ещё до того, как подруга нагоняет меня и останавливает уверенным прикосновением к левому локтю, преграждая мне путь и не оставляя иного выбора, кроме как остановиться.

– Да что с тобой такое? То не желаешь вставать, то фактически бежишь. Может, объяснишь, что на тебя нашло?

– Я его знаю, – просто говорю я, немного запинаясь из-за сбившегося дыхания. – Знаю Себастиана Скотта. Точнее, тогда я не знала его фамилию, но мы… мы… знакомы.

– Ну это же здорово. Мы сможем избежать реально плохих отметок, – замечает Хейзел, уже размечтавшись о том, как моё знакомство с преподавателем может сослужить ей хорошую службу. Но я качаю головой и провожу рукой по волосам.Так не получится. Подобное просто невозможно. Ничего не выйдет. – Нет? Почему нет?

– Мы знакомы, – уже с нажимом повторяю я, надеясь, что теперь-то всё станет понятнее. Подруга явно задумывается и думает, думает, пока, судя по изменившемуся взгляду, ставшему совершенно серьёзным и чуточку настороженным, не делает единственно правильный вывод.

– С каких пор? – лишь спрашивает она, привалившись спиной к стене, но глядя по-прежнему на меня. Я вздыхаю прежде, чем нахожу в себе смелость и ресурсы дать ответы на многие вопросы, а не только на тот, что был задан.

– Ещё до университета. Летом после школы. Я взяла год на раздумия, чем хочу заниматься, и путешествовала в течение пары месяцев до того, как вернулась в родной штат и нашла работу. И спустя этот год оказалась здесь. То, насколько страстно он отзывался о медицине… это заворожило меня раз и навсегда.

– Ты ни о чём из этого мне не рассказывала, – немного огорчённо отвечает Хейзел, – совсем ни о чём.

– Это нечто, о чём хочется забыть и в то же время поставить на повтор, чтобы наслаждаться моментом снова и снова, – нервно водя указательным пальцем по стене, признаюсь я.

Тут Хейзел словно подбирается, становится чуть выше, и по моей спине проходит не то озноб, как иногда при температуре, не то просто дрожь. Себастиан Скотт проходит мимо нас в направлении лестницы почти в конце коридора со взглядом, явно намеренно прикованным к полу, чтобы не видеть меня. Я смотрю на широкую, обтянутую рубашкой спину, пока мужчина остаётся в зоне видимости, и готова биться головой о стену. Сомнений нет, подобно тому, как я отдала бы многое, чтобы повторить хотя бы одну ночь или день, Себастиан Скотт сделал бы то же самое, чтобы больше никогда меня не видеть. Или хотя бы не видеть в качестве своей студентки.

– Надеюсь, однажды ты всё-таки расскажешь мне хоть что-то.

– Хейзел.

– Итак, давай подытожим, – не обращая внимания, как я словно хочу провалиться сквозь землю и исчезнуть, подруга реально сопоставляет все факты в одном предложении. – Ты говоришь мне, что встретила нашего преподавателя где-то вдали от дома, между вами произошло нечто вроде курортного романа со всеми его составляющими, и таким образом, видя его обнажённым и при этом разговаривая о жизненном призвании, ты впервые задумалась о том, чтобы оказывать помощь людям?

– Не совсем так и уж точно не в тот момент, но в целом да. Наверное, да.

Мне почти стыдно. Мне, которая никогда не краснела и в своё время рассталась с девственностью ещё до Себастиана Скотта, не превращая это в сильно важный якобы для любой девушки момент.

– Даже если бы ты сказала, что мысленно начала готовиться к вступительным экзаменам именно в тот момент, я бы всё равно не поверила. Никто в здравом уме не будет думать об учёбе, когда в той же самой постели находится кто-то настолько сексуальный и сводящий с ума.

– Прошу тебя, тише, Хейзел.

– Не волнуйся. Твой секрет о том, что ты делала и сделала бы с преподавателем анатомии снова, останется при мне. Я унесу эту тайну с собой в могилу, – заверяет меня Хейзел, но я лишь окончательно раздражаюсь, что сопровождается неконтролируемым повышением голоса:

– Да ничего я не хочу с ним делать. Это в прошлом.

– Ну да, ну да. Именно так лжецы и скрывают ложь.

Она обыденно, как ни в чём не бывало, отделяется от стены и повторяет путь, ранее пройденный Себастианом Скоттом. Я не сразу понимаю, что подразумевает подруга, и мне приходится ускорить шаг, чтобы поравняться с ней близ первой ступеньки.

– Что ты имеешь в виду?

– Гнев с оттенком праведности. Твой голос звучит именно так. Ты была бы счастлива, произойди между вами что-то вновь.

Между согласием и отрицанием я делаю выбор в пользу безопасного молчания. Мне не хочется ни сочувствия в первом случае, ни красноречивых взглядов, направленных на то, чтобы я сдалась и призналась, во втором, после чего мы придём всё к тому же желанию подбодрить. Молчание кажется тем единственным вариантом, при котором мы больше не заговорим об этом. И я оказываюсь права. Но через несколько занятий мне приходится впервые созерцать, как к другим отстающим от темы присоединяется первая девушка. До неё насчёт консультаций вне учебного процесса с Себастианом Скоттом договаривались лишь парни, которые согласовывали время и просто уходили. Но она всё разговаривает и разговаривает с ним, периодически улыбаясь, явно не спеша уходить. Когда я прохожу мимо них двоих, он не кажется недовольным, что с ним пытаются флиртовать, нарушая все границы, какие только можно. Это точно флирт. Он тоже наверняка понимает. Это происходит в самом конце сентября, после лекции, пропускаемой Хейзел из-за сильной простуды с чиханием, насморком и кашлем. Но я забываю про то, что старалась держаться подальше от бактерий, и, вернувшись из университета, тут же вхожу в комнату подруги.

– Лайла чуть ли не вешалась ему на шею, пока обсуждала дополнительные занятия для себя. Выглядело противно. Но он даже не стремился напомнить ей, где они находятся, и восстановить дистанцию. Как так можно, зная, что я их вижу? Ну ладно я, но в аудиторию мог зайти и кто-то из преподавателей.

Хейзел чихает раз за разом, и я устаю говорить ей соответствующие ситуации слова. После она размеренно подносит платок к носу, чтобы высморкаться, и, закончив, кивает головой, словно издеваясь надо мной.

– Так их видела только ты? – уточнение сиплым и болезненным голосом.

С покрасневшим носом, окружённая со всех сторон одеялом и лекарствами на тумбочке, подруга выглядит хуже, чем когда-либо на моей памяти. От бодрости и энергии, к которым я привыкла, не осталось ни единого следа. Зрелище почти что жалкое.

– Нет, и все остальные тоже, просто я вышла последней. Я не понимаю, ты хочешь, чтобы у меня начался нервый тик? Прекрати уже кивать и скажи, что думаешь.

– Что тебе нужно поступить так же. С той лишь разницей, что Лайла, наверное, реально столкнулась с трудностями в усвоении информации, а ты просто сымитируй. Ухудши успеваемость. Продолжай учиться и запоминать, но пусть после проверки отчётов Себастиан Скотт решит, что тебе нужна помощь, и предложит её тебе.

– Твоя затянувшаяся простуда явно отразилась и на твоих мыслительных способностях. Я не хочу получать плохие оценки, – от хрипов в голосе Хейзел мне становится физически не по себе. Но морщусь я не от простудных явлений, которые случаются с каждым, в том числе и со мной, а от предложения, не находящего в моей души ни грамма отклика. Мы будто говорим на разных языках. Я ведь просто делюсь новостями и своей точкой зрения касаемо их, и больше ничего.

– О. Ну тогда извини. Я просто подумала, что ты ревнуешь, и несколько не самых хорошо выполненных домашних заданий стоят того, чтобы остаться с нашим преподавателем наедине.

– Сейчас ты просто невыносима, – не справившись с эмоциями, говорю я и встаю со стула так резко, что он упирается в стену, – даже больше, чем обычно. Я сделаю тебе чай. Точнее, два. И прослежу, чтобы ты выпила их один за другим.

Я уверяю себя, что никто в состоянии умственной и физической дееспособности не прибегает к сознательной порче своих же собственных оценок, руководствуясь неуместными личными мотивами. Но за исключением редких случаев Себастиан Скотт продолжает избегать смотреть на меня. Только на меня, но не на моих сокурсниц. Пожалуй, именно его пренебрежение становится основным влияющим фактором. Конечно, я не разрушаю впечатление о себе за одно мгновение и даже спустя несколько недель не даю меньше сорока процентов правильных ответов. Однако эта работа всё так же получает оценку выше удовлетворительной, хотя по принятой в университете шкале уже не должна была быть так оценена. Возвращая мне скреплённые листы, на этот раз Себастиан позволяет своему взгляду встретиться с моим. Но я чувствую себя уже слишком далеко зашедшей, чтобы просто прекратить. Судя по укоряющему взгляду Хейзел в день следующей промежуточной проверки знаний, подруга вряд ли думала, что меня настолько занесёт. Это правда. Меня действительно занесло. Стремительно. Неопровержимо. Безвозратно. Разве с ним могло быть иначе? Когда после лекции все оставляют свои выполненные тесты, я не сдаю Себастиану Скотту совсем ничего. Стирая с доски сделанные по старинке мелом надписи, хотя тут же висит интерактивная доска, он не видит, что я просто вышла в коридор, из-за чего отложенная расплата настигает меня лишь через несколько дней. Когда я предсказуемо не получаю несуществующей работы обратно на руки, вместо этого слыша слова, которые тут же вызывают перешёптывания вокруг меня.

– Мисс Ламберт, зайдите ко мне в кабинет в пять часов. Если меня не будет, то подождите, пока я не приду.

– По крайней мере, теперь я знаю, что ты умеешь стоять на своём, и он тоже об этом осведомлён.

Незадолго до назначенного времени Хейзел провожает меня до нужной двери, около которой к стене прикручена табличка с именем Себастиана Скотта. Хейзел захотела так сама. Я не просила её пойти со мной. Я бы отлично справилась и сама. Крыло преподавательского состава знакомо мне так же, как все остальные этажи в здании. Я не нервничаю, строя догадки, что Себастиан может мне сказать, а скорее предвкушаю этот момент. Что бы там ни было. Вероятно, мои эмоции глупые и странные, но я не стремлюсь к тому, чтобы особо анализировать их.

– Спасибо за поддержку, но знаешь, ты лучше иди. Я подожду одна.

– Ты уверена?

– Да, безусловно.

Хейзел обнимает меня перед тем, как покидает коридор, и вскоре стук её туфель становится недоступным для моего слуха. Я поправляю трикотажное платье, одёргиваю его вниз, а потом концентрируюсь на стене прямо перед собой и, сосредоточившись на произвольной точке, возвращаюсь из подобия транса, только когда шаги справа разрушают стерильную тишину. В руках у Себастиана Скотта звенит связка ключей, однако рабочего кейса при нём уже нет. Впервые за всё это время мужчина смотрит на меня почти так же, как в момент знакомства, но спустя мгновение невидимая нить обрывается, и после открытия двери Скотт пропускает меня войти первой. В ходе невольного беглого осмотра из личных вещей я выявляю лишь тот самый кейс и высокий бокал для чая. Всё могло измениться больше одного раза, но тогда Себастиан предпочитал обычный чёрный чай всем современным разновидностям кофе. Скотт садится за стол, водружает на него свои скрещенные в кистях руки и, игнорируя то, что я стою здесь, как провинившаяся школьница, словно вонзает в меня колючий и жёсткий взгляд.