Читать книгу Мальчик в непроницаемой коробке - - Страница 1

1

Я никогда сюда не вернусь.

Честно, я больше не могу это выдержать. Сейчас только уберу паука из ракушки. И никогда больше сюда не вернусь. Они знают, как сильно я боюсь пауков, и поэтому издеваются. Скоро очередная стая распылённых стеклений ужаса, окружившего меня обездвиживаемостью отражений страха, покроет своими лезвлениями моё тело, и от безвыходности я решусь.

Отрываю со спины ракушку и собираюсь плакать от боли, и от обиды тоже, но уже нужно убегать, пока этот паук – кошмар всех насекомых и детей, на меня не набросился. Теперь на месте ракушки глубокая рана. Потом она превратится в шрам. Их у меня много. И я свои шрамы очень не люблю. Ведь когда я касаюсь их, они мне напоминают обо всех этих пренеприятнейших событиях.

Но ничего страшного, потом найду другую ракушку. Скрою ей и эту ранку. Ракушками я пытаюсь прятать свое тело от неизбежно болезненных связей с обступившим меня миром. Ведь я родился без экзоскелета. И всегда был очень ранимым и чувствительным. Как девочка, говорили все эти злые ребята, и смеялись надо мной. Но я сомневаюсь в правдивости их слов, ведь девочки тоже при этом смеялись. Едва ли они стали бы это делать, ощущай мы с ними одно и то же.

Сегодня я решил все записывать в жилковых узорах лиственно опадающих с моей жизни мгновений, тлейным хвостом увевающихся за мной. Так я смогу потом всё рассказать про своих обидчиков защитнице обижаемых и гонимых детей. Именно её я и собираюсь найти. Ведь я уже точно чувствую – в кончиках моих пальцев поселился суицид, и если он захватит руки полностью, то мне точно с ним не совладать. А я ведь ещё такой маленький. Она меня непременно спасет по своей бесконечной доброте. Я уверен.

Но сбежать из города крайне непросто. Его окружает он сам, бесконечными кругами самоповторений, расплывающихся волнами биений его существования.

И вот. Я самонасильственно опускаю в них распахнутость своего зрения. Захватывая себя уволакиванием в ослепление изи́скриваемыми красотой ребёнка блёстками. Срывающимися с разветрившего себя в избегании жизни её несвершения. Бесконечно носимого временем в своих токах, неспособных ворваться в его донепроницаемостьные распылённости принудительным вовлечением в свеваемые ими в существование разрозненности мира. Когда несвершению необходимо было воплощение, оно бросалось неповторимо соединявшейся для каждого случая пылью в глаза выбранных для себя облачений, и ослепляя волнами отблесков все чувства, расцветало на оставшейся от них онемевшей выбеленности вспышками ощущений, утраченных в прошлом или вневыхватываемостьных из предисчезновения непрерывно обрушивающегося будущего. Но несвершение легко находило любые ощущения среди неспособных подвластить его себе потоков времени. Оно брало тела у самых красивых и при этом несчастных детей, в обмен на осчастливливавшую их пыль. Сквозя из одного тела в другое. Сами дети при этом не умирали, только лишались своей юности в обмен на радость, украденную из жизни каждого из них её же длением.

Я и сам обменял у неё несколько кусочков своего детства. Самых крошечных. Поэтому их всегда хватало лишь на очень кратко длившееся ощущение.

Не подумайте. Я не совсем глупый. Но во всех ослеплениях пылью я чувствовал себя опекаемой жаром печки булочкой. Усыпляюще горячий воздух укрывал меня со всех сторон полнейшей безмятежностью. И цветки метаморфозности вспыхивали во всем моём теле, застывая нектарными облаками распухающего теста. А один раз я слишком сильно прижался к горячим стенкам печки, стремясь забыть невыносимость своей жизни. И немногочисленные пути к не содержащим моих мучений местам мира провалились опустеваемостью пепелительного ожарения. С тех пор, мне не на что рассчитывать. Кроме пыточно длящегося предотторжения непринимающим меня миром. Но и не избавляющимся от меня. Поэтому я неизбежно пребываю в каждом случающемся дне. И после стольких повторений, совсем уже их не боюсь. Но, на самом деле, боюсь, я постоянно всего боюсь.

Затмённый несвершением ребёнок согласен помочь мне бежать из города. Несвершению ведь очень многое под силу. Даже это. Только взамен мне нужно найти для него одну особенную ракушку. В ней живёт очень страшное событие. И поэтому никто не решается её взять. Но я это сделаю для него. Ведь оно меня никогда не обижало. Лишь спокойно дожидалось, когда я окончательно отчаюсь и отдам ему своё тело. И поэтому оно мне нравится. А ещё мне очень нужно покинуть город.

Я разбежался и бросился вниз головой со скалы, на округленные волнами камни. О них я разбил свое будущее, и ещё не ставшая моей жизнью неопределенность выплеснулась в море. Я втянул глубоким вдохом одну из разлетавшихся отблесками на моё тело волн и немедленно стал утопленником. Опустившись на дно, я ждал обитавшее в отмеченной гладью неприкосновенности ракушке событие. Оно редко приближалось к другим существам, боясь навсегда раствориться в чужой жизни и утратить свою самостоятельность, но привлеченное обильно пролитой в море неопределенностью бытия и моим умирающим телом, позволявшим, после краткого воплощения себя в нем, легко сбежать, событие не устояло.

Оно подплыло ко мне и мгновенно заполнило собой замершую в воде неопределенность моей разлившейся жизни. И вот, я уже был участником мучительной игры. Злые дети бросали в меня камни, стараясь разбить ракушки. Разбивший больше всех выигрывал радость. И, наверное, ещё долго был счастлив. Точно не знаю. Я до этого момента всегда старался убежать. Или упасть в обморок от невозможности остановить издевательства. Уничтожающие мои ракушки. Их мне было очень жаль. Ведь я собирал для себя только самые красивые.

Один камень попал мне под левый глаз и кожа разошлась в стороны рассечением. Событие этого и ждало, и немедленно впорхнуло через ранку в мою жизнь. Дети хохотали и продолжали издеваться, а я от перенапряжения чувств совсем запутался в свивавших моё воплощение эволюционных путях, застряв в непредназначенном для меня месте эволюции. Я был деревом. И поэтому совершенно не мог сдвинуть себя с места. Лишь покачивался на приносимых камнями дуновениях боли.

Черными треугольниками шагов она распорола захвативший меня желудок события. И вместе с полураспавшейся отвратительностью происходящего, всех этих дурацких детей смыло в никуда, уже нас не касающееся.

Я ей точно понравился. Она меня долго гладила и успокаивала, пока я совсем не перестал, испуганно дрожа на ветрах тревоги, шуршать своими листьями. Мой эволюционный путь, как всегда спутавшийся в самый неподходящий момент, немного усмирился, и вскоре снова примет правильную форму. В укрывающем от клубящегося событиями мира опленении её ладоней, я почувствовал себя робким ростком, спрятанным в тепле защиты от обреченности повсеместно быть жертвой. Теперь мне не нужно было корни́ться беспомощностью присутствия своего извечно неуместного деревенения среди враждебной подвижности жизни. В хрупкости оберегательного иссушения я был гербаризационно спрятан защитницей детей под непроницаемую плёнку спокойствия.

Хрупкость распространилась и на окаменения моих мучений, в совершенно бессердечных множествах наваливавшихся на меня всю мою жизнь. Превращая их скалистые незыблемости в песок, совершенно неспособный мне навредить. Хотя в нём можно было бы увязнуть или объесться его, но всё же безобидным он был в куда большей степени. И высвобожденное из сжатий каменных нагромождений золочение радости овеснушивающе разлетелось по моему лицу осколками умерших звёзд.

Она впервые мне улыбнулась. И я понял. Она заберёт меня с собой. В оберегаемое ей от чужести вникновений запределье города. И я точно предпочту вне его себя больше никогда не чувствовать.

Но событие оборвалось. И я снова оказался в своём привычном сознании. Ещё и, помимо всех его прочих недостатков, затухающем в лёгочном обезвозду́шении. Это просто невыносимо. Я, конечно, знаю – нужно скорее выбираться из под воды, иначе море слишком привыкнет ко мне. И перестав ощущать меня инородной частицей, навсегда растворит в себе. Но я очень не хочу утратить найденное в ракушке событие. Вне его не очень уж и много радости останется в моей жизни. Я оказался в затруднительном положении. Но всё же мне удалось договориться с удерживавшим меня в себе морем. Я пообещал ему целый город – ведь море много раз пыталось утопить его в себе, но всегда не хватало размаха бури. Я сочувствовал морю. Воплощение его мечты о подводном городе неизменно составляли лишь разочарование и тоска. Я даже предложил морю ощупать покачиваниями водорослей мягкую оболочку моего мозга. Голова ведь все равно ещё была разбита после падения. Так я удостоверил его в отсутствии обмана среди моих мыслей. Но это все лишь для большей убедительности, едва ли море разбирается в устройстве мозга.

В общем, волны вынесли меня на песок. И событию больше некуда было ускользнуть из моего тела, ведь оно могло существовать исключительно в воде и к жизни в воздухе совсем не было приспособлено. Отблески от засиявших на солнце веснушек облекали слепыми пятнышками мои глаза. И от этого свечения глаза у меня заслезились. С тех пор я плачу почти непрестанно. Ведь событие нужно держать в воде. Правда, плачу я только левым глазом – под ним навсегда в мою жизнь вросла самая прекрасная ракушка. Добытая мной для несвершения. Но, конечно, теперь я не могу её отдать. Надеюсь, несвершение меня поймет, и не отберёт ракушку. Я немедленно нащупал в своей памяти наш последний разговор. Собираясь запрыгнуть в него продолжением, и рассказать о столь непредвиденно обнаружившимся в ракушке событии, не позволяющем своей чрезвычайной для меня ценностью отдать несвершению саму ракушку, а затем обрадоваться его неожиданному желанию, несмотря на это, всё равно мне помочь бежать из города. Но мой прыжок увяз в чьих-то изстонных всхлипах.

Выменянная мальчиком на его юность пыль дотлевала. В ее свете я разглядел его лицо. Это был последний ребенок, в чьём теле находилось несвершение. Само оно исчезло. Сухой ветер обреченности дорвал ещё уцелевшие стенки картонной коробочки, прятавшей мальчика в тумане пыли счастья от мира, и мальчик оказался в обычной жизни. Конечно, он попытался укрыться от неё в омимикрировании задыхающейся рыбы, безнадежностью своего биения надеясь привлечь спасение. Но всем он был безразличен. И у меня тоже не было пыли счастья. По мне это заметно. Извините, мальчик, мне жаль, раз такому прекрасному ребёнку снова придется вернуться в это грустное существование. От усердия он даже поразбивал локти. Но уже устал сопротивляться и смирился. И теперь уныло уходит делать свою домашнюю работу и заниматься всеми прочими невыносимыми по скуке вещами, предназначенными для уже непоправимо взрослеющих детей.

Моё положение стало ещё менее обнадеживающим. Я не только отторгнул договор, но теперь и сообщить об этом было некому. Ладно. Пятнениями прикосновений к моей жизни ещё цвети́лись в моей памяти наши с несвершением встречи. И я собрал из них новую. Не поймите меня неверно, я совсем не решительный мальчик, обычно я боюсь вмешиваться в ход действительности. Просто я очень хочу сохранить ракушку, и сейчас у меня нет другого выхода.

Я увидел убегающего ребёнка. В нём точно находилось несвершение. Я встревоженно замахал руками. Предупреждая воздух на языке движений о необычайной скорости моего грядущего бега. Из вежливости. Ведь ветер должен быть готов вихриться в моих ушах с нужной скоростью. И я сорвался с места. Тут же провалившись. А потом продолжив проваливаться. Дальше, между слоями собранных из моей памяти лоскутков встреч с несвершением. Облекая моё тело, они искололи его оголенную кожу колосьями высохшей пшеницы и изодрали её криками морских птиц.

И вот, мальчик уже стоит напротив меня и улыбается. И толкает меня с обрыва. Вниз, где острая ветка пронзает моё тело, выходя из груди, и я остаюсь умирать среди рожденных мертвыми камней и окаменевших лишь со временем существ. И пока я был мертв, дерево проросло внутри моего тела. Раскрывшимся в легких цветам нужно было обменяться причиной своего возникновения. Кое-чем очень важным. И поэтому дереву пришлось позволить мне снова дышать. Перенося в воздушных движениях пылинки цветения, из одного лёгкого в другое. Затем дерево оцвело и рассыпалось в альвеолярных мешочках моих лёгких семенами. Вновь остановив моё дыхание. Кажется, начинало холодать.

И я притворился окаменелостью, желая обмануть выжимающий из меня остатки жизни холод. Конечно, в совсем уж кристаллизованном виде я не так был привлекателен для растения. Дерево теперь хотело сбросить мою увядшую плоть. И без его малейшего сопротивления, морской прилив сорвал меня и увлёк в бессветную впадину, где я должен был долго лежать, а потом превратиться в песок. Но когда верхние слои моего окаменения начали рассыпаться, то я почувствовал своими отпадающими песчинками ещё более глубокий разрыв планетарной коры. Они проваливась в него. Безвозвратно. Я всегда был поклонником моря, а потому уверяю вас – это разлом тектонических плит. Я даже думал туда самому броситься, и прекратить уже свои мучения, но никак не мог пошевелиться. А потом море опознало меня. Постепенно оно вымыло дрожавшие между окристаллизованных наслоений отблески моего сознания. По холодным прикосновениям воды я понял, как море сильно обиделось. Конечно, у меня было оправдание. Я ведь невольно оказался убитым подлостью несвершения, а потом ещё и безвыходно окаменевшим. Но очень уж сильно море мечтало о подводном городе. И очень грустно ему было в очередной раз разочаровываться. Я понимаю море. Поэтому на своём оправдании даже не стал настаивать, не желая оказать неуместно грубым. И море выбросило ра́зблески моего существования в пыль безысходности, покрывавшую кладбище невоплотившихся надежд.

2

Кристаллическая пыль

Я почувствовал боль. За время окаменения я отвык от своих патологий. Ветрами страдания полз по мне город. И зацепив меня одной из ранок, изломанными бабочками надежд вжимавшихся в его сухую кожу, уволок за собой.

Мальчик лежал с раскинутыми в стороны руками. Его нежную красоту выели раскалённые угли инфекций, россыпью язв брошенные ему в лицо пламенями воспалений. Теперь он платил мечтавшему увеличить свою протяженность ручью сосудами своего тела. Ручей втекал в вены на одном запястье и вытекал из другого. Извиваясь по кровеносным путям ребёнка. И оставляя на стенках сосудов кристаллическую пыль хранившихся в нём доболезненных отражений мальчика, разноцветными отблесками ныне уничтоженного великолепия постепенно скрывавших застывшие в шрамах на его лице крики болезни.

Конечно, в таком положении мальчик был совсем беззащитен. Ветер бросился сыпью несомых в себе частиц в течение воды, пронизывающее мальчика. И выжег меня в его сердце. Так я удержался в действительности. Я совсем не хотел терзать этого несчастного ребенка. Но поскольку состоял сейчас исключительно из боли, то ничем иным для него стать не мог.

От резкой боли тело мальчика задрожало сердцебиением. Боль натягивалась струнами через всё его возобновляющееся естествление. Иногда струны рвались от невыносимости напряжения. И оставляли глубокие раны в чувствах мальчика. Из них текла кровь, наполняя сосуды. Её умножение оживительно подняло мальчика на ноги, разорвав физиологическую связь с ручейком. Правда, этому мальчик не слишком сильно был рад. Ведь на нём оставалось ещё много ужасных увечий. Но теперь он был гоним повсеместными вонзаниями игл боли, заостряющихся в потоках ветра. И остановиться уже не мог.

Ему нужно было убежать из города. Я очень надеялся на успех его побега. Если за пределами этого места всё действительно так замечательно, как я себе всегда представлял, и боли там не будет вовсе, то являясь сейчас лишь ей, я даже не буду против совсем перестать существовать. Я очень устал за свою жизнь. И провести её оставшуюся часть занимаясь лишь терзанием и так обессчастливленного ещё до встречи со мной мальчика, я не желал. Я очень устал. Я ведь столько лет волочил на себе огромную тяжесть пластов своего существования, выслоенных осадками мертворождённостей непроизошедших событий. Мне здесь крайне плохо. Эта часть города самая гнетущая из мной посещённых.

Город наполнял воздух крупными частицами сопротивления нашему побегу. И не имея возможности остановиться, мальчик стёр о них весь свой замечательный экзоскелет. Мальчик упал на землю и не мог дальше идти. Очередной поток ветра хлестнул его по нежной груди, впиваясь в неё разлетающимися от удара искрами боли. И мальчик провалился в распахнутый глубоким разрезом разлом своего существования.

Здесь ему стало легче. Обволакиваемый нефтью тоски обреченных на бесконечное увядание останков чужих надежд, он чувствовал себя защищённым от безжалостно уничтожавшего его тело города. Но на свечение острой боли моего присутствия, выдававшей ещё не разрушенную отчаянием юность его надежд на возвращение прежней красоты, слетались останки чужих устремлений, искорёженные эховым биением о стенки невозможности своего воплощения до сплошного рёва знобимых волокон воспоминаний. Волнами трепета они впадали через порезы на коже ребёнка, багровыми хвостами оставленные кометными проницаниями городом его жизни, внутрь его тела. И обездвиживающе встолбливаясь сквозь мальчика неизбежностью собственного существования, грелись в беспомощных трепыханиях его юности.

И во всём этом был виноват я. При каждом вдыхательном наполнении его лёгких жизнью, мальчика неизбежно ранили кристаллические выросты составляющей меня боли. А я лишь мог мерцать сожалением в багровых огнях его гематом, остававшихся от соприкосновений со мной.

Я совсем не хотел участвовать в истязании мальчика. Всего лишь мечтавшего восстановить кристаллической пылью свою врождённую красоту. Мысли о невыносимости моего положения, и подлости, продлевавшей мою жизнь, наполняли моё сознание. И я начал покрываться трещинами самоненависти. И это был выход, я понял это. Я принялся отсекать части своего существования. Отдельно от меня они быстро затухнут и перестанут быть болью. Возможно, в итоге от меня совсем ничего не останется. И тогда хотя бы мальчику станет легче.

Отталкивая кусочки моей надломившейся жизни отвращением к ней, я ненамеренно упал в глухую шахту, сделанную ребёнком в своей чувственности. И провалился внутрь сброшенного в неё воспоминания. Соединяясь в поклонительно огалактизирующие мальчика завихрения, слетались на его красоту хищные инфекции, звёздным самосжиганием привлекая к себе зрительные прикосновения мальчика. И через ожоговые расцелостливания остающихся от них ранок, впархивая в его тело. От этого мальчик постоянно болел. И был очень слаб. Ему лишь оставалось прятаться от преследований. В тёмной башенке заброшенного дома мальчик ощупывал заносимые к нему на балкон ветром времени листья неслучившихся в его жизни событий, высыхавшие на разодранных о ржавые перила в слепых ловлениях настоящего ладонях мальчика. Одно из следивших за ним созвездий рассыпало свои разноцветные блики в осколках стекла, показывая мальчику насколько он прекрасен. И хотя его глаза были покрыты слепыми пятнами касаний яркого света преследователей, он все же успел себя рассмотреть. И увериться в своей красоте. Прежде чем в его лицо, изрезанное осколками разбитого взрывом звезды стекла, ворвалась грубая инфекция. Выевшая всю прелестность его облика. Кажется, я ей тоже показался привлекательным. Это, конечно, лестно, но поскольку сейчас я есть исключительно боль, то и ощутил я лишь страх и страдание. Инфекции начали сплочаться хищными стремлениями попаданий внутрь моего тела. Теперь они меня съедят без остатка. Надеяться мне больше не на что. Спасибо Вам, мальчик, Вы совсем не ругали меня. Мне ведь и так было бесконечно плохо здесь находиться.

Разбухшие до предела бутоны звёзд распахнулись взрывами, выбрасывающими раздробляемости моих кристаллов и прятавшего меня от мира сердца мальчика вдаль от этих ужасных мест.

3

Конфетные отблески

Дети бросали в меня камни. И я постепенно деревенел от синяков. Вскоре я понял. Эти камни и были мной. После взрыва ракушка под мои левым глазом раскололась, и событие выплеснулось из неё. А теперь, пытаясь выжить, бесконечно воспроизводило само себя. Поэтому и случилось моё ошибочное воплощение в разных его элементах.

Взмах открыления предъонулительной разрываемости облачающего меня события всерплением в него Вашего проникновения смёл всех моих обидчиков в пустоту. И поднявшуюся в воздух пыль соударительного дробления рассыпанных отсутствлением их рук кристаллических остатков моего существования, я вдохнул сохранённым в событии вторе́нием себя самого. Разосколочнившись по тканям своих легких. Так я снова зацепился болью за жизнь.

Это была защитница обижаемых и гонимых детей. Увиденное мной на дне моря событие не обмануло меня. Вы действительно существовали. И действительно могли спасти меня от любого обидчика.

Взяв меня на руки, Вы гладили течениями своих прикосновений мои листья, возбужденно шелестевшие и, срываясь с ветвей, набивавшиеся в мои глаза зеленью. От этого мои мальчишеские черты начинали мреть на затмевавшей их древесности, обагряемой талостями изре́завших меня кристаллов, теряющих самообладательную устойчивость от Ваших прикосновений к блеклой проявляемости моей кожи.

Я беспокоился о своей почти всеместной растенийности. Ведь едва ли я буду достоин Вашего внимания, если не смогу полностью стать мальчиком. Но Вы встревожены не были. Вы знали как превратить меня обратно в ребёнка. Кажется, я Вам очень понравился. Раз уж Вы решились на такую сложную затею даже не имея возможности заглянуть под мою кору. И узнать как я выгляжу без оли́чевшей меня древесности. Теперь я лишь надеялся снова стать ребёнком. Коим и был всегда прежде.

Нам точно не придётся ждать миллионы лет пока эволюционный отлив вернёт меня в состояние мальчика. Распирая изнутри Ваши движения, острения зародышево тянулись в сторону непоправимой спутанности моего эволюционного пути, бросаясь на нити его узла овиваниями разрезов. И Вы выплеснули их неудержимость на внутренние стенки самоисце́ленной оболочки удерживавшего нас в себе события, оберегая меня от беспорядочности повреждений. Через оставленный острениями разрез засквозило криками, вытравленными искомой Вами операционной из пациентов наполнявшими её болью и страхом. Жестяной рваностью своих тел крики превращали лаконичное рассечение в стремительно пожиравшую оболочку эрозию впадения в операционную. Пытаясь сохранить хотя бы небольшие части себя, бесповоротно утратившее целостность событие разлетелось медленно затухающими отсветами нашей встречи по моему существованию.

Выстужавший операционную ветер срывал с кафеля примёрзшие отпечатки страданий пациентов. Проносимые в потоках ветра по Вашему восприятию, они впадали в моторику влечением к своему источнику. Один из отпечатков зацепился за поверхность моего тела и замер на нём ожогом. Уловив одну из кратко делавших меня мальчиком вспышек эволюционного мерцания, Вы вошли ножевым стремлением омальчишивания в алый узор отпечатка, чистой формой, избавленной от следов своего происхождения, разцветившимся для Вас внизу моего живота. И он немедленно распустился вихрами волн нового события.

Мы оказались в доме. Я всё ярче мерцал мальчиком. Отсвечивая Вашу радость онастоященными глазами. И через серые занавески из туч и дождя, я увидел – море прямо под нами. Дом стоит на берегу и море растворяет в себе почву под ним. Едва ли его жизнь продлится долго. Волны бились о пол. И из щелей между досками искрились брызги уничтожавших событие волн. Вы первый раз видели меня полностью ребёнком. Я был рад этому. Поскольку явно Вам нравился. Вы торопились.

Сковав мои руки холодом сквозняков, сбрасываемо себя с обрывов чёрных скал врывавшихся сюда через щели оконных рам, Вы ударили ладонью по какой-то части моего тела. Я так долго был расчеловечен, и теперь забыл как она называется. Но, видимо, она появилась на месте расщелины в стволе дерева, где прятались мотыльки. Потому как теперь Вы их разбудили и, не имея возможности выбраться наружу, багровыми пятнами бьющихся крыльев они вспыхивали под моей кожей. Шлепки стали сильнее. Их разбивающиеся о меня всплески рассыпались внутри резонирующих тканей занозными вспыхиваниями, медленно расползающимися мышечным онемением. Но я был уверен – ничего плохого Вы мне не сделаете. Вы ведь защитница обижаемых детей. А меня очень часто обижали, поэтому я Вам точно подхожу. Да и в любом случае, я совсем маленький и бесправный. Даже если бы Вы освободили мои руки и ноги от оледеняющих сквозняков. Всё равно у меня нет возможности выйти из этого события.

Ветер рассекал здание насквозь. Изрезая свистом щели в его деревянных стенах. И перерубив взмах очередного шлепка, обрушил его падающее тело на пролетавший в воздухе скальпельный отблеск операционной. Я следил за ним перевернувшись на спину и упираясь локтями в пол. Отблеск стремился к щелям между досками у потолка. Но из всего мира вокруг, шлепок привлекал только я. И он неизбежно упал на меня. На низ живота. И когда движения Ваших рук остановились на Ваших коленях, устало свесив с них ладони, я нашёл на месте прикосновения отблеска шрам. Ещё невыцветше юный. Отказ операционной впускать нас был запечатлён в хладнокровности его выверенного очертания.