Отрывок из книги
Плохо освещенная улица. Впотьмах бродит Марина Захаровна Уматова (ее фигура создает контраст с неразличимой теменью). Выглядит потерянной. Одета бедно, в обтрепанный салоп. Наматывает круги, спотыкается, будто натыкаясь на что-то, пару раз чуть не бьется оземь. По мере беспорядочных хождений нервозность ее растет, она повторяет то громко, то тихо: «И сегодня нет, и сегодня – нет! Господи, так что же? Да как же!» Теребит полы салопа. Здесь же молчаливые, в закрытой одежде мужчины, спешащие к отдыху от дел. Она останавливает каждого, робко дергая за рукав, что-то взволнованно шепчет, они задают как бы немой вопрос: «Сколько?»; потупив глаза, отвечает. Мужчины выдергивают руки, идут прочь. В глубине скверика белая скамейка. Уматова садится на нее, готовая зарыдать. Крутит головой.
Уматова (одна). А-а-а, бедная я, бедная! Вчера думала на завтра, а сегодня мне на что думать? Что следующим днем мне привалит? Нет, нет! Так нельзя! Надо чем-то заняться, только чем? Ха, уж точно не тем, что вон их, краснопузых, караулить! Они ж боязливые стали, инфэкций боятся! Если хотите знать, дорогие мои, все инфэкции – от переизбытка сведений о них. Как стали писать, так все и стали у себя их находить. А нам – хоть с голоду помирай в угоду газетчикам, да! Шик, как Юленька моя говорит! (Перекидывает ногу на ногу, выгибает руку, словно хочет закурить, голову склоняет набок.) Ну, а ежели так? Чем заняться? Что мне под силу? Вот папочка склоняет: «На биржу иди, на биржу!» А на бирже? На бирже спросят – что умеете? А я – отвечай. Что умею? Папочка-то все гонит, только он жизнь, какая она теперича стала, из окна видит да газетку, «Правду» какую-нибудь, под нее стелет, чтоб слаще было. (Вздергивает руками, передразнивая отца.) «Иди, иди»! Чему он меня научил? Кто думал, что все так обернется? Что мне – мне! – уметь будет нужно? Были мы небогаты, ну так, для того, чтоб ничего не уметь, вовсе не обязательно владетельными делаться. «Иди, иди!..» Сам сидит, старик, на бобах, только газетенкой, как указкой, размахивает! Знает, что свое отслужил, что с него взять, окромя седин-то, нечего! Вот он и разошелся, вот он и гоняет, солдафон! Женю гоняет, внука! Знает ведь, что тот – на перепутье, что он – из но-овых людей… Юленьку только не гоняет, ну так ведь она любимица всеобщая, куда ее гонять… Скажете тоже. Помяните мое слово, подрастет Славушка – и за него примется! И доживет, и примется! (Мечтательно.) Ах, кабы матушка моя дожила! Она бы поняла! Она бы не гоняла никого! Она, как бы это… вошла в положенье… Она бы знала, что если мне чем и заниматься, то вот – этим… И то – тошно до жути. Мы, имперские, хоть и не богатеи, мы к той жизни были пригодны, а за этой – что? Не успеваем…
.....
Уматова (сквозь слезы, энергичнее укачивая сына). Аааай-аааай!.. А мы, Славушка, не будем слушать дедушку, дедушка дурной сегодня…
Захар Авдеич (уже в полный голос). Зато ты у нас – праведница! Знала, дура, что с ребенком хлопотно, как будто не рожала до того двоих! Теперь плачешься, с ног сбиваешься. Ему твои настроения, истерики зачем? Он виновен, что мать недалекая, что забыла, сколько ей лет, и снова родила, да снова – неясно от кого, зато по любви большой? (Вздыхает.) И смех, и грех. Дай мне его сюда, Маринка. Он у меня всегдашне стихает.
.....
