Отрывок из книги
Время наступило – такими словами три года назад началась эта книга, повествующая о бесконечном сидении пяти безымянных собеседников[2] в тупичке коммунального коридора, и тогда, три года назад, само начало казалось единственно возможным выходом из бесперспективного разговорного лабиринта, где мы кружим уже много лет (два последни х десятилетия по крайней мере), но вот – наступило время, пришли к нам люди с обыском, всем сказали: сидеть! – и мы сидим, потому что насту пило время, слава Богу, время наступило, может ведь ненароком и раздавить нас, но пусть! лишь бы не стояло на месте, лишь бы сделало хоть шаг вперед, а не топталось, не пятилось, пусть кончают они скорее свое дело, и методические их усилия пусть вознаградятся редкой находкой – рукописью в машинописном исполнении, начинающейся словами:
тьма мелких хозяйственных забот, заслоняющая от внутреннего взора полуденное горючее солнце, и вдруг, в главе девятой, – негаданное возвращение к началу, снова всплывает миг появления поэта на свет, первое марта, да-да, именно ПЕРВОЕ МАРТА, не будем верить всезнающему норвежцу, для которого наш числовой символизм – нечто антинаучное, пустой звук, не подтвержденный документально, но как быть, если произвольно, казалось бы, измышленный факт не просто подтверждается новейшими находками – нет, самым невероятным образом вынуждает реальность отозваться на свой зов, и вот я держу в руках брошюру на итальянском языке – можно дать руку на отсечение, не ведал ничего о ней наш беллетрист-биограф – отпечатана на военной бумаге в 1944 году в неаполе, ровно через сто лет после высадки на эту землю евгения баратынского, реверанс в сторону союзного сталина: «итальянцы в россии. первая часть XIX века, неизданные материалы», издательство и составитель не указаны, почти половина брошюры – письма из россии на родину, пишет некий жьячинто боргезе[106] – боргезе! – воспитатель будущего автора «последней смерти»[107], ироничный, вприпрыжку несущийся словесный поток, букет нелепейших историй из тамбовской русской жизни, царство абсурда и хаоса, приобретающее под романским пером масштаб воистину дантовский, и среди прочего – анекдот о том, как боргезевский питомец был крещен за 12 дней до рождения, еще будучи в утробе матери, по рассеянности местного священника: вышла ссора между супругами – как назвать новорожденного, который родился 1 марта, накануне великого ортодоксального праздника, для петра-и-павла[108], стало быть, барыня, посоветовавшись со священником, решила: мальчик будет либо петр, либо павел, лучше все-таки павел, набожная тетка и священник к отцу: так и так, выбор между петром и павлом, как вашей милости угодно? а барин ни в какую – ни о том ни о другом слышать не хочет – тезоименитство государя как-никак, ах, какой он государь! как какой? богом данный – вот какой (это тетка) – ну что ж, бог его дал, бог и возьмет, а я хочу сына евгения, священник снова наверх, теперь уже к старой барыне – что делать? да что там, батюшка, сын у меня упрям, мне-то что – будь у меня внук павел, будь евгений – все добро, лишь бы здоров и ладен был, святцы-то ваши где? принесли святцы, ага, вот: мученики евгений и евстафий – 19 февруария, бог в помощь, пускай будет евгений, но так эта путаница с именами засела в голове престарелого попа, что спустя две недели, в середине марта, когда младенца крестили, снявши облачение по окончании обряда, в ризнице священник продиктовал дьячку для внесения в церковную книгу: «19 февруария… крещен», спохватился, да справлять поздно, «пиши… крещен тако же и урожденный раб божий кавалера, генерал-майора авраама баратынского сын…» – и пошла гулять описка по всем бумагам, следовавшим за поэтом в его странствиях, но, ей-богу, ничегошеньки не знал автор романа о письмах боргезе, сам дядька-итальянец скользнул по страницам книги бледной тенью, краешком плаща – шустрый насмешливый человек, южная обезьянка со смутными представлениями о нравственности – уж не ему ли обязан евгений баратынский той легкостью, той шаловливой уголовщинкой, когда, много не рассуждая, становится возможным изыскать остроумный способ проникновения под крышку секретера, где деньги лежат, одно ловкое движение – и дальнейшая жизнь решена, страдательно, случайно ли, что память призывает из царства теней прозрачную клубящуюся фигурку, начало десятой главы застает нас там же, где мы были и в первой – в италии: скоро, скоро настоящая встреча, радостная ли? сегодня мне дядька снился мой итальянец – подзывает, а я не могу с места стронуться, руки-ноги как спеленутые, но не чувствую никакого страха – легкость, скорей, – пошевелив ни единым членом, у него в руках скрипка, глаза грустные, а ведь отчетливо помню: никогда он при мне не играл, ни на каком инструменте не играл, и глаза всегда веселые были у него, но снится, будто скрипка у него в руках, правая рука со смычком опущена: что же ты, мой мальчик, идешь так медленно? хочу ответить – никак: челюсть подвязана, и сверху, над собою, слышу свой же голос, не из уст моих исходящий, но мой, преображенный, не сразу и узнать-то можно, но все-таки мой голос, чугунный, литой, тяжкий – но мой: иду, дяденька, скоро дойду, – и от звука этого неподъемного просыпаюсь, первая мысль при пробуждении: надо записать (следует пересказ предсмертного стихотворения баратынского «дядьке-итальянцу»), отвлекает шум в соседней комнате: с настасьей львовной опять худо – третий приступ за неделю, послали за доктором, горничная осторожно приоткрывает широкую дверь, втаскивает в нумеро медный таз с горячей водой, расплескивая, на полу – смятые влажные простыни, в приоткрытую дверь символически стучится хозяин траттории справиться о здравии – все так, и все началось много раньше – когда
.....
тьма мелких хозяйственных забот, заслоняющая от внутреннего взора полуденное горючее солнце, и вдруг, в главе девятой, – негаданное возвращение к началу, снова всплывает миг появления поэта на свет, первое марта, да-да, именно ПЕРВОЕ МАРТА, не будем верить всезнающему норвежцу, для которого наш числовой символизм – нечто антинаучное, пустой звук, не подтвержденный документально, но как быть, если произвольно, казалось бы, измышленный факт не просто подтверждается новейшими находками – нет, самым невероятным образом вынуждает реальность отозваться на свой зов, и вот я держу в руках брошюру на итальянском языке – можно дать руку на отсечение, не ведал ничего о ней наш беллетрист-биограф – отпечатана на военной бумаге в 1944 году в неаполе, ровно через сто лет после высадки на эту землю евгения баратынского, реверанс в сторону союзного сталина: «итальянцы в россии. первая часть XIX века, неизданные материалы», издательство и составитель не указаны, почти половина брошюры – письма из россии на родину, пишет некий жьячинто боргезе[106] – боргезе! – воспитатель будущего автора «последней смерти»[107], ироничный, вприпрыжку несущийся словесный поток, букет нелепейших историй из тамбовской русской жизни, царство абсурда и хаоса, приобретающее под романским пером масштаб воистину дантовский, и среди прочего – анекдот о том, как боргезевский питомец был крещен за 12 дней до рождения, еще будучи в утробе матери, по рассеянности местного священника: вышла ссора между супругами – как назвать новорожденного, который родился 1 марта, накануне великого ортодоксального праздника, для петра-и-павла[108], стало быть, барыня, посоветовавшись со священником, решила: мальчик будет либо петр, либо павел, лучше все-таки павел, набожная тетка и священник к отцу: так и так, выбор между петром и павлом, как вашей милости угодно? а барин ни в какую – ни о том ни о другом слышать не хочет – тезоименитство государя как-никак, ах, какой он государь! как какой? богом данный – вот какой (это тетка) – ну что ж, бог его дал, бог и возьмет, а я хочу сына евгения, священник снова наверх, теперь уже к старой барыне – что делать? да что там, батюшка, сын у меня упрям, мне-то что – будь у меня внук павел, будь евгений – все добро, лишь бы здоров и ладен был, святцы-то ваши где? принесли святцы, ага, вот: мученики евгений и евстафий – 19 февруария, бог в помощь, пускай будет евгений, но так эта путаница с именами засела в голове престарелого попа, что спустя две недели, в середине марта, когда младенца крестили, снявши облачение по окончании обряда, в ризнице священник продиктовал дьячку для внесения в церковную книгу: «19 февруария… крещен», спохватился, да справлять поздно, «пиши… крещен тако же и урожденный раб божий кавалера, генерал-майора авраама баратынского сын…» – и пошла гулять описка по всем бумагам, следовавшим за поэтом в его странствиях, но, ей-богу, ничегошеньки не знал автор романа о письмах боргезе, сам дядька-итальянец скользнул по страницам книги бледной тенью, краешком плаща – шустрый насмешливый человек, южная обезьянка со смутными представлениями о нравственности – уж не ему ли обязан евгений баратынский той легкостью, той шаловливой уголовщинкой, когда, много не рассуждая, становится возможным изыскать остроумный способ проникновения под крышку секретера, где деньги лежат, одно ловкое движение – и дальнейшая жизнь решена, страдательно, случайно ли, что память призывает из царства теней прозрачную клубящуюся фигурку, начало десятой главы застает нас там же, где мы были и в первой – в италии: скоро, скоро настоящая встреча, радостная ли? сегодня мне дядька снился мой итальянец – подзывает, а я не могу с места стронуться, руки-ноги как спеленутые, но не чувствую никакого страха – легкость, скорей, – пошевелив ни единым членом, у него в руках скрипка, глаза грустные, а ведь отчетливо помню: никогда он при мне не играл, ни на каком инструменте не играл, и глаза всегда веселые были у него, но снится, будто скрипка у него в руках, правая рука со смычком опущена: что же ты, мой мальчик, идешь так медленно? хочу ответить – никак: челюсть подвязана, и сверху, над собою, слышу свой же голос, не из уст моих исходящий, но мой, преображенный, не сразу и узнать-то можно, но все-таки мой голос, чугунный, литой, тяжкий – но мой: иду, дяденька, скоро дойду, – и от звука этого неподъемного просыпаюсь, первая мысль при пробуждении: надо записать (следует пересказ предсмертного стихотворения баратынского «дядьке-итальянцу»), отвлекает шум в соседней комнате: с настасьей львовной опять худо – третий приступ за неделю, послали за доктором, горничная осторожно приоткрывает широкую дверь, втаскивает в нумеро медный таз с горячей водой, расплескивая, на полу – смятые влажные простыни, в приоткрытую дверь символически стучится хозяин траттории справиться о здравии – все так, и все началось много раньше – когда
1 марта 1800 года в имении мара кирсановского уезда тамбовской губернии появился на свет божий тот человек, который через 28 лет, находясь, что называется, в расцвете сил, счастливый в супружестве, не обделенный кое-какой литературной известностью, вполне самостоятельный, крепкий телом и возвышенный душою, если не считать редких (с годами все реже) приступов полночной меланхолии, – в июле, душной ночью 1827 года, этот человек обратится к незримому читателю с экологической апологией смерти: смерть дщерью тьмы не назову я![109] – и проницающий до костей гимн во славу безносой отзовется спустя еще 158 дней, 1 марта 1976 года, в б. царском селе (ныне город пушкин ленинградской области), в комнате на первом этаже бывшего дворцового флигеля, где когда-то живывал жуковский, а теперь квартира татьяны григорьевны гнедич[110], правнучки другого, не менее славного переводчика гомера, голые кусты сирени за окном, ветки их снаружи стукают по стеклу, окно опечатано с прошлой осени, в комнате тяжелый дух, смешанный запах лекарств и шоколадных конфет, старуха гнедич, прижав к груди забинтованные руки, внезапно, без всякой видимой причины прерывает сугубо литературный разговор, а ведь собеседник ее лицо, подозрительно знакомое: хотя он и на пять лет моложе своего будущего романа, но облик почти таков же, как сейчас, после выхода книги, разве что борода без седины да все зубы целы – эти пять лет будут стоить ему двух передних потерянных зубов, отсюда – малоэстетичная щербатость впоследствии и новая, осторожная улыбка, которую его друзья, склонные к поспешным выводам, объясняют ухудшением социального климата, неприятностями, семейными неурядицами – словом, всем чем угодно, но никак не выпадением зубов, – и старуха гнедич, внезапно оборвав какую-то его никчемную фразу, вклинившись в очередную писательскую сплетню, произносит без выражения, монотонно, безо всякого объяснения почему
.....
