Читать книгу Но что-то где-то пошло не так - - Страница 1

Оглавление

«Я бы сошел с ума от несправедливости этого мира, если бы не знал, что последнее слово останется за Господом Богом».


Преподобный Паисий Святогорец


Всем женщинам, не делавшим аборты,

или раскаявшимся в оных посвящается.


Людям, неверующим в Божий промысел,

читать не рекомендуется.


Не нравится, – не читайте.


Часть первая.


РЯДОМ С ТОБОЮ


Случайная встреча – самая неслучайная вещь на свете.


Глава 1. 2022. Двадцать девятое августа. Любушка.


Любовь Сергеевна Ольховская, которую те, кто считал себя её друзьями, звали между собой Любушкой, была явно не в настроении. Откинувшись на мягкий пуфик, она, словно в какой-то прострации, наблюдала за танцевальной площадкой ресторана, где в безконечном танце эпатировал её верный мачо. Танцевал он самозабвенно, отдаваясь танцу полностью, без остатка, как умеют немногие мужчины, но как танцуют все мужчины Кавказа. Песню сменяла другая, потом следующая, потом опять, но Зурабчик, не ведая усталости, выплясывал, меняя под такт мелодии, Ламбаду на что-то похожее на Брейк Дэнс, а потом на лунную походку Джексона, потом на Испанку, и опять, и снова, и снова. Без остановки.


Любушка одним глотком допила вторую Кровавую Мери, и наконец-то почувствовав в голове некий хмель, щёлкнула официанту: – Повторить.


– Блин, ё-маё, ну какого хрена потащилась сюда, могла бы отбабахать роскошный приём, как никак пятьдесят пять. Юбилей. Нет, вспомнила эту дыру.


Мысли, медленно сменяя одна другую, ворочались в слегка опьянённой черепной коробке, и, не успев додуматься об одном, тут же уступали место другому.


Она открыла для себя этот ресторанчик почти сорок лет назад, когда тот был ещё захудалой рюмочной. Потом его трижды перестраивали, объединили с первым этажом, потом со вторым, и теперь он весьма и весьма престижен. А тогда. Тогда просто рюмочная в подвальном помещении. Правда тусовались в этом полуподвале не запойные алкаши и работяги, а в основном студенты, чьими общагами было забиты окрестности. Здесь было хоть и стоя, но демократично: заказывай, ешь, пей, главное не дерись. И всё. Можно петь песни, курить, спорить, всё остальное в общем можно. И они спорили и пели песни. Спорили про любовь, про то, как жить, куда идти дальше, а пели, – что только не пели. Пели про алюминиевые огурцы, про сидение на красивом холме, про город золотой. И про многое, многое другое. Жизнь только начиналась, и казалась вечной…


Здесь она познакомилась со своим первым мужем. Что он здесь делал? Красивый, умный, не пил, не курил, дарил цветы. А как пел! Ах, как он пел, этот единственный генеральский внучок, всегда с лёгкой улыбкой, молчаливый и загадочный, мастер спорта по плаванию. Каким ветром его сюда занесло?


Поженились быстро, а уже через год, вернувшись с соревнований из Риги, она не смогла открыть дверь в их кооперативную двухкомнатную, подаренную дедом. Не смог открыть и вызванный из ЖЭКа слесарь: – Изнутри голубушка, на засов заперто. Извиняй золотце.


Ладно соседи пустили, залез через лоджию. Когда Любушка вошла в квартиру и увидела…


В общем, очнулась она от резкого запаха нашатыря, и больше в ту комнату не заходила.


– Типичная передозировка, – бросил, пробегая мимо, походя, дядька в белом, а она сидела в каком-то дремотном состоянии и задавалась себе: – Как же так? Ну как же так?


И больше всего её сотрясал, буквально колотил изнутри не вопрос, как он стал нариком, хотя и это было непонятно. Они жили вместе, были вместе почти всегда, и как так, как она не видела, даже не почувствовала, ну хоть каким-то краем. Как? Она этого не понимала. Ведь она знала наизусть всё его тело, каждую родинку, каждую ранку, каждую ямочку..


Её поразило, что они все, все вчетвером, были голыми, абсолютно голыми. Она, девчонка из провинциального, тогда ещё никому не известного молдавского городка, воспитывалась в строгих, очень нравственных понятиях, она и замуж вышла, будучи девочкой, это в двадцать то лет. И вот тут они все голые. Два парня, две девушки…


От того брака у неё осталась двухкомнатная квартира, гараж неподалеку и пятёрка. На похоронах она долго – долго плакала. Не могла, никак не могла остановиться. Потом подошел генерал. Обнял, прижал к себе, и она почувствовала, как внутренняя боль начала сгущаться, сконцентрировалась в одном месте – под сердцем. Заметалась, заметалась, ища выхода, потом нашла щелку и выплеснулась – красная от ярости, и потянулась вначале ярко огненной кометой, переходя в плоскую и извивающуюся ленту. Еще миг, сверкнул чёрный в оперении красного хвост, и стало легче. Боль ушла…


С кладбища они возвращались с генералом под руку. Её довезли домой – не захотела идти на поминки, и она смутно помнила, как генерал поднимал её на лифте, заводил в квартиру, улаживал в кровать. И когда она, согревшись под одеялом, открыла глаза, он сидел на стуле, рядом с кроватью. Она взяла его морщинистую руку и положила себе на грудь.


– Спасибо, Алексей Григорьевич, – почти неслышно прошептав, провалилась в сон, долгий, спокойный, лечащий. Проснулась через сутки уже другим человеком.


А генерал её не обижал и, похоже, очень, по-своему, любил, как дочку, как внучку. Денег подкидывал. Приглашал к себе на праздники. Она его к себе, так и общались, перезваниваясь порой по телефону. Хороший был мужик, фронтовик, орденоносец, к Романову в кабинет вхож. Горбачев его уволил, почти сразу после Романова. Потом она пригласила Алексея Григорьевича на свою вторую свадьбу, и старик искренне был рад за неё. А она его тоже любила. И если бы не столь разительная разница в возрасте…


Любушка отвлеклась от мыслей: блин опять пусто, и подозвала официанта: пожалуйста бутылочку Сан Реми. Медового. Ух ты, а к Зурабу подтянулись две местные лебёдушки – красавицы, пошли вокруг него чинно, благородно, будто действительно не по земле идут, а плывут по воде, ну прямо, павушки весенние. Ох Зураб, Зураб, знает она этих девочек подсадных, попадёшь ты сейчас в их белые крылышки, мягенькие, но крепенькие, не выпустят, пока не выпотрошат всего до копеечки. Но Зураб не слышит, а словно глухарь на току, распушившись до полного, вокруг них так и пошёл, так и пошел. Ну, вот уже и лезгинка, Зураб явно кроет козырями…


Второй муж был её много старше, на двадцать лет. С хвостиком. Бывший ГБэшник, а в то время работавший у мэра в администрации на первых ролях. У генерала на дне рождения и познакомились. Алексей Григорьевич, хоть и в отставке был, но в военно-гебешной среде уважение имел. Любушка тогда бегать уже давно прекратила, поняла, что не выбиться ей даже на Европу, не то чтобы на мира.


И мешала в этом грудь. Смешно, но ей так казалось. Вот же как, другие деньги огромные платят, силиконом себя накачивают, а тут от природы такое сокровище. Заказывали? Нет? Поздно, получите, не ропщите. Потом, уже много позже, поняла она, что всё от Бога, а значит и сиськи такие тоже, а тогда злилась нещадно. Бегает, бегает, сто потов сгоняет с себя, а результаты как приклеились. Может всё же дело не в них?


Помучалась ещё три года, и бросила свою легкую. Пошла стрельбою заниматься. Хотя тренер сразу сказал, – Шансов нет, высоко не поднимешься. Поздно начинать в двадцать два года, лет на десять надо было пораньше. А ей и всё равно было, что там, что там, чемпионкой не бывать, так хоть для души заниматься будет.


Стрелять она любила. И занималась неистово, как и всем, чем увлекалась. Пока не начинала глохнуть. До самозабвения, до изнеможения. Благо времена пошли другие – плати, и стреляй хоть до одури. Она и стреляла. И результаты пошли, к двадцати четыре вышла на мастера, и тут случайно познакомилась с Валентином Васильевичем. ВВ был уже тертым калачом, прежде чем к ней подкатить, семь раз проверил, всю её подноготную разложил. А потом, через неделю, минуя ЦКП и говорит Любе, – пойдешь ли ты дорогая моя Любовь Сергеевна за меня замуж? Обещаю тебе верность, и честность. А вдобавок, всё, что моё – твоё.


И Любаша, у которой за четыре года никого и не было, внезапно для самой себя взяла и согласилась. Он то её и увлек охотой, выездами на кабанов, да на волков. И на медведя ходили. Страшно было. Освоила Любушка и наш Вепрь, и ихнюю Винчи от Бенелли, и наши УАЗ с Буранами, и ихние Вранглеры с Ямахами. И вроде всё хорошо было, но стала она томиться от безделия, хоть на луну вой.


И как-то её ВВ, после особенно сложившейся охоты, и говорит: – Любушка-голубушка, а давай-ка мы с тобой делом займемся, вижу неплохую нишу для бизнеса. Много не заработаешь, но на хлеб с черной икрой, да на виллу в Испании хватит.


И через месяц первый оружейный магазин «Любушка» в Питере открыли. Потом второй, потом ещё. Потом Москва, Ростов, Нижний, Е-Бург. Следом за границу махнула, сначала Украина и Казахстан, за ними Германия, Италия. Ну и далее, и далее, и далее…


Опана! Ещё две девицы подвалили. Ну ты попал. Всё Зураб, тебе полый макинтош, в окружении ты теперь. Но наши не сдаются. Если Зурабчика окружили, то у него даже преимущество – может стрелять в любую сторону. Блин, ёлы палы, я чё така пьяная, или мне кажется? Вроде потолок качается.


Любушка взяла бутылку и, шатаясь, медленно поплыла к выходу, типа в туалет. – Глаз с Зурабчика не свожу, не свожу, не свожу. Ага, вот он на меня глянул, машу ему пустой рукой. Второй рукой нельзя махать, в ней пузырь, я это понимаю, я его за спиной прячу. Значит вывод какой? Вывод простой, я еще совсем, совсем не пьяная. А только слегка выпившая. И вообще, я хочу домой…


Да, хороший был мужчина, хороший. Но при новом президенте взял и умер. Или помогли. Как там поймёшь. Порядок в стране наводили. Может не вошёл в колоду. Но оказался честным. Вернее, почти честным. То, что у него там какие-то свои дела, она конечно знала. Но что там, какие?


Любушку не тронули. По завещанию ей досталось чистыми деньгами почти двадцать лямов зелеными, плюс куча недвижимости, в которой она вначале путалась, плюс еще куча акций Сбербанка, Роснефти, Газпрома, Сибнефти. И ещё там что-то. Честно поступил, всё ей оставил. Хотя кому еще? Детей у него не было, и совместных Господь не дал. Не, ну мог конечно сподличать. Но видать любил. И она с ним, всё по-честному. Как говорится «от звонка, до звонка»…


Любушка, заходя в туалет качнулась, и больно ударилась коленом об дверь. Трах тибидох, больно же. А вот своих детей ей Боженька так и не дал. Хотя выходила замуж честно, по мужикам не гуляла, и было в её жизни три мужика, три мужа, и всё, больше никого к себе не подпускала. Ну и еще троих любила. Платонически.


Генерала, Антона, и того далекого, уже давно на сто раз позабытого, ети его, тудым сюдым. Как его там звали то? Ааа, во, вспомнила. Федькой его звали. Даже отчество вспомнилось. Федор Александрович значит. Любовь моя первая, так мной и не целованная. Где ты теперь? Любушка глотнула прямо из горла и уставилась на себя в зеркало.


А вот третий был – перец хоть куда. А почему это был, возмутилась Любушка. Вон он есть – джигитует в ресторане. Парень в принципе хороший, здоровый, добрый, сильный. Но не очень умный. Или наоборот очень умный, а? Спецназ. Южноосетинский. Это вам не халы балы. Просто я для него очень старая. Ну куда, куда я полезла, дурра пяйсят пять летняя. Мне 55, ему 27. Это куда годится? Он мне сыночек почитай, чуть не внук. Через десять лет я старуха, а он – молодой и видный. Нет, нужно разводиться. Хорошо батюшка не обвенчал. А как она его уламывала. Нет и всё тут. Большая разница в возрасте. Хоть другого духовника ищи. Но не смирилась, и стала жить во блуде. А теперь видишь, как всё понятно стало. Под пьяную лавочку оно завсегда понятнее становится. Блин, мутит как, до тошноты.


Любушка умылась, нет, не проходит, мало. И подставила под холодную воду всю голову. Постояла минуту, или больше? Пошла, засунула башку под электрополотенце – это я волосы сушу.


Кто-то вошел: – Девушка, с вами все нормально?


Блин, елы – палы, это кто девушка, я что ли? Любушка подняла голову – на нее смотрела одна из обхаживающих Зурабчика красавиц. Ааа, деточка, здравствуй. Как дела? Но Любушка не болтает, она молча строит рожицу зомбика, и так натурально, слегка подёргиваясь двигается к девице, запрокинув голову набок. Девушка испуганно шорохнулась в сторону, и драпанула вон из туалета. Интересно, Зурабу пожалится? Не, вряд ли. А вообще – это что я? Такая страшная? Смотрю в зеркало, ну и видок. Ладно хорош, еду домой…


Любушка осторожно, как ей казалось по-спецназовски, вдоль стенки, прокралась к гардеробу. По-пути заглянула в зал – Зураб, уже в обнимку сразу с двумя девчатами, танцевал медленный. Ну и молодец, отдыхай милый мой, отдыхай.


– Ваасиль Ваасилич, мнее шубенку пжалста.


Гардеробщик хотел было помочь одеть, но Любушка подернула плечом: не надо пока, сама. Закинула шубку на одно плечо, и, обняв её двумя руками, быстрой заплетающей походкой вышла на крыльцо.


Василий Васильевич долго смотрел ей вслед, пока та не исчезла, сойдя со ступенек вниз. Эх хороша Любовь Сергеевна, ох хороша. Вздохнул, по-стариковски, с сожалением, и присел в задумчивости на стул…


Ну вот и её черный Фаэтон. Внешность – монумент на колёсах. Не авто, а дом. Ну зачем ей такой, зачем? Нет, говорят, положено по статусу. А какой у неё статус? Да такой же, как и у пластиковой бутылки, в проруби. Хочешь болтайся, а не хочешь – плыви по течению. Ан нет, положено – бери.


Швейцар открыл заднюю дверь, и Любушка плюхнулась на сиденье: – Домой едем, только домой.


– Домой это куда? – переспросил шофёр.


– Ааа, Лёва, приветик, а что эт сегодня, ты что ли? – не ожидала она увидеть Леву, здорового многодетного детину, ещё от ВВ доставшегося в наследство. Верного и по-своему любящего.


– Ну да, сегодня с 20.00. мои двое суток пошли. Сегодня, завтра я буду, послезавтра в 20.00. меняемся, – водитель словно смутился чего-то.


– Слушай Лёва, ты меня за город вывези, а там я сама, до Дорохово доскачу, а ты давай на такси до дома, до хаты. А послезавтра вечером в Дорохово подъезжай. Усёк братишка?


– Дак ведь не положено, Зураб Спартакович заругает.


– А вот и не заругает, и совсем даже не заругает. А мы тебе премию вот сейчас выпишем, – Любушка полезла по карманам сумочки, выискивая наличность. Ничего не найдя, сокрушенно вздохнула: – Представляешь, ни копья. Ну дела, ни копья, ну как так можно жить. Вот я тебя спрашиваю, разве можно жить без копейки денег в кармане, а?


– Мда, без денег как-то не очень, – в задумчивости изрек Левушка. – Любовь Сергеевна, ну давайте всё-таки я Вас довезу, ну пожалуйста.


– Эх Лёва, Лёва, да ты поди думаешь я пьяна? А и не пьяна я вовсе, просто мне грустно. Очень грустно.


Любушка приложилась к бутылке, помолчала немного, и глубоко вздохнув, спросила: – Лёёваа, а скажи мне честно, я красивая?


– Да Любовь Сергеевна. Очень.


– Вот и все так говорят. А что мне с этой старушечьей красотой делать, скажи мне Лёва, а?


Лёва не нашелся что ответить, и дальше ехали молча, лишь изредка Любушка прикладывалась к бутылке, делая пару маленьких глотков…


– Приехали Любовь Сергеевна. Дорохово.


– Спасибо Лёва, завтра, нет, наверно послезавтра, с утра подъезжай, ну как обычно. И на связи будь, ну в общем, всё как всегда.


Любушка круто развернулась к решетчатым воротам: – А ну богатыри, открывай клюшку и пускай в избушку, – и засмотрелась на то, что называла избушкой.


А избушка была впечатляющей. В своё время, просмотрев все фильмы "Обитель зла" и начитавшись Антоновых книжек про зомби апокалипсис, она впечатлилась по полному. А ну как что-либо такое бабахнет. Ведь и правда, сколько их по миру раскидано, тайных лабораторий и государственных, и корпоративных, и ведомственных. А ещё и частных полно. И в каждой что-то изобретают. Сидят себе ночами яйцеголовые и выдумывают. А ну как изобретут такое, что прорвется до нас, людишек бедных и неосведомлённых. Тогда трындец и полный макинтош. ВВ вначале только посмеивался, когда с присущим ей рвением Люба ринулась в исполнение вспыхнувшей мечты – увлечения. Потом сам втянулся, помогать стал. Конечно, у него другой уровень был. Эх, жаль, до новоселья не дожил.


Полгода проект только разрабатывался, четыре года строили. И вот она стоит и смотрит на этот мрачный восьмиугольный замок, глазеющий на неё узкими окнами – бойницами с двойными решетками, наружными и внутренними. Подозрительно наблюдающий за действительностью через двойной ряд узких, трехметровых металлических ограждений, уходящих вниз двухметровыми фундаментами. Три этажа вниз, два этажа над землей. Двенадцать с половиной тысяч квадратов. Вертолётная площадка на две машины. Функция умного дома по двадцати двум позициям. Полная автономия на три года на пятьдесят человек. И ведь уже использовала его, в коронавирусное безумие, здесь и отсиживалась, отсюда своей маленькой империей управляла. А в том году функции умного дома завела себе на мобильник…


Ну, где же они, заставляют хозяюшку ждать…


Богатырей было четверо, работали по месяцу вахтой, два в день, два в ночь, через месяц эти уезжали домой, приезжали другие.


– Ну, кто тут у нас, ааа, Афанасссич, друг родной, отворяй калитку. – Любушку в машине развезло до полного, и язык её стал существовать отдельно от мозга, отдельно от тела. Странно, мелькнуло у Любушки в голове: голову контролирую полностью, а язык заплетается, и тело совсем не слушается. Чудеса. Я все-таки нажралась, первый раз в жизни нажралась. Как поросенок. Или как свинья? Интересно, в чем разница? Свинья уже рожавшая, а поросёнок ещё девица?


– Здравствуй Афанасссич, я вот тут до дому иду, да что-то не очень у меня получается.


Афанасьевич, отставной по ранениям капитан с СВО, подошел ближе: – Любовь Сергеевна, осторожно, давайте Вам помогу. Подставил руку. Любушка опёрлась, и молча, с какой-то, невесть откуда взявшейся злостью медленно потащилась, вися вначале на руке, а потом и вовсе упав на здорового Афанасьевича. Дойдя до дома, приникла к динамику видеофона. – Золотая моя, открывай.


– Здравствуйте Любовь Сергеевна.


Умный дом открыл дверь, и Любушка ввалилась в прихожую. Дверь закрылась.


– Ну вот я и в Хопре. Золотая, свет.


Зажегся свет, и Любушка медленно двинулась в глубину гостиной залы: – Оп-ля. – и туфелька с левой ноги улетела налево.


– Оп-ля. – и вторая последовала вслед за ней.


Упала шубка, упала бутылка. Упала на шикарный диван Любушка, изогнувшись и стянув с себя платье через голову: – Золотая набери мою ванну.


В ожидании и размышлениях Любушка почти заснула, когда Золотая доложила: – Любовь Сергеевна, ванна готова.


Любушка с трудом поднялась, и повернув на лестницу, двинулась на второй этаж. Хлоп, слетела верхняя половина белья, и она вышла на второй этаж в одних трусиках.


– А вот и моя спальня, а вот и моя ванна, а вот и мои …


Любушка вошла в ванную комнату, пальчиком испробовала воду и нырнула в ванну-бассейн. Вместе с головой. Вынырнула. Легла затылком на край притолоки. Почувствовала некоторое облегчение. Потом вдруг замутило, и она еле успела перегнуться к биде. Вытошнило бурным потоком. Любушка сполоснула рот, высморкалась, стало легче.


– Ах ты дрянь такая, протрезветь хочешь, – зарычала она, – И что мне с тобой трезвой потом делать? Не будет этого.


Она мокрой доплелась до бара, открыла. – Мда, не густо. Ладно что тут. Ооо, когда-то популярный Белый Аист. Не тот, подделка с пластмассовой пробочкой, а настоящий, с пробковой. Ну е-мае, как бутылку открыть, то. А, вот и штопор. Ладушки, это мы умеем.


Любушка услышала знакомое «чпок», и приложилась к горлышку. – Алкашка блин. Так, закусить надо. Ааа, здравствуй мальчик бананан, конфетки Коркунова. Подойдёт. Так, что-то прохладно стало.


Любушка икнула. Берём пузырь, берём Коркунова Что еще берём? Еще берём телефон. Или как он там. Кстати, а что это мама с папой не звонят, да и братан молчит? Времени третий час. День прошел, и ночь проходит, а поздравлений нет и нет. Ну да. Нет ничего, ни звонков, ни СМСок. Так, сейчас мы им сами позвоним.


Сделав еще глоток, забросила в рот конфету, подумав, что уже есть захотелось, колбаски может порезать. Но нет, позвоню вначале. Странно, где мамин телефон. Что-то – нет. А папин. Тоже нет. Ну-ка по памяти.


Мамин телефон молчал, молчал вообще. Никаких тебе вне зоны связи и т.д. А папин ну-ка. Ё-моё, и папка молчит. Уже предчувствуя что-то нехорошее, Любушка набрала брата. Гудок пошёл. Ну бери же, бери, Люба совсем забыла о времени, вся в напряжении вслушиваясь в гудок.


Наконец ответили: – Да, слушаю.


Голос был сонный, ну ясно, с постели подняла.


– Славочка, привет братишка, как дела? У меня сегодня день рождения вообще-то. Любушка приостановилась, – Что молчишь, Славушка? Как жена, как детки? Что-то папа с мамочкой не отвечают, у вас все нормально?


– Люба, здравствуй.


Голос брата звучал неприветливо, холодно, и Любе сразу стало не по себе. Брат так никогда с ней не говорил. Никогда.


– Что случилось, Слава? – предчувствие непоправимого овладело ей, бросило в холод, по спине пошёл озноб.


– Родители. Они умерли. Ещё месяц назад. Вначале отец, а через неделю мама…


Дыхание сдавило, воздух в лёгких кончился, но вдох не совершался. Люба замерла, она не могла понять смысл слов, как так, как: УМЕРЛИ. Это не про нас, это не про нашу семью. Это про других. Мама с папой не могут умереть, они не могли умереть, это неправильно. Она ведь как будто только вчера с ними говорила. Они вместе смеялись, строили планы на лето. Она собиралась к ним. Тут она поняла, что до сих пор не дышит, словно дышать отказывалась каждая клетка её тела, каждая клетка её мозга, каждая частичка её огромной грешной души.


Но ещё до вдоха она все-таки выдохнула: Как умерли?


– Короновирус, какая-то мутация новая.


– Они прививку делали?


– Нет, отказались. Ты же знаешь, они в последнее время сильно верующими стали, всё за тебя молились, и всё плакали, будто чувствовали что-либо. Особенно мама.


– Может надо было сделать?


– Может и надо было, может нет. Соседушку, Акулинушку помнишь? Она сделала. Обе. В один день с отцом умерла.


Нависла тишина. Брат вздохнул: – А ты где пропадаешь, я тебе две недели не мог дозвониться.


Люба с леденящим душу ужасом стала медленно вспоминать, как ей подарили последнюю модель чего-то телефонного, айфонн, майфон, она в них путалась, в этих огромных не понять, что телефонах-компьютерах-телевизорах. Она вспомнила, что туда перенесли только самые важные телефоны, самые деловые. А остальные остались в старом, который она бросила в ящик стола, где он и лежит. Бросила вместе с папой, мамой и братом.


Люба заплакала.


– Люб, сестренка, не плачь, ложись, отдохни, завтра созвонимся, – брат похоже не намерен больше общаться. Да и с кем, с пьяной бабой, с пьяной стервой, забывших своих родителей. Поделом ей.


– Пока братишка, до завтра, – сказала Любушка, понимая, что для неё завтра уже не наступит.


В трубке загукали гудки разъединения. Любушка медленно встала. Из зеркала на нее смотрела симпатичная стройная женщина с длинными ногами, подтянутым животиком, большой, ещё красивой грудью. Коричневые глаза сочетались с длинными каштановыми волосами. Точеная лебединая шейка. Взгляд умный, грустный и пьяный. Любушка ещё раз приложилась к бутылке и опять заплакала. Постепенно плач перешел в какой-то вой.


– Наверное так воет волчица, стоящая у разорённого логова, над телами своих, убитых охотниками волчат. – мелькнула мысль, но Любушка ничего не могла над собой сделать, не могла и не хотела. Ей нужно было выплакаться перед этим, страшным богоотрицающим действом. Ей нужно было оправдаться, если не пред Богом, то перед самой собой за тот поступок, на который она решилась. И она выла, как собака на смерть хозяина, только она выла на смерть свою, которую уже спланировала, и начала приводить в действие.


Люба заговорила: – Ну, вот зачем я на свете? Зачем? Зачем мне жить, если нет мамы, нет папы, нет ни сыночка, ни дочки. Нет, и никогда не будет. Господи, зачем? Если у меня этого не будет никогда. Ни-ког-да. – Люба продолжала рассматривать себя в зеркале.


– Никогда эту шею не обнимет сыночек и не скажет: Мама, я люблю тебя. Никогда не зароется в эти волосы доченька и не скажет: Мама, какие у тебя красивые волосы, когда я вырасту, у меня будут такие же. И грудь, эта грудь она тоже прожила жизнь вхолостую. Она никого не выкормила, ни своего, ни чужого. Она не болела от того, что чей-то беззубый рот изо всех сил сосал её, вытягивая каплю за каплей. О, ведь она могла бы выкормить и двоих. Вот если бы у нее были двойняшки. Или тройняшки…


Слезы душили её. Мысли летели одна за другой. Мааа-ма, папочка, простите меня, виноватая я. Простите. Простите. Она вспоминала смех матери, улыбку отца, ну почему так, почему? Она ведь жила честно, никого не обманывала, не убивала, старалась жить – никому не вредить. Господи, ну в чем я виновата, Господи?


Взгляд скользнул вниз. Плоский, мускулистый живот. Живот, сотни тысяч раз качавший пресс, но не выполнивший то, что заложено в его создание. Да, это чрево не выполнило то, для чего предназначалось: не выносило, не взрастило новую жизнь, осталось неплодным и пустым. Ни-ка-ким.


Любушка решилась. Переступила из ванной на пол, уронила телефон, подобрала его, глотнула ещё раз, и медленно прошла в спальню. С неё стекала вода, на полу оставались следы от мокрых ног, Люба ничего не замечала. Словно сомнамбула подошла к трюмо. Выдвинула нижний ящичек. Вот он мой родной. Внизу лежала небольшая деревянная коробочка, изукрашенная резьбой по дереву: молодая леди, грациозно вскинув руку, целилась куда-то из длинноствольного пистолета. Её локоток придерживал элегантный молодой человек. Некоторое время Любушка глупо разглядывала картинку. Подарок Антона Фруза…


А ведь он ей тоже нравился. Познакомились они на выставке стрелкового оружия в Кобленце,

Антон с женой Мариной оказались очаровательными людьми, с ними нельзя было не познакомиться. Словно два небольших солнца, Антон с Мариной излучали вокруг себя счастье, и буквально заражали им всех, с кем общались. Они очень быстро сдружились, и Любе было очень за них радостно, очень тепло и солнечно.


Они вместе ездили на рыбалку, гоняли на квадрах, много стреляли. Оказывается, Антон тоже имел несколько оружейных магазинов. А еще он писал фантастику. Тогда, после расставания, Любушка ушла в книжный запой, и пока не прочитала все его книги, не могла остановиться. Позвонила, сказала спасибо, и начала строить свою избушку. А Антон прислал подарок. И вот теперь он как никогда кстати.


Люба открыла коробку: Ругер, 9 мм. Полуавтомат. Скрытый курок, с очень плавным спуском. Мечта любой девушки. Мечта любой девушки, которая хочет защитить сама себя. Любушка взяла пистолет. Переложила из руки в руку. Розовая игрушка плавно вошла в правую руку и как будто приклеилась. Сняла с предохранителя, передернула затвор, приставила к подбородку. Задумалась. Пуля снесет челюсть, если не отклонится, то попадет в мозг, выйдет через череп. Ох, и некрасивая я буду в гробу. Переставила пистолет к груди. Лучше сюда, в сердце. Ну вот, куда грудь девать, опять эти сиськи мешают. Нет, лучше в висок.


Опять мысль: – А что потом? Что там, за чертой? Ведь самоубийц даже в церкви не отпевают, а хоронят за церковной оградой. А вдруг там черти. Наглые, чёрные черти. Они уже ждут её. Со всеми списками её грехов. Когда она последний раз исповедывалась? И при чём тут исповедовалась, если она сама хочет себя. Она сама.


Любе стала страшно. Она смотрела на себя в зеркало трельяжа и как будто увидела тень, мелькнувшую с левого плеча и сделавшую круг вокруг шеи. Словно маленький мотоциклист, оставивший мимолетный дымный выхлоп от раструба движка. Любушка вздрогнула, вскочила на ноги: – Господи помилуй.


Она дрожащей руками набулькала себе почти полный стакан и залпом выпила, посмотрела на бутылку – почти пуста. Алкоголь ударил сразу, неожиданно тепло разлилось по венам, голова стала совсем тяжелой, а ноги ватными. Люба заплетаясь, с трудом дошла до огромной кровати, и, не расправляя, повалилась на край постели. Через несколько секунд последние мысли покинули её и сознание отключило хозяйку от окружающей действительности…


Холодно, как холодно. Холод съел её мысли, чувства, желания. Он вошел в каждую клеточку её тела. Скрутил всё находящееся в них тепло в маленькие белые пирожные, и, проглотив их, раскинул свои щупальца, требуя одного: почтения и уважения ему – Холоду, везде присущему холоду. Кожа огрубела гусиным настом, хотела защититься бастионами пупырышек, но была смята ледяным валом, и безпомощно сжалась в твердые бугорки, передающие друг другу вечный SOS замерзающей плоти…


На широкой кровати, на которой можно было уместить, наверное, взвод корейских спецназовцев, в позе эмбриона лежал голый человек, голая женщина. Высоко поджатые к груди колени сцеплялись замком сплетшихся рук, голова была прижата к рукам, женщина дрожала, и делала усилия согреться. Согреться, не просыпаясь, не желая видеть этого мира, от которого она пыталась уйти сегодня ночью, не желая вновь становиться его частью. Его винтиком, его узлом, его агрегатом, его машиной – без разницы, хоть кем, но только не в нём…


Но Холод брал свое и Любушка зашевелилась: – Золотая, прибавь пару градусов, очень холодно.


Люба не узнала своего голоса, хриплого, скрипучего и старого. Как у Кащея Безсмертного в мультиках.


Компьютер не отзывался и Люба, напрягая последние, как ей показалось, силы, позвала ещё раз: – Золотая, ты слышишь?


Опять тишина, Любушка перевернулась на живот и попыталась подняться хоть на четвереньки. Голова, налитая тяжестью похмелья болела, внутри мутило, спазм тошноты подкатил к горлу – сейчас опять вырвет. Ну и состояние, зачем вчера так было пьянствовать. Ладно, хоть до дома доехала. Любушка прикинула, сколько в неё влезло, и удивилась. Столько мужики не пьют. И это при том, что напилась она впервые в жизни. Юбилей так сказать отметила. Вообще, она к спиртному относилась ровно, и более пары глотков обычно никогда себе не позволяла. Мир был полон других радостей, и жертвовать этими радостями ради спиртного – нет уж, без меня. И что это её вчера так прорвало? Тоска, хандра, ужас пред наступающей старостью?..


Компьютер так и не отозвался, и женщина усилием воли открыла глаза, в комнате стоял полумрак. Золотая сама догадалась притушить свет? Интересно сколько времени? Люба взглянула против себя, там, на полке камина стояли часы, старинные и массивные. Однако. Она смотрела перед собой и пыталась привести в соответствие то, что увидела, с тем, что там должно было находиться. Часов на камине не было, собственно как и самого камина. А что там было, спросила она саму себя, и сам себе ответила: – А было там окно, в котором всё темно.


Стихотворчество однако.


Люба перевернулась на спину и уставилась на потолок – привычного свечения звездного неба, Млечного пути, на потолке тоже не было. А были там доски, или как там, – вагонка, во. Подогнанная друг к другу и покрытая морилкой. Красиво. Но всё же холодно. Нужно одеться что ли. Ха, а одежды тоже нет. Неудивительно: Золотой нет, камина нет, неба нет, значит, и одежды тоже не должно быть. А что есть? А есть непонятно что. Любаша обмотала вкруг себя тонкий плед, которым была заправлена постель, перекинула его через плечо и подоткнула под самую себя. Ну, хоть что-то. Придерживать надо, а то вся конструкция сползёт, и я опять окажусь голой.


Так, а это что, это печь, что-то типа шведки, но с большой лежанкой. Ладно, хоть она на кровати оказалась, а ну как с этой печи вниз возвернуться. Больно было бы. Так, смотрим далее. Ага, слева дверь, похоже на улицу, справа дверной проход, без двери. Наверное, пойдём вначале в комнату, надо одежду какую найти, всё же одеться стоит, покрывало так и норовит сползти вниз.


В соседней комнате ударил бой часов. Один раз. Это что, час что ли? Брр. Она вчера только в три в избушку вернулась. А сейчас час, получается сутки без малого в отрубе. Люба ощупала себя, потрогала промеж ног, вроде нормально, без видимых и слышимых повреждений. Любушка усмехнулась. Такую старуху никто и насиловать не стал. Брр, но как холодно. А вдруг где-то, кто-то, что-то. Оружие, хоть какое найти. Люба подошла к печи. Так, этажерка с книгами, вешалка, посудный шкаф типа серванта. Что здесь снизу? Она нагнулась, какие-то железки, о да это щипцы, кочерёжки, возьмем одну. Взяла в руки кочергу – тяжелая.


Она слышала биение своего сердца, стук этих невидимых клапанов заглушал все звуки вокруг. Ничего не слышно. Но нет, за стеной какой-то мало слышимый шорох. По спине поползли мурашки.


Сердце, моё сердце, как сильно ты бьешься, не выскочи, прошу тебя не выскочи, ну точно выскочит, кроме него ничего не слышно. И ещё оно болит.


А может ну его, лечь и делайте со мной что хотите. А если маньяк. Тогда бы связал. Но как я сюда попала. Где охрана, как они попали в дом, как вывезли, почему не связали. Ум начал мозговой штурм, и несмотря на отвратное самочувствие Люба решила драться, – Просто так, живой не дамся.


Женщина перехватила кочергу двумя руками и медленно, на цыпочках покралась в соседнюю комнату. Сердце предательски бухало, и вдруг у него появился союзник – мозг запаниковал, включил сигнал тревоги: – Что ты делаешь, беги, а если их там несколько, ты не справишься. Ты женщина, ты слабая, убегай. Но, другая часть оттолкнула паникёра: все нормально, я управляю эмоциями, руками, ногами. Ты охотник, ты женщина, отстаивающая свою честь, ты борешься за свою жизнь, да ты просто воин. Иди, иди. И Люба сделала шаг вперед, в дверной проход.


Глаза уже давно привыкли к темноте, и она сразу увидела его, лежащего тут же, слева, на каком-то то ли топчане, то ли диванчике. Человек лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. То, что глаза у него были открытыми, Любаша поняла сразу, испугалась ещё больше и замахнулась двумя руками, норовя попасть в голову…


Она не смогла ударить и, опустив кочергу просто смотрела на него. А тот, словно и вовсе не спал, быстро поднявшись, и присев, посмотрел на неё: – Ну здравствуй Любушка. Что ж ты так, забыла поди, не хочешь бить – не замахивайся, а замахнулась – ну так и бей.


Любушка выронила кочергу, и та больно ударила её по-маленькому пальцу правой ноги:


– Ты кто?


Глава 2. 2022. Тридцатое августа. Фёдор.


Всю свою жизнь полковник Фёдор Александрович Руснаков воевал. Первый свой бой он помнил, как сейчас. Детский садик. Ему четыре или пять лет. Он играет с красивой девочкой, какая ему очень нравилась. Помнится, он тогда разрывался на две части: на ком жениться, на маме или на ней. Он помнил её имя. Её звали Нелли. И вот двери в группу открываются и воспитательница, вводит темноволосого мальчика: – Дети, у нас новый мальчик. Его зовут Тимур. Тимур, поздоровайся с детками.


Тимур смотрит зверьком, и здороваться не хочет. Но вот уже и завтрак, а после завтрака все выносят посуду. И Тимур, только пришедший, и как будто ещё не освоившийся, сильно дёргает Нелли за косичку. Ей больно, она выпускает посуду, и та бьется, а Нелли плачет. Все молчат, а она плачет. А Тимур смеется. Фёдор ничего не может понять, он цепенеет, впадает в состояние бетона. Она плачет, он смеется. И все, глядя на Тимура, тоже начинают смеяться, и никто не заступится. И никого взрослых. У Фёдора в руках тоже посуда, он тоже её выносит, и он со всей силы бьет Тимура стаканом в лицо. У того фонтаном из носа идет кровь, Тимур визжит неожиданно тоненьким голоском, зажимает нос руками, воспитательница бежит к Тимуру…


Вечером отец его выпорол. Больно, со злобой. Фёдор лежал и плакал. Ему было больно, но больнее разбитой задницы была боль внутренняя. Тогда он понял, что такое сердце. Утром он в садик не пошел, а мама, пришедшая с ночной смены, весь день была с ним. Он любил маму, но с тех пор перестал любить отца. Не за то, что выпорол, за то, что не разобрался…


Фёдор прервался в воспоминаниях, невидящий взгляд скользнул за окно, опять дождь, безконечный нижегородский, унылый, моросящий. Раньше он любил дождь, ему нравился стук капель по крыше, потоки воды, несущиеся по улицам, разбегающиеся от первых капель прохожие. И они, детвора, вдыхающие запах озона и бегущие по лужам в одних трусах, пускающие кораблики, щепки, спичечные коробки по бурлящим в канавах потокам.


С годами он стал любить другой дождь, тот, что шел сутками. Загоняя тебя в теплый дом, квартиру, блиндаж. Там можно было обсохнуть, напиться чаю, растянуться в блаженной неге и слушать его – долгий, сильный, могучий.


Теперь он перестал любить всякий дождь, особенно такой, без начала и конца, зарядивший еще в начале августа, на батюшку Серафима, и оканчивающийся в ноябре, а то и в декабре. Сразу переходящий в снег и двадцатиградусный мороз. Бывало и такое.


Фёдор взял несколько листов бумаги, сколотых степлером, и направился в красный угол. Зажёг лампадку, положил в тарелочку кусочек ладана, зажёг три свечи на подсвечнике, подошел к аналою, положил на него распечатки.


– Во имя Отца, – перекрестился, упал на колени, встал.


– Во имя Сына, – перекрестился, упал на колени, встал.


– Во имя Святага Духа, – перекрестился, упал на колени, встал.


– Господи, Благослови, начал предначинательные…


Акафист давался легко, мысли не разбегались в стороны, как ранее, каждое слово выверено и неторопливо. Дочитав и свершив отпуст, Фёдор положил в лампадку еще частичку ладана и опустился на колени: Святый праведный воин Феодор Ушаков, моли Бога о спасении Земли Русской…


Но на душе не стало ещё легче. Стало тяжелее. Как будто после чтения акафиста из него был вытащен скрепливающий штырь, и он, подобно детской игрушке, подобно пирамидке стал расползаться на составляющие колечки: красное, жёлтое, зелёное, синее. Красное – как я первый раз убил человека. Двух девушек. Жёлтое – второй раз, старика. Зелёное, синее, и другие, другие. Приднестровье, Абхазия, Босния, Косово, Кавказ, Новороссия, Украина.


Фёдор стоял на коленях, облокотившись локтями о скамью: – Господи, помилуй мя грешного.


По улице, надсадно рыча, прополз трактор. Дрова.


Фёдор смотрел на икону адмирала: – Святый праведный отче, а был ли в этом смысл, ведь Господь призвал нас любить друг друга. Почему же мы убиваем, вместо того, чтобы предоставить возмездие Господу. Почему?


Он не мог найти ту связующую его поступков с необходимостью их совершать. Склонить голову перед злом? Он склонял, но зло воспринимало его смирение как слабость, и становилось ещё хуже. Оно наглело, и, распоясавшись, пыталось стать абсолютом, решающим судьбы остальных. Но и это ещё не самое страшное. Самое страшное, когда злу не нужны твои деньги, вещи, и даже твоя жизнь. Оно не хочет тебя просто убить, оно хочет тебя мучить, заставить тебя кричать, и в безпомощной мольбе просить хотя бы просто убить.


Фёдор видел, как в Боснии выли от горя мужики, когда видели своих жён и дочерей со вскрытыми животами, с кишками, развешенными по забору. Как сходили с ума эти взрослые дядьки, и с безумными глазами начинали смеяться и танцевать. Он видел десяти-двенадцати летних девчонок, команду гимнасток, чей автобус попал на Донбассе в руки нациков, и не мог забыть их глаза. Тоскливые и грустные, как у собаки. Узнав, что те с ними делали, его отряд перестал брать нациков в плен. Он много, что видел, и не мог понять: – Как человек, создание Божие, может творить такое? И могло ли что-то где-то пойти не так, по-другому?


– Могло ли всё пойти по-другому, в чём наш грех? – спрашивал он себя. Грех абортов – убиения своих детишек, или грех цареубийства? Или грех отпадения от Веры? Когда? В семнадцатом? Или за триста лет до того? Что есть истина? Где она?


Умом Фёдор понимал, что любая война, любая революция выносит нечисть на поверхность, делает её законной, даёт ей власть и возможность творит мучения. И да, действительно, – всё абсолютно законно, как сейчас модно говорить – легитимно. Но Господи, почему? В чём вина грудного ребенка, что он натворил, что должны были натворить его предки, что его варят в кипятке, или разбивают голову об стену? И почему не отвечает он сам, его предок. А отвечает он, невинный и беззащитный? Ответов не было. Про себя Фёдор решил, что он воюет с одной целью, защитить тех, кто не может себя защитить. Но это было раньше. А теперь ему было больно за всё содеянное. Контузия изменила его не только внешне…


Свечи догорели, в комнате стало много темнее. Иконы обрели новый лик. И святые грозно смотрели на распростёртого пред ними человека. Тот творил земные поклоны. Раз, другой, третий. Сотый, двухсотый, трехсотый.


– Господи помилуй.


Фёдор поднялся с колен, присел на топчан. Задумался. Эх, если бы всё с начала, с первого класса. Как много можно было бы изменить. Свою жизнь. Жизнь тех девчонок, что обманул и бросил, жизнь тех парней, что погибли в Афгане, Чечне, Украине. Жизнь моей Родины, может даже…


Фёдор прервался. Горечь лет, прожитых, как ему сейчас казалось, бездарно и никчемно, стучалась в его рассудок. Её тень кружила вкруг него, сгущаясь в неведомые фигуры, распадаясь и сплетаясь в новые.


Он гнал её, но она обходила его ум по кругу, возникала с другой стороны и вкрадчиво шептала: – Феодор. Пойдём со мною. Я покажу тебе все богатства вселенной. Я дам тебе новую жизнь. Хочешь, ты проживешь ещё сто лет? Родившись сначала, хочешь? Поклонись мне и всё изменится, ты опять будешь красив, молод и богат. Женщины всего мира будут смотреть на тебя, и ты сможешь выбрать любую, какую захочешь, а хочешь ты выберешь их две, пять, десять? Хочешь? Ты будешь воителем мира, ты посрамишь своей славой полководцев всех времен и народов, и они даже в гробу будут завидовать тебе. Хочешь? Пойдём со мною.


Фёдор, пытаясь прогнать морок, перекрестился, зашептал девяностый псалом. Глупые, тщетные мечты. Жизнь дается человеку один раз, к чему это. Молодые могут что-то изменить, но что можем изменить мы, старичьё. Жизнь просочилась сквозь пальцы подобно сыпучему песку, и вот уходят последние её глотки, а он и не хочет ничего менять. И не может, и не хочет. Или все-таки хочет, да не может?


Фёдор не заметил, как его мысли стали невесомыми, он опустился опять на колени, опять положил локти и голову на скамью. Он не молился, он просто лежал. Мысли, совершив очередной виток, ослабли, превратились в лёгкую дымку, голова очистилась, опустела. Ничто не замутняло его рассудок, наступила полная чистота, исчезли все помыслы, исчезли желания, рассуждения, мнения. Исчезло всё, исчез и сам Фёдор, вместо него как будто появился другой, и он, и не он. А он, настоящий, смотрел на себя со стороны, немного приподнявшись над телом…


– Феодор? – голос спрашивающего был тих и размерен.


Фёдор сжался в один размер, в одну ячейку, в одну оболочку. Голос пролетел сквозь него с головы до пят, словно огромной силы неведомый дух просканировал его, словно огромной силы рентген просветил его, словно большой луч, пронзил его, осветив все закоулки его тела, его души, его духа. Он испугался, он потерял дар речи, он не мог шевельнуться, не мог что-то сказать, не мог даже что-то подумать. Он замер, спрятавшись в самом дальнем уголке своего сознания. Спрятался и затих. Он испугался. Первый раз в жизни он испугался именно так.


Свет, неведомый свет, не имеющий цвета, всепроникающий и всесильный разлился внутри него, нашёл его и легонько встряхнул: – И тебе не стыдно, Феодор? Ты же воин.


И Федору стало стыдно, он встал: – Да святый праведный, прости.


– Ты действительно этого хочешь?


– Но как это возможно. Время необратимо.


– Времени нет, оно придумка Бога.


– Как в песне? Его нам грешным не понять?


– Именно.


– Я буду помнить всё?


– Ты будешь помнить всё.


– Когда?


– Сейчас.


– Я готов.


– Всё в равновесии. Найди ту, которая пойдёт с тобой.


– Она тоже будет помнить всё?


– Только ты. Но ты можешь ей там рассказать.


Федор задумался на мгновение: – Да, я нашел её. Наверное.


– Хорошо, думай о ней, она придёт. Убеди её, возьмитесь за руки, помолитесь, выразите своё согласие.


– А потом, что будет потом, когда мы опять доживем до этих лет?


– Потом вы вернётесь сюда. Это как идти к одной цели разными путями. Вы вернётесь в этот же день, на это же место.


– Я не знаю, как благодарить.


– Живи по заповедям Господа нашего, вот твоя благодарность…


Свет живой померк, икона адмирала потускнела, пламя лампады поколебалась и погасла, наступила тьма. Фёдор встал, ноги не держали, он лёг на топчанчик, его трясло, но лёгкость, охватившая тело не проходила. Свет, стоявший перед глазами, запомнился и стал осязаем. Фёдор не видел, что в комнате совсем темно, он находился в другом мире.


Вдруг он почувствовал, как мир, в котором он хотел остаться, медленно и вежливо выдавливает его сюда, в эту комнату. Он хватался всеми силами за тот свет, что потихоньку исходил из него, он хватался за ту легкость, что покидала его, освобождая место тяжелой субстанции этой жизни, он пытался остановить ту мысль, что была последней в его голове, но она словно улыбнувшись на прощание: – Молись, – покинула его.


Фёдор заглянул в себя, он весь был в этом мире. Мир иной ушел, оставив только легкую грусть и печаль о происшедшем…


Он потерял время, окутывающая его дрема раздвоила его, и ощущения этого мира притупились, и отодвинулись куда-то далеко.


Находиться здесь и не здесь, как это странно, ощущение, когда ты уже не здесь, но ещё не спишь. Сон ещё не забрал тебя, но эта жизнь уже вытолкнула тебя за свои пределы. Уже отказалась от тебя, все отношения с ней прекращены, или почти не ощутимы…


В соседней комнате зашебуршало, зашуршало, и слабый женский голос что-то произнес. Федор вывалился из дрёмы, насторожился, сразу же напрягся, испытывая давно не ведомое волнение: – Началось. И что ему делать?


Как, как убедить ту, с которой не виделся почти сорок лет, в реальности происходящего. А как убедить в том, что такое вообще возможно, как убедить в том, что ей это нужно? А если у неё дети, внуки, если она обросла всеми элементами этого жизненного комфорта и этого жизненного социума. Захочет ли она менять свою жизнь, непонятно на что, где не будет ничего из составляющего её сегодняшнее бытия. Но если она не захочет, то ничего и не получится. Значит, его задача убедить, привести аргументы неопровержимые. Для этого надо её знать, знать чем, кем, в чём она живет.       Значить разговаривать будем. Времени у нас много.


Опять зашуршало. Перекрывая шелест тряпок ударил бой часов, один раз, – час ночи. Федор от неожиданности вздрогнул, был сосредоточен на другом и пропустил. Непростительно. В соседней комнате послышались шаги – один, другой, забрякало железками у камина.


Оружие ищет, догадался Федор, вслушиваясь, как она перебирает железяки, выбирая подходящую, наверно потяжелее, или поудобнее.


Смелая девочка, – он поймал себя на мысли, что думает о ней, как о той, семнадцатилетней, словно не было сорока лет разлуки, сорока лет этой горькой жизни, сорока лет потерь и разочарований.


Другая бы уже крик подняла, или чесанула без оглядки, эта действует спокойно, без паники, без эмоций. Сосредоточена, спокойна, рассудительна. Не боится. Она нравилась всё больше, и он всё с большим нетерпением ждал, когда наконец, увидит её.


Шаги от камина приближались к входу в его комнату, идет крадучись, на цыпочках, не слышно даже дыхания. Вот дошла до проема, выглянула только головой, вот переносит ногу, смещает центр тяжести вперёд. Еще шаг, замахнулась, сейчас ударит. Федор приготовился катнуться вперёд вбок, чтобы уйти из-под удара, но удара таки не последовало. Спустя пяток секунд опустила железяку. Не может ударить лежащего, спящего, незнакомого. Не по-человечески это как-то, не по-людски. Человек ты Любушка, Человек с большой буквы.


Как рад за тебя, милая ты моя, радость ты моя, умница ты моя, и где ты всему этому училась, Фёдору она нравилась всё больше и больше, и уже появилось стойкое ощущение, что всё у них получится. Молодец девочка, просто молодец…


Она так и не смогла ударить и, опустив кочергу, просто смотрела на него. А Фёдор, выждав ещё пару секунд, быстро поднявшись, и присев, посмотрел на нее снизу вверх:


– Ну, здравствуй Любушка. Что ж ты так, забыла поди, не хочешь бить – не замахивайся, а замахнулась – ну так и бей.


Любушка выронила кочергу, и та больно ударила ее по-маленькому пальцу правой ноги:


– Ты кто?


Зажёгши ночник над топчаном, он смотрел на неё, на первый взгляд спокойную, невозмутимую, уверенную в себе.


Смотрел, и поверить себе не мог, совсем не изменилась, быть того не может, но вот же, смотри. Округлое, слегка вытянутое лицо, каштановые волосы, коричневые, нет, карие глаза. Но глаза, глаза вообще такие же, с лёгкой смешинкой, с лёгкой грустинкой, они такие же, как тогда, в последний день их встречи. И эта улыбка. Улыбка человека, будто знающего наперед все твои жизненные пути, все твои беды и радости, все невзгоды и победы. Улыбка, будто бросающая некий укор: – Ну и что, и это всё зачем? Ты переживешь и это, и ты будешь рад, ты будешь счастлив. А если нет, то зачем всё это? А если да, то не мало ли этого? Это всё, что ты хотел от жизни, и ты этим доволен? Так мало? Ты хотел так мало?…


– Любушка, милая, ты совсем не изменилась. – наконец-то нашелся Фёдор.


– Не узнаю тебя, назовись, ты кто? – услышал он в ответ.


– Кто я? – Фёдор растерялся. Он с чего-то взял, что Любушка его сразу узнает, и вот так конфуз. Она его совсем, совсем не помнит. И как же быть?


– Бендеры, спортивный лагерь. Беседка за школой, под шелковицей, вечерами сидели, потом гуляли, не помнишь? Ну как же, как же ты не помнишь? – Фёдор зачастил, зачастил и сбился.


– Тренировки, кроссы бегали вдоль тополиной посадки, футбол по вечерам, мы с тобой в одной команде всегда играли, в защите. В обеденный сон в магазин бегали, за Пепси, потом на Днестр, сбегали в тихий час, купались. Ну как же?


Фёдор опять сбился, и молча смотрел на неё. Нет, она всё помнит, мелькнула мысль. Она точно всё помнит. Но почему же молчит? Почему?


А она всё молчала и, наклонив голову, просто смотрела. Вернее, она не просто смотрела, она смотрела так, как на Фёдора никогда и никто до этого не смотрел. Наверное, все чувства, что пережила эта женщина в своей жизни, сейчас смотрели на него. Она смотрела с укоризной, с грустью, с печалью. Её взгляд отражал все потери и разочарования, что она испытала в этой жизни. Взгляд человека, что не раз терял самое дорогое. Но она смотрела без осуждения.


И самое главное, она смотрела с любовью. С любовью и радостью. Как такое возможно? И Фёдор все понял, Фёдору стало не по себе, Фёдор вконец растерялся, стушевался.


Молчание затянулось, словно туман спустилась тишина и, Фёдор почувствовал, как ему становится душно, невыносимо душно. Фёдор неосознанно сделал шаг, другой и тут, Люба, словно очнувшись от наваждения, кинулась ему на грудь:


– Федька, милый мой Федька, ты где был, ну где же ты был?…


Она плакала, прижавшись к его груди, вначале навзрыд, словно хотела выплакать все слезы, накопившиеся за жизнь. Потом притихла, и они долго молча стояли, тесно прижавшись. Два одиноких пожилых человека, проживших почти сорок лет вдали друг от друга. Сорок лет не видевшие, и не делающие даже попытки узнать о судьбе другого, сейчас они стояли, прижавшись, словно молодожены, наслаждались друг другом и не хотели что-либо менять. Наверное, это и есть счастье, когда хочется остановить мгновение и ничего не менять, чтобы так всё и оставалось надолго, навсегда, мелькнуло и отложилось у Федора в памяти.


Сколько они так стояли, и сколько бы отстояли ещё, кто знает, но часы ударили дважды, и Люба не отрываясь спросила: – Два часа? Ночи?


Помолчав пару секунд: – Федь, а мы где?


Фёдор нехотя оторвался от женщины – Садись Любушка, сейчас расскажу, только разговор будет долгим, никуда не спешишь? – Фёдор словно усмехнулся.


Они присели на топчан-диван, Люба взяла его за руку: – А можно я тебя отпускать не буду? Ты рассказывай, а тебя за руку держать буду. Можно?…


Луна сбежала за облака, ночник подсвечивал чуть спереди и сбоку, и Фёдор не видел её глаз, но по голосу было всё понятно, всё было понятно по тому, как она держала его, теперь уже двумя руками. Не нужно было ничего говорить, всё было ясно без слов. Они нашли, наконец-то нашли друг друга, и совсем не для того, чтобы опять потерять…


Когда Фёдор закончил, опять воцарилась тишина. Люба молчала, молчал и Фёдор. Молчание и тишина не были в тягость, они не разделяли, а сближали, и возникшее ещё ранее чувство единения не исчезало, а крепло всё больше. Слышно было, как идут старые часы, как воет ветер за окном, расшатывая столетние липы, как где-то на краю села зашлась лаем, вечно куда-то спешащая, бездомная собака.


Но всё это было далеко, а Фёдор, сдерживая дыхание ждал. Он умел ждать. Он всю жизнь чего-то и кого-то ждал. В Ленинграде, в казарме морского училища он ждал результатов экзаменов. В Чечне, в залитой водой яме засады – появления связников Хатаба. В снежную слякоть Донбасса, в снайперской засидке – когда немецкий наёмник наконец высунет свое веснушчатое рыжее мурло, и он, уже подполковник, сделает свое дело. Да он почитай всю жизнь ждал. Подождёт и сейчас.


А потом пришла уверенность, что всё исполнится, всё будет так, как задумано, как уже решено где-то там, наверху. И он ощутил, как по телу стало разливаться тепло и неимоверная легкость, и радость, как бывает после выполнения тяжёлой, но крайне необходимой работы. Все чувства отключились, и в душе радостно заиграло одно, ранее как будто и не изведанное. Фёдор начал было к нему прислушиваться, он пытался осознать его, понять, что это такое, но тут Любушка, слегка откинув голову назад прошептала: – Я согласна.


– Федор, ты слышишь, я согласна, – легкая поволока затянула её глаза, она будто собиралась опять пустить слёзы, и Фёдору стало её как-то неимоверно жаль. Эту слегка разлохмаченную, пахнущую коньячным духом, закутанную в прикроватный плед женщину, внезапно ставшую ему такой близкой и родной было очень, очень жаль.


– Любаша, Люб, ты только не плачь, не надо, это очень хорошо, что решилась, я очень надеялся на это. И был почти уверен, что ты согласишься. Ты молодец.


– Но почему, ведь ты не знал меня так долго, почти сорок лет, как ты мог быть уверен?


– Знаешь, ведь человек к семнадцати годам уже сформирован, а та семнадцатилетняя девчонка из восемьдесят четвёртого сделала бы именно такой выбор. Правда оставалась ещё вероятность, что муж, семья, дети… – тут Федор запнулся.


Люба широко раскрыв свои и так огромные глаза выдохнула, – Какая семья, о чём ты…


Проговорили они до самого утра, дождь наконец стих, на улице уже рассветало. На востоке, порозовел восход, и медленно начало подниматься уже холодное, почти сентябрьское солнце, пытаясь прорваться сквозь обложные свинцовые тучи. А до этого долго пили чай, а потом Люба захотела есть, и Фёдор быстро нажарил ей картошки.


Потом они пили кофе с горьким шоколадом, и всё о чем-то говорили и говорили. Не будучи разговорчивой по жизни, Люба говорила много, много спрашивала, и, как-то незаметно для себя выложила Фёдору всю свою жизнь, всю без утайки. Она рассказала все свои тайны и все свои грехи, все свои увлечения и все свои горести, и страдания.


А выговорившись, смутилась и замолкла – Федь, ведь я тебе словно генеральную исповедь перед батюшкой, всё начистоту. Как такое возможно?


Не молчал и Фёдор, и по мере того, как он рассказывал, ему становилось стыдно. За сорок лет он ничего не сделал чтобы её найти. А ведь она ему сильно нравилась. Почему же он так поступил? Фёдор пытался себе ответить, и не найдя ответа тоже замолк…


Опять наступила тишина, опять были слышны только часы и скрип лип под окном, но эта тишина уже не казалась родной, и укрывающей, она была тревожной, колючей, напрягающей. Фёдор понял, что они подошли к тому моменту, когда уже пора, когда не нужно медлить, или момент уйдёт и станет поздно.


Поздно не потому, что не сделать, поздно потому, что между ними что-то станет, станет что-то чужое, мерзкое, нехорошее. И это что-то сломает их только зарождавшееся чувство, их привязанность и благодарность, их деликатность и смущение, их радость обретения и жалость друг к другу. Сломает и уйдёт. Оставит что-то плохое, что не даст им сделать. И они не смогут. Поэтому нужно делать. Нужно делать сейчас.


Люба как будто почувствовала – Федь, уже пора наверное, вон и солнышко нас приветствует, словно счастливого пути желает.


– Да, пожалуй, – Фёдор поднялся, привстал на цыпочки, потянулся.


– Подожди, подожди Федя, ты только ответь. Ты ведь будешь знать про это всё, а я, я буду знать? – похоже Любушка задала самый главный для себя вопрос.


Фёдор замер на месте – Нет, ты знать не будешь. – он внимательно глядел на неё – но не тревожься, я расскажу тебе потом. Позже.


– Потом, это когда? Когда мне будет сколько? – Любу это всерьез заинтересовало, она волновалась, и пристально глядя на Фёдора, нервничая, покусывала губу – И потом, ты будешь рядом? Ты будешь со мною, ты не бросишь меня?


– Да. Буду рядом. И да, я обещаю, что не брошу тебя. И да, скажу. Но когда не знаю. Ведь ты должна быть готова. Подумай сама, подходит к тебе парень и рассказывает, как всё вышло, как было на самом деле, тяжело поверить, правда?


– Ну да, фантастика. Люба тоже встала с дивана – И ещё, может дашь мне что-нибудь одеться, а то в этой тоге не очень-то удобно. Да и в туалет надо, еле терплю, удобства на улице?


– Нет, в доме, туалет в той комнате, в углу.


– Септик?


– Нет, овраг на краю участка.


– Ну тогда, что-нибудь найди напялить на бедное женское тело, и всё, можно начинать, – не смотря на несколько дурашливый тон было видно, что Любушка волнуется.


Фёдору немного устыдился, подошёл к шкафу, начал перекладывать свои вещи, пытаясь найти, что-либо подходящее, но что тут найдешь, он метр восемьдесят восемь, она метр семьдесят, он пятьдесят четвёртый, она наверное сорок восьмой, и как тут разойтись?


Тут он вспомнил про страйкболистов, что приезжали регулярно из Нижнего, погонять по здешним заброшенным колхозным фермам. Вещи, амуницию, всё здесь оставляли, с собой забирали только связь и оружие. А что, удобно, баба Нюра перестирает, перегладит и Фёдору принесет. И ей копеечка, и им возюкаться не нужно.


Сунулся в чулан, вытащил с верхней полки рюкзак, другой, ага, вот они – Ларенкова, Устюгова, Денисова, все девчонки под Любочкину стать, сейчас и выберем…


Минут через десять Любаша в берцах и натовском камуфляже, стояла смущенно улыбаясь и протягивая руки – Я готова, страшно только немного.


Фёдор протянул ей свои, они взялись за руки, и глядя друг другу в глаза почти одновременно сказали: – Господи, мы готовы.


Фёдор немного помолчав добавил – И пусть свершится Твоя Господи Воля, а не наша…


Мир вокруг изменился, стал вязким и тёплым, потом горячим, и вот ослепительный свет залил всё кругом, глазам стало некомфортно, и последнее что Фёдор увидел были испуганные и участливые Любины глаза…


Через мгновение в комнате никого не было, а на полу рядышком лежали два камуфляжа: натовская флора и российская цифра.


Глава 3. 1973. Первое сентября – первые проколы.


Вначале был Покой. Покой был полным и безбрежным. Покой лелеял и баюкал. Спокойствие и Любовь, от него исходившие, были безконечны, и для совершенства Покой ни в чем не нуждался. Всего было в избытке. Он был совершенен и самодостаточен. Как огромный океан, не имеющий начала и конца. И ничего более не требовалось. Но где-то что-то пошло не так, и появилось сознание. Оно долго металось, искало за что бы зацепиться, и, уже почти отчаявшись, обнаружило Радость. Приняв её в себя, оно возликовало и было затоплено всепроникающим ликующим Светом, и только после этого появился Звук. Вначале робкий, несмелый, он потихоньку креп, выделялся в отдельные сгустки, и вдруг стал распадаться на составляющие, образовывать слоги, которые пытались слаживаться в слова, и наконец родились первые:


– Федечка, сыночек, вставай, – ласковый, нежный, но настойчивый голос прервал состояние покоя, и Фёдор понял – пора просыпаться.


Он медленно, очень медленно открыл глаза.


Мама – молодая, очень красивая, добрая и ласковая, склонившись, гладила его по голове. Его любимая мамочка была живой и здоровой. Она смотрела и улыбалась, радуясь за своего сына, за своего первенца.


– Вставай Федечка, первое сентября, сегодня в школу, ты помнишь?


– Мамочка, мама, моя мамочка, – ещё не осознав полностью с ним произошедшее, и где он находится, и как такое стало возможным, Фёдор обнял мать руками за шею и притянул к себе: – Мамочка, милая моя мамочка, я тебя так сильно люблю, сильно – сильно.


Мгновение спустя он стал целовать её, куда мог попасть: в щеки, в лоб, в волосы. Та, смеясь, пыталась увернуться, но Фёдор не отпускал, сильнее сжимая руки на затылке и притягивая к себе. Наконец она вырвалась, вроде даже слегка смущаясь: – Федька, ну ты что? Что с тобой, Феденька?


Но сама была довольна, Фёдор видел это, а она ещё раз улыбнулась: – Ты чем завтракать будешь, хочешь картошки жареной, или яичницу?


– И то и другое буду, и побольше, – есть хотелось, словно марш бросок на полсотни кэмэ отмотал. Мать с удивлением покачала головой, и чему-то своему улыбаясь, вышла из комнаты. А Фёдор блаженно вытянувшись, закинул руки за голову:


– Ну вот я и дома…


Прочитав наскоро правило батюшки Серафима, и добавив молитвы об убиенных младенцах и за упокой всех православных, Фёдор вышел во двор. От увиденного сразу стало неприятно. Царившая вокруг разруха поразила, и хотя он не помнил, как там, в то время было, увиденное совсем не понравилось.


Просевший штакетник забора. Летняя кухня – времянка с завалившимся углом. Следы огромной лужи, уже высохшей, в углу участка. Туалет, то бишь отхожее место набок, полнёхонько, пора новую яму копать. Всё как-то не прибрано, замусорено, словно бомжи какие-то, алкаши, здесь живут, а не люди. Фёдор обошел участок по периметру, ничего хорошего не увидел. Сарайчика мало мальского и то нет, огород запущен, лишь трава – бурьян. Деревья, правда фруктовые имеются, пара абрикос, две яблоньки, вдоль забора с улицы пяток вишен, два грецких ореха. Во дворе, вдоль внутренней стороны забора заросли малины и смородины. Всё запущено. Мда уж, не особо.


На обратном пути подошел к самодельному турнику. Две пятьдесят седьмые трубы забетонированы в землю, над ними приварена третья, пол дюймовая с арматурой внутри, в качестве перекладины к столбам. Подтянулся раз, другой, тело послушно, а ну-ка сколь смогу выжать по максимуму. Двадцать три раза. Мог бы ещё пару раз, попробовать до четверти, да мать окликнула. Но и так понятно. Тридцатник при небольшом усилии сделаю. Может больше. Похвально.


Вернувшись из туалета, Фёдор подошел к умывальнику, цинковое ведро с краником, раковина металлическая с отбитой эмалью, стекает в другое ведро побольше. Его получается по мере заполнения в туалет выносить требуется. Как-то всё совсем печально.


На столе десяток помидор, стакан молока, мать выложила на тарелку горку жареной картошки, пару яиц с ярко желтым, с почти оранжевым желтком: – Кушай сынок.


Сама присела рядом, – склонила голову – смотрит. Фёдор перекрестил стол, сам перекрестился, уселся завтракать: – А ты мам, чего не кушаешь?


Мать не отвечает, смотрит с изумлением, – Ты что это, Фёдор, еду крестишь что ли?


– Ну да, мам, перекрестил, что-то не так?


– Да всё не так, нельзя сейчас еду крестить, не то время, ты больше так не делай.


Фёдор насупился, посуровел, замолчал.


– Федь, ты слышал меня, не делай так более, хорошо? И потом, с чего ты это начал, кто тебя научил? Не крестил никогда, и вот ни с того, ни с сего начал. И вообще, ты сегодня какой-то не такой.


– Какой, не такой, не пойму, объяснись пожалуйста.


– Фёдор, ну не такой, я же чувствую, словно что тобой случилось, ходишь кругом, заглядываешь всюду. В первый раз видишь? Вздыхаешь недовольно. Даже это твое "объяснись пожалуйста". Целоваться с утра бросился, будто вечность целую не видал. Тебя что, подменили? Или повзрослели? Что случилось, рассказывай.


Фёдор смотрел на мать, а голова считала варианты, считала быстро, не угнаться за ней самому сильному компьютеру. Считала и не находила. Ни одного, кроме одного. И выходило так, что делать нечего, придётся признаваться, – материнское сердце не обманешь, не проведёшь. Быстро же она его раскрыла. Мать есть мать. Мама, она сразу чувствует, любой обман, даже и не обман, а фальшь малейшую. И стоит ли обманывать мать, кому ещё довериться, как не ей, той, что ночами у твоей кроватки не спала, той, что готова за тебя на любую беду, и на смерть любую. За кровиночку свою, за сердечко свое. И Фёдор решился…


– Мам, ты только не волнуйся, я тебе сейчас расскажу. Но странно это всё. Ты только не волнуйся, ладно? Не будешь?


– Ты что такое натворил, Феденька? Что случилось?


– Ой, мать, да нормально все, – Фёдор махнул рукой, – ну что ты сразу, что натворил, что случилось? Хорошо всё, правда. Это я о тебе волнуюсь. И сказать, как не знаю, чтобы помягче значит вышло.


– Слушай Федечка, не тяни, а? Говори, прошу тебя, говори поскорее. Что ты всё тянешь, еще хуже делаешь, уж лучше бы сразу рассказал, и делу конец. – мама встала, опёрлась руками о стол, словно собралась уходить.


– Ну, что ж, мать, слушай, – да ты только сядь, в ногах то, правды говорят нет, что выстоишь?


Мать усмехнулась, – Ну да, ногами правду не выстоишь, да вот только и задницей не высидишь, – но на табурет всё же присела.


Фёдор пропустил последнее мимо ушей и вздохнув начал.


– Знаешь, сегодня со мной будто что-то произошло. Будто в другом мире побывал, и в мире этом пережил многое, и узнал многое. И словно вырос там. Настолько вырос, что и ощущения сейчас другие, и к жизни отношение другое. Не детское совсем. Будто повзрослел душою, но вот телом и не вырос вовсе. И пересказать тебе не могу всё, потому как сам ещё не всЁ полностью осознаю. Словно и не сон был, а жизнь настоящую прожил, – Фёдор на полу фразе споткнулся, остановился, встревоженно глядя на мать, приняла – нет ли.


А та, снова улыбнувшись, потрепала его по голове, – Фантазер ты у меня Федька, сказочным языком заговорил. Вырастишь – писателем станешь. Фантастом. Как Стругацкие.


А потом, глянув на часы на подоконнике заспешила: – Ох Феденька, заговорились мы с тобой, без четверти же, пора Ванечку будить. Убери со стола, собаку покорми, а я быстро Ванечку соберу и пойдём, – мать поджала губы.


– А про это мы с тобой позже поговорим, интересно ты рассказываешь, да и слог чудной какой-то слышится, но всё будто по-настоящему. Складно. – мать поцеловала Федора в макушку и вышла…


Фёдор убрал со стола, помыл посуду. Посмотрел сливное ведро – больше половины, вынес и его, только не в туалет, а на улицу. Слил в неглубокую колею, вода широко разлилась, и спустя десяток секунд впиталась в сухую землю. Нужно бы ямку под умывальный слив выкопать где-то в уголке участка. Не будешь же так таскать постоянно, и в туалет тоже не дело выливать. А вообще сделать бы канализацию, пяток колес легковых вкопать, трубу завести, много ли той воды с умывальника будет, всё впитается.


Так, что теперь? Теперь накормить собаку. Похоже это его, типа обязанность. Собака смотрела глазами преданными и находилась в состоянии тревожного ожидания. Ну в каком ещё состоянии ей находиться, если она с вечера не жрамши, а тут кормилец родной проходит? Конечно же в тревожном. Вроде как каждое утро кормят, а ну как сегодня сорвется?


Фёдор вылил миску помоев – хлеб, разведенный ополосками с тарелки и сковородки. Собака благодарно вильнув хвостом, зачмокала с видом ударника соцсоревнования.


Это я шучу так? Фёдор усмехнулся. И остановился, глядя на глотающую похлебку собаку. Что-то не так, а что именно не так, он и не понял сразу, – но ещё мгновение и его озарило – появилось новое чувство. Тревожность. Ещё не тревога, еще не замигала красная лампочка, но понимание: что-то не так, уже пришло.


И сразу, после осознания этого, появилось объяснение. Вернее, появились вопросы, которые требовали объяснения. Почему собственно в доме и во дворе так запущено? Почему мать спит с Ванечкой в проходной зале на панцирной полуторке, а не в спальне с отцом? И где вообще папа, почему он с нами не завтракает, да и мать ничего с утра не поела.


Размышления его прервала мать, – приоткрыв дверь, она позвала: – Фёдор, мы уже почти готовы, одевайся, сейчас выходить будем.


Зайдя в дом Фёдор буквально наткнулся на младшего братишку, тот, увидев его, по-младенчески залепетал:


– Фе-фе, Фе-фе, – схватил за ногу, задрал голову и потом уже требовательно: – Фе-фе, Фе-фе.


Фёдор схватил его на руки, поднял на вытянутых, и в свою очередь загулил:– Братан, братуха, Ванька, едрён батон, – говорил Ванюша плохо, но Фёдор его понимал.


Сбоку мать, удивленно рассматривала встречу двух братьев, по эмоциям и накалу страстей затмившим встречу на Эльбе.


– Ты что Фёдор? Ты потихоньку, не урони его, он тяжёленький.


А Фёдор не мог остановиться: – Ванюшка, братуха.


В той, другой жизни, Ванька погиб в начале девяностых, заступился в кафе за девчонок, и был насмерть подрезан местными гопниками. Эх, братуха, говорил тебе, уговаривал, пошли заниматься боксом, борьбой. А ты всё в шахматы рвался. Мастер спорта по шахматам тебе не помог. А вот мастер спорта по боксу и самбо, глядишь выкрутился бы. А так, погиб не за зря, чистый, добрый, интеллигентный мальчишка. Да уж, добро должно быть с кулаками. Читайте Ильина. Но ничего Ванюша, мы это всё исправим.


Мать отобрала отчаянно сопротивлявшегося Ванечку: – Иди Федечка, одевайся поживее,


Синий костюм, белая рубашка, блестящие черные туфли, коричневый ранец, – всё как у людей, всё новенькое и очень вкусно пахнущее. Фёдор аж зажмурился от удовольствия и вдохнул этот запах всей своей маленькой грудью. Кстати и совсем не маленькой для восьми с половиной лет.


Фёдор вынул из ранца деревянную линеечку. Двадцать сантиметров. Встал к двери с внутренней стороны, отмерил себя. Потом отложил линейкой двадцатисантиметровые отрезки. Последний размерил по сантиметрам. Вышло почти семь штук. Это значит, я без сантиметра метр сорок. Нехилый так парнишка. Пошёл в школу с восьми с половиной лет. Значит и роста я высокого, и веса, наверное, немалого, взглянув вниз на отсутствующий животик решил Фёдор.


Через пять минут, с ранцем за спиной и букетом астр в руках, он шёл рядом с мамой, держащей на руках бунтующего и что-то лопочущего Ванечку.


– Ма, он чем недоволен, может есть хочет? Ты ведь тоже так и не поела?


– Да нет, он на землю хочет, а завтракать мы в садике будем, мы с заведующей договорились, ты кстати тоже заходи после школы, будешь обедать в садике.


– Удобно ли, может я в школе обедать буду?


– Нормально всё, у меня с зарплаты удерживать будут, там совсем копейки выходит, нам ведь совхоз сильно помогает, еда хорошая, калорийная, всегда свежая, так что ты заходи, понял?


– Хорошо мам, – Фёдор вздохнул, он рассчитывал обедать в школе, а иногда пропуская обед сберегать копеечку на будущие расходы. Не вышло, нужно думать, где денежку научиться добывать. В восемь с половиной лет заработать хоть какие деньг не легко будет.


– Слушай мам, а почему я так поздно в школу иду, в восемь с половиной лет, другие дети уже во второй класс, или даже в третий, а я в первый?


Мама остановилась, спустила Ванечку на землю, нехотя протянула:


– Федя, давай мы об этом позже поговорим, вечером?


Опять что-то не то ляпнул, Фёдор протянул ладонь Ванечке и тот радостно за нее ухватившись опять загулил свое:


– Фе-Фе, Фе-Фе.


Дальше шли молча, ну не совсем – под Ванечкины комментарии, а уже свернув на Стефана Великого мать не вытерпела:


– Как папа погиб, мы долго жилья не имели, только весной, в мае, Карен купил этот домик, сразу и переехали.


– Папа погиб? – вырвалось у Фёдора, – Как погиб?


Мать остановилась, удивлённо глядя на Фёдора. Да него медленно стал доходить смысл произнесённого. Отец погиб. Значить они живут без отца, втроём.


– Карен?


– Ну да, Карен.


– Он тебе кто? Брат? И почему папа умер? – Фёдор остановился в ожидании ответа.


Мать покраснела, закусила губу, на повышенном тоне бросила:


– Папа, он погиб. И-и-и, – мать что-то ещё хотела сказать, но как обрубила:


– Ну всё, хватит,– сказала же, – Вечером поговорим…


Справа показался детский сад. Весело окрашенный светлыми красками забор был обсажен по периметру деревьями, увешанными жёлтыми спелыми яблоками, и мать махнула рукой на невысокую, свежеокрашенную в розовое скамеечку у входа в садик:


– Подожди пожалуйста, посиди здесь, – и подхватив Ваню на руки зашла в садик.


Федор положил цветы на скамейку, присел на корточки. Задумался. Всё слаживалось совсем не так, как ему представлялось. Всё сложнее. И всё хуже. Много хуже.


Отец погиб. Где, как, при каких условиях? Жилья нет, живём в доме, купленном каким-то Кареном. В каких отношениях с ним мать? Содержанка? Очень неприятный вопрос. Но его нужно раскрыть полностью. Это поначалу самое главное.


Дальше: – что делать с башкой, ещё жить не начинал, а мать меня уже раскрыла. А что будет дальше? – ведь мне учиться и учиться. Учиться как? Себя сразу выдам, притворяться не получится по любому. Да и сидеть в первых классах, учить буквы, чистописанием заниматься, ну явно не комильфо. Столько лет терять и выть со скуки. Значит надо форсировать обучение.


Сразу за три класса сдать, и уже во вторую четверть пойти в четвертый класс. И дальше в год по два класса кончать. Ещё бы нашим ученым не попасть на исследование, типа вундеркинд, жизни не дадут, замучают до белого каления. Сдам экстерном за три класса, возможно ли это в нашем СССРе?


Что ещё? Денежки нужны. Самое простое бутылки, их у нового моста, на песчаном пляже, всегда было много, поутру, туристы оставляли, собирай – не ленись. Но не один я такой умный. Нужно утром пораньше, под видом зарядки бегать к мосту, собирать бутылки. Сколько там за одну? Десять копеек, двенадцать? Вроде за большие даже шестнадцать давали, если не путаю.


А! Пока в школу шли, по пути был приемный пункт, кооперация какая-то, может там что сдать можно. Что сейчас в сезоне, и что они принимают? Раньше орехи грецкие бабушка брала, вот если бы их принимали, вдоль автомобильных трасс их море, интересно, не гоняют дорожники?


Дальше что? На бокс идти и на борьбу. На бокс могут не взять, там вроде с двенадцати лет, а на борьбу обязательно. Да и по боксу можно с тренером договориться. Навыки у меня от прошлого остались, да и сознание взрослое, физику подтянуть, и поначалу резко в гору пойду. Ну а на соревнования в двенадцать. Заниматься буду, до КМСа дорасту, может до мастера. Нужно обязательно грушу в закутке подвесить, сам сделаю. Турник как-то крышей от дождя прикрыть.


По дому, по хозяйству работы море. Матери помогать, быт ей облегчить. Забор подновить, туалет опять же, каналью для умывальника сварганить. Интересно, Карен деньгами как, и по хозяйству, рукастый мужик, нет? Не похоже.


И ещё вопрос, очень-очень важный. Где там Любушка? Она только на следующий год в школу пойдёт, пойдёт в первую школу, значит и мне нужно переводиться в первую. Как сдам за три класса, сразу и переводиться, или может после четвертого, чтобы на следующий год в пятый класс сразу в новую школу.


Планов громадьё, как оно реализовываться будет, всё во власти Божией. Остается одно, делай что должен.


Фёдор привстал, ноги затекли от долгого сидения на корточках, и он чуть не плюхнулся на скамеечку, но голова всё прокачивала ситуацию, заслонив окружающее. Ох, тяжко. Господи помилуй.


– Ну что Фёдор, пошли, не заснул? – прервала мать тяжелые сыновьи думы.


– Да, мам, пойдём, что-то задумался, – Фёдор поднялся со скамьи, взял мать за руку, та удивленно повела бровями, – Ты, что сынок, соскучился?


– Очень соскучился, ты даже не представляешь как; слушай, а что мы в эту сторону идем, школа ведь в другой стороне?


– Раньше была, в ней вроде вытрезвитель хотят делать, а мы в новую идём, в этом году только открывают. Повезло тебе, в первый класс, и сразу в новую школу.


Через пару минут улица ушла чуть направо, вышла на перекрестье с Димитрова, и Фёдор чуть не охнул; действительно, школа была там, где он пошел в нее, только в четвертом классе, а не в первом. Но и это не всё, вместо трехэтажного здания, школа была четырехэтажной; а сама улица Димитрова заасфальтирована, вплоть до поворота в школьный двор.


Взгляд задержался на обочинах дороги, где был выстроен, наверное, весь отечественный автопром: несколько горбатых запариков, пара ушастых, пяток Москвичей разных моделей, парочка вазовских копеек, тройка, вазовский универсал и даже двадцать первые Волги, аж четыре штуки. Чуть сбоку стоял новенький, блестящий краской, четыреста шестьдесят девятый УАЗик, совхозовский наверное. Но больше всего Фёдора поразила Победа, ещё с перемычкой между клыками бампера. Это же сколько ей лет? А выглядит, как новая, Фёдор даже не удержался, заглянул в салон. Ну дела. А говорят в СССР колхозники жили бедно. Для семьдесят третьего года очень даже ничего так жили. Правда здесь у нас не колхоз – совхоз. Но разница, наверное, не очень, разве что совхозники, это заработок постоянный, типа рабочий класс. Ну и совхозниками их никто не называет…


Широкий, выложенный большой тротуарной плиткой, школьный двор был заполнен школьниками, родителями и учителями. Всё это скопище людей переливалось волнами, подобно толпе футбольных болельщиков, и при этом создавало неимоверный шум, скорее даже гул. Оно действительно гудело, пчелиным ульем, переговариваясь, смеясь, шушукаясь, крича, делясь пережитым за лето, и просто, откровенно пошучивая и дурачась. Тысяча человек создавали такой шум, что Фёдор вообще перестал слышать, и крепче сжал мамину руку, боясь потеряться. И не то, чтобы сильно боялся, скорее в смешную ситуацию не хотелось попадать. Но мать не растерялась и как-то быстро разобралась в этом роящемся клубке.


– Скажите пожалуйста, а где первые классы находятся, – спросила она у пожилой учительницы, пытающейся хоть как-то урезонить толпу десятилетних сорванцов.


– А вот, прямо посередине. Видите? Слева – класс на молдавском языке обучения, он совсем маленький, а справа, большой – это на русском. Вы в какой записались?


– Мы в русский, – мать потянула Фёдора за руку, и он почти сразу стал различать лица своих бывших – будущих одноклассников.


Фамилии у них, по русским меркам экзотичные, странные до не могу. Вот, например, съедобные фамилии: Борщ Леночка, Брынза Игорь, Мамалыга Юрий. Или Лефтер Иван и Руссо Гришка, два дружка, постоянно утверждающие, что они на самом деле вовсе не молдаване, а французы. Но много было и русских: Чумаков Олег, Кутенкова Ирина, Гришаков Серега, Арцибашев Васёк, Туполева Инна.


Удивительное дело, сколько лет прошло, а их всех Федор помнил, память удивительно цепко подняла и явила на свет огромный пласт воспоминаний. И теперь Федор вспоминал о судьбе тех, кого знал: братья близнецы Митителы Коля и Камиль погибли где-то под Новороссийском, пьяные в шторм пошли на спор кто дальше заплывёт и оба не вернулись. Эмиль Мицу погиб в Афгане, подорвав себя гранатой, но не сдавшись в плен. Лена Борщ стала Брынзой и родила, и воспитала с Игорем двенадцать детей. Кэлораш Григорий погиб в девяносто втором, в марте, от пули румынского снайпера. Попа Анечка уехала на стройки Тюменского Севера, обезсилила и замерзла в Пурпе в 1995 году, в пятидесятиградусный мороз, пытаясь дотащить упавшего, и ничего не соображающего мужа алкаша из "гостей" в свой балок.


Ох ребята, ребятишки, стоите вы такие счастливые в стране советской, такие красивые и нарядные, такие веселые и встревоженные, и не знаете ничего о будущем. Просто и не думаете о нем. И никогда вы не будете петь "Прекрасное далеко" потому что прозвучит она в восемьдесят пятом, когда вам будет уже по девятнадцать – двадцать, и вам будут интересны совсем другие песни…


Фёдор заметил боком стоящую молодую женщину, если это их классная, то опять странность – их первая учительница – Евфимия Петровна, была женщиной пожилой, полной, это был её последний выпуск. После них она уходила на пенсию, и Фёдор помнил её очень хорошо, потому, как и любил сильно – тихую, спокойную, добрую. Человека с большой буквы. Он любил это выражение, в нём было нечто мистическое: Человек с большой буквы. Именно такой она и была. Она научила его читать и писать, считать и рисовать. Она научила его Добру. И Фёдор всегда её помнил, и всегда поминал в своих молитвах, хотя и не знал, жива ли. Впрочем, у Господа все живые…


Но вот женщина повернулась к ним лицом, увидела их с матерью, улыбнулась, и, с трудом протиснувшись несколько шагов сквозь ребятишек поздоровалась:


– Здравствуйте Марья Семёновна, очень рада Вас видеть.


И немного наклонившись вперед, к Фёдору, и снова улыбнувшись: – Здравствуй мой хороший, как тебя зовут?…


Глава 4. 1973. Первое сентября – первая любовь.


– Здравствуй мой хороший, как тебя зовут?…


Наверное, здесь лучше было бы вообще ничего не говорить. Лучше один раз пережить, чем прочитать об этом тысячи книг, прослушать тысячи песен и тысячи стихов, просмотреть все фильмы и картины. Не проживешь, не почувствуешь сам – не поймёшь. Не имея осязания – не ощутишь запах сирени, а проживая безвыездно в пустыни не узнаешь прохладной радости всепоглощающей тебя воды. И нет ни в одном языке мира слов, даже в великом и могучем, чтобы передать то, что происходит с человеком, когда приходит она. Особенно, если внезапно, нечаянно, когда её совсем не ждешь, когда не готов, когда не дрожишь в предвкушении её, когда в тебе уже всё умерло и ты очень, очень стар…


Мироздание померкло и прекратило свое существование. Время замедлилось, остановилось и исчезло. Шум затих и прекратился, и воплотилась тишина, в которой звенели, отражаясь эхом, шесть слов, произнесенных этой чудесной девушкой:


– Здравствуй мой хороший, как тебя зовут?…


Исчезли запахи цветов, но его захолонуло запахом этой, наклонившейся к нему девушки. Исчезла царящая вокруг суета, словно огородившись невидимым забором, осталась только она, девушка виденье. И где-то рядом он, ученик первого класса Фёдор Александрович Руснаков.


Пересказывая истину, отстаивая её с пеной у рта, ты опускаешь её, превращаешь в банальность, в расхожее выражение, в обыденность, в повседневность. Истина спускается с небесных вершин, недоступных к пониманию собеседником, и затирается в суете обычных правильных слов. Недоступная пониманию нам, простым смертным Любовь-это тоже истина, и её тоже не передать. Ничем....


Фёдор мотнул головой, словно стряхивая наваждение и восстанавливая дыхание от пропущенного в солнышко удара. Он стоял оглушенный происходящим, отрешенный от продолжающего жить своими интересами мира, когда стало приходить понимание произошедшего.


Медленно, но неотвратимо оно заполняло его, растворяя переживания происшедшего до сего мгновения в прошлом, давно пережитом и оставшемся позади. А впереди светило солнце настоящей надежды, никогда ещё не испытанной, не познанной, не щемившей сердце в предвкушении и ожидании чуда.


– Фёдор, поздоровайся со своей учительницей, – он расслышал, как сквозь туман, слова матери.


Сознание стало проясняться, и Фёдор с мучением выдавил из себя, – Здравствуйте.


– Какой ты хороший Фёдор. Я знаю, мы с тобой подружимся, правда?


– Да, подружимся – как не своим голосом ответил Фёдор.


– Ну вот и отлично, – девушка виденье заразительно весело рассмеялась и развернувшись на каблучках обратилась к классу:


– Ребята, выровнялись, – а потом повернувшись назад.


– Фёдор, ты будешь стоять за этой девочкой, – Светой, и после звонка вы возьметесь с ней за руки, и мы все вместе пойдем в наш класс…


Микрофон на крыльце захрипел, зашипел, кашлянул и заговорил: – Раз, два, три, здравствуйте, здравствуйте, – а потом уже совсем отчетливо.


– Здравствуйте, дорогие ребята, дорогие родители, дорогие учителя и дорогие наши гости. Мы рады приветствовать вас сегодня, первого сентября, в нашей новой школе, построенной и подаренной нам нашей дорогой Советской властью, нашей родной коммунистической партией, и всем советским народом…


Дальше Фёдор ничего не слышал. Вторым слухом он отмечал, что выступали поочередно: начальник строительства школы, глава совхоза, директор школы, кто-то из родителей, из учителей. Фёдор воспринимал это несколько отстраненно, копаясь в себе, пытаясь разобраться, что же всё-таки с ним произошло.


Встреча с девушкой – учительницей потрясла, шокировала, ошеломила. Все переживания, заботы и планы были вытеснены на периферию, уступив место дотоле неизведанному чувству. Он поймал мимоходом брошенный взгляд прекрасной незнакомки, своей будущей учительницы, и Фёдора бросило в жар, до него наконец дошло.


Он влюбился. По-настоящему влюбился. Первый раз в жизни. Первый раз в обоих жизнях. Это моя девушка. Я искал её всю свою жизнь. И я буду биться за неё и никому не отдам. Никогда и ни кому.....


Потом десятиклассник понёс на плечах какую-то девчушку из первого молдавского класса. Девчушка сильно боялась, но махала колокольчиком изо всех сил, и звенел он весьма звонко. Ну а потом прозвенел настоящий звонок, и первые классы потянулись за учительницами в свои кабинеты. Мама успела сказать Фёдору, чтобы после школы он приходил к ней в садик, и Фёдор потерял ее из виду. Наступала новая жизнь…


Место Фёдору, как самому высокому в классе, досталось на последней парте, в середине. Пятнадцать парт, пять рядов по три парты, всего тридцать школьных мест. Пустующих мест было два, значит всего двадцать восемь учеников. Фёдор оглядел ребят, он явно был крупнее и выше остальных, переросток, поздно пошедший в школу. Ребята выглядели слегка пришибленными, вели себя спокойно, но уже сложились группочки, они явно были раньше знакомы, в детсад, наверное, вместе ходили. Потихоньку все расселись, кто-то уже начал копаться в портфеле, кто-то пытался справиться со шнурками, какой-то блондинистый толстячок, какого Фёдор припомнить не мог, уже вытащил булочку и с аппетитом употреблял её, поглядывая по сторонам. В общем всё как обычно, как всегда и как везде.


– Ребята, внимание, посмотрите все на меня, и послушайте, – раздался голос учительницы, и удивительно единой была реакция детей, все как один повернули головы, кто поднялся с пола, кто прекратил рисовать, а толстячок аж забыл про булочку.


– Все слышат? – учительница оглядела класс.


– Сегодня вы в первый раз пошли в школу. Здесь, в этой новой, уютной школе вы получите все знания, необходимые для будущей жизни. Здесь у вас появятся новые друзья, новые интересы. Вы будете проводить в школе очень много времени. Любите вашу школу, берегите её и ничего не бойтесь, этот класс, эта школа станет для вас вторым домом.


С понедельника, третьего сентября, совхоз, взявший шефство над нашей школой, предоставляет первым, вторым, третьим и четвёртым классам безплатное молоко и безплатные обеды. Молоко будем пить после второго урока, а обедать на большой перемене начальных классов, после третьего. Ну а сегодня мы проведем всего два урока. Вначале давайте познакомимся, я буду называть ваши фамилии и имена, а вы будете отвечать. А на втором уроке мы поговорим о нашей великой Родине – Союзе Советских Социалистических Республик. Договорились?


Ответом был громкий, но нестройный ор трех десятков детишек.


– Меня зовут Вера Петровна Яблонская, я буду вашим учителем на протяжении первых трех классов, и буду преподавать русский язык, математику, чтение, чистописание, природоведение, пение, рисование и труд. Физкультуру вам будет преподавать другой учитель, вы с ним познакомитесь в понедельник, на первом уроке физкультуры.


Вера Петровна подошла к окну и приоткрыла одну створку, положив для упора стопку книг. В классе повеяло ветерком.


– Ну что ребята, начнём? – Вера Петровна взяла со стола большой журнал, и открыв на первых страницах прочитала, – Арсеньев Михаил Иванович.


– Это я Арсеньев – толстячок перестал жевать и поднялся, – Миша Арсеньев. – добавил он.


– Хорошо Миша, ты молодец, очень громко сказал и очень чётко. Только давай мы с тобой больше не будем кушать на уроке, ладно? Вот представь, если мы все сейчас будем есть, у нас будет полный класс кушающих людей. Как в столовой, правда? Правильно это будет или нет, как ты думаешь?


– Неправильно, – буркнул Миша уже негромко и недовольно, – но булочку, недоеденную убрал в свой портфельчик.


– Ну вот и хорошо, Вера Петровна взглянула в журнал, – Боднар Милица Юрьевна, кто у нас будет?


– Это я, я буду Милица, – худенькая маленькая девочка вскочила из-за первой парты, уронив портфель. А фамилия у нас Боднарь…


Фёдор, откинувшись на стульчик смотрел на Веру, нежданно негаданно появившуюся в его жизни и так сразу, внезапно, ставшую для него самым дорогим, самым близким человеком. В принципе кто у него есть? Мама, братишка, и вот она, Вера Петровна Яблонская.Только она ещё об этом не знает. Ну и Любушка. Тут Фёдор помрачнел. Любушка. Но ведь он ей ничего не обещал в конце концов. Ну в плане личного, ничего не обещал. Она ему как сестра, он готов её защищать, помогать, оберегать, но ведь это совсем другое. Это как друзья, напарники скорее.


А Верочка совсем другое. Фёдор засмотрелся на девушку. Стройная, даже фигуристая, роста довольно высокого, сто семьдесят три – сто семьдесят пять. Может чуть выше. Не худа, но к полноте явно несклонна. Грудь высокая, небольшая, одета скромно, со вкусом – костюмчик из приталенной светло голубой юбки и жилета, под ним белая рубашка или блузка. Юбка существенно ниже колена, на ногах светло синие, почти голубые лодочки. Они, наверное, роста сантиметра два – три прибавляют.


Лицо правильной овальной формы, брови не выщипаны, но не широкие. Очень интересные глаза, с небольшим, еле приметным прищуром, словно смеявшиеся, были какими-то желтыми, даже желто-зелёными, вроде как с бежевыми вкраплениями. Глаза располагали к себе, излучали тепло и дышали благожелательностью, словно тебе одному предназначенною. Окормлялись они длинными пушистыми ресницами, были внимательными и мягкими.


Нос мог бы быть и поменьше, явно неклассическую форму римского профиля нарушала еще и некоторая, почти незаметная курносость и утолщение книзу, ноздри были слегка раздуты, но ни в коей мере не портили кукольное выражение лица. Губы чуть пухлые, особенно верхняя, казались чувственными и как будто накрашенными, но не блестели, и Федор решил, что нет, не накрашены. Светло русые волосы в верхней своей части имитировали этакий художественный безпорядок, полностью закрывая уши и переходя ниже шеи в длинную, до пояса косу. Вначале показалось, что все это великолепие закреплено лаком для волос, но нет, волосы не стояли залипшей копной, а вели себя как живые, вполне естественно. Они немного путались, и наверняка щекотали, и Верочка изредка отбрасывала с лица мешающие пряди.


Она была прекрасна, и Фёдор задумался, – как покорить сердце такой красавицы? Она настоящая принцесса. Настоящая королева. А он, кто он? Маленький мальчишка первоклашка. Между ними пропасть. И не одна. Возраст, социальное положение, разный уровень решаемых задач. Разная культура. Разный уровень интеллекта. Разный жизненный опыт. Ведь на самом деле, за его спиной нелегко прожитая жизнь, с бурной и страшной молодостью, не менее суровыми и жестокими средними годами, и ужасной зрелостью. Жизнь, насыщенная болью, страданиями, жестокостью. Жизнь старого солдата, прошедшего десяток больших и малых войн. А кто она, – она ведь ещё девочка, беззащитная, честная, совсем юная.


Мысль о том, что внешность могла не соответствовать внутреннему содержанию, он сразу отмёл, в таком ангельском создании Творец не мог поместить лобное и развратное существо. Несоответствие внутреннего и внешнего обратило бы в прах Божественный замысел о спасении души этого человека, решил он. Решил и точка.


Нужно постараться проводить с ней как можно больше времени, войти к ней в доверие, помогать и решать школьные, административные и житейские, хозяйственные вопросы. Нужно видеться каждый день, и не только в школе. Нужно стать её незаменимым и постоянным спутником. Каждый день, и как можно дольше, она должна видеть меня и общаться со мною. Необходимо показаться ей с самой положительной стороны, проявить себя интеллектуально и духовно. Показать свой мужской потенциал, пусть пока и еще маленького, но надёжного и верного рыцаря, защитника.


И самое главное – нужно найти ключик к её душе. Как – не знаю. Но если молодая женщина, девушка может полюбить старого деда, из которого песок сыпется, почему она не может полюбить молодого мальчишку? Конечно, это нонсенс, но кто сказал, что это невозможно? Конечно будет трудно, но есть Господь, и всё в его власти. Уповать на Господа, а самому делать всё возможное, и кто знает пути Его и решения Его. Нам это невозможно, но Господу возможно всё.


Фёдор ощутил облегчение и легкую эйфорию от принятого решения, и в пылу духовного подъема из глубины души полились слова молитвы:


– Господи! Знаю, что Ты всемогущ, и всё во власти Твоей. Ты единый есть Творец, и никто не может творить без попущения Твоего. Подаждь ми Твою волю и решение Твое. Сподоби мя силою Твоей и решимостью Твоей. Укрепи желание моё, и дай мне принять единственно правильное решение. Вот пред Тобою дева, по воле Твоей рожденная, и встреча наша по воле Твоей произошедшая. Яви милость Свою к соединению нашему во славу Твою. От себя же обещаю любить её вечно, жалеть и оберегать её, как единственно данную отраду на всю мою жизнь. Но пусть на всё будет Твоя Воля Господи, а не наша…


Фёдор хотел добавить что-то еще очень важное, мысль только начала зарождаться, не успев оформиться, как вдруг.


– Руснаков, Фёдор Александрович. – послышалось из другого мира, рядом существовавшего, но до поры не вмешивающегося в его собственный.


Фёдор еще полностью не вышедший из молитвы и только начавший приходить в себя, медлил, но опять услышал свое имя,


– Фёдор, проснись, ты где находишься, чем занимаешься, скажи пожалуйста? – Вера смотрела на него своими бездонными участливыми глазами, и спрашивала.


– Феденька, милый, ну чем ты занят, расскажи нам, а то я до тебя уже в какой раз докричаться не могу, что же ты делаешь на уроке?


– Я? Любуюсь. – Фёдор опешил от такого напора, и сказал, как есть.


– Любуешься? Чем же?


– Вами.


– Мною? – Вера Петровна повела бровками вверх, выразив своё удивление, – Но как же мною можно любоваться, ведь я же не картина?


– Вера Петровна, Вы лучше любой картины, Вы самая лучшая на свете, – тут Фёдор понял, что явно глупит, безтактностью своей вводя Веру в смущение – Простите меня, Вера Петровна, я говорю какие-то глупости.


И тут уже Вера Петровна взяла реванш, – Вот как, глупости значить, а я уже обрадовалась, что стала интересна такому хорошему и красивому мальчику.


Да она со мною заигрывает что ли, поразился Фёдор. Ах ты моя маленькая рысь, с желтыми глазами, ну держи теперь удар,


– Извините, Вера Петровна, просто свою к Вам признательность я мог бы выразить словами более высокими и поэтичными. Поторопился, извините за дерзость, – еще не договорив Федор почувствовал всю фальшь сказанного, и уже пожалел о произнесенном. Не так надо было. Зря он так. Пошловато вышло. Салдафон старый. Все испортил.


К его удивлению Вера Петровна смотрела на него долго и внимательно, рассматривая, словно первый раз увидев.


– Мне кажется нам нужно будет поговорить, останешься после уроков на пять минут, хорошо?


– Да Вера Петровна, останусь. – сердце Фёдора ёкнуло от радости, и забилось часто часто.


– Рюмин Борис Вадимович. – Вера Петровна вызвала следующего ученика…


Урок закончился быстро, а второй, проведенный скорее в виде игры, пролетел ещё быстрее. Вера Петровна рассказывала о Советском Союзе, великом и могучем государстве, о его столице – Москве, о народах его населяющих. Заслушавшись её рассказом, Федор сам ощутил неподдельный интерес. Мелькнула мысль, что эта девчонка увлекла его сознание настолько, что ему стало интересно…


Во второй половине урока разбирали правила поведения на уроке и на перемене, разбирали как вести себя в столовой, как переходить через автодорогу – центральную улицу села и многое другое. Фёдор удивлялся, как можно было донести до детей такой громадный объём информации, и при этом не надоесть. Но в классе было тихо, никто не шалил, урок шел в виде беседы, и дети активно в ней участвовали. Ну а Фёдор не отрывался от её глаз, несколько раз они встречались взглядами, и Вера долго смотрела на него, явно рассматривая. Поначалу Федор стеснялся и отводил взгляд, но после сообразил, что ничего в этом вызывающего нет, все дети следили за ней, как завороженные, ловя на лету каждое слово, и стараясь, быстрей ответить на вопросы, порой перебивая друга друга…


Звонок прозвенел неожиданно, Вера Петровна окинула класс взором и приятным бархатистым голосом произнесла: – На сегодня уроки закончены, завтра у нас воскресенье, выходной. А вот в понедельник занятия начинаются в восемь утра, не забывайте спортивную форму и спортивную обувь. Также не забудьте дневники, мы с вами запишем расписание занятий на всё полугодие. Всё детишки, до свидания, большое спасибо.


Класс как будто прорвало, детишки в один голос загалдели, повскакивали с мест, началась обычная школьная суета. Открылись двери кабинета и в класс повалили родители, разделившись на две группы, одни бросились к своим детишкам, другие стали терзать Веру Петровну, обступив её вплотную один к другому. Она что-то отвечала, раздавала ровно нарезанные бумажки. В общем было очень весело…


Фёдор несколько отстраненно наблюдал за этой суетой, дивясь Вериному спокойствию, её самообладанию и терпению. Она была удивительно спокойна, и приветлива с каждым, успевала отвечать на расспросы, и потихоньку толпа родителей и школьников стала рассеиваться, и наконец настало такое время, когда они остались одни…


Вера Петровна закрыла дверь в класс, открыла все форточки и подошла к парте, за которой сидел Фёдор. Села напротив, через проход, вытянув ножки.


И только сейчас Фёдор заметил, что она устала. Сбоку, недалеко от виска, выступили бисеринки пота, и он, повинуясь внутреннему порыву вытащил из наружного кармана новый платок и молча протянул ей.


– Спасибо, – Вера промокнула виски, вытерла лицо, потом встала и сняв верхний жакет бросила его на соседнюю парту. Под прозрачной блузкой слегка просвечивал белый бюстгальтер.


– Устали? – Федор от волнения сглотнул.


– Есть немного, а ты нет, не устал?


– Вы знаете, нет, не устал.


В классе воцарилась тишина, было слышно жужжание трутней, бьющихся о стекло, скрип чудом сохранившегося тополя, гул проезжающего автомобиля. Вера молчала, вглядываясь в его лицо, молчал и Федор. Ему было хорошо, он готов был сидеть так вечно. И неизвестно, сколько бы длились эти совместные гляделки друг на друга, но открылась дверь, и показался моложавый мужчина в возрасте,


– Вера Петровна, вы идёте? Уже почти все собрались. – нарушивший их спокойное сидение дядька сразу стал Федору неприятен, вот взялся же откуда-то.


– Да, Емельян Вячеславович, я сейчас, буквально минутку. – почти сразу откликнулась Вера Петровна.


Мужик ещё что-то соображал, но наконец крутанулся на месте и вышел. Вера Петровна поглядела ему вслед,


– Фёдор мне надо ненадолго выйти, ты никуда не уходи, дождись меня, ладно?


– Дождусь, обязательно дождусь. – Фёдор смотрел ей прямо в глаза.


– Ты кушать хочешь? Я что-то принесу. – Верочка рывком поднялась и торопливо вышла из кабинета, оставив на соседней парте небрежно брошенный жилет. Фёдор немного подождал, пересел на место, где до этого сидела Вера и приложился лицом к её жилету, полной грудью втягивая его запах. Её запах. На душе было легко и свободно…


Несмотря на обещание, вернулась Вера нескоро, неся в руках небольшую тарелочку и гранёный стакан,


– Вот Федечка, покушай немножко. – на тарелке лежало два бутерброда с копчёной колбасой и небольшой кусочек торта.


Фёдор глазами перекрестил еду, про себя благословился и взяв стакан пригубил, – оказалась сладкая газировка. Советская, без химии и фенилаланина.


– Это лимонад, ДЮШЕС, мне очень нравится. А ты любишь газировку?


– Люблю, и колбасу копчёную люблю, и торты тоже люблю. – Фёдор стесняться не собирался, не по-мужски это, и вскоре тарелка и стакан были пусты.


– Спасибо, Вера Петровна.


– На здоровье Фёдор. Теперь рассказывай, что ты хотел сказать, слушаю тебя.


Поворот был интересным, вообще-то это Верочка предложила ему остаться, но Фёдор обрадовался, к разговору он готовился, и потому начал сразу.


– Вера Петровна, прошу Вашей помощи для сдачи школьной программы за первый – третий классы, и перевода сразу в четвертый. Сдать готов прямо сейчас, или в любое указанное время. Лучше конечно пораньше, чтобы в будущем году уже закончить четвертый класс.


Вера удивленно уставилась на Фёдора,


– А ты готов?


– В принципе да, разве что чистописание нужно подтянуть, но я слышал, что в этом году его могут отменить, и перейти на шариковые ручки.


– Ты слышал правильно, на шариковые ручки будем переходить, но чистописание в этом году останется, – Вера выглядела растерянной, – Но это так неожиданно. Ты точно готов?


– А Вы проверьте меня, я понимаю, что прежде чем идти за меня хлопотать, Вы должны быть уверены во мне, ну так проверьте меня. – отступать Фёдор был не намерен.


– Хорошо, – Вера открыла перед ним тетрадь в косую линейку для чистописания, – записывай, только аккуратно…


– Работая в совхозе Олег собрал восемь вёдер вишни, Игорь собрал на два ведра больше, сколько ведер собрали все ребята, если Юра собрал в два раза меньше, чем Олег и Игорь вместе взятые.


Фёдор дописал условия задачи, еще раз взглянул на них, чтобы не ошибиться.


– Ребята собрали двадцать семь ведер вишни.


– Федя, как ты смог решить, да ещё и устно? Это невозможно, это задача для третьего класса, я еще и в заданном поменяла местами вопрос и условия, – Вера не скрывала своего удивления.


– Вера Петровна, я умею решать такие задачи. Легко. Задайте мне еще что-нибудь.


Задачи он решил ещё две, одну похоже вообще не третьеклассную, пришлось задуматься. Потом несколько примеров, потом чертил линейкой отрезки, делил их, слаживал, рисовал геометрические фигуры, делил их на части, слаживал разные фигуры друг с другом, искал периметры и площади. Мелькнула мысль, а площадь круга, разве это третий класс?


Наконец Вера Петровна сказала, – Довольно Федор, математику ты знаешь, даже много больше положенного. Но где ты выучился? Для твоего возраста это очень сложно, и без учителя практически невозможно.


– Господу все возможно. Стараюсь жить с Богом в душе. Ну и мама очень помогала, если бы не она, у меня бы ничего не вышло. – Фёдор конечно лукавил, но как было ему выйти из такой ситуации без обмана? Как?


– Фёдор, ты очень меня удивил. – Вера Петровна, словно не услышав сказанного, взяла тетрадь, в которой он записывал задачи, рисовал фигуры, стала всматриваться, медленно перелистывая страницы.


А он мысленно просил прощение за вранье, – Господи прости меня грешного.


Вслух же отчетливо, раздельно произнес, акцентируя на слове умею, – Вера Петровна, я умею решать такие задачи. Легко. – добавил он


– С грамматикой вижу ты тоже хорошо знаком, и почерк очень неплох. Правда…, – она запнулась, пристально вглядываясь в написанное. – Правда он очень странный. Как у взрослого.


Она помолчала.


– А читаешь ты также хорошо, как решаешь и пишешь?


– Даже лучше Вера Петровна, чтение моё любимое занятие.


– Ты очень самоуверенный мальчик, даже не знаю хорошо ли это в твоем возрасте.


Фёдору стало стыдно, он почувствовал, как нагреваются уши, схватился за кончик левого, одернул руку – кипяток.


– Вот почитай пожалуйста, – она протянула тоненькую книжку Сказка о рыбаке и рыбке.


– Вера Петровна, я очень люблю Александра Сергеевича, но можно лучше вот это, – встал, подошел к учительскому столу, взял с края томик Чехова.


Пробежал по содержанию, выбрал понравившийся и начал с выражением читать,


– Антон Павлович Чехов. Спать хочется. Рассказ.


С таким усердием он не читал никогда в жизни. Поняв, что Вере нравится, он перестал напрягаться, речь его лилась хоть и торжественно, но свободно. Он менял интонацию, подстраиваясь под слова автора, под настроения героев. Атмосфера рассказа стала вытеснять реальность, спустя минуту они окунулись в нить повествования, заняв в ней место не наблюдателей, но участников.


Мучения Варьки захлестнули, заставили их сблизиться в своём сопереживании, забыть про окружающее, проникнуться друг к другу доверием и симпатией. У них появилось нечто общее. Так сближаются люди в своем желании помочь горю других, в своем желании разделить боль бедствующих и скорби обездоленных. Сами не заметив этого они сделали первый шаг навстречу друг другу.


И надо же такому случиться, когда рассказ достиг высшего градуса напряжённости, своей кульминации, когда ложное представление уже овладевало Варькой, открылась дверь, и в класс вошел все тот же моложаво пожилой мужик, на сей раз уже в спортивном костюме.


Верочка прижала указательный палец к губам, – мол, тише, но поздно, момент был безвозратно испорчен. Страшное очарование рассказа рухнуло, чеховская магия рассеялась. Федор спокойно, без надрыва дочитал до конца и смолк. А незваный гость заплескал аплодисментами,


– Браво, колоссально, просто изумительно. Да вы батенька талант, да что там талант, талантище. – он изливался в похвалах, искоса поглядывая на Верочку.


Та молчала, не сводя с Фёдора глаз. Фёдор понял, что ей понравилось. Ему даже показалось, что в краешке глаза сверкнула слезинка, но Вера незаметно её стерла, и Фёдор поразился, как она умеет чувствовать, как сопереживать, принимая героиню рассказа так близко к сердцу, как настоящую, как живую. Какое же милосердие и любовь, какое сопереживание ложил в тебя Всевышний, что ты способна заплакать при чтении простого рассказа. И опять поймал себя на мысли, что лукавит, ведь он подсознательно специально выбрал этот рассказ, чтоб проверить её на способность сопереживать и жалеть. Ведь любить это и значит жалеть. Ему стало её жаль.


– Вера Петровна, Вы прекрасны. – прошептал он одними губами, но она услышала, засмущалась, как любая женщина.


Да, она услышала, а он нет, и он ничего не понял, когда Верочка, повернувшись к нему в пол оборота сказала, – Емельян Вячеславович, Вы идите, нам совсем немного осталось, мы уже заканчиваем и скоро выйдем.


– Хорошо Вера Петровна, я Вас в машине буду ждать, – Емельян Вячеславович явно не хотел уходить, и тем более не выглядел довольным, но всё же вышел.


В классе опять наступила тишина, и Вера полушепотом произнесла, – Федор, я всё сделаю для того чтобы ты досрочно сдал три класса и перешел в четвертый, хотя мне будет очень жаль, что ты уйдешь из нашего класса. Я буду очень по тебе скучать.


– Вера Петровна, я всегда буду рядом, стоит Вам только позвать. Да даже когда звать не будете, я всё равно буду рядом.


Обменявшись косвенными признаниями, они замолкли, опешив от столь бурно развивающихся событий.


Наконец Вера Петровна поднялась, – Сегодня директора школы уже нет, уехал в город, в РайОНО, а в понедельник я попробую с ним поговорить по поводу тебя. Эти бумажки я у себя оставлю. Хорошо?


– Хорошо Вера Петровна.


– Ну тогда всё, пора идти, меня дома мама ждёт. Пойдём Федечка, и тебя мать заждалась, наверное.


Вера Петровна закрыла форточки, окно, прикрыла и закрыла на ключ дверь. Они молча спустились по лестнице, Вера занесла ключ в учительскую, где уже никого почти не было.


– До свидания Василий Васильевич, – попрощалась она со старым учителем географии.


– До свидания доченька. Отдыхай милая.


На улице, прямо у крыльца школы, стоял светло коричневый, или как он там – охры золотистой, девятьсот шестьдесят восьмой Запорожец. За рулем Емельян Вячеславович. Увидев Веру, он выскочил, забежал за машину, галантно открыл дверь.


– Пожалуйте Вера Петровна, – широко махнул рукой в сторону переднего сидения, – Садитесь.


Вера Петровна села, а Фёдор опять удивился, с какой грацией и изяществом она садилась. Такую женщину в Ламборджини, или хотя бы в Мерседесе нужно возить, а не в запарике. Он удивился, а у самого заныло, защемило сердечко, где тонко, там и болит – больно душе. Но запарик пыхнул, и поехал, увозя даму сердца и Фёдор инстинктивно перекрестил её – Спаси Господи люди Твоя.


Последнее, что он увидел – удивленное Верочкино лицо, и её изумленные распахнутые глаза.


Фёдор долго смотрел вслед Запорожцу, пока тот не свернул на главную улицу направо и не исчез из вида…


1973. Первое сентября. Интерлюдия первая. Верочка.


Емельян Вячеславович что-то говорил, шутил, смеялся, хлопая руками по рулевому колесу, а Верочка не слышала его. Она очень устала, а тут еще совсем не к месту женские дни. Вымотанная, выжатая как лимон она хотела только одного, добраться до дома и на пол часа упасть в постель и отдохнуть. Но усталость вытеснили мысли про этого мальчишку, перекрестившего её на дорогу. Как это возможно в наше безбожное время, откуда у него, откуда вообще взялся этот смышленый парнишка?


Своей женской интуицией Вера сразу почувствовала, что здесь что-то не так, с первой встречи, с первых его слов, с первого взгляда. Она помнила его первые взгляды, взгляды не ребёнка, но мужа, воина, охотника. Но они несли в себе и другое, он не просто оценивал её, а оценив будто принял решение, – Подходит. И самое странное, ей понравился его взгляд, и сам он тоже понравился. Очень. В начале как мальчик, ученик. Ещё до того, как он проявил свою удивительную эрудицию и подготовку. А потом…


Теперь, она понимала, что по-другому и быть не могло. Такой взгляд должен был нести за собой и соответствующий базис, из которого он вышел. Более того, Верочка была уверена, что потенциал его много больше, что он больше знает и умеет, но как объяснить себе подобное она не понимала. И это при том, что несмотря на свои юные годы, Вера разбиралась в людях. Её глубокая вера во Христа помогала с малых лет, везде и во всём, научив её быть сдержанной и обходительной, а вдобавок и неплохо разбираться в людях. Да, у неё не было высшего образования, материальное положение не позволило ей сразу поступить в институт. Но она была глубоко верующим человеком, старалась почаще исповедываться, причащаться. В общем старалась вести жизнь воцерковленную.


Однако в храме бывала редко, чаще они с мамой ездили в Одессу. Там, недалеко от Таировского кладбища, в равной близости и от моря, проживал батюшка, иеромонах Климентий, восьмидесятилетний старец, служивший у себя на дому. Прошедший всю войну, трижды тяжело раненый, полный кавалер ордена Славы, батюшка любил Веру. Вера же со своей стороны была очень привязана к старцу, неся ему свои горести и радости. По сути он заменил ей отца, которого Вера совсем не помнила.


Часто ездить не получалось, но раз в три – четыре месяца они с мамой всё же выбирались. Чаще автобусом, иногда со знакомыми на попутках, а иногда поездка к старцу превращалась в настоящее приключение. Вначале до Тирасполя, а уже потом до Одессы, с многочасовыми ожиданиями на автовокзалах, а порой и с поисками попутных машин, с ночевками у незнакомых и малознакомых людей. Но Бог миловал, и на людей ей всегда везло, в школе, в спортивной секции, в педучилище…


И вот теперь этот мальчик, всколыхнувший её душу, заставивший думать о нём, о себе, о них. Да кто он такой, рассердилась Вера. Залез в мои мысли, вытеснил из моего сознания все планы, заставил думать только о себе. Вера рассердилась вначале на него, потом на себя, а потом под руку попал и Емельян Вячеславович.


Оказывается, машина уже стояла у их дома, и он теребил её за руку,


– Верочка, приехали.


– Спасибо Емельян Вячеславович, до свидания. – Вера быстро выскочила из машины.


– Но как же до свидания, Вера Петровна, мы же за кизилом собирались, я уже и переоделся вот. – Емельян Вячеславович, показал на свои кроссовки и спортивный костюм.


– Емельян Вячеславович, извините Вы меня, но что-то совсем плохо себя чувствую, да и кизил ещё зеленоват, давайте как-нибудь позже. До свидания, до понедельника, – Вера слегка поклонилась и вошла во двор, заперев за собой калитку.


Во дворе, на огороде, в огромном цветнике – палисаднике мама Веры обрезала цветы, первое сентября заканчивалось, а до дня учителя было ещё далеко. Цветы были любимым увлечением Анны Сергеевны, а кроме того приносили осенью небольшой денежный доход. Увидев дочь, она всплеснула руками,


– Верочка, что случилось, что с тобою, доченька?…


Глава 5. 1973. Первое сентября, вторая половина дня.


Погрузившись в свои мысли Фёдор не заметил, как дошел до детского садика и уже входя в калитку озадачился, как же найти мать. Но это оказалось проще простого, детишки ещё гуляли во дворе, и Фёдор стал просто обходить территорию садика по кругу. Никто его не заругал, и он, проходя по заасфальтированному автомобильному проезду, любовался детскими постройками: качелями, домиками, горками, какими-то чудо богатырями, лебедями, медвежатами, красными шапочками, кощеями, бабами ягами. Всего не перечислишь. Всё было сделано с любовью и усердием. Что-то вырезано из дерева, что-то сварено из водопроводных труб, что-то сделано из автомобильных шин. Порой в фигурах, сконструированных из больших автомобильных покрышек, дерева и металлоконструкций виделась глубокая инженерная мысль.


Это были не просто детские игрушки, – настоящие инженерные сооружения. При этом абсолютно безопасные для детишек. Везде чисто, окрашено. Нигде нет куч собачьего дерьма, нет пивных банок, нет брошенных окурков, разбитых бутылок. Всё кругом обсажено яблонями и сливами. Кое где видны грецкие орехи. Никто на них не кидается, не ломает ветки, не хватает как дикий, плодов с веток, наполняя собственные закрома. Сказка, да и только. Что там демократы говорили про совковое сознание?…


Мать он нашел легко. Под беседкой, выполненной в виде сказочного подвесного моста, на невысоких скамеечках сидели десятка два пухлых двухлеток с раскрытыми ртами и круглыми глазами. Посередине, сидя на обычном табурете, спиной к нему, что-то читала мама. Рядом примостился Ванечка. Фёдор подошел ближе, но дети, увлеченные чтением, даже не обратили на него внимания.


Какая же она у меня красивая, Федор невольно залюбовался матерью, да, очень красивая. Только красота какая-то грустная, с печалью на лице, с отстраненностью во взгляде. Невесёлая красота, печальная. Таким становится человек много претерпевший, или много потерявший. Человек когда-то счастливый, но лишившийся главной составляющей своего счастья. Теперь, перед детишками, мама была сама собой, читая, она полностью расслабилась, и все содержание её внутреннего мира отражалось на лице.


А ведь она и Верочка очень похожи, удивленно подумал Фёдор. Некий женский шарм, очарование, вкупе со скромностью, сочетались у таких женщин с исключительно высокой силой духа. Они, по жизни послушные мужской воле своего избранника, в критические моменты проявляли необычайную стойкость характера, и шли за своими мужьями и на крепостные стены и на сенокосные луга…


Фёдор прислушался.


– А после всех вылезал из из-под кровати нянькин башмак и клянчил: – Каши, каши, каши!


Ребятишки дружно заулыбались, кто-то засмеялся. Улыбнулся и Федор, просьба башмака прозвучала так натуралистично, что он не мог не улыбнуться. Он помнил эту сказку, одну из его самых любимых в детстве, которую знал наизусть, и после часто рассказывал детишкам своей сестры. Кстати сестры у него ещё нет, и если отец погиб, то она должна взяться откуда?


Фёдор задумался, в этой жизни всё слаживается не так, как было, а значит, и он пойдёт совсем другим путем, отличным от прошлого. То есть Бог открывает перед ним совсем другие возможности и совсем другие миры. Жаль нет отца, очень жаль.


А мать уже заканчивала читать, придерживая порываемые ветерком странички.


– Рожа насильно влезла в картинку, и больше из-под комода ни ногой, только по ночам, когда мимо комода медведюшка пробегает, или едут на паровозе куклы, – ворочает глазами, пугает. – закончила мать, и закрыв книжку посмотрела на детей.


Те сидели молча, еще очарованные силой сказки, но вот одна девочка запищала, захлопала в ладоши, потом другая, и полились настоящие аплодисменты, прям как у взрослых. Понравилось значит, а ведь мелкота ещё.


Мать взглянула на часы, встала, подняла за руку Ванюшку,


– А теперь детки, идём с вами в группу, снимаем сандалии и моем руки. Будем обедать, все хотят обедать?…


Первым Фёдора увидел Ванечка, потянулся руками к нему, забулькал на своем детском, главное им понятном наречии,


– Фе – Фе, Фе – Фе, Фе – Фе, – и его пришлось взять на руки. Сбоку подошла другая малышка, и задергала Федю за штанину, требуя свое,


– Во-рук, Во-рук, – похоже девочка тоже хотела на ручки…


Обед ему понравился, куриная лапша с кусочком курицы, причем Фёдор свысока воспитательского столика видел маленькие кусочки курицы в каждой детской тарелке. На второе было картофельное пюре опять же с куриной котлеткой, на третье компот. Федор не наелся, но просить у материи добавки не стал, счёл неуместным. Рядом, только второе, кушала мама.


Дети еще возились с пюре картошкой, как мать обратилась к Федору, – Федь, зайдешь в магазин, сахара купишь килограмм?


– Да мам, конечно. Больше ничего?


– Нет, только сахар, – ответила мать, и открыв кошелек начала считать монетки.


– Не хватает мелочи, – она протянула ему три рубля.


Фёдор машинально заглянул в кошелек, в нем болтались одни монетки…


Дойдя до пересечения Стефана Великого и Толстого, Фёдор не свернул к магазину, а двинулся прямо, он хотел взглянуть на цены закупаемых у населения фруктов и ягод, ну и может ещё что закупают. Особенно его интересовали грецкие орехи, раньше он на них существенно подрабатывал, продавая их бабушке соседке. Интересно, здесь она жива? Пошёл сразу, чтобы потом, возвращаясь из магазина с сахаром, идти центральной улицей, по Свердлова. Подойдя ближе к дому, где принималась сельхозпродукция Фёдор расценок не увидел, и подумав, решил войти во двор.


– Э, чувак, те чё надо, а? – неожиданно сбоку вынырнул мальчишка лет двенадцати, чуть выше и плотнее Фёдора и, не вынимая рук из карманов, враждебно уставился тому в переносицу.


– Да ничего особенного, цены узнать хотел, орехи грецкие принимаете?


– Ничо мы не принимаем, а ну дергай давай отсюда, а то щас как врежу, мало не покажется -парень с угрожающим видом двинулся вперед.


– Да погодь ты зёма. Ну успокойся, слышь братишка, всё нормально, – Фёдор от неожиданности такого напора сделал шаг назад, потом другой.


Парень продолжал надвигаться, – да он сейчас ударит, мелькнула мысль. И точно, со следующим шагом паренёк неожиданно выкинул правую руку из кармана, и она полетела Фёдору прямиком в голову.


Уклон, другой, да он что спятил что – ли, боксер доморощенный? Фёдор еле успевал уходить от размашистых боковых, потихоньку смещаясь по часовой. А тот разошелся вовсю, махал руками аки вентилятор. И откуда силы столько в дурне берется. Игра с тенью продолжалась с минуту, Фёдору даже стало интересно, заденет – нет.


Наконец ему поднадоело, видя, что уговоры не помогают, а противник всё больше свирепеет, Фёдор уклонился от очередного удара, подсел вниз, и на развороте левой саданул задире под печень. Тот на инерции еще пытался сделать шаг вперед, но удар оказался неожиданно сильным и резким, и парень, склонившись верхней частью корпуса до земли, и схватившись руками за правый бок, успел выдавить, – Оох, – и рухнул на землю.


Фёдор даже испугался, он сам не ожидал, что удар выйдет таким действенным. Надо срочно грушу вешать и набирать форму, так дело не пойдет, пока все прописки школьные пройдут он к себе славу дурную точно наляпает, а ему это вовсе ни к чему. Бить надо аккуратно, под стать угрозе и силе противника. Вот же угораздило…


Фёдор стоял над телом поверженного противника и лихорадочно соображал, что делать. Сбежать по-быстрому – не вариант, ему нужно разобраться с ценами приемки, да и запомнил его паренёк. Значит надо мириться. Он наклонился над парнем,


– Что братишка, больно? – лицо Фёдора было само участие.


– Ты чё так бьешь сильно, где научился? – похоже драчун быстро отходил от болевого шока, да и расстроился не сильно.


– Я боксом немного занимался, – почти не соврал Фёдор.


– Слушай, классно, а меня научишь? – поднялся тот с земли. – Тоже хочу так драться.

– Нет, не научу. Хочешь пойдём вместе записываться на бокс и борьбу, а вообще – не знаю, такому хулигану не место в спорте.


– Это почему хулигану, неправда, я хороший парень, пионер вообще-то.


– А что же ты, пионер, на меня с кулаками кидаешься? В школе научился?


– Не кидался я вовсе, просто припугнуть хотел, давеча у меня Орленок со двора увели. Соседи видели, мальчишка какой-то, на тебя кстати похож, – паренёк потихоньку придвигался всё ближе и ближе. Фёдор несколько сдвинулся на всякий случай, вдруг дёрнется опять.


– И что, потому ты должен на незнакомых людей с кулаками кидаться?


– Да какой же ты человек, пацан ещё совсем.


Фёдор поморщился, не любил он этого слова. Поц, поцан, пацан, что-то в этом есть общее. Не русское.


– Тебя как зовут, давай лучше знакомиться, – драчливый пионер протянул руку. Меня Василий зовут, Чумаков. А тебя?


– Интересное, красивое у тебя имя, а меня Федором мама назвала. Олег Чумаков тебе не брат случайно? Со мной в одном классе. – Федор тоже протянул руку.


– Олежка то? Да, братан, только двоюродный, он по Энгельса живет, в переулке. А ты что, первоклашка что ли?


Замирившись, Фёдор узнал, что орехи можно сдать втихушку, по семьдесят копеек за сотню, сдавай сколько хочешь. Они сразу договорились о совместном сборе. Пока те были зеленоваты, а вот еще дней десять и можно трясти. Потом договорились на понедельник поехать в город узнавать по секциям, Фёдор обещал узнать где они находятся. В общем расстались они вполне довольные друг другом, и Фёдор, ощутив к этому безхитростному парню симпатию с интересом подумал о зарождающейся дружбе. И разница в возрасте в сорок пять не помеха…


Через десяток минут Фёдор рассматривал расписание работы продуктового магазина. С тринадцати до четырнадцати ноль ноль тот был закрыт на обед. Часов у него не было и послонявшись по пятачку перед магазином, он завернул за угол к промтоварному, прочитал расписание – у того обед с четырнадцати до пятнадцати. Подумав, решил, что ждать все равно нужно, а тут такое совпадение, пока один закроется, другой откроется, ну и зашёл в промтовары время скоротать…


Что сказать, советский сервис промтоваров в сельской глубинке, это печально и тоскливо. Фёдору так и стало. Поначалу. Но походив по магазину настроение поднялось. Не так уж и плохо. Верхняя одежда, костюмы, платья, рубашки, обувь – всё есть. Как говорится неладно скроены, но крепко сшиты. Фёдор взял в руки вполне приличные кожаные женские сапоги. Потёр отворот. Точно кожа. Всего сорок рублей. Дорого или нет? Прошёл дальше. Как-то скученно: косметика, игрушки, посуда, даже инструменты, всё в одной куче.


Нет, всё аккуратно разложено, не раскидано, не перепутано, но сильно непривычно.


Дальше другой отдел – почему-то в промтовары засунули и немного электроники и бытовой техники: кассетный магнитофон Десна, дальше ещё один – уже бобинный, Маяк. Утюги, пылесос, даже фотоаппарат Зенит. И опять, вроде всё в порядке, но непривычно разложено, не по феншую. Цены конечно о – ё – ёй. Кассетник – 220 рублей. Дороговато. Лучше уж Маяк взять за 260. Хотя, кому что нужней. Зенит – ровно сотню, тоже не дёшево. Зато дальше Смена лежит, поначалу не увидел, совсем ничего, пятнадцать рублей. Мечта любого советского мальчишки. Кстати вполне реализуемая. Надёжность – супер.


Ладно, что там дальше? А дальше, дальше две симпатичные молоденькие продавщицы в синих халатиках. Но, внимание – в мини синих халатиках. Ножки стройные, да и сами симпотные вполне. Для провинциального села это вообще сюр. Америка отдыхает. Красивые всё-таки у нас девчонки в СССР.


Фёдор уставился на девушек в упор, вернее на их ножки. А ведь сейчас продавщица в магазине так и не оденется – коротковато. А вот в СССР ничего, ходили. На работе. Кстати и школьницы щеголяют в сарафанах весьма и весьма коротеньких. И ничего. Он очнулся от раздумий, одна из продавщиц ему мило улыбалась,


– Мальчик что-то хочет купить?


– Нет, нет, я посмотреть только, – Фёдор чуть не забыл, что он теперь и есть мальчик, и обращаются именно к нему. Смутился и потихоньку пошёл дальше, вдоль прилавка.


Так, что здесь, – зубная паста, зубные щетки, расчески, пластилин, карандаши, футляр для очков, мыло, шампунь, тетрадки даже. Опять, всё вроде в куче, но разложено аккуратно. Кругом ценники. О, часы на стене, с кукушкой. Круто. А вот будильник, вот часы наручные. Несколько. Федору понравились Заря-юность. Совсем недорого – 15 рублей. Ему такие бы подошли, часы нужны будут по любому. Фёдор вздохнул, денег то все равно нет, и мимо выставленных вёдер, кастрюль, тазов и прочего двинулся к выходу…


Продуктовый еще не открылся, и Фёдор побрел к овощному киоску сетке, тоже закрытому на перерыв. Присмотрелся к ценам и был сражен наповал. Помидоры – две копейки. Персики, спелые и огромные – по двадцать две копейки. Блин, да так не бывает. Смотрим дальше, яблоки – десять копеек большие красные, шесть копеек зеленоватые. Копейки. Арбузы – восемь копеек. Подпорченные по четыре. Для курей. Перец и баклажаны по восемь копеек, виноград дамский пальчик – двенадцать копеек, кораб столовый – восемнадцать. Ну и цены.


Удивляясь Фёдор присел в тенёк на поребрик за углом киоска. Задумался. Взгляд безцельно ощупал дорогу, с подъехавшим к остановке на противоположной стороне ПАЗиком, скользнул по соседнему, из старых плит забору, упал под ноги. Фёдор повернулся боком к киоску, лицом к бетонному ограждению, спиной к солнцу и зацепился за кучку металла из обрезков труб, уголков, металлоконструкций.


Перевёл взгляд левее и среди каких-то бумажных обрывков увидел сиреневый край банкноты. Он сразу себе так её и назвал, банкнота. Двадцать пять рублей. Фёдор аккуратно, чтобы не порвать, вытянул её из-под края металлического уголка киоска, расправил – точно двадцать пять. Четвертак. Огромные деньги. Фёдор сунул купюру в карман, и стал тщательно исследовать уголок. Нашел ещё одну, трешку. Тоже хорошо. Да не просто хорошо, очень хорошо.


Перепахав дважды кучку мусора и тщательно обследовав уголки палатки, больше ничего не обнаружил, подарки закончились, и Фёдор не задумываясь двинулся в промтоварный…


– Девочки здравствуйте ещё раз, не знаю как вас зовут, – Фёдор просто излучал доброжелательность, – А можно мне часики посмотреть, Заря-юность за 15 рублей.


Продавщица, улыбчивая девчонка хохотушка, засмеялась, – Вероника меня зовут, исключительно для тебя можно Вера. А фунтики у тебя имеются, пионер, родители не заругают?


Ответив на один, и задав два вопроса в одном, и не дождавшись ответа она выдвинула ящик витрины и взяв часы, протянула их Фёдору.


– А меня Федя, – ответил Фёдор, вызвав безудержный смех продавщиц. И чего смеются? Джентльменов удачи вчера посмотрели?


– Хорошие часики, небольшие, как раз на вашу руку. – продавщица с усилием подавила смех и перешла на вы, – Стрелки никелированные, водозащита, корпус и задняя крышка из нержавеющий стали. Посмотрите, как хорошо смотрятся.


– Вы неплохо разбираетесь в часах, во всех, или только в этих? – Фёдору часы понравились, и он решился на покупку.


– А у меня жених часовой мастер, приходится проникаться интересами будущего супруга, – продавщица успевала и улыбаться, и расхваливать товар, и делиться подробностями личной жизни. Советские девчонки, святая простота.


Продавщица завела часы и выставила время. Отлично для первого дня, теперь у него есть часы. Подумав, Фёдор прикупил к часикам складной перочинный ножичек с квадратной металлической ручкой, типа бабочки, за тридцать пять копеек, с недлинным и широким лезвием. Щёлкнув им пару раз на разборке – сборке и послав девочкам воздушный поцелуй, под смех хохотушек и с приятной радостью на душе вышел из магазина. Теперь в продуктовый…


До открытия продуктового оставалось пять минут, и у магазина уже собиралась небольшая очередь. До Фёдора доносились обрывки разговора двух бабулек, одна говорила очень громко, почти кричала, другая еле слышно. Бабульки разбирали на части некую Розу, умудрившуюся забеременеть в десятом классе, а от кого, сама не понимающая. Мда, невесело теперь будет Розе. Впрочем, бабушек это не волновало, и, они продолжали мусолить бедную любвеобильную Розочку…


Магазин открылся уже во втором часу, и Фёдор стал приобщаться к пищевой потребительской корзине советских граждан. В итоге из магазина он вышел с пакетом сахара, тремя сладкими булочками, уложенными в ранец и с бутылкой ДЮШЕС в руках. Уж больно ему понравилось Верочкино угощение, захотелось угостить и маму с братишкой.


Подойдя к открывшейся палатке – магазину он опять задумался, хотелось купить арбуз на вечер, но все они казались какими-то огромными, и Фёдор был не уверен, дотащит ли он такую громадину до дома, или придется под конец катить, яко мяч футбольный. Решив, что не дотащит, хотел было купить столового винограда, но тут его сбоку подтолкнули,


– Ты чего здесь шляешься, я думал ты до домой потопал?


Его недавний спарринг партнер стоял, широко расставив ноги, и разглядывал содержимое палатки.


– Арбуз хотел купить, да больно большие все, не дотащу до дома в руках.


– А что его тащить, у меня вон папка на машине, тоже арбузы берет, давай мы тебе завезем.


– Согласится, не заругает?


– Да ну что ты, у меня батя знаешь какой мировой, он на войне воевал, и он для меня все что хошь сделает. – скороговоркой выпалил тот, и наклонившись добавил на ухо, – Я у них с мамкой поздний ребенок.


Батя у него и взаправду был добрым. Высокий пожилой мужчина лет пятидесяти, удивительно добрый и участливый, узнав об арбузе спросил, – Вам одного хватит? Сейчас они очень дешёвые, давай пяток купим, наедитесь хоть перед зимой. Арбузы очень полезны, камни из почек выводят. Вода у нас хоть и вкусна, но известняка в ней много.


Пользуясь случаем Фёдор купил пять приличных арбуза, заплатив за всё четыре рубля три копейки. Интересно было, что три копейки с него тоже взяли, чего он и не ожидал. Ну да что там, копейка ещё была деньгами.


Дядя Тихон довёз его до дома, со скрипом притормозил. Фёдор загнал заливающуюся лаем Дамку в конуру, подпёр доской, и они втроем, под оценивающие взгляды местной малолетней детворы, быстро занесли арбузы на кухню. Отказавшись пить чай, мол им ещё себе арбузы вести, и ящики с абрикосами на вывоз готовить, они с сыном засобирались домой. Расстались тепло, дядя Тихон пожал Фёдору руку.


– Ты давай обращайся если что, в гости приходи, не теряйся.


– Обязательно приду дядя Тихон. – честно заверил Фёдор.


При прощании Васька Федьку аж обнял. Ну друзья, да и только. Со стороны смотреть, чуть не навсегда прощались старые дружбаны. И не скажешь, что три часа назад они и не знали о существовании друг друга. Попрощавшись папа с сыночком быстро стартанули, только пыль заклубилась. Фёдор посмотрел вслед Москвичу, и хотел было прилечь, но тут увидел газету в почтовом ящике.


"Правда", заинтересовался он, и забыв об отдыхе принялся изучать последний августовский номер 1973 года. Прочитал письмо группы выдающихся советских писателей против Солженицына и Сахарова. В подписантах, среди прочих Айтматов, Быков. Будущие демократы сейчас были ярыми коммунистами. Политика. Сложно это всё, в политику Фёдор старался не лезть, хотя всегда ею интересовался. В любом случае, в стороне от политики не простоишь, рано или поздно, но она точно тобою заинтересуется. Да и не может военный быть полностью вне политики. Сама жизнь и есть политика…


В этот момент Дамка загавкала, и за калиткой, заглядывая в просвет между досками забора, показался предводитель малолетних огольцов.


– Вы что там делаете, а? А ну-ка давайте заходите во двор, арбуз есть будем, хотите арбуз? – Фёдор вышел на улицу, оглядел небольшую толпу детишек.


Семеро значится, от двух – трёх лет до шести – семи, наверное. И никто за них не боится, бегают с утра до вечера по улице, в пыли возятся, в зарослях лебеды вон целые ходы сообщений устроили. Никакой тебе ювенальной юстиции, никаких правозащитных организаций. И ведь вырастут нормальными людьми. В марте девяносто второго поднимутся за свою землю. Беззащитными, считай с голыми руками, встанут против отрядов полиции особого назначения насмерть.


– Заходи давай, заходи.


Ребятишки медленно, с опаской поглядывая на будку с собакой потянулись во двор…


Арбуз был съеден, вернее повержен в желудки без минуты промедления. Фёдору показалось, что эта ватага мелкотелых глотала не жуя, и словно не в себя – животы больше ни у кого не стали. И похоже они не отказались бы еще от парочки арбузов, ну один точно бы всосали.


Один маленький, лет двух молдаванчик, с тоской в голосе произнес, – Мулцумеск.


– Ку плэчере, – автоматически ответил Федор, удивившись. Слова на молдавском вылетели автоматом, он даже не задумался над ответной благодарностью.


– Спасибо большое, – уже на русском поблагодарил старший из ребят, – Ты сегодня в школу пошёл, да? Я видел, с мамой и с братом утром пошли.


– Да, сегодня началась моя взрослая жизнь, а ты, когда в школу пойдешь?


– Мне только на следующий год, – вздохнул тот…


Они еще долго болтали с Михаилом, младшие уже разбежались, остались он втроем, Мишка с пятилетним братишкой Степаном и Фёдор. Мальчишки есть мальчишки, интересы завязались быстро: велосипеды, рогатки, горох на колхозном поле. В общем полное взаимопонимание. Хотя Михан то и дело вставлял молдавские слова, понимали они друг друга легко. Под конец собрали арбузные шкурки и отнесли Мишке во двор, где высыпали свиньям. Фёдор сказал, что будет заносить остатки от еды, если будут, и ставить за калиткой, только ведро пусть своё принесут. На том и расстались…


Глава 6. 1973. Первое сентября. Разговор с мамой. Откровенный.


Рассказывая братишке на ночь сказку, Фёдор вглядывался в его лицо, безмятежное и счастливое. Ванька лежал на правом боку и стиснув его руку ладошками, внимательно слушал. Глаза брата время от времени закрывались, но он упорно, через силу, еле – еле, их разделял, стараясь не заснуть. Наконец они, словно шторки жалюзи, схлопнулись в последний раз и Ваня заснул. Фёдор немного подождал, осторожно вытянул руку из братских объятий и вышел на кухню. За кухонным столом сидела мать, помешивая сахар в кружке. Фёдор присел.


– О чем задумалась? – спросил он, лицо матери выглядело усталым.


Мать отвечать не торопилась. Свет от лампочки, падающий сбоку, лег таким образом, что затенив правую часть лица высветил левую половину, и Федор заметил лёгкую паутинку морщинок.


– Что мам пригорюнилась, тяжело?


– Есть немного. Детки, они такие, требуют полной отдачи, а иначе не получится. Они чувствуют неискренность, и сворачиваются от общения. Тогда всё остаётся в рамках обязанностей. А дети растут сами по себе. Вот и приходится стараться.


– Для кого? – Федор что-то не понимал.


– Как для кого? Для себя, для них. Ну и вообще, как по-ругому? – теперь уже не понимала мама.


– Вот представь, ему всего годика полтора, может чуть больше, кому и этого нет, а его уже из семьи забрали, от мамки, от сиськи. Представь, каково ему, малышу, всё вокруг чужое, непонятное, холодное. Ему очень боязно, он начинает капризничать. Взрослые думают, что он капризничает из вредности, а ему просто страшно. Он совсем кроха. Он боится. Ты знаешь, хочется их всех обнять, прижать к себе, утешить. Гладить, гладить. Чтобы слёзки их просохли, чтоб улыбались и не плакали никогда. Они ведь такие беззащитные, каждый может их обидеть, и они ничего не могут сделать. Маленькие беззащитные кулечки, куда их понесут, туда они и несутся. А потом они растут на твоих глазах, вот им уже два года, три, четыре. И они приобретают понимание мира, природы, зверей, человеческих отношений. И что в них вложишь, с тем они и пойдут по жизни. Добрыми или злыми, весёлыми или грустными, жалеющими или безпощадными.


Мать остановилась и выдохнув, будто с изумлением воззрилась на Фёдора.


– Федь, ты меня понимаешь?


– Да, мам, понимаю, – Фёдор смотрел на неё счастливыми глазами.


– Ну а ты как? Первый день пролетел? Наверное, и не заметил?


– По-честному? – Фёдор смотрел на мать исподлобья, еле сдерживая улыбку.


– Ну конечно по-честному, а как иначе?


Фёдор зажмурился изо всех сил, потом собравшись выдохнул и открыл глаза,


– Мама, я влюбился.


Тишина, повисшая в комнате, нарушалась тонким звуком позвякивания ложки о край стакана, мать машинально продолжала размешивать сахар, вглядываясь в сына.


– По-настоящему? – спросила не улыбаясь, по серьезному. – Всё-таки ты еще не очень большой.


Она наконец то перестала мешать сахар, продолжая вглядываться в Фёдора, словно изучая насколько он изменился после долгой разлуки.


– Совсем по-настоящему, по-взрослому.


– И как зовут эту счастливую девочку?


– Девочку? – удивился Фёдор. – Нет мам, это уже взрослая, вполне состоявшаяся девушка.


– Фёдор, ты кажется совсем не шутишь? Кто она? – мама была по-настоящему заинтригована, ещё бы, сын в первый раз признался ей в любви к девушке,


– Кто она? – ещё раз повторила она.


– Вера Петровна.


– Верочка? – ахнула мать…


На улице уже темнело, опять залилась лаем собака. Поднялся ветер, было слышно, как хлопает развешенное на веревках бельё, как шумят деревья, как падают и шуршат первые жёлто – красные листья. В комнате стало зябко, и потянуло дымком горевших листьев и травы. Сосед жёг засохший бурьян. Фёдор поднялся, закрыл форточку на веранде.


– Помнишь, утром говорил, что со мной будто что-то произошло. Как в другом мире побывал и прожил целую жизнь. Многое потерял и многое нашёл, многое пережил. К жизни отношение другое сложилось, не детское. Душою я совсем другой, другой духом. Другие интересы, другие ценности жизни. Всё другое. Это тяжело осознать, но это так. И много знаний появилось, много умений. Знаний и умений этого мира.


Фёдор остановился, глядя на мать. Та сосредоточенно слушала.


– И да, мам, я знаю откуда берутся дети.


– Даже это, – усмехнулась мать, вовсе не удивившись. – Так ты совсем большой.


– Ах ты моя шутница, юморить изволишь? – Фёдор подошел к матери сзади, обнял её за плечи, улыбаясь зарылся носом в волосы.


Те пахли сиренью, лёгкий, еле ощутимый запах сирени.


– Только вот не любил я в той жизни никого, ни одну женщину не любил. Кроме тебя и сестрёнки. Но ведь это другое, понимаешь? А здесь влюбился. Только увидел, и сразу понял. Всё по-настоящему, по-взрослому. А как мне, ребёнку с душой взрослого, покорить любимую женщину, возможно ли это? – Фёдор умолк.


– Не знаю, что с тобой произошло, наверное, ученые нашли бы какое-то объяснение, но я верю тебе. И я рада за тебя. Любовь, это прекрасно. Твоя жизнь раскрасится совсем другими красками. Но я боюсь за тебя, сможешь ли вынести эту ношу. Ведь любить это так тяжело. Все твои мысли только об этом. А учеба, школьные друзья, детские игры. – мать похоже не понимала до конца суть происшедшего с Фёдором.


– Кстати, по учебе, – перевел разговор Фёдор. – Хочу во время осенних каникул сдать программу первых трех классов, и уже этой осенью пойти в четвертый.


– Ты сможешь? Это очень нелегко, это практически невозможно, за три месяца пройти программу трех классов. – мама явно была встревожена.


– Я уже говорил об этом с Верой Петровной, она больше часа гоняла меня по всем предметам, осталась очень довольна и обещала посодействовать. Нужно будет зайти в школу, написать заявление. В школе всё расскажут, но это позже, когда будет ясно, как это делается. Думаю, экстерном у нас в школе до меня никто не сдавал.


– Знаешь, совсем ничему не удивляюсь, рада за тебя, уверена, что всё у нас получится…


Чайник остыл, и Фёдор, слив старую воду, набрал его до половины и поставил греться на электрическую плитку. Плиток таких он не видел давно, с красной, раскаленной спиралью она излучала тепло и уют, но была крайне пожароопасна.


– Скажи мам, где папа? – не зная, как подступиться к интересующей его теме, Фёдор спросил напрямик. К его удивлению мать ответила ровно, хоть и с прохладцей в голосе.


– Папа погиб. Два года назад. Я была беременна, на седьмом месяце. Ванечка родился недоношенным, еле спасли…


Откровение далось ей тяжело, под конец голос задрожал, мать пыталась сдерживаться, но вот всхлипнула и две слезинки медленно покатились из глаз. Фёдор устыдился, опять попёр буром напрямик, так и не научившись, подбирать ключик к женской натуре. Тем более к маме. Надо по-другому было, помягче. Только вот как, он не представлял.


Он подошел к матери, приобнял, заглянул в глаза – Ты его любила?


– Да, сынок, очень. И сейчас люблю. У меня кроме него и не было никого и никогда. И сейчас, вечером спать ложусь, глаза закрою, а он как живой стоит. Улыбается грустно, как в тот последний день, стоя на пороге, прощаясь. Я такая дура была, пирожки с утра затеяла, торопилась. Он ведь уходил на пару часов всего, новое оборудование должны были привезти. Им и нужно было только разгрузить и домой. В субботу это происходило. Так и прощалась быстро, чмокнула в щёчку и всё. А он стоял и стоял в дверях, не торопился уходить, будто чувствуя, что в последний раз, что навсегда прощается. Даже показалось, что он чем-то встревожен, задумчивый какой-то, но отогнала мысли прочь. Уже Карен сигналил вовсю, а он всё не уходил, пока полотенцем на погнала. Кто ж знал, что так получится.


Мать горестно покачала головой, – Так навсегда и остался в моей памяти, грустный, улыбающийся. Я даже вслед ему не посмотрела. – Она всё же не удержалась и тихо заплакала.


Фёдор выждал пока мать успокоится, – Карен он тебе тогда кто? Не муж? А кто?


– Да я и сама не знаю кто. Друг, наверное. Мы же все детдомовские. После войны таких было пруд пруди. Хотя нам, подкидышам пришлось тяжелее. Те, кто повзрослее, как папка твой, многие своих родителей знали, видели, причины их детдомовщины были очевидны и понятны. Родители погибли. Куда их – в детдом. А мы, нас ведь уже после войны рожали мамки непутевые. Рожали и подкидывали, где ни попади, избавлялись значит. Ладно хоть не убивали, хотя и такое было, помню. В детдоме мы с Сашечкой и познакомились. Он старше был на шесть лет, и как-то сразу взял меня под защиту. Странно это было, ведь по детдомовским меркам между нами небо и земля. Ему двенадцать, мне шести даже не исполнилось. Как так вышло? У меня и воспоминания первые с ним связаны. Помню, сидим под сливой, и он мне алычу спелую, желтую до прозрачности, срывает с веток и с крыши корпуса бросает потихоньку в траву на землю, чтобы плоды не полопались от удара. Вкусная слива была, спелая, сладкая…


Мать сбилась, и вдруг неожиданно совсем про другое: – Ванечка, братишка твой, на меня похож, а ты в отца. Так похож, вылитый папка в двенадцать лет. У меня аж под сердцем шевелится как на тебя смотрю. Папин сын…


Потом прервалась в воспоминаниях, задумалась. И совсем тихо, уже окончательно успокоившись, продолжила.


– А Карен, он при папе твоем, вроде друг, вроде адъютант. Так они всегда вдвоём и ходили. Сашка, высокий, плечистый, светловолосый, не очень он разговорчив был, больше молчалив. А рядом Карен, маленький, юркий, чернявый, болтливый. И всегда неестественно весёлый, до неприличия. После седьмого класса, в пятьдесят четвёртом папа в ФабЗУ уехал в Севастополь, на тринадцатый завод. А мне шесть лет доучиваться оставалось, потом в шестидесятом в Ростов, в библиотечный техникум поступила, училище уже тогда. Но симпатии и чувства у нас раньше стали проявляться, я еще девчонкой совсем была, в пятом классе училась. Сашка ко мне стал ездить, как выходные большие, или праздники, он ко мне сразу. Начинал то он учеником, потом ФабЗУ закончил, на сварщика выучился. Варил очень хорошо, и получал хорошо. Привозил разное вкусненькое, девчонки от него без ума были. А я, в свои четырнадцать, как гадкий утенок, кожа да кости, что во мне нашел. Карен с ним, как обычно, поначалу тоже за мной пытался ухаживать, но не нравился он мне совсем....


– А погиб он как, ты знаешь? – не удержался Фёдор, поторопив мать. Ему тут же стало неловко от своей неуместной поспешности. Мать ему душу раскрывает, а он, торопышка.


– Мам, прости.


– Ничего сынок, не расстраивайся, я понимаю. – Мама совсем не обиделась, и собравшись с мыслями, продолжила.


– С армией ему повезло, остался в Севастополе, помогли, наверное, но вот кто – это нам неведомо. Говорила, он сварщиком был очень хорошим, а тут в Карантинной, в водолазной школе начали набирать ребят на сварщиков подводников. А он прямо рвался под воду, особенно его большие глубины манили. Сварку на глубоководных работах мечтал проводить. Саша пошёл в военкомат и подал документы. Симпатию он внушал, батька твой, вот и сейчас, понравился военкому, тот сразу выдал направление. Комиссию прошёл, но брать его поначалу не хотели, он метр восемьдесят шесть был, на сантиметры лишние вырос, – мать усмехнулась.


– Но видать действительно кто-то за него заступился, взяли. А через пять месяцев, как закончил, его в Балаклаву перевели, с моря почитай всю службу не вылазил. Безпокоилась за него, плакала, молилась, а он ко мне несколько раз приезжал. Отслужил без проблем, после армии остался на сверхсрочную. В военное училище уже поступать было поздно, а армия ему нравилась. Ну и заработок неплохой. А Карена в армию так и не взяли. По здоровью. Карен конечно сильно переживал, но сумел как-то пристроиться в Балаклаве водителем.


Она перевела дыхание и прислушалась, где-то с какого-то перепуга закукарекал петух, порывами опять налетел ветер, спустя пару секунд все затихло…


– Поженились мы в шестьдесят третьем, мне семнадцать было, ему двадцать три. К тому времени я хорошенькой стала, симпатичной девчонкой, а папка твой вообще богатырём. Тайком, в подвале Дворца пионеров, нас отец Георгий и обвенчал, там раньше церковь была Николаевская. Тогда ведь, как и сейчас, это не приветствовалось, а я твоему бате сразу сказала, что за нехристя, и без венчания замуж не пойду. А он, как будто и ждал этого, крестился с великой радостью. Счастливым ходил, а через неделю и обвенчались. Так что венчанные вы у нас с Ванечкой детки, венчанные…


Через год с небольшим ты родился. Жили не богато, но всего хватало. Комнату снимали, потом домик двухкомнатный. Потом денег стало больше, отец повышение получил. Я стала шить, по мелочам сначала, потом клиенты постоянные появились – понравились мои творения. Заработок дополнительный пошел, денежку стали откладывать на свой дом. В семьдесят первом нашли домик неплохой, тоже двухкомнатный, с верандой, а самое главное очень удобно был расположен, недалеко от Севастополя совсем и с работой рядом, и море недалеко, и земли сорок соток. Не домик – сказка. Дороговато правда просили, двенадцать с половиной. Грек один уезжал на жительство куда-то под Сочи, в Лоо что ли, вот и продавал. Как увидел нас: отец в погонах мичмана, меня – беременную, уже с животиком семимесячным, рядом ты с важным видом. Сразу до одиннадцати скинул, даже не торговался. Но дальше никак. Думаю, ему именно такая сумма была крайне нужна…


Мама замолчала, воспоминания нахлынули в эту изболевшуюся душу. Рассказывая она вновь и вновь погружалась в атмосферу того потерянного земного счастья, когда был муж, детки, ещё чуть-чуть и будет своя крыша над головой. Много ли надо женщине. И вот всё рухнуло, и она, измучившись за долгие, длинные месяцы одиночества, изливает душу своему старшему мальчику. Горько, больно. Но Фёдор понимал, нужно выговориться. И уже не перебивал, не спешил, терпеливо ждал, внимательно выслушивая мать.


И мать, передохнув продолжила, – У нас таких денег отродясь не было, пять с половиной мы накопили, и это по тем временам деньги огромные, машину можно купить, а тут ещё столько же надо. И здесь Карен помог, он вечно с какими-то личностями непонятными крутился, с ними батьку твоего и свёл. Те дали пять тысяч под небольшие проценты в долг на год, за год должны были отдать. Тяжело бы конечно было, но отец уже думал на дополнительную работу идти, грузчиком подрабатывать. Да и я, помнишь, уже шить научилась, неплохо получалось, постоянные клиенты появились. Выкрутились бы. И тут вот такое…


– Мам, а домик ты купила? – какие-то непонятные мысли изподтишка, по-тихому, начали вползать в мозг, Фёдор забезпокоился, встревожился.


– Какое там, когда Ванечка погиб, весь дом переискала, денег так и не нашла. Хотя с вечера отец в сумочку старую положил все деньги, вместе с документами, и под половицу, под шкаф старый спрятал. Шкаф был очень старым, тяжелым, мне и не поднять одной было, позвала Карена, сумку вытащили, а там одни документы, никаких денег. – Мама уже не плакала, глядя безжизненными, пустыми глазами в окно…


– А через два дня после похорон отца эти бандиты заявились, сказали, что наш долг никто не отменял, – нет Саши, значит я буду платить. И не дергайся мол, у тебя дети. Срок оставили тот же. У меня с похорон оставалось четыреста рублей – ребята по службе отца на похороны собрали, я им пятьсот сразу отдала. А остальные четыре с половиной Карен помог, сказал, что у своих взял, нужно будет отдавать. Вот и отдаю потихоньку. Еще две с половиной тысячи осталось, больше ста рублей в месяц не получается. Ещё самим жить нужно. – Мать горестно вздохнула.


– А Карен не помогает?


– Нет, он своим хозяйством, своей жизнью живет, замуж не зовет, в постель не лезет, такое впечатление, что как долг отдам, сразу нас и выгонит. Постоянно в разъездах, он в Молдплодовощпроме водителем, в этом году дальнобойщиком устроился. Вначале, как переехали, в скорой работал, но что-то у него там не сложилось. А сейчас мотается по всему Союзу, из рейса в рейс, неделями дома не бывает, да я и не печалюсь.


– Как с долгом рассчитаюсь, съедем отсюда, в селе можно рублей за тридцать, двадцать пять домик снять, а если комнату, то и дешевле, за двадцатку. Ареня, женщина одна одинокая вообще за безплатно к себе зовёт, она одна в двухкомнатном домике проживает. Совсем недалеко от садика и к школе гораздо ближе.


– Мама, вот, возьми, тут сдача, и вот еще, – Фёдор, вспомнив о деньгах покопался в карманах, вытащил, расправил насколько денежных купюр и выложил деньги на край стола. – Я сегодня у овощного киоска, где алкаши тусуются нашел четвертак, и потом еще трешку. Себе часы купил, ножичек складной, арбузов ещё, а то осень пройдет, так и не поедим. Булочек вот, газировки Ванечке, ну и сдача, что осталась. Всего десять рублей с копейками. Я копейки себе оставлю, ладно?


Мать взяла протянутые Фёдором часы, внимательно их осмотрела, взглянула на лежащие на столе деньги, будто не понимая, что происходит, что это перед нею, потом отвтила.


– А я подумала на наши общие деньги купил, удивилась ещё, раньше ты так не поступал. Тусуются, так понимаю это собираются, проводят время, да?


– Ну да, – Фёдор аж ухмыльнулся про себя, опять прокололся. В семидесятые, в глухой молдавской провинции вряд ли кто такие словечки слыхивал.


– Это хорошо, что ты такой везучий у меня, нам эти десять рублей очень пригодятся, а то до получки еще неделя, а у нас только и оставалось, что та трёшечка, которую тебе на сахар давала.


– Мам, я, наверное, начну потихоньку искать, где подработать, чтобы с долгами побыстрее рассчитаться, может если узнаешь что, сообщи.


– Да где же я узнаю, лет тебе совсем маловато. Какая работа для тебя может быть, о чём ты.


– Ну может тебе чем-то помочь нужно, ты говори, не стесняйся.


– Как чудно ты заговорил, как же я тебя буду стесняться, сына своего, – усмехнулась мать. -Скажу конечно. А вообще нам хватает пока, девяносто зарплата воспитателя, тридцать за полы, уборщицей в садике подрабатываю. Ещё немного шью, то тридцать, то пятьдесят в месяц выходит. А раз даже сто рублей заработала, даме одной из исполкома два платья и костюм брючный на заказ сшила. Очень уж ей понравились. Сказала, что ещё зайдет, но вот месяц прошел, пока нет. По сто рублей в месяц Карену отдаю, на остальное и живем…


– Да, чуть не забыл, – встрепенулся Федор, – У нас совхоз, взявший шефство над школой, будет кормить все классы обедами. И ещё молоко давать с булочкой первым классам. Все безплатно. Так что можно в садик не ходить на обеды. И еще, я хочу спортом серьезно заняться. Пойду в понедельник в город, искать секции борьбы и бокса, наверное. Ты как, не против?


– Ну что ты, занимайся конечно, я даже рада буду. Сможешь за себя постоять, и по улице болтаться не будешь. Занимайся конечно.


Мать откинулась на спинку стула и стала внимательно рассматривать Фёдора.


– Слушай, а что ты про сестрёнку молвил, прямо поразил меня таким открытием. Откуда ей взяться, если не замужем я, и не выйду уж никогда. После папки твоего, для меня мужчин не существует на свете. Однолюбка, наверное.


– Ну, в той жизни, откуда я, у тебя трое детей имелось, кроме нас с Ваней ещё дочка была, Христина. Ты с ней и её семьей так и жила, внуков нянчила. Их у неё аж девять было, тебе работы хватало…


Разговаривали они почти до полуночи, уже чай не лез в горло, уже тысячи слов были сказаны и всё казалось переговорено, как после большой разлуки, когда разговор затих. Фёдор смотрел на мать, казалось морщинки под глазами расправились, лицо посвежело, и мама стала веселее и общительнее, разговорчивее.


– Феденька, ты очень сильно изменился. Всего за одну ночь. Вчера ещё другим человеком был, а сегодня уже взрослый совсем. И легко в общении стало, разговариваю с тобой обо всем, как с братом.


Помолчав немного, добавила смущаясь, – Со старшим братом…


Уже засыпая, медленно ворочая свои мысли о сегодняшнем дне, Фёдор вспоминал его события, радовался им, запечатлевая в своей памяти навечно. И страшная мысль пронзила его, ведь это всё исчезнет, до девяносто первого осталось восемнадцать лет, а ещё через год Дубоссары будут фронтом.


Из пятидесяти пяти тысяч жителей в городе останется двадцать. Да что там Дубоссары, вся страна развалится вся. И Фёдор понял, он не может стоять в стороне. Ради мамы, ради Вани, ради Веры, ради миллионов простых людей он должен остановить процесс уничтожения Советской России, хотя бы попытаться, чтобы всё пошло не так, как было там, в его страшном кошмарном сне…


Глава 7. 1973. Третье сентября. Визит к Опряну.


Воскресенье прошло продуктивно. Удалось обзавестись стареньким Школьником и починить его, чему Фёдор очень обрадовался. А вот грушу для бокса не получилось сварганить, проблема вылезла с креплениями, но зато подправил завалившиеся секции забора…


С самого утра Фёдор с четверть часа часа моделировал выкройку груши, остановившись на небольшом цилиндре, диаметром в 30 сантиметров, и длиной в девяносто. Очень сильно мама помогла. Поняв, что нужно делать, она как настоящий мастер, скроила и сшила из брезента наружную оболочку, а из старых простыней двойную внутреннюю. Но верхом совершенства стала самая её верхняя часть из натуральной кожи. Фёдор пробовал было отказаться, кожа дорога, и может пригодиться для пошива чего-то более необходимого, но мать настояла, добавив только, чтобы грушу после занятий снимал и убирал в дом. От дождя, ну и мало ли что. Хотя, конечно коже дождь ни по чём, но все же сверху швы, нитки. Лучше убирать.


Натуральной коже Фёдор очень обрадовался, еще бы, можно отрабатывать удары даже без перчаток, когда они, личные, ещё появятся. Интересно сколько перчатки стоят сейчас, рублей десять – пятнадцать, не меньше, наверное…


Когда чехол для груши был почти готов, и встал вопрос о набивке, как можно кстати появился недавно обретённый друг. Очень был удивлён такому развитию событий, но принял самое живое участие. Вначале похвалился новеньким светло голубым Орленком, взамен украденного, а потом предложил Фёдору свой старенький Школьник.


– Правда он для девчонок и поломанный немного, – добавил тёзка смущаясь.


Пришлось отвлечься на ремонт Школьника. Прокопался с ним Фёдор часа три, не меньше. Но ничего особенного не нашёл, все было легко чинимо. Разобрал, и перебрал втулку на заднем колесе, перебрал рулевую колонку, смазав подшипник. Сгонял с Васьком в город, в спортивный магазин за клеем, чтобы заклеить камеру переднего колеса, но купил в добавок к клею и сразу новую, после чего заменили и её. Закрепил болтиками багажник и всё, готово, можно ехать. С переделанным рулем вылезла небольшая проблема, всё-таки руль был высоковат, но Фёдор приловчился, и ему даже понравилось, ну прям как на байке едешь.


Наконец, после контрольного круга, сопровождаемый уличной мелкотнёй, Фёдор разогнался с горки до предела и притормозил. Раз, другой, третий. Всё четко, тормоза работали как часы, и Фёдор удовлетворенно заулыбался, – Поехали.


Сгоняли к Днестру, к старому мосту, набрали крупного песка с ведро, и сухой травы, затем, уже с мамой нарезали лоскутков старой одежды, и добавив речного песка перемешали. Получилось в конечном итоге конечно не то, что в магазине, вместо песка гороха бы сушеного. А так, ну уж больно тяжела. Но в принципе, пока песок сверху донизу осыпется, пойдёт, боксировать такая начинка даст.


Самое сложное оказалось закрепить грушу в кольцах – распорках и крепление. Пришлось повозиться. Уже по готовой груше Фёдор замерил длину окружности, отпилил два прута ржавой проволоки – шестерки, с запасом сантиметров в десять, попробовал было увязать их между собой, но куда там. Сил явно не хватало, и получить скрутку, как он раньше делал не вышло.


Сваркой бы, но где её взять, работа стала. Сильно огорчившись, Фёдор убрал все поделки во времянку, и они с дружком просто подвесили на алюминиевую проволоку старую шину от Москвича.


Под удивленно восхищённые взгляды мамы и Василия обмотал руки длинными лоскутками. Провел пяток троек с уклоном. Поработал немного ногами, завершив легкий тренинг классическим ура маваши. Мама приложила ладонь к губам и ахнула, Василь выпучил от удивления глаза, и только Ваня продолжал смотреть с любовью во взгляде, ничему не удивляясь.


Закончив, с маминого согласия, укатил с другом и Ванькой купаться на Днестр, к Новому мосту. Удивительно, но мать доверила ему Ванюшу, видать после вчерашнего разговора и сегодняшнего мастер класса перед шиной, доверять стала абсолютно. Правда везти Ваньку на самодельном заднем багажнике Школьника Федор не рискнул, и Ванечка благополучно в обе стороны путешествовал на велосипедной раме. Восторгов было не счесть, но Фёдору было крайне неудобно…


Накупавшись вдоволь, вернулись назад. Приехав, починил забор, поужинал и помолившись вместе с мамой, лёг спать. С молитвой интересно получилось. Ещё с утра, предложив матери совместное вечернее правило наткнулся на немалое удивление, мать явно не ожидала ничего подобного. После некоторого обсуждения, пришли к выводу, что утром будут читать правило батюшки Серафима, ну а вечером по возможности полноценное вечернее молитвенное правило. Заснул Фёдор счастливым, радуясь хорошо проведенному дню, и завтрашней встрече с Верочкой…


И вот понедельник, третье сентября. В начале зарядка, без неё никак. Пробежался до Днестра, поработал на турнике, грушу поколотил. Хорошо. И хоть погодой день не задался, с утра хмурилось, намечался дождик, но душа Фёдора пела и ликовала. В предвкушении встречи с Верочкой, он даже не ответил толком на приветствие своего нового дружка, чем вызвал его недоумение.


– Ты чё это Федька такой задумчивый, и невнимательный. Я с тобой здороваюсь, а ты в ответ и не улыбнешься вовсе, привет только и сказал – дружок был явно озадачен. И прищуриваясь спросил: – Что случилось, колись, я знаешь какой внимательный?…


Препираясь и перешучиваясь они медленно, не торопясь подошли к школе. Машин у школы вовсе не было, только Запорожец Емельян Вячеславовича стоял в этаком гордом одиночестве.


– Прикинь, а у меня батя хочет Волгу брать, новую, веришь, нет? – взгляд друга смотрел без восторга на Запорожец, не выражая ничего кроме полного отсутствия интереса.


Тут зазвенел звонок, и Фёдор машинально взглянул на часы, так и есть восемь часов, как они могли опоздать, и друзья на ходу прощаясь помчались в школу…


Фёдор успел, и даже сумел ещё выложить букварь, хотя на кой он ему сдался, ума не приложить. Но спустя секунду он забыл про всё на свете, в класс вошла она, Вера Петровна. В той же приталенной светло голубой юбке с жилетом, только в этот раз в голубой, чуть темнее костюма блузке. Но Фёдор как позабыл разглядывать её, столкнувшись с широко раскрытыми желто-зелеными глазами.


Глазами, которые словно молвили ему в тишине враз замолкнувшего класса: – Ты ждал меня, ты скучал без меня, ты хотел видеть меня?


И тогда Фёдор, ликуя внутри от восторга, ответил вслух: – Да.


Никто ничего не понял, дети вокруг были ещё очень малы, и не понимали язык глаз, которым умеют владеть влюбленные взрослые, но Вера…


Она как-то удовлетворенно улыбнулась, она конечно же всё прекрасно поняла, и ответила тоже вслух: – Хорошо.


И уже для детей: – Здравствуйте ребята.


– Здравствуйте Вера Петровна, – вразнобой, на разных тонах заголосили первоклашки, и первый п-настоящему урок начался…


Вера Петровна положила на парту Фёдору учебники за третий класс, велела пока прорешивать математику, а позже она покажет, как делать русский, и занялась уроком. Он же добросовестно стал решать задачки с примерами, потихоньку заполняя тетрадь решениями. Мыслями он конечно был не здесь. Украдкой поглядывая на свою любимую, Фёдор испытывал одновременно странные, не сочетающиеся между собой чувства. Радость от присутствия Верочки, тревога за семью – мать с Ванечкой, сомнения в правильности намечающегося пути…


Всё смешивалось в единый клубок, крутилось в череде быстро сменяющихся мыслеформ, распадаясь на сполохи небольших мыслей, и огромные столпы больших и важных. Они плавно перетекали друг в друга, усиливая одни и истощая другие, и то, что ещё вот-вот казалось важным, мгновенно распадалось на составляющие и виделось малозначимым, или вообще не представляющим никакой ценности. На их место, словно из ниоткуда появлялись слабые росточки смутных огнедышащих новых форм, и вот они крепли, укреплялись в цветах и размерах, и заслоняли собой все остальное. Бликуя, отсвечивая, переливаясь оттенками, они начали захватывать сознание Феодора и ему стало неприятно. Незаметно он втянулся в рассуждения с самим собой, начиная осознавать весь ворох проблем, с которым ему надлежит столкнуться уже в ближайшем будущем, и он встревожился. Появилось и стало резко усиливаться чувство опасности.


Фёдор отложил ручку и закрыл глаза: – Господи помилуй, спаси Господи…


Зазвенел звонок, закончился второй урок, и ученики, окружив учительский стол, заслонили сидящую Веру Петровну. Она что-то кому-то объясняла, улыбаясь такой родной, обворожительной улыбкой. А ребятишки и были рады, вконец её окружив.


– Нет, не пробиться, – Фёдор вышел в коридор, сразу же столкнувшись с Васькой, тот шпарил куда-то мимо него, но увидев друга резко затормозил: – Ты куда?


– Да перемена вообще, гуляю вот.


– А молоко вы пили?


– Нет ещё, после второго урока будем, с булочкой.


– Классно да? А ещё обеды будут, – Васёк потёр живот ладошкой и вдруг вспомнил, – Слушай, я же по делу, я вчера забыл совсем, у нас девчонка в классе, Галя Васильева, дед у неё в Геологоразведке работает, сварщиком, он тебе вмиг проволоку под грушу заварит. Он знаешь какой спец, он моему папке даже в Москвиче что-то варил. И проволока у него есть вообще толстая, десятка говорит, не то, что у тебя. Только он сегодня не может, он в командировку в Криуляны поехал, только завтра будет.


Всё это на одном дыхании было вывалено, словно подарки нетерпеливого Деда Мороза, но в в целом понятно.


– Грушу можно завтра доделать.


– Так что, завтра после уроков к нему?


– Погодь ты, нужно обдумать как это лучше, через Галю или через батю.


– Да что там думать, пойдём сразу, там и договоримся, – усмехнулся Федор – Чего уж усложнять. Нужно только проволоку с собой взять. Или может действительно, из десятки сварить, шестерка все же слабовата…


После третьего урока вкусненько так пообедали: мясной борщ, гречневая каша с кусочками говядины и кисель с творожными сочни. Федор прикинул, на приличную сумму выходит. Богатенький совхоз. Опять же демократам шпилька в бок, смотри как кормят, не хуже, чем в ресторанах…


Рисовать Фёдор не любил, но тут же была Вера, и он настолько увлёкся, тщательно вырисовывая комнатный циперус, стоящий в углу класса, за учительским столом, что чуть не пропустил начало Вериного обращения.


Уже после звонка Вера Петровна затребовала тишины: – Внимание, ребята, тише пожалуйста, послушайте меня.


Фёдор весь вошел во внимание, и не зря, сказанное меняло на корню все его планы на сегодня.


– Ребята, скажите, кто-нибудь знает Костю Опряну? Он сегодня опять не пришёл в школу, кто знает, где он живет?


В ответ тишина, класс молчал, никто не поднял руки, никто не крикнул, что знает этого Костю. Где-то на задней парте, сбоку от Фёдора еще что-то пробубнил Мишка Арсеньев, и установилась тишина полная, абсолютная.


Улица Двадцати Шести бакинских комиссаров, кто знает, где находится?


И в ответ снова тихо. В нависшей тишине опять, как вчера, было слышно, как гудят трутни, поднимаясь по окну, отталкивая мух, и съезжая по стеклу вниз, словно соревнуясь в легкоатлетической эстафете. И тут Фёдор сообразил, что это шанс. Настоящий, стопроцентный шанс. И, немало волнуясь, поднял руку.


– Я знаю, Вера Петровна, могу показать, если хотите.


– Хорошо Федечка, ты точно сможешь со мной пройтись, показать?


– Конечно смогу Вера Петровна, прямо сейчас пойдём? – Федя еле сдерживался, чтобы не вскочить не подбежать к ней, не взять за руки, не закружить с ней в вальсе прямо здесь, посредине этого, в общем небольшого класса.


– Нет Фёдор, не сейчас, чуть позже. Я сейчас провожу ребят на продлёнку, к Алле Владимировне, и минут через пятнадцать мы пойдём, хорошо? Подождёшь меня?…


Подождёт ли он? Да он согласен ждать её всю свою жизнь…


Пока Верочка провожала первоклашек на продлёнку, Федя смотался к дружку, выяснил, что Двадцать Шесть бакинских комиссаров была сразу за улицей Климента Готвальда, это почти на окраине села. Он примерно представлял, где это, идти неблизко. Но подобному обстоятельству был рад несказанно, значит можно будет остаться с Верой наедине довольно надолго, лишь бы никто не прицепился. Этого Фёдор боялся более всего. И надо же, так чуть и не произошло. Уже выходя с территории школы Фёдор увидел знакомый запарик.


Сердце ёкнуло, на душе заворочался колючий холодок, Емельян Вячеславович собственной персоной улыбался Верочке: – Садитесь Вера Петровна, подвезу, куда изволите? – лицо физкультурника излучало самое добродушное выражение, лучась мягкостью и добротой.


– Нет, нет, спасибо Емельян Вячеславович, у нас с Фёдором дела, нам нужно к школьнику зайти, он уже второй день занятий пропускает. Вы уж нас извините, мы пешком пройдемся.


– С Фёдором? – Емельян Вячеславович явно расстроился, словно только сейчас увидев Федю пригнулся к нему – Так мы вместе с Фёдором и поедем, правда мальчик?


– Нет, нет, еще раз спасибо Емельян Вячеславович, мы с Фёдором лучше пешком, правда Федя? – Верочка смотрела на Фёдора настороженно, и словно немного испуганно, ожидая от него ответа, и вроде опасаясь, что он ответит по-другому, совсем не так, как она ожидала.


– Ну тогда и я с вами, – Емельян Вячеславович, хлопнул дверью машины, и сняв спортивную кофту перекинул её через руку, всем видом показывая, что готов.


Верочка растерялась, не нашлась, что ответить, лишь поглядывая на него и на Фёдора, пребывая в плохо скрываемой растерянности.


И Фёдору пришлось брать инициативу на себя: – Послушайте, Емельян Вячеславович, Вам ясно дали понять, что у нас с Верой Петровной дело. Дело внутри классное, можно сказать личное, и мы хотим решить его сами, без привлечения посторонних. Тем более Вы заведующий учебной частью, у вас много и других дел, ведь правда? Ведь Вам есть чем заняться и без этого? А как мы всё разрешим, так Вам сразу и доложим, правда Вера Петровна?


Немая сцена, подобная Ревизорской, длилась недолго, первой нашлась Вера Петровна, – Емельян Вячеславович, и правда, оставайтесь Вы в школе, учебный год только начался – тут сейчас так много дел, а мы как разберемся, так и доложим.


И не дожидаясь ответа, Вера Петровна повернулась к завучу спиной и обратилась к Фёдору: – Пойдем Феденька…


Уже повернув на Стефана Великого, Вера проницательно оглядела Фёдора, как первый раз видя: – А ты очень жестким можешь быть, когда захочешь. Тебе не кажется, что Емельян Вячеславович обиделся?


– Жаль конечно, если обиделся, но вот зачем ему идти? Он ведь понимает, не его это дело, как бы он смотрелся, будто у завуча других дел нет. Мы его можно сказать спасли от всяких непоняток, будет должен.


– Странные у тебя слова, и откуда только набрался, но в целом правильно говоришь. – Вера улыбнулась, потом тихо засмеялась, – Но ты его лихо срезал. А мне право неловко стало, он так напрашивался, что и не знаю, как отказать. А ты его взял и срезал, по-мужски так, он прямо видно, что растерялся.


– Да, неловко получилось, прям Глеб Капустин, да и только.


– Ты читал Шукшина, нравится?


– Да, рассказы в основном. Люди у него не простые, но в чём-то похожи на героев Белова, Распутина. Они ищут не здесь, не в этом мире. Им Веры в Бога не хватает, и потому их гложет чувство неуспокоенности, даже, наверное, обезпокоенности. Им всегда не хватает этой жизни, этой повседневности, они в этой серости задыхаются. Вот и мечутся, совершая такие поступки, что окружающих в дрожь бросает. – Федор замолчал, понял, что заговорился…


Некоторое время шли молча. Фёдор опять казнил себя, нашёлся проповедник, сначала завуча обидел, а потом о поиске Бога заговорил. Лицемер.


Вера о чем-то своём думала, изредка поглядывая по сторонам. А посмотреть было на что. Деревья изнемогали от плодов. Палитра цветов, вывешенных на ветвях радовала глаз. Груши, яблоки, сливы, поздние персики, – вся фруктовая радость, посланная свыше на эти земли. Какая уже поспев просилась в руки, какая ещё ждала своего времени, надеясь попасть в подвалы на сохранение. Заботливо снятые с ветвей и уложенные в погреба, они будут радовать хозяев в течении поздней осени, зимы и даже весны своим неповторимым вкусом, настоящим природным ароматом, истекая во рту соком спелой мякоти…


Они свернули на Энгельса. Погода неожиданно наладилась, выглянуло солнце и сразу стало теплее, Вера сняла жакет и осталась в блузке, а Фёдор засмотрелся, красивая у него учительница, просто красавица. Мелькнула мысль, что Емельян Вячеславович не зря вокруг Верочки крутится, неужель какие-то виды на неё имеет. Но ведь он для неё очень старый. Он старый, а я очень молодой. И ничего не молодой, всего то разница меньше десяти лет. Размышления прервал Верочкин вопрос.


– Значит вот как, тебе нравится Шукшин. А Есенин, тебе нравится Сергей Есенин? – Вера спросила его об этом таким тоном, что Фёдор понял, самой Вере Есенин нравится.


Но вот Фёдор Есенина не любил. И как быть, он не хотел прерывать только начавшиеся закладываться отношения. Но и обманывать Фёдор не хотел. Неправильно это. Будет как у всех. Вначале натянет на себя одеяло, – понравится, а потом придёт разочарование. Нет уж, пусть с самого начала будет как будет. И Фёдор вздохнул.


– Ну есть конечно стихотворения, что нравятся. Но в целом нет, не нравится. – Фёдор украдкой взглянул на Веру, как она восприняла такое признание.


– Но почему? У него есть просто прекрасные стихи. "Письмо матери", "Письмо к женщине", "Жизнь – обман с чарующей тоскою". Да у него много, очень много хороших стихотворений. Как можно их не любить, Феденька? – казалось Вера взволновалась, искренне не понимая.


– Мне кажется, Есенин очень себялюбив. Отсюда и восхваление кабацкого быта. Отсюда и тоска по потерянной любви к женщине. Исконно русские мотивы. Кто ещё тебя пожалеет, если не сам себя. Сначала напиться в хлам, подраться, побуянить, людям жизнь попортить, а потом жалеть самого себя. Жалеть себя, плакать над собой, тосковать. Особенно с похмелья, когда башка раскалывается от боли, когда рвет до желчи. Тогда ничего и не остается более, рассольчика выпил и жалей себя, да стихи кропай. А за всем этим унынием просто потеря Веры в Бога. Если Бога нет в душе, то вот такие стихи и пишутся. И водкой сверху заливаются.


– Ну как же,– не соглашалась Вера. – А любовь к Родине, к родной деревне, к маме, разве это не от Бога?


– От Бога конечно. Но вспомните, что мать пишет ему в ответном письме:


… Но ты детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Без причал

Ты с головой

Ушёл в кабацкий омут…


– Эх, да что там, пропил он все, и семью, и детей, и Родину, и мать с отцом. Всё пропил. – Фёдор категорично махнул рукой, и тут же расстроился.


Надо же, опять разболтался, таки навредил себе. Не хотел ведь начинать, и вот опять. Не удержался. Всё завалил. Фёдор обозлился сам на себя, на свою несдержанность. Мог бы и подыграть девчонке, нет, сунулся со своими видениями поэтической натуры.


Видать это отобразилось на его лице, потому как Верочка остановилась, и присев на корточки, взяла Фёдора за руку: – Не расстраивайся, не злись, всё будет хорошо, ну что же ты так близко к сердцу принимаешь. Есенин, он же поэт, а у них, у поэтов всё не как у людей. Не печалься. – Вера как могла старалась сгладить его же категоричное суждение.


А Фёдор смотрел в её чистые глаза, и ощущал, как в душу вливается безмятежное спокойствие, вытесняя только царившее здесь раздражение и презрение к поэту забулдыге, испортившему жизнь себе, своим любимым женщинам и детям, тысячам парней и девчонок. Внезапно вспыхнувший гнев уходил, уступая место льющемуся из Вериных глаз покою и тишине, а уже через мгновения Фёдор почувствовал, как к нему возвращается радость от присутствия здесь, рядом с ним этого Божественного создания. Она не обиделась, не ответила уколом на укол, не замкнулась в себе, она переживала за него, чтобы ему не было плохо, чтобы он не навредил сам себе.


И он, повинуясь накатившей неимоверной нежности, прижал её руку к своей щеке: – Все хорошо, Вера Петровна, простите меня. Пожалуйста. Простите меня грешного.


– Ну что ты, Фёдор. Не расстраивайся, ты молодец. Совсем не ожидала, что ты так хорошо разбираешься в поэзии. И знаешь, ты во многом прав, разве что, мне очень жалко его. Сергей Есенин был хорошим человеком, но вот водка.


Вера запнулась, словно вспомнив, что рука прижата к Фединой щеке, и осторожно подав её на себя выпростала руку из Фединого замка.


– Пойдем, кажется мы подходим, вот уже и Готвальда, где-то в конце будет и наших комиссаров.


Верочка перекинула сумочку на другое плечо и посмотрела на номерную табличку дома. – Ну да, нам направо. – Она в смятении бросила обезпокоенный взгляд на Фёдора.


В мозгу Феодора мелькнула мысль, что Верочка похоже неплохо и сама представляет куда и как идти, и прекрасно дошла бы и без него. Нет, понятно, что нужно сопровождение, но ведь как всё было обставлено, в лучших традициях русской простоты. Молодец девочка.


Не подавая вида о своей догадке, Фёдор напротив, выдвинулся вперед, оттесняя Веру и беря на себя ведущую роль, – И правда, вот уже и улица комиссаров, нам какой дом?…


Участок был огорожен по фронту двухметровым горбылем, набитым друг на друга. Странно, в Молдавии, при её то дефиците дров, это, наверное, роскошь. Или нет?


Ворота, тоже сбитые из досок, уже обрезной дюймовки, ни единой щелки, были спланированы по ширине под заезд автотехники. Слева от ворот калитка. Боковые стороны участка, также из горбыля, создавали впечатление некоего огороженного от врагов поселения, чем участка простого совхозника. Выглядело неухоженным, сделанным на тяп ляп. Но надёжно, мышка не проскочит.


Настучавшись от души в калитку и не получив ответа, спутники призадумались. Фёдор видел, что Вера расстроилась, ещё бы, столько пройти и всё зря. Но как быть? Постучав ещё с минуту, скорее для успокоения совести, Фёдор предложил: – А давайте я через верх залезу, и открою изнутри?


Вера поначалу ни в какую не соглашалась. Ещё бы, лазать по закрытым дворам, дело скорее для шпаны уличной, но никак не для учительницы начальных классов. Но перспективы были так себе, – постучать еще сколь смогут и ретироваться назад: Ласа, ласа, на каруцы, тай ла касэ.


И, скрепя сердце, с замиранием в душе, Вера Петровна согласилась.


Фёдор, сбросив ранец и передав его Вере, взглянул на забор. Высота два метра, стандартный обрез, толщина не видна, наверное, тоже стандарт, на два с половиной сантиметра. Эх, была не была. Он встал на цыпочки, схватился руками за край забора, уперся в него левой ногой, чуть подтянулся, перекинул правую через забор.


Сверху хорошо просматривался стоящий метрах в десяти от забора небольшой домик, накрытый шифером, в глубине какой-то ещё домик, немного меньше, времянка, наверное, крыша застелена уже камышом. Чуть дальше, сбоку, уборная, еще далее в глубине участка какие-то невпопад разбросанные небольшие сарайчики и пара навесов. Слева от ворот торчала разбитая ветхая телега без колеса, за ней остов старого, ржавого, грузового автомобиля, непонятно какой модели, полуторки что ли. Вдоль стен были расставлены или разбросаны лопаты, грабли, вилы, какие-то тяпки и мотыги. Сбоку, под одним из навесов, виднелась упряжь для лошади, за ней в углу скопом были навалены обрезки металла вкупе с казанами разных размеров, вплоть до огромного, литров на пятьдесят.


Всё это создавало ощущение рабочего безпорядка и казалось, что хозяин где-то рядом, вот -вот выйдет и обратится к ним с удивлением, а что они собственно здесь делают.


– Хозяин, хозяин, есть кто живой? – Фёдор тянул, спрыгивать вниз не хотелось, где-то в душе защемило не то, что чувство опасности, скорее неправильности происходящего.


– Федя, как ты там, всё хорошо? – забезпокоилась снизу Вера, – Может пойдём, да ну его.


Фёдор на секунду задумался. Уходить? Нет уж, пришли, так нужно доделывать. Не хотелось Емельян Вячеславовичу давать почву для сарказма, да и Верочка что подумает. И он решился и спрыгнул вниз. По привычке присел на плевое колено, оглянулся, вроде всё тихо, собаки тоже не видно, хотя именно это и странно. Ну вот должна быть в таком хозяйстве собака, не может не быть…


Похоже ветер стал меняться, – из глубины участка понесло запахом коровьего или конского навоза. Ага, лошадь или корову значить всё-таки держат, не зря упряжь валяется. Странно следов от копыт во дворе не видно…


Фёдор прошел вдоль забора к калитке. Простой засов, снизу ещё один, отодвинул верхний, потом, с некоторым трудом нижний, – Вера Петровна, заходите.


Закрыл калитку, задвинул засовы. Вдвоём они двинулись к дому, Верочка первая, Фёдор, постоянно оглядываясь, сзади. Что-то ему не нравилось, не мог понять, что именно. Ну да, вот оно, двор выглядел, словно хозяин только отошёл и вот-вот вернется. Но почему тогда не откликнулся, ведь стучали они долго, с десяток минут, услышал бы по любому. Странно.


Дверь в дом была не заперта, но никто на зов не откликнулся. Двинулись дальше, к времянке. И только дойдя до нее услышали сзади гнусавый старческий голос, – И какого хера вы тут шляетесь, а? Гавнюки недоделанные!


Фёдор резко обернулся, широко расставив ноги на них с Верой смотрел невысокий и очень худой мужчина, лет сорока. Взгляд был цепким и злым, ничего хорошего не обещающим. Коротко острижен, в майке, на руках до самых плеч татуировки.


– Ну чё сявки, влипли? Побакланить по лёгкому вздумали, а тут Тяпа нарисовался, да? – Худой резко, одним прыжком сократил дистанцию до Веры и схватив её за руку сильно дернул, развернул, прижал к себе. Зыркнул с ненавистью на Фёдора и впился губами в шею Веры, оторвался на секунду, не поворачиваясь захрипел – Ну ты давай фраерок, дергай отсюда, а мы с биксой карася окунем разок, другой и…


Дядька внезапно дёрнулся, ослаб, и начал медленно оседать вниз, выпучив глаза, и похоже потеряв сознание. Через секунду он упал на колени, как-то неестественно скрутился на левый бок и рухнул на землю, подняв облачко пыли. Сзади, из серьезной дырки за ухом стекала струйка крови.


– Федя, ты зачем это, а вдруг мы убили его, что делать будем? – С хрипотцой, на повышенных тонах, голос Веры звучал как не отсюда, словно прорывался из другой действительности. Фёдор взглянул на Веру, девушку было не узнать, растрепанная, со сбитой набок блузкой, верхняя пуговица отлетела, на шее розовый след от засоса, сбоку на скуле мелкая ссадина от руки худого дрыща. Жакет, сумочка, всё валяется на земле, в пыли. Но страха в глазах нет, разве что взволнована, ну это конечно да, такое не каждый день переживаешь, и не тренируют привычки к этому.


Фёдор прислонил к времянке широченную чирву, наклонился, пощупал пульс на запястье, бьётся. Да и не мог не биться, бил Федор сбоку, под ухо, не по темечку, лишь бы оглушить. Сам он слабенький, да еще удар пришелся вскользь, вон уже захрюкал, заворочался, скоро очнётся.


– Живой он, Вера Петровна. Что с ним сделается, лопатой это не монтировкой, да и бить неудобно. Вообще удивительно, что выключился сразу, слабый нынче уголовный мир, вот помню…


Федор пресёкся, поднял сумочку, жакет, отряхнул, протянул Верочке.


– А вот нам что делать, уходить будем, или всё же попробуем поговорить?


– Нет Федечка, пойдём лучше, от греха подальше. Емельян Вячеславовичу доложим, что не получилось, пусть сам едет, решает.


Верочка посмотрела на зашевелившегося уркагана, потом на Федора, – Как ты думаешь, нужно про это рассказывать?


– Не знаю, как решите Вера Петровна, но может всё-таки не стоит? – Федор нагнулся взял слабо шевелящегося мужика за руку, всмотрелся в партаки на пальцах, и брезгливо отбросил руку. – Блин, вот ведь.


– Ты что Феденька, что случилось?


– Пойдёмте Вера Петровна, – Федор постоял еще пару секунд, вглядываясь и запоминая лицо начавшего глубоко дышать дятла. – Пойдёмте.


Он повернулся, поднял валяющиеся в пыли вещи Веры.


– Спасибо. – Вера продолжала рассматривать валяющегося в пыли негодяя.


Фёдор поднял ранец, и, закинув его на плечо подался к выходу. Вера потянулась следом, оглядываясь на лежащего в безпамятстве мужчину. Нереальность произошедшего цепляла её, заставляя запоминать все тонкости и детальки окружающего их пространства, черты лица пострадавшего мужчины, всего окружающего быта. И она, обладая феноменально глубокой памятью запоминала всё.


Стоящие рядком у стены грабли, тяпки и лопаты, одна из них, та, что поставил Федор, съехала по стене и уперлась в стоящую рядом. Нависающую над двором, между летней кухней и сараем, широко раскинувшуюся Адину, сплошь усыпанную огромными переспелыми, уже падающими на траву абрикосами. Разморенного кота, лежащего в тенечке под старой разбитой телегой, ленивым взглядом непричастного и незаинтересованного зрителя окидывающего пространство двора. Разбитый уголок оконного стекла времянки, за которым стояла так нелюбимая ею герань. Все частички окружающего мира, до малейшей подробности отложились на её сетчатке глаза и ушли в мозг, где легли на хранение на свою полочку, до особой на то необходимости не тревожимые.


– Вера, – предупреждающий голос Фёдора вытянул её из созерцания окружающего, и Вера вздрогнула, Фёдор стоял на одном колене перед огромным лохматым псом и протягивал ему левую руку…


Фёдор, уж было дошедший до калитки остановился, как споткнувшись. Прямо перед ним сидел и смотрел огромный кудлатый пёс. Не из породистых, это явно, но очень огромный. В высоту головы он почти доставал Федору до плеча, и Федор удивился, откуда тут могла появиться такая громадина, породистых псин в сёлах в то время не водилось, значит и выродка от них не могло быть. Разве что с погранзаставы парень при увольнении взял подранка или списанного старичка. Но тут явно другой случай. Пёс между тем глядел не отрываясь, всем своим видом показывая нежелание кого бы то ни было выпускать со двора, и решимость стоять в этом до конца.


Фёдор поменял колено, – Ну да ладно, пропусти нас грешных, что уж там. Смотри, ничего с собой чужого не берем, видишь? Ты ведь понимаешь, нам с тобой не справиться, а выходить отсюда надо, вон и твой хозяин, или кто он тебе, шевелится, скоро очнется. Что нам его опять по голове бить? Неровен час – зашибём. Ну пропусти, будь другом.


Пёс, внимательно выслушав, смешно повел головой по часовой, потом обратно и отвернулся. Фёдор было обрадовался, но стоило встать и сделать шаг, как тот, не поворачивая головы слегка оскалил пасть и коротко, предупреждающе рыкнул.


– Вера, – Фёдор опять присел, и, протянув руку открытой ладонью кверху, окликнул учительницу, – Вера посмотрите сюда, не выпускает.


– Какой огромный и красивый пес, – Вера несколько заторможенно, словно полусонная подошла к ним, и тоже присела. – Хороший, хороший, ну скажи, в кого ты такой хороший?


Она протянула руку и не успел Фёдор предупредить, как стала гладить его по шее, плавно смещаясь вверх, под подбородок. Пёс казалось совсем не реагировал, лишь поглядывая на Веру, несколько снисходительно и удивлённо. Фёдор, однако видел, что собака совсем не расслабилась, продолжая оставаться на выполнении поставленной задачи. Интересный пёс, с людьми абсолютно доброжелателен, даже участлив до их слабостей, ну так сказать снисходителен до них. Но вот даст ли пройти?


Фёдор опять поднялся и сделал шаг, как в первый раз. И с собаки расслабленность махом сдуло, пёс тут же оскалил зубы, но рык его в этот раз был глубже и длиннее. Уже не предупреждение, но угроза. Короче, в следующий раз цапнет решил Фёдор.


– Вера Петровна, пойдёмте назад, через зады попробуем пройти. Думаю, он даст нам уйти, пройдём огородами до конца, а там немного по грунтовке и на кишиневскую трассу выйдем.


– Вера нехотя поднялась, и с грустью попрощалась с псиной: – Прощай собака, хорошая ты, добрая. – Помолчав немного добавила – Верная.


Пройдя мимо так и не пришедшего в себя дядьки, они углубились в глубину участка. Тот оказался неожиданно большим, метров сто в длину. Федор прикинул, метров сорок в ширину и сотню в длину, это что, сорок соток выходит? Ничё так живут колхозники – совхозники. А врали выходит демократы про то, что землю крестьянам Советы не давали. Если даже в Молдавии с её то перенаселением такие наделы в подсобном хозяйстве водились. Значит врали. Фёдор вздохнул.


Метров через двадцать забор из горбыля сменяла сетка рабица. Опять же вопрос, и дефицит, и денег немалых стоит, да еще трубы пятидесятые под стойки через каждые пять метров. Что-то с этим участком и его жителями нечисто. Фёдор оглянулся, сзади пробираясь за ним через заросли кукурузы шла Вера. Поймав его взгляд улыбнулась в ответ, – Собака за нами не идёт, даёт уйти. Умная…


Как перелазить через заборчик из сетки стало проблемой. Вначале Фёдор подумал выкрутить одно звено и разъединить сетку, но всё оказалось проще. В углу, за стеной кукурузы виднелась сбитая из хороших досок, калитка, метра полтора в высоту. Изнутри висел замочек. Не ахти какой, но сразу так не собьешь. Фёдор оглянулся, собака за ними так и не пошла. Ладно, будем штурмовать калитку.


– Давайте я первый, Вера Петровна?


Вера молча кивнула головой, и Фёдор без труда перемахнув через калитку, уже с той стороны подал голос: – Вера Петровна, давайте вещи.


Верочка передала ранец с сумочкой, и он приготовился встречать Веру. Но никто не перелазил, Фёдор забезпокоился, подтянулся.


– Вера Петровна, ну что Вы медлите, давайте?


Верочка сняла туфельки, передала Фёдору.


– Фёдор, извини пожалуйста, не мог бы ты отвернуться?


Фёдор чуть не стукнул себя по лбу, ну вот что ты будешь делать, девушке через препятствие лезть, юбку задирать, а он стоит, любуется. Фёдор отвернулся.


– Да, отвернулся.


Послышался звук прыжка, – Всё, готово.


Фёдор развернулся, Вера протягивала руку за туфлями, и он только и нашелся: – Ловко Вы, за секунды.


– Я раньше спортивной гимнастикой занималась. Опыт есть.


Выйдя к дороге повернули направо, и пошли по обочине кишиневской трассы к развилке, любуясь раскинувшимися по краям виноградникам. Любоваться было чем. Поля были засажены Фетяской, – белым винным виноградом, для еды не предназначенным, но используемым для получения соков, белых и шампанских вин. Лето      в этом году было виноградным, – теплым, в меру дождливым и урожай выдался отменным, кусты буквально ломились от гроздей винограда. Никто его не воровал, не кидался как дикий, не охранял с собаками. Мимо по трассе шли сотни машин, и никто не делал попыток набить себе багажник дармовым виноградиком. Красота.


– А ведь виноград уже вызрел, скоро школу снимут с занятий на помощь в совхоз, – задумчиво молвила Вера, – жаль, только с четвертого класса. Нам придется учиться в пустой школе.


– Главное, чтобы столовая работала, – ляпнул Фёдор, и тут же усмехнулся, – извините Вера Петровна, есть хочется. Почти постоянно. Сколько ни ем, всё мало. Расту, наверное.


– Да ладно, у меня тоже так было, я в первом классе, как стала гимнастикой заниматься, такой аппетит проявился, мама пугаться начала. Всё так же, сколько ни ем, всё мало.


– А Вы спортом занимались? Интересно, насколько серьезно?


– Да, с шести лет начала, до пятнадцати всё хорошо было, мастера спорта в четырнадцать выполнила, готовилась к чемпионату Союза, а тут травма. На велосипеде каталась, машина слегка задела. Первые фургоны тогда по трассам пошли, повезли помидоры да яблоки в столицы, одна и задела на повороте. Полетела кубарем с велика. Всё бы ладно, но летела с откоса, метров пять, и вроде ничего серьезного, но руку в кисти умудрилась сломать. Перелом оказался непростым, пока зажило год прошел. Так я и стала неперспективной. Ещё годик для себя позанималась и бросила.


Вера вздохнула: – Тебе Федя интересно?


– Да, Вера Петровна, мне интересно. Мне всё про Вас интересно…


Пройдя заправку повернули опять направо, и уже стоя на остановке Фёдор продолжил.


– Мне все про Вас интересно, и очень жаль с Вами расставаться, правда.


– И мне тоже не хочется, но мы ведь ненадолго и завтра увидимся…


Подходящий ПАЗик прервал их объяснения, словно бритвой разлучая тех, кто ещё до конца не осознал, насколько они нужны друг другу, оставив каждого в неизведанном доселе смятении чувств. Глаза их светились и сияние, изливаемое друг на друга, окружало их души невидимой дымкой защиты от всего мерзкого и гадкого, что им ещё надлежало пережить…


Вера села на заднее сиденье, и повернувшись назад долго смотрела на Федечку, стоящего на остановке и в свою очередь взглядом провожающего автобус. Кондуктор же просто стояла и ждала, наслаждаясь видом красивой девушки, словно сошедшей с картинки журнала. Создал же Господь такую красоту…


1973. Интерлюдия вторая. Верочка.


Когда Фёдор, стоящий на остановке и пристально глядящий вслед уходящему автобусу исчез, Вера повернулась на сиденье, кондуктор стояла рядом, терпеливо ожидая. Вера вынула из сумочки кошелёк, отобрала пятачок, протянула кондуктору.


– Братишка? – кивнув головой в сторону Федора, и протягивая Вере билет спросила кондуктор.


– Больше. Больше чем братишка. – покачала головой ответила Вера.


Кондуктор, скрывая удивление, отошла на пару шагов, и плюхнулась на своё сиденье, размышляя, кем же, если не братом, может быть этот мальчуган для столь красивой, словно светящейся изнутри девушки. Но уже на следующей остановке зашедших пассажиров нужно было обилечивать, и заботы сего дня вытеснили из нее размышления о странной парочке.

Но что-то где-то пошло не так

Подняться наверх