Оглавление
Группа авторов. Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности
Предисловие
I. Рубенс открывает для себя Тициана, который уже открыл Силена… но кто такой Силен?
II. Забытый город Антверпен и некоторые размышления о том, почему Рубенс чувствовал себя в нем как дома. Возможно, все дело в витавшей там меланхолии
III. Дилемма царя Мидаса и разочарование от как-бы-мудрости Силена. А если мудрость – не то, чем нам кажется?
IV. От Силена мы неизбежно приходим к Ницше, что неожиданным образом связывает художника и философа, никак иначе как будто не связанных. Что это – просто совпадение?
V. Порой мы думаем, что греческая трагедия – изысканное действо, но она коренится в низкой похабщине
VI. Бог – козел? Что это вообще может значить?
VII. Старший Ницше бранит младшего, что тот недостаточно отбитый. То есть Ницше идет в своей ницшевости до конца и затем отправляется на войну
VIII. Все в истории взаимосвязано, и прежде всего посредством войны. А там, внутри этой истории, скрыта другая – история мира, которая для сломленных людей и неудачников. И еще: не надо шутить с Вильгельмом Молчаливым
IX. У цивилизации есть пределы. Мы боимся этих пределов. А еще – мы стремимся к этим пределам
X. Ницше – блестящий одиночка, сделавший из своего одиночества добродетель, силу и оружие, – грезит о Силене за рукоблудием
XI. Ян Рубенс переживает страсть как любовь, а любовь – как смерть, что может подтолкнуть к мысли, что любовь в некой своей основе неизменно привязана к смерти. И помимо этого, любовь и смерть иногда управляются той причудливой силой, которую можно назвать «исторической милостью»
XII. Каждый город хранит свои ужасы. Да и в принципе цивилизацию можно считать планомерным усилием по сокрытию всего постыдного
XIII. Внезапно истина силы обретается в слабости, истина героизма – в капитуляции
XIV. Головоломка и неразрешимая загадка Марии Рубенс и ее пера. Желание, что прячется за желанием
XV. Безжалостность Силена обращается в жалость, жалость Силена и жалость к Силену. Ницше от этого не в восторге
XVI. В богах, которые умирают, есть нечто особенное, они другие. Или, иными словами, истинный бог должен умереть
XVII. Уроки Яна Рубенса таковы, что могут передаваться только в молчании
XVIII. Молчание Яна Рубенса связано реальными, материальными и протяженными историческими нитями с молчанием народов моря
XIX. В туманном пространстве между жизнью и смертью – пространстве, из которого говорит безмолвие, – обретается великая и безымянная мудрость
XX. Если Ян Рубенс что-то и познал, так это порог. А его сын увидел в нем этот порог и захотел познать порог тоже
XXI. Художник познаёт трещины в реальности
XXII. Истина любого искусства – в конечном счете истина конечности, или истина мимолетности, мимолетная истина. Или что-то в этом роде
XXIII. Силен – бессмертный, который тоскует по смерти, – является, таким образом, истиной любого искусства. Довольно забавно, что эта истина приходит в виде пьяного толстяка
XXIV. Истина конечности должна и сама быть конечной, подлежащей уничтожению
XXV. Weltschmerz
Что почитать дальше
От переводчика
Отрывок из книги
Эту книжку я начал писать, когда жил в Антверпене. Я оказался там, потому что моя жена, неутомимая Шаффи, работала над короткометражным фильмом, в центре которого вроде как был Абрахам Ортелий, великий картограф и вообще мужчина – гордость Антверпена, живший где-то во второй половине XVI столетия. Еще мы быстро спускали кругленькую сумму, которую мне удалось выбить из Фонда Энди Уорхола за статьи об искусстве и всяком таком. Проблема была в том, что никаких особенных дел в Антверпене я не имел, разве что готовил для Шаффи и заботился об ее нуждах – не самое тягостное занятие; но, опять-таки, дурная голова, как говорится, рукам покоя не дает – есть в этой пословице какая-то мудрость. Внезапно (или это мне сейчас так кажется, что внезапно) я вспомнил, что Антверпен помимо прочего – это город Питера Пауля Рубенса. От этой мысли я впал в раздражение, поскольку Рубенс мне был абсолютно не интересен. Я даже не испытывал к нему неприязни – мне было просто плевать. Моей следующей мыслью было: «Напишу-ка я книжку про Рубенса».
Писать про Рубенса оказалось приятно, поскольку ограниченный объем интереса позволил мне сосредоточиться на выработке нового способа писать об искусстве – во всяком случае нового для меня. Нечто схожее пытались делать и другие. Но, бьюсь об заклад, их было не так уж и много. Я работал над стилем. Стиль должен был быть лобовым, иногда по натуре прямо-таки возбужденным. Мне хотелось сделать его веселым и странным. Мне хотелось сделать его иногда беззастенчиво интеллектуальным, а иногда – столь же беззастенчиво грубым. Я хотел, чтобы этот стиль позволял касаться глубоких вещей, труднейших вопросов о том, каково это – быть живым, но также и оставлять такие вопросы неразрешенными, поднимать разные важные темы, а потом над ними смеяться. Мне хотелось изобрести стиль, который ложился бы не линией, а спиралью.
.....
Этот толстяк, Силен, сопровождал Вакха-Диониса с самого начала. Древние гомеровские гимны сообщают нам, что Силен – в одном лице заложник и послушник – наставлял молодого бога. В зависимости от того, кого спрашивать, он был рожден от нимфы или вылез прямиком из земли. Силен прислуживает Вакху – такая у него роль. Он тщится поспеть за ватагой. Но он развалина. Для него это чересчур. Прочие слуги Вакха поддерживают его, покуда осел бредет от сборища к сборищу. Силен берет себе еще выпить.
На собственном пути живописца Рубенс слегка помешался на Силене. Это почти как если бы Рубенс взял Силена прямо с картины Тициана и сделал полноправной звездой. Как если бы там, на задворках картины Тициана, Рубенс углядел нечто важное и это его обуяло. Рубенсу было нужно дать ход некой истине, от которой Тициану явился лишь отблеск.
.....
